Мой тесть, Петрухин Алексей Алексеевич, родился в 1920 году в селе Темченевка Сасовского района Рязанской области.
Многое стерлось из памяти, а ведь тесть рассказывал о войне немало, хоть и неохотно. Мне пришлось восстанавливать военную биографию Алексея Алексеевича по рассказам жены, по своим воспоминаниям, даже брать сведения из интернета, где теперь много сведений можно найти о ветеранах, из архивов Министерства обороны.
В 1940 году Алексея призвали в Красную Армию и направили в танковое училище, где готовили младших командиров (сержантский состав). Тогда профессия военного пользовалась особенным уважением, на военных смотрели с восторгом, им завидовали. Учеба давалось ему легко, Алексей увлекался техникой, старался досконально вникнуть в устройство танка, учился управлять грозной машиной.
После окончания учебы молодых командиров направили в войска, и началась армейская служба в линейной части. По рассказам тестя, перед войной он проходил службу на станции Шепетовка.
В то время в Шепетовке дислоцировались 38-я бригада легких танков, в которую входили 53, 55, 61 и 79-й отдельные танковые батальоны, причем последний являлся учебным. В одном из них и проходил службу Алексей Петрухин.
Он говорил, что танкисты шефствовали над домом писателя Николая Островского, находившемся неподалеку: чистили снег, кололи дрова, занимались мелким ремонтом.
Материальная часть состояла из танков БТ-5 и БТ-7. Тесть хвалил БТ-7 – хороший танк, легкий в управлении, скоростной, маневренный. Но слабая броня, и при попадании снаряда в корпус танк вспыхивал, а спастись из горящей машины было весьма проблематично: пары бензина воспламенялись мгновенно. Но это танкисты поняли уже потом, когда началась война. А пока изо дня в день шла учеба, молодые бойцы шлифовали свое профессиональное мастерство, готовясь дать врагу отпор.
Предчувствие войны витало в воздухе, к ней готовились, и все же, как и все самое страшное, война началась неожиданно...
Тесть вообще не очень любил рассказывать о войне. Мне с трудом иногда удавалось его разговорить. И однажды Алексей Алексеевич вспомнил самый первый день, вернее, ночь, как все это началось для него и его товарищей танкистов.
‒ А началось все с того, что многих из нас отпустили в увольнение, как мы говорили, в город, – рассказывал тесть. – Удивительно не то, что отпустили в увольнение, а то, что столько бойцов разом. Некоторые вечером возвратились в часть. Но большинство гуляли до утра. А когда раздались первые взрывы, тут-то и началось страшное: грохот, где-то что-то горит, бойцы мечутся по территории, никто ничего толком понять не может, практически паника. Многие еще не пришли из города, а некоторые уже убиты или ранены. Кое-как офицерам, тогда их называли командирами, удалось собрать личный состав. Поставили боевую задачу командирам взводов и рот и нам, младшим командирам, водителям танков. А задача была простая – вывести машины с места стоянки, уложить боезапас и срочно уходить с территории части к заранее обусловленному месту сбора. Танкисты бросились к танкам. Но оказалось, что бензин из танков слит. Сейчас говорят, что были зряшные репрессии, искали врагов народа, которых не существовало. Не было врагов? А как тогда объяснить случившееся? Личный состав в увольнении, а с танков слито горюче. А ведь танки всегда стояли заправленные, чтобы быть готовыми к выдвижению. Ладно, бензин могли слить диверсанты, часовые прошляпили, но почему боезапас не загружен? Ведь понимали все, хоть прямо и не говорили, что война неизбежна.
