Мерифиллия
Ибо упырь есть упырь, и в лучшем случае это не самый приятный спутник для человека.
Г. Ф. Лавкрафт, «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата»
Мерифиллия была наименее типичной упырицей на кладбище. Ни один человек никогда не назвал бы её красавицей, но её истощение было не таким уж крайним, бледность не столь жуткой, а походка менее гротескной, чем у её сестёр.
Обладая нетипично нежным сердцем, она иногда проливала слезу по мёртвому младенцу, которого заставляла пожирать её собственная природа. Она также была внимательна к своим собратьям, а её привычки в питании выглядели почти манерными. Но менее всего типичной для упырей, которые любят смеяться, была её неутолимая скорбь по миру солнечного света и человеческого тепла, который она потеряла.
* * * *
Традиционная мудрость гласит, что упыри сами навлекают на себя это состояние, потакая нездоровым интересам в подростковом возрасте. Обжориэль, бог смерти, замечает таких подростков и предлагает им память трупов, которые они будут поедать, в обмен на их жизни.
Другие утверждают, что упыризм — это болезнь, называемая расстройством Порфата в честь врача, который её описал и впоследствии исчез при обстоятельствах, наводящих на размышления. До того как превращение становится очевидным для тех, кто скорбит у постели больного, их горе усугубляется растущей склонностью близкого человека к извращённому остроумию и непристойному смеху, жажда мёртвой плоти гонит жертву к ближайшему месту захоронения. Первая трапеза вызывает физические изменения, которые разрушают всякую надежду на возвращение в человеческое общество.
В случае Мерифиллии применимо любое из этих объяснений. Будучи девушкой из Кроталорна, приближающейся к порогу женственности, она знала некрополь, называемый Холмом Грезящих, лучше, чем торговые заведения и бальные залы, где собирались её сверстники. Она бродила среди гробниц богатых и канав бедняков в любую погоду. Её одежда, и без того изначально лишённая стиля, страдала от этих прогулок и никогда не сидела как надо — возможно, потому, что карман всегда был отягощён томиком рассказов Астериэля Вендрена, злокачественных карбункулов болезненной фантазии этого безумца.
Примостившись на какой-нибудь обрушившейся плите, которая вполне могла бы закрывать вход в логово упырей, она невинно приписывала царапанье и хихиканье, которые слышала, скрипу деревьев и шелесту сорняков, и наигрывала мелодии Умбриэля Фронна на своей флейте, заветном подарке покойной матери. Часто она останавливалась, чтобы поразмыслить над вопросами, которые здоровый молодой человек счёл бы разумным оставить священникам и философам.
Отец стремился излечить тоску дочери и нарастить немного мяса на её тощих костях, в надежде выдать замуж в один из Великих Домов. Он регулярно чистил библиотеку, порицая её предпочтение страшных историй достойной литературе и рассчитанных на интеллектуалов ноктюрнов Умбриэля весёлым песенкам того времени. Он щипал её щёки, заставляя улыбаться, когда громогласно требовал еды, вина и живых мелодий. К сожалению, ему, как торговцу лесом, часто приходилось заниматься делами вдали от города и их дома на площади Гончей, и Мерифиллия возвращалась к своим нездоровым привычкам, как только он выходил за дверь.
Когда он ставил ей в пример мачеху, чтобы дочь подражала ей в его отсутствие, она лишь опускала голову и что-то бормотала в ответ. Легкомысленная Фротерина, будучи ненамного старше самой девушки, наполняла дом крепкими атлетами и исполнителями песенок, что, по её словам, должно было развеселить падчерицу. Казалось, она никогда не замечала того, как Мерифиллия убегала на близлежащее кладбище, спасаясь от их шума и назойливости.
Бежала ли она в объятия Обжориэля, или же миазмы земли, набитой растерзанными трупами и изрытой когтями, поразили её болезнью Порфата, результат был один: незадолго до своего восемнадцатого дня рождения она безвозвратно исчезла в норах упырей.
