Дело, которым я почему-то решил тут заняться, довольно странно. Я вздумал написать статью, позволяющую самому (прежде всего) понять, что же мне так не нравится в шестидесятнических усилиях нашей литературы, литераторов и критиков, а главное — попытаться сформулировать новый принцип «поведения» литератора, его, так сказать, новый приоритет.
Делать это приходится на предмете замечательной книги нашего замечательного (не тавтология, так и есть) «фантастического» критика Всеволода Александровича Ревича. Лично я его никогда не знал, может, видел где-то издали, но меня ему никогда даже не представляли, в этом я уверен. В 3-м номере «ЕСЛИ» за 1997-й год, незадолго до своей кончины, ВА опубликовал на мою книжку рецензию, скорее нейтральную, чем какую-то еще. (Примечательно — дальше станет ясно, почему — что он ее не разругал, хотя книжка была «фентезийная». Следом, буквально в стык стояла его совершенно разгромная рецензия на Ника Перумова, который в те годы «блистал», и уж «за его счет» уважаемый критик развернулся...)
Нет, в самом деле, меня очень смущает то, что книга-то, которую я хочу «разобрать», мне очень нравится, как вызывает повышенное уважение (особого литераторско-учительского рода) сама фигура ВА. Но Платон, как говорится, друг, а истина...
Когда в первом за этот год «ЕСЛИ» я прочитал рекламушку Кира Булычева, что вышел «Перекресток Утопий», я почувствовал повышенное «слюноотделение». Потом я узнал, что «ПУ» вышел в издательстве Интститута Востоковеденья РАН, и сразу заподозрил, что КБ приложил к этому руку, просто в ИВ РАН больше нет другого столь же уважаемого фантаста, которому эта книжка была бы интересна, и который сумел бы «протолкнуть» эту «непрофильную» публикацию. Поэтому я уже приготовился связываться с почтенным Гусляром, чтобы узнать, как раздобыть смертельно заинтересовавший меня текст. Кроме того, мне почему-то сразу стало казаться, что в «ПУ» я разрешу давно волнующую меня проблему, а именно — отвечу на вопрос, чем «нынешние отличаются от прошлых», чем мы, люди, пишушие в принципиально других, жутко-коммерческих условиях расходимся (и расходимся ли?) с шестидесятниками — безусловно самым талантливым, «самовыразившимся», самым толковым поколением «социалистической формации».
Вынужден признаться, при всей любви к шестидесятникам, со всем моим пиететом к их попытке подвига противостоять кошмару «реального» социализма, я уже несколько лет ощущаю смутное, почти беспричинное раздражение к их постулатам, едва ли не злость на всю парадигму шестидесятых. Это «зление», почти совсем не артикулированное, проглядывает и в творениях других литераторов, ныне вышедших на арену, пишущих «коммерческие» тексты, так что я не чувствую, что отличаюсь от них в этом «раздражении», скорее наоборот. (См., например, далеко не бесспорную, но в любом случае значимую статью С. Переслегина в «ЕСЛИ» 3/1999.) Но какого рода это раздражение, что за «нелады» возникли между нами — требуется выяснить. Причем любой ценой, серьезно, по-гамбургскому счету.
(Сейчас, наверное, следует признать, что было время, когда я едва ли не всерьез причислял и себя к поздним шестидесятникам. Нет, в самом деле, я «опоздал» родиться всего-то на десять лет. Пел их песни, читал их книжки, учился у них не любить чинуш и коммуняк. А что касается печати, то мог бы, вероятно, при некоторой настойчивости «подстыковаться» сразу за ними, приблизительно в середине семидесятых, причем, разрабатывая их темы, работая в их «ключе». Спрашивается, чем не шестидесятничество, пусть даже и слегка «задержанное»? Но нас, людей, последовавших за ними, почти целиком «отвели в сторону», так и не дали во-время попробовать себя, и держали, пока не наступила новая «полоса», новые «реформы». Причем, среди тех, кто удерживал, было и немало тех, кто действительно был из шестидесятых, хотя, конечно, гораздо больше было тех «ребят», которые всегда во всем командовали, от идеологии до торговли... Впрочем, я о другом, о том, что теперь мне ясно — я не мог участвовать в их «толковище», просто потому что не совпадаю с шестидесятниками, потому что у меня отсутствует один из главных видовых их признаков, потому что я по-другому смотрю на литературу... Хуже или лучше — судить не мне, но по-другому, и это — самое главное.)
