Это — вторая часть моих армейских мемуаров
«Наша служба и опасна и трудна…»
Песня из т/с «Следствие ведут знатоки»
Особенности службы
Безусловно, жизнь армейская достаточно специфическая. Это до службы в армии считаешь, что там всегда начеку, а потому и спят с оружием, готовые тут же отразить, если чего вдруг. Короче, армия круглосуточно бдит. Ну да, конечно, не без того. Оно, бдение то есть, присутствует в армии и как бы, само собой, разумеется. Вращаются антенны локаторов, монотонно гудят двигатели дальних бомбардировщиков, перемигиваются огоньки на пусковых пультах, уходят в ночь бесшумные пограничные дозоры, скользят тенями в мрачных океанских глубинах подводные лодки. Все это, несомненно, имеет место быть. В общем и целом. Состояние такое, фон.
А вот на этом самом фоне иной раз такие эпизоды бывали – нарочно не придумаешь. Вот о них я и поведу речь. Ибо однообразие, рутина армейской службы разве запомнится? Нет, конечно! А вот всякие эскапады, кунштюки и прочие перпендикуляры к нормальному течению службы – они-то как раз и врезаются в память. Ибо какую бы бдительную жизнь человек не вел, как бы его не напрягали уставами и физическими нагрузками, какая бы обстановка его не окружала – он ведь всегда остается человеком, со своими слабостями и пристрастиями. И эти слабости и пристрастия – куда деваться? – проявлялись. И потому иногда боец, в целом морально устойчивый и, само собой, патриот, склонен к некоторым поступкам, выходящим за рамки предписанного ему поведения, то есть не прописанным в уставах, наставлениях и ускользающим от бдительного ока отцов-командиров нарушениям воинской дисциплины.
Ведь как ни крути, а солдат, как личность, ограничен в свободе выбора. Понятно, что долг, священная обязанность и прочие высокие слова, но – заневолен человек. А ведь тяжело человеку, тем более молодому, прямо-таки брызжущему энергией, находиться долгое время в состоянии сжатой пружины. Ой, как тяжело! Так что нужна некоторая разрядка, которая иной раз принимает весьма причудливые формы. Вот потому солдат, бывает, и выскакивает за флажки. То есть совершает проступки, делает промахи, нарушая тем самым правила армейского порядка. И такое бывает даже у самых дисциплинированных военнослужащих – штабных работников, к славной когорте которых я относился.
Вообще, конечно, штабная служба – она несколько отлична от службы в других подразделениях. И в плохую, и в хорошую сторону. В хорошую тем, что работа не рутинная, всякий раз что-либо новое, документы же потоком идут: то-сё, пятое-десятое. И все сплошь секреты, а ты облечен доверием и вроде как приобщен. А это поднимает тонус достаточно сильно. Я вам авторитетно говорю. И время мчится довольно быстро, потому как всегда занят.
Опять же вольности некоторые нам были, послабления. Ходили мы в штабе без головных уборов и потому ежеминутно не козыряли, отдавая честь старшим по званию. В общем, внутриштабные отношения имели некоторое сходство с гражданской конторой. И вентилятор обдувает, и графинчик с холодной водой под рукой, на стуле сидишь, а не маршируешь на жаре или в движке автомобильном копаешься, или еще какие работы военные выполняешь. А военные работы в Туркмении даже летом достаточно тяжелы, ибо солнце накаляет металл так, что притронуться нельзя. Опять же курить нам, писарям, можно не по команде «перекур!», а по своему собственному желанию-хотению. Словом, были избавлены мы, штабные работники, от некоторых тягот нелегкой военной службы. Был у нас как бы некоторая относительная свобода.
Но свобода эта сильно омрачался тем, что писарь – он как на привязи: хоть выходной день, а ты будь тут, рядом, ибо можешь в любой момент понадобиться. Потому у писаря своего свободного времени как бы и нет. Отлучиться никуда надолго без разрешения нельзя. Никак. Ну так, если на полчасика там. Но не более. С этим – строго. Всегда посыльный по штабу и дневальный по казарме должны знать, где ты, что ты и как тебя найти. И ты всегда должен предстать пред грозные очи начальств, причем боеспособным.
Дискуссия с патрулем
Военное счастье, оно, как известно, переменчиво. Ибо если тебе хорошо и комфортно в каком-то месте и в какое-то время, то это не означает, что тебе так же приятно будет и в другом месте и в другое время. Вот, к примеру, если внутри войсковой части наше доблестное писарство (так называл нас контрразведчик) имело кое-какие преференции, то вне пределов части никаких таких преимуществ уже не наблюдалось, и можно было въехать очень даже хорошо. Был и со мной перпендикулярный случай, когда я чуть было не того…
По роду своей службы я доставлял в часть с фельдъегерского пункта секретную почту, а посему каждые день, кроме воскресенья, бывал в городе. Для доставки почты у меня был солидный кожаный портфель, специальный документ на получение и доставку почты, а так же табельное оружие – пистолет Макаров, который я носил на ремне справа, в соответствии с традициями в русской, а позже и в советской армии, но поближе к пряжке, так что правая рука всегда как бы невзначай касалась потертой коричневой кобуры. Это связано не с тем, что были часты нападения на секретчиков с целью завладения документами, а больше для сбережения оружия. Вот пистолет реально могли попытаться украсть, криминального контингента и в те времена тоже хватало, правда, не такой он был безбашенный, как ныне, но, как говорится, на Аллаха надейся, а верблюда привязывай. Вот и я как бы невзначай держал правую руку поближе к оружию.
Вот таким образом экипированный, я отправлялся на автомашине в город, за почтой. И пока получал ее, автомобиль увозил на обед в городской микрорайон наших офицеров, а потом возвращался за мной и увозил меня в часть. Однообразный, отработанный процесс, все простенько и без затей, словно мычание коровы. До поры, до времени, конечно. На то они и приключения, чтобы иногда случаться.
Как-то я, получив почту, ждал-ждал машину, но так и не дождался. Стою, словно в почетном карауле, у почты под редеющими кленами, парюсь в бушлате солдатском под туркменским осенним солнышком. А машины нет, словно сквозь землю провалилась. Возможно, сломалась, что маловероятно, а возможно, кто-либо из офицеров позаимствовал: мебель там привезти, или еще чего. Но обычно в таких случаях меня заранее предупреждали. А тут – полная неизвестность, жду, но с нулевым результатом. Время идет. Скоро и обед уже начнется, а я еще весьма далеко от столовой. В общем, надо принимать решение. И выбор невелик: садиться надо на гражданский автобус и ехать в часть самостоятельно.
Но! Во-первых, особым приказом Министра обороны мне запрещено при выполнении таких служебных обязанностей передвигаться гражданским транспортом. Во-вторых, одет я не подобающим образом: в армейском бушлате, то есть внутри части это нормально, за пределами уже нарушение формы одежды. Это в гражданской жизни вы можете в старых трениках с пузырями на коленях и в драных тапочках идти в магазин, в шортах – в институт, с голым пупком – в кинотеатр. А вот в армии все по-иному. Форма одежды на все случаи армейской жизни расписана согласно уставу, стало быть мне надлежит быть в шинели. И весь сказ! Для первого же повстречавшегося армейского патруля, коих в городе Мары более чем, я в своем бушлате словно красная тряпка для быка, ибо выгляжу не совсем как бы солдат, а вроде как некий повстанец, чего быть не должно. Согласно уставу, если вышел в город – будь добр, выглядеть как положено: парадное обмундирование, сапоги начищены, бляха поясного ремня пускает солнечные зайчики на асфальт, плечи развернуты, грудь колесом, головной убор лихо набекрень сдвинут, словом, вид молодцеватый. Чтобы встречный люд видел наглядно: народные денежки тратятся не зря, этакие орлы любому врагу хребет сломают. Вот так то!