Немец же ни на минуту не прекращал бомбежку, утюжил станцию беспощадно. И нас тоже. А возникшие пожары помогали им ориентироваться в бомбометании. Тут снова прозвучал приказ: заправиться по одному баку, надо хотя бы уйти с территории части. Легко сказать – заправиться. Что такое тогда наши топливозаправщики? Это повозки на конной тяге с бочками. Гужевой армейский транспорт. Лошади пугаются взрывов, шарахаются. А горючее – бензин, малейшая искра, и… Такая вот была «боеготовность»… Я подсуетился, успел, сам не знаю как, на всякий случай заправил оба бака. Нарушил приказ, но это помогло нам потом выжить. В общем, смогли мы вырваться с территории части и взяли курс на восток, к месту сбора. А кругом страшно смотреть, что творится: станция горит, оттуда бегут люди, едут машины, мелькают наши танки. Может, где-то и было организованное сопротивление, но у нас был свой приказ, и мы его выполняли. По дороге танкисты из брошенных грузовиков торопились слить горючее, ведь кто знал, что нас ожидало впереди. Ночное отступление было хаотичным, но с рассветом отыскались уцелевшие командиры, восстановилось некоторое подобие порядка, немного опомнились, начали собираться прорвавшиеся танки, хотя отступление продолжалось. На коротких привалах проводили переклички, кто, где, из какого батальона. Не все экипажи были полные ‒ кто убит, кто потерялся в суматохе. Из пришедших в негодность машин танкистов переводили в другие, неполные экипажи. В общем, организовывались на ходу. Но отступать мы перестали, лишь когда нас, огромную массу людей, танков, автомобилей с боеприпасами, армейским имуществом и продуктами, пушек, лошадей с подводами, санитарных фургонов прижали к реке, не помню сейчас ее название. Был мост через нее, но немцы то ли заблаговременно его взорвали, то ли разбомбили во время авианалетов. На той стороне уже наши, а мы к ним не можем перейти – глубина реки не позволяет.
Тут уж выхода нет, уперлись мы: пехота ячейки в земле роет, мы маскируем машины и тоже копаем землю. Вот так и встали в оборону, ждем, пока наши с того берега не наведут переправу. Немцы не очень нас тогда бомбили, наверное, думали, что мы в ловушке, и хотели взять в плен без потерь со своей стороны. Днем постреливали с обеих сторон, а ночью немцы подползали близко и кричали: «Рус, сдавайся. У вас выхода нет!»
А с выходом дело обстояло плохо. Немцы не давали наводить переправу, бомбили. А наши с той стороны упорно все же пытались ее навести. Со своей стороны мы тоже ладили какие-то плоты, но материала было мало.
Боеприпасы у нас оставались, а вот с продуктами ситуация ухудшалась: выдавали понемногу хлеба и консервов, речную воду кипятили.
Немцы начали нам кричать, что у нас продукты закончились и снова предлагали сдаваться в плен, обещая хорошее обращение и питание. Они почему-то были хорошо осведомлены о наших внутренних делах. Потом выяснилось, что в наши ряды затесался, пользуясь общей неразберихой и переукомплектованием экипажей, немецкий диверсант. Вот он и доносил. Но, как-то выпив во время немудреного ужина и уснув, начал вдруг лопотать по-немецки, расслабился, видать, от выпитого спирта. Тут его и раскрыли.
А к этому времени наши с той стороны все же смогли навести переправу, не совсем мост, а настил, скрытый под водой. И погода помогла: не летали самолеты. В общем, смогли мы переправить свои танки на другой берег. Как там другие войска, не знаю, нам сразу после переправы дали маршрут на обозначенное место сбора. Тут уже стали ощущаться организация, дисциплина. Вот так начиналась для меня война. Много потом чего было, но вот та страшная ночь, заправка бензином под бомбежкой запомнились накрепко. И вопрос остался: почему? Почему так получилось? Да кто теперь ответит.
А потом были бои, отступления и снова бои. Тогда же Алексей получил и первое ранение – к нему, курившему вечером, прилетела не то шальная, не то снайперская пуля, прошлась впритирку по правой щеке так, что он потерял два зуба. Не так страшно, перевязали санитары, обошлось. Но курить бросил. Сразу и навсегда.
Второй раз, довольно тяжело, Алексея Петрухина ранило, вернее, он обгорел в сражении за Кавказ у населенного пункта Гизель. Вот как описывают тогдашнее сражение в ноябре историки.