Ясность наступила, когда я прочитал «ПУ». Прочитал подробно, детально, с подчеркиваниями и маргиналиями, с внутренним кипением и необычайным, очень острым удовольствием, что книжка эта существует. Да, сразу признаюсь — я очень благодарен ВА, что он написал этот текст. Это великолепное, умное, тонкое, яркое и очень таланливое произведение. Мне ничего подобного не встречалось много лет. Но тут уж и удивляться нечему — Ревич всегда считался одним из самых честных и сильных авторов в той среде, где критику читают наравне с беллетристикой. Еще со времен его работы в «Литературной газете» я «положил» на него глаз и больше старался не выпускать из поля зрения.
И все-таки, все-таки... Помимо ясного понимания (наконец-то!) чем «мы» отличается от шестидесятников, во мне волной поднимается и горечь. Особого рода — мне жаль человека, которому судьбой, временем или «внутренней заданностью» (как выясняется, очень опасное качество) была «положена» граница если не понимания (ВА понимал почти все, что наблюдал, с этим спору нет) литературных явлений, то благосклонного отношения к тому новому, что пытаются сделать «новые» же литераторы. Но обо всем по порядку.
«ПУ» состоит из 12-ти глав, каждая посвящена определенному периоду развития русской фантастики XX-го века, и — что очень важно — каждая снабжена определененным «знаком» наблюдаемого явления. Все-таки настоящий критик — всегда критик. А ВА, несомненно, самый что ни на есть настоящий.
Первая глава «Сдвиг земной оси» по сути является вступлением, где автор задает свои критерии, и делает это, безусловно, под знаменем шестидесятничества. Вторая глава «В коммуне — остановка» — автор разбирает фантастику двадцатых, с легкими «заходами» в тридцатые. Основные темы — Замятин, слегка Хаксли, вообще — утопии. Есть и те, кто делал утопии «на заказ», разумеется большевистский. Есть очень неплохое «определение» Яна Ларри, давно (с детства, как и всеми, наверное,) любимого мной за «Карика и Валю». Есть имена, которые я только слышал — Никольский, Зеликович. Глава кончается известной «крестьянской» утопией Чаянова.
Содержание третьей главы «Алексей Толстой как зеркало русской революции» — в особом освещении не нуждается. «Аэлита» и «Гиперболоид» главным образом. Еще беглое упоминание «Иприта» Вс. Иванова и Виктора Шкловского, некогда чрезвычайно громкого «Месс-Менд» Шагинян, менее значимых романов Эренбурга и почему-то еще Жюль-Верна. Работа мастерская, только лишь слегка «академическая», а может, ВА главу слегка «засушил», потому что слишком много по ней «ходил». Такое тоже бывает, особенно если писать книгу очень долго.
Четвертая глава называется «Нереальная реальность». Небольшая, посвящена Александру Степановичу Грину. Особого пересмотра места этого фантаста в нашем «табели о ранге» нет, хотя подкупает личностная интонация удивления перед этим действительно незаурядным романтиком.
Пятая глава — «Сопротивление». Думаю, не нужно пояснять сопротивление кому именно. Снова Замятин. (Кстати, тут в моей книге появилась первая редакторская правка — честное слово, до этого читал, как блистательный учебник, даже не споря. На стр. 86 (вторая снизу) «шарашка» — слово, впервые всплывшее у Солженицына напечатано как «шабашка». Люди понимающие сочтут, что это серьезная ошибка. Обидно. Может, замечание хоть в переиздании будет учтено.) Михаил Булгаков. Не только «Мастер», но и «Роковые яйца», и «Собачье сердце». Пассажи на Шарикова, что впрочем, сейчас самая обыденная вещь. Андрей Платонов, о нем много писали в пору «открытия», много было полемичной яркости, так что выверенный текст ВА мне показался «нормальным», к сожалению, без отрытий. Упоминается побликация «Ленинграда» Козыревского, сделанная Перельмутером, и Кржижановский.
