VI
История сестры и брата из Заксойна
Моему шурину повезло, что он родился принцем. Всякий раз, когда у меня возникало желание спустить его с лестницы, я вспоминал о наказании за государственную измену.
— Вы учились всю свою жизнь, доктор, — сказал он. — А нет ли опасности, что ваш череп взорвётся, если вы не позволите некоторым знаниям просочиться наружу на благо других?
Он стучал по столу, когда смеялся над собственными шутками, подавая знак окружающим присоединиться к веселью. Все так и сделали, кроме моей сестры Ниссы, бросившей на меня косой взгляд, и женщины, по его мнению, нуждавшейся в моей помощи — Зефрейнии Слейт, одарившей меня улыбкой, в которой сквозило сочувствие.
Я тоже не смеялся. Вместо этого я ответил:
— Я позволяю части из них просочиться наружу во время моих лекций, которые читаю три дня в неделю в Анатомическом институте. — Произнося это, я избегал взгляда Ниссы, поскольку она знала, что я уже несколько месяцев пренебрегаю своими институтскими обязанностями, пытаясь оправиться от странных психических последствий нападения потенциального убийцы. Я снова встретился с ней взглядом и честно добавил: — Некоторые утечки также можно заметить в восьми книгах и двух с лишним сотнях статей, которые я написал.
— А, это. — Принц Фандиэль махнул рукой, словно швыряя труд всей моей жизни в костёр — на что, как я полагаю, он вполне был способен. — Вы изучаете медицину, чтобы помогать людям, доктор, а не для того, чтобы писать о костях. Сколько здесь вообще костей? Вы, должно быть, уже написали по две-три статьи о каждой из них. Вы напомнили мне историю этого, как-его-там, писателя о парне, который ничем не был занят, потому что всегда занимался чем-то другим.
Он снова постучал по столу на случай, если кто-то не расслышал его сиплого хохота.
— Простите, что упоминаю об этом, — прошептала Зефрейния у моего уха.
Она упомянула об этом не мне, а моей сестре, которая потом усадила её рядом со мной за ужином. Я не имел ничего против того, чтобы осмотреть её, тем более что её фротиранское платье позволило мне провести почти полный визуальный осмотр; но был не слишком доволен тем, что мне пришлось сидеть рядом с очаровательной молодой женщиной, которая хлопает ресницами, ловя каждое моё слово, а затем узнать от хозяйки, что гостья нуждается в медицинской консультации. Я возражал против того, чтобы быть объектом чужих козней.
К несчастью для моих принципов, Зефрейния очаровала меня. Она была родом из Омфилиота, самого унылого из провинциальных городов. В начале нашего разговора она сообщила мне, что её муж остался там на своём посту инспектора акведуков. Прожив в Кроталорне не более месяца, она уже успела перенять моду, за которую на родине заслужила бы день у позорного столба. Это свидетельствовало о её авантюрном характере, не говоря уже о великолепной груди.
— О нет, это не ваша вина, — сказал я, хотя, конечно, это было именно так, однако, трудно давить смешки и одновременно проявлять строгость. — Просто я, я исследую, видите ли, я пишу… — Тут она сложила веер, который служил ей прикрытием, и прикоснулась им к чувственно-интригующей ямочке под нижней губой, приняв позу элегантной вежливости. У меня тут же вылетело из головы всё прочее, что я делал в своей скучной жизни. — Я имею в виду, что медик, более опытный по части вашего тела — в плане изучения человеческого тела, я хочу сказать, а не конкретно вашей груди…
— Но ни один врач, каким бы опытным он ни был, не написал «Этиологию упыризма» Порфата.
— Вы хотели сказать Поллиарда, — рассмеялся я, а потом понял, что своей поистине идиотской болтовнёй затмил даже неловкую оговорку. Я украдкой взглянул на принца, опасаясь, что он скоро начнёт потчевать всех лучшей «историей о Порфате» из всех, повествующей о том, что я забыл, как меня зовут, но он был поглощён объяснениями религии священнику.
Не обращая внимания на недоумение Зефрейнии, я сказал:
— Вы знаете об этой работе? Но разумеется, вы же не думаете, что...
— Нет, нет, нет. — Её тон был необычно мрачным, но она не забыла рассмеяться и добавила: — Нет. Но книга демонстрирует такой выдающийся интеллект, такое твёрдое владение острым материалом — и прежде всего почти божественное сочувствие к бедным созданиям, страдающим от такого ужасного недуга, что я уверена, вы сможете помочь. Пожалуйста, доктор Порфат.
У меня не хватило духу сказать ей, что моё божественное сочувствие, после того как я написал эту книгу, угасло под гнётом реальной встречи с упырями. Я сказал:
— Что ж, если вы захотите прийти...
— Пожалуйста, приходите ко мне домой, на Секрис-сквер. Завтра в полдень?
Принц снова застучал и залаял, но на этот раз я даже не расслышал его шутки, вероятно, на мой счёт. Я сказал ей, что приду.
* * * *
Фешард родился слугой, так что не было веской причины не спускать его с лестницы, хоть я никогда этого не делал. Иногда я задавался вопросом, а почему бы и нет?
— Может, мне пойти и купить вам шпагу? — спросил он.
— Что? О чём ты сейчас болтаешь? Куда ты спрятал мою сумку?
— Привлекательные женщины в возрасте до тридцати лет — единственное исключение из вашего правила, запрещающего заниматься врачебной практикой. Поскольку маловероятно, что принцесса Фандисса допустила бы, чтобы какая-нибудь молодая незамужняя женщина оказалась в вашем обществе за ужином, то, следовательно, женщина, с которой вы сидели рядом и которая умоляла вас заглянуть ей под платье, должно быть замужем. В том неудачном случае, если вам придётся драться на дуэли с её мужем, вам понадобится шпага, а у вас её нет. Может, мне пойти и купить её? Или, что ещё лучше, передать ваши сожаления этой даме и направить её к доктору Белифрасту?
— К чёрту твою шпагу и твои сожаления, и тебя, и доктора Белифраста! Что ты сделал с моей сумкой, наглый пёс?
— Я положил её в портшез, который ждал вас весь последний час, как вы и велели.
Не решаясь продолжать дальше, чтобы не использовать грубые выражения, я спустился по лестнице на улицу, где обнаружил, что забыл свою шляпу. Возвращаясь, я встретил Фешарда, который слонялся без дела внизу. Он протянул мне шляпу с возмутительным терпением.
— Поверьте мне, сэр, вы об этом ещё пожалеете, — сказал он, и я нарушил своё решение воздерживаться от грубостей.
* * * *
Попытавшись вспомнить, когда в последний раз был таким идиотом, я был вынужден признать, что это случилось тогда, когда хорошенькая женщина обратила на меня хоть какое-то внимание. Подобные прозрения приводят в замешательство мужчину за пятьдесят, если у него хватает ума понимать, что с возрастом мало кто становится лучше. Когда-то я с нетерпением ждал того дня, когда сочетание миловидного лица, подтянутой фигуры и доброго слова не станет ослаблять мой интеллект и не поработит меня, как одержимость бесом, но этот день ещё не наступил.
Филлоуэла не была добра ко мне. Задачей этой богини было следить за распределением красоты, но мне она не послала её вообще. И любовь — ещё одна сфера её ответственности. Не буду досаждать вам болтовнёй об особо привлекательном взгляде особо привлекательных глаз или о том, как солнце в определённый день в определённом месте отразилось на волосах определённого оттенка. У меня было две большие любви; одна умерла, а другая сбежала. Эти горести в моей ранней жизни побудили меня продолжать работу и перевести отношения с богиней на денежную основу.
Я намеренно, что случалось со мной редко, обратился мыслями к Заре, которую содержал в уютном номере «Пера и пергамента». Она была красивой женщиной с острым умом и прекрасным чувством юмора, которая делала всё, что я мог пожелать, и притворялась, что ей это нравится. Некоторые считали её эксцентричной из-за того, что она сохранила речь и манеры более ранних времён, но меня обвиняли в той же причуде. Я нравился ей сам по себе, и она даже хвасталась мной, своим покровителем, который писал книги.
Тогда почему для меня была так важна похвала Зефрейнии, почему я жаждал её дальнейшего одобрения, почему мне хотелось заглянуть в её глаза, когда я мог направить своих носильщиков к таверне и заглянуть в глаза Зары, которые были такими же яркими и голубыми? Я не знал и никогда не узнаю, я сойду в могилу с таким же бесполезным вопросом на дрожащих губах и столь же бесполезным трепетом в иссохших чреслах.
* * * *
Секрис-сквер была переименована в честь одной из побед лорда-адмирала, но большинство жителей Кроталорна считали его помешанным на убийстве недоумком и упорно называли это место Грушевой площадью. Поскольку Зефрейния использовала новое название, и каждое произнесённое ею слово доставляло мне удовольствие, которое не терпелось испытать вновь, я приказал носильщикам двигаться на Секрис-сквер. В результате они приняли меня за туриста и попытались взять с меня плату в два раза больше обычной, когда я вышел из портшеза. Это привело к грубой перепалке.
— Доктор Порфат, что вы делаете? — закричала Зефрейния, сбегая с середины лестницы, когда слова превратились в удары. Она полностью отвлекла моё внимание, позволив одному из трусов сбить меня с ног. — Зефрин, иди скорее, помоги ему!
— Мне не нужна помощь, леди! — отозвался я. Воодушевлённый её присутствием, я сбил одного из них с ног и поднялся сам. Другой попытался напасть на меня сзади, но я отступил, прижав его к упавшему портшезу своей немалой массой.
— Нет, пожалуйста! Помогите мне! Пожалуйста, сэр, простите, не раздавите меня! — рыдал носильщик.
— Кому из них я должен помочь? — спросил Зефрейнию молодой человек. Он говорил в нос в раздражающей омфилиотской манере, и я невзлюбил его ещё до того, как он сказал: — Бедному мужлану под китом становится всё хуже. Это он тебе нравится?
Первый из разбойников, увидев обнажённый меч новоприбывшего, бросился бежать, задержавшись, чтобы швырнуть в него ругательствами и булыжниками. Второго я пинком отправил за ним вслед.
