В этой рубрике мы станем публиковать статьи только о редких и коллекционных изданиях. Разумеется, для таких статей особое значение имеет визуальный ряд, поэтому просим авторов не забывать снабжать свои тексты иллюстрациями.
Имя известного писателя Виктора Астафьева никогда не вызывало у меня каких-либо ассоциаций с космонавтикой, тем более с фантастикой, поэтому удивительно было обнаружить явные признаки жанра в рассказе «Ночь космонавта». Конечно, фантастика здесь малозаметна и выполняет второстепенную роль, но факт присутствия неоспорим.
Давайте рассмотрим, сумел ли в своем произведении бесспорный мастер БолЛитры воспользоваться инструментарием НФ?
Сюжет
Главный герой рассказа, космонавт Олег Дмитриевич в результате странной ошибки вместо запланированного места в казахстанской степи, приземляется в Сибирской тайге. На дворе ноябрь, то есть начинаются морозы, но на счастье неподалеку оказывается местный лесник Захар Куприянович, увидевший приземление корабля. При посадке космонавт повредил ногу, поэтому помощь лесника приходится очень кстати. Позже ненадолго появляется еще и сын лесника Антон, которого как гонца отправляют сообщить властям о ситуации. Лесник и космонавт проводят вместе примерно сутки, до тех пор, пока не приходит помощь. Почти весь рассказ наполнен нескучными диалогами лесника и космонавта, если сформулировать коротко – говорят о жизни во всем ее многообразии. Конечно, Астафьев сочно описывает сибирскую природу, нехитрые радости земного бытия, недоступные в космосе, есть еще в рассказе небольшая полемика лесника и космонавта, а также воспоминания фронтовика-ветерана Захара Куприновича и личные воспоминания космонавта – в общем, всё то, чем сильна проза Астафьева. Заканчивается рассказ тем, как героя-космонавта торжественно встречают в Москве, и словно бы Юрия Гагарина везут по заполненным восторженным столичным улицам в открытой машине всем напоказ.
Главное послевкусие рассказа можно описать аксиомой: Земля – наш уютный дом, другое дело Космос. Конечно, это не единственная идея рассказа, о чём будет ещё сказано ниже.
Рассказ написан в 1971 году, но, судя по моим подсчетам, опирающимся на возраст Антона, всё описываемое происходит в 1988 году.
Где же фантастика?
Казалось бы, где в таком сюжете место фантастике? Давайте присмотримся к деталям.
Из самых первых предложений рассказа становится ясно, что это не какой-то заурядный полет на орбиту Земли, нет, космонавт побывал на «далекой безжизненной планете, объятой рыжими облаками». Я подумал, что речь, возможно, идет о Венере. В другом фрагменте упоминается еще одна деталь: космонавт вспоминает, как «он шагал в тяжелом скафандре по угольно-черной поверхности чужой ему и непонятной планеты» [1]. То есть был спуск на поверхность какой-то планеты. Дальше – больше. Выясняется, что герой посетил не одну планету, а несколько! Повидал он «голокаменные астероиды, пыльные, ровно бы выжженные напалмом, планеты, без травы, без деревьев, без речек, без домов и огородов… [2]» Ну и, наконец, возвращаясь обратно он в довесок ко всему «по пути облетел еще и Луну», а также «по программе присмотрел место посадки и сборки межпланетной заправочной станции-лаборатории», имеется в виду на Луне [3]. От таких масштабов, голова идет кругом. Едва ли не половину Солнечной системы обследовал наш межпланетный Магеллан, причем в единственном лице, без экипажа.
Межпланетный самовар
После описания этакого головокружительного путешествия, возникает резонный вопрос: на каком таком «самоваре» [4] осуществлял полет лихой советский космонавт? Не игнорируя каноны твердой научной фантастики, Виктор Астафьев детально описывает принцип движения космического корабля. Попутно отмечу, что автор последовательно на протяжении рассказа средство полета называет «космическим кораблем», а не скажем «спускаемой капсулой». И хотя на иллюстрации в том издании, что я читал, художник изобразил небольшой спускаемый отсек с парашютной системой приземления, в самом тексте ничего такого не обнаруживается [5]. Но вернемся к устройству корабля и способу передвижения. Привожу обширную цитату, с контекстом, в которой все разложено по полочкам и также попутно видна магистральная тема рассказа:
цитата
«Корабли-одиночки, корабли-разведчики и одновременно испытательные лаборатории новой, не так давно открытой плазменной энергии — не прихоть и не фокусы ученых, а острая необходимость. В требухе матери-Земли, вежливо называемой недрами, — скоро ничего уже не останется из того, что можно сжечь, переплавить: все перерыто, сожжено, и реки земли сделались застойными грязными лужами. Когда-то бодро называемые водохранилищами и даже морями, лужи эти все еще крутили устарелые турбинные станции, снабжая электроэнергией задыхающиеся дымом и копотью города. Но вода в них уже не годилась для жизни. Надо было снова вернуть людям реки, надо было лечить Землю, возвращая ей дыхание, плодотворность, красоту.
Старинное, гамлетовское «Быть или не быть...» объединило усилия и разум ученых Земли, и вот спасение от всех бед, надежда на будущее — новая энергия, которая не горела, не взрывалась, не грозила удушьем и отравой всему живому, энергия, заключенная в сверхпрочном поясе этого корабля-«самовара», подобная ртути, что разъединяясь на частицы, давала импульсы колоссальной силы, а затем кристаллами скатывалась в вакуумные камеры, где, опять же подобно шарикам ртути, соединялась с другими, «отработавшимися» уже кристаллами и, снова обратившись в массу, возвращала в себя и отдавала ту недостающую частицу, которая была истрачена при расщеплении, таким вот путем образуя нить или цепь (этому даже и названия еще не было) бесконечно возникающей энергии, способной спасти все сущее на Земле и помочь человечеству в продвижении к другим планетам...
Открытие было настолько ошеломляющим, что о нем еще не решались громко говорить, да и как объяснить это земному обществу, в котором одни члены мыслят тысячелетиями вперед, другие — все тем же древним способом: горючими и взрывчатыми веществами истребляют себе подобных, а племена, обитающие где-то возле романтического озера Чад, ведут первобытный товарообмен между собою...
Ах, как много зависело и зависит от этого «самоварчика», на котором летал и благополучно возвратился «домой» русский космонавт! Все лучшие умы человечества, с верой и надеждой, может быть, большей верой, чем древние ждали когда-то пришествие Христа — избавителя от всех бед, — ждут его, обыкновенного человека, сына Земли, который и сам еще не вполне осознавал значение и важность работы, проделанной им».
Итак, автор описывает некий плазменный двигатель, но при этом, судя по изложению, речь не идет о классическом понимании плазмы, как по физике, т.е. четвертого состояния вещества. В двигателе используется нечто подобное ртути, дающее «импульсы колоссальной силы» и находится это вещество в сверхпрочном поясе корабля. Ну а бесконечность процесса дарует людям прямо таки вечный двигатель, к тому же 100% экологичный. По-моему наукой тут и не пахнет, а вот фантастика фонтанирует с таким избытком, что может огорошить разом всю тройку великих фантастов.
Кажется, куда лучше было бы Виктору Петровичу, особенно выходя на чуждое для него поле фантастики, воспользоваться принципом, который Стругацкие обозначили, как «отказ от объяснений», потому как неубедительное описание в глазах читателя, производит куда худший результат.
Астронавт и Егерь
Вышеприведенная большая цитата высвечивает важную тему рассказа: Астафьев, искренне воспевавший Природу едва ли не во всех своих произведениях, очень тревожится по поводу того, что люди губят Землю, свой собственный дом. Устами космонавта автор говорит: «Стоило бы каждого человека хоть раз в одиночку послать туда, в эту темень и пустоту, чтобы он почувствовал, как хорошо дома, как все до удивления сообразно на земле, все создано для жизни и цветения. Но человек почему-то сам, своими умными руками рвет, разрушает эту сообразность, чтобы потом в муках воссоединить разорванную цепь жизни или погибнуть». А концовка рассказа, самое его последнее предложение звучит так: «…и какое счастье, что есть в этом темном и пустом океане родной дом, в котором всем хватает места и можно бы так счастливо жить, но что-то мешает людям, что-то не дает им быть всегда такими же вот едиными и светлыми, как сейчас, в день торжества человеческого разума и праздника, самими же людьми сотворенного».
Постановка подобной проблемы весьма уместна, и сюжет на эту тему ложится идеально – встретились лесник и космонавт – в некотором смысле их можно представить, как два полюса человечества. Космонавт (не Олег Дмитриевич, а вообще) вполне способен олицетворять ту часть человечества, в каком-то смысле даже передовую его часть, которая вершит научно-техническую революцию, и конечно попутно губит Природу. Ну и кто как не Лесник символизирует второй полюс человечества, людей живущих в гармонии с Природой. В рассказе встреча Космонавта и Лесника бесконфликтна, и даже гармонична, но разве может быть иначе в рамках мудрого советского общества, что «мыслит тысячелетиями вперед»? Другое дело, та часть человечества, что решает вопросы «все тем же древним способом: горючими и взрывчатыми веществами истребляя себе подобных». В принципе, вот вам готовая идея для альтернативного рассказа «Ночь астронавта», где американский Астронавт по ошибке приземляется вместо Флориды в диком Техасе, встречается с местным Рейнджером, простите Егерем, а в конце рассказа работники НАСА находят два охладевших тела с револьверами в руках.
Пришествие нового Гагарина
Что несколько озадачивает, так это невнятно прописанная роль Космонавта в спасении человечества, который, между прочим, «сам еще не вполне осознавал значение и важность работы, проделанной им». То есть понятно, он солдат науки, свое дело добросовестно сделал – рисковал, слетал и вернулся на корабле, оснащенном новым типом двигателя. В этом смысле к Космонавту вопросов нет. Но лучшие умы человечества почему-то ждут возвращения этого космического корабля, как пришествия Христа. Кстати, в рамках этой логики становится понятно, почему в конце рассказа Олега Дмитриевича встречают как нового Юрия Гагарина. Однако, как увязать решение земных проблем с открытием новой энергии? Можно ли ее использовать только в космосе, чтобы покорять другие планеты? Но Астафьев говорит, что новая энергия решит все проблемы здесь, на Земле, к тому же новая энергия, цитирую: «не горела, не взрывалась, не грозила удушьем и отравой всему живому». В самый раз! Если эта энергия доступна на земле, то зачем куда-то летать? Возможно за потенциальными полезными ископаемыми, чтобы перестать опустошать родную планету? В общем, как-то я здесь не сумел разобраться ни по строчкам, ни между строк.
Коварная бабёнка из Дании и советский космонавт
И, конечно, не убедительно выглядит самый первый и сюжетообразующий эпизод с ошибочной посадкой космического корабля.
