В Сети выложена повесть Дм. Быкова* "Дуга". Сиквел "Далёкой Радуги".
*настоящий материал (информация) (произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом быковым дмитрием львовичем, содержащиеся в реестре иностранных агентов либо касается деятельности иностранного агента Быкова Дмитрия Львовича, содержащиеся в реестре иностранных агентов
цитата От автора
«Дуга» написана к 60-летию первой публикации моей любимой повести Стругацких «Далекая Радуга», но задумана давно, поскольку факт выживания Горбовского после катастрофы на Радуге нуждался в интерпретации: то ли «Стрела» успела, то ли шахты спасли остающихся, то ли Волна оказалась не смертельной. Автор всегда догадывался, что сработали все три фактора плюс четвертый, но участвовать в проекте «Время учеников» в свое время не стал, потому что об этом четвертом факторе имел тогда самое приблизительное понятие. Теперь, когда одна Волна прокатилась по нему, а другая еще только собирается столкнуться с ней на экваторе, он позволил себе поделиться некоторыми ощущениями.
«Далекая Радуга» заканчивалась стихами Самуила Маршака, посвященными Тамаре Габбе. Автор остался верен этой традиции. Финальное четверостишие, в котором я заменил одно слово, было впервые опубликовано в детском календаре на 1942 год. Это первое стихотворение, которое моя пятилетняя мать выучила наизусть.
Пожелать читателю приятного чтения автор никак не может, а потому желает здоровья.
Бичвуд, 31 декабря 2024
1.
Снег лежал везде, сколько хватало глаз. Ламондуа с Пагавой не ошиблись, вообще ошибались редко. Полтора метра или больше — с коптера было не видно.
Пишта сдал командование «Тариэлем» еще на Нептуне и вернулся первым рейсом «Ковчега», отправленным разбирать и забирать все, что осталось. Его убеждали, что живых не будет, что шансов нет, что обреченные всегда надеются, но на Земле с первого же рапорта Вязаницына понимали все. Пишту никто не посмел задерживать — он был директором интерната и старым другом Горбовского, так что у него были сразу две причины возвращаться. Разумеется, нашлись люди, утверждавшие, что он просто боится ступить на Землю, поэтому надеется выслужить прощение на Радуге. Такие толкователи всегда находятся. Катастроф подобного масштаба не было лет семнадцать, и любой выживший взрослый должен был позавидовать оставшимся. Но он летел не за спасением, — все же были и те, кто знал Пишту. Он должен был увидеть Радугу после Волны. И еще он знал Горбовского сорок лет и поэтому не верил, что Горбовский может пропасть. Никто из первого поколения звездолетчиков не верил в это, но из первого поколения почти никого не осталось.
Это не было похоже на земной снег, и на снег Саулы, и на вечный снег Альтеи, такой уютной, приветливо мерцающей бесчисленными домашними огнями. Это был именно тот сероватый снег, который будет после всего, а ожидался после ядерной зимы, вроде бы уже нереальной и до сих пор всегда возможной. Это был больной снег, вызванный безумным превышением всех сил, снег, кладущий предел любым начинаниям. Он лежал неподвижно и неопровержимо, и не было ветра, чтобы носить его с места на место. Говорят, такой лежал в Антарктиде, пока ее не растопили, но тот, судя по архивным съемкам, был белый. Этот был серый, зеленоватый, на морском берегу почему-то лиловый — под невыносимым маленьким солнцем Радуги в невыносимое вязкое предвечернее время. Не смерть страшна, а предсмертие: ночью, думал Пишта, станет спокойнее.
Он облетал планету третий час. Ничего нигде не было. Страшней всего, что и холод был несмертельный, средний, при таком вполне можно выжить, — но выживать, понимал Пишта, было некому. Ныла где-то на дне души дикая надежда, что Габа спас детей, но Габа был не Горбовский, физик, а не звездолетчик. Он выжить не мог. Разве что дети, с детьми случаются чудеса, — но почему-то Пишта боялся думать о том, какие это будут дети.
Катышев сказал про первых десантников: конечно, грубые ребята, но все как один верят в чудеса, десантники всегда суеверны. Именно поэтому чудеса с ними регулярно случаются, а науке надо с этим просто смириться. И что-то было очень естественное в том, что Горбовский выжил, — ему всегда так страшно, так пугающе везло, и в конце с ним должно было случиться самое страшное, последнее чудо. Выжил один из всех, сделав все возможное, чтобы не выжить. В конце такой биографии, как у Горбовского, обязана была случиться героическая смерть, и потому именно ему, такому неожиданному во всем, могла достаться чудовищная жизнь, спасение в одиночку, на пустой, заваленной снегом планете.