Пока Зефрейния всплёскивала руками и кудахтала вокруг меня, я отряхивался и украдкой изучал молодого человека с мечом. Тени под его глазами и дерзкая глумливая усмешка, казавшаяся его обычным выражением, свидетельствовали о нездоровых привычках, как и его лишённая твёрдости осанка — то, как он лениво опирался о перила прохода. А хуже всего — поскольку я предположил, что он был любовником Зефрейнии — оказалось то, что он выглядел более симпатичным, чем я бывал хоть когда-либо. Меня немного утешала мысль, что его кости заплатят за праздное позирование и, достигнув моего нынешнего возраста, он превратится в изуродованную развалину, если пьянство или болтливый язык не убьют его раньше.
— Доктор, это мой брат, Зефрин Фрейн, — сказала Зефрейния. Ни одно из сказанных ею до сих пор слов не приносило мне такой неподдельной радости. В былом королевстве Заксойн народ просто без ума от звука «З», и до сего момента я не мог себе представить, что родители этих брата и сестры, явно склонные к причудам такого рода, нашли неотразимым подобное сочетание имён детей. Я обнял и потыкал кулаком молодого человека, крепко пожав его руку. В своём восторге я не сразу понял, что ему это не нравится.
Мы отправились на обед, где сестра флиртовала, брат дулся, а я сиял от счастья, глядя на них обоих, хотя и сожалел, что Зефрейния сменила свой смелый вечерний наряд на скромное дневное платье. В прошлом году только фротиранец или человек с причудами усадил бы обнажённых гостей за обеденный стол, а теперь я встречал их во дворце принца Фандиэля. Может быть, не так уж и плохо, что мир катится в ад, подумалось мне.
При ближайшем рассмотрении выяснилось, что Зефрин был её младшим братом, чей возраст, возможно, не превышал двадцати лет, хотя на первый взгляд он казался старше. Неумеренное количество вина, которое он выпил, нарезая еду на кусочки и гоняя их по тарелке, указывало на одну из причин ухудшения его здоровья, но я подумал, что, должно быть, имелись и другие.
— Ну что, — произнёс я, когда еда и беседа подошли к концу, — вы хотели посоветоваться со мной, леди? Если бы мы могли удалиться в...
— Не я, доктор! Мне казалось, что ясно дала это понять. Я хочу, чтобы вы осмотрели моего брата.
Жаль, что я не мог видеть своего лица в тот момент, потому что почувствовал, как на нём отразилось отчаяние. Актёры, желающие сыграть персонажа, чьи самые заветные надежды рухнули, могли бы с пользой изучать его.
— Осмотрели? — повторил её брат со своей невыносимой усмешкой. — Он смотрел на меня в течение всего обеда, когда ему приходилось вытаскивать свой похожий на гигантскую красную репу нос из твоего декольте в процессе разглядывания твоих сисек, дорогая сестрёнка.
— Сэр! — Я отбросил множество слов, которые могли бы оскорбить Зефрейнию, и сказал только: — Вы испытываете меня!
— Зефрин, пожалуйста, ты же знаешь, что уже целую неделю не можешь заснуть...
— Дело не в том, что я не могу заснуть, я не хочу спать, — взвыл он, вскакивая на ноги и пинком отодвигая стул. — И что бы я ни делал, какое отношение к этому имеешь ты или этот старый осёл?
Я собрал свою сумку и приготовился уйти — единственное из доступных мне на тот момент действий, которое не стало бы необратимым, но Зефрейния вцепилась мне в руку. Её обаяние всё ещё работало, какими бы хитрыми методами оно на меня ни воздействовало.
— Пожалуйста, доктор Порфат…
— Порфат? — Её брат, казалось, был поражён, как будто из-за своего высокомерия или пьяного замешательства он ни разу не слышал моего имени раньше. Тоном, в котором было столь же много преувеличенного уважения, как мало его было в предыдущем, и не более располагающим, он спросил: — Знаменитый упыревед?
— Я презираю это именование даже больше, чем ваши манеры, сэр. Никогда больше не произносите его при мне.
Он рассмеялся.
— Порфат? Полностью согласен. Я бы с удовольствием послушал, что вы скажете об упырях, доктор, хотя бы для того, чтобы отвлечься от всех тех глупостей, которые вы тут наговорили. Вместо того чтобы страдать дальше от вашей сентенциозной болтовни, я оставлю вас барахтаться в этом заражённой блядством дыре и искать пизду моей сестры под столом, пока случай не сжалится над вашей слабеющей памятью и не направит ваши жирные пальцы в нужном направлении.
Я мог бы ударить его напоследок, но его прощальная тирада была столь постыдно близка к истине, что с тем он и ушёл. Это правда, что я время от времени похлопывал Зефрейнию по бедру, чтобы подчеркнуть свою точку зрения, и получал от этого немалое удовольствие. Должно быть, я вёл себя действительно грубо и слишком заметно.
— Простите меня, — сказал я, высвобождая руку. — Я вёл себя непростительно.
— Вы? О, доктор, нет! Вот мой брат — да, действительно, но прошу, не ставьте на нём крест. Иногда Зефрин ведёт себя грубо, но он не хотел никого обидеть.
— Я не знаю, что с ним не так, — произнёс я, — и он не хочет, чтобы я знал. Есть врачи, специализирующиеся на избегающих их пациентах, они зарабатывают тем, что знают подобные трюки наизусть, но я не из них. Как уже говорил, моя работа связана с книгами и костями.
— И с упырями, — добавила она. — Доктор, он бродит в темноте, он посещает странные места, у него жуткие друзья. Мне следует перечислить все симптомы из вашей книги?
Я не мог этого отрицать. Его сардонические манеры и отсутствие аппетита тоже были характерными, хотя и неубедительными. Во время моего медленного выздоровления я отметил похожие особенности в своих собственных привычках, но, разумеется, я не был упырём. Однако если бы она хотела привлечь моё внимание, то могла бы добиться этого с большей уверенностью, рассказав мне всё, вместо того чтобы вводить в заблуждение своими уловками. Я больше не хотел иметь ничего общего ни с одним из них, и так и сказал ей об этом.
— По крайней мере, дайте мне что-нибудь, доктор, что-то такое, чтобы он заснул. Он убивает себя.
«Туда ему и дорога», — подумал я, но всё же дал ей маленький флакончик лауданума, который приготовил для лечения своей собственной болезни, и посоветовал обратиться к доктору Белифрасту. Я также попытался вселить в неё хоть какую-то надежду:
— Если бы он был подвержен упыризму, то не выбегал бы с таким рвением на дневной свет на этой стадии.
— Знаю. Но вы написали, что в отношении этой болезни нет ничего определённого. — Она слабо улыбнулась. — Я в самом деле прочла вашу книгу.
* * * *
На следующий день пошёл дождь, и я воспользовался этим предлогом, чтобы вернуться к своей новой привычке дуться дома. Я видел, что Фешарду, который суетился вокруг меня, не терпелось отпустить комментарий насчёт книги, которую я выбрал для праздного чтения, моей собственной «Этиологии упыризма», но он благоразумно сдержался. Перечитывание моего труда испортило мне настроение. Насколько я помнил книгу, пламя моей гениальности должно было воспламенить страницы, когда я их переворачивал. Но этого не произошло.
Опыт опроверг моё глупое утверждение о том, что болезнь вызывают кладбищенские миазмы. Я ползал по туннелям упырей; и к моему непреходящему отвращению, одна из этих тварей исцарапала меня когтями. Если бы это было заразно, я бы сейчас завтракал отнюдь не грушами, сыром и фандрагорским вином.
Я не был готов бросить дело всей своей жизни и присоединиться к глупцам, которые приписывали это состояние дьяволизму. Теперь я склонялся к теории, что это наследственное заболевание. Леди Глифт, являвшаяся куда большим авторитетом в данном вопросе, чем я, утверждала, что упыризм её сына был обеспечен концентрацией инцестов в её вырождающейся родовой линии. Сам того не желая, я начал делать заметки на полях для исправленного издания. Заметки расползались по обратным сторонам писем, по скомканным листкам бумаги из карманов моего халата, по чистым страницам любых других книг, которые попадались под руку. Когда я потребовал вторую бутылку вина, то был так поглощён своим занятием, что не обратил внимания на поведение Фешарда и высматривание признаков того, что он не одобряет мою просьбу.
— Я сказал, к вам пришла леди, сэр.
— Ох. Хорошо. Пригласи её войти.
Я едва обратил внимание на этот обмен репликами. Если бы я как следует подумал, то предположил бы, что это прибыла Нисса. Единственной женщиной кроме неё, которая приходила ко мне, была Зара, но только если я посылал за ней. Постепенно я осознал, что моя собеседница сидит напротив меня, не произнося ни слова; ни моя сестра, ни любовница даже не пытались совершить этот подвиг. Я поднял глаза и обнаружил, что смотрю на Зефрейнию Слейт.
— Нет, не останавливайтесь! Это волнующее зрелище — наблюдать за работой гениального человека.
Это было похоже на историю Мопсарда о женщине, которая умела летать: когда кто-то сказал ей, что она летает, она упала. В следующий раз, когда я буду пытаться сосредоточиться на своей работе, то подумаю о Зефрейнии и её замечании. Я буду осознавать себя таким, каким она меня видела. Возможно, благодаря ей я никогда больше не смогу сосредоточиться. Я оставил эти неприятные мысли при себе, пытаясь привести в порядок свои записи.
Должно быть, она пришла сюда пешком. Её волосы потемнели от дождя и прилипли к голове так, что стали видны черты её лица и хрусталь глаз. Я считал её хорошенькой; на самом деле она была невыносимо красива.
Вместо того чтобы попытаться выразить в словах эту скорее пустоту в моей груди, чем мысль, я сказал:
— Ты мокрая. — Затем крикнул: — Фешард! Разведи огонь.
— Он уже горит у вас, — сказала Зефрейния.
— Ох. Да.
Я встал, выпустив из рук разрозненные записи и даже уронив несколько книг, которые лежали незамеченными у меня на коленях. Мне хотелось обнять её, хотелось поднять упавшие книги. Не сделав ни того, ни другого, я лишь изо всех сил старался не размахивать руками.
Я не решаюсь назвать главную причину моего замешательства, ведь Филлоуэла — богиня для молодых. До вчерашнего дня я не был в её храме, по меньшей мере, лет двадцать. Но после ухода из дома Зефрейнии, я был вынужден пойти туда — возможно, из-за ностальгии, горечи, самой богини, кто знает? Я купил белого голубя и попросил жрицу принести его в жертву ради моего намерения. В чём именно заключалось это намерение, я не смог ясно сформулировать даже самому себе, но на мою молитву, очевидно, последовал ответ: и не в какой-то причудливой божественной манере, а с быстрым послушанием слуги, совсем не похожего на Фешарда.
