Данная рубрика представляет собой «уголок страшного» на сайте FantLab. В первую очередь рубрика ориентируется на соответствующие книги и фильмы, но в поле ее зрения будет попадать все мрачное искусство: живопись, комиксы, игры, музыка и т.д.
Здесь планируются анонсы жанровых новинок, рецензии на мировые бестселлеры и произведения, которые известны лишь в узких кругах любителей ужасов. Вы сможете найти информацию об интересных проектах, конкурсах, новых именах и незаслуженно забытых авторах.
Приглашаем к сотрудничеству:
— писателей, работающих в данных направлениях;
— издательства, выпускающие соответствующие книги и журналы;
— рецензентов и авторов статей и материалов для нашей рубрики.
Обратите внимание на облако тегов: используйте выборку по соответствующему тегу.
Ранее я обозначил столпы, на которых строился современный русский хоррор. Упомянул, что появляются новые темы, долго не характерные для отечественного жанра. Действительно, благодаря ним мы лучше постигаем природу кошмара. Однако это не значит, что жанр хоррора крепок. Говорить о его зрелости в России пока рано: традиции литературного ужаса у нас нет.
Традиция не возникает сама по себе. Её основа — преемственность, которой трудно обойтись без школы. Чтобы родилась школа, должно смениться несколько поколений авторов, работающих в одном направлении и опирающихся на схожие ориентиры. Эти ориентиры могут быть системой или личностью.
Исторически сложилось так, что системы хоррора в России не было. Поэтому стержнями жанра становились конкретные авторы. На ум приходят Гоголь, Булгаков. Но кроме них рядовой читатель больше никого не вспоминает (если вообще знаком с другими именами). Хотя также были: Сологуб, Андреев, Ремизов, А. Толстой. Этих писателей знают гораздо меньше. Между тем именно они написали одни из самых страшных русских произведений. Взять хотя бы «Семью вурдалаков» (А. Толстой) — жуткий рассказ, для многих страшнее "Вия". Или «Занофу» (А. Ремизов) — чуть ли не экзистенциальный хоррор, показывающий бессмысленность человеческого бытия в деревне. По глубине эти авторы не уступают, а в части ужаса превосходят более известных коллег.
Почему же запомнили Гоголя? Не потому, что он был первым. В ту же эпоху жил и Загоскин, подаривший нам «Вечера на Хопре», и Сомов, создавший «Киевских ведьм». Дело в том, что Гоголь сумел попасть в боль времени. Он использовал хоррор не как цель, а как приём для рассказа, важного публике. Мистика у него была не жанром, а способом подсветить нечто более зудящее в мозгу читателя (например, мелочную жизнь помещиков и столичных чиновников).
Поэтому одного имени недостаточно. Чтобы все пришли к созданию традиции, равняясь на условного «Гоголя», мало и современников, готовых идти по его стопам, ибо их таланта тоже не хватит. Нужна преемственность, которая держится на заимствовании — с опытом новаторства. Только так формируется традиция. Она требует времени, когда темы, образы и техника культивируются на протяжении нескольких поколений разными авторами — под разным углом.
Увы, русский хоррор развивался волнообразно. Он больше обновлялся, чем копировался. Хоррор-техника, едва оформившись как метод, сменялась новой модой — и теряла актуальность. В результате жанр не умирал, но и не креп — его держали на себе фигуры масштаба Гоголя и Булгакова.
Чтобы жанр стал традицией, такие фигуры должна (временно!) заменить школа. Школа — это не только сюжеты, которые отвечают на вопрос «о чем сейчас популярно». Но это также методы, принципы, инструменты, методология. Без методологии — нет системы. Без системы — нет традиции.
Благо, сегодня мы стоим на переломном этапе. Пока русский тёмный жанр не превращается в школу, но уже начал обрастать техниками. Происходит так не потому, что стало больше авторов, пишущих о страшном, и не потому, что читатели внезапно массово заинтересовались ужасами. Это результат грамотной работы платформ.