Дело было так. У нашего Космонавта имелась навязчивая привычка, скажем, увидев какое-то знакомое лицо, бросить всё и вспоминать до тех пор, пока не вспомнится, где и при каких обстоятельствах встречал он этого человека. Итак, следите за витиеватой последовательностью событий: Космонавт увидел в «локаторном отражателе» очертания Вьетнама, вспомнил о бывшей там войне, после этого вспомнил сообщение в прессе о женщине-домохозяйке из какой-то западной страны, которая написала по этому поводу письмо главе Советского государства, и тут уж привычка одолела Космонавта – схватился он вспоминать из какой страны была эта домохозяйка. Пересказывать дальше не буду, читаем в первоисточнике:
цитата
Космонавт ругал себя: вот-вот поступит с Земли команда о посадке, надо быть собранным до последний нервной паутинки — вдруг придется переходить на ручное управление. И никак не мог оторвать взгляда от вращающегося экрана локатора, по которому вытягивались тушеванными росчерками пожары войны, и приказывал себе вспомнить: откуда писала эта домохозяйка нашему премьеру? «Навязалась на мою голову! — ругал он неведомую женщину. — Бегала бы с авоськой по магазинам — некогда бы... Буржуйка какая-нибудь, а за нее шею намылят. Руководитель полета — мужик крутой, как загнет свое любимое присловье: «Чего же, — скажет, — хрен ты голландский...»
— Из Дании! Из Дании! — радостно заорал космонавт, забыв, что передатчики включены.
Сидевшие на пульте связи и управления инженеры изумленно переглянулись между собой, и один из них, сжевывающий в разговоре буквы «Л» и «Р», изумленно спросил:
— Овег Дмитвиевич, что с вами? Вы пвиняви сигнав товможения?
— Принял, принял! Сажусь! Бабенка тут одна меня попутала, чтоб ей пусто было!..
— Бабенка?! Какая бабенка?!
Но космонавт не имел уже времени на разъяснения, и пока там, на Земле, разрешалось недоумение, пока на пульте запрашивали последние данные медицинских показаний космонавта, которые, впрочем, никому ничего не объяснили, потому что были в полном порядке, сработала автоматическая станция наведения, и началась посадка,
Системы торможения включились по сигналу Земли, и изящный легкий корабль повели на посадку, пожелав космонавту благополучного приземления.
Полулежа в герметическом кресле, Олег Дмитриевич смотрел на приборы, чувствуя, как стремительно сокращается расстояние до Земли, мучительно соображая: «Сколько потерял времени? Сколько?..»
Потом было точно установлено — две с половиной минуты и одна десятая секунды. Стоило ему это того, что вместо Казахстанской, обжитой космонавтами, степи, он оказался в сибирской тайге.
На этом месте, дух Станиславского обуял меня – ну не верю! Бог с ней, с этой странной и сомнительной привычкой, но если все делается по сигналу с Земли, без участия космонавта, то какую решающую роль мог сыграть бзик космонавта? С другой стороны, если ситуация и вправду так всполошила центр управления полетом, то легко можно было отложить посадку для более тщательного тестирования Олега Дмитриевича соскучившегося по бабёнкам в глубоком космосе, а посадку произвести на следующем витке. Напоминаю, что у космического корабля нашего героя чудо-двигатель с неограниченным количеством энергии, корабль невероятно маневренный, на котором он облетел несколько планет и даже садился на некоторые из них.
Эпизод с неудачной посадкой не единственный прокол, просто он в самом начале рассказа и явно бросается в глаза. Хватает и по мелочам. Например, насколько убедительно выглядит эпизод, где Космонавт ругает «про себя конструкторов, до того облегчивших корабль и так уверенных в точной его посадке, что наземной связи они не придали почти никакого значения, и она накрылась еще на старте, при прохождении кораблем земной атмосферы»? Без комментариев.
Не буду процеживать весь текст в поисках «комаров», чтобы не сложилось впечатление, что «верблюда проглатываю». Все-таки рассказ в своей сути прекрасен, и необычен тем, что Астафьев решился использовать элементы научной фантастики.
Еще раз о Станиславском
Литературный талант Виктора Астафьева велик и неоспорим, говорю это всерьез, без какой-либо иронии. Однако, отвечая на вопрос, заявленный в начале статьи – сумел ли бесспорный мастер воспользоваться инструментарием НФ – мы вынуждены констатировать, увы, попытка получилась не очень удачной. Приступая к чтению фантастики, мы не строим иллюзий и заранее знаем, что читать будем чью-то авторскую выдумку, но притягательность фантастики, в лучших ее проявлениях в том, что в процессе чтения ты с головой уходишь в невозможное, и твой внутренний Станиславский кричит – «Верю! Хочу верить! Как жаль, что такого не бывает в реале!»
Читая рассказ «Ночь космонавта» я словно побывал в тайге, увидел настоящего Лесника, сына его, были там еще несколько второстепенных, но настоящих людей, а межпланетный космонавт был липовый, в лучшем случае космический турист. В той основной части рассказа, где Астафьев описывает, ностальгию космонавта, радость встречи с Землей, глоток спирта, краюшку домашнего хлеба, с хрустящей корочкой, переживания об отце, другие мысли и эмоции – это всё прописано мастерски, да, перед читателем живой человек, не чучело. Но этот человек почему-то оказался в скафандре космонавта, и в сомнительном космическом корабле из третьеразрядного фильма. Вот такой когнитивный диссонанс.
Я понимаю, что автор не ставил целью, скажем, разобрать по косточкам тему межпланетной космонавтики. В центре сюжета другое – переживания за человечество, которое уничтожает планету, свою среду обитания и самих себя (не случайно в рассказе упоминаются две войны – Вьетнамская и Вторая мировая). С этой целью Астафьев живописует, как космонавт истосковался по Земле и, какая она прекрасная, как тут здорово жить. Поэтому становится понятно, что межпланетное путешествие, это лишь приём, с помощью которого автор добавляет контраста в рассказ, как бы объясняя непонятливым – вот вам человек, побывавший на других планетах, там чужой мир, неприспособленный для жизни, цените и лелейте то, что имеете. Идея замечательная и я считаю, что своей цели рассказ достигает. Остается только жалеть, что неубедительное описание космических и технических деталей, понуждает досадовать несколько раз за время чтения прекрасного рассказа. Возможно, автору следовало посоветоваться с кем-то из «технарей», чтобы подобные детали прозвучали в тексте более убедительно.
Выщелоченный рассказ?
В личных письмах Астафьева [6] я нашел два упоминания о рассказе «Ночь космонавта».
В первом письме, написанном Н. Волокитину осенью 1971 года нет ничего существенного: «Нового я ничего не написал. Добил лишь большой рассказ о космонавтах». А вот второй фрагмент из письма, написанного в 1973 году, заслуживает внимания: «Если увидишь мою «Излучину», не читай пока рассказ «Ночь космонавта». Испохабили рассказ-то, выщелочили всё, что составляло его суть: надо свою землю беречь и жить на ней как следует, бо за нею пустота, тьма и ни хера там нету для жизни годного. Хотя ты ведь вроде в рукописи читал рассказ или нет?» (В. Г. Летову, 4 февраля 1973 г.)
«Излучина» это сборник прозы, выпущенный в 1972 году, в составе которого действительно есть рассказ «Ночь космонавта». Как видим из слов Астафьева, рассказ был «выщелочен» цензурой, причем в части главной идеи. Конечно, интересно было бы узнать, что именно обрезал редактор, и каким был первоначальный авторский вариант. Возможно, рукопись где-то сохранилась и ждет своего времени.
Я же сделал, что смог – сравнил текст рассказа, прочитанный мною в книге «Последний поклон» (1982) с текстом выпущенным уже в неподцензурные времена – в Собрании сочинений в пятнадцати томах (Том 11. Красноярск, "Офсет", 1997). Разницы никакой нет, то есть, похоже, рассказ перепечатывался всё время в том самом, изначально искаженном виде. Возможно, восстановить первоначальный облик рассказа было невозможно, из-за того, что рукопись не сохранилась. Либо автор не посчитал нужным провести процесс «реставрации» текста. Хотя в последнее слабо верится, потому как из личных писем Астафьева видно, что он был дотошен в этом вопросе, не раз возвращался ко многим своим произведениям, редактируя и перерабатывая их перед выходом новых изданий.
В завершение важно отметить: Астафьев до конца жизни горячо тревожился – на грани разочарования – о том, что люди губят собственную планету. Это, например, можно увидеть из небольшого фрагмента в письме, написанном за пол года до смерти: «Получил второй том «заповедников» и снова подивился, какую же чудную планету, какое прекрасное обиталище подарил Господь этой неблагодарной, звероподобной свинье, что от рождения своего подрезает корни под собой, похабит землю, которая его кормит, терзает прекрасный лик матери-природы. Теперь уж и не знает, как убрать за собой говно, как избавить от надвигающейся гибели это двуногое существо, смевшее называть себя разумным, чтобы погибнуть в безумии. […] Безбожники! Неблагодарные твари с тёмным рассудком, они всё же доконают жизнь на Земле» (30 марта 2001 г. Красноярск, Ф. Штильмарку).
ПРИМЕЧАНИЯ:
[1] "Ночь космонавта", Викт. Астафьев: «Вспомнил и снова ощутил, не только сердцем и разумом, но даже кожей, как, шагая в тяжелом скафандре по угольно-черной поверхности чужой ему и непонятной планеты, он остро вдруг затосковал по той, где осталась Россия, сплошь почти укрытая зеленым лесом, тронутым уже осенней желтизной по северной кромке».
[2] "Ночь космонавта", Викт. Астафьев: «Повидавший голокаменные астероиды, пыльные, ровно бы выжженные напалмом, планеты, без травы, без деревьев, без речек, без домов и огородов, он один из немногих землян воочию видел, как бездонна, темна и равнодушна безголосая пустота, и какое счастье, что есть в этом темном и пустом океане родной дом…»
[3] "Ночь космонавта", Викт. Астафьев: «Возвращаясь из испытательного полета с далекой безжизненной планеты, объятой рыжими облаками, он по пути облетел еще и Луну. Полюбовавшись печальной сестрой Земли, а по программе — присмотрев место посадки и сборки межпланетной заправочной станции-лаборатории, он завершал уже последний виток вокруг Земли в благодушном и приподнятом настроении».
[4] В тексте рассказа лесник Захар Куприянович с иронией называет космический корабль «самоваром», а космонавт находит, что корабль действительно своей формой напоминает самовар.
"Ночь космонавта", Викт. Астафьев: «— Лежи, лежи! Я буду пока докладать, а потом уж ты. Значит, так, — уже врастяжку, степенно продолжал он. — Зовут меня Захаром Куприяновичем. Лесник я. И жахнулся ты, паря, на моем участке. С небеси и прямиком ко мне в гости! Стало быть, мне повезло. А тебе — не знаю. Иду это я по лесу. Рубили на моем участке визиры летом вербованные бродяги, по-всякому рубили, больше тяп-ляп... Иду это я, ругаюсь на всю тайгу, глядь: а ко мне самовар с неба падает! Ну, я было рукавицу снял и по старинке: «Свят-свят!..» Да вспомнил, что по радио утресь объявили: сегодня мол, наш космонавт должен приземлиться, и смекнул: «Эге-е-е-е! Это ж Алек Митрич жалует! И правильно! — грю себе. — Всякие космонавты были, везде садились, а в Сибире почто-то нету? Беляев с Леоновым вон в Перьмской лес сели, а наша Сибирь поширше, поприметней ихнего лесу...»
