Червь Вендренов
Проснися, змий!
Идёт могучий герой
Он хочет тебя сразить.
Рихард Вагнер «Зигфрид»
Проникнуть в недра дворца муниципального управления Кроталорна не так-то просто. Те, кто спускается из вестибюля, должны остановиться у ворот кордегардии, где охранники либо отправят их прочь, либо поприветствуют. Только проскользнув через никак не обозначенную дверь в дальней части налогового управления, можно обойти подземелья и попасть в столь же мрачный закуток отдела технического обслуживания.
На данный момент кажется маловероятным, что заблудившийся посетитель смог бы проникнуть дальше, не встретив имитирующего бурную деятельность подметальщика или бегающего от работы плотника, поскольку каждый день по пути на работу мне приходится пробираться сквозь их мешающую движению суматоху. Кажется ещё менее вероятным, что кто-то из этих государственных служащих упустит шанс возвеличить себя, загнав такого бродягу обратно в лапы клерков, властвующих на верхних этажах.
Почему тот, кто ускользает от их внимания, упорно продолжает открывать двери без табличек, отваживается на ненадёжные шаги и блуждает по неосвещённым коридорам, пока наконец не наткнётся на архив инспектора рвов и траншей, остаётся для меня загадкой, но они продолжают это делать, прерывая мою работу вопросами, настолько неуместными, что я иногда задаюсь мыслью, а не сошёл ли с ума мир надо мной.
— Я пришла поинтересоваться, — спросила женщина, которая вторглась ко мне несколько месяцев назад после того как обчихала меня, споткнувшись о стопку древних свитков и подняла целую тучу пыли в кабинете, — верно ли, что, вопреки закону и общепринятым нормам приличия, в Ситифоре всё ещё практикуются человеческие жертвоприношения?
Не знаю, чем они там занимаются в Ситифоре, мне это просто безразлично, но я ответил:
— К сожалению, вы не подходите для этого. Девственность не обязательна, но память об этом состоянии, пусть и потускневшая с течением времени и количеством партнёров, необходима. Красота и ум тоже не обязательны, но нужно, чтобы жертва соответствовала критериям человека хотя бы по нижней границе. Нет, любезная леди, в Ситифоре вас отвергли бы. Я предлагаю вам пойти домой и повеситься, принеся эту жертву тому богу, которого вы сможете убедить принять её.
— Ах ты собака! — воскликнула она и добавила, как будто это было одновременно и смертельным оскорблением и талантливым открытием, хотя моя чёрная одежда и геральдические тигры на значках и татуировках ясно говорили о моём статусе: — Ты Вендрен. Каким именем ты представишься, чтобы я могла доложить о тебе моему дорогому другу, лорду Вендрарду?
— Шесть лордов Вендрардов входят в правящий совет моего рода, — сказал я, — но ни один из них не обладает влиянием или хотя бы вменяемостью. Как бы там ни было, я единственный Вендрен, носящий имя Астериэль.
— Убийца! Ты убил свою любимую жену... дважды! Помогите! — Поднимая новые клубы пыли и плесени, она с криками унеслась из архива в сырой лабиринт. Некоторое время после этого её вопли: «Помогите!» и «Убийство!» то усиливаясь, то затихая, возвещали об извилистом пути её подземных приключений. Наконец я перестал их слышать. Она либо нашла выход, либо сломала себе шею. Я же возобновил свою писательскую деятельность.
Если сравнивать с другими, этот перерыв в моей работе оказался довольно продолжительным, но не лишённым приятности.
* * * *
Да, я Астериэль Вендрен, но у меня никогда не было жены. Если б она у меня была, я бы, вероятно, не стал бы убивать её за то, что она заводила любовников, потому что я мягкий и всепрощающий человек. Ещё менее вероятно, что я смог бы воскресить её из мёртвых с помощью ностальгического соития или убил во второй раз, если бы она в своей новой жизни вновь взялась за старое. И всё же эта глупая женщина поверила во всё это.
Я также не бросал в юности тряпку, испачканную удовольствиями одиночества, в яму за скотобойней, не зная, что в отходах животноводства покоится тело убитой женщины; и моё семя не оплодотворяло трясину разложения, чтобы произвести на свет чудовищного сына, который преследовал меня в надежде на отцовское благословение. Другие незваные гости покидали мой кабинет в смертельном страхе, полагая, что этот сын прячется в его тенях.
Это не моя вина. Виноваты в этом те, кто мыслит слишком буквально, чтобы понять, что я вдохнул новую жизнь в распространённую байку, сделав её собственной историей рассказчика.
Когда-нибудь мир оценит мою гениальность. А пока мне приходится выслушивать вопли дураков в свой адрес, и всё потому, что праздные шутники, когда сумасшедшие бродяги спрашивают у них дорогу, посылают их прямиком ко мне. Они возмущены тем, что мне платят как инспектору рвов и траншей, в то время как рвы высохли за последние два столетия, а траншеи превратились в заросшие дорожки.
Они, конечно, отрицают это. С Вендренами, даже с самыми безобидными, которые проводят время, сочиняя рассказы в подвале, шутки плохи; и я уверен, что эти идиоты наверху считают, что я, если бы узнал, кто в этом виновен, натравил бы на них своего сына.
Несмотря на рассказы, которые я пишу, и имя, которое ношу, мне думается, что я самый обычный и безобидный парень, какого вы когда-либо могли встретить, за исключением двух досадных недостатков. Один из них, симптомы которого я описал врачам, по-видимому, был разновидностью немочи Фротхарда: нарушения сознания, сопровождающегося у других страдальцев беспорядочным размахиванием конечностями и появлением пены у рта.
