Оригинал прикреплен к посту
Автор француз. Жил на рубеже 19-20 веков, писал макабрические рассказы, детективы, пьесы. Писал на французском. Поскольку французского не знаю, переводила с перевода на английский, поглядывая в машинный подстрочник с французского и обращаясь в темных местах за помощью к Дипсику. Не уверена, что у меня получилось нечто хорошее. Критика приветствуется.
Мои другие переводы Левеля:
В свете красной лампы (призрак в проявочной у фотографа)
Следственный эксперимент (призрак убитой изобличает душегуба)
Морис Левель
1910
Он не был ни злобен, ни кровожаден, просто имел весьма своеобразное представление о радостях жизни. Вероятно, потому, испробовавши всё, не находил больше волнительной новизны ни в одной.
В театр он наведывался не ради спектакля или наблюдения за публикой в зрительной зале, а единственно в надежде стать очевидцем пожара. А на ярмарке в Нёйи* обходил зверинцы в предвкушении катастрофы: надеялся, что звери растерзают своего укротителя. Пробовал он смотреть и бои с быками, но те быстро ему опротивели; убийство было излишне отлаженным, излишне привычным, вдобавок нашему герою претило, что страдает живое существо.
Влекло его лишь то, что способно пощекотать нервы и несёт преходящую новизну не виденного. Дошло до того, что пережив в «Опера комик»** ночь большого пожара (из которого вышел цел и невредим) и постояв всего в нескольких шагах от клетки в тот день, когда знаменитого Фреда сожрали его львы, наш герой почти утратил интерес к театрам и зверинцам. Тем, кто удивлялся столь резкой перемене во вкусах, он объяснял её так: «Я там всё увидел. Прежние увлечения больше не способны меня всколыхнуть. Просто было любопытно узнать, какое действие те события возымеют на других и меня самого».
Лишившись двух излюбленный удовольствий (чтобы получить от них искомое, понадобилось десять лет), он погрузился в многомесячную хандру, не мог ничем заниматься и почти не покидал дома.
Но вот однажды утром парижские стены покрылись разноцветными афишами. На лазурном фоне была изображена странная наклонная трасса, которая выгибалась вертикальной петлей и затем падала, словно лента. На самом её верху маленькой точкой замер велосипедист, готовый по сигналу ринуться с головокружительного спуска. А тем временем газеты пестрели рассказами о невероятном трюке, который и разъяснял смысл этих диковинных афиш.
Акробат разгонялся на узком наклонном участке и взмывал на вершину петли, после чего почти отвесно устремлялся вниз. Во время этого фантастического спуска он на мгновение оказывался вниз головой и ногами кверху.
Автор трюка пригласил газетчиков осмотреть трассу и велосипед, дабы все убедились в отсутствии обмана, и пояснил, что залог успеха — наиточнейший расчёт и неизменная хладнокровность.
Как показывает опыт, жизнь, что зиждется на хладнокровности, висит на волоске.
Наш одержимый, прочитав анонсы, воспрянул духом. Сходив на пробный показ, он предвкушал новый волнительный опыт и в день премьеры, заняв место в ложе, внимательно наблюдал за прохождением мёртвой петли.
Он снял ложу, что находилась за финишной точкой, на одной линии с трассой, и сидел там один, не желая рядом с собою никого, кто мог бы его отвлечь от пристального наблюдения за сценой.
Сам номер длился считаные мгновения. Чёрное пятнышко появилось в начале трассы, и тут же мощный разгон, вход в петлю и гигантский прыжок... Вот и всё. Страх его был стремителен и ярок, как вспышка молнии.
Выходя вместе с толпою, он было подумал, что раза два этот номер, возможно, еще сумеет вызвать в нём содрогание, но потом приестся, как и всё остальное. «Не то!» — досадовал он. Но потом осознал, что хладнокровие человеческое имеет пределы, что прочность велосипеда, в сущности, относительна, и что нет на свете такой трассы, сколь бы надёжной она ни казалась, которая однажды не подведёт. Так, он пришёл к заключению, что авария лишь вопрос времени.
От этого вывода до решения дожидаться несчастного случая остался всего один крошечный шажочек.
«Буду ходить на представление каждый вечер, пока велосипедист не свернёт себе шею, — решил он. — Если этого не случится за три месяца его гастролей в Париже, последую за ним куда угодно, пока не дождусь!».