[5] Иллюстрация приводится в начале статьи и взята из книги «Последний поклон», Астафьев В. Л.: Лениздат, 1982, стр. 644.
[6] «Нет мне ответа...»: Эксмо; М.; 2010. Эпистолярный дневник Виктора Петровича Астафьева, составленный из нескольких сотен его писем.
в 1951(2) г. — 53 (?) главы с эпилогом (сдавали в печать сразу после новогодних праздников, на передней обложке — 1951 г., на титуле — 1952 г.)
в 1953 г. — ровно 53 главы с эпилогом.
в 1955 г. — ровно 55 глав с эпилогом.
в 1958 г. — 64 главы с эпилогом.
В газетно-журнально-книжных изданиях 1938-1940 гг. Хоттабыч щеголял в новой пиджачной паре из белого полотна.
В изданиях 1952 — 1975 гг. в новой парусиновой пиджачной паре.
В 1938-1940 г. — в вычурных, богато расшитых золотом и серебром туфлях.
В 1953, 1955, 1956, 1958, 1959, 1961, 1972, 1975 гг. — в розовых туфлях с загнутыми носками.
Женя Богорад на Востоке.
Об этой же пресловутой Индии Волька вытянул экзаменационный билет.
1-я редакция 1940 г.: пребывание Жени в Индии обходится молчанием — чтобы не обострять "отношения с вице-королем Индии".
2-я редакция 1952 г и дополненная -1953 г..: описывается, как Женю продают в рабство (вариант 2-а).
В 1955 году, в период начинающейся дружбы СССР с Индией, автор переписывает эпизод, и Хоттабыч забрасывает Женю не в Индию, а в г. Мокка в Йемене, где его опять-таки продают в рабство на кофейную плантацию (вариант 2-б)
3-я редакция 1956 г.(?): "хинди, руси — бхай-бхай!" — никакого рабства, Женю с восторгом чествуют в индийских деревнях, носят на руках, вместе поют "Катюшу"
В одном варианте 3-й редакции — Женю забрасывают в выдуманный автором г. Сокка придуманного им же королевства Бенэм (ориентировочно, в районе Индии, т.к. упоминаются бамбуковая палка и рабовладелец). 55 глав с эпилогом говорят о принадлежности текста к одной из редакций 1955 г.
В редакции 1951 (2?) г. — Хоттабыч с друзьями-пионерами в поисках сосуда с братом Омаром Юсуфом оказывается в испанской Героне, во всех остальных прижизненных редакциях автора — в итальянской Генуе.
1953 г.- Известна ли тебе, к примеру, история о трёх чёрных петухах багдадского цырюльника и его хромом сыне?
СХ был издан в среднеазиатских республиках СССР (что неудивительно), а также на русском в 1958 г. в Ташкенте (по моск. изд. 1955 г.) с русско — узбекским словарём, и даже в 1967 г. на языке народа "амхара", проживающего в Эфиопии:
В 1958 г., видимо после знакомства с Виктором Платоновичем Некрасовым, Л. Лагин, на дружеской ноге, вывел его как двоюродного дядю Вольки, знатного экскаваторщика. То же — в 1972 г.
В 1940 г., 1951 г., 1953 г. , 1955 г. главы "Волька Костыльков — племянник аллаха" нет в принципе, а в 1973 г.-опального уже В. Некрасова (в 1972 г. исключённого из КПСС) заменяет некто нейтральный — Василий Петрович Протасов. В 1975-м — Виктор Антонович Некрасов, который, видимо, на момент цензуры ещё находился в СССР, а был вынужден эмигрировать в конце 1974 г.)
Последнее прижизненное издание увидело свет в 1979 г. и в нём Василий Петрович Протасов.
Благодаря коллеге Mike66 появилась информация о первоисточнике, с которого А. Р. Беляев "списал" своего профессора Вагнера.
В частности, рассказ Александра Беляева «Ковёр-самолёт» 1936 возник на основе рассказа Уильяма Ливингстона Олдена "Прыжок профессора" 1898.
Ван Вагенер — Иван Вагнер.
В. Ольден. Затеи профессора Вагнера (перевод Н. Жаринцовой)
журнал «Родник», 1898 год, № 2, стб. 389-408
William Livingston Alden. The Professor’s Jump
(Published in The Idler, Vol. VIII, August 1895, pp 18-23)
"У меня творчество Александра Романовича Беляева оставило только хорошие впечатления. И профессор Вагнер не последний персонаж, к жизни и идеям которого автор подошел основательно. По этому к рассказам о плагиате у Беляева я отношусь скептически, особенно после того, как прочитал Де ля Ира. У нас мало говорят о Буратино или Изумрудном городе: все сходства видны не хуже, чем различия и это признано официально. В ответ на упоминание, что Истории о докторе Айболите вдохновлены историями о докторе Дулиттле — многие просто разведут руками. Но это детские книжки. А Беляев где-то что-то переписал, где-то взял «чужую» идею. Тем более, что «первоисточники» забыты и у некоторых такие открытия вызывают шок.
«Ковер-самолет» — это тоже переделка. История блошиного прыжка Вагнера повторяет рассказ Олдена (William L. Alden) «Прыжок профессора». И, возможно, сам рассказ Беляева основывается на нескольких рассказах о профессоре ван Вагнере (случай с ботинками может отсылать к «Прогулке по воздуху»). Довольно странно, что Беляев взял за основу небольшие юмористические рассказы конца XIX века. Наверное, чтобы никто не догадался. Но, на самом деле, здесь кроется завидная доля иронии. Тем более: зачем известному автору чуть ли не полностью копировать чужое произведение в 1936 году, если он по нему прошелся в 1929 («О блохах» говорит и о пружинах, и о прыгающих солдатах ван Вагнера). Дело в том, что истории Олдена — анекдот, а профессор ван Вагнер — взбалмошный старик, считающий любую, даже самую вздорную, идею вызовом современной науке. Он постоянно в синяках, а испытания его изобретений заканчиваются нагоняем от жены и дают повод зевакам обсудить возможную причину будущей смерти «естествоиспытателя». Олден намеренно делает ван Вагнера плохим примером. Вагнер Беляева — его полный антипод. Иван Степанович Вагнер живет в такой же отсталой стране, как и всякое американское предместье, но никакие домыслы ему не указ — с ними он борется. Пускай он так же взбалмошно ставит перед собой совершенно нелепые и откровенно никому не нужные задачи, но и они сами, и их решения становятся всё сложнее и сложнее. Потому, что именно так, незаметно для Нас, наступает Будущее. И еще через несколько лет профессор Вагнер покажет что-нибудь совершенно невообразимое. Рассказы о профессоре Вагнере перекликаются друг с другом, давая сложную картину восприятия научных идей: с точки зрения науки, наблюдателя и сплетней в газетах. И из всего этого рождается сложная и противоречивая фигура изобретателя, который делится своим знанием с читателем.
Анекдоты будут всегда. В них меняются только имена и названия. Я думаю, Александр Романович проделал большую работу, чтобы вывести своего персонажа на новый уровень и противопоставить его косности мышления толпы. Если же найдутся люди, считающие плагиатом все, — вплоть до наскальных рисунков, то можно сказать — что это бродячий сюжет. Такого в фантастической литературе, как ни странно, много."
Коллега Козлов
***
А. Беляев. Цикл "Изобретения профессора Вагнера"
+ Творимые легенды и апокрифы (1929)
-Ковёр-самолёт (1936)
-Чёртова мельница (1929)
-Над бездной [= Над чёрной бездной, Над бездной (Изобретения профессора Вагнера)] (1927)
-Человек, который не спит [= Человек, который не спит (Изобретения профессора Вагнера)] (1926)
-Гость из книжного шкафа [= Гость из книжного шкафа (Изобретения профессора Вагнера)] (1926)
-Амба [= Амба (Изобретения профессора Вагнера)] (1929)
-Хойти-Тойти [= Хойти-Тойти (Изобретения профессора Вагнера)] (1930)
Первая публикация: The Idler, Vol. VIII, August 1895, pp. 18-23.
***
Уильям Олден "Прыжок профессора" (публикация Mike66)
Полковникъ отложилъ газету въ сторону.
— Этотъ вопросъ „о силѣ прыжка у различныхъ животныхъ" напомнилъ мнѣ моего стараго пріятеля, профессора Вагнера, сказалъ онъ. — Потѣшный бьтлъ старикъ, хотя и ученый; и добрѣйшая душа... Хотите, разскажу, что онъ у насъ устраивалъ?
— Хотимъ, хотимъ! Раз-скажите! — закричали мы все.
— Хорошо. Дѣло было въ Берлинополльсѣ; городишко этотъ, какъ вы, можетъ-быть, слыхали, самое скромное, тихое и безобидное мѣстечко въ Соединенныхъ Штатахъ, и судьба поступила коварнѣйшимъ образомъ, забросивъ туда почтеннаго нѣмецкаго профессора. Онъ до такой степени увлекался наукой и всякими изобрѣтеніями, что ему не время и не мѣсто было находиться въ нашемъ богоспасаемомъ городишкѣ. Можетъ — быть, живи онъ въ будущемъ столетіи, въ какой-нибудь столицѣ, — его выдумки были бы признаны наукой, усовершенствованы и примѣнены на практикѣ; но никому изъ жителей Берлинополльса (начиная съ супруги самого профессора) не понять было хитроумныхъ затѣй, и даже меня, при всей симпатіи къ доброму старику, разбираетъ только смѣхъ, когда я вспомню объ его опытахъ.
Напримѣръ, хоть этотъ вопросъ о силѣ прыжка: батюшки свѣты, какая это была потѣха!..
Началось тоже по поводу газетной статьи. Захожу я къ профессору и застаю его въ волненіи: расхаживаетъ по своей мастерской громадными, грузными шагами, ерошитъ сѣдые волосы, сердито машетъ газетой и что-то бормочетъ. Замѣтилъ меня — поспѣшилъ навстрѣчу, протягиваетъ руки и говоритъ съ негодованіемъ:
— Вѣдь это возмутительно! Просто возмутительно!
— Что возмутительно, профессоръ? — спрашиваю.
— Да вотъ, прочтите! Тутъ высчитано, насколько далеко можетъ прыгать каждое животное, и оказывается, что хуже всѣхъ прыгаетъ человѣкъ, а лучше всѣхъ — блоха! Блоха, а?!... Вы только подумайте: человѣкъ, царь природы, можетъ перепрыгнуть разстояніе только въ три раза большее своего роста, а блоха, жалкое, глупое насѣкомое, свободно перепрыгиваетъ два фута, то-есть разстояніе въ 500 разъ большее ея собственной длины!.. Вѣдь это обидно, это оскорбительно!..