Решив выдвигаться в часть самостоятельно, я нарушаю все сразу: приказ Министра, Строевой устав, приказ командующего округом о форме одежды, приказ по гарнизону. Ведь у меня еще и увольнительной не было для пребывания за пределами части, я же на машине подъезжал к зданию спецсвязи и на машине уезжал. А теперь вот как-то разом, как выражаются математики, выведен за скобки. Вот только пистолет у меня законный – он же вписан в военный билет и формально я как бы имел право с ним передвигаться по улицам города, если пренебречь всем остальным. И я пренебрег. А что мне оставалось делать? Приближалось время обеда, а в части, как говорится, «макароны сегодня дают». Тут надо действовать решительно, как оно и водится в армии. Ибо кто первый начал наступление, у того и преимущество.
Поправил я ремень, кобуру с оружием, головной убор отцентровал на голове, словом, оправился, то есть привел себя в надлежащий вид, да и двинулся на остановку автобусов, ибо войсковая часть наша за городом находилась. Иду себе хоть и независимо внешне, но сам по сторонам соколом зыркаю, окружающую обстановку отслеживаю.
Я уже прошел добрую треть пути, и мне пока везло – патрулей не видать. Это меня приободрило: авось проскочу. Тут по пути, очень кстати, киоск книжный нарисовался, я свеженький сборник фантастики прикупил, сержантская зарплата позволяла. Настроение мое вообще поднялось, и я на некоторое время чуть ослабил внимание, за что тут же поплатился. Только я успел сунуть книжку в портфель, как из-за угла на меня вывернулся патруль: капитан и два солдатика с красными повязками на рукавах и штык-ножами на поясах. Комендантский патруль, здравия желаю, сердечно рад вас видеть. На фиг вы мне нужны…
Капитан жестом подозвал меня к себе. Я четко рубанул строевой шаг, отдал честь и представился. Это не означает, что умер со страха. В переводе с армейского языка это означает назвать себя. И начался у нас с капитаном вот такой содержательный диалог:
– Ваша увольнительная, сержант!
– У меня ее нет.
– Как это понимать? И почему вы при оружии?
– Я доставляю спецпочту. Машина за мной не пришла по неизвестной мне причине. Выдвинулся самостоятельно в расположение части. Вот мое удостоверение.
Я достал и развернул военный билет, в который было вставлено специальное удостоверение на получение почты, и показал его начальнику патруля.
Капитан протянул руку, но я нагло ответил, что передать в руки ему не имею права и спрятал документы во внутренний карман бушлата. Тем более, что справка эта имела гриф «секретно» и формально я был прав. Да и вообще, отдать документ в руки офицеру-начальнику, которому ты чем-то не приглянулся – это все, каюк. Ты в полной его власти. А так – можно еще пободаться, изображая из себя страшно секретного, и кто знает… Капитан это тоже просек и поэтому мой демарш ему очень не понравился. Очень. Он вмиг посуровел еще больше. Эскалация конфликта начала набирать обороты.
– Так, а почему не по форме одеты?
– Товарищ капитан, я же объясняю вам: приехал на машине, машина увезла офицеров на обед и не вернулась за мной в положенный срок. Выдвигаюсь в расположение самостоятельно.
Капитан понимал, что никакого криминала здесь, скорее всего, нет, но, с другой стороны, формально – нарушение формы одежды, отсутствие увольнительной записки... Опять же разгуливает боец с оружием по городу, а что у этого бойца в башке, – никому не известно. Есть перечень нарушений. И капитан поставил себе задачу перечень этот удлинить и, таким образом, получить законное право на мой арест. Он внимательно осмотрел меня с головы до ног, прощупывая мою оборону. И таки нашел в ней еще одну брешь.
– И, как я посмотрю на вас, вы и в парикмахерской давно не были…
Вот же чертов инквизитор! Да не так уж я и зарос. Может, на сантиметр-полтора больше, нежели требуется по уставу. Я всем своим организмом ощущал, что кольцо вокруг меня сжимается и вырваться из него будет очень трудно, если вообще возможно. Хреново.
Капитан продолжал дожимать:
–Так что, товарищ сержант, извольте пройти с нами в комендатуру.
Ни фига себе поворотец сюжета! Средь бела дня. Ни за понюх табаку! На гауптвахту я панически не хотел. Мой дружок Валера Сакаев, будучи в увольнении, как-то умудрился попасть туда. Когда же он вернулся в часть, мундир – хоть выжимай. Рубил он с такими же горемыками полтора часа строевым шагом на плацу. И с песней. По рассказам Валеры, он там с четырьмя бедолагами все песни перепел, горланили даже частушки. Кстати, в армии мотив песни не так уж и важен. Все равно он невольно подстроится под строевой шаг. Можешь хоть заунывно-протяжные песни караванщиков петь. Но шаг строевой держи. Это обязательно. В этом весь смысл маршировки: четкий строевой шаг. Оно и красиво и в назидание... Так что на гауптвахту лучше не попадать. Я вытянулся «во фрунт», козырнул и рубанул бесстрашно:
– Никак нет, товарищ капитан. Не могу пройти в комендатуру!
Капитан меня даже не дослушал:
– Ч-т-о-о? Вы отказываетесь выполнить приказ офицера?! Неподчинение?!
– Никак нет, товарищ капитан! Подчиняюсь. Но я подчиняюсь в первую очередь приказу Министра обороны, – я назвал номер приказа, – а потому прошу вызвать из нашей части представителя для передачи ему документов и оружия. После этого я в вашем полном распоряжении, товарищ капитан.
Выпалив эту тираду, я отступил на полшага назад и, опустив руку после того, как отдал честь, как бы невзначай коснулся кобуры с пистолетом. Так, мимолетно, тут же убрав руку. Инстинкт военный сработал. И добавил:
– Виноват, товарищ капитан. Но я выполняю приказ.
Капитан, не говоря уже о своих помощниках, вытаращил на меня глаза. Все же неподчинение патрулю – серьезное нарушение воинской дисциплины и тут возмездие должно быть неотвратимым и жестким. Но с другой стороны и задержанный не простой боец-самовольщик, а как бы при исполнении, да еще и вооруженный. Черт его знает, какой у него там приказ и что ему предписывается делать. Какие у него тараканы в голове? А вдруг хватит дури шарахнуть из ПМ? Такое «приключение» никому не нужно. Но и разводить тягомотину, вызывая по телефону представителя из части, это уж перебор.
В общем, создалась патовая ситуация: начальник патруля не мог так запросто отпустить меня, не потеряв лицо в глазах своих подчиненных. А мне не хотелось позориться пребыванием на губе, и, как говорится, «с полной выкладкой» маршировать там с портфелем в обнимку, горланя, словно идиот, песни. В общем, сошлись мы с капитаном, словно Пересвет и Челубей на Куликовом поле, как изобразил их художник Михаил Авилов. Образно говоря, вошли клинч, как боксеры. Понятное дело, пришлось бы мне уступить, в конце концов, не враги ведь передо мной в самом-то деле. Не стану же я в них стрелять на поражение, даже если накинутся они на меня гуртом.
И тут, словно в кино, пришла подмога: вынырнули из-за бугра красные конники и ну шинковать в капусту супостатов. Конечно, это я пошутил насчет красной конницы, но помощь действительно неожиданно появилась. Откуда ни возьмись вдруг возник капитан Беркин из нашей части.
– О, привет, Володя! А ты что здесь делаешь?!
– Да вот, товарищ капитан, патруль… – промямлил я виновато.