Запрос на пугающее был всегда — в той или иной форме. Но впервые появились площадки, которые не просто собирают тексты, а культивируют жанр. Они проводят конкурсы — регулярно. Некоторые из них уже фактически стали кузницей авторов. Те, кто проходит через конкурсное сито, получают критику на свои работы, публикуются и становятся жюри для следующей волны участвующих. Возникает горизонтальная связь: опыт, переданный через текст. Формируется возможность учиться — на примере чужих сильных работ.
Раньше так не получалось. Приходилось сравнивать несравнимое: Гоголя с Сологубом, Сологуба с А. Толстым. Но каждый из них писал о разном и, что важно, по-разному. Теперь мы способны выстроить «средний портрет» автора ужаса — с конкретными признаками и техниками. Этот подход может выстоять. Ведь конкурсы идут годами: ели один исчезнет — другой продержится. Так формируется отбор, который укрепляет наиболее сильные лит. площадки.
На наших глазах рождается способ формировать литературную когорту. Именно здесь показываются зачатки преемственности.
Мы на старте большого процесса.
Хоррор в России начинает превращаться в литературную традицию.
Что вы думаете о рождении русской хоррор-традиции? Ступайте по ссылке — и скажите, какая из проблем сегодня актуальна для жанра? Какой путь развития хоррора считаете продуктивным? Что укрепит к нему интерес массового читателя? Ответьте на вопросы
Зависимость хоррора от историзма – следствие ранних, более масштабных тенденций. Современная литература и «серьезное» кино некоторое время (с начала нулевых и до конца 2010-х) развивалась на столпах историзма, как часть коллективной памяти: культивации старых, тяжелых времен, боли и страданий отцов и матерей – людей, построившие страну. Это было нужно гос. машине, чтобы сформировать идеологию новой России. И к моменту, когда хоррор начал оформляться как самостоятельное направление, массовый интерес к истории был уже сформирован и устойчив.
Поэтому нашим авторам нужно было встроиться в этот запрос: использовать исторический сеттинг, выстраивать атмосферу на узнаваемых культурных кодах. Отметим, что историзм чаще всего служил фоном. Он не был центральной, смыслообразующей конструкцией многих сюжетов. И хоррор-элементы большинства «исторических» рассказов легко могли быть перенесены в современность без потери идеи. То есть, историзм давал форму, а не содержание.
Слегка иначе у молодого хоррора складывалось с фольклором.
Интерес к нему родился чуть ли не с начала появления современного жанра. Однако ценность фольклора не так сильно транслировалась идеологической машиной (чтобы не отвернуть молодые поколения «нафталиновым старьем» родной культуры). Поэтому авторы, работающие с нарративом русских сказок и преданий, чувствовали немного больше свободы. И хоррор, поднявший голову приблизительно в это же время (2010-2015 гг) начинал работать именно с деревенским сеттингом. Порой, даже сегодня «…в литературе мы видим избыток типично отечественной нечисти, да еще и в привычном ей антураже. [Эта] приевшаяся фантазийная старина с деревенскими избами, где что-то обитает…», — говорит Д. Бобылева.
Однако среда развития жанра – не то же, что его родословная. Отцы современного русского хоррора росли и формировались в другом контексте. Последнее поколение писателей, создающих жанр таким, каким мы его видим, начали знакомство со страшной литературой в 70-80 хх. На примере зарубежных (!) книг и фильмов ужасов. И лишь некоторые – в 90-х, при проникновении в Россию низкопробных образцов зарубежного жанра (собственно, именно поэтому идеология взяла курс на национальную историю), хотя была среди зарубежного ужаса и крепкая классика.
Но, под каким бы влиянием не формировались авторы современного русского хоррора, им нужно было учитывать контекст, в котором пишешь. Они «вынуждены» были интересоваться тем, что пугало наших предков. Поэтому, под влиянием нескольких факторов, рассказы и романы, привязанные к национальным образам страха, стали необходимостью.
