Не насиловали мы этих девчушек, а напротив — защищали.

Вот представьте себе — Герат, 82 год, крысы бегают и по одеялу, как представишь, что они по говну сортирному перед тем ламками, тошно становится. Мы — самая мобильная, со связью — рота, химические, вроде все — умные. Я вывожу их, ребят то есть, в пустыню, они там в комплекты одеваются, я секундамер, еще старый такой, тренировочный, круглый, а не электронный, как ныне, запускаю. Где-то в Москве — жена, где-то детеныш мой, они эти сто-стопять аттестата получают, в общем, я — шурави, воюем, значит. К тому же — июнь, или конец мая, самое цветение, тюльпанчики эти мелкие, но яркие, кто в тех предгорьях бывал, знает, пахнуть — одуреть можно, по полю идешь, они по твоим сапогам чешут, обнимаются,  и смерти не боишься. Только вот крыс нужно перед тем, как на дырку садишься, распугать, ну да для этого у нас — пистотет.

И когда однажны я на них рычу... А они как бы на меня рычат... звон стоит. Очень в пустыне странный и неприятный звон. Я говорю водиле на своем Газоне — проверь. Сбегал, и сразу доложил — Вас, госп... товарищ Лей.

— Ты бы еще у коровы роды принял... поднеси, если сумеешь.

— Так там от нашего аккумулятора не отсоединяется. Там от зажигалки эн-той...

Беру трубку, а там — ор!!

— Ты, мать твою, твой парень вчерась кого-то чуть не на рынке изнасиловал, быстро...

Все, чувствую, пипейц. Спрашиваю бойцов:

— Кто вчера в увольнении был, три шага.

Вышло чуть не десяток ребят. Это уже хорошо.

— Кто отходил хоть по малой надобности от всех, еще два шага.

Вышло еще два. Спрашиваю:

— Ты насиловал девку, а ты? — и слышу в ответ.

— Мож, не я, но все ж... Не сильничал я, орешки мы купили, шек-ю, — она сторговла-ась, за наши-то деньги много не купишь.

— Где и как ты покупал кешь-ю?

— Она сторговаться со мной хотелась, товарищ лейт, я ее хотел в губы целнуть, а она раз только щечку подставила.

Гул просто пошел, едва не стон, среди этих-то... — Да ты чо? Да как? А щечка-то чо?

— Щечка — мохнатенькая. Будты-ть персик.

Все, они уже не об оружии думают, они мечтают про щечку, которая — «будтыть» персик.

— Ты...

— Степа — я, товарищ лейтенант.

— Степ, ты уверен, что ты к ней только губами протянулся?

— Да я к ней всей сущностью своей протянулся, но ведь и она ко мне тоже.

— Кто еще был с ним вчера?

Руки подняли еще три человека. А у нас уже был приказ — меньше, чем по четыре не ходить, и лучше, со штыками, и один должен быть со скрытым стрелковым оружием,  хотя чаще — носили все четверо по АК, и еще по подсумку сзади. А там еще шестьдесят четыре бога... Это только позже, как мне ребята сказали, запретили ходить с калашами, потому что их наши славные орлы научились продавать, а сваливали на каптенармусов в чине прапоров.

— Ну — смотри, Степ... Или тебе — трибунал, или — штрафбат нам обоим. Ты хоть знаешь, что такое — штрафбат, это в сортир ты ходишь строевым шагом.

— Товарищ тейтенант, не сильничали мы-с, а штрафбата нам вовсе не нужно.

Поехал я к этому генералу, у него кабинет, кто бывал в том кабинете — это же сказка, стены серенькие, после улицы — холодно, даже озноб такой приятный до костей доходит, и слова звучат как-то по-русски, там-то на горячих улицах, мы все, шурави, толкуем с иными призвуками.

— Нет, товарищ генерал, он не сознается, не насиловал он аборигенку.

— Ты его херово спросил, лейтенант, ты его хоть раз треснул?

— Он не виновен, я ему верю.

— Ну и кто же ее насильничал?

— Ее нужно спросить.

— Она говорит, что твой...

— Он согласится даже на женитьбу. Но вы-то понимаете, что она — придумала все.

— Ты с ее матерью поговори... Она же вот только что передо мной слезы лила. Все, решай, как хочешь лейтенант, но что бы завтра я об этом и слыхом забыл.

— Есть...

Поднимает трубку... Забыл я фамилию этого нашего в Герате. — Этому, Басову, дай десяток канистр бензина, еще пол спиртяги и два рожка патронов, мало ли что...

Степа погиб в июне, 19-го числа 82-го, задохнулся в противогазе, он блевал даже после смерти. Его жена сейчас живет где-то в Семипалатинске, в Казахии, хоть и фарси, а не казашка. Таджички ее, кажется, любят, детей со Степой они не слепили, зато она сейчас уже семерых родила, на улице я ее не узнаю, она меня — тоже не узнает.

Он всего лишь поцеловал ее в щечку на рынке в Герате, примерно, в возрасте 19-х лет, покупая для себя и своих друзей орешки кешью. Мохнатенькая такая щечка, как персик. Только свежим девчоночьим потом пахнет.