– Патруль? – наш кэп лихо развернулся к начальнику патруля, козырнул и представился. – Слушай, капитан, в чем дело? Да наш это товарищ, проверенный, отменный боец! Мы вчера с учений приехали! Конечно, пострижется, какие проблемы?
Видно и правда прическа у меня была хоть и не лохмы Маугли, но достаточно небрежная, если наш офицер сходу попал в десятку, угадав одну из причин задержания. Настоящий военный, профессионал: глазомер, быстрота, натиск, все по-суворовски.
Забалтывая патруль, капитан между тем настойчиво тянул меня за рукав к себе поближе, высвобождая из капкана, в который я угодил. В общем, увел меня офицер под свою ответственность, как сообщил ему начальник патруля, скорее всего, даже обрадованный таким исходом дела. В итоге уселся я в автобус, да и покатил в часть. Уже без всяких происшествий. Вот оно, настоящее войсковое товарищество.
Справедливости ради стоит заметить, что, скорее всего, в тот раз мне начальник патруля попался не совсем адекватный. А может, не с той ноги встал или какие-нибудь неприятности по службе у него были. Обычно патрули практически не ущемляли секретчиков и фельдъегерей. Посмотрят для порядка документы, даже не пытаясь взять их в руки, улыбнутся, козырнут, и ты свободен. Такие дружеские встречи с патрулями и у меня были несколько раз, но тогда я был одет по форме и уставную прическу имел.
Окружная сургучная печать
Как видно из вышеизложенного, за пределами своей части штабные работники приравнивались к общей солдатской массе и преимуществ никаких не имели. Но читатель также сделает ошибку, если посчитает, что несколько привилегированное положение штабных работников выручало и всегда спасало нас от начальствующего гнева. Отнюдь.
Если уж резать откровенно окопную правду-матку, то и у меня есть свои, объявленные лично командиром части пятнадцать суток гауптвахты. За что? А служба такая. Ну, конечно не такая романтичная, как у разведчиков, но все же обладающая неким шлейфом тайны. А где тайны, секреты, там и промахи. А за промахи надо платить. И платили. Хотя не всегда и за промахи. Я уже говорил, что военное счастье переменчиво. Вот, например, десять суток гауптвахты я получил за правильное и образцовое исполнение служебных обязанностей. Скажете – так не бывает? А вот бывает.
Работа с секретными документами – это большая ответственность. Ну, во-первых, это внимательность и скрупулезность при получении, регистрации, выдаче и отправке документов. Тут в оба глядеть надо. Конечно, шпионы в армии кишмя не кишат, но разгильдяйство и забывчивость имеют место быть. И потому надо в первую очередь следить… за собой. Да, именно следить за собой, даже если ты себя ни в чем не подозреваешь. Ибо никто тебе более вреда не нанесет, кроме тебя самого. То есть если расслабишься, по рассеянности не туда документ вложишь или подошьешь не в ту папку – очень даже можно много волнений поиметь для себя, любимого. Были у меня такие прецеденты, но о них позже. А сейчас речь пойдет о наказании за образцовое исполнение службы.
В общем, диспозиция была следующая. Был в нашей комнате среди прочих сейфов особый сейф. Ну, вы понимаете, Советская Армия создавалась для защиты народа и государства, следовательно, предназначена для обороны и наступления, если вдруг начнутся военные действия, и потому армейский народ имеет разные всякие распоряжения на тот самый крайний случай. Когда война и завтра в поход. Понятно, да? Документы эти очень, очень важные, и поэтому хранятся они отдельно, в специальном сейфе, опечатанном окружной печатью, то есть печатью нашего военного округа. И вскрыть этот сейф можно только лишь по команде из округа. То есть по особому распоряжению. Печать большая, сургучная, гербовая, в выемке специальной деревяшки, шнурами прикрепленной к сейфу. Хранились там и свои, принадлежащие нашей войсковой части, особые военные секреты. Так что сейфу была работа.
А, учитывая, что наша часть подчинялась лично командующему военным округом, то, сами понимаете, что там могло храниться. Но нам с начальником – я тогда занимал должность делопроизводителя по спецдокументации – это было по фигу, ибо мы в этот сейф доступа не имели, а при проверках, коих у нас было предостаточно, просто проверяли наличие и целостность окружной сургучной печати на этом самом сейфе. Но что такое сургуч? Это достаточно хрупкое вещество. Да и сама печать прикреплена к сейфу шнурком.
И вот как-то возвратился я из столовой (по очереди ходили завтракать), а тут начальник мой, старший сержант, огорошил меня новостью:
– А я печать сорвал сургучную…
– Как сорвал? – вытаращил я глаза. – Зачем?!
– Да так… – обескуражено поскреб в затылке начальник. – Шуровал силатером и дышлом саданул печать, она и отлетела.
Силатером (от слов: сила и тереть) у нас назывался чурбан сантиметров тридцать в диаметре с прикрепленной к нему длинной рукоятью. К чурбану снизу была прибита суконка и вот этим устройством мы яростно натирали мастикой до блеска деревянные полы.
Конечно, срыв печати – неприятность большая. Но и не смертельная. Бывает. Все люди, все человеки. В том числе и солдаты. Ну, делать нечего, пошел начальник к командиру, доложился, получил небольшой втык. Положено так, поскольку промашка вышла с печатью. В рамках мирного времени, не война ведь. В войну – построже обошлись бы. Ну, организовалась тут же комиссия, все строго по инструкции: акт вскрытия сейфа, акт сверки документов при вскрытии, акт заложения документов в сейф, акт закрытия сейфа. Вот так устроено дело. В общем, Батя наш опечатал сейф своей личной печатью, отзвонился в округ, там пообещали прислать уполномоченного представителя с печатью, и мы впали в режим ожидания.
Время шло, враг по-прежнему бряцал оружием, а мы в противовес ему совершенствовали и оттачивали, доводя до высокого уровня свое боевое мастерство, в том числе и при работе с силатером, учитывая печальный опыт.
Однажды по каким-то делам командир нашей части отлучился. А может, и в отпуске был, не помню точно. Главное, не было его в части. А тут черти принесли уполномоченного подполковника из округа с печатью в кармане галифе. Фамилию его нам сообщили из штаба. И в предписании у него черным по белому записано: произвести опечатывание сейфа. Так что свой человек, не подставной, как оно в кинофильмах показывают.
Вообще, надо сказать, в фильмах на эту тему много ерунды. Простейшие приемы и внимательность наглухо блокируют как подмену людей, так и тайный перехват пакетов с документами. Ну, разве что нагло, со стрельбой, как в случае с дипкурьером товарищем Нетте – тогда, да, конечно, можно. Но смысл ведь в том, чтобы ознакомиться с нужными документами тайно. Вот то-то и оно. Так что шпионам приходится или слухами довольствоваться, или искать нужного человека, который, как говорится, продаст Родину за ящик печенья и бочку варенья. А вот перехватить документ у спецслужбы при доставке, обработке и хранении, да еще тайком вскрыть пакет, прочесть и потом снова запечатать – пустой номер. Не выйдет. Возможно только при прямом предательстве носителя тайны. Поэтому, когда адъютант Его Превосходительства в буквальном смысле этого слова парился с секретным пакетом над горячим чайником, я скептически усмехался. Такой пакет немудрено вскрыть. Скаутские игры. По-настоящему опечатанный секретный пакет, даже без сургучных печатей, которые так любят киношники, незаметно вскрыть нельзя. Никак и никогда. Даже очень ловкому человеку. Ну, это я так, к слову.