Цвет этого снега — цвет грязной бледности, грозной бедности — был у мертвых, которых Пишту видел, у отца, которого хоронил: цвет щетины, отросшей уже после смерти. Говорили, что это не щетина растет, а кожа опадает, проваливается, — он не вдавался в детали, было о чем подумать, кроме этого. В сущности, за последние десять лет у него и не было шанса остаться одному так надолго. Теперь он инспектировал это опустевшее пространство, черные пятна на месте лопнувших «харибд», станции, пустой лабораторный комплекс к югу от столицы, и у него было время подумать, почему все так кончилось, но думал он о совершенно других вещах, и прежде всего о том, откуда взялось у него это новое чувство полного финала. На небольшой лабораторной планете погибло почти все взрослое население, это была катастрофа явно нерядовая и даже первая в этой рискованной области за время существования нуль-физики, но лабораторных планет было около сотни, а обитаемых планет — тысячи, а досягаемых галактик — десятки, и в масштабах космоса Радугу можно было просто не заметить. В конце концов, все ее население, включая младенцев, составляло четыре тысячи девятьсот двадцать три человека, эту цифру он знал точно, потому что к пятитысячному гражданину уже готовились, уже прикидывали, чем его встретят и как наградят. В иных войнах на иных архаических планетах столько гибло за месяц, и далеко не все войны КОМКОН мог остановить.
Смерть вообще была нормальное дело. Смерти сильно боялись только в последние годы перед Откровением — фигурально говоря, за полчаса до Полдня. Полдень был таким рывком, что сразу перестали бояться чего бы то ни было, словно вдруг оказались на том самом миру, на пиру, на котором и смерть красна. Каждая человеческая жизнь стала вдруг стоить бесконечно дорого, но именно за этот новый мир не страшно было умереть, и у десантников, прогрессоров и Глубокого Поиска это вдруг стало нормальным делом. Но Радуга была особым случаем, и потому у Пишты было острое чувство финала — то ли потому, что это была его планета, гибель его личного мира, то ли потому, что Радуга была авангардом, и словно само будущее вдруг обозначило собственные контуры: до этого рубежа вы дойти можете, а дальше вам отомстит сила компенсации, сила, которую вы сами разбудите, сделав то, что человеку не положено. Пиште казалось, что после Волны во всем мире дела пойдут иначе, словно вчера еще он жил в мире Полдня, а теперь уже в мире Часа пополудни. А час пополудни не нравился ему с детства — Полдень обещал что-то небывалое, он был вроде экватора, а тут — хорошо, пересек ты экватор, а за ним та же вода. Некоторые называли это кризисом среднего возраста.
В это самое время Пишта в который раз пересекал экватор и тут заметил дым.
Этого не могло быть, но было. На Радуге отроду не жгли костров — разве что в скаутских походах, обязательных во втором классе, но этот навык нигде на планете пригодиться не мог: бóльшая часть планеты была необитаема, а в обитаемой, сплошь лабораторной, открытый огонь понадобиться не мог. У Пагавы был мангал, которым он страшно гордился, жарил на нем свои варварские шашлыки, и то раз в год, на день рождения жены. Тем не менее на горизонте что-то дымилось, и Пишта снизился. И прежде чем он подлетел к черной точке и разглядел силуэт сгорбленного человечка около дрожащего, очень яркого пламени, — он уже с полной отчетливостью знал, что это Леонид. Некому здесь было жечь костер, кроме Леонида. Что он тут жег в степи? Видимо, рогозник — так называли тут жесткие, сухие кусты, появлявшиеся в степи клочками, пятнами, без всякой логики, как родинки.
Горбовский не поднял головы и даже не помахал. Он словно дождался рейса, прибывшего по расписанию. Лицо у него было цвета все того же снега, и так же проступала на нем щетина, и что-то в нем изменилось, но самое страшное, что перемена эта была малозаметна — не так, как разница между днем и ночью, а как между полуднем и часом пополудни. Глаза у него словно стали меньше, а лоб больше. Пишта понимал, что так не бывает, это какая-то иллюзия. Но самое удивительное, что Горбовский не радовался. Пишта хотел броситься к нему, — но понимал, что делать этого нельзя. Может быть, он призрак, а при встрече с призраком соблюдается особый этикет. Он спустился на снег и стоял у вертолета, и Горбовский подошел сам.