* * * *
При всей своей смешливости, упыри — довольно скучные существа. Голод — это огонь, который их сжигает, и он пылает жарче, чем жажда власти над людьми или проникновения в тайны богов в безумном смертном. Он испаряет утончённость и оставляет после себя лишь шлак гнева и похоти. Они воспринимают своих собратьев как препятствия на пути к пропитанию, на которых нужно набрасываться, терзать и оглушать воплями, когда скорбящие расходятся по домам. Они редко бывают одни, но не из-за любви к обществу друг друга, а потому, что одинокого упыря всегда подозревают в укрывательстве еды. Их совокупление происходит настолько поспешно, что различия пола и личности часто игнорируются.
Точно так же, как когда-то стремилась узнать тайны могилы, Мерифиллия теперь жаждала проникнуть в тайны дружбы и любви. Больше всего она хотела узнать о любви. Она верила, что та должна превосходить её костлявые толкания с Артраксом, наименее бесчувственным из всех самцов-упырей, к которому она необычно привязалась.
— Почему ты плачешь? — однажды спросил он, когда их совокупление сотрясало доски недавно опустевшего гроба.
— Да так. Пыль в глаза попала.
— Это бывает.
Его вопрос и комментарий были самым близким к тому, что могло бы сойти за сочувствие у упыря, но это было так далеко от нормы, которую Мерифиллия представляла себе человеческой, что она зарыдала ещё сильнее.
* * * *
Она искала ответы у мёртвых, ибо упырь приобретает воспоминания того, чем питается, но её силы не могли сравниться с мощью гигантов подземелья в битве за мнемонические крохи. Изучать человеческий опыт по тем обрывкам, которые она получала, было всё равно, что изучать живопись путём кружения на цыпочках по музею. Она цеплялась за яркие проблески: запах апельсинового пряника и детская песенка, напоминающая давно ушедшее празднование рождества Поллиэля; скрип кожи и мускулистые объятия чьего-то любимого брата, наконец-то вернувшегося домой с позабытой войны; святилище, освещаемое украденными свечами, бледное лицо среди заимствованных одеял, слова: «Лихорадка прошла».
Другие справлялись гораздо лучше. Жадно насыщаясь, они вспоминали огромные куски жизней. На некоторое время они принимали облик своей пищи и устраивали сатирические представления человеческих существ, которые являются любимым развлечением их рода. Даже Мерифиллия визжала от смеха, когда Лупокс и Глоттард спорили, кто из них настоящий Зулериэль Вогг, печально известный грабитель могил, казни которого упыри радовались лишь немногим меньше, чем захоронению частей его тела в неохраняемой яме.
Однажды Скроффард настолько объелся старой попрошайкой, что его представление потеряло свою сатирическую остроту. Он то ныл, прося мелочь, то жаловался на темноту, сырость и запах, то дрожащим голосом спрашивал: «Кто это? Кто здесь?» при каждом крадущемся шуршании и сдавленном хихиканье.
Большинство избегало мнимой женщины, надеясь, что Скроффард, когда придёт в себя и не найдёт никого другого, на ком можно было бы выместить гнев, для разнообразия оторвёт себе голову; но Мерифиллию, которая раньше перешла бы улицу, чтобы убраться подальше от такой жалкой несчастной, потянуло погладить хрупкое лицо. Оно казалось прекрасным, не в последнюю очередь из-за наполненных глубоким чувством глаз.
Ограниченный человеческим зрением, Скроффард поначалу не мог разглядеть молодую упырицу в мутном свечении покрытого селитряным налётом туннеля. Когда он увидел, что ласкает его человеческое лицо, он с воплем вырвался на поверхность, где его избили лопатами по голове двое грабителей могил. К их ужасу, так как они думали, что имеют дело с обычным неудобством в виде преждевременно похороненной карги, избиение вернуло самого раздражительного из упырей к его буйной сущности. Он выместил на незадачливых людях месть, которую в противном случае мог бы обрушить на Мерифиллию.
* * * *
Она дорожила теми счастливыми моментами, которые могла восстановить, но основными продуктами её питания были убийства, болезни и безумие, а многообразные предсмертные муки — десертом. Тёплые воспоминания богачей были заперты в гробницах из мрамора и бронзы, в то время как сувениры бедности и отчаяния лежали повсюду, только лапу протяни. Трупы самых несчастных, нелюбимых, неоплаканных, невостребованных ни студентами-медиками, ни некрофилами, бросали прямо в изрытую норами яму, которую могильщики называли «Обеденным ведёрком Обжориэля». Как бы полно ни была набита яма к ночи, утром её каменистое дно оказывалось вылизано дочиста, как миска с кашей у послушного ребёнка.