Жертвы его часто знают о приближении приступа. Они сообщают о вспышках света, изменении обоняния или слуха, резком сужении поля зрения. Во многих рассказах присутствует определённое сходство симптомов, но ни один приступ, о котором я когда-либо слышал, не был точно таким, как у меня. В моём случае первым намёком был отвратительный запах, похожий на запах свежевскрытой могилы, но не похожий на тот, что исходил от моего сына. (Да, я опираюсь на личный опыт, искусно переработанный, во всех моих рассказах. Эта история — рассказ о моей болезни, замаскированный под небылицу.) Также я замечал узоры из блестящей паутины на земле, в воздухе или даже на себе.
Как ни странно, моя способность видеть эти нити определялась интенсивностью и углом падения света в момент приступа. Эта любопытная деталь озадачила врачей, и некоторые из них, укрепившись в своём мнении из-за непонимания деталей моей работы, пришли к молчаливому выводу, что я сошёл с ума. Они сказали мне, что паутина была плодом моего воображения, и мне следовало бы видеть её даже в кромешной тьме, но этого не происходило. Свет не должен был влиять на её видимость, но тем не менее влиял.
Я не был до конца честен с врачами, но я должен быть честен в этих мемуарах, иначе они будут бесполезны. Я никогда не рассказывал, что иногда видел эти пряди, когда приступ мне не угрожал. Они были различимы, если свет был достаточно сильным и падал под правильным углом, но выглядели настолько слабыми, настолько прозрачными, что я часто убеждал себя, будто они мне мерещатся. Вместо того чтобы приглядываться, я искал место посумеречнее. Мой кабинет с его густыми тенями и настоящей паутиной позволял мне полностью игнорировать их.
И самая большая странность из всех: их видели другие. Ни одна другая жертва немочи Фротхарда, кроме меня, не получала предупреждений о приступе, при которых окружающие слышали странные звуки, наблюдали необычные образы или чуяли запахи. Когда я был мальчиком, то ещё до того, как научился избегать света, люди пытались смахнуть «ворсинки» с моей маленькой чёрной туники, но им никогда не удавалось подобное, и это вызывало у них крайне неловкое и тревожное чувство. Некоторые после такого даже отскакивали вслед за прикосновением.
Настоящее предупреждение звучало, когда пряди больше не получалось игнорировать. Они утолщались, набухали, краснели, пульсировали — я дрожал от их вида, меня тошнило и начинало двоиться в глазах, и всё это было так странно, что я пугался, думая, что умираю или схожу с ума. Тем временем запах разложения усиливался, я задыхался. Могила была открыта, и я падал в неё.
Что происходило потом, когда пропадал свет? Я так никогда и не узнал. Мама пыталась объяснить мне, что болезнь — это не зло, и больных людей нельзя осуждать, но она всегда казалась мне более добродетельным человеком, чем я. Страдающие вызывают у меня отвращение, и я не одинок. Моя собственная пена и стоны, мои... Слейтритра знает что! Что бы я ни сделал, все, кто это видел, после такого избегали меня навсегда. Мой первый припадок охватил меня в присутствии моего отца, и с тех пор я его больше не видел.
Моя мать тоже присутствовала при этом, но её любовь ко мне не ослабла. Как я уже сказал, она была прекрасным человеком, но при этом могла бы поучить лисиц изворотливости. Она так и не рассказала мне, что я сделал в тот первый раз, когда увидел их в постели и почувствовал, что теряю контроль.
Моя болезнь не была обычным беспримесным проклятием. Даже мой дядя Вендриэль (лорд Вендриэль Непримиримый из Фандрагорда, не путать с теми ничтожными Вендрардами, которыми кишит наше семейство), не сумел добиться для меня службы в «Любимцах Смерти», традиционном семейном полку. Моё назначение инспектором рвов и траншей в Кроталорне были лучшим, что он мог сделать. С тех пор он избегал меня, являя собой живое доказательство того, что его власть имеет пределы, но я не перестаю благословлять его имя. Эта работа была создана для меня.
* * * *
Я говорил о двух недостатках, и второй является более постыдным. С припадками я ничего поделать не мог, а вот подглядывание выбрал сам. Выбрал… возможно, я слишком строг к себе. Разве пьяница выбирает выпивку? Да, полагаю, он это делает, как вор выбирает кражу, как плохой поэт выбирает писательство, как заядлый дуэлянт выбирает убийство; из всего этого проистекает возбуждение и избавление от боли, которых жаждет наркоман. Накройте мне лицо подушкой, и я ничего не смогу с собой поделать, я буду жаждать дышать.
О, они знают, что это неправильно, читают себе нотации, устанавливают правила, чтобы избежать искушения, но всегда находят оправдания, чтобы выпить, написать, украсть, убить, шпионить... дышать.
Я уже довольно давно знаю, как выглядят обнажённые женщины. Я запомнил все детали. Если бы я умел рисовать, я бы нарисовал вам такую же, не воспользовавшись для этого моделью. А если бы я что-то забыл, то мог бы подняться в вестибюль и освежить в памяти облик статуи императрицы Филлитреллы, украшающей центральный фонтан. Если бы мрамора оказалось недостаточно, я мог бы поехать во Фротирот и купить билет в купальни, или в Ситифору, чтобы прогуляться по её улицам. Но в купальнях Фротирота билеты на их тайные посещения не продаются, а в Ситифоре вас засмеют, если вы спрячетесь за пальмой, чтобы поглядеть, как женщины прогуливаются по пляжу. Я люблю наблюдать, но наблюдение без скрытности и опасности разрушает мою любовь.
* * * *
В последнее время я редко читаю вслух перед публикой. Меня тошнит от женщин, которые кричат или падают в обморок, от мужчин, которые ворчат: «Варварство!» или «Непристойность!», мне омерзительны представления самодовольства, которые они устраивают, уходя до того как я закончу. А половина из тех, кто останется, разумеется, подойдёт ко мне, чтобы спросить, действительно ли я содрал кожу со своей любовницы, чтобы сохранить её изысканные татуировки, и не мог бы я пригласить их к себе, чтобы позволить изучить эти узоры? Когда меня зовут почитать свои произведения, я обычно посылаю раба, который будет делать это место меня.
