Ну во-первых, это — слова. Иногда даже — много слов. Иногда — так много, что их не хочется уже читать. Избыточность литературы — это один из признаков.
Во-вторых, литература — это жесткий, знойный, тяжелый и горячий образ мыслей. Когда мысли объясняют, кто ты есть, а не ты пытаешься объясниться, почему так что-то или где-то произошло. Недаром уголовники почти не способны читать, если они этому обучатся, на них обрушится вся тяжесть содеянного и... страха за необходимость понимать содеянное — словами.
В-третьих, литература — это почти всегда вкус, который другими случаями, приспособлениями, методами — допустим, от матушки, не выносишь. Когда Флобер где-то написал, что такие шляпки — не в моде, он остановил половину промышленности швей по всей Франции... Потому что девы и даже вполне матроны поняли — носить уже прошедшее — смешно. Отсюда — все кутюрье мира, они должны были бы всего лишь Флоберу памятник поставить из золота, иначе бы у них не было работы, без его слов... Которые, конечно же, вполне себе литература.
И последнее. Литература — это та степень социально приемлемой разнузданности, которую мы не способны пережить — пройти в нашей жизни. Я не способен на бригантине «Эспаньола» («Маленькая Испания», и одновременно, как водится — нынешний Гаити) отправиться искать золото или другие сокровища Флинта на остров, который лишь однажды был скартирован полуграмотным шкипером... Я не способен злоупотребить телеграфом, то бишь — посылать, как Стива в конце обеда, — Долли — Наши победили девятью шарами, передай... Как и не способен недоумевать, на месте Долли Облонской, кому это следует передать? И я не способен выступать на Форуме, как Апулей... Когда он отповедывал, допустим, тех, кто обвинял его в колдовстве, по той причине, что те, кто его осуждают, знают о колдовстве гораздо больше, и сами, таким образом, виновны в этом грехе, либо они не знают, о чем говорят, и следовательно, некомпетенты выносить претензии и обвинения...
Да литература — многому учит. Как правило — тому, чего ты не можешь.
Как правило, тебя не продавали в рабство за 20 фунтов на Барбадосе, и тебе не нужно было становиться пиратом, как случилось с некоторым ирландцем Бладом в романах Сабатини... Как правило, тебе не приходилось становиться последним мужем последней дочери Монтесумы, как у Хаггарда, или не приходилось биться ломкими стрелами против кованных франзузов, как у Дойла при Азенкуре, где наших, англичан-то, было тыщь восемь, а их — почти сорок тысяч, и все — рыцари... Что-то мы все о британских романах говорим. Вам — не показалось?
А фокус в том, что общезначимых литератур в мире только две — русская, конечно, я ставлю ее на первое место, сам принадлежу к этому племени (вы не заметили?), и вторая — имперско-британская.
То есть, только две эти — как бы — нации, или над-нации и показывают миру — из-за чего живем, братцы. Почему до сих пор и живем. Нет, были в ходу еще три литературные нации — эллины, ромулы и китаи, кажется, кто тоже писал романы. Как известно, даже в средневековом Китае невозможно было получить пост хотя бы мелкого чиновника, допустим, распорядителя уездной почты... Я забыл, как это можно обозначить русскими-то буквами. Но если ты не прочитал какое-то количество романов, тебе этот пост не занимать, даже если они написаны полуторатысячью иероглифами... Лучше — побольше, до четырех тысяч... А вот без этого — никак. Значит, Китай — тоже.
Но Китай — не сложился в систему сюжета. А сюжет в литературе — это почти как соль в тесте. Мало, вроде бы, а без нее (соли) — или без него, сюжета — никак. Пресно. И лучше купить лепешку в соседней лавке.
цитировать
свернуть ветку