Однажды по катакомбам разнеслась весть, что некий состоятельный человек, откормленный, как свинья, и ловко пронзённый на дуэли, только что был похоронен в простой могиле. Его вдова, родом не из Кроталорна, полагала, что местные упыри — это миф. Когда гроб опустился в землю непрестижного кладбищенского участка, она, как удалось подслушать, уверяла предупредительного победителя дуэли, что гробницы из камня, окованные бронзой — это вульгарно.
В тот день ни один упырь не сомкнул глаз. Земля на месте волнующего захоронения была слишком рыхлой для рытья туннелей; мясо нужно было извлекать сверху. Раскопки следовало начать с первым проблеском темноты, прежде чем человеческие воры успеют обжулить подземных обитателей, забрав причитающуюся им долю. Поскольку сторожа в это время были ещё относительно трезвы, а плакальщики могли задержаться с уходом, дерзость налётчиков установила бы новые пределы для легенд. Споры о тактике разгорелись с такой силой, что вороны некрополя взлетели стаей, зачернив собой купол храма Аштариты, что было воспринято её духовенством как зловещее предзнаменование и повод для экстренного сбора пожертвований.
Мерифиллия знала, что все эти дебаты были фарсом. Планы будут растоптаны в общей давке вокруг могилы. Её единственной надеждой было выползти в сумерках из своего обиталища и пробираться сквозь живые изгороди и надгробия, пока она не найдёт укромное местечко рядом с целью. В её намерения не входило добраться туда первой: того, кто осмелится претендовать на эту честь, немедля затопчет такое чудовище, как Глоттард или Лупокс. Она подождёт, пока один из них рванёт вперёд, и уцепится за щетину его спинного хребта, пока он будет расправляется с первыми прибывшими. Прижавшись к нему, как бородавка к его заднице, она будет выхватывать любые объедки, какие только сможет.
Когда пришёл момент, Кламифия, самая коварная из упырей, воспользовалась этим удобным местечком за спиной Лупокса первой. Мерифиллии было больно подставлять подножку своей сестре и впечатывать её почтенную морду в грязь, но все правила этикета были растоптаны в воющем хаосе. Лупокс свирепо набросился на первых прибывших, как бойцовский пёс, натравленный на крыс, не заботясь о том, что два препятствия, которые он отбросил со своего пути, были людьми из числа кладбищенских сторожей. Бессмысленно скуля, они оставили свои сломанные алебарды там, где те упали, и поплелись в безопасность своей сторожки.
Могила взорвалась фонтаном грязи, вздымающимся в сумерках под неистовыми ударами упыриных когтей. Этот гейзер вскоре начал извергать раздавленные цветы, древесные щепки, затем рваные шелка и золотые безделушки, так что любой вор зарыдал бы при виде подобного обращения с ними. Без особых усилий Мерифиллия обнаружила, что обнимает целую четверть головы, с прилипшим к ней вожделенным глазом.
Это был упыриный эквивалент деликатеса, при виде которого гость на пиру восхищённо воскликнул бы, прежде чем деликатно отведать; но Мерифиллия, с когтями, царапающими её спину, локтями, вонзающимися ей в рёбра, и челюстями, тянущимися через плечо, чтобы схватить её добычу, могла только запихнуть его в рот, быстро разжевать и проглотить.
Сгорбившись между узловатыми коленями Лупокса, она узрела крайне странное видение: себя, стоящую прямо, как ей часто велел отец; с волосами, убранными с глаз, как он часто их убирал; и с невероятной улыбкой, образующей ямочки на щеках, не таких измождённых, как раньше. Видение светилось любовью, лишь слегка окрашенной кислинкой досады и навеки застывшей под пеленой печали.
Она поняла, в чью могилу забралась, но, будучи той, кем была, могла лишь рыться в земле дальше, а чувства отложить на потом. Её следующей находкой стала рука, в которой весьма отчётливо проступал отпечаток ягодиц её мачехи. Это оказалось своевременным противоядием к первому блюду.
