«Кошмар будущего — говорящие памятники» (*Станислав Ежи Лец)
Без «бытовухи» и историзма русский хоррор рискует потерять узнаваемую плоть. Она делает его живым.
«Бытовуха» – это не только фон, но способ, которым мы делаем жанр понятным. В массовой литературе читатель должен видеть нечто своё, знакомое: коммуналки, серые пятиэтажки, разбитые дороги, старые дачи. Узнаваемый антураж создаёт контраст между привычным и сверхъестественным, превращая страх в нечто, хорошо знакомое ряду поколений. Без преемственности ужаса между нами и нашими отцами хоррор может утратить реалистичность, столь важную для жанра. Он перестанет ассоциироваться с понятными, передавшимися от родителей страхами и болями – по сути, утратит культурную идентичность.
Культурные коды, в которых зашифрована боль поколений, в жанре взламывает Д. Бобылева. Ее романы и рассказы наглядно иллюстрируют, сколь множество деталей современного русского быта передают память прошлого. И подчеркивают, что мы все еще от них зависим – в первую очередь, от коллективных страхов. Потому нам трудно обойтись без историзма. «Массовому читателю [исторические] сюжеты интересны безотносительно рассказанной истории. Кажется, что это эксплуатация», - как говорит А. Матюхин. И хоррор, который вплетает в себя пласты прошлого, воспринимается не просто как жуткая история, а как наследие ужаса отцов.
Это нормально. История наций богата травмами – войнами, репрессиями, катастрофами. Во Франции, например, было несколько революций. В одной – великой буржуазной — головы рубились просто на площади, публично. Однако русская история более травматична. У нас революций было существенно меньше. Но всем известно, что сделала одна, пролетарская. И проблема даже не в том, кто захватил власть, а в том, что она для русского человека – сакральна. Ставить ее под сомнение – чуть ли не религиозный грех. Из-за этого любое свержение власти имеет у нас громадную тяжесть последствий. Поэтому русский человек боится изменений сильнее других народов. Он понимает, что любой серьезный шаг отзовется очень большими проблемами. Смена режима приводила к гражданской войне, несогласие – к допросам и приговорам, если не к смерти в ГУЛАГ-е. Добавьте к этому опыт, связанный с мировыми войнами (кошмары блокады, голод, смерти на полях боев) – и увидите чуть ли не фундамент нашего наследия. Такая боль усиливает эффект любого сюжета. В этом плане хоррор — механизм, который соединяет поколения авторов и читателей, передавая страх в изменяющихся формах.
Тем не менее, жанр не обязан зацикливаться только на исторических элементах. Можно рассказать страшную историю, не привязываясь к бытовому реализму. Достаточно сильных героев и эмоциональной правды, которые ярко раскрываются через язык и символы. Работая в этом поле, с болью живых людей, жанр адаптируется – и меняется так же, как наша реакция на коллективный кошмар прошлого. Поэтому, в отличие от литературной классики, хоррор — это не скрижали, высеченные в камне, а код, который переписывается новыми поколениями авторов.
Скажите, что думаете о роли бытовухи в русском хорроре? Что придаёт нашему жанру особую выразительность? Какой страх глубже в нас отражён? И какой литературный подход сильнее изображает ужас? Сначала вы встречаетесь с идеями, потом с собой. Ответьте на вопросы. Вас ждет анкета-зеркало. В будущем она отразит на своей поверхности страхи, которых вы привыкли не замечать. И ужас заговорит нашими голосами.
цитировать
свернуть ветку