Лишь ближе к началу 2020-х интерес сместился. Читателей начала интересовать не столько культурная оболочка страха, сколько его природа. Историзм и фольклорная составляющая в хорроре ослабли. Постепенно усилилось внимание к более приземлённым и социальным формам ужаса: преступники, маргиналы, бытовое зло. Хоррор зашёл на территорию социальной прозы. Он отошел от прямолинейных пугалок, и уже несколько лет движется в сторону более сложных тем. Монстры, в привычном виде, появляются всё реже. Вместо них — человек как источник угрозы: маргинализованный, одичавший, одержимый. Или же природа — как стихия, неподконтрольная нашей воле.
Усилился интерес к природе страха как такового. Вслед за историями о маргиналах стали появляться рассказы об иной, абсолютной природе ужаса. Так обретают плоть ранее не свойственные русскому хоррору темы. Теперь кошмар все чаще изображают как нечто космологическое. Например, появляются сюжеты о чем-то жутком из глубин мироздания – развивается космический ужас.
В этом направлении интересен не только рост числа историй. Важен характер роста: космические хоррор-сюжеты появляются как у признанных в сети чтецов, сделавших имя на жанре, так и на отдельных аудио-каналах, «специализирующихся» именно на космическом ужасе. Это говорит о растущем интересе к экзистенциальной природе кошмара: страху перед чем-то большим, чем есть ты сам.
Как результат, в рассказах популярных авторов все меньше «типично страшного». Современный жанр показывает пластичность. Он меняется. «Хоррор и триллер – пример тому, что литература… стремится выйти за любые рамки. Темные жанры — инструменты в нарушении табу», — как сказала А. Саратовцева. Действительно, выходя за привычные границы, мы лучше постигаем природу кошмара. Осознаём, почему он так нас притягивает.
Приглашаю углубиться. Поделитесь мыслями по ссылке, почему в русском хорроре так часто используется исторический фон? Почему в нашем жанре популярен фольклор? И какие изменения в жанре вы замечаете сильнее всего? Ответьте на вопросы. Вас ждет анкета-зеркало. В будущем она отразит на своей поверхности страхи, которых вы привыкли не замечать. И ужас заговорит нашими голосами.
Прочел сборник «Антихристово семя» Андрея Сенникова. Брал книгу на разбор с определенными ожиданиями. Они сложились благодаря раннему знакомству с творчеством автора. Ожидания подтвердил. Некоторые рассказы действительно пощекотали нервишки.
Сборник атмосферен. В первых же произведениях мы погружаемся в тяжелый психологизм и подчеркнуто натуралистичную жестокость. Читателя ждут плоть, кровь и душевные страдания. В работе с ними Сенников прямолинеен. Он изображает зло открыто, ставя знак равенства между злом и Тьмой. Саму Тьму автор связывает с природой человека, и особенно — с нашим плотским естеством. Вполне закономерно, что атмосфера у большинства рассказов липкая.
Весомая часть сборника посвящена героям, стоящим на границе социальных табу: следователям, военным, проституткам, наркоманам — всем, кто близок к аморальному поведению. Как и положено, эти персонажи оказываются в экстремальных ситуациях, когда нужно доказать или развенчать свою человечность. Но, что характерно перу Сенникова, в опасности они ведут себя хладнокровно. Погружаясь в кошмар обстоятельств, действующие лица сохраняют ледяной рассудок. А некоторые вообще интенсивно рефлексируют. Такое хладнокровие на фоне ужаса – контрастно. В некоторых текстах оно производит эффект медитативности, когда мы наблюдаем за адом вокруг героя его же глазами и, при этом, будто со стороны («Что-то не отпускает…»).
Рефлексия в большинстве текстов уместна. Сталкиваясь с адом бытия, герои вынуждены искать избавления в самокопаниях. Однако такое само-исследование не предвещает позитивного исхода. Души героев обречены на вечные муки, потому что, хотят они того или нет, — служат Тьме, с которой столкнулись.