Короче, уполномоченный прибыл из штаба округа, а у нас, как назло, командир в отъезде, начальник штаба тоже отсутствует, вместо них – врио. Ну и мы только, двое из ларца, подлинные, да еще наш контрразведчик.
Но делать нечего, коль прибыл уполномоченный, то начинаем работать. Снова комиссия, акты и все как положено, строго и ответственно, не в бирюльки играем. Чувствуется волнующее дыхание большой военной и даже государственной тайны. Распахнутая толстенная дверка сейфа словно дверь тюремной камеры-одиночки. Запросто ведь можно угодить в случае чего…
Но, в конце концов, после всех формальностей закрыли толстенную дверцу сейфа, растопили сургуч, опечатали. Операция закончилась. Уполномоченный окружной подполковник погрозил нам пальцем, сунул печать в карман галифе, да и был таков.
И вновь мы спокойно несли службу, забыв о происшествии. Но тут вернулся из отлучки наш командир. И вот как-то на второй или третий день я принес ему по требованию какой-то документ, и Батя, раскурив свой неизменный «Казбек», сказал:
– Там должен из округа прибыть уполномоченный, надо будет опечатать сейф.
Я тут же, молодцевато вытянувшись, по-армейски четко доложил о выполненной нами работе.
Батю словно молнией ударило. Он вскочил из-за стола и вперился в меня взглядом. Его мохнатые брови собрались в кучку, лицо закаменело.
– Как?! Без меня?! Да вы что?.. Кто разрешил?!
Ну и так далее, как говорится, со всеми остановками. Командир наш был очень выдержанный человек. Матом никогда не ругался, упаси бог! Да что там матом, он и солдатами на «вы» разговаривал! Ну, с нами штабными, иногда мог на «ты», как бы по-отечески, он уже в возрасте был. Но сейчас он мог несколько очков и самому Зевсу дать, поскольку метал громы и молнии с большим размахом. С очень большим размахом, доложу я вам.
А я что? Стоял навытяжку, таращился в пространство, ибо команды «вольно» не было, да и быть не могло в такой ответственный момент. Но все же внутри как бы небольшой протест зрел, некоторое несогласие с генеральной линией, которую гнул разгневанный командир. Наше дело солдатское, мы приказ выполняли, причем образцово, строго по инструкции, и вообще об опечатывании ему сразу должны были доложить или врио командира, или врио НШ, когда он прибыл в часть. Именно так я ему и пытался сказать, на что командир грозно рыкнул, нажал кнопку и бросил мгновенно появившемуся посыльному по штабу:
– Начальника секретки!
Через полсекунды примчался начальник. Батя с ходу и его понес по кочкам. Тот, не понимая в чем дело, ошалело хлопал глазами, ибо такое тоже видел впервые. Я шепнул ему ключ к разгадке: сейф. Он мигом понял, и мы уже вдвоем, словно нас столбняк хватил, стояли вытянувшись и выдерживали грозу, нешуточно бушевавшую в кабинете. Но все кончается когда-нибудь. Иссяк и командирский гнев. Устала его рука махать шашкой над нашими повинными головами. Окончательный вердикт командира был такой:
– По десять суток гауптвахты каждому и с должностей поснимаю к чертовой матери. Понятно?
– Так точно! – синхронно и браво ответили мы. – По десять суток гауптвахты каждому и снятие с должностей.
Упоминание о чертовой матери мы благоразумно опустили, хотя по уставу положено приказание повторять слово в слово. Пошли, так сказать, на нарушение.
– Марш из кабинета!
Мы щелкнули каблуками и вышли вон. Пришли к себе хмурые, без настроения. Вот тебе и зигзаги службы армейской: все сделали строго по инструкции, а выясняется, что вроде как и преступники. На губу ехать чертовски неохота. Но выхода нет, деваться некуда, приказ был. Мой начальник подумал и сказал:
– Первый я поеду, как старший, успею до наступающего Нового года отсидеть свой срок, а ты уже потом.
Вот так в армии бывает иногда. И печать я не срывал, а Новый год отпраздновать придется на гауптвахте. Это называется субординация, а на самом деле – дичайшая несправедливость. Ну, сидим, сопим, говорить не о чем, настроение никакое, копаемся в бумагах, работаем, храним секреты, крепим обороноспособность страны.
Вскоре приспело время ужина, начальник мой отправился в столовую, а я сижу, поскольку командир и другие офицеры на рабочих местах, значит, кому-то из нас надлежит быть, как говорится, в пределах досягаемости. Такая особенность нашей службы. И тут звонок по телефону. Батя!
– Зайди.
Зашел, доложился, как положено. Батя сидел за столом, привычно дымил беспощадно своим «Казбеком». Глянул как-то так, мимо меня, и произнес:
– Пока никакой гауптвахты. Работайте, несите службу. Но взыскание свое не отменяю. Смотрите у меня! Не дай бог впредь! И если что, на полную катушку.
Потом пыхнул сизым табачным дымом, внимательно посмотрел на меня и сказал:
– Вы поймите, некоторым образом моя жизнь и судьба в ваших руках, и я на вас надеюсь, а вы меня так подвели… Словно тунгусы какие-то. Докладывать надо своевременно обо всем – вот в чем ваш проступок. Ступай.
Слово «тунгус» в устах нашего командира являлось крайне негативной характеристикой. И если он так назвал, значит, сильно разочарован. Но что делать? Бывает всякое в жизни, тем она и интересна. Негатив можно выправить усердным ратным трудом, других вариантов нет. А ратный труд – он востребован всегда, ибо жизнь продолжается, а враг за океаном не успокаивается, по-прежнему играет военными мускулами. И ему надо противостоять.
И я пошел служить дальше и тем самым сдерживать амбиции врага согласно данной мною присяге, уставам и наставлениям. И большей частью у меня получалось.
Хотя, если честно, то сбои все же имели место быть и в дальнейшем. Нет промахов только у того, кто не служил. К слову сказать, кроме этих десяти суток гауптвахты, которыми я так и не воспользовался, есть у меня в активе еще пять, и заработал я их честно, в учебном бою, проявив нерасторопность, то есть за дело. А дело было на ученьях. Вообще, надо сказать, на военных ученьях много разных интересных случаев происходит.
Чертова сигнальная лампа
Окружные учения всегда были масштабными. Тут тебе и танки, и артиллерия, и авиация, десантники с пехотой. Все показывали свое военное мастерство, все старались взять свою самую высокую ноту в этом своеобразном оркестре – полевых учениях Туркестанского военного округа. Наша часть не была исключением, и мы тоже старались изо всех сил.
К моим обязанностям штабного работника на ученьях, кроме всяких других дел, вменялось в обязанность включать ночью сигнальную лампу красного цвета, обозначавшую местонахождение штаба и укрепленную на телескопической мачте, установленной на моем кунге. Небольшая такая лампа, излучавшая красный, практически малиновый свет, такой же, как и сигнальные лампы, установленные на самолетах, только не мигающая.
Однажды еще в середине моей службы, намечался выезд части на очередные учения. Я позвонил в автопарк, нашел Васю Перфилова, нашего плотника, по боевому расписанию выполнявшего обязанности водителя секретки и попросил его проверить работу сигнальной лампы, потому как на последних учениях чего-то там она замыкала. Вася бодро отрапортовал, что сделает все необходимое. Вообще-то Василий был нормальный боец, но служить ему оставалось полгода. А потому Василий заметно махнул рукой на службу. А я этот момент как-то упустил из виду и не проконтролировал отданный приказ.
