Искусство Тифитсорна Глока
Нелегко произвести фурор в Ситифоре, где люди ходят по улицам голыми и занимаются любовью у всех на виду, зачастую с близкими родственниками, но Тифитсорну Глоку это удалось.
Слухи поползли, когда его родители погибли ужасной смертью, съев кушанье, приправленное ядовитыми молоками иглобрюха. Его отец был богатым торговцем рыбой, который начинал карьеру с простой рыбацкой сети, знал о рыбе больше, чем кальмар, на которого он походил своей чернильной скрытностью и алчностью, чтобы не сказать собственным запахом, и для такого знатока это, безусловно, был маловероятный конец.
— Глок! Глок! — булькал багровеющий торговец, хватаясь за горло одной рукой и размахивая другой так же энергично, как пронзённая акула плавником, согласно самой часто повторяемой и лживой версии. — Глок!
— Да, да, я выпью за это! — как утверждают, воскликнул Тифитсорн, разразившись маниакальным смехом. — За нашу славную семью, ты, глупый старый извращенец! Глок, действительно, Глок навсегда! Тифитсорн Глок!
— И Фитития, — якобы пробормотала его сестра, соскребая соус со своей порции и принимаясь за еду.
Какими бы злобными ни были слухи, ходили они недолго. Настоящий фурор начался позже, когда молодой наследник начал ради развлечения появляться на публике в качестве представителя эксцентричного хобби — или, как он сам говорил, художника.
Пренебрегая одеждой, модники-ситифорцы удовлетворяют своё желание произвести впечатление, а также собственное замысловатое представление о приличиях с помощью раскрашивания тел. Они украшают себя у косметициев, которые яростно соревнуются друг с другом, чтобы оседлать гребень волны новейшей моды. Выспренность легко даётся этим марателям огузков, но Тифитсорн превзошёл самые смелые художества, когда взялся за их ремесло и назвал его искусством.
Он дебютировал на площади Левиафана в полдень в праздник Вальваниллы, местной богини устриц и жемчуга, которая, как полагают, также обладает юрисдикцией над импотенцией, фригидностью и преждевременным семяизвержением. Площадь была переполнена. Телесная раскраска ограничивалась минимальными улучшениями тонов кожи. Фактически, более состоятельные люди были раскрашены почти скромно, из уважения к богине, чья обнажённая статуя возвышалась над ними.
Площадь Левиафана выходит на залив, и мокрый мальчик, считавшийся девственником, взобрался на эспланаду и побежал к алтарю с выбранной им устрицей: замечательным экземпляром, большим, как человеческий череп, бугристым и массивным, словно какой-то варварский шлем. Из-за её тяжести он чуть было не споткнулся, что могло стать ужасным предзнаменованием, поэтому толпа издала облегчённый вздох, когда он всё же удержался на ногах и передал моллюска послушнику, который вручил его верховному жрецу.
Воцарилась тишина, когда жрец поднял нож к статуе богини. Если в устрице окажется жемчужина, год принесёт верующим силу, пылкость и хорошую потенцию. Если она странно пахнет или выглядит, если нож жреца расколет раковину, если он не сможет ловко её открыть… — но некоторые страхи лучше оставить невысказанными.
Первые влюблённые, глядящие друг другу в глаза, или жертвы, смотрящие на своих убийц: их взгляды могли показаться отстранёнными по сравнению с напряжённостью огромного количества глаз ситифорцев, собравшихся на площади Левиафана в тот день. Но в разгар томительной тишины, в тот момент, когда всё внимание должно было быть приковано к жрецу и ножу, устрице и богине, из задних рядов донёсся гул толпы.
Это было святотатство. О чём болтали эти идиоты? Повернулись праздные головы. Повернулись маловерные головы. Затем даже истово верующие закачались и закружились, как водоросли в случайном течении. Мокрый мальчик, считавшийся девственником, показал пальцем и что-то крикнул, что было истолковано по-разному. Невероятно, но сам жрец повернулся, чтобы посмотреть.
То, что они увидели, оказалось цепочкой из четырёх обнажённых женщин, которые скользили вперёд с быстрой уверенностью и органичной сплочённостью угря, пробиравшегося сквозь грязь. Полностью лишённые волос, они были раскрашены в те самые оттенки зелёного и розового, которые особенно почитаемы Вальваниллой. Ни один сержант строевой подготовки не смог бы придраться к синхронности их босой поступи. Они были одинакового роста, их раскрашенные лица походили одно на другое. Наблюдательные развратники позже утверждали, что самые интимные детали их тел тоже выглядели абсолютно одинаковыми. Было ли это каким-то загадочным посланием от богини?