Но было бы невежливо посылать раба во дворец лорда Нефандиэля на Празднество Убийства. Как глава городского правления, он имеет право выгнать меня из моего уютного кабинета. Однако это было именно то сборище, которое я больше всего ненавижу, скопище пустейших невежд, чьи праздничные костюмы и пьянство давали им право оскорблять меня и мою работу ещё сильнее, чем обычно. Многие никогда не слышали обо мне, а некоторые изо всех сил станут убеждать меня, что я написал их любимую историю, рассказ о Черве Вендренов, которого мой род мог призвать с непредсказуемыми результатами в трудную минуту; древняя история, как я полагал, являвшаяся аллегорией наших неустойчивых отношений с Домом Фандов, несущим в своём гербе дракона.
После банкета, когда танцоры, клоуны и фехтовальщики закончили свои выступления, свет был приглушён, и я вышел в центр зала. Никто не аплодировал, но меня порадовала тишина, опустившаяся на зал с пирующими, за которой последовало ощущение некоторого беспокойства. Моё появление, как сказал мне лорд, должно было стать сюрпризом, его данью традиции пугать людей в этот праздничный день. Он удивил их, даже шокировал. Мне оставалось только напугать их.
Я всегда чувствовал, что рассказ, который я только что написал, — мой лучший, и сейчас всё тоже обстояло именно так. Я был ослеплён энтузиазмом. Мне показалось, что он идеально подходит для публичного чтения, поскольку никто не смог бы спутать меня с рассказчиком, умершим двести лет назад, фоморианским гвардейцем по имени Патрах Рукорез. Он повествует о Великой Чуме, унёсшей любимую Филлитреллу, и об отвратительной комедии, сопровождавшей захоронение её останков.
За исключением её возвращения в образе ходячего трупа, пожирающего младенцев, рассказ основывался на исторических фактах. Я был очень доволен собой и углубился в чтение, прежде чем мне пришло в голову, что Филлитреллу и впрямь любили, как никого из наших правителей, ни до, ни после неё. Даже Сыны Клудда, презирающие светскую знать и не обращающие внимания на женщин, почитают её как святую, а преподобный лорд-командор этого ордена (если только его мундир не являлся праздничным костюмом, но я в этом сомневался) сидел с самым кислым видом в центре моей аудитории. Фоморианские гвардейцы до сих пор славятся титулом «Филлитрельцы», и сидевший позади него рыжебородый мужчина с белёсой, как брюхо рыбы, кожей, настолько крупный и мускулистый, что мог бы использовать меня в качестве ухочистки, предварительно несколько раз покрутив в руках, очевидно, являлся одним из этих безжалостных штурмовиков, хоть и был одет в костюм бабочки.
Но куда более важным было то, что с каждым прочитанным словом я всё глубже погружался в мысли о том, что Филлитрелла была из Фандов, то есть рода, который украшал собой мой хозяин. Мой голодный труп был его пра-пра-сколько-то раз бабушкой.
На середине рассказа лорд Нефандиэль стал ещё бледнее, чем фомор, который сам начал экспериментировать с всё более тёмными оттенками красного. Никто не кричал «Позор!» или «Измена!» Все были ошеломлены. Никто не вскрикнул, но четверо упали в обморок, и не все из них были женщинами. Рука преподобного лорда-командора, казалось, прилипла к мечу, который медленно, но верно выползал из ножен. Сомневаюсь, что в чумной яме из моего рассказа можно было увидеть столько отвисших челюстей и неподвижных взглядов, как сейчас.
Я подумал о том, чтобы отредактировать своё творение, но это было невозможно. Когда рассказ закончен, я не могу извлечь из него ни слова, как не могу вынуть из себя печень. Я подумывал о том, чтобы добавить идиотский эпилог в стиле Фешарда Тхуза: «Но это был всего лишь сон!» — но писатель предпочёл бы умереть, чем сделать это.
И по мере того как мой хозяин бледнел, варвар краснел, а на коленях у клуддита сверкало всё больше стали, казалось, что я действительно могу умереть. Я начал медленно пятиться назад, намереваясь повернуться и убежать, когда прочту последнее слово, бросив рукопись на пол в надежде, что они выплеснут часть своей ярости на свиток, прежде чем побегут преследовать его автора.
Последнее слово было прочитано, и я не мог не поднять глаз, чтобы увидеть их реакцию. Толпа застыла, как волки, окружившие кролика, и никто не мог пошевелиться в бесконечном напряжении. Затем лорд Нефандиэль начал аплодировать, и все они тоже, даже фомор и клуддиты.
— Я никогда не слышал ничего подобного о своём знаменитом предке, — сказал мне хозяин, когда я подошёл принять его поздравления. — Представьте себе!
— Вы совсем не похожи на фомора, — сказала леди Фандрисса. — И для того, кто жил в те времена, вы кажетесь таким молодым!
— Ваш друг ведь ничего не ел, не так ли? Мы могли бы заказать что-нибудь на стол, — сказал лорд Нефандиэль.
* * * *
Да уж, Празднество Убийства, когда ты пугаешь людей; а мой хозяин только что напугал меня больше, чем во время чтения.
Мне следовало бы сказать, что у меня есть три недостатка, и худшим из них, возможно, является мой талант привлекать к себе посторонних типов. В любой толпе, подобной этой, найдётся человек, которого никто не знает, и все будут считать, что он пришёл со мной. Я на редкость одинокий человек, обитатель тьмы, аутсайдер, и всё же постоянно испытываю ощущение, что за мной следят, потому что так оно и есть.