Но если бы я поднял её со стула и поцеловал, как будто она была подарком богини, а её визит оказался всего лишь банальным совпадением, Зефрейния могла бы обидеться; если бы я не отнёс её в свою постель быстро и с благодарностью, обидеться могла уже богиня. Так что я пришёл в смятение.
— Он у вас уже горит, сэр, — сказал Фешард, который так долго добирался сюда, что я забыл, зачем его вызвал. — Огонь, сэр.
— Конечно, у меня есть огонь, придурок! Исчезни с глаз, из ушей и из дома до завтра! Иди и навести своих племянниц, о которых ты вечно болтаешь. — Я заметил изумление моей гостьи и поспешил погладить её по руке. — Не обращайте внимания, это единственный способ говорить с этим невыносимым человеком.
— Вы устраиваете ему отпуск, чтобы он не обременял вас своей благодарностью?
Мне было неприятно слышать анализ своих мотивов, даже от неё, поэтому я спросил:
— Как поживает ваш брат?
Я выбрал худшую альтернативную тему. Она начала что-то говорить, но тут её губы задрожали, а глаза наполнились слезами. Я поднял её на ноги и обнял. Это было не совсем так, как я мечтал, но тоже неплохо. Она вцепилась в меня так крепко и доверчиво, что, думаю, упала бы, если б я её отпустил.
— Как я могу говорить об этом? — всхлипывала она. — Вы ему не поможете.
Хотелось бы мне, чтобы она, используя что-то из своих аналитических навыков, объяснила, как ей удаётся заставлять меня переворачиваться на спину и вилять хвостом. Я услышал свой голос:
— Я помогу ему. Что я могу сделать?
Она нашла в себе силы встать, отстраниться, а затем села, согрев меня тёплым прикосновением тела. Я тоже вернулся на своё место, поправляя халат, чтобы скрыть своё возбуждение, хотя она, конечно, это почувствовала. Я изо всех сил старался выглядеть мудрым. Сомневаюсь, что мне это удалось.
— Доктор, мой брат уже не мальчик, но он хочет им быть.
— Как и все мы, — сказал я, и это прозвучало ненамеренно легкомысленно.
Она улыбнулась, опустив глаза.
— Я вижу, вы меня не понимаете. Это сложно. В детстве он был красив, вы даже не представляете, до какой степени, и счастлив. Он яростно сопротивлялся своему превращению в мужчину, каковым… совершенно очевидно... являетесь вы. Когда он был совсем юным, то вместе с другими исследовал новые возможности своего тела, чудеса плоти, как, я полагаю, делают все мальчики в таком возрасте. Он всегда стремится повернуть время вспять и вернуться в те золотые мгновения. Но, видите ли, у него тело взрослого мужчины, в то время как его товарищи по играм всё ещё мальчишки. Там, откуда мы родом, мало что вызывает столь сильное неприятие.
Я всё ещё нелепо ухмылялся её восхитительному «совершенно очевидно» и втайне возносил хвалу богине, когда смысл её слов пронзил мою эйфорию. Ни на секунду не задумавшись, я произнёс:
— Вы хотите сказать, что этот скот не только грубиян и пьяница, но ещё и педераст?
Она отшатнулась, как от удара.
— Вы жестоки! Да, да, это так, но я надеялась на жалость со стороны человека, который может проявить её даже к упырям!
Я бы воздержался от жалости к её брату-дегенерату, пока его не кастрируют и не выпорют, но стиснул зубы и промолчал.
— Доктор, он ищет счастья, как и все мы, пытается проявить ту натуру, которой наделили его боги. Неужели эти человеческие черты делают его менее человечным?
Я всё ещё не доверял себе, чтобы заговорить. Теперь я разозлился из-за её замечания о «всех мальчиках», которое свидетельствовало о невысоком мнении насчёт моего собственного пола. Я никогда не делал таких вещей, когда был мальчиком. Я бы расквасил нос любому мальчишке, который осмелился бы намекнуть на подобную мерзость, как, если подумать, однажды уже сделал.
Наконец я сказал:
— И поэтому вы забрали его из Омфилиота, где клуддиты сожгли бы его заживо, если бы поймали на этих штучках, и привезли в Кроталорн, где ему это может сойти с рук?
Она отрывисто кивнула, закусив губу, не в силах встретиться со мной взглядом.
— Почему вы не отвезли его в Фротирот, где он мог бы занять должность начальника сиротского приюта?
Она издала вопль боли, который разорвал мне сердце. Признаю, я был слишком жесток. Определённо, то, что она могла любить брата таким, делало ей честь. Я встал и, издавая успокаивающие звуки, похлопал её по плечу, неловко склонившись над её стулом, потому что на этот раз она не поднялась, чтобы обнять меня.
Я вспомнил свои прежние мысли о том, как причудливы пути богов, благословляющих нас. Неужели меня испытывали? Я решил принести жертву Филлоуэле; что бы ни вздумали сотворить люди и народы, эта богиня ничего не осуждает. Она — огонь, а мы, какими бы причудливыми и фантастическими ни были наши отдельные формы, являемся её светильниками.
— Гори ярко, — пробормотал я, цитируя гимн, не задумываясь об этом.
Она уловила намёк. Зефрейния радостно посмотрела на меня сквозь слёзы, схватила мою руку и прижалась к ней мокрой щекой.
— Я знала, что вы поможете ему!
— Некоторые вещи шокируют, только и всего, — проворчал я, расхаживая по комнате. — Что вы хотите, чтобы я совершил? Что, во имя всего святого, я могу сделать, если он такой? По крайней мере, он спал прошлой ночью, не так ли?
— Лекарство не подействовало. Я подмешала его ему в вино, как вы и говорили, но он отключился ещё до полуночи и выглядел ещё ужаснее, чем обычно, когда проснулся днём. — Словно для того, чтобы облегчить боль от разговора, она подняла одну из книг, которые я уронил, и пролистала её. — Он уходит куда-то, не могу себе представить куда, и возвращается, выглядя с каждым разом всё хуже.
Она сделала паузу, чтобы рассмотреть иллюстрацию под другим углом.
— Как вы думаете, эта книга помогла бы ему отвлечься от его обычных желаний?
Я подошёл к ней и, к своему огорчению, обнаружил, что записывал свои мысли об упыризме на полях книги Халцедора «Жизнеописания злых солнцегревцев», заслуженно пользующейся дурной славой. Когда я попытался отобрать у неё книгу, она вцепилась в неё и настояла на том, чтобы просмотреть гравюры. Я опустился на колени перед её креслом, чтобы помочь ей изучить книгу, лежавшую у неё на коленях. Иллюстрации заставили её улыбнуться, что стало долгожданной передышкой после всех слёз, которые я вызвал. Она даже хихикнула.
— Вы когда-нибудь пробовали это? — спросила она, используя кончик пальца, чтобы разобраться в деталях одной запутанной пары. Притворившись, будто не замечает, что я делаю, она позволила мне задрать платье выше её бёдер и слегка раздвинуть их.
— Нет, — солгал я.
— Давай. — Она убрала с колен холодное, сухое, лишённое запаха, цвета, волос и вкуса изображение. За ним скрывалась реальность, все признаки которой были прямо противоположны.
Я был прав: богиня послала мне испытание, сопроводив им свой дар, и я прошёл его. Я решил пожертвовать ей ягнёнка. Но не сегодня.
* * * *
Как и все здравомыслящие люди, императрица Филлитрелла ненавидела бывшую столицу. Так быстро, как только позволяли приличия, она вернула свой престол домой, несмотря на просьбы и угрозы совета лордов. Они хотели усадить её во Фротироте, как мумию в серебряной маске, нашёптывая ей на ухо иератические наставления, которые дозволялось озвучивать правителю; она же хотела гулять по Кроталорну или охотиться в окрестных холмах и говорить всё, что ей заблагорассудится. К сожалению, Фротирот последовал за ней. Незнакомцы заполонили наши улицы, исказили наш язык и изменили наши манеры.
Много раз я пересекал Мирагу по мосту улицы Победы, чтобы насладиться панорамой широкой реки и города с множеством шпилей, но не в этот моросящий вечер и, возможно, никогда больше. В городе стало так мало свободного места, что по обе стороны моста быстро, как грибы, выросли скопища навесов и лавок, загораживая обзор и удушая чувства цепкими руками фротиранских торговцев, их пронзительной болтовнёй, неустанным звоном колоколов и гонгов и вонью их тошнотворной стряпни.
Наверное, я должен был быть благодарен им за их толчею и сверкание. Всё это скрывало меня лучше, чем чёрный плащ и шляпа с широкими полями, которые я счёл подходящими для слежки за Зефрином Фрейном, пока странные взгляды не убедили меня в обратном. Внимательный прохожий мог бы сказать молодому человеку, что за ним следит мстительный преследователь из мелодрамы. Сам он ни за что не заметил бы меня, потому что, спеша вперёд, не отводил глаз от тротуара.
С каждым шагом я всё больше сожалел об этом поручении, но Зефрейния пригрозила, что сделает это сама, если я откажусь. Я никак не мог допустить такого, поскольку Зефрин наверняка направлялся в какой-нибудь бордель с мальчиками, а подобные притоны располагались в самых отвратительных трущобах. Симпатичную женщину, незнакомую с нашим городом, скорее всего, ударили бы по голове и отправили в Ситифору со следующей баржей, полной незадачливых туристов.
Если мои подозрения подтвердятся, и он зайдёт в такое место, то что тогда? Я обращал больше внимания на мальчишек, которые с визгом носились в толпе, чем на него, когда пытался проникнуть в его мысли. Мне было невыносимо делить общественную улицу с этими наглыми сопливыми бестиями. Разделить ложе с одним из них было бы не только отвратительно, но и просто нелепо. Однако всего лишь простое изложение чужих взглядов вряд ли заставило бы его изменить свои привычки.
Мы прошли через площадь Гончей, где по привычке я чуть было не завернул в «Перо и пергамент». Ещё один пример всеобщего упадка: гостиница раньше называлась «Податливая прокажённая», но теперь над ней возносился бюст плохого мёртвого поэта и, если я выбирал неподходящий вечер, пустое хвастовство его излишне достойных преемников. Было бы разумнее укрыться от дождя, поскольку морось усилилась, и обдумать проблему Зефрина за бутылочкой, возможно, с помощью Зары, как опытной женщины. Но я дал обещание его сестре, поэтому продолжил свой путь.
