Момент...
Один момент, миг, всего один только миг остался в его распоряжении, и лишь сейчас, наверное, стало ясно до боли, отчетливо и несомненно, как много времени вмещает в себя это понятие — 'мгновение ока'. Вот так — ресницы опускаются, на неуловимую бесконечность скрывая окружающий мир под веками, и поднимаются снова. Один миг. До этой ночи их было множество — мгновений, решающих судьбу, важных, нужных. Но лишь сейчас случилось это — мгновение, пронесшееся стремительно и вместе с тем вытянувшееся, словно подбросили клубок нитей, сжатый, плотный, и он покатился, разматываясь и превращаясь из самого себя в нечто бесконечное и безмерное.
Это мгновение протекло в неподвижности. Двое солдат все еще стояли на месте, не схватившись даже за оружие, двое у двери успели сделать шаг к нарушителю спокойствия и теперь занесли ногу для второго шага, герцог, бледный и оторопевший, застыл, как изваяние, и, что пугало более всего, такой же застывшей была фигура в капюшоне — в двух шагах напротив, отделенная лишь неровным углом каменной плиты, и тени скрывали лицо, так что неясно было, куда устремлены его глаза. За это мгновение успели придти и уйти мысли, которые прежде не впускались в разум. Дверь, отгородившая катакомбы от внешнего мира, заперта, и следящие за ним агенты вряд ли сумеют взломать эти замки. А если и смогли — то слишком поздно, не сумев потом отыскать его следа в запутанных коридорах. Значит, готовая к захвату зондергруппа так и осталась во дворе кельнского собора. Значит, здесь, в этом каменном склепе, он — один. Значит, столь рискованно спланированная операция все-таки споткнулась о непредвиденное препятствие, и помощи не будет. Значит, все, что происходит теперь — взгляд в лица людей напротив и по обе стороны от него, стук собственного сердца, холодный воздух, вливающийся в легкие, весь этот невероятно бесконечный миг — все это в последний раз. Значит, когда это мгновение, наконец, кончится, их останется еще не более десятка, мгновений, отделяющих его от смерти. И это — тоже было впервые: в любой, самой безвыходной, ситуации до сих пор оставалась надежда на избавление, пусть призрачная и отчаянная; теперь же, с ножом в руке против трех обладателей неведомой силой и троих вооруженных бойцов — теперь надежды не было. Последняя ночь в жизни. Последний час. Последний момент.
Momentum veri.
Время разогналось снова, и случилось это прозаично, просто, к яви возвратил не страх смерти — страха, к удивлению, не было вовсе, не что бы то ни было еще, приличествующее случаю, а — омерзительный, посторонний в этом облаке ароматов запах, который, бывало, преследовал в заброшенных или опустившихся кварталах, в дешевых больницах для неимущих — кислый, вязкий дух человеческих испражнений. Здесь, у самого жертвенника, его не могли забить запахи неведомых благовоний. Что касалось святого отца, его как раз перспектива неотвратимой гибели испугала весьма и весьма.
Именно эта мерзость вернула мозг в действительность, встряхнула рассудок, заставив вспомнить, что есть — кроме этих стен и этой исчезающей призрачной луны, этих оживающих теней, марева, кружащего воздух — есть реальный мир, с улицами и домами, с птицами на чердаке Друденхауса, с людьми на улицах, с ним самим, с теплой рукоятью в ладони и — с тем, что он должен был, обязан был успеть сделать до того, как упадет на этот каменный пол и больше не встанет...
Он успел нащупать под пряжкой ремня стальную полоску (Фридрих, долгих тебе лет!) и рвануть, вытянув одним движением тонкое стальное лезвие, гибкой острой плетью рассекшее воздух с мелодичным, тихим свистом, успел сделать шаг вперед, пытаясь обойти каменную плиту раньше, чем герцогские телохранители заступят ему дорогу, и вдруг услышал громкий, лязгающий щелчок. Этот звук Курт узнал бы из тысячи — звук спускаемой струны арбалета.