Возвращаясь ранним утром домой по Поташному переулку, грязной морщине на карте улиц, где никогда не бывает оживлённо даже в полдень, я много раз оборачивался, чтобы встретиться лицом к лицу с подозрительно увязавшимися за мной людьми, каждый из которых отличается от других, у любого из них есть благовидное оправдание своего присутствия, но при этом каждый следует за мной, что бы он там ни пытался говорить.
Я никогда раньше не видел того человека, на которого указал лорд Нефандиэль — невысокого лысого мужчину в демонической маске. Возможно, я подошёл бы спросить, кто он такой, если бы в этот момент на мою спину не обрушилась стена.
— Ты мыслишь как фомор, — сказала гигантская бабочка, дружелюбно хлопнув меня лапой по плечу. — Как у тебя это выходит?
За двадцать лет недооценённого творчества это был самый проницательный вопрос, который мне когда-либо доводилось слышать, и я ответил на него серьёзно, пока Акиллес Кровохлёб кивал и ворчал. Я понятия не имею, понял ли он меня, но казалось, что он был доволен и пообещал прислать мне голову следующего пленника, которого захватит.
Тем временем человек в маске демона исчез.
* * * *
Всякий раз, когда я читаю на публике, я высматриваю одно внимательное лицо и игнорирую остальных. Игнорировать эту толпу было невозможно, но я нашёл кого-то, кто, казалось, сочувствовал мне, и старался читать только ей. Изумление в её широко раскрытых глазах, приоткрытые розовые губы, румянец возбуждения, окрасивший её щёки, как первые лучи зари на цветущих яблонях, наводили на мысль о ребёнке, увлечённом сказкой на ночь, но она не была ребёнком. Одетая или почти одетая как нимфа, она носила венок из жёлтых цветов на своих искусно уложенных волосах.
Я снова увидел её и стал пробираться сквозь толпу. Я верю в искупительную силу любви. Я всегда надеялся, что один или несколько моих недостатков могут быть излечены любовью хорошей женщины или, по крайней мере, терпимостью привлекательной. Сейчас я ощутил себя неуклюжим, как мальчишка, голова кружилась, конечности покалывало. Мой запас слов улетучился, как у ревнивой любовницы, и я знал, что когда заговорю, моя речь будет звучать ещё менее изысканно, чем у Акиллеса Кровохлёба, но продолжал скользить к ней, как будто комната накренилась, чтобы можно было склониться к её прелестным ножкам.
Мужчина, стоявший передо мной в толпе её поклонников, тот самый офицер-клуддит, который так напугал меня, принялся дёргать плечами и гримасничать. Не сумев разгадать его сигналы, она продолжила:
— ... хуже, чем я ожидала — тощий, с дёргающимся взглядом, как будто какой-то неумелый таксидермист пытался сделать чучело ворона, а потом годами прятал свою ошибку в сыром подвале. Как вы думаете, паутина у него на одежде — это часть его игры, или он действительно спит в гробнице?
Клуддит покраснел, как груда кирпичей, на которую он был похож, и прочистил горло, точно человек, подавившийся рыбьей костью, но она не обратила внимания на его страдания. Мне следовало бы сбежать, но даже в этот момент отчаяния я был загипнотизирован выпуклостями и плоскостями её почти обнажённой спины. Все цвета, кроме розового, золотого и кремового были вычеркнуты из вселенной.
— И этот его ужасный сын — вы читали ту мерзкую историю? Уверена, что сын был бы куда меньшим чудовищем, — тут она рассмеялась, словно нежный звон колокольчиков прозвучал в камере пыток, — если бы больше походил на свою мать!
Один из её спутников, более прямолинейный, чем клуддит, сказал:
— Он стоит у вас за спиной.
Она повернулась, и я не мог не восхититься ею: сверкающие глаза, вздёрнутый подбородок. Она тут же атаковала:
— Ваши истории — это чушь собачья, сэр. Если бы Сыны Клудда добились своего, эти рассказы сожгли бы, и вас вместе с ними.
Примите это доказательством жестокой честности данных мемуаров — что я всегда не прочь показать себя худшим идиотом из всех возможных. Я сказал:
— Будь на то воля Сынов Клудда, леди, они заставили бы вас прикрыть ваш свинячий зад на публике.
Вендренов не бьют, по крайней мере, так всегда говорят Вендрены, повторяя наш девиз: «Кто сразит тигра?» Её ответ на это горделивое чванство разнёсся по всему залу. Это стало таким шоком, что я замер, разинув рот от удивления, изучая боль от её пощёчины скорее с интересом к новым ощущениям, чем с возмущением, которое должен был бы испытывать, когда она крутанулась и унеслась вихрем. Я снова стал центром внимания посреди молчаливой толпы.
Преподобный лорд-командор схватил меня за руку. Святым воинам запрещены дуэли, но и посещение вечеринок, подобных этой, тоже, и я подумал, что он собирается вывести меня на улицу. Унижение уступило место ужасу.
— Созданию множества книг нет конца, — процитировал он свою «Книгу Клудда», — но однажды он настанет.
Какой бы неуместной ни была эта цитата, я думаю, он хотел меня утешить. Возможно, это была единственная относящаяся к литературе цитата, что смогла прийти ему в голову; и, возможно, он ощущал лишь интерес, который испытывают к намеченной жертве. Он по-товарищески сжал мою руку и ушёл.
* * * *
Если не считать нескольких косых взглядов и усмешек, мой позор был забыт, когда компания весело собралась для шествия со свечами на кладбище, где в эту ночь традиционно можно увидеть демонов, посмертников и упырей, которых можно расспросить о будущем. Разумеется, это были ряженые, нанятые лордом Нефандиэлем, чтобы развлечь своих гостей. Я случайно услышал, как жестокая нимфа сослалась хозяину праздника на головную боль, извиняясь за то, что не может участвовать в этой забаве. Я поспешил подкупить служанку, которая назвала мне её имя — Вульнавейла Вогг, и месторасположение отведённой ей комнаты. Ничего не планируя, я быстро поднялся по лестнице и спрятался в её гардеробе.