Полный молодой человек, сбивавшийся с шага и запыхавшийся, ковылял вслед за этим прекрасным крокодилом. Он не нёс на себе раскраски, но его ленты из розового и зелёного газа свидетельствовали о связи с женщинами. Это был не кто иной, как тот самый печально известный убийца родителей, сын торговца рыбой — и тут тысячи языков ситифорцев, как это могли делать только они, издали повторяющийся хор гнусавых бульканий и гортанных щелчков, которые были именем молодого человека. Впервые ощутив вкус всеобщего признания, он надулся, как, по словам некоторых злых языков, надувается иглобрюх.
Женщины наконец выстроились в идеальную линию перед алтарём. Их сопровождающий обратился к жрецу, который с недоумением наблюдал за этим шествием:
— Я Тифитсорн Глок, и я пришёл воздать должное почтение богине с помощью своего искусства.
Вместо того чтобы осудить этого толстого дурака, вместо того чтобы в первую очередь просто проигнорировать его, жрец ещё немного посмотрел на раскрашенных женщин, рассеянно кивнул и сказал: «О», прежде чем продолжить исполнять свои обязанности.
Его удар ножом был уверенным. Устрица оказалась нежной и сочной. В ней оказалась жемчужина размером с грецкий орех, хотя и чёрная. Жрец объявил, что эта редкость является удивительно благоприятным знаком.
Другие истолковали это предзнаменование по-своему.
* * * *
Фитития, никогда не отличавшаяся набожностью, не присутствовала на церемонии. Она была потрясена не меньше всех прочих, когда её брат привёл свои творения в её покои во дворце.
— Ты сам их раскрасил? Этих рабынь? Какой абсурд!
— Нет, это заявление...
— Кто их тебе побрил? — потребовала она ответа.
— Это сделал я. Доверить другому хоть малую часть моего заявления...
— О, фу! Убери от меня свои испачканные руки! Ты действительно намылил их и поднёс бритву к их... фу!
— Чем это хуже поцелуев, ласк или...
— Это хуже, поверь мне, это другое! Это отвратительно! Это унизительно, это нездорово, это тошнотворно! Брить рабынь!
Гнев всегда подчёркивал выпуклые глаза, тонкие губы и безвольный подбородок его сестры. Такие черты нередки в Ситифоре, но она была неприятно похожа на карикатурное изображение представителей своего народа. Её бугрящиеся плечи всегда наклонялись вперёд, как бы скрывая рудиментарные груди. Когда тошнотворный оттенок окрасил её сальную кожу, даже самый любящий брат не назвал бы Фититию красивой. Не в силах больше контролировать свой желудок, она выбежала из комнаты.
Он знал, что она просто пыталась ему досадить. Самым заветным желанием их отца было выдать её замуж за представителя благородного дома, но она воспылала абсурдной страстью к ловцу губок по имени Дилдош. Их отец поручил головорезам отговорить этого неподходящего молодого человека. Дилдош каким-то образом выжил, сохранив свою привлекательную внешность почти неповреждённой, хотя его действительно отговорили; но как только Тифитсорн стал главой семьи, сестра решила, что теперь она сможет дать волю своей имбецильной похоти.
Наследник полагал, что самое малое, что он может сделать для своего отца, — это уважить его пожелание в данном отношении, и запретил Фититии видеться с ловцом губок. Любовь слепа, но у Дилдоша было всё в порядке со слухом и, конечно, он слышал звон золота и серебра при каждом её шатком, сбивчивом шаге. Отказываясь понимать это, но не в силах открыто бросить вызов брату, контролировавшему семейное состояние, Фитития досаждала ему всеми возможными способами. Он знал, что её показное рвотное отвращение к его художественным работам не являлось честной критикой.
Глок вздохнул и задумался о своих созданиях, которые стояли со скромно опущенными глазами и пустым выражением лиц. Он попытался исследовать боль, испытываемую оскорблёнными и непонятыми художниками, но обнаружил, что слишком доволен собой и своей работой.
Он потянул ближайшую рабыню на подушки, чтобы немного поразвлечься. Ни один высокомерный художник или скульптор, размышлял он, не мог бы утверждать, что его творение, каким бы грандиозным оно ни являлось, было настолько же полезным.
* * * *
Художник испытал нечто похожее на боль, но ещё больше на слепую ярость, когда коммерческие салоны начали утверждать, что их неумелая мазня выполнена «в стиле Глока». Однажды он вскипел от гнева, когда его носилки пронесли мимо убогой лавки в каком-то жалком квартале, где негодяй выставил табличку с надписью: «Раскрасьтесь у самого Глока!» Аляповатый плакат изображал женщину, разрисованную в той же цветовой гамме, которую Тифитсорн сам создал для праздника Вальваниллы, однако с характерной для мазилы дегенеративной грубостью.