— Спасибо, — сказал он, и это тоже было странно. Голос не изменился, но это было явно не то слово, которым они могли бы поприветствовать друг друга после недельной разлуки, в которую поместилась гибель планеты.
— Что «спасибо»? — переспросил Пишта, как идиот.
— Что прилетел, — терпеливо объяснил Горбовский.
Они стояли, придирчиво оглядывая друг друга, и оба недовольны были результатами осмотра. Мелкие, жалкие следочки были рассыпаны вокруг, словно прыгала птичка, становившаяся вдруг змеей; становилась — и тогда ползала.
— А еще кто-нибудь есть?
— Много, — протянул Горбовский. — Кто где.
— Полетели? — не очень уверенно предложил Пишта.
— Да, спасибо, — повторил Горбовский. — А то я замерз.
И прежде чем забраться в вертолет, разметал и затоптал костер. 2.
«Стрела» прибыла на Радугу приблизительно за двадцать минут до того, как волны должны были соприкоснуться на экваторе. По расчетам Калиненко, ее пятидесятилетнего капитана, погрузка всех оставшихся взрослых должна была занять четверть часа, не более. Пассажирская камера вмещала сотню человек, ее спуск на планету и подъем на борт занимал три с половиной минуты, Калиненко рассчитывал успеть и даже промедлить последние роскошные три секунды, сделав так называемую паузу Дундича. Про Дундича, эпического героя, уже и в двадцатом веке ничего толком не было известно, он участвовал в тогдашней ролевой игре, в которой все делились на красных и белых (по мотивам битвы краснокожих с колонизаторами, что-то такое из Купера), и многие так увлекались, что наносили друг другу настоящие увечья, во что в XXIII веке верилось с трудом. Дундич был выдающимся кавалеристом, то есть очень профессиональным наездником ярко-рыжего коня, и прекрасно управлял трофейным автомобилем, но от всех его подвигов осталось одно упоминание: он доставил командиру белых письмо от командира красных с требованием сдаться. При этом он переоделся в форму белых, нацепил «позументы» (так, кажется, назывались золотистые боковые полосы на штанах) и газыри, нечто вроде патронташа; в этом комическом наряде, который, как и все прочее, был ему к лицу, он явился в приемную командира и отчеканил: «В собственные руки, срочно!» Пока командир белых ломал печать и вспоминал, где он видел это широкое усатое лицо (а видел он его, разумеется, на плакатах Wanted в бесчисленных белых салунах), — Дундич успел впрыгнуть в седло, но перед этим, артист, картинно закурил папироску и затоптал спичку! Эти три секунды задержки обеспечили ему бессмертие. Калиненко был из украинцев, его предки в той ролевой игре блистали по обе стороны, а в другой войне, куда более серьезной, больше всех сделали для обрушения Мира Полуночи; а потому репутация отчаянного парня бежала впереди него, и от него требовалось только ей соответствовать. Над его лихачествами одни потешались, другие ругали его за ненужный риск, но Горбовский всегда его брал под защиту — и, как видим, не ошибся.
Калиненко знал, что у звездолета класса W два режима работы — нормальный и корректный; да в общем, еще за век до Большого откровения все отчетливо делилось на два (Стогов говорил — не поделилось, а умножилось). Эмоциолисты с рационалами с ефремовских времен взаимно обзывались неандертальцами и кроманьонцами, не очень, впрочем, понимая, о чем речь. Вообще-то и без Большого откровения все понимали, что всякая идея в своем развитии делится на две ветки — условно говоря, на Сикорски и Бромберга, — и навязывать им единые правила значит с гарантией уничтожить обоих. Поэтому начиная с класса W, благополучно летавшего уже тридцать лет, особые пилоты, с раннего возраста выделявшиеся КОМКОНом-3, получали допуск к нормальному режиму полета. В корректном режиме «Стрела» добралась бы до Радуги за десять часов, в нормальном — за четыре, а Калиненко знал, что, если отключить так называемый контроль идиота, долететь за три мог любой серьезный профессионал, просто не все знали, где отключается контроль идиота. Отключение его — в чем заключалось главное отличие звездолетов класса W, почти полностью сращивавших человека с машиной, — происходило в мозгу пилота, и для этого всего-то было достаточно три раза сказать про себя громко и отчетливо (да, про себя — и громко): «Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой». Ничего не поделаешь, проектировщик «Стрелы» был по третьему образованию фольклористом и, работая по пятой профессии, никак не мог отказаться от прежнего интеллектуального багажа.