Зло Сенникова не уничтожает, а ломает человека, оставляя мучиться. Это усиливает безнадёжность многих текстов и подчеркивает прямоту автора. Видно, что у его Тьмы текстах нет явной цели, кроме забавы или наказания людей, а возможно — и того, и другого одновременно.
Будучи синонимом зла, Тьма в книге перестает быть метафорой. Сенников толкает героев к экзистенциальным кризисам. При столкновении с Тьмой его персонажи вынуждены признать в Мраке часть бытия, что появилась задолго до человека. В сюжетах мы видим, что, чем отчаяние человек борется с Тьмой, тем сильнее Она пронизывает его природу, а затем – отбирает контроль. Конечно, такой характер Мрака принято считать классическим для жанра. Поэтому Сенников, в каком-то смысле, даже не изобретает велосипед. Однако, прямо ассоциируя Тьму со злом, автор выводит его за рамки аморальных проступков. Он делает зло вездесущим, неизбежным. На примере «Врастая кровью» мы видим, что, стоит лишь слегка пропустить Тьму в себя, как зло полностью захватывает контроль.
Возможно, дотошный читатель подумает, что автор просто не утруждает себя объяснениями и подводит аудиторию к буквальному ужасу, чтобы заставить нас испытать кошмар на своей шкуре без сложных теорий и умозаключений. Наверное, так и есть. Потому, что стоит признать: стилю Сенникова присуща буквальность – и чрезмерная детализация, которая порой имеет положительную функцию: иногда она работает на атмосферу. Но зачастую перегружает восприятие, мешая следить за действием. Особенно это заметно в ключевых сценах некоторых произведений, где ритм и динамика теряются в изобилии подробностей. Так важные вехи сюжета перегружаются и сбивают его темп. В результате, из-за скомканных развязок отдельные рассказы кажутся незавершенными («Зов»).
Спорных моментов нет у жанровой принадлежности сборника. Все истории — это крепкий триллер, граничащий с нуаром. Конечно, здесь присутствует хоррор, но как дополнение к тревожной триллер-атмосфере. За исключением одного лишь рассказа «До последней крошки», который можно отнести к чистым ужасам.
Жанровая составляющая отразилась на образах. Из-за привязанности к триллеру, монстры в большинстве рассказов, если появляются, выглядит не так ярко и необычно, как свойственно более мистичным по своей сути хорорам. Как было сказано, у Сенникова монстром неизменно оказывается сам человек и его темная, животная суть. Поэтому твари автора – человечны. И образы у них – людские.
По той же причине особое внимание он уделяет сценам насилия, секса и телесных мучений, которые понравятся ценителям «плотского» кошмара. А также тем, кого возбуждает ощущение реалистичной опасности. Однако это не значит, что Сенников насквозь материалистичен в изображении Тьмы. Какой бы приземленной Она не была в сборнике, автор не избегает Ее мистической сути. И показывает, что Тьма может быть вещью в себе (как, например, в повести «Антихристово семя»).
Конечно, в большинстве случаев писатель не играет в фантазии, интерпретируя Тьму абстрактно или духовно. Ярче всего его тяготение к плотской стороне Мрака видно на примере рассказа «Прямо в темноту», чей герой — горящий во внутреннем аду иерей, — когда нужно покарать насильника дочери, действует по человеческим, а не духовным законам. Именно по таким произведениям и приходишь к выводу, что в основном природа людей для автора – животная.
Так что, главный стержень сборника – это проблематика материального зла. Нередко – биологического, осязаемого. Вполне естественно, что от героев здесь не должно пахнуть гуманизмом. Потому на нас обрушивается безжалостность людей-хищников, которые, желая спастись, ведут себя столь же агрессивно, как нападающие на них зомби («Пока мир не рассыплется в прах»). Равно как и отчаявшиеся маргиналы, не способные адаптироваться в мире с жесткими условиями и потому приносящие в жертву чужаков («Тот, кто всегда ждет»). Тут естественна привычка терпеть, сжав зубы, и молчаливо — до подлости — воевать с личным ужасом.