2 ноября 1942 года 2-й танковый батальон 2-й танковой бригады, в составе которого служил старшина Алексей Петрухин, принял на себя первый удар наступающего противника. Натиск был настолько силен, что поначалу войска Красной Армии не смогли удержать позиции и частично отступили, потеряв населенные пункты Гизель, Новую Санибу. Однако 5 ноября прорвавшийся враг был все же остановлен, причем окончательно, и более того, окружен. Почти через неделю, 11 ноября, окруженная гизельская группировка противника была разгромлена, потеряв на поле боя свыше пяти тысяч человек, а Красная Армия взяла в качестве трофеев сто сорок танков, семьдесят орудий разного калибра. Так закончилась Нальчикская оборонительная операция.
Как явствует из скупых строчек наградного листа, в этом бою «неоднократно А. Петрухин проявил мужество и отвагу... В составе экипажа уничтожил 1 танк, 1 автомашину с пехотой и прицепом ПТО, 1 дальнобойное орудие, до 20 солдат и офицеров противника. Когда танк был подбит и загорелся, тов. Петрухин, объятый пламенем и дымом, продолжал заряжать орудие и вести огонь по танковой колонне противника. Обгоревшим тов. Петрухин эвакуирован в госпиталь».
За этот бой в районе Новая Саниба ‒ Гизель старшина Алексей Петрухин был представлен к медали «За отвагу». Было ему в то время двадцать два года. А потом пришла еще одна награда – медаль «За оборону Кавказа».
Однажды я принес тестю книгу Героя Советского Союза главного маршала бронетанковых войск А. Х. Бабаджаняна «Дороги Победы» Это были воспоминания прославленного танкиста. Книга была иллюстрирована фотографиями военных лет, в том числе и фотографиями нашей и иностранной техники. Тесть рассматривал фото и говорил:
‒ Да, вот с этими машинами нам приходилось сталкиваться. Кроме своих, у немцев было много еще и трофейных танков из захваченной Европы. У некоторых не было кругового поворота башни. Если снаряд попадал в гусеницу, то такой танк, продолжая двигаться, крутанется на одной гусенице и бок подставит, тогда его уже вторым-третьим снарядом наверняка приканчиваешь. Так же и с самоходками. У них лобовая броня крепкая, так ее также стараешься обездвижить и, если удастся, развернуть или зайти сбоку, а потом уже… Конечно, если самоходка в тебя снаряд не влепит. Опасная штука – самоходка. Пушки у немцев добрые были. И далеко били. В общем, в бою по-всякому происходило. Когда как…
Увидев в книге фото английского танка «Матильда», тесть радостно воскликнул:
‒ О, вот на таких танках я тоже воевал! Интересная машина! Внутри комфортно, сидишь словно в «Жигулях». Броня отменная, вкруговую крепкая. И рация была – вот это хорошее дело. Да и пушка ничего, с европейскими трофеями немцев справлялась. То же и с легкими и средними танками. Но большой минус – тихоходная, отсюда маневренности нужной нет. Да и с проходимостью не очень было, в глубоком снегу и грязи застревала. У нее катки защищены с боков экранами, и вот если снег и грязь туда набьются и застынут зимой, тогда все – машина колом встает. В общем, с капризами англичанка. Но воевали, куда деваться.