Глава шестая — «Беляев». К ней я подходил уже более осторожно. Почему-то мне казалось, что к Александру Романовичу ВА относится с переоценкой. Ничуть не бывало, даже наоборот. В тексте появляются «беляевская парадигма» и даже «читательский вкус беляевская фантастика успела испортить всерьез и надолго» (стр. 121). «Человек-анфибия», пассажи не то что о первоначальной критике, а просто о растаптывании АРБ в советской печати, равно как и последующее отстаивание его имени Ляпуновым и Нудельманом, общий вывод о бездарности АР, доказываемый склонностью к «лекционному изложению». «Вечный хлеб», «Человек, потеряший свое лицо», «Продавец воздуха» вызвавший почему-то особенное неприятие ВА (а мне этот роман в незабвенном шеститомнике Беляева понравился, я читал его дважды), «Властелин мира», обсмеянный уже просто потому, что сам потенциальный «властелин» ничего очень плохого и делать-то не хотел, действительно ублюдочный «Прыжок в ничто», «Последний человек из Атлантиды» (никогда не мог дочитать до конца, «ломался» на ходульных описаниях любви раба к царевне). Плавный переход к романам, сделанным на советском «материале». «Звезда КЭЦ», сравнение с рассказами Бабенко, Биленкина, и совершенно неинтересный беляевский «Мефисто». Наконец, (наверное из-за особого значения) переход к «Ариэлю» и «Голове профессора Доуэля». Последний и первый романы соответственно. Самые толковые на мой взгляд. Критика довольно жесткая, с употреблением таких слов, как «неискусно и умозрительно придуманная гипотеза». Да и кончается глава тем, что критик признает: Беляев — всего лишь «повод» для того, чтобы «рассуждать о фантастике, уходя от разговора о судьбах страны».
Впервые я приостанавливаюсь и перечитываю последние страницы главы. Как-то они расходились с моим ощущением рассмотренных романов. Что-то во мне сопротивлялось в признании такого вот однозначного вывода. Но я еще не понимал, что именно. Кажется, лишь начинал подозревать. Дело в том, что ВА ведет одну из атак на Беляева по линии слабости его потаенной интриги и отсутствия приключения. При этом совсем не показывая, как же можно было «усилить» приключение. Интригу усилить предлагается, и не раз (для того и приводится сравнение с произведениями других авторов), методом довольно простым — усложнением исходных условий или прямой драматизацией героев. А вот усиление приключения — нет, не объяснено. По мне, для своего времени Беляев был совсем неплохим приключенцем, сохранившим свое значение «аж до» молодогвардейского двадцатипятитомника. И тогда я впервые заподозрил мое несовпадение ощущения такого компонента фантастики как «приключения» с отношением к нему же Ревича. Но выводов еще не делал.
Глава седьмая «Если завтра война...» Общегосударственное ощущение близкого вооруженного противостояния, достигшее пика. «Бунт Атомов» Орловского, иллюстрации «внедрения» научности в фантастику, иногда едва ли не прямым диктатом, иногда — на примере Беляева — просьбой ответить самого Луначарского на вопрос — какие конфликты будут в коммунистическом завтра? Роман «На Востоке» Петра Павленко, того же пошиба «Первый удар» Шпанова, обруганный К. Симоновым, о чем ВА не раз говорит. (Вторая обидная опечатка на стр. 147 в самом низу, в сноске. «Джульбарс — немецкая овчарка... ГЕРОИНЯ...» Джульбарс, если мне не изменяет память, был самцом, следовательно — «герой«!) Не совсем понятная отсылка к феномену (не побоюсь признать — мирового уровня!) Левы Федотова, московского школьника, провидевшего и описавшего в своем дневнике едва ли не всю войну за несколько месяцев до ее начала, умершего при не совсем ясных обстоятельствах. «Тайна двух океанов» Адамова, «Генератор чудес» Долгушина, «Пылающий остров» Казанцева, упоминание, что первоиздание последнего романа имело соавтором Казанцева некоего (некоей?) Шапиро, о котором ВА ничего сообщить не может. Если уж он не может, то, наверное, никто уже не сумеет. «Тайна профессора Бураго» все того же Шпанова, я его помню по изданию конца пятидесятых «Война невидимок». В общем, глава, которую я прочитал с интересом — никогда не относил этот пласт коротковременных романов-«прогнозов» к фантастике, а оказалось, не все тут просто.