— О, я сейчас тебя разрисую! — взревел он, вываливаясь из носилок и врываясь в лавку, точно бурная волна дрожащих щёк и грудных мышц, разбрызгивающая слюну. — Я разукрашу тебя кислотой, я тебя размажу, обдеру и сотру с лица земли!
— Могу ли я вам помочь, сэр? — спросил изящный маленький человек, который перехватил его, льстиво улыбаясь и потирая свои испачканные краской руки, словно довольная муха, залетевшая в отхожее место.
— Ты дефект, ты дырка, ты растратчик кожи и красок, ты отпрыск мастурбирующей обезьяны и менструальной тряпки шлюхи, знай, что я Глок! Глок, ты вор!
— Как и я, сэр, как и я! — Льстивая улыбка не дрогнула ни на мгновение. — Тхузард Глок, ваш покорнейший и внимательнейший слуга.
Тифитсорн отступил перед неприступной защитой. Его фамилия была самой распространённой в Ситифоре, а возможно, и самой древней. Когда он был ребёнком, отец показал ему, как морской петух выбулькивает это имя, когда его вытаскивают сетью, и он приводил этот факт в качестве доказательства благородного происхождения семьи от рыб. Он никак не мог защитить своё имя от посягательств. Любой мошенник, утверждавший, что его работа «точь-в точь как у Глока», мог указать на этого мерзавца или на дюжину других.
Тифитсорн громогласно рассмеялся и похлопал негодяя по узкому плечу.
— Тогда будь Глоком с моего благословения! Я превзойду тебя. Я отправлюсь туда, куда никто не сможет последовать за мной.
— Удачи, сэр. Пусть Вальванилла никогда вас не забудет.
* * * *
Тифитсорну было нелегко сдержать своё обещание. Тщательно детализированные странные цветы и лианы буйно разрастались на его моделях, их окружали растения и существа, неведомые ни одному человеческому взору; но как только их замечали и копировали, любой человеческий глаз, способный взглянуть на несущую рисунок кожу, узнавал их.
Некоторое время он клялся держать своё искусство при себе. Долгие часы труда над своими прекрасными рабынями, расточаемые на их купание и бритьё, подготовка их кожи путём смазывания слюной, спермой, мочой или несколькими быстрыми ударами плетью, а затем втирание маслянистых пигментов в их кожу, должны были быть достаточной наградой для любого художника. Поскольку его глаза был единственными, могущими оценить проделанную работу, только они и должны были её видеть.
Его рабы происходили с острова Парасундар, где, на взгляд ситифорцев, все жители выглядят одинаково, а их непонятность для ситифорцев считается высшей добродетелью. Живопись совершенствовала эти качества. Даже Тифитсорн, который полагал, что обычно может отличить их друг от друга, не мог сказать, кто из них Бутафуда, а кто Футабуда, и не имел ни малейшего представления о том, что они думают о шедеврах, которые он из них сотворял. Но Глок убедил себя, что они тоскуют по удовольствию поразить воображение людей, и как только он создавал новый узор, который намеревался оставить при себе, то снова являл их перед публикой.
И как только он выставлял их напоказ, его рисунок копировали наёмные обезьяны.
* * * *
Художник был порождением города. Огромные просторы моря и неба беспокоили его. Путешествие к восточному мысу Ситифорского залива, занявшее менее часа на нанятой лодке, было похоже на путешествие к краю света.
На борт были погружены еда и вино для банкета, взяты избранные рабы, чтобы развлекать его песнями, восхваляющими силу и прелести богатства, а два надутых козьих пузыря были надёжно привязаны к его плечам на случай возможного происшествия; но ничто из этого не могло защитить от невообразимого расширения неба, когда его лодка понеслась вперёд. Город позади и корабли на якоре уменьшились до игрушечной незначительности. Он был насекомым, выставленным напоказ и совершенно беспомощным на бесконечной глади. Воспоминания о ранних попытках отца научить его рыбному промыслу, когда он прятался под палубой, блевал и бормотал что-то невнятное, нахлынули на него с ужасающей яркостью.
— Вероятно, он вырастет поэтом, — услышал Глок слова отца как раз перед тем, как тот вывалил свежевыловленную сеть мокрых, трепыхающихся, скользких существ на его вопящую голову, — или художником.
Это воспоминание так смутило его, что он забыл о страхе. Его отец, самый грубый мужлан, когда-либо попиравший землю своими плоскими ногами, в кои-то веки раз оказался абсолютно прав.