Очевидно, на профессора нашло крайне возбужденное настроеніе. Я уже зналъ, что послѣ этого обыкновенно создавался какой-нибудь удивительный планъ, основанный на электро-техникѣ, химіи, механикѣ и прочихъ мудреныхъ наукахъ. Глядя на разгорѣвшіяся щеки и блестящіе изъ-подъ косматыхъ сѣдыхъ бровей глаза моего пріятеля, я вспомнилъ о всѣхъ его прежнихъ изобрѣтеніяхъ, изъ которыхъ ни одно не удалось, какъ слѣдуетъ, и невольно улыбнулся:
— Что же, профессоръ, если ужъ это такъ обидно, то вамъ остается только выдумать способъ, посредствомъ котораго человѣкъ тоже могъ бы перепрыгивать разстояніе въ 500 разъ больше собственнаго роста.
— И выдумаю! И выдумаю! — загорячился старикъ. — Неужели человѣкъ не можетъ доказать жалкому насѣкомому свое превосходство? Неужели мы обязаны хладнокровно признавать надъ собой первенство такого неразвитого созданія, какъ блоха?.. Нѣтъ, нѣтъ! Тысячу разъ нѣтъ! Когда всѣ люди узнаютъ, какъ возмутительно перепутала природа свойства блохи и человѣка, то, навѣрное, скажутъ мнѣ спасибо за исправленіе подобной ошибки!.. He безпокойтесь, полковникъ: на этотъ разъ моя идея проста и удастся какъ нельзя лучше; даже мистриссъ Вагнеръ останется довольна.
Убѣждать, шутить, спорить — все было бы безполезно; послушавъ еще нѣсколько минутъ горячія разсужденія пріятеля, я распрощался.
Прошло почти два мѣсяца, въ продолженіе которыхъ я встрѣчалъ профессора только мелькомъ. Теперь онъ былъ чрезвычайно молчаливъ, сосредоточенъ и важенъ, какъ обыкновенно въ періоды созданія чего-нибудь небывалаго, и нисколько не измѣнялъ своего настроенія изъ-за пустяковъ, поражавшихъ каждаго, кто не зналъ о его послѣдней фантазіи: съ каждымъ выходомъ изъ дома на немъ оказывались новые синяки, шишки, ссадины, и за эти два мѣсяца онъ показалъ удивленнымъ жителямъ Берлинополльса, что человѣкъ можетъ хромать по крайней мѣрѣ десятью различными способами. Но профессоръ пользовался такимъ глубокимъ уваженіемъ согражданъ, что даже уличнымъ мальчишкамъ не приходило въ голову улыбаться, когда онъ показывался у своихъ оконъ съ цѣлой радугой синяковъ на лицѣ или отправлялся на прогулку самой невиданной походкой.
Я зналъ, что все это означаетъ, и искренно жалѣлъ старика, боясь, что онъ окончательно сломаетъ себѣ шею, не достигнувъ совершенствъ блохи.
Но прошло недѣль пять, и въ одно ясное майское утро профессоръ явился ко мнѣ въ блестящемъ видѣ: совершенно здоровый, очевидно, довольный собой и полный горделиваго достоинства.
— Вы помните, полковникъ, нашъ разговоръ относительно преимущества блохи передъ человѣкомъ? Ну, такъ знайте, что этого преимущества больше не существуетъ: съ помощью умницы-науки мнѣ удалось изобрѣсти способъ, посредствомъ котораго человѣкъ можетъ перепрыгнуть разстояніе въ 700 разъ длиннѣе его роста!
— Въ 700 разъ длиннѣе?... Это... это было бы ужасно любопытно увидѣть собственными глазами.
— Конечно, вы первый и увидите мое изобрѣтеніе: вы мой единственный другъ въ этомъ заглохшемъ мѣстечкѣ. Здѣсь люди прозябаютъ въ полномъ невѣдѣніи сокровищъ науки.
— Когда же и гдѣ вы покажете мнѣ первый опытъ?
— Выбирайте любое время; а мѣсто я приглядѣлъ уже самъ: ближайшее свободное пространство — это лугъ мистера Фадденса, на южномъ краю города.
— Отлично. Дѣйствительно, намъ не найти ближе места, гдѣ бы... вашъ ростъ... гдѣ бы вы могли такъ свободно прыгать... На лугу мистера Фадденса никто васъ не стѣснитъ и даже никто не увидитъ, кромѣ двухъ-трехъ коровъ А если попадутъ туда ненарокомъ городскія блохи, то, конечно, тутъ же перемрутъ отъ досады. Что же касается времени... да вотъ, сегодня послѣ завтрака мнѣ дѣлать рѣшительно нечего, а погода прекрасная. Отправимся, не теряя времени!.. Только не захватить ли намъ съ собой доктора на всякій случай?
— Полковникъ, вы прекрасный человѣкъ, но все еще не прониклись достаточной вѣрой въ науку. Поймите, что мое изобрѣтеніе построено на строгихъ научныхъ основаніяхъ, и докторъ намъ рѣшительно не нуженъ.
— Ну, какъ хотите.
Ровно въ два часа профессоръ зашелъ за мной. Приступая къ опыту, онъ былъ совершенно увѣренъ въ себѣ и спокоенъ. Подъ мышкой онъ держалъ большой свертокъ, а въ рукахъ удочку и весло. Когда я поинтересовался, зачѣмъ ему понадобились удочка и весло, старикъ отвѣчалъ:
— Для того, чтобы отвлечь отъ насъ вниманіе: если бы люди увидѣли, что мы отправляемся на пастбище съ цѣлью простой прогулки, они нашли бы это подозрительнымъ и могли бы увязаться за нами ради любопытства; а когда у насъ въ рукахъ рыболовныя принадлежности, — никому и въ умъ не придетъ заподозрить что-нибудь необыкновенное.
Это было совсѣмъ въ духѣ профессора. Ни на лугу мистера Фадденса и нигдѣ по близости не существовало ни рѣки, ни ручья, и никто изъ нашей публики не мечталъ объ удовольствіи рыбной ловли! Но ученые такой народъ, что стоитъ имъ отложить въ сторону бумагу, карандашъ и разные инструменты, и они моментально начинаютъ разсуждать какъ малые ребята.
Ужъ если чѣмъ-нибудь можно было поразить нашихъ тихихъ обывателей, такъ это удочкой и весломъ (и откуда онъ ихъ выкопалъ?..). Я думалъ, что за нами побѣгутъ всѣ прохожіе.
Къ счастью, на небольшомъ разстояніи, отделявшемь мой домикъ отъ полей, не встретилось никого, кроме дряхлой старушонки; но и та оглянулась на насъ съ большимъ недоумениемъ.
Выйдя за последній заборъ, отделявшій чей-то садъ отъ луговъ мистера Фадденса, профессоръ сложилъ въ тени свой свертокъ, весло и удочку и, передохнувъ, объяснилъ мне, въ чемъ состоитъ изобретеніе.
Действительно, идея была очень простая: онъ приделалъ къ четыремъ дощечкамъ четыре очень упругія и крепкия пружины, сложенныя широкими спиралями, въ четыре вершка діаметромъ; приделавъ ихъ къ ладонямъ рукъ и подошвамъ сапогъ, профессоръ долженъ былъ влезть на заборъ и оттуда прыгнуть внизъ на четвереньки: тогда пружины, сжавшись, съ силой раздадутся — и подкинуть его; опустившись на некоторомь разстояніи на землю, онъ, силою своей тяжести, опять надавить на пружины, и они снова подбросятъ его; потомъ опять, и опять, и такъ далее. Оставалось только следить самому за направленіемь гигантскихъ прыжковъ.
Все это старикъ объяснялъ мне, сидя на земле и прикрепляя къ рукамъ и ногамъ толстыя блестящія спирали. Я молча смотрель на него и не могъ себе представить, что это будетъ за картина, когда профессоръ пустится прыгать: онъ былъ далеко не маленькаго роста и ужъ никакъ не худенькій.
— Вы понимаете, прибавилъ онъ,— что для перваго опыта я разсчиталъ силу пружинъ не на все 700 саженъ, а только на пятьдесятъ; но ихъ можно сделать и на семьсотъ саженъ, и обещаю вамъ, полковникъ,что лишь только они будуть готовы, я предложу вамъ первому путешествовать этимъ простымъ и интереснымъ способомъ.
— Гмъ... Вы, право, очень любезны, профессоръ, только, говоря откровенно, меня не особенно привлекаешь превратиться въ четвероногое существо. Вы этого не находите несколько... страннымъ?
— Видите ли, другъ мой, я хотел удовольствоваться пружинами только для ногъ, но это оказалось невозможнымъ. Я делалъ опыты у себя во дворе разъ десять и каждый разъ сваливался съ высоты на спину или на лицо: невозможно удержаться въ воздухе прямо!.. Въ сущности, ведь, и блоха прыгаетъ тоже на четырехъ ногахъ, а законы равновесія одинаковы для всехь,— значить, и мы должны имъ подчиниться, темь более, что держаться въ воздухе въ позе блохи — совершенно легко.
„Поза блохи" мне все-таки показалась унизительнымъ условіем; однако, профессоръ зналъ законы науки лучше меня, и мы приступили къ делу.
Прежде всего нужно было помочь ему взобраться на заборъ. Несмотря на искреннія старанія, это оказалось несколько трудно: ступать онъ долженъ былъ какъ можно осторожнее, держаться руками не было возможности, и пружины, оттопыриваясь на свободе, цеплялись за каждый выступъ, за каждую щель. Обоимъ намъ пришлось порядочно попыхтеть, пока профессоръ устроился, наконецъ, на заборе во весь ростъ, держась за пригодившееся при этомъ весло. Потомъ онъ объявилъ, что все готово, велель мне отойти въ сторону и — прыгнулъ.
Лишь только его ноги коснулись земли (онъ не успель даже опуститься на четвереньки), какъ я увиделъ солиднаго профессора въ воздухѣ, футахъ въ двѣнадцати от земли, а въ слѣдующую секунду — опять на травѣ, въ двухъ шагахъ отъ того мѣста, с котораго онъ , взлетѣлъ; онъ ушелъ головою въ рыхлый бугоръ землі недавно нарытый кротомъ.
Когда я его извлекъ оттуда и профессоръ откашлялся, отчихался и выплюнулъ столько земли, сколько было возможно, — оказалось, что онъ ничуть не огорченъ: съ добродушнѣйшей улыбкой объяснилъ онъ мнѣ, что немножко ошибся и прыгнулъ „въ невѣрномъ направленіи", но попробуетъ снова, и теперъ я увижу какое это славное приспособленіе.
Я опять помогъ ему вскарабкаться на заборъ. На этотъ разъ профессору удалось прыгнуть на четвереньки „въ вѣрномъ направленіи", и онъ въ ту же секунду понесся вдаль, скользя надъ поверхностью земли въ видѣ огромнаго паука. На разстояніи добрыхъ сорока саженъ онъ снова оттолкнулся всѣми четырьмя лапами и понесся дальше.
Все это произошло очень быстро, и я еще не успѣлъ тронуться съ мѣста, какъ увидѣлъ, что мой ученый пріятель перевернулся неожиданно въ воздухѣ и грохнулся на спину. Вѣроятно, онъ опять сдѣлалъ неправильное движеніе, и такъ какъ у него на спинѣ пружинъ не было, то и продолжалъ лежать неподвижно, въ ожиданіи моей помощи.
Онъ не ушибся, но явно былъ раздосадованъ.