Восьмая глава, названная «Последний коммунист». Об Иване Антоновиче Ефремове. Первая, в которой почувствовалось личностное настроение и отношение самого Ревича к автору. Видимо много и трудно обдумываемая глава. К тому же, не исключено, они были знакомы лично, что усложняет ситуацию. Первое столкновение шестидесятника Ревича с легендарным предшественником, человеком, который в фантастике был чем-то некритикуемым, вроде Маяковского в поэзии. И в любом случае, следует признать, столкновение, в котором многое все еще вызывало в ВА живые негативные чувства. Откуда и название, откуда и «градус» письма.
В первом же абзаце постулат об обязательной «научности» фантастики. Мол, другой фантастики ИАЕ не понимал. «Рассказы о необыкновенном» — из них я больше всего люблю «Путями Горных Духов», «Олгой-Хорхой», разумеется «Звездные корабли». «Алмазная труба», рассказ, за который ИАЕ справедливо упрекали в отсутствии ссылки на исторического изобретателя гипотезы о Сибирских кимберлитах Н. М. Федоровского, опубликовавшего свою догадку еще в 1934, позже репрессированного. И нелепая борьба ИАЕ за собственное первенство в этой идее посредством писем в «инстанции», хотя его приоритета уже ни по каким «доказательствам» (тем более таким) и быть не могло.
«Туманность Андромеды» (по-моему, неровный роман, никогда не мог перечитать его полностью, «повторял» кусками.) Спор с зарубежным спецом нашей фантастики Е. Геллером по поводу «На краю Ойкумены» и «Путешествия Баурджеда». (В «Детгизовской» Библитеке Путешествий и Приключений — одна из самых любимых книг, чтобы там ни говорили.) Быстрый переход к незабвенной «школе Ефремова», которая действительно отбила вкус к фантастике многим способным ребятам. Взгляд на «ТА» как на классическую утопию, в целом, оправданный взгляд. Контаминация «Современной Утопии» Уэллса и «ТА», общность с последней американского утописта Беллами во взглядах на труд, откуда вывод — «Ефремов написал вовсе не коммунистическую ... а общечеловеческую утопию». Расхождения ИАЕ с Уэллсом во взглядах на экологию и воспитание детей. Очень толковое «приведение» антиэкологичности ИАЕ к подобным же взглядам Циолковского. Хотя и с ним расхождение — у КЭЦ главное место в жизни общества занимает религия, у ИАЕ, естественно, ортодоксальная наука. «ТА» названа критиком «последней утопией», хотя у меня (и не только у меня, конечно) вырвется вопрос — а подражатели? Ответа нет, о них почему-то ни строчки.
«Лезвие бритвы». Признается «поток писем» и очень важная цитата из Брандиса и Дмитриевкого: «не приключенческая канва, а именно научные идеи и размышления автора побудили людей разных профессий и разного возраста ... делиться своими впечатлениями с Ефремовым». С цитатой ВА согласен, хотя он не приводит сколько-нибудь убедительного доказательства сказанному. И тогда я начинаю понимать, что приключение в фантастике уважаемым критиком вообще не рассматривается, а если и рассматривается, то как пресловутая «осетрина второй свежести». Хотя еще не могу взять в толк — почему?
Снова читаю, на этот раз голос самого ВА: «Эти две ипостаси («беллетристический» трафарет и человеческое содержание — НБ) рассчитаны на разные категории читателей. Одни, как их не завлекай Берегом Скелетов, не поймут первую, другим будет непоправимо мешать вторая». Загадочная фраза, хотя и звонкая; сколько я над ней не бился, так и не понял ее до конца. (Может быть, она осталась от других редакций текста, где имела больше смысловых «привязок»?) А впрочем, смысл угадывается, особенно если вспомнить предыдущие «наскоки» на приключение, почему-то называемое тут «Берегом Скелетов».