Видите ли, мною в тот момент овладел зуд, непреодолимый, как потребность в дыхании. Я также хотел отплатить ей за то, что она принизила меня. Она никогда не узнает, что я изучал её так тщательно, как мог бы изучать рабыню, выставленную на продажу, завладев при этом одним из интимных предметов её одежды и лаская им себя, но я бы знал. Может, в будущем, встретив меня снова, она даже удивится тому, как это я могу смотреть ей в глаза и. возможно, даже улыбаться прямо в лицо — а я в это время буду наслаждаться своей тайной местью. Не нужно говорить мне, насколько отвратительным это кажется, потому что мой собственный дух содрогнулся, когда я присел на корточки среди её надушённых шёлков и мехов.
Я чувствовал себя почти так же, как в первый раз, когда подглядывал за родителями, сотворявшими зверя с двумя спинами, о чьём ненавистном, но завораживающем существовании я никогда не подозревал, зверя с ногами на обоих концах. Тогда-то на меня и обрушился первый удар, и теперь я видел свою паутину в полумраке гардероба. О боги! Женщина, которую я хотел, которая превратила меня в ребёнка на глазах у всей компании, станет свидетелем моего дальнейшего превращения в хнычущего младенца, когда войдёт в свою комнату. Не говоря уж о позоре и потере моего уютного кабинета: за такое злоупотребление гостеприимством лорд Нефандиэль приказал бы меня растерзать и выпотрошить, а мои дрожащие останки нарезать кубиками.
Не стоило мне такого вытворять. Острые ощущения от подсматривания часто вызывали приступы. Моими предыдущими целями были в основном шлюхи, которые не стали бы поднимать шум, обнаружив мужчину с мечом в руке, дёргающегося и пускающего слюни под их окнами. По какой-то причине меня никогда не обвиняли в преступном извращении. Я всегда приходил в себя по дороге домой, и меня никогда не преследовали муниципальные охранники, заботливые незнакомцы или разъярённые любовники. До сих пор мне очень везло. Но одержимый человек не может выбирать свою судьбу, а я был одержим идеей визуально овладеть Вульнавейлой.
Я только начал выбираться из укрытия, как дверь в залу открылась. Мне ничего не оставалось, кроме как снова спрятаться.
Она замешкалась на пороге, с беспокойством оглядывая комнату. Сначала я подумал, что оставил какой-то след и меня вот-вот обнаружат. Но нет, она мило сморщила носик. Красавица почувствовала кладбищенский запах, предвещавший мой приступ. Она опустилась на колени, чтобы заглянуть под кровать, осмотрела ночной горшок и была удивлена, обнаружив, что он чист. Запах всё ещё беспокоил её. Гордая женщина — а она была именно таковой, насколько я знал — пошла бы прямиком к хозяину и потребовала бы другую комнату, и я молился, чтобы она сделала это до того, как я потеряю над собой контроль. Но нет, это глупое создание распахнуло окна! Я сунул в рот её шелка, чтобы заглушить свои крики, и неуклюже связал ими руки и ноги, чтобы не дёргаться. Я плакал, потому что всё происходило так неправильно, так ужасно неправильно. Она сбросила свою одежду столь же легко, как человек, выходящий из тени на солнечный свет, и на мгновение я забыл об опасности. Она была совершенна, до боли идеальна. Её соски напоминали полусферические выступы на щитах героев-завоевателей. За то, что я назвал её задницу свинячьей, я готов был вырвать себе язык и растоптать его каблуком.
Сейчас я чувствовал себя плотником, чей молоток вздумал забить хозяина до смерти. Ирония — это молоток моего ремесла, и он обрушился на меня со всей жестокостью, когда Вульнавейла взяла книгу с прикроватного столика и, с улыбкой предвкушения, устроилась поудобнее, чтобы продолжить чтение. Это был том моих собственных рассказов.
Она не потрудилась прикрыться от не по сезону тёплого ветра, дувшего в окна. Смотреть на полускрытое мехом средоточие её тайн было всё равно, что смотреть на солнце, поэтому мой взор на мгновение опустился к ковру. На нём был запутанный узор из красных и жёлтых нитей. Одна из красных прядей дёрнулась, являя свою слизистую толщину. Прозвучал последний сигнал тревоги. Отвратительность запаха удвоилась, и меня вырвало через кляп.
Дверь в залу открылась.
— Кто вы? Уходите немедленно!
Проморгавшись от слёз, я увидел, что мой спутник — или, по крайней мере, таким он показался лорду Нефандиэлю — вошёл в комнату в своей демонической маске. Но была ли это маска? Если да, то она оказалась сделана чрезвычайно искусно. Паутина на его одежде извивалась, казалось, она была связана с той, что лежала на ковре, так же, как и моя. Я никогда раньше не видел этих нитей на ком-то из своих случайных сопровождающих. Но я и никогда не сохранял сознание так долго, даже после всех обычных предупреждений, возможно, потому что изо всех сил старался сдерживать себя.
То, что человек в моём положении попытается спасти женщину от злоумышленника, было смехотворно. Мысль о том, что я могу что-то узнать от него, когда вот-вот свалюсь в конвульсиях, была глупой. Тем не менее эти мотивы заставили меня выйти из шкафа.
В этот момент у меня начало двоиться в глазах. На дверь залы наложилась открытая дверь гардероба. Я видел красоту Вульнавейлы одновременно с двух сторон, и вы можете подумать, что подобное можно назвать воплощённой мечтой подсматривающего, но меня это напугало и вызвало отвращение. Я видел себя глазами незваного гостя и его — своими собственными, в один и тот же момент.