Он свернул с площади именно туда, куда я и опасался, спустился по ступенчатому переулку и углубился в мрачную путаницу Черничного берега. Я, проживший в этом городе всю жизнь и любивший всё необычное, никогда не осмеливался заходить сюда ночью. Фонари и уличные указатели были здесь редкостью, но гость из Омфилиота шёл, опустив голову, точно человек, спешащий домой.
Он срезал путь через ворота садов, которые переходили в мусорные кучи, мусорные кучи превращались в постоялые дворы, а постоялые дворы — в бойцовские арены. Переулки сужались, превращаясь в туннели, а затем расширялись до комнат, где экзотические иноземцы готовили еду, отдыхали, играли в азартные игры или холили своих коз. Я проскользнул мимо совсем ещё недавно предававшихся каннибализму ороков и рыболицых дузаев, мимо дикарей из Тампунтама, чьи татуировки были настолько обширны, что им не требовалась какая-то другая одежда. Если бы кто-нибудь из них неожиданно появился в моей гостиной, я бы как минимум выпучил на него глаза, но они были более искушёнными: ни я, ни Зефрин не вызывали у них ни малейшего интереса.
Черничный берег был зажат между рекой и Холмом Грезящих, и ступени вели Зефрина вверх, к некрополю. Где-то неподалёку отсюда я пережил опасное путешествие по туннелям упырей. Вход, который я тогда нашёл, был разрушен, а карта, которой когда-то владел, потеряна. Потом я вернулся, чтобы обыскать окрестности с несколькими подходящими для такого дела людьми из полка принца, но так и не нашёл другого входа. Теперь я начал замечать детали — жёлтую дверь, рычащую каменную собаку с отсутствующим ухом, вывеску в промозглом переулке, которая приказывала «ЕШЬ» сердитой каллиграфией сумасшедшего, — которые нашёптывали о преднамеренно перепрятанных воспоминаниях. Я был в опасной близости от границы Подземного мира.
Дорога становилась всё более узкой и тёмной по мере того как высокие дома стремились очутиться в объятиях друг друга. Когда сквозь нагромождение резных карнизов и причудливых дымоходов проглядывало небо, мне казалось, что огромный кладбищенский холм нависает не передо мной, а надо мной, и что бесчисленные бледные пятна, которые были его могилами, вот-вот обрушатся мне на голову вместе с дождём.
Когда я увидел вывеску с надписью «Поташный переулок», каждый последующий шаг стал требовать отдельного волевого усилия. Когда Зефрин скользнул в чёрную расщелину, помеченную как Алгольский тупик, моя воля и силы покинули меня, ибо теперь я вспомнил, что если верить утерянной карте, неподалёку находится вход в катакомбы пожирателей трупов. Теперь я уже мечтал о том, чтобы увидеть головореза со шрамами или обнажённого дикаря, которые смотрелись бы здесь дружелюбными и знакомыми, но улица была пуста. Ни в одном доме не горел свет.
Ирония заключалась в том, что Зефрейния пыталась пробудить во мне интерес к своему брату, намекая на то, что он страдает упыризмом. Я отверг такое предположение, но это было правдой. Я сомневался, что у него была эта болезнь, но, скорее всего, он был одним из тех, кто просто жаждал её подхватить. Полагая, что упыри владеют запрещённой магией, такие порочные простофили иногда обращались ко мне как к пророку, который мог бы указать им на их идолов. Чаще всего они обнаруживали, что обрели магический дар полёта — при помощи моей ноги.
Я предположил, что смогу найти дорогу обратно на эту улицу при дневном свете. Принц Фандиэль снова одолжил бы мне нескольких своих солдат, которые восприняли мою последнюю вылазку как забавный перерыв в их рутине. Я уже собирался повернуться и уйти, когда услышал приближающиеся шаги и голоса. Я отступил в дверной проём.
Из темноты проявились некие фигуры, сгрудившиеся вокруг дыры, поглотившей Зефрина. Разговоры, которые я смог подслушать, состояли из банальных жалоб на погоду и окрестности или нудных обсуждений последней игры в двельт. То же самое, если не обращать внимания на окружающее убожество, я мог бы услышать от модных театралов на площади Эшкламит.
Вынужденный на мгновение остаться, я вновь обдумал свой порыв убежать. Обещание, данное Зефрейнии, было подобно обещанию своенравной и капризной богине, которая послала её ко мне, а я пообещал, что помогу её брату. Все мои инстинкты вопили, что ему нужна помощь сейчас, сию минуту, а не когда я сподоблюсь найти дорогу назад с вооружёнными людьми. Как бы мне ни хотелось, я не мог отступить.
Мой костюм был вполне уместен здесь, где все были закутаны в чёрное. Я надвинул шляпу пониже, дождался подходящего просвета в потоке пешеходов и вышел на улицу так ловко, будто был здесь своим человеком. Я пожалел, что не позволил Фешарду купить мне шпагу, но зато взял с собой крепкую дубинку.
Единственный свет в Алгольском тупике слабо пробивался в щель открытой двери. Мимо прошли мужчина и женщина, подшучивая над древними изображениями проституток, украшавшими поросшие плесенью стены заброшенного борделя. Я последовал за ними, дрожа всем телом, и никакая тихая ругань или размеренное дыхание не помогали мне. Любопытно: сам я страха не ощущал, а вот моё тело — более чем.
Миновав кружок света от единственной свечи, я почувствовал запах, который впервые учуял у входной двери, — ни с чем не сравнимый дух гниющей плоти. По мере того как я приближался к двери в подвал, он неуклонно становился всё более насыщенным. Хотя бывают запахи и похуже, ни один из них не вызывал у меня более ужасных ассоциаций, кроме ещё одного. И его я тоже учуял. Мой нюх подсказал мне, что в подвале находится упырь.
Я подождал, пока те, кто шли впереди меня, спустятся по ветхой лестнице. Это вызвало затор за моей спиной, но никто не возразил, когда я поднял руку, призывая к терпению. Они продолжали вполголоса обмениваться банальностями, которые можно было услышать в любой очереди. В таком тесном помещении они, должно быть, заметили мою сильную дрожь, но никто не обвинил меня в том, что я тут шпионю.
Путь был свободен. У меня больше не было причин задерживаться дальше. Лестница скрипела и раскачивалась под шагами. Она вибрировала от моей дрожи с тревожным скрежетом, как будто гниющее дерево смеялось над моим страхом.
Подвал простирался далеко за пределы дома под ним и даже за пределы других зданий в переулке. Я не мог сказать, насколько далеко, потому что мой взгляд путался среди неверных отблесков свечей, подземного леса кирпичных столбов и множества мужчин и женщин, живыми среди которых были не все. Мертвецы, пребывающие в разных стадиях разложения, висели тут и там на крюках, продетых сквозь их лодыжки, так что это место походило не столько на аккуратную кладовую мясника, сколько на обычную выставку трофеев.
Некоторые из собравшихся разделись догола, уподобившись трупам, хотя мои шляпа и плащ тоже не смотрелись неуместными на общем фоне. Пробраться к центру общего внимания оказалось на удивление легко, несмотря на густоту толпы. Какими бы растленными ни были эти некрофилы, редко кто из них отказывал в достаточном пространстве для висения гниющему трупу с сопутствующими ему мухами и личинками. Я следовал по маршруту, отмеченному этими висящими тушами, расталкивая локтями живых реже, чем мёртвых.
Я старался сохранять профессиональную отстранённость, когда тайком осматривал тела, но в своей профессиональной деятельности мне никогда не доводилось сталкиваться с такими свидетельствами пыток и увечий. Эти несчастные были избиты кнутами, изломаны и заклеймены; у трупов женщин отсутствовали глаза и гениталии, а также груди. Обильные пятна крови свидетельствовали о том, что зверства совершались над живыми жертвами. Позже были отъедены головы, руки и фрагменты мышечной ткани.
Я всё ещё дрожал, мой желудок грозил взбунтоваться, но худшее было впереди. Даже во мгле разложения я чувствовал запах упыря, и он был сильнее всего там, где сальные свечи чадили наиболее густо. Увидев его, я ухватился за лежащий передо мной труп, чтобы не упасть; на мгновение я уткнулся лицом в скользкую плоть его ягодиц, чтобы не видеть ещё более отвратительного зрелища.
Я вторгся в уродливую пародию на аудиенцию у какого-то знатного лорда. Голый вурдалак развалился на троне из костей, который я видел в моё предыдущее посещение подземного мира, бесстыдно, как идиот, играя со своим гигантским фаллосом. Чтобы описать этот орган, который, казалось, находился в постоянном состоянии воспалённой эрекции, потребовался бы специалист по болезням, кои, по слухам, Филлоуэла насылает на тех, кто заслужил её ненависть. Прыщавая, бугристая и гноящаяся непристойность служила вурдалаку королевским скипетром. Служители в капюшонах, одетые в чёрное, одного за другим выводили к трону просителей, чтобы те подали свои прошения. Первым делом от всех требовалось не просто унизиться, но и продемонстрировать своё полное презрение к чистоте и приличиям, поцеловав этот символ власти.
Самыми малыми из его болячек были язвенная пагуба Беброса и гнойники Лушириона — если бы мне довелось оказаться в некоем кошмаре, принуждённым изображать из себя лекаря для упыря. Мертвенно-бледная кожа была изъедена плесенью, грибками и инвазиями паразитов, он носил на себе следы рака и проказы, тело было измождённым, как у преступника, приговорённого к виселице; и всё же, в соответствии с правилами кошмаров, его манера поведения отличалась буйной энергичностью. Питаясь мертвецами, он процветал за счёт болезней, которые унесли их на тот свет.