— Мнѣ кажется профессоръ... — началъ я.
— Мнѣ рѣшительно все равно, что вамъ кажется! — перебилъ онъ, вспыливъ. — Вы, полковникъ, наукой не занимаетесь и не имѣете понятія о трудностяхъ, которыя выпадаютъ на долю каждаго изобрѣтателя!.. Помогите мнѣ добраться до забора, — прибавилъ онъ, сразу успакоиваясь. —Я добьюсь своего. Надо только подтянуть пружины.
Ковыляя, онъ добрался съ моей помощью до прежняго места и опять сѣлъ на влажную весеннюю землю, поправляя что-то в своемъ приспособленіи.
На этотъ разъ, постаравшись, онъ прыгнулъ с забора подальше и — понесся!.. Я увидѣлъ, какъ, почтенный профессоръ, „правильно оттолкнувшись", подпрыгнулъ второй разъ, третій, четвертый, пятый, шестой, седьмой...
Лугъ былъ длиной саженъ до 300 и оканчивался на противоположной сторонѣ высокой каменной оградой, отдѣлявшей его отъ проѣзжей дороги. Пpoфeсcopъ несся прямо на нее.
Я побѣжалъ во весь духъ, но, конечно, не могъ соперничать въ скорости съ новымъ изобрѣтеніемъ. На бѣгу я замѣтилъ, что каждый слѣдующій, прыжокъ профессора выходитъ на двѣ, на три сажени короче предыдущаго, да такъ оно и должно было быть: иначе этим способомъ разрѣшился бы вопрость о вѣчномъ движеніи.
На лугу кое-гдѣ росли кусты, кое-гдѣ тянулись канавки, но профессоръ миновалъ все это благополучно.
„Но зачѣмъ же онъ несется на стѣну?" — въ ужасѣ думалъ я. — "Неужели нельзя упасть какъ-нибудь осторожно, на бокъ?.. Вѣроятно, онъ даже не замѣчает препятствія, стараясь держаться правильно!"..
Съ дороги, очевидно, замѣтили странную фигуру, несущуюся надъ землей, съ растопыренными руками и ногами, развѣвающимися сѣдыми волосами и хлопаюіцимй по вѣтру фалдами сюртука; на каменной оградѣ виднѣлось больше десятка человѣческихъ фигуръ, и между ними, къ моему ужасу, ярко выдѣлялась желтая шаль мистриссъ Вагнеръ... А она была строгая дама.
Чувствуя, что мнѣ тоже достанется, но покорясь судьбѣ, я бѣжалъ, не переводя духа... На излетѣ седьмого прыжка профессоръ ткнулся головой въ стѣну и свалился плашмя на траву.
Добѣжавъ, я ошупалъ его шею, спину, плечи, голову и убѣдился, что онъ не сломалъ себѣ ничего, хотя лежалъ въ глубокомъ обморокѣ; на лбу и на рукахъ красовались ссадины, а платье было все изорвано и испачкано сырою землей. Разстегнувъ бѣднягѣ вороть, я влилъ ему въ роть коньяку изъ фляжки, которую, къ счастью, захватил съ собой, и къ тому времени, какъ мистриссъ Вагнеръ решилась перелѣзть черезъ стѣну, ея супругъ сидѣлъ уже на травѣ, правда, въ жалкомъ видѣ, но въ полномъ сознаніи.
Ну, и попало же намъ обоимъ!.. Мы, конечно, не стали спорить съ женщиной, но когда случайно подъѣхала телѣга и зрители помогли мнѣ усадить въ нее профессора, кое-какъ перетащивъ его черезъ стѣну, то на прощанье я сказалъ мистриссъ Вагнеръ, что если она будетъ такъ сердиться, то, пожалуй, мужъ и въ самомъ дѣлѣ упрыгнетъ отъ нея за тридевять земель.
— Пусть попробуетъ! — кротко и рѣшительно отвѣтила строгая дама. Бѣдный профессоръ только опустилъ голову.
Онъ пролежалъ двѣ недѣли, и когда мы послѣ этого встрѣтились, то оказалось, что пружины исчезли невѣдомо куда. Но чудакъ не унывалъ: въ его умѣ зародились уже новые планы!..
Какъ ни скроменъ былъ нашъ Берлинополлисъ, но въ немъ, какъ въ настоящемъ американскомъ городкѣ, непремѣнно устраивались каждое лѣто скачки. И вотъ, профессору пришла охота примѣнить къ спорту „строго научную" идею.
Является онъ однажды къ Патерсону, содержавшему ломовыхъ лошадей для перевозки тяжестей, и говоритъ:
— Мистеръ Патерсонъ, мнѣ нуженъ здоровый ломовой конь съ болтающимися ногами. Я слышалъ, что у васъ лошади очень сильныя, такъ, можетъ-быть, среди нихъ найдется такая, какую мнѣ нужно.
— Я не совсѣмъ понимаю васъ, сэръ. Я не держу коней, у которыхъ отваливаются ноги.
— Вы меня не поняли: мнѣ нужно, чтобы ноги у лошади не совсѣмъ отваливались, но свободно двигались въ суставахъ.
— А вы позволите спросить, сэръ, для чего вамъ понадобилась такая лошадь?
— Нѣть! — съ достоинствомъ отвѣчалъ старикъ. —Теперь я не могу объяснить вамъ, въ чемъ дѣло, но даю слово, что въ моихъ намѣреніяхъ нѣтъ ничего противузаконнаго.
Патерсонъ замялся.
— Сэръ... вы не для опытовъ хотите купить лошадь?.. Можеть-быть, вы ее заживо измучите, чтобы научиться лѣчить людей съ болтающимися ногами?
— Нѣтъ, съ прежнимъ достоинствомъ отвѣчалъ профессоръ. — Могу прибавить одно: лошадь нужна мнѣ для спорта. И я могу дать за нее хорошую цѣну.
Патерсонъ только захлопалъ въ недоумѣніи глазами: ломовая лошадь съ болтающимися ногами для спорта?!.
Но предложенная цѣна была соблазнительна, и онъ повелъ покупателя въ конюшню.
Остановившись послѣ тщательнаго осмотра на одной изъ рослыхъ лошадей, профессоръ протянулъ Патерсону деньги и спросилъ:
— Теперь скажите мнѣ, какъ имя этой лошади?
Впослѣдствіи Патерсонъ разсказывалъ, что у его лошадей никогда не бывало никакихъ именъ, но при данныхъ обстоятельствахъ онъ не задумался и отвѣтилъ по вдохновенію:
— „Вѣрный Шагъ".
— Отлично.
И профессоръ удалился, очевидно, довольный своей покупкой. А Патерсонъ скоро забылъ среди работы о странномъ разговорѣ и никому о немъ не разсказалъ.
Но прошло около мѣсяца, и въ одно прекрасное іюльское утро жители Берлинополльса ахнули от удивленія: въ нашей газетѣ, въ спискѣ лошадей, записанныхъ на предстоящія скачки, была такая строка:
„Вѣрный Шагъ" (Владѣтель профессоръ Вагнеръ).
Всѣ поголовно знали профессора Вагнера, и публику поразило, что почтенный ученый вдругъ пожелалъ принять участіе въ такомъ пустячномъ для него дѣлѣ, какъ скачки. Тутъ Патерсонъ вспомнилъ обстоятельства продажи своей лошади, и разговоръ съ профессоромъ при покупкѣ лошади моментально облетѣлъ весь городъ. Любопытство было возбуждено еще больше. Черезъ два дня появился въ газетѣ портретъ "Вѣрнаго Шага" и его жизнеописаніе, a черезъ недѣлю новость долетѣла до Нью-Іорка, и даже тамъ публика заинтересовалась, ожидая какой-нибудь шутки. Между тѣмъ, обыватели Берлинополльса прекрасно знали, что профессоръ Вагнеръ никогда и ничего не дѣладъ ради шутки, — и разговорамъ не было конца. Возбужденіе публики еще болыие увеличилось, когда въ газетѣ объявили вѣсъ всѣхъ лошадей, назначенныхъ на Берлинополльскія скачки, и оказалось, что „Вѣрный Шагъ" чуть не вдвое тяжелѣе всѣхъ своихъ соперниковъ.
Тѣмъ не менѣе, за профессоромъ давно признавали талантъ изобрѣтателя, и многіе были увѣрены, что „Вѣрный Шагъ" какимъ-нибудь образомъ да возьметъ первый призъ! Нашлось даже не мало охотниковъ держать за него пари на большія деньги.
Какъ молнія пронеслась новость о докторѣ, котораго мистриссъ Вагнеръ выписала изъ Нью-Іорка съ просьбой изслѣдовать ея мужа, не сошелъ ли онъ съ ума; но докторъ нашелъ его вполнѣ здоровымъ. Поклонники профессора восторжествовали, и число державшихъ пари за его услѣхи еще больше увеличилось.
Я не заходилъ къ профессору все это время, не желая навязываться и зная, что это опять какая-нибудь диковинная фантазія, отъ которой его все равно не отговоришь.
Наступилъ наконецъ день, ожидавшійся всѣми съ такимъ трепетнымъ нетерпѣніемъ, и рано утромъ мнѣ принесли отъ профессора записку съ просьбой прійти къ нему сейчасъ же. Я отправился.
— Милый другъ, радушно встрѣтилъ меня старикъ, — вы мнѣ часто выражали сочувствіе, и я хотѣлъ бы оказать вамъ маленькую услугу: держите сегодня пари за мою лошадь, и навѣрное выиграете большія деньги.
Я молчалъ, не зная, что сказать. Видя мое сомнѣніе, профессоръ взялъ меня за руку и повелъ во дворъ. Отворивъ собственнымъ ключомъ маленькое чистое отдѣленіе сарая, онъ спросилъ:
— Видите это приспособленіе?
На опрятномъ столѣ лежалъ блестящій металлическій цилиндръ, съ какими-то придѣланными къ нему колесиками, гирьками и четырьмя складными тоже металлическими стержнями, къ концамъ которыхъ были придѣланы широкіе браслеты на стеганной подкладкѣ.
— Слушайте, полковникъ, объяснилъ мнѣ старикъ: — скорость лошади зависитъ отъ того, насколько быстро она можетъ перебирать ногами. Вотъ я и придумалъ машину, которая помогаетъ ей перебирать ногами съ очень большой скоростью.
— Гм... И дѣйствуетъ ваша машина?
— Дѣйствуетъ. Сначала лошадь падала съ непривычки, но потомъ приноровилась отличнѣйшимъ образомъ; и, кромѣ того, я усовершенствовалъ изобрѣтеніе, придѣлавъ къ машинѣ нѣсколько гирь и одѣвая на копыта лошади широкіе, устойчивые башмаки. Теперь она пробѣгаетъ милю въ 3/4 минуты.
— Что-о?
— Пробѣгаетъ милю въ 3/4 минуты, спокойно повторил профессоръ.— Спросите Джо, если не вѣрите.
Джо, мальчишка-конюхъ, вполнѣ подтвердилъ слова своего хозяина.
— Но вамъ этого не позволятъ, профессоръ! воскликнулъ я. — Вѣдь это все равно, что тащить лошадь на цѣпи за поѣздомъ!