К тому времени, когда лодка причалила у обветшалой деревеньки Мыс Морской Свиньи, Глок уже почувствовал себя опытным моряком и без посторонней помощи поднялся на шаткий причал. Велев капитану Каламарду дождаться его, он расправил плечи и, точно катящийся шар, направился к покосившейся куче полузасыпанных песком лачуг с видом пирата, только что вернувшегося с людоедского побережья Тампунтама.
— Ваши водяные крылья, сэр! — крикнул ему вслед капитан.
С пылающим лицом Тифитсорн ёрзал и кипел от злости, пока капитан возился с кучей застёжек козьих пузырей. Он был уверен, что все рыбаки наблюдали за ним и хихикали, выглядывая из своих узких окон, пока он страдал, как ребёнок, над которым возится мать. Они получили ещё большее удовольствие, когда один из пузырей лопнул, и он с воплем рванулся вперёд, столкнув капитана с причала в залив.
Глок окинул взглядом ял, намереваясь отхлестать любого раба, который ухмыльнётся, но все они, казалось, были сосредоточены на том, чтобы вытащить капитана Каламарда. Художник сорвал оставшиеся крепления и отбросил водяные крылья, тяжело зашагав к деревне.
Здесь жили странные люди: копатели моллюсков, сборщики береговых улиток и ведьмы. Он был уверен, что наглый Дилдош был родом из Мыса Морской Свиньи. За свою короткую прогулку по деревенским улочкам, где покосившиеся стены подворий были увешаны сушащимися сетями и украшены побелевшими костями чудовищных морских тварей, он никого не увидел. Из всех живых существ здесь была только стая чаек, ссорившихся на горе ракушек за последними хижинами из плавника. Он бросил в них камень и был встревожен громкостью криков и шумом крыльев. Защищаясь, Глок поднял руки над головой, но птицы только поднялись в воздух и с криками кружили над ним, пока он не прошёл мимо.
В широкой соломенной шляпе и свободном халате, защищающем от жестокого солнца, он с трудом пробирался по дюнам. Его настроение улучшилось, когда он задумался над своей стойкостью и бесстрашием. Глок смеялся над ничтожествами, которые потребовали бы для этого героического путешествия носилки или даже проводника. Шипение и плеск прибоя, лишённые той ритмичной регулярности, которую приписывают ему поэты, привели его к морю.
Наконец Тифитсорн встал на вершине дюны и увидел его, простирающееся до горизонта, который непостижимым образом располагался выше той точки, где он стоял. Прежде чем страх перед огромным пространством успел подкрасться к нему, глазам Глока открылось великолепие его цветов. Море переливалось семью различными оттенками зелёного, не считая всевозможных отмелей с водорослями и мхов на мокрых камнях, а лесистые холмы слева демонстрировали по крайней мере четыре других оттенка. Только обладатель самых ленивых глаз сказал бы, что небо было равномерно синим от чистого горизонта до высоты его сверкающего купола. Ракушка, которую он поднял, содержала пастельные тона радуги. В его палитре не было ни одного из этих точных оттенков.
Он осмотрел пляж под собой, где каменные блоки выглядывали из песка, точно сточенные зубы гигантских челюстей, очерчивая тусклые контуры былых улиц и площадей. Симметричные углубления могли обозначать места, где некогда возвышались величественные храмы и дворцы; а может, они были всего лишь симметричными углублениями. Никто точно не знал, кто построил Старый Город или когда море отвоевало его, но он породил множество неприятных историй. Его руин избегали все, кроме искателей антикварных предметов, студентов сомнительных дисциплин и всяческих чудаков; к одной или даже нескольким из этих категорий, как полагал Тифитсорн, могла быть причислена и его собственная сестра.
Он пришёл сюда, чтобы найти её, но его сердце упало, когда он узнал её неуклюжую фигуру, пробирающуюся сквозь пену. С дюны он ничего не слышал, но она что-то говорила и энергично жестикулировала, двигаясь зигзагообразным курсом вдоль берега. Какой-нибудь другой наблюдатель — к счастью, рядом никого не было — мог бы сказать, что она произносит заклинания или молится странным богам. Её брат предположил, что она разговаривает сама с собой.
Тифитсорн скатился вниз по склону, чтобы встать у неё на пути. Сестра заплела волосы водорослями и обвешала себя нитями ракушек и сомнительным хламом. Её лицо было искажено от напряжённости бессмысленного монолога. Он уже не в первый раз задумался, не следует ли ему запереть её дома. Но она, к сожалению, была изобретательна, и Глок не сомневался, что сестра вырвется и отомстит, раскрыв множество семейных секретов.
Фитития ничуть не удивилась, увидев его, а только разозлилась. Она попыталась пройти мимо, но Глок схватил её за руку.
— Уйди. Разве ты не видишь, я занята?
Он подавил желание высмеять эту ерунду и сказал:
— Мне нужна твоя помощь для моего искусства.