Обычным выражением его лица была ухмылка, которую он менял на злобный оскал, когда какой-нибудь культист привлекал его интерес. Он смеялся почти постоянно; хотя иногда его смех переходил в басовитое хихиканье, а зачастую превращался в маниакальный визг. Он затихал только тогда, когда его охватывал гнев, и это было поистине страшное зрелище, ибо в такие моменты всё, что ещё оставалось человеческим в его облике, сгорало дотла. Тогда грудь увеличивалась вдвое, на руках и плечах поднималась щетина, волосы на голове вставали дыбом. Его колоколообразные уши откинулись назад, круглые глаза сузились до жёлтых щёлочек, а черты лица превратились в маску ярости, когда он обнажил все зубы на своих массивных челюстях и завыл в лицо какому-то сопляку. Некоторые жабы и ящерицы достигают не менее полной метаморфозы в своих проявлениях гнева, но их гнев — всего лишь видимость; его же маска была не менее убедительной, чем у разъярённого тигра. Тех, кто спровоцировал такую перемену, с воплями утаскивали в самые тёмные уголки подвала, возможно, для того, чтобы на досуге уделить им более пристальное внимание.
В человеческом обличье это существо было известно как лорд Глифтард, которого я однажды видел издали. Ныне же он называл себя Вомикроном Ноксисом, королём упырей. Высокий выпуклый лоб и чёрные волосы были такими же, как у живого человека, но нос отсутствовал, а глаза, уши и челюсти вообще не были человеческими. Это казалось не столько карикатурой на его прежнюю внешность, сколько логичным развитием, как будто человеческое лицо, которое он являл миру в течение двадцати с лишним лет, было несформировавшимся зародышем этого ужаса.
Моя собственная смелость или, скорее, потрясение встревожили меня, когда я обнаружил себя практически в первом ряду его челяди. Все они были обнажены, ожидая своей очереди унизиться, и моя одежда заметно выделяла меня из толпы. Отступление от этого пункта только привлекло бы дополнительное внимание. Но этот вурдалак узнал бы меня при первом же случайном взгляде. Мне пришлось отступить.
В этот момент передо мной возник человек — Зефрин Фрейн. Вся былая насмешливая самоуверенность покинула его. Без одежды он казался неуклюжим и более юным, просто жалким мальчишкой. Я уже перестал дрожать, но его трясло даже сильнее, чем меня. Я поймал себя на том, что мне хочется помочь бедному оболтусу ради его же блага. В присутствии настоящего зла до меня с отчётливостью дошло, что огрехи мальчишки являлись просто результатом юношеского замешательства. Кем бы он ни был, он оставался человеком.
Я шагнул вперёд и взял его за локоть. Если бы он стал возражать, я ударил бы его дубинкой по голове, перекинул через плечо и бросился к лестнице. Как только я набираю скорость, меня уже трудно остановить.
Когда я потянулся к его левой руке, распорядитель церемонии схватил его за правую. Его потащили вперёд, чтобы он опустился на колени, а я остался стоять один в зловещем свете свечей, прямо перед вурдалаком. Рядом со мной послышался шёпот. Наконец-то на меня обратили внимание: возможно, пока ещё не как на незваного гостя, а всего лишь как на самоуверенного просителя.
Совершив непристойный ритуал повиновения, Зефрин сказал:
— О король, у меня нет мальчика.
— Я вижу это. Зефрин, — ни одно человеческое горло не смогло бы произнести это имя так, как это сделал вурдалак, подобно жужжанию рассерженной осы, переросшему в скрежет когтей по стеклу, — мы выбрали тебя за твой талант обманывать мальчишек. Неужели ты подвёл нас?
Ухмылка постепенно растворилась в гневной маске. Я подался вперёд, крепче сжимая свою дубинку.
— Ваше величество, я неделю бродил по дворцу некроманта, даже пробрался внутрь, чтобы всё осмотреть. Я не видел никакого мальчика. Наконец я подошёл к Веймаэлю Вендрену и признался в том интересе к его подопечному, который он смог бы понять. Он утверждает, что Поллиард умер из-за употребления испорченной пищи. Я поверил ему, потому что он плакал, рассказывая мне об этом.
— Поллиард Фуонса был упырём, ты, долбоёб! Не было ничего, чего бы он не смог бы съесть... если только не был поглощён тем, что употребил.
— Я не понимаю.
— Это король упырей должен понимать, а ты обязан повиноваться! — Встопорщенная щетина неожиданно опала. Клыки спрятались за тонкими губами, но лишь для того, чтобы вновь появиться в жуткой ухмылке. Это, казалось, исчерпало запас мимики твари. — Если ты не способен доставить нам мальчика, Зефринннн, — от того, как он произнёс это имя, у меня заболели зубы, — то можешь привести нам свою сестру.
Моё сердце радостно ёкнуло, когда юноша неуклюже поднялся на ноги с боевым кличем свободного человека на устах:
— Нет!
Я уже двигался быстро, и прежде чем вурдалак успел расправиться со своим непокорным рабом, сказал:
— Нет, сэр, она тебе не достанется!
Я обеими руками изо всех сил ударил тварь дубинкой по левому уху.
Это был сильный удар, раздробивший хрящи и, возможно, сломавший кости, и он опрокинул короля упырей, трон и всё остальное, перемешав в самой непотребной куче.
— Это упыревед! — закричал кто-то.
Я попытался утащить Зефрина за собой, но он оттолкнул меня с неожиданной силой.
— Уходи! — крикнул он. — Предупреди её! Охраняй Зефрейнию! Убирайся отсюда, жирный дурак, пока ещё можешь!
Я понял, что в его дерзости есть смысл. И даже при всём этом я бы, возможно, остался, чтобы поспорить с ним, но тут Вомикрон Ноксис, пошатываясь, поднялся на ноги, издавая трубные звуки ярости. Чьи-то руки вцепились в мой плащ, на голову и плечи посыпались удары, которых я почти не замечал, когда его последователи окружили меня. Прежде чем вурдалак успел напасть, Зефрин схватился с ним. Многие придворные короля бросились удерживать юношу, преграждая мне путь. Двигаться вперёд было бы труднее, чем возвращаться к лестнице.
Я двинулся назад. Но теперь я был разъярён. Я ненавидел себя даже больше, чем этих подонков, потому что казалось, будто я подвёл Зефрина и его сестру, но за мою нечистую совесть страдали подхалимы вурдалака. Я усердно орудовал дубинкой, делая паузы, чтобы нанести второй удар, если первый меня не удовлетворял. Я преследовал тех, кто пытался убраться с моего пути, мужчин, женщин, без разницы. Как врач, я могу оценить звук и ощущения от проломленного черепа. В ту ночь я разбил несколько черепов, и сомневаюсь, что все их владельцы смеются над этим сегодня.
Я думал, что покончил с ужасами. Казалось, теперь уже не осталось ничего, кроме обычного страха и необычайной злости. Но то, что происходило раньше, стало казаться почти обыденным, когда я обнаружил, что не все мои противники были людьми. Некоторые из драпированных распорядителей, мимо которых я столь небрежно протискивался ранее, оказались упырями. И что ещё хуже, некоторые из них были людьми, которые находились на пути к этому статусу. Даже вид их короля, представшего в своём истинном облике, не испугал меня так сильно, как вид человеческого лица, возможно, намекавшего на былую красоту, испорченного выпуклыми глазами или кабаньими клыками. Их я бил сильнее всего, отставив в сторонку свои претензии на звание целителя.
В сражении царил странный боевой порядок. Настоящие упыри, несмотря на все свои клыки, когти и силу, которая позволяла разбить гроб, довольствовались лишь визгами и воплями на заднем плане. Промежуточные формы были лишь немногим менее робкими. Но именно люди самым наглым образом преграждали мне путь, прижимали меня к земле, цепляясь за мои ноги или плащ.
Я удивлялся, почему никому из них не пришло в голову использовать против меня клинок. Мужчины определённого сословия — моего, но я со странностями — чувствуют себя голыми без меча, и никто не ходит без ножа. Кроме как здесь. Я не видел никого, кто был бы вооружён, даже в разгар схватки. Ответ мне подсказало суеверие, утверждавшее, будто упыри боятся железа. Король был настолько неуверен в своих подданных, что не разрешал пользоваться железом при дворе.
Как раз в тот момент, когда я радовался торжеству суеверия, меня пронзила уникальная, ни с чем не сравнимая боль, мгновенный паралич разума и тела, который сопровождает внезапное и неожиданное протыкание шкуры. Мне нанесли удар сзади. Нападавший всё ещё цеплялся за меня. Я повернулся, чтобы посмотреть на него. Моя теория о железе не была опровергнута, но я нашёл в этом слабое утешение, потому что упырь вонзил мне в плечо свои клыки. Я не мог как следует размахнуться дубинкой, но вместо этого ткнул её концом в его огромный жёлтый глаз, который лопнул и забрызгал меня студенистой гадостью. Противник ослабил хватку и, корчась, рухнул на пол с воем, который не уступал воплю его короля.
Кучка упырей, собравшихся позади меня, чтобы присоединиться к атаке, если их более храбрый товарищ добьётся успеха, отступила, выкрикивая оскорбления на расстоянии. Я чуть было не погнался за ними, до такой степени мне надоели их скребущие череп завывания, когда он называли меня упыреведом.
У меня было определённое преимущество перед этой толпой. Пока Зефрин сражался с их королём — шум с той стороны подсказывал мне, что их схватка всё ещё продолжалась, — у них не имелось лидера, а они как раз были из тех, кто в нём нуждается. Они не очень хорошо дрались. У них вообще не получалось делать что-либо хорошо, и именно поэтому они стремились овладеть магическими способностями, даже если для этого приходилось есть трупы. Они могли задавить меня массой, но то же самое было под силу и подобной же массе червей. Пока я держал себя в руках и контролировал тошноту, у меня был шанс.
Я уже видел дверь на лестницу, причём никто не подумал заблокировать её или хотя бы закрыть. Если я сделаю ещё несколько шагов в этом направлении, то даже самых глупых осенит мысль, что нужно прикрыть дверь и защищать её. Я изобразил ложный рывок вправо, пнув упыря, подкравшегося с той стороны, ударил дубинкой человека и качнул один из подвешенных трупов себе за спину, чтобы хоть ненадолго задержать погоню. Я вспугнул рой мерзких мух, которые на мгновение ослепили меня и забили ноздри.
— Зефрин! — крикнул я, обернувшись к королевскому трону. — Сюда!
Я пожалел об этой уловке. Я не мог предложить ему ни какой-то реальной надежды, ни помощи. Я просто назвал его по имени, чтобы отвлечь внимание, и это сработало, потому что некоторые из нападавших неуверенно двинулись к трону. Но я пожалел об этом ещё больше, когда в ответ раздался невыносимый скрежещущий голос Вомикрона Ноксиса:
— Он не пойдёт с вами, доктор Порфат. Он решил подождать здесь, пока к нам не присоединится его сестра.