* * * *
Из-за своей поглощенности жизнью Мерифиллия вернулась к своему уединённому образу существования. Ей это позволяли. Никто не подозревал её в том, что она прячет еду. Упыри считали её такой же странной, какими когда-то бывали люди. Как и они, новые компаньоны Мерифиллии были благодарны за передышку от её мрачного молчания, неуместных наблюдений и нежелания присоединиться к хорошему веселью.
Однажды ночью, шагая по тропинке, по которой Мерифиллия раньше скользила со своей флейтой, она чуть не наткнулась на человека, который пришёл не грабить гробницы и не убивать себя. Он декламировал стихи полной луне с таким восторженным пылом, что не заметил, как она поспешно скрылась в шатре ветвей ивы. Это был поэт Фрагадор, как она узнала из его собственных уст, ибо он объявлял своё авторство для каждого стихотворения, как будто боялся, что луна спутает его с кем-то другим: «”На руках Териссы Слейт”, сонет Фрагадора из Фандрагорда», — извещал он, или: «”Териссе Слейт в её день рождения”, ода Фрагадора, поэта и трагика, недавно прибывшего из Фандрагорда».
«Нужно быть поистине непостоянной луной, — подумала она, — чтобы забыть его имя». Он был самым красивым мужчиной, которого ей когда-либо доводилось видеть; но она смотрела на него глазами упыря, не подозревая, что многие люди считали его упырически бледным и худым. Её сердце, остававшееся весьма спокойным и до преображения, вздрогнуло, испугав, как удар в грудь дверного молотка внезапного гостя.
Избранная им тема понравилась ей меньше, чем его голос. Терисса Слейт была любимицей Кроталорна, и её часто приводили Мерифиллии в пример как образец и идеал того, чем не являлась она сама. Фрагадор желал её так же горячо, хотя, возможно, и не столь безнадёжно, как Мерифиллия желала его самого.
Он посещал кладбище так же часто, как она раньше, и всегда с новой порцией стихов, восхваляющих остроумие, грацию и красоту всё той же негодной особы. Когда у луны были другие обязанности, он читал свои стихи статуе Филлоуэлы, которая благосклонно возлежала на гробнице одного из своих жрецов, не подозревая, что пышные формы богини скрывали трепещущий ужас, который жаждал дать ему всё, в чём отказывала Терисса.
Как же она ненавидела это имя! Оно фигурировало в каждом написанном им стихе, и голос поэта дрожал и пульсировал его змеиной гнусностью. Она научилась предвидеть его появление и шептала своё имя достаточно громко, чтобы забить ненавистные слоги для своих ушей, пусть это и калечило элегантный поэтический ритм. Иногда она произносила его слишком яростно, и он откашливался, прочищал ухо или беспокойно всматривался в ночные тени.
Его сердце слышало её имя, пусть и не слишком отчётливо, ибо однажды ночью он взволновал её, декламируя стихотворение «Морфилле», которую его поэтическая интуиция определила как таящийся дух ночи и смерти, к чьей помощи он обратился, чтобы смягчить Териссу, прежде чем её гибкие конечности пойдут на корм упырям. Мерифиллия повторяла себе эти строки, желая, чтобы упомянутые члены действительно оказались в пределах досягаемости её челюстей, разгрызающих гробы.
Они так походили друг на друга — или хотя бы были схожи раньше, она и Фрагадор, с их восторгом от ужасов, флиртом со смертью, любовью к тени и одиночеству. Если бы она только встретила его... но она подавила это желание. Даже если бы она выпрямилась и причесала волосы, даже если бы она щебетала любезности и время от времени улыбалась, ни один мужчина, привлечённый дерзким лицом и цветущими формами Териссы Слейт, не удостоил бы её взглядом.
Его стихи скатились в бред, когда жестокая дурочка обручилась с другим. Порок, который всегда тлел под его самыми солнечными образами, сорвал маску, когда он начал бредить об убийстве и самоубийстве. Не просто красивый мужчина, не просто одарённый поэт, он был гением, полагала Мерифиллия, тем, кто заглянул в бездну даже глубже, чем Астериэль Вендрен. Она любила его, боготворила, и теперь, когда нелепый объект его желания показал себя ещё худшей дурой, чем это было очевидно, она робко лелеяла надежду быть с ним. Она почти не ела, не спала, и сделалась такой вялой, что крысы начали смотреть на неё с дерзкой подозрительностью. Ей представлялось, что в её мозгу кишат суетливые муравьи, каждый из которых казался новым способом признаться в любви, и это продолжалось до тех пор, пока ей не начинало хотеться размозжить себе череп, чтобы истребить их.