Ну, сыграли нам тревогу, убыли мы на учебное сражение…
Выгрузились из железнодорожных вагонов и платформ и скорым маршем ушли в пустыню. Петляли долго, заметая следы, и, наконец, прибыли в намеченную точку. Командир наш убыл за всякими вводными и приказами в штаб учений, а мы, наскоро накинув маскировочные сети, и выставив караулы, по мере выполнения своих служебных обязанностей, отходили ко сну. Я тоже вывалился из штабного автобуса, упарившись от работы. На учениях я ведь выполнял не только свои прямые обязанности хранителя секретов, но и обязанности писаря строевой части, а также печатал на пишущей машинке все распоряжения, приказы, и был вечным дежурным по штабу, распоряжаясь посыльными, и вообще был как бы адъютантом при начальнике штаба. Так что упираться приходилось не шуточно, посачковать некогда.
Вывалился я из штабного автобуса, довольный, ведь командир части находился в отъезде, новых вводных не поступало, а текущую работу штаб выполнил, и потому представлялась реальная возможность поспать. Но не тут- то было.
Как пишут юмористы: «Смеркалось...» Подойдя к своему кунгу, я увидел, что водитель Василий, возится на крыше кунга, с остервенением стучит молотком, помогая себе крепкими словечками. Не надо было обладать большим умом и дедукцией, чтобы понять: телескопическая мачта отказалась раздвигаться. Естественно, не горела и красная сигнальная лампа.
Проклиная все на свете, я тоже взобрался на крышу. Попенял было Василию, он посопел виновато, но не огрызался, понимал, что дал маху. Понимать-то понимал, да что толку от его понимания? Хоть по башке ему молотком настучи – ситуация от этого не улучшится. А хотелось бы настучать.
И при тусклом свете луны, который не добавлял романтики, а наоборот, мы дуэтом принялись за ремонт. Понятно, что быстро сгущавшиеся сумерки не очень способствовали успешному продвижения работ, но все же, в кровь сбивая себе пальцы, выкурив полпачки сигарет и затратив около часа, мы, в конце концов, одолели строптивую мачту, которая наконец-то раздвинулась на всю свою длину и вознесла ввысь маленькую сигнальную лампу, свет которой должен был обозначить местонахождение штаба. Однако полностью ощутить радость победы над упрямой техникой мешало одно обстоятельство: лампа не горела.
Вновь сложили мачту, осмотрели лампочку, чиркая спичками, – цела. Включили – не горит. Снова выкрутили, снова осмотрели, как говорится, полизали, понюхали, протерли – нет, не горит. Выкрутили и подсоединили напрямую к аккумулятору автомобиля – горит, горит чертова лампа красным, словно око вурдалака, светом. Вкрутили в электропатрон мачты – а вот фиг! Снова отказывается гореть! Постучали по мачте, повертели ее туда-сюда, сложили-разложили, подергали провода – безрезультатно. Не горит проклятущая лампочка, хоть головой бейся об эту чертову телескопическую мачту, пропади она пропадом! Разобрали электропатрон, подергали провода – нет разрыва. Проверили доступные клеммы-контакты – соединено на совесть. Но конструкция не работает. Не работает, черт бы ее побрал! Уж и так и сяк мы подходили к решению проблемы – ничего не получалось. Наконец Василий плюнул в сердцах на лампочку, коротко выразился, куда ее следует ввинтить и сказал:
– Володя, ну что мы с тобой в темноте тут возимся? Утром разберем все при свете, проверим каждый миллиметр – загорится эта чертова лампа, куда она денется! А то ночь скоро закончится, надо хоть пару часиков поспать – вдруг завтра опять уходить из зоны ядерного поражения.
Аргументы мне показались (я спать тоже хотел) весомыми, и я пошел на поводу у Василия. Хотя, как вскоре выяснилось, напрасно. Очень напрасно. Но мало кому дано предвидеть будущее. Чувствовать нечто такое смутное определенной частью своего тела – да, такое бывает, а вот предвидеть будущее с большой степенью вероятности – не дано. А тот, кто все же обладает подобным свойством, обычно в армии не служит.
В общем, забрался я к себе в кунг и упал на кровать, не раздеваясь, по-походному. И только сомкнул веки и провалился в сон, как тут же забухали по стенке кузова и, как в местном ауле, закричали:
– Вставай, секретчик! Срошно на штаба!
Чтоб вас черт побрал с вашим «на штаба»! Пропадите вы пропадом! Но делать нечего: это армия, и надо «срошно» бежать «на штаба». Выбрался из теплого кузова и побрел, пошатываясь, словно зомби, на ходу разминая заспанное лицо.
А «на штаба» пыль столбом: оказывается, появился командир, усталый, злой и песочит штабных по первое число. И тут как раз вовремя и я нарисовался, доложился как положено. Ну и, понятное дело, огреб тут же свою порцию хорошего втыка, ибо я и оказался настоящим виновником командирского гнева:
– Почему лампочка не горит? Что за тунгусское отношение к службе? Я уже полтора часа как слепой дервиш кружусь по барханам, не могу найти свой штаб, а они, видите ли, не включили ориентир!
– Сломалась мачта, товарищ полковник… – промямлил я в свое оправдание. И чуть было еще не ляпнул из хулиганских побуждений: «Вражеский осколок, товарищ полковник!». Но вовремя прикусил язык. Не тот случай, чтобы юморить.
– Пять суток гауптвахты по возвращению с учений и чтобы лампа горела немедленно!
– Есть пять суток гауптвахты и чтобы лампочка горела немедленно! – повторил я наказ командира и буквально вылетел, словно от хорошего пинка, из штабного автобуса, забыв воспользоваться ступеньками лестницы.
…Мы возились с Васей все то немногое, оставшееся до рассвета время, и сволочная лампочка наконец-то загорелась, как мне тогда показалось, злобно-ехидным красным светом, надобность в котором уже отпала, ибо наступил рассвет. А после завтрака пришлось срочно сворачивать свой временный лагерь и уходить в пески, якобы от атомного удара – Вася, разгильдяй, словно в воду глядел. Провидец, блин. Лучше бы он просек, что мне пять суток ареста влепят, да и мачту своевременно в порядок привел, вместо того, чтобы сладко кемарить в автопарке в предвкушении дембеля. Недосып и «ядерный удар» – это, несомненно, хорошее дополнение к армейскому завтраку, и оно должно было добавить нам злости к потенциальному врагу. Об этом и толковали мы с водителем Василием, сидя в горячей и пыльной кабине вездехода. Да еще о так неожиданно заработанных нами совместно, но лично для меня, пяти сутках гауптвахты. Досадно, что и говорить.
Однако досада была скоротечной и растаяла без следа, ибо молодости свойственно не придавать слишком много значения пустяковым вещам. Мы были наполнены, и с избытком! – оптимизмом, потому как жизнь вокруг интересная и полна всяких неожиданностей, в том числе и приятных. Ибо пожалованные мне на учениях командиром пять суток гауптвахты я так и не «отоварил», поскольку по возвращении с учений Батя сказал:
–– Пока на гауптвахту не поедешь… Но смотри!..
Согласитесь, «смотреть» или сидеть на гауптвахте – это две большие разницы, как говорят веселые одесситы.
Плохой руль
Военные учения – они сродни боевым действиям. Пусть не свистят пули и не рвутся снаряды, не визжат мины и не ухают бомбы – но в остальном-то все как и на войне: нужно быстро и скрытно уходить в обозначенные места согласно полученным приказам, разворачивать в боевое положение свою спецтехнику, маскироваться, устанавливать связь с другими подразделениями и т. п. Причем все это происходит вне зависимости от времени суток, днем ли, ночью – для военных это особой роли не играет: есть приказ и его надо выполнять.