Полагаю, он хотел, чтобы я набросился на него, и такое искушение действительно возникло, но теперь никто не стоял между мной и дверью. Я бросился к ней, захлопнул её за собой и преодолел половину лестницы, прежде чем осознал свою ошибку. Каркас прогнулся, истязаемое дерево завопило громче, чем мои преследователи. Но теперь было слишком поздно проявлять осторожность. Я преодолел последние несколько ступенек на четвереньках и выбрался в верхнюю комнату, когда лестница рухнула под тяжестью преследователей. Моё собственное тяжёлое дыхание и хрипы казалось мне громче, чем потрясённые крики или треск ломающейся лестницы.
Какое-то время я лежал неподвижно, из укуса в плечо и множества других ран поменьше текла кровь, на которую я не обращал внимания. Однако я знал, что здесь не место для отдыха, и начал подниматься, когда Вомикрон Ноксис, настолько сильный и проворный, что отсутствующая лестница не представляла для него никакой преграды, ворвался в дверь следом за мной.
Я был уверен, что пришла моя смерть, что она возвышается надо мной в этой обретшей жизнь выгребной яме человеческих бед, страхов и грехов, но это была смерть, которая не дала бы мне ни покоя, ни умиротворения, ни чистого и непоправимого разрыва тонкой нити. Эта тварь сожрала бы меня, а потом какое-то время бродила по миру в моём обличье, думая моими мыслями и произнося мои слова, грязня и уничтожая всех, кто мне был дорог: глупого Фандиэля, весёлую Зару, мою родную дорогую младшую сестрёнку Ниссу... Стыд мой, когда я вспоминаю этот момент, теперь столь велик, что мне приходится совать в рот кулак, чтобы не кричать, но тогда я умолял упыря самым жалким образом, упрашивая пощадить меня.
Его ухмылка исчезла. На его лице появилось третье выражение, не менее страшное, но я понятия не имел, что оно означало. Я закричал. На мгновение мне показалось, что я вот-вот соскользну с лица земли и упаду в огромные жёлтые шары его глаз. Он видел меня насквозь.
— Я знаю тебя! — сказал он, и его голос вывел меня из болезненного транса пассивности. Да, он знал меня, он лапал и тискал мои секреты, мои самые драгоценные мечты и мой самый жалкий стыд. Он вытащил на поверхность грязь, которую я не мог даже представить — кроме того, что она должна быть моей. Даже не прикасаясь ко мне, он искалечил и изуродовал меня навсегда, болезненно исказив моё восприятие себя, изменив самую суть того, что называлось моим «я».
А потом он запрокинул свою ужасную голову и расхохотался!
— Теперь, — завыл король упырей, — теперь, мальчик, наконец-то твоя очередь поцеловать мой...
— С удовольствием, сэр! Вот тебе поцелуй! — воскликнул я и ткнул узловатым концом своего посоха в ту самую часть тела, которую так почитали его подданные. Он схватился за свой пострадавший член, согнулся пополам и упал обратно в яму, вопя при этом таким голосом, что от него скорчилась бы статуя.
Я бросился в колючий туман, сменивший дождь. Когда я спотыкался о неведомые препятствия в тупике Алголя и в переулке за ним, то не останавливался, чтобы подняться, а просто полз, метался или перекатывался, пока снова не переходил на бег. Но как далеко я должен пробежать, прежде чем достигну пределов этого огромного подвала и пределов нор, которые могли соединять его с другими подземельями? К моему ужасу мне показалось, что твёрдые булыжники мостовой были всего лишь тонкой оболочкой между мной и Подземным миром, и что вурдалак мог выследить меня так же верно, как железные опилки отслеживают магнит сквозь бумагу. Я не осмеливался остановиться, чтобы проверить свою уверенность в том, что гулкий стук моих шагов маскирует шум подземной погони. Каждое пятно глубокой черноты в ночи казалось дырой, из которой мог вырваться наружу Вомикрон Ноксис.
Наконец я упал и не смог подняться, хотя уже приближался к перекрёстку, где в тумане виднелся тусклый отблеск, исходивший от чего-то, что могло быть таверной. Камни под моим ухом были холодными и мокрыми, но я сильнее прижался к ним, чтобы прислушаться. Я слышал только рёв собственной крови.
Я знал, что должен встать и идти дальше, но всякое желание хотя бы попытаться сделать это покинуло меня. Сон обещал передышку от гнусных чар, наложенных упырём. Это заклинание лишило меня всякого смысла жить, но простая привычка к жизни была достаточно сильна, чтобы поднять моё усталое тело на четвереньки.
Я услышал крик отчаяния, от которого у меня мурашки побежали по коже:
— Доктор! Доктор Порфат, где вы?
Хотя это был голос Зефрина, я не ответил. Скорее всего, он был мёртв. Король, должно быть, принял его облик. Борясь с человеческим желанием ответить, я встал и, пошатываясь, пошёл прочь от голоса так быстро и тихо, как только позволяли боль, отчаяние и головокружение.
— Доктор! — Крик раздался ближе, более мучительный, и теперь я слышал не только топот бегущего. — Помогите мне!
Я забился в тёмный дверной проём и стал ждать. Зефрин, спотыкаясь, прошёл мимо, продолжая звать, хотя его слабеющее дыхание и ободранное горло теперь позволяли издавать лишь жалкий шёпот.
Человек — или нечто похожее на него — был ранен. Его вывернутая левая рука бесполезно повисла, а сам он пошатывался на повреждённой ноге. Кровь заливала его бледное тело, подобно тёмному кружеву. Из стариковских рассказов, моего единственного источника знаний о подобных вещах, я знал, что мертвец, которым прикидывается упырь, всегда выглядит целым и невредимым.
Пока я предавался метафизике — а может быть, просто искал любой предлог, чтобы не высовываться и спасти свою шкуру, — преследователи настигли его. Он издал последний громкий крик, когда дубинка ударила его по плечам и поставила на колени. Теперь он мог только стонать, когда его пинали и топтали ногами, заставляя подчиниться.
Трое из его преследователей были мужчинами. Закончив избивать Зефрина, они разошлись, чтобы обследовать кучи мусора, переулки и дверные проёмы. Мне показалось, что чёрная фигура, которая схватила его за лодыжки и потащила обратно в темноту, тоже была человеческой, пока не заметил её уродливые когтистые руки. Я чуть не закричал, но выхватив взглядом лицо, увидел, что это не король. Моя встреча с ним была настолько ужасной, что обычные упыри больше не могли произвести на меня впечатление.
Могли ли его подданные избить своего замаскированного правителя так же, как они избили бы того, кто выглядел очевидным человеком? Если бы они знали, что я наблюдаю за ними, стали бы они устраивать представление, чтобы заманить меня в ловушку, когда можно было бы напасть прямо? Казалось очевидным, что это действительно был Зефрин Фрейн, которого разыскивали подземные обитатели. Я всё ещё колебался. Я понятия не имел, как мыслят упыри; не представлял себе, на что они реально способны.
Но имелись и другие, кто не был парализован сомнениями. В то время как я всего лишь наблюдал, люди, слышавшие последние слова Зефрина, выскочили из таверны и рассыпались по улице, выкрикивая языческую тарабарщину. Похоже, это были игнуды. Я и представить себе не мог, насколько обрадуюсь, встретив их и подобных им в тёмном переулке!
Этого было достаточно, чтобы напугать упыря, который растворился в тени, но трое мужчин прекратили поиски и подняли своего пленника. Услыхав, что спасение близко, Зефрин оживился и начал сопротивляться. Ему удалось вырваться из их хватки, но в результате всех его усилий он оказался просто брошен на мостовую.
— Убирайтесь прочь, мерзавцы! — крикнул один из похитителей спасателям. — Это дело Фротойна.
— Наше дело — разбить твоя башка, собачья морда! — крикнул один из игнудов, и его эпитет был оскорблением для нашей растительности на лице.
— И моё тоже! — крикнул я, наконец высунувшись из дверного проёма с дубинкой наготове. — Помогите нам, друзья!
Зефрин снова был на ногах, обмениваясь ударами с нападавшими, когда я приблизился к свалке. Дикари превосходили их числом, некоторые были вооружены короткими кривыми мечами, но похитители всё равно не бежали. Это наводило на мысль, что Вомикрон Ноксис отдавал ужасные приказы; казалось, всё подтверждало, что Зефрин не был самозванцем.
Мои сомнения рассеялись ещё больше, когда молодой человек выхватил меч у игнуда и перерезал горло противнику железным оружием. Это привело дикарей в восторг, они оскалились, как акулы, и завыли на свой особый манер. Усмирив двух других, они подтолкнули одного к Зефрину, энергично изображая, как перерезают ему горло, и он подчинился. Подражая булькающему крику мертвеца, некоторые из них упали со смеху и покатились по мостовой. Остальные подтолкнули последнего вперёд, дёрнув его голову за волосы назад, чтобы удобнее подставить горло.
— Подождите... — начал я.
— Это вурдалак! Это не живой человек, глупцы! — закричал последний из приговорённых. — Скажи им, Порфат, это Вомикрон...
— Ноксис, — закончил Зефрин, потому что его жертва больше не могла ничего сказать.
— Здесь бродит много, много глибди, — произнёс игнуд, используя слово родного языка, обозначавшее упырей. — Не любят собакомордые клык.
Последнее слово на их жаргоне означало «меч», и это прозвучало как решительная поддержка от незаинтересованной стороны. Возможно, Зефрин и не был упырём. Но когда он рассмеялся, несмотря на текущую по лицу кровь, и тепло обнял меня здоровой рукой, я, чувствуя, как с меча на мою спину капает, подумал, что, возможно, он не и не совсем человек.
* * * *
Мы воспользовались гостеприимством лодочников в их таверне и вытерпели осмотр знахаря, хотя впрочем, он мог быть всего лишь хирургом, которого они насильно вывели из конопляного прихода. Всё это время Зефрин не переставал трепаться и лицедействовать. Он снова и снова вспоминал наше сражение с тремя негодяями, которых спустили на нас в публичном доме вместе с… — тут надо было как-то объяснить те из наших ран, что выглядели наиболее странно — их свирепым псом. Он хорошо знал своих слушателей. Они никогда не уставали слушать эту историю, даже с новыми и противоречивыми приукрашиваниями. Казалось, он был на верном пути к тому, чтобы стать почётным игнудом.