Полная луна вернулась, но поэта не было. Она волновалась, расхаживая от любимой статуи к иве и обратно. Наконец она разорвала круг бесплодного хождения и вприпрыжку поскакала к главным воротам, к самой границе жизни и света. Вскочив на стену, она посмотрела вверх и вниз вдоль Цитроновой улицы, затем опасно наклонилась, чтобы осмотреть площадь Гончей, но не обнаружила никого, кроме ничем не примечательных бродяг и воришек. Её беспокойство за любимого было настолько велико, что вид собственного празднично освещённого дома, который она увидела впервые после своего преображения, не причинил ей ни малейшей боли.
Первые нотки испуганного вскрика подсказали упырице, что её заметили, но она так быстро скользнула в темноту, что крик потерял уверенность и завершился смущённым смехом.
Она боялась, что Фрагадор осуществил угрозу, содержавшуюся в его последнем стихотворении, и покончил с собой, но её страх был вытеснен страстным желанием. Она жаждала единения с ним. А какое единение может быть более совершенным, чем стать самим этим желанным человеком?
Его ворчливые замечания подсказали ей, что у него не будет неприступного склепа. Она совершит набег на его могилу в полдень, чтобы опередить более могучих упырей и добраться до его дорогих останков. Буль прокляты сторожа! Может ли отыскаться более прекрасный способ закончить своё существование, чем в облике своей любви, чтобы чувствовать боль его смерти, даже когда она увидит приближение своей собственной, и узрит её его же глазами? Ни одна страсть никогда не была реализована в такой полноте. Она тщетно взывала бы к бессмертному перу Фрагадора.
Утомлённая, смятенная, но теперь слегка приободрившаяся, она нашла его любимую гробницу и улеглась в лунной тени богини любви, где и заснула.
Она проснулась от таких горьких рыданий, что подумала, будто разрыдалась сама. Полная румяная луна превратилась в зловещий диск над головой. Протирая глаза, она не почувствовала слёз, но рыдания продолжались. Это был он, и от радости она чуть не бросилась к нему, чтобы обнять, прежде чем сообразила, какой эффект это может произвести.
— Упыри! — внезапно закричал он. — Изверги и демоны тьмы, внимайте мне! Морфилла, приди ко мне!
Прежде чем другие успели отреагировать, она поднялась.
— Клянусь Клуддом! — Он поперхнулся, и половина его меча, словно серебряная молния, появилась из ножен. В тот же миг она увидела себя в его ненавидящей гримасе. Внутри неё тяжело провернулось колесо, оставляя что-то раздавленным. Она скрестила руки на плечах и опустила голову в мольбе.
— Я в самом деле звал тебя, — сказал он после долгого молчания. — Твоя расторопность меня поразила.
— Прости меня.
— Обида и прощение не имеют смысла, ибо сам смысл суть бессмыслица. Териссы Слейт больше нет.
— Мне жаль, — солгала она.
— Конечно, тебе будет жаль. Даже в своих мечтах упыри не смогут проникнуть в склеп Слейтов.
Она подняла глаза, чтобы возразить этому неверному представлению, но выражение его лица заставило её замолчать и растаять. Что-то вроде изумления появилось на нём, когда он увидел её глаза. Отец Мерифиллии всегда хвалил их как её лучшую черту, а сейчас они были самыми яркими жёлтыми шарами в подземелье.
— Ты действительно?.. — начал он. — Нет, было бы безумием спрашивать, не симптом ли ты моего безумия.
— Ты самый здравомыслящий человек со времён Астериэля Вендрена.
— Слейтритра, упаси нас от грамотных упырей!
Она вздрогнула. Даже упырь не стал бы произносить имя этой богини на кладбище в полночь, и уж точно не со смехом. Он действительно был безумен, и это её взволновало.
— Я люблю тебя! — вырвалось у неё из груди, и этот порыв нельзя было сдержать, как нельзя сдержать всхлип или последний вздох.
Он смело шагнул вперёд.
— Тогда спустись с гробницы, Морфилла, и поговорим о любви.
Её когти защёлкали от волнения, пока его крепкое рукопожатие не уняло эту дрожь.