— Твоё искусство? Ха! Почему я должна помогать цирюльнику рабов?
Волна обрушилась на его ноги и намочила подол халата. Песок провалился под пятками, когда волна отхлынула, заставив его споткнуться. Казалось, будто истончающиеся щупальца моря пытались ухватить его за лодыжки. Он вытащил Фититию на сухой песок, настороженно поглядывая на воду.
— Ты обладаешь особыми знаниями о море. Тебе известны определённые секретные свойства его растений и существ — приведу один пример, чисто навскидку, о ядовитой природе молок иглобрюха.
— Кого ты хочешь отравить на этот раз?
Тифитсорн нервно осмотрел пляж, но он был пуст. Море воспользовалось его невнимательностью, чтобы снова напасть на него, промочив до колен и заставив громко вскрикнуть. Он потащил сестру выше по берегу, подозревая, что она имеет к этому какое-то отношение. Несмотря на порочные черты, выражение её лица было слишком невинным.
— Я не хочу никому причинять вред, я хочу принести всем пользу своим искусством... — продолжил он сквозь её гогочущий смех, — используя пигменты, которые никто другой не может скопировать.
— И вновь, почему? Почему я должна тебе помогать?
— Дорогая сестра, ты же знаешь, я не проституирую своё искусство с частными клиентами. Когда сама леди Двельфистина умоляла меня создать узор для её дня рождения, я отказался. Но ты — посмотри на себя, на тебе сегодня нет ни пятнышка краски, ты не только немодная, но и неприличная. Я мог бы сделать тебя предметом зависти всей Ситифоры.
— Теми же пальцами, которые ощупывают отвратительных шлюх из Парасундара? Ты больше никогда не прикоснёшься ко мне своими грязными руками!
Словно спохватившись, она вырвала руку из его хватки и принялась тереть её песком, пока она не покраснела.
Тифитсорн любил свою сестру, но любой, кто мог так пренебречь его искусством, должен был быть невероятным воплощением злобы и невежества. Он изо всех сил старался держать руки при себе, когда прорычал:
— Тогда чего ты хочешь от меня, невозможная стерва?
Вместо того чтобы ответить в той же манере, как она обычно делала, сестра сделалась тошнотворно застенчивой. Опустив глаза, она прошептала:
— Есть один молодой человек по имени Дилдош... Если бы ты передал ему, что ему больше не нужно бояться нашей семьи и прятаться от меня...
Глок беспристрастно изучал её. Выдать замуж эту неуклюжую гротескную женщину за представителя благородного дома или вообще хоть какого-то дома казалось невозможной затеей. Он сомневался, что именно страх перед ним заставлял прятаться отвратительного ловца губок.
— Согласен. Помоги мне, как я прошу, и ты сможешь выйти замуж за это чудовище. Я буду гордиться тем, что смогу назвать себя дядей говорящих недочеловеков с перепончатыми лапами.
— Брат! — воскликнула она и, позабыв все свои опасения по поводу его нездоровых привычек, бросилась ему в объятия и поцеловала с такой страстью, о которой он почти забыл.
* * * *
Капитан Каламард был доверенным подручным отца Тифитсорна. Когда они вернулись в город, молодой человек отвёл его в винную лавку, якобы чтобы загладить вину за то, что столкнул его в залив.
— Ты знаешь ловца губок по имени Дилдош? — спросил Тифитсорн.
Старый мужчина напряг узловатую руку с плохо сросшимися сломанными костяшками пальцев, прежде чем ответить:
— Я часто о нём думаю.
Художник положил золотые монеты на стол.
— Как думаешь, ты мог бы его утопить?
Капитан засмеялся.
— Ты не такой хитрый старый дьявол, каким был твой отец. — Монеты исчезли в его уродливой лапе. — Ныряние за губками — опасное занятие. Он может утонуть завтра.
Тифитсорн задумался. Сначала ему требовалась помощь сестры. Он сказал:
— Было бы лучше, если бы он утонул на следующей неделе.
— Ты когда-нибудь замечал, что горизонт поднимается по краям? Мир не круглый и не плоский, это чаша на столе, за которым пируют демоны. Любого из нас могут схватить сегодня, завтра, на следующей неделе.
— Скажи своим демонам, что следующая неделя — лучшее время для этого.
* * * *
Художник был поглощён сбриванием волос с лобка Дубафуты, когда сестра ворвалась в его студию без предупреждения, однако, будучи в хорошем настроении, не стала изображать притворное потрясение. Разбрасывая по чистому, как стекло, мраморному полу сухие водоросли и песок, она поставила на него кучу грязных глиняных горшков. Они сильно пахли морем, но, возможно, этот запах исходил от самой Фититии.