Вульнавейла швырнула в него мою книгу. Прицел она взяла хороший, попав точно между глаз, но результат оказался кошмарным. Голова раскололась, стекая во все стороны и давая тем самым путь вырастающему чудовищному выступу. Шея превратилась в трубчатое создание, бледного извивающегося червя, чей красный рот всасывал и втягивал воздух.
Я выпростался из своих импровизированных пут, но мы с ней могли лишь наблюдать, как уродливо разрастается это новосотворённое чудо. Шея раздулась, поглотив тело под ней вместе с одеждой; чёрные и оранжевые завитки на бледной коже походили на одеяния, искажённый глаз и скопление несформировавшихся пальцев напоминали человека на вздыбившемся черве. Он раздулся до невероятных размеров, выгнулся дугой, его щетинистый горб упирался в потолок, а рот навис над головой. В этой беззубой пасти извивались щупальца, их непристойный красный оттенок переходил в ещё более омерзительный пурпурный.
Хрусталь слюны забрызгал её безупречное тело, и это разрушило чары. При попытке стереть их со своей кожи она закричала. Я был свидетелем казней, которые постеснялся бы описать в любом из своих рассказов, неудачных казней, чья жестокость и продолжительность превышали всё, что было предусмотрено законом. Живя в неблагополучном районе города, я иногда слышу, как на граждан нападают воры, вырожденцы или религиозные фанатики. Мне не чужды крики боли и ужаса. Но я никогда я не слышал вопля, подобного тому, что издала Вульнавейла Вогг. Он не был громким, его заглушала поднимающаяся рвота, но захлёбывающийся крик выражал больше страха, чем чистый вопль.
Пусть я слабак и извращенец, коим и являюсь, но всё же я Вендрен, потомок Кознодея, и у меня был мой клинок. Какой счастливой могла бы быть эта история: моё чудачество оправдано, чудовище убито, женщина моя. О, если бы я обладал пером Фешарда Тхуза! Но моё ремесло состоит в предложении самого скверного из всех товаров — правды. Я не фехтовальщик, чьё оружие является частью его руки; моя рапира с тигриной рукоятью — всего лишь светское украшение; и, устремив взгляд на разворачивающийся ужас, я не смог найти её, когда попытался нащупать.
В этот момент непростительной неуклюжести червь нанёс удар: пасть опустилась, накрыв её голову и плечи, а щупальца вцепились в неё, ощупывая невыразимыми способами. Брыкающаяся и извивающаяся, она была поднята с кровати.
Чудовище сжалось, приняв форму толстого бочонка, удерживая её дрыгающимися ногами кверху, и постепенно заглатывало женщину посредством отвратительного чередования растяжений и сжатий. Очертания её тела оставались видимыми, точно грубая лепнина из мокрой глины. Внезапные выпуклости и впадины на гибком теле чудовища свидетельствовали о том, что она не прекращала бороться. Сосущие и хлюпающие звуки были невыносимы.
Я был беспомощен. Её великолепные ступни пропали, и с их исчезновением на мою душу легло неподъёмное бремя. Если червь нападёт на меня вслед за ней, я не смог бы сдвинуться с места. Не страх, а убеждённость в полной тщетности любых действий парализовала меня. Наконец меня настиг припадок. Моё следующее воспоминание — это то, как я иду сквозь тьму к своему дому.
* * * *
Я похоронил себя в своём кабинете и зарылся в работу. Слуга, которого я подкупил, заговорит, его показания свяжут меня с пропавшей женщиной — но ничего не происходило. Прошло две недели, затем три. Но как только я начал дышать свободнее, у моей двери появился молодой офицер из «Непобедимых». Выражение его лица встревожило меня, пока я не понял, что шрам зафиксировал его рот в постоянной усмешке.
Затем я посмотрел в его холодные глаза, и моя тревога вернулась.
Обычные посетители, которых мне подсылают шутники с верхних этажей — это глупые матроны, слабоумные старики или наивные юнцы. Я знал, что этот умелый молодой человек, державший руку на рукояти меча, пришёл сюда не для того, чтобы поболтать со мной о привидениях, феях или летающих кораблях.
За минувшие столетия мой кабинет стал последним пристанищем для мусора с верхних этажей: налоговые бланки, протоколы судебных заседаний, тиски для больших пальцев и цепи для подвешивания на виселице. На стене висел в креплениях один из двуручных мечей, которыми владеют или, по крайней мере, носят Любимцы Смерти, именуемый манкеллером. Я сомневался, что кто-нибудь на самом деле мог использовать такое большое и тяжёлое оружие. Тем не менее я встал из-за своего письменного стола и направился к нему, зная, что у меня нет шансов выстоять против него с рапирой.
— Сэр, я хочу спросить вас о моей невесте, Вульнавейле Вогг, — сказал он.
Я узнал его. Он изменил свою внешность, как всегда это делал, и больше не был ни низкорослым, ни старым, ни лысым. Его волосы были длинными и растрёпанными, как у неё, как у женщины, которую он пожрал. Он был моим заклятым врагом, он был червём.
С громким скрежетом я сорвал со стены манкеллер и развернулся с ним, едва не потеряв равновесие. Вопреки моему убеждению, его можно было использовать, и с немалой эффективностью. Он рассёк его до самой грудины. Никакой червь не вырвался наружу, благодаря моей фехтовальной сноровке: только взрыв отвратительных жидкостей и твёрдых частиц, которых можно ожидать после разрубания человека.
Прибравшись в своём кабинете, насколько это было возможно, и затащив свою жертву в нишу, где никто не додумался бы её искать, я проскакал на лошади всю ночь и половину следующего дня. Мать! Она знала, и я заставлю её рассказать. В гостинице, где я остановился в первый раз, не оказалось свежей лошади, поэтому я напился до бесчувствия. Мне нужно было забыть бестию, которая преследовала меня.