Но я никак не мог забыть, что некогда он был и почётным упырём. Эта чудовищная похвала короля его «таланту обманывать мальчишек» засела у меня в голове. Какие тёмные планы он лелеял, в каких извращениях погряз, какие убийства совершил? Я старался сохранить в памяти его последний решительный отказ служить вурдалаку, который был куда прекраснее моего собственного пресмыкательства, но другие воспоминания заслоняли его собой. То, как он умело перерезал горло трём безоружным людям, свидетельствовало об усердной практике.
Ни один кот не изучал птицу так внимательно, как я Зефрина Фрейна. Я анализировал каждое слово, каждый акцент, каждый жест, пытаясь уловить в нём что-то нечеловеческое. Но всё, что я обнаружил в его вскидывании головы, косом взгляде, в том, как он морщил нос, было нежелательными и тревожными отражениями Зефрейнии. Его существование расцвечивало её образ; я никогда больше не смог бы видеть её или думать о ней без привкуса его порочности.
Отдохнувшие, накормленные сомнительными блюдами, одетые в причудливую мешанину одежд лодочников и слегка подвыпившие, мы нашли дорогу к цивилизации и носилки, которые Зефрин направил на Грушевую площадь.
Я сказал носильщикам:
— Это у подножия холма с храмом... какой там храм, Зефрин?
Без малейших колебаний или подозрений он сказал:
— Поллиэля, — имя, которое, как считается, упыри не могут произносить.
Когда я спросил его, как ему удалось сбежать, он ответил мне прямо, без всяких шуток и лицедейств, которые считал подходящими для игнудов. Назвав его по имени, я спас парня. Решив, что с мальчишкой покончено, Вомикрон Ноксис повернулся, чтобы подразнить меня, и Зефрин воспользовался моментом невнимательности, чтобы сбежать в конец подвала и выбраться в туннель, ведущий на улицу. Это звучало правдоподобно.
Мирага выдохнула огромный белый призрак самой себя, расплывшийся по городу. Ожидавшие на вершине Храмового холма обрадовались появлению солнца и провозгласили, что бог даровал всем прекрасный день. Только по тому, что их крики эхом отдавались на дне призрачной реки, по которой мы плыли, а кирпичи и листья на Грушевой площади вспыхивали яркими красками под влажным блеском, я понял, что наступил рассвет. Зефрин чувствовал себя на этом свету не более неуютно, чем я сам — последнее наверняка объяснялось моим переутомлением.
— Доктор, — сказал он, когда мы добрались до места назначения, — я знаю, что не нравлюсь вам, и мои опрометчивые слова дали вам более чем достаточно поводов для этого. Я знаю, вы помогли мне только ради моей сестры, но я обязан вам жизнью. Поверьте, я отплачу вам тем же.
— Опрометчивые слова — это наименьшая из ваших ошибок, сэр. Вы можете исправить некоторые из худших и отплатить мне сполна, отправившись со мной сегодня к принцу Фандиэлю и рассказав ему всё, что вам известно об этом отвратительном культе.
— Как я мог назвать вас болтливым идиотом!
— Не припомню, чтобы вы это делали.
— Вы слишком добры. Но я, разумеется, пойду с вами и полностью приведу себя в порядок. — Когда он, прихрамывая, вышел, то обернулся с неприятной ухмылкой и сказал: — Также мой вам поклон за чудесное исцеление, доктор. Моя нездоровая одержимость привела меня в этот ад. Я планирую бороться с этим и начать свои исследования женского пола... немедленно.
Приходилось взглянуть правде в глаза: мне бы не понравился этот молодой человек, что бы он ни делал, что бы ни говорил, кем бы ни стал. Но я выдавил из себя подобие улыбки и сказал:
— Сначала отдохните.
Его смех преследовал меня через всю площадь.
* * * *
Мне не хотелось ничего, кроме как поспать. Я более был не в силах выносить общество Зефрина ни одной минуты, да и он не приглашал меня задержаться. Поэтому мне не терпелось вернуться домой, и для этого была ещё одна причина, которая весила больше, чем все остальные вместе взятые: я боялся обнаружить, что в моём новом восприятии Зефрейния окажется слишком похожей на своего брата. Всякий раз, когда я пытался воспроизвести в воображении её восхитительный голос, я слышал женскую версию его провинциального нытья. Я бережно хранил в памяти все слова, которые она мне говорила, как редкие специи, но когда достал их, чтобы попробовать на вкус, то обнаружил, что акцент Зефрина ползает по ним, словно долгоносики.
Я понял, что снова погружаюсь в болезнь, которая не давала мне покоя с тех пор, как меня чуть не убил негодяй по имени Филфот Фуонса. Первым симптомом рецидива было болезненное состояние ума, при котором слова становились вещами, шумными навязчивыми объектами, которые загромождали мой разум так плотно, что за ними исчезала окружающая обстановка. Эти слова повторялись снова и снова, пока я не услышал, как их пронзительно выкрикивают голоса упырей. Вскоре я погрузился в бредовые видения, в которых резвился вместе с этими упырями и пировал на трупах всех, кого когда-либо любил. Периоды просветления наполняли меня ужасом от того, что я стал жертвой упыризма, болезни, которую изучал так долго и с таким невеликим успехом.
Пока носильщики тряской рысцой везли меня домой, я услышал голос Зефрейнии, или, возможно, это был голос Зефрина, повторяющий слова: «Грушевая площадь». Вкус груш коснулся моего языка, но тут же немедленно разложился на что-то невообразимо гнусное, когда нечеловеческие голоса захихикали и забормотали слова.
— Остановитесь! — закричал я.
— Сэр? — Я кричал на голоса в голове, но носильщики резко остановились. Я с трудом поднялся с кресла и рухнул на мостовую, ругаясь и отталкивая мужчин, когда они пытались помочь мне подняться.
— Куда вас направил этот молодой человек? — потребовал я ответа.
— Вы имеете в виду Грушевую площадь, где мы его оставили?
— Да, но как он это произнёс? Какое название использовал? Старое, или он сказал «Секрис-сквер»?
Они принялись совещаться, чеша в затылках и стараясь не смотреть на меня как на сумасшедшего, пока я бормотал поллианскую молитву, чтобы заглушить болтовню внутри своего черепа. В конце концов, они пришли к выводу, что Зефрин назвал это место «Грушевой площадью», чего не сделал бы ни один гость из Омфилиота, а вот лорд Глифтард, родившийся и выросший в Кроталорне, наверняка бы поступил именно так.
Я многословно поблагодарил их, сунул им деньги и поспешил обратно пешком тем же путём, которым они меня принесли. Я шёл, опустив голову, потому что от света болели глаза и путались мысли, и всё время молился, чтобы заглушить злые слова в своей голове: теперь всё ясно... болтливый идиот… теперь всё ясно... мои исследования женского пола… теперь всё ясно... немедленно... теперь всё ясно...
Другим словом, озвученным хриплым голосом в моей голове, было Фуонса, Поллиард Фуонса, грязная клевета, произнесённая королём-вурдалаком, поскольку фамилия Поллиарда была Глифт, а впоследствии Веймаэль принял его в род Вендрен. Почему эта претензия к испорченному ребёнку, умершему от отравления тухлым мясом, так меня беспокоила, я не представлял, но чувствовал боль от этого оскорбления, как если бы она была моей собственной, и это заставляло меня молиться ещё громче. Те прохожие, на которых я натыкался, были склонны скорее убегать от меня, чем возмущаться.
Дверь дома на Грушевой площади была приоткрыта, и это выглядело зловеще. Я в нерешительности остановился на пороге, пытаясь справиться со смущением и холодными волнами тошноты, которые грозили захлестнуть меня. Я чувствовал, что Зефрейния в опасности, но что хорошего будет для неё в том, если я войду в дом и упаду в обморок? И даже хуже того — если я вдруг открою рот и понесу ту чушь, которая сейчас звучит у меня в голове? Возможно, мне удастся взять себя в руки, если я на мгновение скроюсь от света и шума улицы, где носильщики, торговцы рыбой и фруктами начинали свой день с нестройных криков «Фуонса, Фуонса, Фуонса!» Я проскользнул внутрь и закрыл за собой дверь.
Вопреки всему, что говорилось с тех пор, я никогда не видел ни одного слуги, ни живого, ни мёртвого. Должно быть, Зефрин убил их до моего прихода. Если они и лежали окровавленные в атриуме, где были найдены позже, я не заметил их в своём необычном состоянии.
Всё моё внимание было сосредоточено на голосе Зефрейнии. Она не кричала, но её голос был громким, твёрдым и полным возмущения, когда говорила:
— Нет, прекрати! Зефрин, нет! Отойди!
Мне казалось очевидным, что он исполнил своё обещание заняться исследованием женского пола, начав с изнасилования собственной сестры. Но, конечно, она не была его сестрой. Зефрин Фрейн доблестно погиб в том подвале, он оказался гораздо храбрее меня, а в соседней комнате на Зефрейнию напал Вомикрон Ноксис. То, что я сделал тогда, слишком мучительно, чтобы писать об этом: я упал на колени и прижал руки к ушам, пытаясь заглушить её крики. Но вы должны понимать, что это был король упырей, и что мог сделать против него простой мальчишка? Если бы только моя мама...
Я сходил с ума. Он назвал меня мальчишкой, мои упыриные голоса выкрикивали это слово, и я каким-то образом начал верить, что это правда, что я не был крупным и одарённным мужчиной, который однажды уже победил короля упырей. Пошатываясь, я поднялся на ноги и заставил себя войти в комнату, где Зефрейния отбивалась от него.
* * * *
Можно было бы подумать, что тому, кто спасает женщину от изнасилования её братом, даже если оставить в стороне тот факт, что этот брат на самом деле является вурдалаком, будут прощены почти любые крайние меры, обусловленные необходимостью момента и праведной яростью которую может вызвать такая ситуация. Вы можете даже подумать, что этому спасителю будут оказаны определённые почести. Боюсь, вы ошибаетесь, поскольку я пишу это в темнице, приговорённый к смертной казни.
Всё хорошее, что я мог сделать, по мнению магистратов было сведено на нет тем фактом, что я разорвал зубами горло Зефрина и, казалось, пожирал его, когда прохожие, привлечённые криками его сестры, ворвались в дом и оторвали меня от моей жертвы.
