13. В рубрике «Publicystyka» размещено интервью, которое польский писатель, редактор и издатель Ярослав Гжендович/Jarosław Grzędowicz дал польскому журналисту, новому главному редактору журнала “Nowa Fantastyka” Якубу Винярскому/Jakub Winarski. Оно носит название:
Якуб Винярски: Мир «Властелина Ледяного сада» многим обязан «Поэтической Эдде», но не только ей. Что такого особенного в этих классических произведениях, на которые ты решил опереться, что делает их такими привлекательными для воображения писателей, особенно тех, кто занимается фантастикой? Чем таким особенным они задели тебя за живое?
Ярослав Гжендович: Как это «что в них такого особенного»? «Властелин Ледяного сада» немного похож на фэнтези, а фэнтези – это квази-миф. «Эдда» — это корни такой литературы, фэнтези была создана из этого. А сама «Эдда» имеет немалое очарование не только как фрагмент мифологии, но и как запись менталитета этих людей, жизненных советов и мудрости, а в некотором смысле и философии повседневной жизни и даже чувства юмора. «Эдда» сочетает в себе сакральный элемент с развлечениями, плутовским романом и руководством по решению вполне повседневных проблем. Скандинавам очень повезло со Снорри Стурулссоном. А вот о менталитете славян того времени мы и знать ничего не знаем. Кроме того, во «Властелине…» я представляю читателю возможность понаблюдать за столкновением человека с Земли с псевдосредневековым миром. «Эдда» сопровождает главы, посвященные Драккайнену, поскольку он входит в этот мир, вооруженный, в том числе, именно «Эддой» как источником определенных знаний, но также и традиций нашего средневековья.
Якуб Винярский: Поскольку это, как ты говоришь, корни фэнтези, почему нет других успешных попыток обращения к этой традиции? Фантасты редко дотягиваются до столь отдаленной по времени классики?
Ярослав Гжендович: Но ведь дотягиваются. Толкин использовал «Эдду». В «Хоббите» в сцене, в которой гномы представляются Бильбо, они делают это в том же порядке и с теми же именами, под которыми они появляются в «Эдде».
«Песнь о Беовульфе» адаптировали для фэнтезийных целей, дай сосчитать… четыре или пять раз. Была версия, близкая к философской, вроде «Гренделя» Гарднера, были версии рисуночная, квазидокументальная, научно-фантастическая. Есть ведь даже писатели-фантасты, специализирующиеся на псевдонормандской мифологии. Все зависит от того, как это делается и зачем.
Якуб Винярский: В одном из интервью ты вспоминал, что ты и писатели твоего поколения читали и что было бы стыдно не прочитать. Были названы Хемингуэй, Джонс, Фолкнер, Чендлер, Капоте. В то же время я слышу в этом нотку ностальгии. Тоски по тем временам, когда все это читалось. Сегодня, когда ты пишешь, поигрывая литературными аллюзиями и отсылками, у тебя иногда не возникает впечатления, что это искусство ради искусства, потому что средний читатель фантастики, твой читатель, понятия не имеет о Хемингуэе, Фолкнере и всей остальной великой литературной традиции?
Ярослав Гжендович: Точности ради, речь тогда шла даже не обязательно об авторах. Говорили о книгах, обсуждавшихся на дворе. Только это было не столь уж и распространенным явлением, возможно, мне просто повезло с друзьями. С другой стороны, американская литература того периода была сильной, по тогдашним понятиям близкой чуть ли не к порнографии, ослепляющей жестокостью, грубостью и беспощадностью. Чтение, скажем, «Американских парней» (Steven Philip Smith “Americanscy chlopcy”, 1991), «Тортильи Флэт» (John Steinbeck “Tortilla Flat”, 1981) или «Комплекса Портного» (Philip Roth “Kompleks Portnoya”, 1986) в шестнадцать лет было опытом, который сопровождался вином, выпитым на скамейке в парке, сигаретой, выкуренной в переулке или обжиманиями с девчонками в уголочке на вечеринке, и это было приятно на вкус, производило впечатление чего-то противозаконного.
Это было гордое вступление во взрослую жизнь. Это были книги, которые мы выбирали для чтения самостоятельно и независимо, наперекор всем, наперекор государству, считавшему их буржуазными и империалистическими, наперекор школе, которая ведь тоже муштровала нас по-своему, не обязательно по чисто политическим вопросам, и, вероятно, наперекор родителям, хоть и в меньшей степени. Это было моим собственным выбором, элементом бунта и самовоспитания. Я и сегодня считаю, что книги реалистической литературы должны выглядеть так же, как те. Я не могу противиться ощущению, что в этих сюжетах – Дороти Унак, Роберта Пенна Уоррена, Кена Кизи и так далее – крылось великой важности содержание, что с помощью самого что ни на есть дружелюбного языка “great american story” мне передавались важные вещи, которые способны были закрепляться в человеке, изменяя его и даже формируя, оставляя иногда прочные, усвоенные этические установки на всю жизнь. Именно поэтому ситуация, в которой ты садишься с друзьями в скверике на скамейку и там, за густыми кустами, тянешь «чернила» из горла и обсуждаешь «Отсюда в вечность» (James Jones “Stąd do wieczności”, 1963), или «Мир по Гарпу» (John Irwing “Świet według Garpa”, 1984),
или «Обнаженные и мертвые» (Norman Mailer “Nadzy I martwi”, 1976),
или еще Хласку или Стахуру, -- было возможной и правдоподобной.