— Не насмехайся надо мной, — прошептала она и добавила: — И меня зовут Мерифиллия.
Поправка, казалось, привела его в раздражение, но он принял её.
— Я слышал, что упырь, съевший сердце и мозг человека, становится этим человеком.
— Я видела это.
— Не хочу обидеть, но при этом восстановлении не будет никаких дополнительных характеристик? Никакой избыточности зубов, никакого запаха, никакого желания смеяться в неподходящий момент?
Она отвела затуманенные глаза.
— Олицетворение совершенно. — Она вспыхнула. — Мой запах тебя оскорбляет?
И тут же пожалела об этом, забыв, что её новое лицо и голос демонстрировали раздражительность как демоническую ярость.
— Пожалуйста, — сказал он, когда вновь обрёл способность говорить. — Я не имел в виду ничего подобного. Мёртвое тело, понимаешь. У тебя есть внутренняя красота, Мерифиллия. Я вижу её сквозь твои глаза.
— Правда?
— Пожалуйста, не смейся, я к этому не привык. — Она не заметила, что смеялась. Он взволновал её, взяв её руку в обе свои. — Дорогая упырица, я заполучил ключ от гробницы Слейтов, где завтра будет похоронена Терисса. Я хочу, чтобы ты сделала с ней то, о чём мы говорили.
— Но это чудовищно!
Его взгляд ясно говорил ей, что это слово неуместно на её рудиментарных губах, но продолжила:
— Она будет такой же, какой была при жизни. Если она отвергла тебя тогда, то...
— Меня отвергли её родители, её положение в обществе, отвергло её имя, но не её сердце. Если бы у неё был хотя бы час, она могла бы прислушаться к своему сердцу. Если бы я мог перекинуться с ней словом, взглядом... Смею ли я надеяться на поцелуй?
Её охватило извращённое желание отказать. Она желала его так, как никогда никого не желала, но цена, которую он требовал — превратиться в ту особу, какой её хотели видеть отец и мачеха, — была слишком высокой.
— Пожалуйста, Мерифиллия, — пробормотал он и шокировал её, прикоснувшись губами к её щеке.
Она взяла ключ, который он вложил в её загрубевшую ладонь.
* * * *
Незадолго до назначенного часа встречи она прокралась через цветущие окрестности богатейших гробниц с упыриной скрытностью, по сравнению с которой парящая сова казалась бы шумной. Её уши были напряжены, чтобы улавливать шёпот мотыльков и бормотание гробовых червей. Её носовые впадины раскрылись во всю ширь, так что каждый заключённый в гробницу труп поблизости от неё, сколь бы он ни был иссушен бесчисленными веками, возвещал о своём обособленном присутствии; но ни один из них не заявлял о себе ярче, чем труп Териссы Слейт, чьё разложение чувствовалось лишь как лёгкий вздох под солёными слезами и душистыми средствами для омовения, которыми слуги прихорашивали её в последний раз.
Никакие другие упыри не отравляли воздух своим зловонным дыханием, а сторожа — винным духом, но она всё равно кралась, ужасаясь от встававшего перед её внутренним взором видения того, как подземная орда вырывается на поверхность, чтобы заполонить собой гробницу Слейтов, роясь в костях, нетронутых на протяжении тысячи лет, и поглощая останки Териссы тысячью жадных глоток. Если бы это случилось, она никогда не смогла бы встретиться с Фрагадором. Нет, она подкралась бы сзади, подавила отвращение к несозревшей плоти и съела бы его. Лишённая взглядов, вздохов и прикосновений его любви, она хотя бы узнает поэта изнутри его собственной сути.
Она выпрямилась во весь рост только в тени дверного проёма, где под изображением Слейтритры был вырезан в камне ужасный девиз рода Териссы: «КТО С НАМИ ИГРАЕТ, ТОГО ОНА ПРИЛАСКАЕТ». Латунный ключ, который дал ей Фрагадор, выскользнул из дрожащих пальцев и зазвенел, казалось, так же громко, как наконечник алебарды сторожа, а её предназначенные для рытья и убийств когти никак не могли освоиться с человеческим устройством. Она рыдала от отчаяния, пока наконец не смогла поднести ключ к замочной скважине и вставить в неё.