Глок принялся изучать горшки. Казалось, что все они содержат одну и ту же зелёную дрянь, похожую на пюре из шпината разных оттенков, но куда менее аппетитную.
— Как?..
— Ты должен экспериментировать.
Сестра покопалась в его собственных банках с краской, выбрала бледно-жёлтую и размазала немного по ладони. Она окунула палец в один из своих горшков и смешала своё зелье с пигментом, затем ребячливо провела линию по великолепному бедру Дубафуты.
Тифитсорн ахнул. Перед его глазами вспыхнул идеальный цвет прекрасного нарцисса. Это была не нарисованная линия на коже его рабыни, это была глубокая пропасть, раскрывающая сущность Жёлтого.
— Щекотно! — глупо хихикнула девушка, но художник приучил себя игнорировать их комментарии.
* * * *
Уникальным для Ситифоры праздником является День дураков, когда каждый прикидывается самым глупым человеком из всех своих знакомцев. Слуги подражают своим хозяевам, мужья — жёнам, жёны — любовникам. Фитития прикрепила к себе со всех сторон подушки телесного цвета, нарисовала жалкую попытку усов в уголках рта, привязала к бёдрам дохлую кильку и провела по улицам четырёх шатающихся старух, размалёванных грубыми рисунками кричащих несочетающихся цветов.
О её брате знали все, и шутка понравилась народу. К её удивлению, люди потребовали, чтобы её короновали как Королеву дураков на шумной полуденной церемонии перед дворцом муниципалитета, и мэр, подражатели которому три года подряд завоёвывали этот титул, с радостью согласился с таким решением. Толпа взбесилась, когда раздутая карикатура Фититии приняла поцелуй от примечательного молодого человека, переодетого в неуклюжего старого моряка, хотя очень немногие могли сказать, кто он такой и кого должен изображать.
Никто не мог отнять у неё триумф, но её брат свёл его на нет, когда сам появился на площади во второй половине дня. На нём не было костюма. Он забыл о празднике, погрузившись в работу, он не спал ни днём, ни ночью, и скачущие по улицам ряженые чуть не довели его до паники, когда Глок всерьёз начал опасаться за свой рассудок.
Вскоре он разобрался, что происходит, и никто не обращал внимания, что он в ужасе шарахался от фантастической толпы. Люди не замечали художника, с изумлением рассматривая его работы. Он, никогда ранее не создававший столь смелых рисунков, достойно справился с вызовом, поставленным перед ним новыми красками. Странное дело, но некоторые зрители настаивали, будто они вообще не видели разрисованных женщин, а вместо них перед художником шло неописуемое создание из чистого света, чьи оттенки и узоры менялись, когда оно парило над мостовой; но всем известно, что День дураков традиционно отмечается с использованием всех видов оглупляющих веществ.
За художником собралась свита поклонников, в то время как другие бежали вперёд, дабы разнести всем весть о его новом шедевре. Фитития, возглавлявшая свой «двор» на ступенях дворца, с досадой обнаружила, что подданные оставили её; и ещё больше огорчилась, когда узнала причину этого. Никто не хотел смеяться над её братом. Все они отправились поклоняться ему.
— День дураков, самый настоящий! — прорычала она.
— Но мы есть друг у друга, моя королева, — пробормотал Дилдош, расстёгивая застёжки её набитого костюма толстяка и готовясь отметить праздник в истинно ситифорском стиле.
* * * *
Приятно чувствовать себя богом, как это часто случалось с Тифитсорном в безумном порыве творчества. Ещё лучше, когда весь мир приветствует тебя как такового, и теперь он смаковал это удовольствие. Никто больше не пытался ему подражать. Никто не мог сотворить ничего подобного. Люди слонялись у его ворот в надежде первыми взглянуть на его следующую волнующую новинку; но, не добившись этого, казалось, были вполне счастливы увидеть самого художника, приветствовать его, ссориться друг с другом за привилегию поцеловать ему руку или хотя бы прикоснуться к его носилкам. Ему посвящали стихи. О нём слагали песни, и лишь немногие из них были сатирическими.
Глок обленился. Он поздно вставал, подолгу засиживался за столом, лениво играл со своими рабынями, дремал, а затем выходил, чтобы показаться публике и украсить собой салоны знатных поклонников. Его горшки с краской засыхали и покрывались коркой.
Он говорил себе, что его жизнь — непрерывный экстаз, но знал, что лжёт. В одиночестве предрассветных часов Тифитсорна глодал страх, что он никогда не сможет сравняться со своей последней работой. Но все ожидали, что он не просто сравняется с ней, но и переступит через неё, шагнув в какую-то новую вселенную цветов и узоров, природу которой даже невозможно было представить. Он злобно прерывал любого, кто начинал предложение со слова: «Когда?..»