Якуб Винярский: А как насчет отсылок и аллюзий?
Ярослав Гжендович: Что касается аллюзий, которые я себе позволяю, то их, наверное, иногда находят, иногда нет. А я рад, что они есть. Я бы не стал недооценивать читателей фантастики — это как раз те люди, которые читают, и уж точно не все читают исключительно фантастику, фэнтези и ужасы. Феномен того, почему люди читали в то время, легко понять, но нужно провести эксперимент. Возьми молодого человека и отправь его на месяц в какую-нибудь глушь -- в домик лесника, в деревню, в приют, не важно. Ни телефона, ни Интернета, ни iPod, ни компьютера, ни игровой приставки. Нельзя пользоваться оборудованием для страйкбола, спутниковым тюнером, проигрывателем Blu-Ray -- DVD, а также заниматься карточными и настольными играми. Можно взять музыкальный плеер без каких-либо других функций с запасом песен, соответствующим пяти выбранным дискам. Телевизор может быть при условии, что он принимает только программу ТVP 1 и местную. Даже Polsat-а и TVN -- нет. Добро пожаловать в 1980-е. Дай ему книги и посмотри, станет или не станет он их читать. Вот и все. Книга – один из способов провести время. В наше время один из многих, в те времена один из немногих.
Якуб Винярский: Я продолжу тему. Не кажется ли тебе, что бум фэнтези (бум и катастрофа одновременно) связан с ловушкой поверхностности, в которую попал этот жанр. Сейчас, пожалуй, можно говорить уже о высокой и низкой фэнтези, что было немыслимо еще десять лет назад.
Ярослав Гжендович: Уникальные проблемы этого поджанра меня не особо волнуют. Мне нравится фэнтези в ее отдельных проявлениях, но ее главное течение имело тенденцию впадать во вторичность и даже в кретинизм с самого начала, с тех пор как эта конкретная форма фантастики увидела свет. Это просто набор довольно узких топосов, которые, кроме того, рождены шедевром Толкина и никогда не были полностью от него свободны. Фэнтезийная часть также играет дополняющую роль по отношению к тому огромному явлению, которым является RPG, и эти произведения служат поддержкой сюжетному воображению игроков, а не обеспечению углубления их литературного опыта. На это не стоит жаловаться, специализация – это тоже хорошо, и все путем, пока мы сохраняем за собой право выбора. Всегда, в каждом жанре литературы, находит себе место явление вторичности, и в этом нет ничего удивительного. За каждым великим произведением, особенно в том случае, если шедевр добился успеха на рынке, следуют поделки эпигонов, которые его обесценивают. Всегда будет много тех, кто найдет свою нишу в предоставлении читателям возможности вернуться в мир, который они потеряли, закрыв обложку шедевра. С другой стороны, многие авторы уже показали, что внутри поджанра еще хватает свободного места – Желязный, Хобб, Вулф. Теперь мы наблюдаем влияние поджанра под названием New Weird — и на этом примере можем видеть, как быстро то, что считалось полным обновлением жанра, превращается в закостеневший канон и, с другой стороны, то, как некоторые люди могут творчески и интересно использовать его остатки. Иногда достаточно оторваться от привычных шаблонов, например заданных Толкином или мифами о короле Артуре, чтобы найти совершенно новые пространства. Это зависит не от принятой эстетики или онтологии мира, а от замысла и возможностей автора. Если автор мыслит оригинально, он создаст уникальную историю также среди гномов и эльфов.
Якуб Винярский: Как на тебя подействовал колоссальный успех первого тома твоей книги. Не опасаешься ли ты того, что планка вдруг оказалась установленной (ты сам ее себе установил) настолько высоко, что будет сложно ее преодолеть так же красиво и без колебаний, как ты это сделал в первый раз?
Ярослав Гжендович: Я стараюсь не думать о литературе с точки зрения цирковых номеров, прыжков через перекладины или обручи, шоу на трапеции или боев ММА. Написав первый том, я просто продолжал писать историю, стараясь не впасть в истерику, состояние нездорового возбуждения и эмоционального расстройства. Конечно, мне было страшно и немного неловко. Ситуация, когда тебе публично вручают медную статуэтку, немного удручает, особенно когда получаешь ее за начало книги, конца которой еще никто не знает. Я боялся, что, возможно, за этим стояло слишком много ожиданий, и в целом чувствовал себя так же, как если бы я был президентом Обамой, получившим награду до того, как что-то сделал, создававшим впечатление, что, по его мнению, он полностью ее заслужил. Мне ничего не оставалось делать, как сесть и продолжить написание истории.