Бронзовые створки распахнулись внутрь на смазанных петлях. Цепь колокола в башне была перерезана сторожем, любившим стихи Фрагадора, а ещё больше — опиум. Он был вполне убеждён, что поэт не замышляет никаких необычных непристойностей по отношению к мёртвой любимице всего Кроталорна.
Она в самом деле выглядела прекрасной — вынуждена была признать Мерифиллия, когда сорвала массивную крышку с саркофага, — особенно теперь, когда розовый оттенок её кожи сменился фиолетовыми нотками. Роковой выверт её головы был почти исправлен; она могла казаться спящей, которая проснётся, не жалуясь ни на что, кроме затёкшей шеи.
Мерифиллия на мгновение остановилась, чтобы полюбоваться эльфийским носиком, столь непохожим на её собственный, прежде чем откусить его. Развернув свой бритвенно-острый язык, она просунула его внутрь, чтобы измельчить мозг на удобоваримые кусочки. Изящные завитки её самого маленького когтя помогли выковырять глаза. Она смаковала их, сдержанно поскуливая от удовольствия, прежде чем перейти к большим и аппетитным грудям.
Терисса услышала, как её сёстры болтают, возвращаясь с полкового смотра «Вихря Клудда». У них был обычай дразнить Святых Солдат соблазнительными улыбками и волнующими вихляниями. Целомудренным воинам предписывалось вести себя как можно строже, и целью девушек было заставить одного из них выронить пику или, что ещё хуже, поднять свою палку — проступки, за которые виновника ждали порка и ночь, проведённая на коленях на гальке. Почему Мерифиллия никогда так не развлекалась и даже ни разу не задумывалась об этом? Она чуть не заплакала из-за своей напрасно прожитой жизни, прежде чем вспомнила, что делала это, как Терисса Слейт.
Сорвав кожу и обнажив рёбра, она раскрыла их, как книгу, Книгу Любви. Затем проглотила жёсткое, постное сердце.
Как трепетало это сердце, когда, кружась на верху лестницы, чтобы показать своё свадебное платье, Терисса почувствовала, как подол зацепился за её каблук! Пол накренился, потолок закружился, но она была избавлена от ужаса знанием того, что с ней никогда такого не случится. Даже если это произойдёт (а теперь, летя вниз по лестнице, в этом не было никаких сомнений), она отделается лишь неприятными синяками. Ей было жаль хор кричащих. Хотелось уверить их, что она Терисса Слейт, чья молодость и красота неуязвимы...
...но она была мертва.
Мерифиллия негодовала от такой несправедливости, такой досадной несвоевременности. Больше всего она сожалела о столь неподобающем уходе из числа живых, который она совершила, причём прямо на глазах у своих сестёр. Изучая эти мысли, Мерифиллия поняла, что момент настал, и поспешила продолжить трапезу. Она едва начала есть терпкие почки, когда взглянула на свою руку, и её затрясло от той смеси эмоций, каковую могут познать лишь немногие другие существа. При виде собственной руки её затошнило: крошечные, пухлые, как личинки пальцы были так непохожи на когти, к которым она привыкла. В то же время Терисса задыхалась от отвращения, когда увидела, что сжимает её изящная ручка и в чём она измазана до локтя.
Им потребовалось некоторое время, чтобы успокоиться. Терисса приняла свою смерть более изящно, чем Мерифиллия подчинилась чужой воле, которая заставила её умыться вином и маслом, приготовленными для иного представления о загробной жизни. Вытираясь незапятнанным уголком своего платья, Терисса ругала себя за то, что не позаботилась о нём лучше, ведь теперь им было нечего надеть. Упырице это напомнило её мачеху.
Терисса выкинула гремящие кости древнего Слейта из того, во что они были укутаны, и завернулась в подобранную обновку. У неё получалось выглядеть более стильно, чем Мерифиллия когда-либо смотрелась в своей новой одежде.
— Я верю в то, что нужно довольствоваться тем, что есть, — сказала Терисса. — Даже если бы я была грязной упырицей, то постаралась бы извлечь из этого максимум пользы. И я не хочу провести своё недолгое воскрешение, хандря в вонючей гробнице, так что пойдём, ладно?