Однажды утром, задолго до того, как он намеревался встать, его разбудила Фитития.
— Попробуй это, — сказала она.
— Что?
— Ты ищешь что-то новое, не так ли? Разве не поэтому ты хандришь, как кит в пруду?
— Хандришь? Обычные люди могут хандрить, дорогая сестра, но художники отдыхают и восстанавливают силы для новых героических свершений, они усваивают опыт, размышляют, взвешивают и планируют…
— Когда ты перестанешь хандрить, попробуй это, — сказала она. — В этих пигментах воплотилось забытое ремесло самого Старого Города. Ни один живой глаз не видел таких цветов.
— Как ты их достала? — спросил он, подавляя зевок и бросив равнодушный взгляд на очередные горшки с зелёной грязью.
— Было нелегко. Но это меньшее, что я могу для тебя сделать. Самое меньшее.
Она выпорхнула из студии.
Возможно, он пренебрегал ею, подумал Глок, высвобождая свои конечности из рук своих рабынь и ковыляя в ванную. Вероятно, это объясняло её бесцеремонность. Он был слишком занят заботами о своём искусстве, чтобы обращать внимание на её бред больного попугая.
Изучая новый набор горшков, Тифитсорн почувствовал укол сожаления. Сердилась она на него или нет, но сестра постаралась сделать именно тот подарок, который был ему нужен. Он задумался, как выразить свою благодарность. В любом случае оставался Дилдош: можно было отменить его смертный приговор. Глок, конечно, не мог рассказать Фититии об этом щедром поступке. Но он всё равно должен был что-то сделать, чтобы успокоить её, по-видимому, задетые чувства.
Его пронзил ещё более сильный укол. Он принялся рыться в беспорядке своей студии, пока не нашёл календарь. По всем его расчётам, дважды перепроверенным, он приказал капитану Каламарду утопить ныряльщика за губками три недели назад. Не его вина, что он забыл об этом. Художник не должен забивать себе голову пустяками.
Тогда, должно быть, его сестру мучает горе, а не злость. Если бы она подозревала его, то наверняка обвинила бы в этом. Скорее всего, она попыталась бы выцарапать ему глаза. Раскаяние усилилось. Вместо того чтобы подбирать ей подарок, ему следовало бы найти ей нового, ещё более красивого ныряльщика за губками, чьи стандарты красоты были бы такими же гибкими, как у Дилдоша.
Глок признал, что привязанность к сестре, похоже, искажает его суждения, поэтому отложил эту идею до тех пор, пока не сможет рассмотреть её беспристрастно. Он открыл новую банку зелёной краски и смешал её с новой партией слизи, доставленной Фититией. Получился болезненно-серый цвет с заметным отвратительным запахом.
За исключением ленивой Туфадубы, чей мурлыкающий храп доносился от её разбросанных подушек, рабы ушли прихорашиваться. Он вытащил сонное существо, моргающее и ворчащее, на солнечный свет и поставил её перед своим табуретом. Подтолкнул, чтобы она согнулась, обхватив колени, и представила ему нетронутую поверхность, которая заставила бы художника, ограниченного такими дешёвыми материалами, как дерево, холст или пергамент, заплакать от зависти. Текстура её кожи была рыхловатой со сна, но художник несколькими шлепками быстро придал ей упругость.
— Я отрежу вам яйца и съем их, вонючее животное! — пискнула рабыня.
— Что? — воскликнул Тифицорн, не веря своим ушам.
Туфадуба поспешно объяснила:
— Господин, на моей презренной родине, Парасундаре, это было бы почтительным приветствием. Оно отсылает к благородному тигру, чьи неисчислимые великолепия усиливаются благодаря его насыщенному аромату.
— О, очень мило. Но что насчёт остального?
— Поскольку яички являются вместилищем всех добродетелей, господин, а также источником мужества, чести и силы, мы ценим яички тигра и дарим их избранным.
— Значит, ты хотела сделать мне комплимент в своей языческой манере?
— Действительно, господин, это было моё жалкое намерение. Простите, если высшая похвала, которую может даровать мой народ, оскорбляет вас.
Глок, возможно, продолжил бы этот допрос, но он только что намазал немного серой слизи на её кожу и провалился в бездну. Уже не серая, она сияла и переливалась зеленоватым блеском, которого он никогда не видел. Сказать, что она напоминала какой-либо известный оттенок зелёного, было бы всё равно, что сказать, будто закат похож на сковороду. Это был не просто цвет, это был новый способ его видеть. Полоса на ягодицах Туфадубы была вратами в другой мир.