Ни у кого из присутствующих стрелкового оружия не было, и тело не успело напрячься в ожидании холодного, пронзающего удара — мозг уже понял, что летящая с неистовой скоростью смерть предназначена не ему; понял раньше, чем глаза увидели одного из спутников безликого, отлетевшего к стене, а потом — невысокого щуплого человека с двухзарядным арбалетом в руке, всадившего второй болт в живот другому сопровождающему.
Значит, агент слежки все же прошел — вскрыв ли замки той двери или сломав их, неважно, но — прошел. Значит, и группа тоже здесь? Значит или нет?..
Нет, понял он, увидев, как тот врывается в комнату, вытягивая короткий кинжал из ножен. Группы нет. Почему, что еще сорвалось, задержалась ли помощь или не явится вовсе — думать об этом сейчас времени не оставалось. Сейчас оставался лишь еще один миг на то, чтобы развернуться к герцогским телохранителям, за спины которых тот довольно резво отскочил. Было еще полмгновения порадоваться тому, что у обоих тоже короткое оружие...
То, что вырвалось из горла безликой фигуры, было не словом, не криком, не шипением даже, а будто беззвучным, бьющим по ушам ударом в воздух, и боковым зрением Курт уловил, как его 'хвост', словно наткнувшись на невидимую стену, содрогнулся, хватанув воздух ртом, и побелел, уставясь перед собою остекленевшими глазами. Он пробежал еще два шага, и было видно, ясно видно, четко до дрожи в каждой жилке, что эти два шага делал уже мертвец, просто по инерции ноги пронесли безжизненное тело вперед, пока, запнувшись, он не упало, откатившись в сторону, точно куль с мукой...
И это случилось снова — снова возникло это долгое, тягучее, как клей, мгновение, в которое опять уместилось бессчетное количество мыслей и весь мир, что был вокруг. Когда капюшон развернулся в его сторону, обратившись к нему тенью вместо лица, Курт понял, что не успеет — ничего не успеет. Даже попытаться. За это долгое мгновение он понял, что сделать не может ничего — ни отпрыгнуть в сторону, как от выстрела, ни закрыться, как от удара мечом, ни уклониться — ничего. Что может только ждать смерти — глупой, бессмысленной и напрасной; и ждать осталось недолго...
Удар голоса о воздух прозвучал снова, и в голове точно бы что-то взорвалось, словно вены в висках лопнули, а глазам вдруг стало горячо, как будто его окунули в поднимающийся над углями дым — прожигающий насквозь, но вместе с тем ледяной, как сугроб у порога в февральскую метель. Курт покачнулся, схватившись за камень жертвенника, ненавидя себя за слабость, за свое самомнение, из-за которого случилось все, что случилось, из-за которого сейчас погиб человек — так же, как погибнет теперь и он, бесполезно.
- Не может быть! — голос из-под капюшона вырвался со свистом, и сквозь соленый туман на ресницах он увидел, как фигура отступила назад, к стене.

Солнце, взобравшееся уже высоко в серые октябрьские облака, застигло их обоих у двери студенческого трактирчика сонными и хмурыми; сегодня исполнить пожелание майстера обер-инквизитора не случилось — едва лишь дверь его рабочей комнаты затворилась за их спинами, в противоположной оконечности коридора возникли две фигуры: стража Друденхауса, несшего пост в приемной зале, и незнакомого человека в дорожной куртке, озиравшегося по стенам с заинтересованным видом.
[...]
Эксперт, по умолчанию прибывший вместе со всеми на место нового происшествия, не проронил ни слова — косясь в сторону развороченного, точно потрошеная птица, тела, около минуты тот маячил чуть в стороне, белея и давясь, и в конце концов бегом метнулся в сторону, к шиповниковым кустам, бывшим некогда гордостью кельнского архиепископа, а теперь одичавшим и поникшим. Кашель и плевки вперемешку со сдавленными стонами доносились долго, и к следователям Штойперт возвратился бесцветным и чуть пошатывающимся. На то, как дознаватели ходят вокруг тела, переговариваясь и присаживаясь подле оного на корточки, указывая вовнутрь друг другу, тот смотрел с плохо скрытым омерзением и почти ужасом, зажав губы ладонью и содрогаясь. Дабы встряхнуть его и занять чем-то кроме созерцания искореженного тела, Курт, оставив прения и выяснения отношений в стороне, призвал Штойперта собраться и выяснить немедленно, здесь ли произошло убийство. Полезности для следствия в этом не было ни малейшей (по все тем же признакам, что и ранее, видно было и без разъяснений Густава Райзе или, тем паче, их новоиспеченного помощника, что тело было именно выброшено сюда, к стене собора, будучи изрезанным и оттого обескровленным в ином, по-прежнему не известном никому месте), однако хоть какое-то дело позволяло отвлечь уже совершенно зеленого в щеках эксперта от волнений его души и желудка.