При чтении сборника становится ясно, что неизбежность ада вокруг и внутри нас – это аксиома, которую нужно принять. Сенников подводит к такому выводу прямо. Недосказанность и двусмысленность – не его метод.
«Кошмар будущего — говорящие памятники» (*Станислав Ежи Лец)
Без «бытовухи» и историзма русский хоррор рискует потерять узнаваемую плоть. Она делает его живым.
«Бытовуха» – это не только фон, но способ, которым мы делаем жанр понятным. В массовой литературе читатель должен видеть нечто своё, знакомое: коммуналки, серые пятиэтажки, разбитые дороги, старые дачи. Узнаваемый антураж создаёт контраст между привычным и сверхъестественным, превращая страх в нечто, хорошо знакомое ряду поколений. Без преемственности ужаса между нами и нашими отцами хоррор может утратить реалистичность, столь важную для жанра. Он перестанет ассоциироваться с понятными, передавшимися от родителей страхами и болями – по сути, утратит культурную идентичность.
Культурные коды, в которых зашифрована боль поколений, в жанре взламывает Д. Бобылева. Ее романы и рассказы наглядно иллюстрируют, сколь множество деталей современного русского быта передают память прошлого. И подчеркивают, что мы все еще от них зависим – в первую очередь, от коллективных страхов. Потому нам трудно обойтись без историзма. «Массовому читателю [исторические] сюжеты интересны безотносительно рассказанной истории. Кажется, что это эксплуатация», - как говорит А. Матюхин. И хоррор, который вплетает в себя пласты прошлого, воспринимается не просто как жуткая история, а как наследие ужаса отцов.
Это нормально. История наций богата травмами – войнами, репрессиями, катастрофами. Во Франции, например, было несколько революций. В одной – великой буржуазной — головы рубились просто на площади, публично. Однако русская история более травматична. У нас революций было существенно меньше. Но всем известно, что сделала одна, пролетарская. И проблема даже не в том, кто захватил власть, а в том, что она для русского человека – сакральна. Ставить ее под сомнение – чуть ли не религиозный грех. Из-за этого любое свержение власти имеет у нас громадную тяжесть последствий. Поэтому русский человек боится изменений сильнее других народов. Он понимает, что любой серьезный шаг отзовется очень большими проблемами. Смена режима приводила к гражданской войне, несогласие – к допросам и приговорам, если не к смерти в ГУЛАГ-е. Добавьте к этому опыт, связанный с мировыми войнами (кошмары блокады, голод, смерти на полях боев) – и увидите чуть ли не фундамент нашего наследия. Такая боль усиливает эффект любого сюжета. В этом плане хоррор — механизм, который соединяет поколения авторов и читателей, передавая страх в изменяющихся формах.
Тем не менее, жанр не обязан зацикливаться только на исторических элементах. Можно рассказать страшную историю, не привязываясь к бытовому реализму. Достаточно сильных героев и эмоциональной правды, которые ярко раскрываются через язык и символы. Работая в этом поле, с болью живых людей, жанр адаптируется – и меняется так же, как наша реакция на коллективный кошмар прошлого. Поэтому, в отличие от литературной классики, хоррор — это не скрижали, высеченные в камне, а код, который переписывается новыми поколениями авторов.
Скажите, что думаете о роли бытовухи в русском хорроре? Что придаёт нашему жанру особую выразительность? Какой страх глубже в нас отражён? И какой литературный подход сильнее изображает ужас? Сначала вы встречаетесь с идеями, потом с собой. Ответьте на вопросы. Вас ждет анкета-зеркало. В будущем она отразит на своей поверхности страхи, которых вы привыкли не замечать. И ужас заговорит нашими голосами.
Некоторые авторы признают в хорроре и триллере терапевтичность. Как писал ранее, эти жанры позволяют нам испытать спектр важных чувств (по большей части страха, но порой отчаяния и ненависти), будучи физически в безопасности или спокойствии. «Хоррор успокаивает. Позволяет безопасно сбросить стресс от реальности», — подтверждает Дарья Бобылева. Конечно, чтобы ужас был целебен, автору хоррора важно не испугать, а передать разнообразие кошмара, могущего без причин обрушиться на любого из читателей. Так они проверяют на прочность себя и реальность. Представляют, чему могут противостоять, а с чем им сталкиваться действительно опасно.