Тифитсорн трудился весь день и всю ночь над своими живыми холстами, перекрашивая, стирая, смешивая, переделывая. Малейшее изменение на одной из рабынь открывало для четырёхчастной композиции новую головокружительную перспективу. Каждый узор казался более чудесным, чем предыдущий. Он отвергал их десятками, любой из которых мог бы ошеломить и поразить мир.
Облизывая пальцы, чтобы разбавить краски, Глок узнал, что они обладают вкусами, которые точно соответствуют их цветам. Он был поражён, обнаружив, что может определить не только вкус синего, но и звук жёлтого и тактильное ощущение красного. Действительно, он, должно быть, создавал свои композиции, опираясь на характерные звуки, прикосновения и вкусы своей новой палитры, ибо только сейчас понял, что забыл зажечь свет, когда стемнело.
Восход солнца окрасил город неслыханными цветами, которые открыли ему зелья сестры, и их звуками. Скулёж и ворчание рабов, умоляющих позволить им поспать, добавили новых вкусов к пиршеству света, новых тем к симфонии цвета, которую он из них создал. Не обращая внимания на ярко-оранжевый цвет их протестов, художник выгнал их на улицу, хотя единственными людьми, которых он мог поразить своим гением, были бы рано встающие рабочие и поздно ложащиеся гуляки.
Тифитсорн собрал значительную толпу из тех и других, которая следовала за ним в безмолвном благоговении. Он ухмылялся и кивал им особенным красным образом, приглашая их индигово похвалить его. Глок попытался объяснить людям, что он сделал, поскольку они явно были озадачены, но обычные слова не подходили. Он произносил новые слова, которые соответствовали его цветам, и делал странные жесты, которые порождали их музыку.
К его изумлению, глупцы издевались и насмехались над ним. Он мог бы снести это с достоинством непонятого гения, если бы их насмешки и хохот не изменили его композицию, добавив к ней отвратительный, мерзкий на вкус оттенок, который резал ему слух.
— Я научу вас не фуксить моё искусство, вы, говноцветы! — взвизгнул он, набрасываясь на них с зубами, кулаками и ногами. — Я вас полиловлю!
* * * *
Нелегко произвести фурор в Ситифоре, и ещё труднее в этом самом терпимом из городов прослыть сумасшедшим. К тому времени, когда его доставили к мировому судье, Тифитсорн научился держать свою тайную мудрость при себе. Как кто-то мог понять его искусство, если они даже не могли его видеть? Глупцы настаивали на том, что он провёл по улицам спотыкающуюся толпу жестоко избитых рабов, совсем не раскрашенных, но настолько обесцвеченных, что они выглядели как утопленники. Единственным нервным симптомом, который он проявлял, могущим сойти за безобидный тик, было то, что Глок морщился всякий раз, когда мировой судья вызывал у него зубную боль одними из своих пронзительных пурпурных жестов.
Ужасающая картина фиолетового заговора начала проявляться по мере того как появлялись свидетели других деяний: коммерческие художники, с которыми он жестоко обращался, лорды и леди, которых он оскорбил, отказавшись рисовать для них. Все разумные вещи, которые он когда-либо делал или о которых говорил, были представлены как симптомы безумия.
Он уже собирался вздохнуть с облегчением, когда появилась Фитития, к счастью, не волоча за собой водоросли, а вполне прилично выкрашенная в приторные оттенки розового и жёлтого. Даже если бы она выбрала для украшения себя какого-то безвкусного кретина, это устроило бы всех. Но Тифитсорн чуть не подавился вздохом, когда в медной фигуре рядом с ней он узнал неописуемого Дилдоша, который должен был быть утоплен капитаном Каламардом.
— Кто такой капитан Каламард? — спросил мировой судья, повторив имя, которое Тифитсорн выкрикнул по глупости в состоянии шока.
Фитития сказала:
— Милорд, я избавила моего бедного невменяемого брата от боли, вызванной известием о том, что его дорогой друг капитан героически погиб, спасая моего жениха от утопления. Но, возможно, он услышал об этом где-то в другом месте, и это окончательно свело его с ума.
— Милорд! — воскликнул художник, поднимаясь и намереваясь продемонстрировать своё здравомыслие речью чистейшего и прозрачнейшего фиолетового цвета. — Как говорят в Парасундаре, когда отдают дань уважения своим величайшим людям, я отрежу вам яйца и съем их, вонючее животное!
Он не успел сказать ничего больше, прежде чем судья приказал заткнуть ему рот.
Содержание
Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие
Трон из костей
III. Дитя упырицы
IV. Рассказ доктора
V. Как Зара заблудилась на кладбище
VI. История сестры и брата из Заксойна
Перевод В. Спринский, Е. Миронова