Иосиф Бродский называл Александра Кушнера одним из лучших лирических поэтов ХХ века, и для этого есть немало предпосылок, во всяком случае есть много причин близости Бродского и Кушнера. Они оба современники (Кушнер на 4 года старше), оба уроженцы Ленинграда, оба почитатели Анны Ахматовой, они – каждый в отдельности — создали постоянно – фоново – депрессивного и постоянно думающего о смерти, и а также регулярно невезучего с женщинами лирического героя, оба хотя и с разной интенсивностью проповедовали мысль, что жизнь – боль.
Интересно – и вероятно продуктивным исследованием был бы поиск пересекающихся мотивов у двух поэтов.
Например, у Бродского
"Ты боишься смерти?" -- "Нет, это та же тьма;
но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула".
А у Кушнера:
Но с ужасом гляжу
За черный тот предел,
Где кресло нахожу,
В котором я сидел.
Оба поэта – хотя Бродский конечно больше – прибегали к тому, что литературоведы называют «гиперперечнем». Бродский разложил все мироздание в перечень в «Большой Элегии Джона Донна». У Кушнера – более камерный вариант в стихотворении «Ночной парад»:
Я смотр назначаю вещам и понятьям,
Друзьям и подругам, их лицам и платьям,
Ладонь прижимая к глазам,
Плащу, и перчаткам, и шляпе в передней,
Прохладной и бодрой бессоннице летней,
Чужим голосам.
Но главное различие их заключается в том, что Кушнер был во всех смыслах поэтом сознательно более узкого диапазона и ровного тона. Он не знал тех экстремальностей — в тематике, в ременисценциях, в оценках реальности и жизни, в странности и необычности образов, в резкости суждений, наконец в той религиозности – которые в избытке находим у Бродского.
Сам себя Кушнер описывал как (редкий?) случай поэта спокойного духа, о чем он сам пишет в одном из стихотворений:
Когда я мрачен или весел,
Я ничего не напишу.
Своим душевным равновесьем,
Признаться стыдно, дорожу.
Пусть тот, кто думает иначе,
К столу бежит, а не идет,
И там безумствует, и плачет,
И на себе рубашку рвет.
А я домой с вечерних улиц
Не тороплюсь, не тороплюсь.
Уравновешенный безумец,
Того мгновения дождусь,
Когда большие гири горя,
Тоски и тяжести земной,
С моей душой уже не споря,
Замрут на линии одной.
Что касается отношений с Бродским, то лучше любого литературоведческого исследования сам Пушкин сформулировал их в своем посвященном Бродскому стихотворение:
Я смотрел на поэта и думал: счастье,
Что он пишет стихи, а не правит Римом.
Потому что и то и другое властью
Называется. И под его нажимом
Мы б и года не прожили — всех бы в строфы
Заключил он железные, с анжамбманом
Жизни в сторону славы и катастрофы,
И, тиранам грозя, он и был тираном,
А уж мне б головы не сносить подавно
За лирический дар и любовь к предметам,
Безразличным успехам его державным
И согретым решительно-мягким светом.
Е
сли коротко, основываясь на этой строфе, сформулировать, в чем же различие эстетик двух поэтов, то можно сказать, что главное отличие Кушнера от Бродского – это отсутствие «нажима», нежелание доходить тон до громкости «катастрофы». Хотя лирический герой Кушнера по умолчанию печален и депрессивен, но он часто утешаем и бывает даже счастлив.
Эта ровность духа в сочетании с профессиональной, филологической любовью к поэзии как таковой породила удивительное, и может быть беспрецедентны феномен: удивительно ровное, равномерное, равноуровневое творчество/ Иногда кажется, что у него вообще не было слабых стихотворений — то есть стихотворений, которые были бы заметно слабее характерного для самого Кушнера уровня. И чтобы уловить этапы эволюции этого творчества нужна чрезвычайная чуткость – поэзия Кушнера эволюционировала постепенно, незаметно, его лирический герой кажется не знает не ни юности, ни старости.
То, что на фоне Бродского Кушенр выглядит – говоря математически- поэтом со «сглаженными экстремумами» — легко объяснить, например, биографически: в жизни Александра Кушнера не было ни ссылки, ни эмиграции, и иногда кажется – кажется, читая стихи Александра Кушнера – что его жизненный опыт не дает ему – в больших, и многочисленных кавычках — «достойного» повода для написания стихов. Вообще, ни для каких писателей это никогда не было препятствием, мысль и воображение всегда может унести куда угодно в поисках темы — в иные эпохи, в далекие пространства, в фантастические миры,- но в том то и дело, что Кушенер никуда не хочет уноситься.
Метод, которым создано, наверное, большая часть стихотворений Александра Кушнера заключается в следующим. Берется негромкий, неяркий повод – повод, с иной точки зрения ничтожный, в каком-то смысле первый попавшийся, иногда мимолетное впечатление, иногда культурное впечатление — прочитанная книга, просмотренный фильм (например, «Танкер «Дербент») – и дальше этот повод «обыгрывается», разрабатывается в двух направлениях.