Два месяца он каждый вечер ровно в один и тот же час являлся в ту же ложу и садился на то же место. Аварии всё не было. В цирке уже знали этого посетителя в лицо. Он, кстати, забронировал свою ложу на весь сезон, вызвав среди них множество тщетных домыслов о причинах столь недешёвой причуды.
Однажды вечером, когда тот акробат закончил выступление раньше обычного, одержимый перехватил его в коридоре и заговорил. Оказалось, представляться нет надобности.
— Я знаю вас, месье, — сказал акробат. — Вы завсегдатай, приходите каждый вечер.
Одержимый удивленно спросил:
— Действительно, ваш номер вызвал во мне глубочайший интерес. Но кто вам об этом рассказал?
— Никто. Просто я всегда вижу вас в зале, — с улыбкой отвечал велосипедист.
— Удивительно. С такой-то высоты... в такой-то момент... И как вас только хватает разглядывать зрителей?
— О, всё не так! Мне, конечно, не до лиц в зале. Отвлекаться на толпу в моём деле крайне опасно. Помимо всего остального, что связано с моею профессией, самого трюка, практики и теории, есть кое-что ещё, один фокус...
— Фокус? — оживился собеседник.
— Не поймите меня превратно. Никакого обмана. Я имею в виду нечто такое, о чём публика не подозревает, — одну деталь, что составляет самую трудную часть трюка. Понимаете? Я исхожу из невозможности столь всесторонне опустошить мозг, чтобы в нём осталась лишь одна мысль, чтобы воля не рассеивалась, если можно так выразиться. Что ж, я поступаю следующим образом: выбираю в зале некий объект, неподвижную точку и впиваюсь в неё взглядом. Я вижу только эту точку, этот объект. С той секунды, как он попадает мне на глаза, больше ничего не существует. Я в седле. Руки крепко держат руль, я ни о чём не думаю: ни о равновесии, ни о направлении. Я уверен в своих мышцах. Они тверды, как сталь. Боюсь я только одной части себя: глаз. Но когда они смотрят в одну точку, я их больше не боюсь. Так вот, в вечер премьеры, не знаю почему, мой взгляд упал на вашу ложу. Я вас увидел. Я больше не замечал никого, кроме вас. Вы, сами того не ведая, перехватили и удержали мой взгляд… Вы стали тем якорем, тем объектом, о котором я вам только что говорил. На второй день я искал вас на том же месте. И в последующие дни – тоже. Так что теперь, едва я вхожу, мой взгляд сам собой ищет вас, следит за вами. Вы, сами того не сознавая, – мой драгоценный, незаменимый помощник в этом номере. Понимаете теперь, почему я вас тотчас узнал?
На следующий день одержимый, по обыкновению, занял своё место в ложе. В зале стояло необычное оживление, висел гул нетерпеливых голосов. Внезапно воцарилась глубочайшая тишина – казалось, публика затаила дыхание. Акробат сидел на велосипеде, который придерживали двое помощников, ожидая сигнала к старту. Он принял идеальную стойку, руки крепко сжимали руль, голова была неподвижна, взгляд — устремлён вперёд.
Наконец акробат скомандовал «Начали!», и помощники дали велосипеду толчок.
В этот самый миг одержимый, словно невзначай, пересел на другой конец ложи. А затем произошло ужасное. Акробат дёрнулся, словно от удара током, и потерял самообладание. Велосипед устремился вперёд, резко вильнул и, выскочив за пределы трассы, полетел навстречу воплям перепуганной толпы.
Одержимый спокойно надел пальто, разгладил примятую шляпу и вышел.
* Нёйи́-сюр-Сен (фр. Neuilly-sur-Seine — «Нёйи на Сене») — коммуна на западной окраине Парижа. Ежегодная ярмарка в Нёйи́ была заметным событием в жизни парижан. Здесь можно было найти не только всевозможные товары, но и множество увеселений.
** «Опера комик» (фр. Opéra-Comique; полное название «Национальный театр комической оперы», фр. Théâtre national de l’Opéra-Comique) — оперный театр в Париже, основанный в 1715 году и первоначально предназначенный для постановки комических опер. Театр горел дважды: в 1838 и 1887 году.