В результате, хоррор умнеет. Зло в нем не выскакивает, как бабайка, а медленно, исподволь проявляется. Намекает о своем присутствии, не представая открыто. Чаще всего таким зло изображает Д. Костюкевич. Авторы, подающее нам что-то ужасное схожим образом, ставят на страхе непривычный акцент: и ужас теперь – не про испуг, а про способность пережить кошмар. В какой-то степени, переосмыслить себя в контексте страха. Неспроста, столкнувшись с кошмаром, герои многих жанровых текстов вынуждены искать место в меняющейся реальности — через ломку, когда нужно прожить низвержение идеалов и ценностей.
Поэтому авторы русского хоррора в последнее время представляют зло, как что-то не до конца реальное. Пытаясь понять его природу, мы рефлексируем при чтении. И текст становится медитативным. Однако не стоит обольщаться и думать, что мы открыли нечто новое. Отсутствие спешки – лишь фаза в развитии современного русского хоррора. В старых готических романах с привидениями зло тоже являло себя неявно, с полунамеками. И заставляло рефлексировать. Собственно, сами рассказы о приведениях и подкрадывающемся зле, ярче всего показали себя в эпоху романтизма, который плотно связан с рефлексией. Так что, виды жанра, подобные слоубернеру – лишь возвращение к старой модели.
Но порой туманность ужаса не позволяет прочувствовать кошмар во всем спектре, и тогда нельзя обойтись без монстров. Часто они выступают метафорой насилия, болезни или неизбежности смерти. Эта буквальность важна, когда мы транслируем жанр в массы. Ведь трудно спорить с тем, что многие хотят видеть хоррор именно простым и понятным. В какой-то степени, даже кровавым. «Русскому читателю ужасов нужно чего-то, способное тягаться с революцией, развалом страны, парой мировых войн и угрозой третьей…» — как говорит А. Уманский. В таких случаях вполне нормально использовать и понятные «кровь, кишки» – как метод описания максимально знакомого кошмара. «Мы все состоим из мяса…и костей. Напоминание об этом неизменно ужасает», — продолжает все тот же Уманский.
Стоит признать, что кровь и детализация переносимой людьми боли – это, в какой-то степени, объективное отражение места, где мы живем. Мистики согласятся, что, чем больше страданий испытывает человек, тем больше он жив. С позиции экзистенциализма мучения – это всего лишь этапы становления, когда мы обретаем сами себя (порой, не один раз). Продолжая цитировать Уманского: «Суть не в страдании, а в преодолении его». Хотим мы с этим соглашаться или нет, нельзя забывать, что зрелище насилия, поданное как искусство, может размыть моральные границы тех, кто его оценивает. Тогда нам окажется труднее ответить на вопрос, чем мы наслаждаемся: чьей-то болью или красотой....
Однозначно лишь то, что качественный современный хоррор, изображая «кровь и мясо», использует их все больше как художественный прием, не выходя за рамки эстетики. А русские авторы ужасов, говоря о зле, теперь все меньше представляют его явным и буквальным. Они подталкивают читателя к тому, чтобы последний сам осмысливал Тьму, которая приходит к нам тихо.
Теперь ступайте по ссылке — и скажите, Какой хоррор вызывает у вас больше впечатлений? Какая форма зла в хорроре более пугающая? Когда сцена насилия в хорроре оправдана? Какова основная функция в кровавой эстетике хоррора? Ответьте на вопросы. Вас ждет анкета-зеркало. В будущем она отразит на своей поверхности страхи, которых вы привыкли не замечать. И ужас заговорит нашими голосами. Так проще: сначала вы встречаетесь с идеями Тьмы, а затем — с собой.
облако тэгов