Показания этой женщины тоже не улучшают дело. Я знаю, что я слышал и что видел, но Зефрейния клянётся, что они всего лишь полушутливо сцепились, когда она преградила брату путь к бару со спиртным. По её словам, от него уже разило пфлуном, залитым в него мерзким стариком — мной самим, — заманившим его в какой-то гнусный притон для ночного разврата. Она настаивает на этой лжи, чтобы защитить репутацию своего брата, даже несмотря на то, что она была полностью разрушена, и что эта история подставила мою шею под удар. Деревенские вырожденцы из Заксойна, они, вероятно, всегда были любовниками!
Мои связи среди знати... Мне невыносимо заставлять себя писать то, что следует за этим, но я должен. Мой шурин выражает величайшую привязанность и уважение ко мне, изводя меня своими ежедневными повторяющимися вопросами, но никто другой в правительстве не был настолько глуп, чтобы выдвинуть теорию о том, что я вступил в сговор с Веймаэлем Вендреном, леди Глифт, Сквирмодоном, Зефрином Фрейном и некоторыми игнудами с целью совершения убийств, краж со взломом, ограбления могил, каннибализма и поджогов. Открытие Веймаэлем утраченной классики Халцедора и моя научная работа по подготовке её к печати послужили поводом для новых обвинений в распространении порнографии, в то время как порочность Веймаэля и Зефрина навлекла на всех нас обвинение в растлении мальчиков и убийстве тех из них, которые могли бы обвинить нас, как например, пропавший Поллиард Фуонса. Поскольку свидетельских показаний против нас нет, мы, должно быть, убили их всех и, вероятно — учитывая моё изучение упыризма и предполагаемое обращение с Зефрином, — съели их тела.
В довершение всего этого ужасного фарса меня признали виновным в убийстве Филфота Фуонсы. Я не способен объяснить мотивы магистратов, могу лишь перечислить их: в последний раз его видели со мной, мой окровавленный плащ позже нашли в переулке, я не могу отчитаться о своих действиях в течение последовавшей за этим недели, и теперь его никто не может найти; поэтому, очевидно, я убил и съел его.
Я думал, что императрица может выступить в мою защиту, поскольку я вернул её ожерелье, но даже это доброе дело обернулось против меня. Я смог вернуть ожерелье, потому что украл его. Я сжёг таверну Тыквонога, чтобы никто не смог опровергнуть мою дикую историю о сокровищнице вурдалака под ней.
По крайней мере, она избавила меня от пыток, и за это я должен поблагодарить её императорское величество. Однако Веймаэль не смог их избегнуть, и лорд-собиратель слёз извлёк из него подробное признание, в котором меня называют главным организатором заговора.
* * * *
Я пребывал в глубоком замешательстве, когда попал сюда, и ещё не усвоил, что не следует говорить ничего необычного, даже тем, кого любишь. Я спросил Ниссу, прислушались ли к моему предупреждению выставить тело Зефрина на целый день под лучи солнца; предпочтительно на площади Гончей, где, как говорят, находится статуя древней богини, обладающей властью над упырями.
— С чего бы им понадобилось это делать, брат?
— Потому что, — медленно и с большой выдержкой произнёс я, — это был не Зефрин Фрейн. Им притворялся Вомикрон Ноксис, король упырей. Как ты думаешь, стал бы я нападать на человека — раненого человека — с такой яростью? Это была отчаянная борьба со сверхчеловеческим существом, и я использовал все доступные мне средства. Неужели они не сделали, как я просил?
Она отвела глаза.
— Нет. Его завернули в саван и похоронили в общей яме, предназначенной для преступников. Фандиэль поставил нескольких клуддитов присматривать за ямой, так что...
— Значит, он плотно позавтракает, когда снова примет свой ужасный вид! — рассмеялся я.
— Пожалуйста, брат, пожалуйста! Ты должен успокоиться, подготовиться к...
— Смерти? — Я продолжал смеяться. Казалось, я был не в силах остановиться. — Если они не выставили тело Вомикрона на обозрение солнцу и богине, то не выставят и моё. Так что я не собираюсь умирать, а отправлюсь в путешествие. Я рад, что дорогой Вомикрон будет там, чтобы принять меня. Наконец-то мы увидим, кто достоин стать королём упырей!
Не представляю, что я имел в виду. Я продолжал бредить в том же духе, пока она не зажала уши руками и закричала, чтобы её выпустили из камеры. Даже когда охранники били меня ногами и дубинками, я с трудом сдерживал смех.
С тех пор я научился держать язык за зубами и старюсь смириться со своей судьбой, хотя в самые неожиданные моменты в мою голову приходят крайне причудливые мысли и образы, и мне трудно удержаться, чтобы не высказать их вслух или не записать.
* * * *
Я только что заметил кое-что странное в своей руке. Это не моя рука. Она больше не огромная, не покрыта венами и не волосатая.
Нет, беру свои слова обратно, она моя. Она не старая, вот и всё, это не рука Порфата. Она моя!
Эпилог
Филлитрелле, Императрице всея Силуры и Внешних островов, Бичу Талласхои, Факелу Аргирои, Молоту Гастейна и Возлюбленной Фей, от Фандиэля, Принца Дома Фанд, командора «Непобедимых», мои нижайшие приветствия.
Стражники, допустившие прискорбный побег д-ра Порфата, утверждали, что они бросились к нему в камеру, когда услышали чей-то ещё смех, помимо докторского. Там они обнаружили мальчика, который, по их словам, находился в камере один и пытался уничтожить прилагаемую рукопись, путём её поедания.
Если мне будет позволено обратить внимание Вашего Императорского Величества на наиболее примечательный факт этого абсурдного рассказа, то он заключается в том, что д-р. Порфат не отрицает ни одного из выдвинутых против него обвинений. Напротив, под прикрытием иронии, призванной ввести в заблуждение «имбецила», он прямо говорит: «Я смог вернуть ожерелье, потому что украл его. Я сжёг таверну Тыквонога, чтобы никто не смог опровергнуть мою дикую историю о сокровищнице вурдалака под ней».
Этот и другие мемуары, найденные Фешардом, агентом, которого я внедрил в дом преступника, действительно являют нам дикую историю, ни в чём не уступающую ни одной из тех безумных историй, сочинённых древним автором, имя которого в данный момент ускользает от меня.
Цель, разумеется, состоит в том, чтобы отвлечь нас от заговора реальных головорезов, воров и порнографов. Написав мемуары и подменив себя мальчиком, доктор надеялся убедить нас в том, что он был мёртв, убит приспешником Веймаэля Вендрена; что этот мальчик был необычным упырём, обыкновенно сохранявшим человеческий облик; что этот упырь после съедения тела доктора успешно изображал его несколько месяцев; и что он чудесным образом вернулся в свою юношескую форму как раз вовремя, чтобы избежать наказания за преступления доктора.
Понаблюдав за Порфатом во время его предполагаемой «имитации» и зная его много лет, я могу с уверенностью утверждать, что это чепуха, что бы ни говорила по этому поводу моя обезумевшая жена, его сестра. Мою точку зрения поддерживает доктор Белифраст, ныне наш ведущий упыревед, который осмотрел мальчика и признал его нормальным во всех отношениях.
Осуждённый некромант Веймаэль Вендрен пытался ввести нас в заблуждение подобной ложью, но при повторном допросе отказался от неё и признал, что Порфат выдумал эту историю, чтобы избежать преследования. Излишне говорить, что за ним ведётся активная охота, и в ближайшее время можно ожидать его ареста.
Хотя применялись только те пытки, которые считаются подходящими для детей, мальчик подтвердил, что Веймаэль Вендрен организовал освобождение д-ра Порфата и ввёл его в камеру с помощью охранников, которые были незамедлительно казнены. Мальчик был опознан как Поллиард Фуонса, тот самый пропавший «подопечный» некроманта, хотя он и настаивает на том, чтобы его называли благородным именем Глифт или Вендрен. Поскольку настоящие преступники, по-видимому, обманули его и принудили к таким действиям, он был временно отпущен под опеку своей матери.
Эта мать, обычная шлюха по имени Зара (хотя она также заявляет о своей принадлежности, пока не подтверждённой, к семейству Глифтов), поначалу отрицала родство с мальчиком. Только проведя личную беседу с Поллиардом, после которой она выглядела заметно бледной и потрясённой, Зара признала своего сына. Она назвала его отцом некоего Кводомасса Фуонсу, ныне покойного. Её осведомлённость об этих событиях представляется незначительной, и любая ценность этой женщины как очевидца сводится на нет характерными особенностями речи и поведения, не говоря уже о её дурной репутации.
С сожалением сообщаю, что мать и сын в настоящее время недоступны для дальнейшего допроса. После выхода из тюрьмы за ними следили, но они ускользнули от наблюдения где-то в некрополе на Холме Грезящих. Агенты, провалившие задание, Додонт и Фешард, были немедленно казнены.
Хотя побег доктора и прискорбен, остаётся надеяться, что казнь Веймаэля Вендрена и десятка других менее важных злоумышленников продемонстрировала Сынам Клудда, что Ваше Императорское Величество не потерпит деятельности некромантов, порнографов, педофилов, поджигателей, каннибалов и т. д. и т. п.
Я хотел бы ещё раз со всем уважением заявить, что единственный способ сдержать фанатизм клуддитов — это направить его на цели, которые могут вызвать наименьшие неудобства для общества. С этой целью я направил нескольких из них охранять яму, где был похоронен Зефрин Фрейн. Пожалуйста, примите к сведению следующий краткий и довольно любопытный отчёт:
"Фандиэлю, рекомому принцем:
Упырь появился в полночь. Жутко теснимы мерзостию оною, убить его мы не сумели. Я благодарю вас за то, что вы указали нам путь к Вечному Свету Клудда, коего достигли пятеро моих людей. Остаюсь вашим преданным слугой во славу Клудда и преподобного Лорда-Коммандера, Вихря Клудда — Долтон Зогг".
Я сомневаюсь, что упырь, с которым они столкнулись, имел какое-либо отношение к Зефрину Фрейну, но это исключительно моё личное мнение, поскольку из-за обычного процесса разложения и деятельности падальщиков найти и опознать его тело оказалось невозможным.
Содержание
Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие
Трон из костей
III. Дитя упырицы
IV. Рассказ доктора
V. Как Зара заблудилась на кладбище
VI. История сестры и брата из Заксойна
Перевод В. Спринский, Е. Миронова