Как-то шли ночью мы колонной по долине. Дорога насыпная, грунтовая, но хорошо укатанная и потому достаточно ровная. Ночной марш-бросок – вещь утомительная, изнуряет безжалостно. Хотелось спать. Я закрутил проволокой дверцу кабины, чтобы невзначай не выпасть, и попытался поспать, откинувшись на сиденье. Было невероятно неудобно, хреново, если откровенно, но постепенно, под гудение мотора и вибрацию кабины, меня сморило. А очнулся я от удара по голове. Хорошо приложило, загудело в черепушке мощно. Заморгал заполошно глазами, стряхивая остатки мутного сна, и ничего поначалу не понял.
Двигатель гудит, машина едет, но как-то странно, ничего не разобрать. За стеклами ночь, едем со СМУ – светомаскировочными устройствами, пыль клубится, потому и видимость аховая. Но все же различаю, как наш автомобиль, торкнувшись вправо, поворачивает влево и начинает карабкаться в гору. Перевалив этот гребень, торкается влево, и теперь, повернув вправо, опять взбирается на гребень. Вот в такой момент меня и приложило башкой, когда вездеход торкался в эти буераки. Но откуда они взялись тут эти противотанковые рвы? На кой шут этот противозенитный маневр? Зачем?! Вот эти вопросы сумасшедшими зайцами скакали у меня в гудящей голове и никак не сталкивались с ответами, пока я не глянул на водителя. А мой разлюбезный водитель, положив буйну голову на сложенные на руле руки, бессовестно спал. Правда, не забывал ровненько давить на газ, так что автомобиль, переваливаясь через грейдер и ныряя поочередно то в правый, то в левый кюветы, в целом, однако, выдерживал нужное направление словно на автопилоте. Как мы не перевернулись тогда – одному Богу известно. Перехватив правой рукой руль, я левым локтем въехал в ухо водителю.
– Ты что, блин, очумел, боец?! Мне завтра домой на дембель, а ты тут автородео устраиваешь? Похоронить меня здесь хочешь?
Водитель мгновенно очнулся и совершенно бодрым, вроде как и не спал, голосом ответил:
– Виноват, товарищ старшина! – ответил, отчего-то четко выделяя букву «и» в слове старшина. – Руль плохой.
Я оторопел. Отмазок и отговорок армейских я сам знаю много, но такой еще не слышал.
– Ну-ка, ну-ка, поподробнее. Что значит «руль плохой»? Объясни.
– А чо тут объяснять? Когда руком его крутишь, он тугой, тяжело вращать. А когда башка лежишь на нем – сам крутится.
Понятно, проштрафившийся боец нес ахинею, стараясь затушевать инцидент и уйти от наказания. Да и черт с ним, что с него возьмешь? Обошлось все, и ладно. Я сделал вид, что удовлетворился объяснением и примирительно пробурчал:
– Ладно, мозги не пудри. Следи в оба за дорогой, а то еще въедешь переднему автомобилю в задницу. Гляди у меня! Руль, вишь ты, плохой…
Молодой боец весело щерился, поняв, что ничего страшного не будет, и преувеличенно внимательно таращился в лобовое стекло, имитируя предельную собранность.
Во время короткого привала к нам подбежали контрразведчик и Валера Сакаев, которые в колонне шли за нами.
– Вы что за кренделя там выписывали, орлы?! – обратился к нам встревоженный контрразведчик. – Такие зигзаги выписывали, что мы ожидали – вот-вот перевернетесь. Что случилось?
– Руль плохой, – ответил я и, рассеивая недоумение сослуживцев, кратко поведал историю наших кренделей на дороге. Посмеялись. Виновник происшествия, пряча ухмылку, усиленно тер ветошью бампер автомобиля…
Такая вот она, мирная война, на которой буднично, между делом вполне можешь свернуть себе шею. Ибо военное счастье, оно, как известно, переменчивое. Конечно, не так, как сердце красавицы, о котором поется в песне, несколько по-другому, но все равно переменчиво. Однако военное счастье часто можно заставить работать на себя, если, конечно, не полениться. Но в том-то и дело, что если...
Писари и газовая атака
Вот как-то воевали мы в каракумских барханах, петляли кривыми пустынными дорогами, а то и вовсе без них. Ратный пот обильно струился по нашим замурзанным лицам. Хорошо воевали, от души. Даже на стоянках продолжалась работа: печатались приказы, носились по барханам, словно сайгаки, посыльные, тянули свои бесконечные провода связисты…
И вдруг наступило редкое затишье. Мы, штабное писарство (я, писарь службы гл. инженера, шифровальщик Валера со своим стажером и штабные связисты), этому несказанно обрадовались: еще бы! Вылезти из душных кунгов, разогнуть спину, затекшую от опостылевшей пишущей машинки, не торопясь отправить естественные нужды, умыться и просто посидеть хотя бы с полчасика в тени кузова, подставив лицо легкому ветерку и пуская дым кольцами – что может быть лучше? Да не тут-то было! Наш начальник штаба, подполковник Семен Давыдович, добрейшей души человек (вне службы, конечно), решив немного встряхнуть писарей, так сказать, подбодрить их, чтобы служба медом не казалась, и было что потом вспомнить, приказал мне:
– Старшина, построй личный состав писарей штаба с оружием.
Я прокричал построение и через полминуты доложил НШ о готовности.
Подполковник молчаливо, не торопясь, прошел вдоль нашей шеренги, внимательно посматривая на замерших бойцов, постоял перед нашим строем, рассеянно глядя поверх наших голов куда-то вдаль, и вдруг неожиданно резко скомандовал:
– Газы!
Надо сказать, приемы химзащиты еще в карантине, проходя курс молодого бойца, мы отрабатывали до автоматизма и потому, естественно, руки сами рванулись к противогазам и напялили их. Правда, напялили противогазы только те бойцы, у кого они были. У троих разгильдяев – а таковые всегда найдутся в коллективе, каким бы отличным он не был! – противогазов не оказалось, дома оставили, в казармах. Ага, тревога же, суматоха… Начальник штаба велел им выйти из строя. Нам же скомандовал «отбой газовой атаки» и задал вопрос, указывая на троих разгильдяев, с несчастным видом оглядывавшихся по сторонам, понимавших, что попали под раздачу:
– Кто это?
Мы застыли в недоумении. Как кто? Ну, люди. Молодые парни. Бойцы.
– Солдаты… – робко озвучил кто-то наше общее мнение.
– Нет! Ошибаетесь! Это не солдаты! – резким голосом произнес начальник штаба. – Это кощеи бессмертные!
Мы ошеломленно таращились на подполковника, пытаясь разгадать логику его философских построений. Каким боком тут к военным ребятам прилеплен Кощей? Бойцы над златом не чахнут и вообще страшно далеки от этого сказочного персонажа. Какая тут связь?! Но начальник штаба видел намного дальше нас. И логическая связь в его построениях наличествовала! Что он нам тут же и растолковал:
– Именно так! Они – кощеи бессмертные! Они никогда не умрут. Даже от газов. Они себе так решили – не умрут. Но это вовсе не так, это далеко не так. Ведь противогазов у них нет! Случись все по-настоящему, они уже валялись бы на песке, исходя пеной и суча ногами. И какая Родине польза от их смерти? А никакой. Зряшная смерть. Следовательно, для глубокого усвоения данного урока по два наряда вне очереди. Каждому по возвращении. Старшина, проследить!
И только тут до нас дошло! Просто НШ использовал слово «бессмертные» в буквальном смысле. Ну что ж, достаточно наглядно. Затем он, сочтя урок химзащиты достаточно поучительным, решил дополнить его для разнообразия и скомандовал нам «нападение противника на штаб». Хорошая была вводная, и мы, обливаясь потом, более получаса носились по барханам, словно суслики-песчанки во время весеннего гона, героически отражая коварное нападение врага: закапывались в песок, татакали из автоматов, имитируя стрельбу, выносили «раненых» из-под обстрела, тушили «горящие» машины. Словом, хорошо провели свободное время, с несомненной пользой.