Зелёные горы вокруг Кроталорна сменились ухоженными полями и равнинами. Я вспоминал лошадей, кареты, паромы, а также шарлатанов, паломников, и наёмников, которые, казалось, следовали за мной, но никого из них не помнил отчётливо. Кажется, в своём путешествии я убил ещё одного человека, нищенствующего монаха, чья настойчивость вызвала у меня подозрение.
Наконец, я въехал на тёмные улицы, высеченные из чёрной скалы подножия холма. «Проклятый ведьмами» — назвал бы его Фешард Тхуз, «населённый демонами» Фандрагорд, и был бы прав. Говорят, что когда Сыны Клудда заняли город, в полдень вы не могли бы разглядеть свою руку перед лицом из-за жирного дыма сжигаемых грешников, и я полагаю, многие из них проклинали его, пока горели. Что касается демонов, то это Вендрены и Фанды, совсем не похожие на вежливых людей, которых вы встречаете в других местах, но всегда готовые отомстить за давнее оскорбление своих пра-пра-дедов бунтом или убийством. Это мрачное и опасное место, и я радовался, что сумел вырваться из него, но я был дома.
— Астри! — воскликнула моя мать с восторгом, который поутих, когда она взглянула на меня ещё раз. — Что, чёрт побери, ты с собой сделал? И для чего тебе это?
Манкеллер был пристёгнут к моей спине. Он ужасно тяжёлый, да, но эффективный.
— Разве я не Вендрен?
Она приняла этот ответ с кривой улыбкой и повела меня в большой зал. Бледные слуги и рабыни скользили рядом, внимательно следя за нами. Я оглядел их, гадая, кого она выберет в качестве «моей спутницы», но не мог сказать наверняка.
— Не так ли? — повторил я с сильным нажимом.
Она изучающе посмотрела на меня. Седые пряди в её волосах наводили на мысль о капризе молодой женщины, исполненном при помощи краски. Вместо ответа она захлопала ресницами и захихикала, но я уже был готов противостоять её обычным уловкам.
— Много лет назад... — Моя заготовленная речь была прервана её приказаниями принести еду и питьё, мельтешением прислуги и моими суетливыми попытками разместиться во главе стола.
— Много лет назад я подглядывал за тобой и отцом...
— О, Астри, это забыто.
— Клыки богини! Но я не забыл. Это было неправильно, я сожалею о содеянном, но это случилось, и мой отец покинул нас. Почему? Где он? Что-то убило его?
— Что-то?
Представьте себе моё затруднение. Я хотел сказать: «Когда я потерял сознание, кто-то вошёл в комнату, превратился в гигантского червя и съел моего отца?» Фандрагорд может похвастаться одной из самых больших и наименее свободных от предрассудков психиатрических лечебниц на земле. Когда я был ребёнком, она водила меня туда по праздникам. Пусть мать и осуждала популярное развлечение швыряться отбросами в заключённых, но не смогла устоять перед тем, чтобы бросить несколько яиц в обычного сумасшедшего, который утверждал, будто является нашим величайшим предком, Вендриэлем Кознодеем. Будет ли она и в меня так же швыряться тухлыми яйцами?
У меня возник более здравый, но, возможно, даже ещё более острый вопрос:
— Почему ты никогда не рассказывала мне в детстве старую сказку, которую знает каждый ребёнок — о Черве Вендренов?
— Я никогда не рассказывала тебе таких историй, Астри. Разве ты не помнишь, как они пугали тебя, когда их пересказывал какой-нибудь приятель по играм или глупая нянька?
Зал был полон паутин, в большинстве своём настоящих. Но отчасти они были моими. А некоторые — вон та блестящая нить на её левой груди — принадлежали ей самой.
— Мама! — воскликнул я. — Расскажи мне...
— У тебя есть ощущение, что ты не один, Астри?
Я вскочил на ноги и оттолкнул стул. Её бледные слуги сгруппировались вокруг нас, словно в хороводе фей, симметрично и ровно встав кольцом; и когда она говорила, каждый из них одновременно повторял её слова.
Отвратительный червь выполз наружу — но это был другой червь, не тот, что съел Вульнавейлу. Может ли чудовище быть элегантным, ужас — прекрасным? Может, ибо я восхищался этими качествами в его раскачивающейся фигуре и в сложном узоре и цветах его омерзительной шкуры. Я выхватил свой манкеллер, но не мог ударить, потому что извивающееся существо выползло из распадающегося тела моей матери.
— Кто ты? — вскричал я. — И кто я?
— Я твоя мать, — произнёс бледный хор вокруг меня, повторяя её нежный голос, — а ты мой любимый сын, который известен под именем Астериэль Вендрен среди обезьяноподобных стад, которые мы пасём. Сбрось это уродливое обличье, отринь своё ложное знание мира и обними меня наконец, как...
Я помню эти слова сейчас, я могу прочесть их на камне моего сердца, но в то время я чувствовал их лишь как удары резца каменотёса. Они были бессмысленны, они хлестали меня, как град, эти слова, произносимые голосом, который когда-то убаюкивал меня, и разве вы станете винить человека под грозой за то, что он закрывает голову руками? Тот же самый непроизвольный импульс направил манкеллер по огромной дуге, которая началась у моих ног и завершилась глубоко в дереве стола. На середине этой дуги покачивалось прекрасное мерзкое создание: качнулось, а затем развалилось на две части.
Что я наделал? Кажется, я задал этот вопрос вслух, и мгновенно получил на него больше ответов, чем мог воспринять. Хор служителей забегал беспорядочными кругами, кожа их почернела и покрылась пузырями, голоса превратились в диссонанс хрипов и свистов. Разрубленный пополам червь пытался превратиться в мою мать, но каждый раз терпел неудачу всё более и более ужасными способами. Её лицо, раздутое до невероятных размеров, было расколото щупальцевым зевом червя; ноги скручивались и сплетались; груди набухали и лопались, разбрызгивая гнусную жидкость, прежде чем снова сформироваться и набухнуть. В предсмертной агонии он втягивал в себя каменные плиты пола, которые не смогли бы поднять десять человек, и крошил их в щебень. Древние доспехи, не знавшие щербин от меча, разлетались по залу звенящими осколками, когда их разбивал бьющийся хвост червя или гигантская рука матери.