Да нет же, хочется сказать мне, хорошее приключение («беллетристический» трафарет — НБ) вовсе не помеха никаким «человеческим» измерениям текста, скорее наоборот... Но вот беда — сказать некому, автор слишком уверен в своей правоте. Но я уже знаю, что искать, как сказать, «где» искать. Теперь из всех рассматриваемых ВА компонентов фантастики я буду особенно выделять «приключение», трюковое «исполнение» действий героя, выдумку у каждого рассматриваемого автора того особенного толка, которая называется «формой действия», то есть, по нашему, по-русски — «экшен-составляющей». Она должна быть оригинальной, убедительной и сильной. Если же нет... Впрочем, пока я решаю всего лишь «смотреть в искомую сторону».
Брежнеские «заморозки», «Час Быка», общие выводы, что, мол: «Где-то Ефремов касается... загвоздки ... преодоления инферно, но верность коммунистической присяге, увы, мешает ему занять независимую точку зрения». Все правильно, и все-таки — если ИАЕ был таким уж ортодоксом, почему же его книги были настолько важны? Из этой главы я уходил, прямо скажу, «неудовлетворенным», многое мне мешает в позиции Ревича, слишком многое осталось лишь «заподозренным». Но надо читать дальше.
Глава девятая — «Сарынь на кичку!» Отличное название, разношерстное (в лучшем значении слова) шестидесятничество в действии, попытка «убежать от мертвечины, от лжи». Точка отчета предложена от «Суэмы» Днепрова (хочется потереть руки, словно скупой рыцарь перед тем как откроет свои сундуки). Варшавский. Неожиданный переброс в компьютеры, плач о том, что мол детей так учат компьютеру, что «они продолжают (?) ненавидеть литературу». «Вечные проблемы», разумеется, «Тревожных симптомов нет». Гор, Анчаров («Сода-солнце» — единственная «штука» в моей жизни, которую я прочитал три раза подряд! Сначала взахлеб, потом медленно, почти по-редакторски, и в третий раз — эмоционально, пытаясь понять, на какие «педали» давит автор. А ведь было мне лет пятнадцать, не больше. Книгу дали «на ночь», и после нее я твердо понял, писать надо и фантастику), Шефнер. Из последнего критик приводит цитату: «каждое фантастическое произведение должно нести в себе и некое надфантастическое задание». И собсвенные слова ВА — «Во всем, что я прочитал о фантастике, нет цитаты, более близко отвечающей моим представлениям о ней.»
Едва ли не печальное заключение, хотя ВА кажется, что «бодрящее», потому что это его «несомненное», выношенное мнение. Вместе с прежними намеками это можно считать уже «установкой». Вот только... все-таки... хочется спросить — а зачем? Неужели одной фантастики мало? Почему фантастика должна быть у кого-то «на побегушках», в «шестерках», среди прочих «инструментов», должна выстраиваться в ряд с какими-то даже не особенно внятно названными «заданиями»? И этим ли «методом» доказывается настоящая приверженность жанру, любовь к нему, понимание его забот и целей?
Кир Булычев, Владимир Михайлов... И внова в кусочке о последнем авторе: «приключения хороши тогда, когда их ставит перед героем жизнь, а не тогда, когда ему их навязывают. Если же читатель считает, что подобными мудрствованиями задаваться не следует, а приключения хороши во всех случаях, то и я больше вопросов задавать не буду». Вторая фраза — по-моему, знак слабости позиций самого критика. Он сознает, что приключения — не такая уж незначительная «субстанция» фантастики, чтобы ее можно было отбросить «легко». Вот и признает, что существует другое мнение. Хотя и жаль, что только признает, но не рассуждает на эту тему. Глядишь, признал бы, что приключение и фантастика в некоторых случаях — синонимы.