С одной стороны, всякая вещь есть прежде всего оттиск в душе поэта, всякое впечатление заводит сложный механизм душевной жизни, и, как есть уникальные отпечатки пальцев, у каждой вещи, книги, фильма, ситуации есть свой уникальный эмоциональный рисунок.
С другой стороны, каждая вещь и впечатления оказываются опутаны культурными и литературными реминисценциями, они попадают в контекст, истории, культуры, эрудиции.
Вот прекрасный пример, где этот метод дан в явном и выпуклом виде:
Когда листва, как от погони,
Бежит и ходит ходуном,
Как в фильме у Антониони
И у Тарковского потом,
Я отвести не в силах взгляда,
Такая это мгла и свет,
И даже фильмов мне не надо —
Важна листва, а не сюжет.
Итак, ничтожный повод: листва, которую гонит ветер. Как написал о Кушнере кинорежиссер Андрей Смирнов: «Нет на свете такой ерунды, которая бы не превращалась под его взглядом в умные и звучные стихи».
И сразу: это не просто листва, это визуальная цитата из фильмов известных кинорежиссеров, и далее это тянет цепочку ассоциаций со всем гигантским миром кино, плоть до Каннского фестиваля. Но и фестиваль, и великие режиссеры не имели бы значения – если бы — не это: «Я отвести не в силах взгляда, Такая это мгла и свет». Эмоциональная отзывчивость – вот что главное, без нее все бессмысленно, это топливо поэтической машины.
Но может быть эволюция творчества Кушнера заключается именно в том, что культурная составляющая его стихов все более разрастается, и становится сложнее и требует для понимания некоторой эрудиции, как например стихотворении 1996 года «Достигай своих выгод» — стихотворение для Кушнера длинное (8 четверостиший).
Достигай своих выгод, а если не выгод,
То Небесного Царства, и душу спасай…
Облака обещают единственный выход
И в нездешних полях неземной урожай,
Только сдвинулось в мире
и треснуло что-то,
Не земная ли ось,-
наклонюсь посмотреть:
Подозрительна мне куполов позолота,
Переделкинских рощ отсыревшая медь.
И художник-отец приникает
к Рембрандту
В споре с сыном-поэтом и учится сам,
Потому что сильней, чем уму и таланту,
В этом мире слезам надо верить, слезам.
И когда в кинохронике
мальчик с глазами,
Раскалёнными ужасом, смотрит на нас,
Человечеством преданный и небесами,-
Разве венчик звезды его жёлтой погас?
Видит Бог, я его не оставлю, в другую
Веру перебежав и устроившись в ней!
В христианскую? О, никогда, ни в какую:
Эрмитажный старик не простит мне,
еврей.
Припадая к пескам этим жёлтым
и глинам,
Погибая с тряпичной звездой на пальто,
Я с отцом в этом споре согласен,-
не с сыном:
Кто отречься от них научил его, кто?
Тянут руки к живым обречённые дети.
Будь я старше, быть может,
в десятом году
Ради лекций в столичном университете
Лютеранство бы принял, имея в виду,
Что оно православия как-то скромнее:
Стены голы и храмина, помнишь? пуста…
Но я жил в этом веке —
и в том же огне я
Корчусь, мальчик,
и в небе пылает звезда…
Итак, стихотворение построено на противопоставлении Отца, воплощающего еврейство и Сына, перешедшего в христианство. По некоторым приметам следует догадаться что сын — это поэт Борис Пастернак, а отец — соответственно отец поэта, художник Леонид Пастернак, кроме прочего написавший книгу «Рембрандт и еврейство в его творчестве». При этом еще хорошо бы припомнить, что самое известное в России (и особенно в Лениграде/Петербурге) полотно Рембрандта — это висящее в Эрмитаже «Возращение блудного сына», главной фигурой на этом полотне является отец — «эрмитажный старик, еврей». А раз речь идет об этом евангельском сюжете – то соответственно уместно вспомнить и о втором (хорошем) сыне, который осуждает «плохого сына». Отец-художник, сын-поэт и «мальчик с глазами, раскаленными ужасом» — метафорически повторяются на полотне Рембрандта: отец, блудный сын, хороший сын.
Итак отец и сын – это одновременно и художник Леонид Пастернак и его сын Борис Пастернак, это и отец из сюжета о блудном сыне (и с картины Рембрандта) и его «хороший» сын, и наконец Бог-Отец, воплощающий иудаизм и, Бог-Сын, воплощающий христианство, куда «не взяли» евреев (и чей Бог не помог им в годину холокоста); но поскольку в стихотворении звучит глагол «отречься» — то невозможно не вспомнить и сюжет о том, как апостол Петр — столп и основатель христианской церкви — трижды отрекается от Христа, и именно тогда, когда Христос подвергается репрессиям, а значит стереотип с отречением от жертв насилия повторяется- фрактально повторяется — и внутри истории христианства.
Творчество Александра Кушнера еще ждет внимательного исследования.
цитировать