— Вовсе не все равно: никто не будетъ ни тащить, ни толкать лошадь; если она сама не побѣжитъ, машина не станетъ работать; она только помогаетъ ей бѣжать. Вѣдь всѣ употребляютъ хлыстъ и шпоры, и это не считается незаконнымъ: такъ отчего же моя машина незаконна?..
Я не зналъ, что отвѣтить на это, и спросилъ:
— Кто же на ней поскачеть?
— Да вотъ, Джо. Онъ не важный ѣздокъ, но этого и не требуется: я его привяжу крѣпко, и онъ не свалится; а машиной управлять онъ умѣетъ. Я приготовилъ ему пеструю куртку, жокейскую шапку и хлыстъ, все, какъ полагается.
Я посмотрѣлъ на Джо. Онъ улыбался во весь ротъ, — очевидно, былъ доволенъ. Тѣмъ не менѣе, я порадовался въ душѣ, что не мнѣ придется скакать на „Вѣрномъ Шагѣ". Пожелавъ профессору всякаго успѣха, я распрощался и ушелъ, не решаясь, однако, держать пари ни за, ни противъ него.
Толпа на гипподромѣ собралась такая, какой никогда у насъ не бывало; зрители приехали чуть не изъ Нью-Іорка.
Всѣ ожидали, что скакать будетъ самъ профессоръ Вагнеръ, и разочаровались, увидя на выведенномъ ломовикѣ худого мальчишку въ полосатой курткѣ домашняго производства. Но видъ лошади вознаградилъ публику и вызвалъ взрывы самого искренняго хохота: на „Вѣрномъ Шагѣ" красовался полотняный чехолъ, оттопыривавшійся подъ брюхомъ; изъ него выглядывали только какіе-то стержни, протянутые къ толстымъ ногамъ коня, а на копытахъ надѣты были уморительные башмаки. Повидимому, лошадь нисколько не стѣснялась въ своемъ странномъ нарядѣ и не сконфузилась отъ восторженнаго пріема.
He обращая вниманія на остальныхъ наѣздниковъ, нервнымъ галопомъ подскакавшихъ къ назначенному мѣсту старта, Джо торжественно подъѣхалъ къ нему самымъ спокойнымъ шагомъ. Обыкновенно, большинство публики на скачкахъ толпится у флага, на томъ мѣстѣ, куда должны прискакать наѣздники; но на этотъ разъ почти всѣ зрители столпились возлѣ столба, отъ котораго должна была начаться скачка. Никто не могъ представить себѣ, какъ побѣжитъ за другими эта неуклюжая, точно пряничная лошадь!
Подали сигналъ, и всѣ притаили дыханіе... Звякнулъ короткій, жесткій звонокъ, и семеро лошадей тронулись съ мѣста.
Но прежде, чѣмъ публика успѣла опомниться, Джо на своемъ конѣ описалъ уже половину круга, и когда шестеро остальныхъ всадниковъ доскакали до трети дороги, онъ былъ уже на мѣстѣ. „Вѣрный Шагъ" благополучно остановился, чуть-чуть проскакавъ за столбъ съ развѣвающимся флагомъ.
He обращая вниманія на пораженныхъ изумленіемъ судей, сидѣвшихъ въ бесѣдкѣ, Джо, улыбаясь во весь ротъ, гордо повернулъ коня обратно въ конюшни, навстрѣчу показавшемуся оттуда профессору. Но черезъ минуту три виновника торжества были вплотную окружены толпой: одни, — выигравшіе пари, — апплодировали и кричали ура; тѣ, которые никакихъ пари не держали, — хохотали до слезъ, а проигравшіе кричали съ негодованіемъ, что это обманъ, надувательство, и просто неистовствовали отъ злобы. Послѣднихъ было довольно много, и они начали такъ грозно подступать къ профессору, что онъ, наконецъ, обратился къ нимъ со словами:
— Я принужденъ просить васъ быть повѣжливѣе, господа, a то могутъ выйти непріятности: я захватилъ съ собой новую разрывную бомбу.
Сердитая толпа моментально разсыпалась во всѣ стороны.
Но горячіе разговоры и споры продолжались дольше недѣли. Начали искать объясненій въ законахъ и правилахъ, у всѣхъ извѣстныхъ адвокатовъ, и въ концѣ-концовъ проигравшіе принуждены были отдать деньги всѣмъ, кто выигралъ: никто изъ адвокатовъ, нотаріусовъ и знатоковъ дѣла не могъ отвѣтить на простой вопросъ профессора:
— Чѣмъ приспособленіе хуже шпоръ и хлыста? Если позволяется даже причинять лошади боль, то отчего нельзя помочь ей перебирать ногами совсѣмъ безъ боли?
Такъ дѣло и кончилось. Но нашъ профессоръ былъ настолько миролюбивый человѣкъ, что ради общаго спокойствія уничтожилъ машину и обѣщалъ не объяснять никому, какъ она дѣлается, а „Вѣрнаго Шага" возвратилъ обратно Патерсону. Онъ выполнилъ свою идею, и больше ему ничего не было нужно.
Перев. съ англ. Н. Жаринцова.
*) Авторъ в этомъ юмористическомъ разсказѣ добродушно подсмѣивается надъ людьми, слишкомъ увлекающимися всякаго рода изобрѣтеніями. Конечно, и профессоръ Вагнеръ и всѣ его затѣи — просто выдумка, и всѣ эти разсказы — веселая сказка.
В. Ольден. Затеи профессора Вагнера (перевод Н. Жаринцовой)
Как считает известный исследователь фантастики Алексей Караваев в своей книге "Назовём его "Всемирный следопыт" 2020 (с. 165), "журнал "Мир приключений" в те годы публиковал отдельные рассказы из обширного цикла Клемента Фезанди "Таинственные изобретения доктора Хэкенсоу", печатающегося в американском журнале "Science and Invention". Однако, наш Вагнер был куда более "живым" и куда менее дидактичным."
РИПОЛ классик неутомимо продолжает работу над серией Библиотека Лавкрафта, и сегодня я для разнообразия объясню, кого и за какие заслуги я каждый раз так душевно благодарю.
Дело в том, что именно генеральный директор издательства Сергей Михайлович Макаренков и шеф-редактор Татьяна Соловьёва загорелись идеей "Библиотеки Лавкрафта", стоило мне изложить ее в общих чертах. Название серии заимствовано у одноименной статьи дорогого Александра Юрьевича Сорочана, составителя львиной части книг. Таня Соловьёва сразу же поняла, что на оформление стоит подрядить только Арабо Саргсяна, дизайнера самой высшей пробы. Идея с животными — его идея. Моя жена Татьяна Моисеева вместе со мной стала изучать символику отдельных животных и птиц, выяснилось очень много интересного. В том числе иллюстрируемого самой жизнью. Верстальщики Александра Костина и Марина Лезова с душой отнеслись к линейке книг и ее внутреннему оформлению, они с удовольствием собирают все новые черные томики. Корректор Олег Пономарёв единолично занимается каждой книгой "Библиотеки...", благодаря чему мы имеем известное единообразие. Мои коллеги по редакции РИПОЛ классик болеют за проект, помогают советами, и это я тоже не могу не отметить.
Переиздание "Короля в Желтом" давно напрашивалось в Библиотеке Лавкрафта (привет, рубрика Колонка коллекционера!). Благодаря книге, подготовленной Дмитрием Зеленцовым в TERRA FOLIATA в 2021 году, авторский сборник наконец-то стал доступным российской публике. Гениальный перевод Катарины Воронцовой (первый в России!) хорош настолько, что в своем первом полном издании "Короля..." (тек. года) аэстэшники даже позаимствовали ее перевод слова Repairer — теперь мистер Уайльд у них тоже "реставратор репутаций", а не "восстановитель...", как это было у них в 2021 году (я вообще сомневаюсь, что слово "восстановитель", до того, как его использовала Г. Эрли, было применимо к людям и профессиям, ну да ладно). И, конечно, с удовольствием перепечатываем историко-культурный экскурс, подготовленный Алексеем Лотерманом.
Блок книги, в сравнении с изданием в экспериментальной серии "Horror Story: Библиотека Лавкрафта" (обзор рекомого издания) претерпел небольшие изменения, чтобы соответствовать внутреннему дизайну "черной" линейки. Это касается шрифтов, шмуцов и других приятных мелочей. Скрипя сердцем, мы отказались от картины Роберта Чамберса; читавшие книгу с удовольствием узнают на обложке отсылку к рассказу "Мадемуазель д'Ис", читающих впервые ждет приятный сюрприз.
В общем, не слишком-то громко будет заявить, что настоящее издание — новый взгляд на сборник Роберта Чамберса "Король в Желтом". Я вообще считаю, что вторая часть сборника (рассказы, не относящиеся к мифологии Каркозы) несравнимо сильнее первых четырех текстов, и доволен тем, что на обложке акцентируется рекомая вторая, романтическая (привет, рубрика Другая литература!), его часть.
Теперь формальности.
Роберт Чамберс. Король в Желтом. 7БЦ, кремовая пухлая 60 гр, 320 с.
Издательская аннотация.Величайший цикл рассказов конца XIX – начала ХХ века!
Начало альтернативного ХХ века. Во всех городах Соединенных Штатов гуманное правительство открывает Дворцы Смерти для желающих свести счеты с жизнью… Запрещенная к распространению богохульная пьеса «Король в Желтом» вызывает эпидемию душевных расстройств…
Тревожные сны людей друг о друге, странные совпадения и преследования в Америке и Европе… Как все эти события связаны между собой и какую роль здесь играет предание о божественно прекрасной Каркозе – городе, который должен посетить каждый поэт и мечтатель, даже если окажется заперт здесь навеки?..
Под катом — обложка в развороте и содержание тома.
Содержание
Алексей Лотерман. Под маской Короля (статья) С. 5-14
КОРОЛЬ В ЖЕЛТОМ
Роберт Чамберс. Реставратор репутаций (рассказ, пер. К. В. Воронцовой) С. 17-60
Роберт Чамберс. Маска (рассказ, пер. К. В. Воронцовой) С. 63-86
Роберт Чамберс. Во дворе Дракона (рассказ, пер. К. В. Воронцовой) С. 89-100
Роберт Чамберс. Желтый Знак (рассказ, пер. К. В. Воронцовой) С. 103-128
Роберт Чамберс. Мадемуазель д'Ис (рассказ, пер. К. В. Воронцовой) С. 131-152
Роберт Чамберс. Рай пророков (рассказ, пер. К. В. Воронцовой) С. 155-164
Роберт Чамберс. Улица Четырех Ветров (рассказ, пер. К. В. Воронцовой) С. 167-174
Роберт Чамберс. Улица Первого Снаряда (рассказ, пер. К. В. Воронцовой) С. 177-224
Роберт Чамберс. Улица Богоматери Полей (рассказ, пер. К. В. Воронцовой) С. 227-278
Роберт Чамберс. Рю Баррэ (рассказ, пер. К. В. Воронцовой) С. 281-310
Катарина Воронцова. Послесловие (статья) С. 313-318
Помимо забытого интервью семнадцатилетней давности, которое взял Евгений Брандис, в том же самом выпуске «Вопросов литературы» была опубликована довольно живенькая статья Болотникова Никиты об еще одном рекордсмене — "несостоявшемся" интервью с Иваном Ефремовым 20-летней давности!