Часть её хотела задержаться над своими недоеденными останками, но другая часть отказывалась даже смотреть в саркофаг, и обе они были частями одного и того же существа, которое называло себя в своих сокровенных мыслях Териссой Слейт, но в то же время чувствовало почти непреодолимое желание рассмеяться, когда делало это.
* * * *
Фрагадор пожертвовал всем ради этого и ожидал чего-то подобного, но появление Териссы из гробницы лишило его дара речи. Она встряхнула волосами в своей обычной манере и оглядела кладбище, прежде чем заметила его в тени каменного демона. Когда её лицо появилось в лунных лучах, его сердце проснулось, как рассветный хор птиц.
— Ты не мертва! — Он дико рассмеялся. — Я знал, что они ошибаются, ты...
Жалость в её глазах остановила его ещё до того, как она сказала:
— Нет, они были правы. И я не совсем такая, какой кажусь.
— Морелла?
— Пожалуйста, произноси её имя правильно. Её любовь к тебе затмевает мою.
Любовь привела его сюда, да, но и гнев, гнев на неё за то, что она рабски следовала правилам общества; гнев на себя за то, что он нарушил эти правила, будучи бедняком и поэтом. Она планировала выйти замуж за человека, который выиграл контракт на строительство общественных уборных для города.
— Ты не способен одеваться в сонеты или питаться одами, — сказала она, — но можешь построить благоухающий дворец из писсуаров.
В самые безумные моменты он хотел воскресить её, чтобы задушить. По крайней мере, он намеревался спросить её с подобающим случаю жестом в сторону озарённой луной мраморной гробницы, что она теперь думает о своём благоухающем дворце. Однако в присутствии чуда злоба была невозможна.
К тому же нужно было учитывать и кое-что другое — то чудовищное, но магическое существо, которое её оживляло. Какой-то странной частью самого себя он любил её даже больше, чем Териссу. В отличие от Териссы, она ценила его искусство. Она даже сравнила его с Астериэлем Вендреном, о котором эта дорогая мёртвая дура никогда не слышала.
— Мерифиллия, — чётко произнёс он, заключая её в объятия.
* * * *
Теперь, познав нежные вздохи и бурные порывы человеческой любви, Мерифиллия оплакивала своё изгнание в подземелье с ещё большей горечью.
— Почему ты плачешь? — нежно спросил Фрагадор.
— Ничего. Пыль в глаза попала.
— Это бывает, — сказал он, и слова его исходили из глубин человеческой мудрости и сочувствия, так что она заплакала ещё сильнее.
«Что с того, если я была тщеславной и легкомысленной по вашим абсурдным меркам? — прозвучал голос в её голове. — Я знала жизнь, любовь и счастье. Теперь я познаю покой. Сможешь ли ты сказать когда-нибудь что-то подобное?»
Она не была уверена, были ли это слова быстро угасающей Териссы или те, которые она сама могла вложить в её уста. Как бы то ни было, они были похожи на правду.
Мерифиллия поднялась, прежде чем превращение успело бы завершиться, не желая снова являть свой истинный облик поэту и омрачать его воспоминания о любви. Обернувшись, чтобы взглянуть на него в последний раз, она увидела ухмыляющееся лицо Артракса.
— Теперь я могу писать стихи для тебя, — сказал он. — «Узнаем мы, что открывает тьма» — как тебе начало?
Вид его ускорил исчезновение Териссы. Мерифиллия обшарила некрополь с помощью всех доступных ей чувств в поисках Фрагадора, но и он тоже исчез.
— Что ты с ним сделал? Где он? — потребовала она ответа.
— Он заключил контракт с двумя из нас, — сказал Артракс. — С тобой, прошлой ночью. И со мной, сегодня, прямо перед тем, как выпил яд. — Он скорчил такую ужасную гримасу, что даже она отшатнулась.
Мерифиллия кое-чему научилась у Териссы. Больше не желая плакать, она повернулась и улыбнулась зияющей незащищённой гробнице Великого Дома Слейтов. Вдали она услышала гогот существ, подобных ей, рождённых ночным ветром, и впервые не стала сдерживаться, присоединившись к их смеху.
Содержание
Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие
Трон из костей
III. Дитя упырицы
IV. Рассказ доктора
V. Как Зара заблудилась на кладбище
VI. История сестры и брата из Заксойна
Перевод В. Спринский, Е. Миронова