Якуб Винярский: Что для тебя составляет самую большую проблему в тот момент, когда ты садишься за чистый лист бумаги? Чувствуешь ли ты то же самое, что и десять лет назад, или это чувство эволюционировало?
Ярослав Гжендович: Должно быть, это одно из тех понятий, которые меняли свое значение, пока я занимался чем-то другим. Если придерживаться этой низкотехнологичной метафоры, то лист бумаги не является для меня проблемой. Никто не заставляет меня что-то писать. Никто не говорит, что я не способен с этим справиться, или требует, чтобы я что-то доказал. Проблема – это трудность, в решении которой имеется элемент соперничества. Либо я разобью кирпич головой, либо он снесет мне череп. Но сейчас я время от времени слышу, что каждый день — это новый вызов или что-то в этом роде. Когда я вижу рекламу с такими лозунгами, у меня создается впечатление, что она воспевает жизнь отчаянно некомпетентных людей. Если бы мне вдруг пришлось сидеть перед экранами управления воздушным движением на низкой высоте, это было бы непросто, но написание рассказа или книги «не из этой оперы». Прежде всего потому, что когда я сажусь за этот предполагаемый лист бумаги, то обычно знаю, что хочу сделать. Проблемой, вызовом, если хочешь, является сам текст. Плод трудов, возвышенно говоря. Его структура — замысел, содержание, главная мысль – редко выносится на лист бумаги явным образом. Все это вырисовывается в результате борьбы, вершащейся в моей голове, прежде чем я сажусь писать.
Якуб Винярский: Какими ты видишь современную научно-фантастическую и фэнтези литературу, мировую и отечественную? Тебе не мешает то, это молох, управляемый в основном коммерческими потребностями издателей?
Ярослав Гжендович: Извини, но о чем это ты? Уверяю тебя, если бы я когда-нибудь столкнулся с литературным контролем, осуществляемым по тем или иным причинам, мне бы это весьма помешало, но я никогда не видел ничего подобного. Молоха тоже нет. Насколько я знаю, фантастика нигде в мире не является каким-то огромным чудовищем, которое можно было бы сравнить, например, с киноиндустрией или эстрадной сценой. «Бабахает» только тогда, когда появляется экранизация. Слава Богу, до сих пор никому не пришло в голову запустить литературу в мельницу современного менеджмента. Например, потребовать от автора каждую главу обсуждать с редактором, организовывать встречи и собрания, навязывать содержание книг. Этот твой молох должен был бы выглядеть примерно так, но никто этого не делает, по крайней мере, пока. Да, на рынке сменяются моды, ему также нужно определенное количество второстепенных или посредственных работ, но и оригинальных создается достаточно. Я попросту не беру в руки дрянные книги. Иногда меня обманывают, но я все равно делаю выбор. По сути, это то же самое, когда я выбираю фильм, гостиницу для проживания в отпуске или радиостанцию.
Якуб Винярский: Тебе не кажется иногда, что для всей современной польской фантастике, впрочем скорее «твердой», чем «мягкой», главное – выйти из той обширной тени, которую отбрасывает на нее наследие Станислава Лема?
Ярослав Гжендович: Нет. Нет никакого такого наследия Лема. Есть воспоминание, зачастую без осознания того, о чем вспоминается. Лем был гением, но научная фантастика в том виде, в каком он ее писал, на данный момент не очень популярна, поэтому сравнивать ее не с чем. Субъективного ощущения важности темы сравнить невозможно. Кстати: фантастика не делится на «твердую» и «мягкую». Я не заметил также никаких разновидностей садо-мазо, бондажа или зоо. Думаю, ты перепутал области искусства.
Якуб Винярский: Не потому ли фантастика, представителем которой был Лем, сегодня не очень популярна, что писать ее гораздо сложнее, чем ту, где речь идет об очередной бойне в очередной корчме?
Ярослав Гжендович: Нет. Лем писал не только «Голема XIV», или «Summa Technologiae», или «Глас Господень», но также «Кибериаду» и циклы рассказов о пилоте Пирксе и Ийоне Тихом, «Возвращение со звезд» и множество других вполне доступных, юмористических или приключенческих произведений. Научная фантастика на фоне покорения космоса была естественным, логическим способом размышления о будущем. Это обогащало воображение как авторов, так и читателей. Сейчас такого нет, но это не значит, что у нас никто не пишет такой фантастики. Пишут, и пишут с не меньшей интеллектуальной нагрузкой, но поскольку читатель равнодушен к перспективе выхода за пределы Земля, этим произведениям труднее пробиться на рынок.
Почитать о пане Ярославе на сайте ФАНТЛАБ можно ЗДЕСЬ
цитировать