Как говорится, лучше позже, чем никогда.
Журнал «Вопросы литературы» №2 1978 г., стр. 208-216
Рубрика — "Публикации. Воспоминания. Сообщения" / Материалы к творческой биографии И. А. Ефремова
Болотников Н. «Логика, реальность – верный компас фантаста»
В июне 1958 года я взял для «Литературной газеты» у Ивана Антоновича Ефремова интервью, однако оно не только не было опубликовано, а, к стыду моему, даже не написано. Теперь я понимаю – одной из главных причин этого было, пожалуй, то, что я пытался усложнить свою задачу. Мне бы ограничиться ролью репортера – попросить интервьюируемого рассказать вкратце свою биографию, задать несколько стандартных вопросов, вроде «над чем сейчас работаете», «каковы ваши творческие планы», записать добросовестно ответы и, не мудрствуя лукаво, изложить их на бумаге. А я перемудрствовал…
Иван Антонович, размышлял я, не только известный писатель-фантаст, но и ученый с мировым именем – профессор, доктор биологических наук. Следовательно, это требовало от меня, репортера писательской газеты, определенной эрудиции, подготовки. Поэтому, прежде чем договориться с Иваном Антоновичем о встрече, я побывал – и не раз! – в Ленинской библиотеке, составил список его литературных и научных трудов, чтобы прочесть их и разговаривать уже с автором более или менее осведомленным. «Суждены наги благие порывы…» – прочесть все научные труды Ефремова я, естественно, не смог. Мало чем помогли и знания в объеме первых двух курсов геологоразведочного института, которыми я, считалось, обладал. Во-первых, получил их я в давнопрошедшие времена, в начале 30-х годов, а во-вторых, до фауны наземных позвоночных четвертичного периода я дойти не успел. А в этом Ефремов как раз и преуспевал. В общем, я понял: чтобы восполнить (верней, заполнить) пробелы в своих геолого-палеонтологических познаниях, мне потребовалось бы, как сказал один из героев Ефремова-фантаста, «дни неторопливого, тихого раздумья». А какие там «дни раздумий», когда я работал тогда заместителем ответственного секретаря «Литературки»! Торопливых дней – и то не хватало!
Встреча профессора Ефремова с нами, сотрудниками газеты, фотокорреспондентом А. С. Ляпиным и мною, состоялась в Палеонтологическом музее Академии наук СССР, расположенном в одном из тихих уголков Ленинского проспекта в Москве. Иван Антонович был предупрежден о нашем визите, ожидал нас.
Вначале он мне показался чересчур серьезным, неразговорчивым, и я подумал: «Трудно будет разговорить этого «сухаря». Крупные черты лица, характерный, рисунок рта, внимательный взгляд усталых, как мне показалось, глаз при разговоре подолгу задерживался на собеседнике. Темно-серый, хорошо сшитый, просторный костюм делал его чуть грузноватым для пятидесяти лет. Таковы были мои первые впечатления от знакомства с Ефремовым.
– Как вы мыслите проводить свою работу? Что хотели бы узнать? Может, сначала осмотрим музей? – спросил Иван Антонович, чуть заикаясь.
-К сожалению, мы ограничены временем. Покажите нам, пожалуйста, кости динозавров, которые вы нашли в Монголии в конце 40-х годов, – не упустил я случая блеснуть своей эрудицией. – После осмотра вас «помучает» Александр Семенович, так как ему нужно ехать на другое срочное задание, а затем уж буду я надоедать своими вопросами.
– Ну что же, мучайте, надоедайте! Раз надо, так надо, – мягкая улыбка скользнула по его лицу, и от казавшейся строгости не осталось и следа.
Опускаю подробности осмотра, как мы ходили среди скелетов, черепов и груд костей допотопных животных, удивляясь их размерам и уродству.
– Понятно! – сказал Ляпин после осмотра и деловито спросил, в сущности, ни к кому не обращаясь: – Как будем фотографировать профессора: как писателя за письменным столом, на фоне книжных шкафов, или как ученого – среди костей?
– Как бы вы желали, Иван Антонович? – спросил я.
– Я все же больше ученый, нежели писатель. Снимайте меня в рабочей обстановке, – снова улыбнулся он.
Ляпин по своему вкусу выбрал наиболее «впечатляющие» кости, попросил Ивана Антоновича попозировать и, закончив съемку, уехал.
– Пойдемте наверх. Там нам никто не помешает, – сказал он, ведя меня на антресоли. Там стоял стол. Сквозь арку свода виден был зал музея, заставленный скелетами чудовищ. – В этом здании когда-то были конюшни, а в другом конце, где Минералогический музей, был манеж. Здесь, на антресолях, хранилось сено, а теперь вот трудимся мы… (Недавно я был в Палеонтологическом музее. Оказывается, за прошедшие годы арку на антресолях замуровали и вдоль возведенной стены поставлены шкафы.)
Для начала я попросил Ивана Антоновича рассказать вкратце свою биографию – ничего не нашел лучшего.
Иван Антонович родился в деревне Вырица, по нынешнему административному делению – в Ленинградской области. Отец был купцом второй гильдии, мать – крестьянка. Детство его прошло на юге России, в Бердянске, где он учился в начальной школе, затем в Херсоне. В годы гражданской войны семья распалась, как это было со многими тогда семьями…
– Нерадостное выдалось мне детство, верней, отрочество, – рассказывал Иван Антонович. – Пришлось испытать и голод и нужду. Кормился я тогда главным образом морем. Ловил в порту бычков, чтобы как-то питаться…
Сначала Иван Антонович говорил односложно, сухо, неохотно, но постепенно рассказ его оживлялся, обрастал подробностями. Из моих реплик собеседник понял, что многое из пережитого им в юные годы пережито и мной. Я был всего лишь на два года старше, детство и юность мои прошли тоже на юге, в схожих условиях. Не мудрено, что понимал я собеседника с полуслова.
– Одно время, – продолжал Иван Антонович, – пристроился я на работу в порту. Не брали, говорили, что еще мал, но я упросил. Помню, как получил в конце недели свой первый в жизни заработок – несколько миллионов деньгами и, главное, паек. По четверти фунта ячменной муки грубого помола, по полфунта соленых-пресоленых сушеных бычков, от которых распухали губы, и по десятку ландрину – леденцов. Это был дневной паек. Жить было можно! Получил через месяц я даже сандалии «деревяшки», примечательный предмет материальной культуры времен гражданской войны…
Тут мы со смехом вспомнили одну особенность «деревяшек». Конструкция их была весьма проста: деревянные подошвы, разрезанные и скрепленные кусочками сыромятной кожи у места сгиба пальцев, с помощью нехитрой системы тоже сыромятных ремешков прикреплялись к ногам. Но стоило только сыромятине намокнуть, как она начинала расползаться, вытягиваться и сандалии сползали с ног.
Иван Антонович посерьезнел, продолжал:
– Теперь все пережитое кажется смешным, а тогда… Не знаю, как бы сложилась моя судьба, если б я не прибился к Красной Армии, к автороте 6-й армии. Это было в Херсоне. Вскоре я познал азы, так сказать, практической политграмоты – испытал на себе, что такое британская «цивилизация». Флот интервентов бомбардировал Очаков, под обстрел попала и наша авторота. Восьмидюймовый снаряд разорвался неподалеку. Меня контузило, засыпало песком… С тех пор – вы заметили? – я заикаюсь…
Иван Антонович помолчал, потом улыбнулся, сказал:
– Много лет спустя в предисловии к отрывку из романа «Туманность Андромеды», опубликованном в еженедельнике «Soviet Weekly», издававшемся в Лондоне советским посольством, я напомнил англичанам об этом эпизоде: «Мое первое знакомство с Англией нельзя назвать удачным, тем не менее я всегда интересовался английской историей»…
Иван Антонович рассказал, что в 1921 году переехал в Петроград. Сдал экстерном курс средней школы, затем окончил Петроградские морские классы, получил аттестат штурмана каботажного плавания. Учился и подрабатывал на заводе «Красная Бавария» – шофером, грузчиком в порту. В эти годы меню его, в лучшие дни, состояло из куска ситного хлеба с изюмом и кружки сладкого чаю.
Весной 1924 года Ефремов уехал на Дальний Восток, плавал матросом на пароходе «III Интернационал», совершавшем рейсы на Камчатку, Сахалин, в порт Аян. Осенью он возвратился в Ленинград, поступил в университет. На каникулах следующего года плавал на Каспии, устроился на Ленкоранскую лоцмейстерскую дистанцию «УБЕКО-КАСПа», как сокращенно называлось Управление по безопасности плавания и кораблевождения по Каспийскому морю.
– Приехал я в Ленинград поздней осенью двадцать пятого года, – продолжал Иван Антонович. – Академик Петр Петрович Сушкин, известный зоолог и палеонтолог, лекции которого я слушал, устроил меня препаратором в Геологический музей имени Карпинского. Учебу в университете пришлось оставить и перейти в Горный институт на геологическое отделение. Тогда разрешалось не посещать лекции, а сдавать учебные дисциплины экстерном. Зарплата препаратора музея была мизерной, но сбережения, оставшиеся после службы на Каспии, позволяли мне не думать о куске хлеба и целиком отдаться полюбившимся геологическим наукам…
– Иван Антонович, а с морем вы легко расстались? Не тянуло вас к нему?