А тут и посредники как раз вовремя подсуетились – выдали вводную для штаба: условный противник высадил неподалеку парашютный десант с целью разгрома нашей части, с десантом ведут бой мотострелки, а нам надлежит срочно передислоцироваться. И таким образом, мы, не выходя, как говорится, из боя, вынуждены были снова мчаться на новую точку дислокации. И опять взревели моторы… Нет, все же хорошее время в армии – войсковые учения. Они оттачивают сноровку, закаляют волю и организм бойцов, вырабатывают некоторый пофигизм к трудностям армейской службы, расширяют кругозор, что в целом способствует гармоничному формированию личности солдата.
Армейская мистика
Народу военного всякого у нас бывало в части достаточно, особенно в период учений. Тут и генералы к нам жаловали, и потому для штабного писарства они были вовсе не в диковинку. Поначалу –да, смотришь: ух, генерал! А потом привыкаешь, ничего диковинного в этом нет, такой же военнослужащий, только занимающий очень высокий пост.
Однако бывают и генералы словно бы носители некой таинственной силы. Согласно рассказу капитана Сергея Юранова, служил у нас в округе некий генерал-майор, за которым тянулся шлейф невероятных, чуть ли не мистических случаев.
Так вот, этот самый генерал-майор обладал... Чем обладал, спросит читатель? А черт его знает, чем он обладал и как это назвать. Короче, бывало так, если генерал-майор выскажет свое нелестное мнение о чем-то или о ком-то, да еще укажет, к примеру, пальцем на что-либо, то так оно и случится. Причем не в лучшую сторону случится. Вот так-то. Да. В общем, с ним нежелательно, иногда даже опасно было находиться рядом. Опасно. Вот два примера, которые Сергей Михайлович наблюдал лично.
Приехал как-то этот самый генерал с проверкой в часть. Ну, идет проверка, то-се, как обычно, потом поехали в автопарк. А что в автопарке, как в военном объекте, самое главное? «Транспорт», – скажет торопливый читатель. Отставить! Ответ неверен.
Самое главное в автопарке как в военном объекте – это забор и ворота. Транспорт, стоящий, в чистом поле не есть автопарк, это просто транспорт и ничего более. А вот когда он огорожен забором с воротами, да вооруженные часовые на вышках по периметру и боец с красной повязкой на рукаве у ворот – это уже полноценный стационарный военный объект. Даже если на его территории и транспорта нет. Так положено, чтобы ворота и забор были, и пусть подлый враг ломает себе голову в поисках путей проникновения внутрь объекта.
Так вот, был у нас свой забор-периметр со сторожевыми вышками, и ворота у нас были замечательные, те еще ворота, солидные, на металлических столбах. Но давние. По-видимому, их соорудили вскоре после того, как басмачей ликвидировали. Тем не менее, воротные столбы незыблемо стояли себе годами, как гордый символ «несокрушимой и легендарной». И так оно было до приезда того самого генерала. А он, после проверки содержания авто- и спецтехники, вышел из автопарка через пропускную калитку наружу, остановился, критически оглядел ворота, ткнул в них своим генеральским пальцем и произнес:
– А ворота надо заменить. Ненадежные они, могут упасть.
И только повернулся он к ним спиной, как один столб закряхтел и повалился наземь, потянув за собой и скособочив и ворота, и забор. Сопровождавшие высокое начальство офицеры части тоже чуть было не попадали от изумления рядом со столбом. Но поскольку они люди военные и их специально учили и тренировали, то они всего лишь впали в ступор на некоторое время.
Однако военным пребывать в ступоре уставом не предусмотрено. Другого замеса товарищи. Быстро оправившись от шока, командир части отдал соответствующие распоряжения относительно восстановления боеготовности автопарка, и проверяющие двинулись дальше. Вроде бы все дальше проходило как бы нормально. Пока…
Пока генерал не собрал офицерский состав части в помещении секретного класса, дабы сообщить ему, составу, свои некоторые соображения и поделиться впечатлениями от увиденного. Словом – подвести итоги.
Секретный класс – это помещение в штабе части, обычный учебный класс, со столами и стульями, как в школе, предназначенный для учебных занятий офицерского состава, проведения закрытых собраний и т. п. Из секретного там висели всякие схемы, закрытые занавесками, и еще стоял макет изделия в разрезе, от чужого глаза тоже зашнурованный пологом и опечатанный печатью, дабы не облегчать жизнь шпиону, если все же заведется таковой и возжелает разузнать военную тайну. Таким образом, хоть и небольшие секреты, но были в классе, потому и назывался он секретным.
А еще на стене класса спокон веку висела доска, такая, какие раньше в школах были, черного цвета, только громадная, длиной почти во всю стену. На этой доске чертили и писали мелом при необходимости. В тот раз на доску повесили плакаты какие-то. Генерал взял указку и, принявшись было объяснять офицерам военные дела, легонько коснулся ею доски. И тут громадная доска, сорвавшись с одного гвоздя, с размаху хряснулась углом об пол! Грохот был невероятный, словно снаряд разорвался в классе, даже здание вздрогнуло. Очень тяжелая доска. Ну, что ты будешь делать! Вот такой казус, хотите верьте, хотите нет. Но военное счастье не изменило нашим офицерам: рухнувшая доска не задела генеральских сапог и потому все обошлось без трагических последствий. Страшно даже подумать, если бы подобное случилось! Читатель, наверное, помнит, как нехорошо ругался Доцент в фильме «Джентльмены удачи», когда чугунная батарея отопления упала ему на ногу? А тут – генерал. Жуть!
Я потом специально осмотрел чертову доску после того, как услышал эту историю. Ну не могла она упасть, никак не могла! Там такие гвозди вбиты в саманную стену! Не гвозди, а костыли, которыми рельсы к шпалам приколачивают. Ушки подвесные у доски, возможно, были слабоваты? Но ведь висела же! Черт-те с каких времен висела, и было все в порядке. А вот именно в самый неподходящий момент…. А ворота? Столб-то какого хрена, прошу прощения, упал, словно серпом подрезанный колосок? Вот какие интересные дела иной раз творятся в армии. И разгадки нет. Военная тайна.
Дан приказ...
Вообще надо отметить, что армия – это особый человеческий социум, в котором разные проблемы решаются совсем по иному, нежели в гражданской жизни. Математически это выглядит так. Если представить гражданскую жизнь в виде отрезка окружности, то армейская жизнь – это хорда. То есть в армейской жизни все дела решаются намного быстрее, четче, с минимальными затратами и эффективным результатом. В армии главное – это внятный приказ, ставящий перед подчиненным цель, задачу и определяющий время на исполнение. А там уж дело подчиненного, как и когда он будет этот приказ выполнять.
Вот как-то, еще в самом начале своей службы, захожу я к командиру, докладываю свежую почту. Стою, жду, пока он знакомится с документами. Николай Михайлович чадил «Казбеком», читал входящие документы, ставил резолюции, кому что исполнять. Перейдя к подписи исходящих от нас документов, он вдруг обратил лицо ко мне и спросил:
– Я что-то не вижу документа, который я составлял в штаб округа…
– Виноват, товарищ подполковник (тогда он еще был подполковником) документ не отпечатан, потому как машинистка на больничном.