Со времен звездолетчика Петрова, чьим именем называлось Второе Высшее Командное, было известно, что за скорость приходится платить, — ну так покажите человека, страну, общество, которым не пришлось бы платить за скорость! Одни вызывают Волну, другие десятилетиями воюют с ближайшими родственниками, а третьи, вроде Калиненко, наживают к сорока годам кардиомиопатию и еще кое-какие неприятности, сравнительно легко компенсируемые. Хуже всего обстоит с нервами, они разбалтываются; на некоторых скоростях человек начинает думать, что ему все позволено, — и в самом деле, редкий герой после победы способен вести себя как обычный человек; но Калиненко проводил мало времени с обычными людьми, а профессионалы не склонны заниматься моральными проработками. Прорабатывают те, кому делать нечего. Поэтому он успел за двадцать минут до схождения, и звездолет его, появившись в сужающейся щелке ослепительного неба над Радугой, оповестил о себе даже раньше, чем на всю площадь грянуло:
— Трррехминутная готовность!
Шахтеры повыскакивали из шахт, воспитатели — из школы, где по пятому разу пели хором ритуальную прощальную выпускную «Когда уйдем со школьного двора», физики потянулись к Дворцу совета, по которому ветер гонял священные вчера и ненужные теперь бумажки (на Радуге не пользовались электронными носителями — излучение ульмотронов мгновенно обнуляло любую флешку, дрожку и плюшку). «Стрела» неслась к площади стремительно, вот-вот грохнется, избавив всех от невыносимых последних минут! — но Калиненко элегантно затормозил в десяти метрах над поверхностью несчастной планеты и мягко посадил гигантский корабль, оказавшийся вблизи куда выше «Тариэля». «Стрела» была, сообразно названию, более длинной и узкой, как бы целеустремленной — в отличие от Горбовского и его корабля, которым как раз целеустремленности и недоставало.
Капитан спустился в капсуле и торжественно сказал:
— Прошу!
Но никто не торопился. Это было странно, это не вмещалось в сознание. Это было неправильно. И тем не менее люди, только что спешившие к месту посадки, замерли перед возможностью спасения. Роберт Скляров шагнул вперед и сказал:
— Без меня.
И очень красивая, но совершенно седая женщина рядом с ним положила руку ему на плечо:
— Я не знаю, как я там буду. Я не смогу там смотреть ни на кого.
— Нам здесь больше нравится! — крикнул молодой нулевик.
Ламондуа сказал, что его профессиональный долг — присутствовать при столкновении волн. Несколько влюбленных пар, завороженных остротой ощущений, тоже предпочитали остаться, да не успели и толком одеться, а Постышеву с Валькенштейном, умчавшихся в неизвестном направлении, вообще никто не спросил. Некоторые физики желали разделить с Ламондуа радость последнего наблюдения, а кроме того, они верили во взаимную деритринитацию волн. К капсуле потянулся в основном обслуживающий персонал ульмотронов — те немногие, кто тайно проклинал физиков, за сомнительные эксперименты которых должны теперь расплачиваться простые люди. Радуга предназначалась явно не для простых людей, и было только справедливо, что они покидали ее так своевременно.
Некоторое время Калиненко молча смотрел на это безобразие, хотел плюнуть под ноги, но потом понял, что остающиеся были, в сущности, ребятами его склада и, если бы мог, он бы тоже остался вместе с кораблем. Если им всем суждено погибнуть, то лучше такой смерти все равно не придумаешь, а если выжить — лучше такого выживания тем более не найдешь. Он хотел, конечно, повидаться с Горбовским, но если Горбовский с самого начала выбрал оставаться, переубеждать его во второй раз было бессмысленно. А черт его знает, подумал Калиненко, он очень живучий — может, он их спасет одним своим присутствием. Есть такие люди, которых ничто не берет, такие хлопцы, что хоть хлопни об стену — беспокоиться надо о стене.
— Спокойной плазмы! — крикнул кто-то из оставшихся, когда схлопнулись створки капсулы.
— Спокойной Волны! — крикнул Калиненко, но вряд ли кто его услышал. Тем более что вокруг уже очень громко ревело.
|
–––
Say, we should form our own book club. With black jack! And hookers! In fact, forget the books.
© Bender Bending Rodríguez |
|
цитировать
А Румата, значит, её не употребил и тем самым засыпался? Вау!