Я не мог бежать. Я был окружён колыхающимся кольцом гнойников, которые когда-то были телами слуг. В этой массе постоянно поднимались волдыри, прорываясь отверстиями, из которых вырывались невыразимые запахи. Это казалось не менее опасным, чем червь, и я не мог заставить себя пробраться сквозь чудовищную массу. Вместо этого я изо всех сил пытался вырвать манкеллер из стола и нанести новый удар.
Это было безнадёжно. Возможно, мне следовало стать солдатом, ибо я с такой силой вогнал меч в массивный стол, что его невозможно было вытащить. Я уже собирался потянуться за рапирой, столь же бесполезной против чудовища, как булавка против кита, когда вздутия, напоминавшие огромные ягодицы, но с узором, как на коже червя, обхватили стол своей расщелиной и раздавили его в щепки.
Манкеллер был свободен, и я охотно им воспользовался.
Под самый конец моей оргии рубящих и режущих ударов часть червя превратилась в точную копию головы моей матери. Рыдая, я поднял её своими испачканными руками с неясной мыслью об оказании похоронных почестей, но она плюнула мне в лицо, прежде чем расплыться мерзким студнем, который просочился сквозь мои пальцы.
* * * *
Барьер из бывших слуг съёжился и усох. Я смог пройти сквозь него, сорвать факелы и бросить их в корчащийся ужас. Большая часть зала была сделана из дерева. Оно хорошо горело. Если повезёт, каменные стены обрушатся сами в себя и не оставят никаких подсказок для любопытных.
Все, кроме тех, кому повезло умереть раньше, теряют своих матерей. Это суровый факт, который объединяет меня с каждым идиотом, который когда-либо заходил в мой кабинет, с такими непохожими на меня людьми, как Акиллеус Кровохлёб и преподобный лорд-командор Клуддакс Умбрен. Вы можете представить себе некоторые из моих чувств. Однако осмелюсь предположить, что вы не сможете представить их все.
Что она имела в виду, говоря, что мне следует сбросить своё уродливое обличье? Червь обитал в других, в том незваном госте в маске демона, в незнакомцах, которые следовали за мной.
Он жил в человеке, которого я видел убегающим от меня, когда, пошатываясь, покидал горящий дом моего детства.
Вся моя скорбь, гнев и разочарование сгустились в убийственное ядро. Он был тем, кто преследовал меня. Он был продолжением, которое содержало в себе моё наследственное зло, Червя Вендренов.
Погоня продолжалась пешком, затем на украденных лошадях. Вопросов, которые вертелись у меня в голове, было достаточно, чтобы свести меня с ума, и, возможно, они уже это сделали. Кто я такой? Был ли я органом чувств червя, кончиком щупальца, направленным под видом человека, чтобы находить жертв с помощью моей привычки прятаться и подглядывать? Неужели я, благодаря своей преданности искусству, сотворил себя более могущественным, чем сам этот монстр?
В тернистой пустоши Кабаньей равнины, окружающей Фандрагорд, его конь запнулся копытом и упал.
— Умри, червь! — закричал я, вздымая манкеллер перед гниющим ликом Аштариты, нашей матери-луны.
— Мудр тот герой, — произнёс он с намёком на ухмылку, — который способен отличить червя от себя самого.
Это заставило меня задуматься. Размышляя, я почти не заметил трансформации, которая произошла со мной, не более сложной или запоминающейся, чем снятие перчатки или сбрасывание шёлковых пут, что я, казалось, сделал в комнате Вульнавейлы. Вспоминая тот момент двойного видения, я понял, что человек, который стал червём, носил чёрные одежды и геральдические символы Вендренов. Другой незваный гость в маске был одет иначе. То, что я видел, было моими собственными изменениями, увиденными глазами теневого двойника, который следовал за мной. Пока моя отстранённость продолжалась, я поглотил его и обеих наших лошадей.
* * * *
С тех пор он вернулся, или кто-то похожий на него, и с тех пор всегда пребывает со мной. Он больше не преследует меня на расстоянии. Всякий раз, когда мною овладевает гнев, и я набрасываюсь на него и пожираю, он возвращается ещё более близкой тенью. Я стараюсь сдерживаться, но теперь он стоит рядом со мной.
Когда я стану старше и сильнее, то, полагаю, буду окружён кольцом таких существ, как и моя мать. Были ли они безмозглыми органами в человеческом обличье, или же воплощали аспекты её самой, которые она не могла вместить? Кем бы они ни были, она, казалось, могла контролировать их, а я не властен над своими. Я часто жалею, что убил её, и не только из сентиментальных соображений.
Вы могли бы подумать, что моё открытие своей нечеловеческой сущности должно оказаться сокрушительным, но оно приносит утешение. Теперь я понимаю, почему чувствую себя настолько отличным от обычных людей; различие, которое раньше меня беспокоило. Я больше не теряю сознания во время своих трансформаций и не беспокоюсь о немочи Фротхарда; кем бы я ни был, я не болен.
Одна из моих надежд рухнула. Я не могу завоевать любовь хорошей женщины, которая могла бы исцелить меня, ибо рядом со мной всегда стоит мужчина. Все предполагают, что он мой любовник.
Я говорю им, что он мой сын.
Содержание
Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие
Трон из костей
III. Дитя упырицы
IV. Рассказ доктора
V. Как Зара заблудилась на кладбище
VI. История сестры и брата из Заксойна
Перевод В. Спринский, Е. Миронова
цитировать
свернуть ветку