Несносно дорогостоящая гостиница, покинутая им сегодня, с ее услужливыми работниками, сегодня показалась забегаловкой для бедноты и спившихся игроков — того, как из-под него выдернули коня, Курт почти не заметил, как не сумел и сообразить, каким образом его вещи перекочевали с седла в руки одного из челядинцев. На лице молодого, быть может, младше него самого, парня не отобразилось ни единого чувства из тех, что, несомненно, вызвал вид новоприбывшего в сравнении с нарядами и скарбом прочих гостей, и в высказанном предложении проследовать за ним Курт не уловил ни тени пренебрежения, неприятия или чего бы то ни было еще, кроме хорошо поставленной предупредительности, преисполненной чувства собственного достоинства и неизбывной гордости за место своей службы.
[...]
- А я отступать не привык, — отозвался Курт. — Вы сами это сказали.
Адельхайда не ответила, оставшись стоять, как стояла — в шаге чуть в стороне, только смотрела теперь не на темный двор, а на собеседника; зеленых глаз в полумраке было не различить, и выражения этого лица никак было не определить, не понять, насмехается ли она всерьез или пытается отшутиться от собственного напряжения...
- Да не все ли равно... — пробормотал он вслух, решительно шагнув вперед и впившись в губы; Адельхайда пошатнулась, отступив, и Курт, тоже споткнувшись и едва устояв на ногах, вмял ее в стену галереи.
- Эту прическу укладывали почти час, — предупредила она шепотом, с усилием оторвавшись; он мотнул головой:
- А мне наплевать.
- Хорошо, — согласилась Адельхайда в перерыве между двумя поцелуями, — если тебе так хочется, я вернусь в залу растрепанной и пыльной. Гости будут снабжены темой для разговоров еще на год.
- Мы вообще не должны этого делать, — через силу выговорил Курт, и та кивнула:
- Разумеется, не должны. Я еще не дошла до того, чтобы заниматься этим на балконе, на холоде, рискуя, к тому же, попасться на глаза дворне.

Внезапно существо словно возникло из пустоты.
Оно смутно вырисовывалось в темноте всего шагах в тридцати от него, если не меньше.
«Должно быть, оно вылезло из какой-то невидимой дыры во льду», — подумал Блэнки. Ему вспомнилась ярмарка в Танбридж-Уаллсе, которую он видел в детстве, с хлипкой дощатой сценой и фокусником в пурпурных шелках и высоком остроконечном колпаке с вышитыми на нем планетами и звездами. Тот мужчина появился точно так же — выскочил из люка под изумленные охи и ахи деревенских зрителей.
— Добро пожаловать, — сказал Томас Блэнки, обращаясь к темной фигуре на льду.
Существо поднялось на задние лапы — мохнатое, мускулистое, с окрашенными в красноватые тона заката когтями и тускло поблескивающими клыками, не похожее ни на одного хищного   зверя , сохранившегося в памяти человечества. Бланки прикинул, что ростом оно более двенадцати футов — возможно, все четырнадцать.
В глазах его — угольно-черных на фоне черного силуэта — не отражался свет угасающего солнца.
— Запаздываешь, — сказал Блэнки. — Я уже давно жду тебя.
Он швырнул в фигуру свою деревянную ногу.
Существо не попыталось увернуться от примитивного снаряда. Несколько долгих мгновений оно стояло неподвижно, а потом стремительно бросилось вперед, точно призрак, даже не отталкиваясь от льда ногами, надвигаясь на ледового лоцмана с разведенными в стороны передними лапами, заполняя своей темной плотной массой все поле зрения.
Томас Блэнки ухмыльнулся и крепко стиснул зубами черенок трубки.