Гуревич, отношение шестидесятников к научно-популярной литературе... И тут снова передержка. ВА утверждает: «широкое общественное внимание привлекают только те книги, в которых научные изыскания совместились с нравственными... Представим себе, что Хейердал и его товарищи переплыли океан тем же способом, но ради спортивного интереса... об этом сообщили бы газеты в трех строках, и на следующий день о нем бы все забыли.» Не знаю, не уверен. Россия — страна немореходная, да еще шарахнутая коммунистами, а в других странах имена Слокама, победителей «Голубой ленты Атлантики» знают не хуже, чем гонщиков первой формулы — даже женщины. Когда пропал Эрик Таберли, сообщения о его поисках выносились в главные сообщения BBC, сам слышал, потому что слушал.
И все-таки, оставим «такие» ошибки на совести критика. Общее впечатление от книги они, как раз, не портят. Портит впечатление утверждения типа: «среди многих задач, которые должна была решать литература (фантастика в том числе) была и задача восстановления гуманистических ценностей». Да, в шестидесятых это было, пожалуй, справедливо. Все-таки постараемся понять — страна только что очнулась от комы сталинизма, утверждение, что человек есть высшая ценость — звучало непривычно, едва ли не крамольно. И фантастика должна была «твердить» главные постулаты гуманизма. Но «выносить» из этого основное утверждение о ценности литературы даже сейчас, в 90-х, это значит, по-моему, путать жанры. Это не что иное как идеологизация литературы, если хотите — морализатортво «за ее счет», а это совсем не безобидная штука. Из приведенной цитаты еще не видно, что критик делает из «морали» главную составляющую литературы, но дальше это станет едва ли не основной целью. И как следствие, качество его рассуждений будет существенно «уронено».
Идем дальше. Колупаев, Биленкин, Дружков, снова немножко Гуревич и Булычев, Пискунов, Сергей Абрамов, рассказ которого рассматривают с сомнением «в этической стороне эксперимента». (Речь идет о переброске группы наблюдателей в Белорусские леса времен Отечественной войны.) И далее: «едва ли кто-нибудь позволил бы себе отправить молодых людей под реальные пули». Позволил бы, и позволяют. Как всегда позволяли. А чрезмерная «этическая» составляющая анализа оборачивается невнятным «прекраснодушием», которое в нашем любезно отечестве всегда было каким-то знаком официальщины, лжи и «украшательства». Так что не все выглядит тут в исполнении ВА убедительно.
«Женская» линия в фантастике — Ларионова, Журавлева, Громова и Юлия Иванова. Снова, уже даже с какой-то колокольной методичностью — «самое страшное, что может случиться с людьми: у них атрофировалась душа, в них нет любви, самоотверженности, взаимопонимания». Разумеется, это беда «общества, в котором при материальном изобилии отсутствуют высокие идеалы»... Я хорошо помню, что «теоретические» идеалы коммунистов той поры отлично маскировали реально существующие спецраспределители. И это знали все. Так что чрезмерное идеалистическое «понукание» становилось едва ли не прямым сотрудничеством с подловатой «властью», особенно если не вспоминать об этих спецраспределителях, и тем более, не «направлять» свои «нотации» в адрес этих самых властей тоже. А еще вернее, только в их-то адрес и следовало писать об «изобилии» и «сопутствующем» падении нравов. В стране, где средняя зарплата была в четыре раза ниже, чем средний «велфер» во всем остальном мире, иная позиция была просто «неактуальна».
Дальше с негодованием о Снегове. По ходу, почему-то fantasy называется разновидностью или даже вариантом «ближайшей родственницы» — кого бы вы думали? — «космической оперы». О том что это не так, спорить не будем, сейчас это очевидно. Возникает критическое негодование в адрес милитарной фантастики. Причем в те времена весьма редкий, но красивый и мужественный поджанр даже не определен. Снова «обругивается» действительно скверный рассказ Лапина «Первый шаг», ему противопоставлен Булычевский «Я вас первым обнаружил», и поворот к антиимпериалистическим «писаниям». «Сдвиг» Щербакова, довольно часто печатавшийся в те времена Юрьев. Вспоминается, что «молодежь больше всего привлекает приключенческий дух», и под эту марку весьма благосклонно растолковывается «Сын Розовой Медведицы» Чернова (как мне кажется, самый тупой опус той поры — прошу извинения у всех подряд, но другого «термина» просто не подберу). Конечно, еще немного о Крапивине. И все. Видимо, с приключениями покончено.