И второе, что следует разобрать «по теме», и что объяснить будет немного сложнее. Так получается, что даже очень толково пишущие ребята все время пребывают в каком-то «подвешенном» состоянии, есть в них что-то «стеклянное». Они и видны почти насквозь, от не очень опрятной щетины до постоянно гложущего желания выпить, и в то же время... Что-то туманное в них еще кажется, что-то неявное, возможно, излишняя впечатлительность, которую они постоянно пробуют удержать в узде до полного ее «стопорения»... Хотя при некоторых обстоятельствах от них получаешь внезапный и слишком внимательный взгляд, или натыкаешься на нерассуждающую холодность.
В общем, так, пишущему почти постоянно хватает собственных мыслей, идей, намерений. Слова у них складывают в головах «сами по себе», даже без учета их желаний и намерений. И при том им катастрофически, при их-то образе жизни, не хватает обычных впечатлений, нормальных и здоровых (или даже не очень) раздражителей — разговора, «привета утренней сосны в морозной дымке на пригорке», кокетливой улыбки девчонки на улице... Иногда даже еще грубее — требуется, чтобы их просто заметили, чтобы они сами могли иметь повод (хотя бы повод!) подумать и решить, что они сами-то еще существуют в реальности, что не растворились в том напоре слов, из которых действительно удачные романы и вырастают.
Еще раз, они передумывают и переводят на собственный, едва внятный любому другому существу на планете язык такое количество самой что ни на есть информации, пребывают под таким бешенным, хотя и немного отстраненным, абстрактным давлением, что... В общем, как сказал один весьма неглупый француз (тоже литератор): «Или пишешь, или живешь».
(Еще отступление, по поводу внутренней невнятицы... Маркес, классик, бесспорно сделавший свой — весьма заметный — кусочек общечеловеческой литературы, в каком-то из своих эссе признавался, когда он ночью как-то дописал, кажется, «Осень патриарха», с неожиданным для себя финалом, то вернулся в постель, к жене под теплый бок, но слова еще кипели в нем, и он, растолкав ее, попробовал ей, самому близкому для себя человеку объяснить, что у него вот сейчас на бумаге и в голове произошло, случилось... И он, мастер слова и прожженный профессионал, на которого уже и клеймо некуда ставить, этого «на пальцах», даже написав, «затвердив» передуманное, объяснить не сумел... Нужно было прочитать весь роман, чтобы понять меру его оторопи, его ошеломленности написанным пусть и собственными же пальцами... Так что невнятица, — это не выдумки, это есть, и частенько наползает на душу.)
Но ведь если мы рассуждаем о толковом литераторе, о таком, который придумывает и перебирает варианты, в поисках наилучшего, наиболее выразительного, тогда вдруг оказывается... Вы не поверите, но оказывается, что придуманная жизнь, та, что творится в его голове, в его нервах и во всем его существе, даже иногда в кишках, способна, и еще как охренительно сильно!.. Способна заслонить собой жизнь другую, которую обычные-то люди и называют настоящей... Ха-ха-ха, только не плачте...
И лишь наощупь они, литераторы, пробуют найти равновесие между этими крайностями. Вернее, для них, «людей пера» — это оказывается крайностями, реально обозначенными пограничными столбиками... ( Сильно живешь — не хватает энергии на достойное письмо, а если слишком зашифровываешься, то можешь улететь в такой «астрал», по сравнению с которым превращение в аутичного «человека дождя» едва ли не помилованием на эшафоте покажется...) А ведь жить-то все-равно нужно, и приходится не только писать, но и дышать, например, или даже (смешно сказать!) полувлюбляться в ту самую девчонку, которая уже скрылась за углом незнакомого дома...
Продолжение следует