Надо сказать, в штабе у нас работала вольнонаемная машинистка, Нина Бавыкина, полнотелая женщина лет сорока, жена командира соседней части. У нее был маленький ребенок, и Нина Ивановна по этой причине, случалось, не выходила на работу. А так она была очень исполнительная, иначе нельзя, ведь она допущена к секретам. По характеру своему женщина очень добродушная, общительная, улыбчивая и всех писарей в штабе называла почему-то «мурочками». Мы привыкли к этому неординарному обращению и за глаза так и звали ее – Мурочка.
– А ты что, на машинке не умеешь печатать? – поднял удивленно густые брови командир
– Никак нет, товарищ подполковник, – четко рубанул я.
Батя затянулся папиросным дымом, задумался, посмотрел куда-то вдаль невидящим взором, словно подсчитывая что-то в уме, и сказал:
– Через неделю доложишь, что умеешь печатать на пишущей машинке.
– Есть через неделю доложить об умении печать на машинке.
Вот так в армии дела делаются. Прикинул Батя, что для обучения недели мне хватит с лихвой и приказал. Это в гражданской жизни надо было на курсы идти оформляться, то-се, месяц другой, а то и более, тянулась бы резина. Совсем иное – армейская жизнь. Теперь я свободное время посвящал интересному делу: стучал на машинке, словно в цирке заяц по барабану. Перепечатывал передовицы из окружной армейской газеты «Фрунзевец», рассказы из журнала «Советский воин» и тому подобное. Как говорится, учился военному делу настоящим образом, согласно замполитовским плакатам.
Ровно через неделю доложил командиру, о том, что я освоил вверенную мне технику – пишмашинку. Конечно, в скорости печатания я не мог пока состязаться с Мурочкой, она строчила, словно Анка-пулеметчица. Но со временем скорость у меня немножко повысилась до приемлемого уровня. А вот в аккуратности и чистоте печатания даже перещеголял Мурочку, и ответственные документы, которые шли командующему и его заместителям, наши офицеры старались поручать исполнить мне. Умение это я совершенствовал на протяжении всей службы и после демобилизации оно очень сильно мне пригодилось при работе в конструкторском бюро, в различного рода командировках, где многие документы приходилось переделывать после всякого рода согласований. И в такие моменты я с благодарностью вспоминал армейскую службу.
А еще в армии я познакомился с такой удивительной профессией, как телохранитель, ибо довелось мне в этом качестве сопровождать некоторое время нашего командира.
Нет, конечно, наш командир не был предпринимателем, в Советской Армии такое не практиковалось. В тогдашней армии служили Родине, да и у меня черного пояса по каратэ не имелось, а наличествовал обычный армейский ремень с металлической бляхой.
«А зачем же тогда?» – спросит меня читатель. Объяснение тут простое, хотя и с некоторой криминальной составляющей.
Одно время в славном городе Мары, в котором я проходил службу, участились случаи угона автомобилей, в том числе и военных. Бывало, оставит солдат без присмотра свое авто, отлучится куда-нибудь на минутку за куревом или там еще по какой надобности, возвращается, а машины-то и нет. В городе сколотилась ватага недорослей-придурков, и занялась угоном автомобилей на предмет покататься. Покатаются и бросят ее где-нибудь. Хорошо, если только бензин весь сожгут, это ладно, а то ведь иногда угнанное авто в столб упрут, в дувал въедут или в арык технику опрокинут, бывали разные происшествия.
Поэтому Батя наш распорядился, на тот случай, если у него бывали какие-нибудь дела в городе, чтобы я его сопровождал. Так я стал по совместительству еще и телохранителем. Приказ начальника – закон для подчиненного. И теперь при выездах командира в город, я находился на заднем сиденье командирского автомобиля. В общем, ничего сложного в деле охраны я тогда не ощутил. Даже понравилось: сиди себе, глазей по сторонам, а когда командир отлучается по делам, мы с водителем и лимонаду сообразим или еще там чего, нас же двое. Один остается в машине, охраняет транспортное средство, второй в поиске. Так что вполне нормально. Какая разница: спит ли солдат, разъезжает ли на автомобиле – служба-то идет.
А в штабе писаря изощрялись в шутках, предлагали мне силатер с собой брать и стоять с ним на запятках командирского уазика, словно рында при царе. Мол, с таким охранником вся городская шпана разбежится в панике.
Запомнился мне, как телохранителю, новогодний выезд. Батя объехал все наши объекты, поздравил бодрствующих дежурных с наступающим Новым годом и только после мы отвезли его домой. Он позвонил, открылась дверь, выбежала его жена, сказав с легким упреком: «Ну, Коля, мы же тебя ждем, ждем…», и как раз в это время раздался новогодний бой курантов. Командир приобнял жену за плечи и виновато оправдывался: «Ну что ты, мать, что ты… Служба ведь».
Вот такая она, служба армейская, командирские заботы… Столько лет прошло, а эта сцена не стерлась у меня из памяти: стоят, обнявшись, наш уже пожилой отец-командир и всегда ждущая с волнением его жена… И как-то мне вдруг пришло неожиданное понимание выражения: «тяжесть офицерских, командирских погон». Вот она, зримая тяжесть, ответственность – Служба. А небо неожиданно рассветает от праздничных салютов, разноцветных сполохов новогодних фейерверков и треска ружейной пальбы: южный азиатский городок Мары встречает Новый год…
Однако недели через три, после того как я приступил к исполнению своих диковинных телохранительских обязанностей, тех обормотов, угонявших автомашины, поймала наша доблестная милиция и надобность во мне, как в телохранителе, отпала, и я возвратился к исполнению своих прямых обязанностей: хранить и бдить.
Доводилось мне слышать такие выражения: армейские годы – потерянное время, мол, ничего они не дают полезного. Очень неправильные суждения. Армейская служба – это, прежде всего, служение Родине, если уж говорить высоким слогом. А для конкретного бойца разве не польза, что служба закаляет тело и волю, учит жизни в коллективе, учит умению отдавать приказы и самому уметь выполнять таковые, в армии можно развить свое умение, получить рабочую профессии, которая очень пригодится в гражданской жизни. Лично мне именно, кроме умения работать с пишмашинкой (а в те времена это была нужная и важная профессия!), очень пригодилось и свободное владение навыками обращения с конструкторской документацией. Смешно сказать, но мне как-то довелось поработать и телохранителем… Так что годы штабной службы не пропали для меня даром, наоборот, армейские навыки весьма пригодились в гражданской жизни.
Много с той поры утекло воды в реке Мургаб, на берегах которой расположен город Мары, и много развеялось по ветру каракумского песка, да и границы теперь по-иному проходят, а вот армейские годы по-прежнему свежи в памяти.
Часто вспоминается раскаленный полуденным туркменским солнцем плац, штабная курилка, казармы, обсаженные тенистыми маклюрами, ветви которых обильно увешаны так похожими на апельсины плодами. Вспоминается аккуратно одетый в бетон прохладный арык, протекающий через территорию части, выгоревшее до белизны туркменское небо, пыльные пустынные дороги в Каракумах, удивительные по красоте перевалы в горах, обширные такыры, напоминающие чешуйчатую шкуру доисторического чудовища – так выглядел тот кусочек нашей большой тогдашней Родины, на страже которой мы стояли.
Когда, демобилизовавшись, я сидел в автобусе, уносившем меня в другую, гражданскую жизнь, я оглянулся и долго смотрел в заднее стекло салона автобуса. Полосатый шлагбаум у проходной нашего военного городка становился все меньше и меньше, пока весь городок не превратился в линию на горизонте. И к чувству вполне понятного радостного волнения в ожидании гражданской жизни отчетливо примешивалась нотка печали – армейское время ушло безвозвратно...
Опубликовано в журнале Воин России, № 3 2022 г, стр. 214-225