– Конечно, тянуло! В один из таких моментов я пошел к одному чудесному человеку, моряку «летучей рыбы», вдохновенному романтику моря, талантливому литератору-капитану Дмитрию Афанасьевичу Лухманову. Мы сидели у него дома на Шестой линии, пили чай с вареньем. Я говорил, он слушал. Внимательно слушал, не перебивая, знаете, это большой дар – уметь слушать! – потом сказал: «Иди, Иван, в науку! А море, брат… что ж, все равно ты его уже никогда не забудешь. Морская соль въелась в тебя…» Это и решило мою судьбу. В двадцать шестом году я отправился в свою первую экспедицию. Работал коллектором на соленом озере Баскунчак. Не скажу, что работать на Баскунчаке, под палящим солнцем, когда не хватает пресной воды, было легче, чем стоять вахту у штурвала в штормовом Охотском море. Но работа мне пришлась по вкусу. На следующий год я совершил путешествие уже по Северу – в Вологодскую и Архангельскую области. На реках Юг и Сухона мне повезло: обнаружил местонахождения земноводных пермского периода. Это было первое мое научное открытие…
В геологических экспедициях Ефремов бывал с ранней весны и до поздней осени, сначала рядовым геологом, потом – производителем работ, начальником партии, экспедиции. В зимние месяцы – камеральная обработка геологических образцов, обобщение собранных материалов и, конечно же, учеба. Он учился вечерами, ночами, одолел экстерном курс Горного института, защитил диплом. Но и после мало что изменилось: экспедиции, изыскания, путешествия, и все большей частью вдали от жилых мест, в глухих углах, где приходилось пробираться сквозь дебри тайги или плыть по порожистым бурным рекам, взбираться на кручи безымянных хребтов. Много лет спустя в романе Ивана Антоновича «Лезвие бритвы» геолог Ивернев-младший будет рассуждать: «Полгода – суровая борьба, испытание меры сил, воли, находчивости. Жизнь полная, насыщенная ощущением близости природы, со здоровым отдыхом и покоем после удачно преодоленной трудности. Но слишком медлительная для того, чтобы быть насыщенной интеллектуально и эмоционально, слишком простая, чтобы постоянно занимать энергичный мозг, жаждущий все более широкого познания разных сторон мира. И вот другие полгода – в городе, где все то, что было важным здесь, отходит, и геолог впитывает в себя новое в жизни, науке, искусстве, пользуясь юношеской свежестью ощущений, проветренных и очищенных первобытной жизнью исследователя. Видимо, такое двустороннее существование и есть та необходимая человеку смена деятельности, которая снова и снова заставляет его возвращаться к трудам и опасностям путешествия или узкой жизни горожанина. Переходить из одной жизни в другую, ни от чего не убегая, имея перед собою всегда перспективу этой перемены, – это большое преимущество путешественника-исследователя, которое редко понимается даже ими самими…» [1]
* * *
В начале 30-х годов Иван Антонович работал в районах, о которых в наши дни говорит чуть ли не вся мировая печать. В беседе со мной он вскользь, как бы между прочим назвал эти районы: Амуро-Амгунский водораздел, Алданский хребет, река Токко – приток Чары в Витимо-Олекминском национальном округе, трасса Лена – Бодайбо – Тында…
Я записал эти названия, но лишь теперь взглянул на карту… Вот здорово! Оказывается, Иван Антонович был одним из первопроходцев и исследователей великой стройки – Байкало-Амурской магистрали!
Впрочем, эта тема заслуживает особой статьи. Здравствуют участники первых изысканий на БАМе – Ю. Ф. Федин, ныне калининградский журналист, москвичи Е. В. Павловский, Н. И. Новожилов, А. А. Арсеньев… Было бы славно, если бы они рассказали о тех подвижнических временах.
Евгений Алексеевич Трофименко, заместитель секретаря комиссии по литературному наследию Ефремова, сообщил мне некоторые подробности, о которых умолчал Иван Антонович. В 1931 году 24-летний Ефремов в составе экспедиции И. М. Алексеева посетил село Пермское, еще до того, как туда прибыли первые комсомольцы – строители будущего города Комсомольска-на-Амуре. Отряд Ефремова исследовал район озера Эворон и долину реки Горин. На следующий год он прошел от Олекмы по реке Нюкже, изучил бассейн реки Геткан, вышел на Тынду и заключил, что можно проложить железную дорогу на участке Усть-Нюкжа – Тында.
Весной 1934 года Иван Антонович возглавил геологическую партию, работавшую в Олекмо-Чарском районе. Поиски пропавшего в пути снаряжения и продовольствия заняли почти все лето, поэтому съемки начали с опозданием. Пришлось плыть на карбасе по Олекме перед самым ледоставом. Останавливаться на ночлег избегали, дабы не вмерзнуть в береговой лед. В районе Куду-Кюёль все-таки остановились: морозы сковали реку. Иван Антонович с тремя товарищами поднялся в верховья реки Токко, исследовал ее берега. Работы заняли почти всю зиму…
Позже Ефремов рассказал в «Гольце Подлунном», что пришлось пережить его отряду на реке Токко.
К началу 50-х годов научные интересы И. А. Ефремова, к тому времени уже доктора биологических наук, профессора, касались главным образом тафономии – учения о захоронении наземных позвоночных, новой отрасли палеонтологии и исторической геологии. Многолетний исследовательский опыт Ивана Антоновича, приобретенный в Якутии, Приамурье, Приуралье, Казахстане, Монголии, отразился в сводной монографии «Тафономия и геологическая летопись». За этот труд Ефремову была присуждена Государственная премия.
* * *
– Иван Антонович, как вы строите рассказы? Раскройте, так сказать, технологию своего творчества.
– Сюжеты я брал из жизни. Все, что составляло основу рассказа, было мне знакомо, когда-то уже перечувствовано, пережито. Изложить все это не составляло особого труда. Не забывайте: ко времени, когда я начал писать рассказы, у меня за плечами было уже почти полсотни печатных трудов, написано сотни научных отчетов. Рука, так сказать, была набита. Но я понимал, что надо постигать технологию чисто писательского, литературного творчества. Рецептов на этот счет не существовало и не существует. Я дерзнул, не помышляя сначала о возможности публикации… Нет, я говорю неправду: мне втайне очень хотелось видеть свои рассказы напечатанными, но это желание казалось несбыточным. Я утешался тем, что работа над рассказами позволила мне отвлечься от хвори, преодолеть ее.
– Как же вы постигали таинство литературного творчества?
– Не убежден, что смогу точно ответить на этот вопрос. Расскажу, как я работаю над рассказами, а вы уж судите сами – таинство это или нет. Монгольская пословица гласит: «Не следует писать на конском скаку». Когда я пишу рассказы, мой конь стоит на привязи. Я не тороплюсь излить замысел на бумаге. Во мне сильны навыки ученого: перед началом работы над темой обязательно знакомиться с литературой. Прежде чем сесть писать, я чаще всего прочитываю свои полевые дневники, экспедиционные отчеты, научные работы. Они мне во многом помогают, будят в памяти какие-то эпизоды… Вообще у меня трудная раскачка: до тех пор, пока не созреет замысел, пока четко не проявится фабула – за перо не берусь. Я должен представить всю картину, весь сюжет до конца, продумать характеры и поступки персонажей и тогда уж описывать. Наверное, поэтому язык моих рассказов суховат. Пишу я медленно, трудно, натужно. Правлю мало, преимущественно огрехи стилистики. Если увлекусь, то пишу не отрываясь…
– Не мешает ли наука заниматься вам литературой и наоборот, литература – наукой?
– В начале моей писательской карьеры коллеги-геологи посмеивались, считая мое «писательство» чудачеством. Говорили – знаете старый каламбур? – что я хороший палеонтолог среди писателей и хороший писатель среди палеонтологов. Убеждали, что я преуспевал бы в науке больше, если бы ни на что не отвлекался. Я же считаю, что мои занятия литературой не наносят ущерба науке, тем более что я в основном пишу, когда болею и отключен от научной работы. А когда хвори отпускают, я занят наукой и мало пишу, – вечерами, ночами мне трудно это делать – во-первых, сложно переключиться, во-вторых, уже здоровье подводит. Вообще я чувствую, как во мне все время идет борьба двух начал, двух богинь – Науки и Литературы. Наука как будто привычней, надежней, милостивей, балует меня достижениями, успехами, а Литература – богиня ненадежная, изменчивая и даже, сказал бы, кровожадная. Она требует жертвенности, изнурительного умственного труда, хотя, казалось бы, он мне привычен…
Иван Антонович застенчиво улыбнулся, помолчал, потом добавил:
– А все же, как эти богини ни враждуют, а жить друг без друга не могут.
– Сюжеты ваших первых рассказов почерпнуты из жизни. Потом вы стали писать фантастические произведения. Чем объяснить, выражаясь «морским» языком, это изменение курса?
– Вы не правы, подозревая меня в перемене курса! – горячо возразил Иван Антонович. – Фантастический элемент присутствовал и присутствует почти во всем, что я писал, пишу и, по-видимому, что буду писать. Фантастика всегда увлекала меня и увлекает все больше и больше. Замыслы неудержимо растут, ширятся, в особенности после того, как я закончил «Туманность Андромеды». Кстати, мучительно мне далась «Туманность». Я тогда получил временную инвалидность, жил на даче в Можжикке близ Звенигорода. Целый год поглощен был романом. Я не открываю Америки, сказав, что фантастические произведения в основе своей должны быть реальны, верней, казаться таковыми. Думаю, в своем творчестве придерживаюсь этого правила, даже закона.
– Если не секрет, над чем вы сейчас работаете или собираетесь работать? – задал я следующий вопрос.
– Сейчас писатель Ефремов в простое. В строю – исполняющий обязанности директора музея. А замыслы одолевают. Думаю написать несколько рассказов. И конечно, о космосе. Какова жизнь на других планетах, каковы ее формы? Каковы инопланетяне? Похожи ли на нас? Есть одна заветная тема. Хочу написать исторический роман о трагических событиях дня 6 декабря 1240 года, когда орды Батыя захватили «мать городов русских» – Киев. Показать судьбы русских пленников в центре Азии. Ведь это исторический факт, что многие пленники не ассимилировались среди монголов, не растворились в их массе.
– Последний вопрос, а то я действительно вас замучил. В какое время вы предпочитаете сидеть за письменным столом? Каковы условия труда, может, есть какие-нибудь причуды?
– Работать я предпочитаю по утрам, в том числе и над рассказами. А каких-нибудь обязательных условий для творчества, пожалуй, не требуется. Разве, чтоб была тишина. А причуды – вы, я вижу, хотите допытаться, не свойственно ли мне какое-нибудь чудачество? Нет, мне не требуется ставить ноги в таз с холодной или горячей водой, как это делал кто-то из знаменитых писателей-французов. Не помню, кто и в какую воду он ставил ноги. Не нуждаюсь я в пинтах крепкого черного кофе и в другом, выражаясь по-современному, допинге. Впрочем, нет! Есть. Только не знаю, причуда ли это? Я не могу писать, если у меня на шее одет… галстук. Вы довольны?
Мы оба рассмеялись. Распрощались, и я уехал, пообещав перед публикацией показать гранки с текстом интервью.
* * *
По дороге в редакцию я думал: как вырастают таланты? Какой-то мудрец сказал: талант – это 99 процентов труда плюс один процент гениальности. По-моему, труд и способствовал рождению в одном лице ученого и писателя-фантаста Ивана Ефремова.
…А запись беседы с ним так и осталась в моем блокноте на многие годы не расшифрованной. Фотокорреспондент А. Ляпин не в пример мне свою задачу выполнил очень оперативно: снимки, сделанные в музее, к моему возвращению в редакцию уже были готовы. В тот же вечер я их отвез домой, положил в стол, где они и пролежали двадцать с лишним лет.
После беседы в музее мы изредка встречались с Ефремовым на разных литературных совещаниях и заседаниях, но, чувствуя себя виноватым, я старался держаться в сторонке. А Иван Антонович по деликатности не заговаривал со мной о судьбе интервью.
И вот теперь я восстановил по репортерским записям нашу беседу, несколько «пригладив» ее, придав определенную последовательность. Возможно, многое из того, что здесь изложено, уже рассказано где-то самим Ефремовым или исследователями его творчества. Все же хочу надеяться, это интервью, взятое во время, когда только появилась «Туманность Андромеды», чем-нибудь да и пополнит отечественную «ефремовиану». А я заглажу перед ним свою вину.
[1] Иван Ефремов, Сочинения, т. 3, кн. 1, стр. 340 – 341.
облако тэгов
.jpg){kind=link}
 шмуцы-011.jpg){kind=link}