Знаешь, мы вообще себя танкистами почувствовали, когда пересели на Т-34. Тут уж мы сурово немцев били. Крепкая машина. Скорость подходящая и броня ничего, правда, внутри – все железо, громыхает так, что через шлемофон слышно. Говорят, мол, не горели сильно тридцатьчетверки, потому что дизельный двигатель. Да, это так, но пары солярки тоже горят будь здоров. Хотя выжить шансов было больше, потому как броня и скорость. Да и для выхода и входа три-четыре люка (у разных модификаций): вверху на башне, на лобовой броне и в днище танка. Так что можно было быстро покинуть машину, если вдруг что. Но тут такая загвоздка – не имеешь права танк оставить, даже если он обездвижен, ибо, пока есть боеприпасы, ты обязан вести бой. Это уж когда танк горит синим пламенем, тут экипажу надо эвакуироваться. А если танкист ранен? Как его в такой теснотище вытаскивать? Та еще морока. Как-то в бою нас подожгли, влепили с правой стороны, горим, потушить не получается, надо наружу выбираться. Огляделся, а двое из экипажа уже мертвы, механик вроде признаки жизни подает, я пытаюсь его вытолкать через передний люк, а у самого сил нет, гул в башке стоит, словно кувалдой по ней приложили, спину жжет, дышать нечем. А механик парень плотный, ну кое-как вытолкал его, сам следом нырнул в люк, успел-таки выскочить. Схватил механика за ремень, тащу ползком подальше от танка. Если рванет боезапас, то вряд ли жив останешься. Одно спасение – воронка, свалились мы в нее, очухался я, пули посвистывают над нами, смотрю на своего водителя, а механик-то мой – мертв. Вот такие пироги.
Так что горели наши Т-34, горели. Но все же именно на этом танке мы почувствовали, что можем не только вступать в бой, но и побеждать. Машина надежная, живучая.
На мой вопрос, приходилось ли вступать в единоборство с немецкими «тиграми», тесть усмехнулся:
‒ Какое единоборство? У него лобовая – сто миллиметров. Его пушка восемьдесят восемь миллиметров и за полтора километра она мне лобовую вскроет, у меня же она всего сорок пять миллиметров, а мне, дай бог, на пятистах метрах, чтобы ему восьмидесятимиллиметровый борт пробить, надо очень сильно постараться. Так он к себе и подпустит! Сожжет еще на подходе. Это если повезет гусеницу ему разбить да увернуться от его снаряда. Да и то не всегда это помогало. Очень серьезный противник. Немецкие танкисты – бойцы грамотные и ловкие. Легко с ними справиться не выйдет. Но вот если нас двое или трое, то тут у «тигра» шансы уменьшались. Один из танков выходил как бы навстречу и, маневрируя, отвлекал, а второй в это время норовил зайти сбоку. Боковая броня у немца послабее, и тут можно было реально его поджечь. Или попасть под башню и заклинить ее. Он начинал гусеницами подгребать, чтобы была возможность прицельно стрелять, и тогда мог свой борт подставить. Но это тоже довольно сложно, бой ведь идет, тут не прицельные стрельбы на полигоне, а «тигр» он «тигр» и есть. Зверь. В общем, ситуации разные были. Иногда становились в засаду и караулили колонну противника, а в обороне рыли два-три окопа для танка. Выстрелишь из одного и быстро переползаешь в другой, пока немец тебе «гостинец» не прислал. Так что приходилось и покопать. Хорошо если пехотинцев давали в помощь или саперов. Но вообще-то бои с танками – это нечасто, это уж если что-то вдруг неожиданное. Против немецких танков в основном работали артиллерия и самоходки. А мы где-то в засаде стояли и уже потом ввязывались. У нас-то и бронебойных снарядов в боекомплекте меньше было, нежели осколочно-фугасных.
Спросил я как-то своего тестя-фронтовика: а что страшнее – отступление или наступление? Он, к моему удивлению, сказал – наступление. Увидев мое недоумение, он ответил так:
‒ В отступлении ничего хорошего нет, конечно, страшновато, но ты в танке, не видишь, что там позади, а впереди – там же наши, хотя и отступают. Обидно и стыдно, само собой, но что делать: сила солому ломит.
А вот наступление – тут совсем иная песня. Общее настроение, понятное дело, радостное: бьем врага. Но вот наступление мне, как танкисту, – это самое страшное, что приходилось видеть... Это когда фронт прорвали, противник дрогнул и побежал, покидая окопы, когда у него паника. Страшно, когда утюжишь бегущую массу пехотинцев, по живым людям, по телегам и машинам, с коротких остановок бьешь по грузовикам и бронетранспортерам, или пушка какая подвернется – давишь ее в хлам, а стрелок-радист, как метлой, водит пулеметом. Задача ведь стоит как можно дальше продвинуться, как можно больше уничтожить, страху нагнать, не дать противнику опомниться и закрепиться. Вот и прешь, не разбирая дороги, и даже наоборот – в толпу, в обозы, на грузовики, набитые людьми. Конечно, людьми, они же тоже люди, хоть и фашисты. Но в бою жалости нет, там иные законы. Полное осознание всей жути происходит потом, после боя.
Расстреляв боекомплект, возвращаешься на пункт боепитания, который следом движется за наступающими частями. И вот тут как раз ты видишь то самое, почему наступление выглядит страшнее. Ибо в это время, возвращаясь назад, ты видишь результаты своей страшной работы. Жутко смотреть. Жутко! Местами просто месиво из тел. А на пункте боепитания из машины не выходишь – сначала машину окатывают водой из брандспойтов. Вылезешь из люка, и тошнота подкатывает: останки и куски одежды на траках, кровь. Не до еды. Да и в наступлении кухня, как правило, отстает, потому мы зачастую полуголодные. Вот такие страсти бывали в наступлении. Со временем привыкаешь, но все равно не по себе. Поваляемся на траве, ребята покурят, пока заправляют машину соляром и боезапас подтаскивают, – и снова внутрь, механик-водитель – за рычаги, дает газу, только дернина от гусениц отлетает, догоняешь отступающих, сметаешь их наспех сооруженные заслоны и опять мясорубка... Да и товарищей теряешь в наступлении тоже. Если пехота противника бежит, это не значит, что артиллеристы их тоже бегут со всеми вместе. Не всегда они бегут, а вот лупят по нам будь здоров. В общем, кровавое это дело – война. Жуткое. Однако бывали и приятные, веселые моменты. Это когда удавалось продовольственный немецкий обоз накрыть. И пока его не оприходовали трофейщики и тыловики, мы вволю запасались консервами, сахаром, зимой мясом мороженым, бывало, и шнапсом. В общем, что было в обозе нам шло в качестве приварка к штатному питанию. За шнапс, правда, нас гоняли командиры. Но ребята все равно упорно искали шнапс, в том числе и в подбитых немецких танках, автомобилях. Я в то время не употреблял спиртного, так ребята мне шоколад таскали.
Тесть не очень любил фильмы о войне, редко их смотрел. Но из фильма «Четыре танкиста и собака» он все же посмотрел многие серии. Крутил головой, посмеивался: вот выдумщики!
Расспрашивал я тестя об особых отделах в армии, как с ними обстояли дела.
‒ Да мало с ними приходилось сталкиваться, потому как у нас свободного времени почти и не было, чтобы байки разные травить. Даже когда отведут в тыл на отдых. Да и в боях экипажи часто обновлялись – убыль-то личного состава была постоянная. Ясное дело, с малознакомыми не пооткровенничаешь. Тут первое дело машину подшаманить, там прикрутить, здесь подварить. И мотор чтобы как часы, от этого жизнь зависит в бою. Ведь исправный, безотказный танк – это реальный шанс выйти живым из боя. Ну конечно, баня. Мы же с передовой приходили всегда грязные как черти, провонявшись соляром, дымом, пороховыми газами. Не зря у нас комбинезоны были черного цвета – не так бросается в глаза, если запачкаешься. А пачкаться у нас было где! Так что баню на отдыхе всегда организовывали. Иногда удавалось посетить настоящую, если где-то в поселке стояли. А так – палатку ставили. В общем, выход находили.
Но с особистами я как-то столкнулся. Смерш это был или бойцы НКВД, не знаю. Но ребята суровые. Они меня и спасли, можно сказать...
Вот подробности этой истории.
Наши войска уже подходили к западной границе. Ранило Алексея Алексеевича (последний, третий раз) в бою, коим и счет уже был потерян. Подбили танк, заполыхала боевая машина, экипаж начал срочно эвакуироваться. Тесть, как командир, помогал вытаскивать раненого механика-водителя. Друг друга не бросали до последнего, да и за оставление соратников в горящей машине карали строго. Обгорели танкисты, как головешки, но живы остались. К тому же тестю сильно порвало осколком три пальца на правой руке и обгорел он сильнее прочих: сильно пострадало лицо, хотя голову шлем все же спас, не сгорели волосы, а руки тоже были сильно обожжены. Перевязали его наспех и в тыл, в госпиталь, который находился в Риге. Врачи из местных, латышей, а среди медсестер попадались и русские. Лечение было слабое. Да и как лечить от ожогов? Еда, перевязки, время и сон – лучшие лекари. Ожоги донимали, кто обгорал, знает, как это мучительно. Да он же ведь по второму разу обгорал, это еще больше ухудшало его состояние. Перевязки очень болезненная процедура – отдирали присохшие бинты, накладывали мазь. Но вот с рукой полный караул. На обходе хирург глянет и тут же как отрубит: ампутировать кисть немедленно! А тесть не дается – молодой, жаль кисти лишаться, это же сразу калека. Ну тогда лежи, ему говорят, он и лежит. Рука начала гноиться. Хошь не хошь – гангрена и смерть, или надо соглашаться на ампутацию. И ожоги заживают плохо, лопается молодая кожа, сукровица течет, боли постоянные. Короче, полный тупик, очень невеселая ситуация.
И тут вдруг шум, гам! Откуда ни возьмись, примчались ребята в синих галифе. И пошла по палатам проверка, опрашивали раненых. Главврача и некоторых из врачей – на цугундер и, наверное, по законам военного времени... Короче, увезли их куда-то. А вновь прибывшая новая команда врачей немедленно приступила к обходу и детальному обследованию раненых.
Новый хирург провел осмотр и тут же тестя взяли на операционный стол – ампутировать пальцы. Пальцев, а не кисти! В общем, спасли кисть. Два пальца остались целыми и еще на двух уцелели нижние суставы. Указательный не спасли. А так кисть вполне рабочая, можно себя обслуживать. Рука стала подживать. Потом гимнастику для кисти прописали. Дали мячик резиновый, мол, крути его в руке, мни, развивай моторику, тренируй кисть.
А с бывшим персоналом так обстояло дело, как тестю потом объяснили: специально прежние доктора занимались вредительством, не обеспечивали должного лечения, калечили молодежь. Вот такая была история с особистами.
Можно в эту госпитальную историю верить или нет, но так Алексей Алексеевич мне рассказал. Много сейчас говорят о заградотрядах с их беспощадными пулеметами, о мрачном Смерше, о массовых расстрелах в затылок. А надо было в самом деле в некоторых стрелять, и было за что.
После этого тяжелого ранения, ожогов и продолжительного лечения в госпитале Алексей Петрухин был признан негодным к строевой службе, для него война закончилась в декабре 1944 года.
Ожоги еще долго давали о себе знать, краснело лицо, но со временем это стало малозаметно. Раны тоже постепенно зарубцевались. А какие рубцы остались на душе, об этом он никогда не говорил.
Сколько еще наград имел старшина Алексей Петрухин, мне неизвестно, но достоверно знаю, что он также награжден орденом Отечественной войны I степени.
В мирной жизни Алексей Алексеевич Петрухин работал бригадиром экскаваторной бригады, инженером по снабжению, механиком, закончив свою трудовую деятельность начальником бригады откачки воды из скважин в гидрогеологической экспедиции. Вот таким был мой тесть, один из многих танкистов, незаменимых тружеников войны, в лихие годы вставших на пути немецких захватчиков.
В 1995 году Алексея Алексеевича не стало.
19 Декабря 2021 17:53 Журнал «ВОИН РОССИИ», № 4 2921 год
Адрес страницы: http://vr.ric.mil.ru/Publikacii/item/3700...