|
Над вечным покоем
Я как всегда проснулась от звуков фортепьяно. Гостиная от моей комнаты через коридор, и я всегда слышу, когда Софья Петровна начинает играть. Она встаёт рано, как птичка, и ещё до завтрака устраивает концерт. Софья Петровна почти всегда играет Шопена — прелюдии, вальсы, ноктюрны. Сейчас звучит его цисмольный вальс. Он как будто специально написан для утра — во второй теме что-то взлетает, взлетает и в самом конце улетает в небеса и так и хочется взлететь вместе с ним.
Я Настя, мне четырнадцать лет. Я живу в усадьбе, но это не потому, что мои родители помещики, просто Софья Петровна взяла меня с собой на лето в съёмное именье, как на дачу. Меня и мою сестру Веру. Вера старше меня на год, матери у нас нет, она умерла, когда я родилась, Софья Петровна была её подругой. А ещё с нами в усадьбе живёт Яков Исаевич Левицкий, он известный художник. Софья Петровна — его ученица, они вместе приехали в Островно писать этюды и каждый день после обеда, а иногда и после завтрака, уходят с мольбертами и красками заниматься, а к ужину Григорий посылает за ними повозку. Муж Софьи Петровны, Дмитрий Павлович Кувшинников — полицейский врач. Пока жена учится художествам, он остаётся на службе и каждый месяц присылает ей сюда семьдесят рублей.
Звучат последние ноты цисмольного вальса, а это значит, что пора вставать, я себе дала слово, что встану, когда Софья Петровна доиграет. Да и часы в гостиной только что пробили девять, а это значит, что через полчаса завтрак и нужно умываться и одеваться.
Гостиная вся заставлена этюдами. Софья Петровна ходит между ними и поминутно посматривает на стены, словно примериваясь. Яков Исаевич сидит в кресле и читает вчерашнюю газету, которую принёс ему Григорий.
— Яша, — говорит Софья Петровна, — я хочу вот этот этюд повесить против окна. Да твой, твой этюд… мои пока недостойны. Распорядись, чтобы Григорий вбил гвоздик.
Яков Исаевич встаёт и подходит к Софье Петровне. Он красивый мужчина в уже зрелом возрасте — ему около сорока, а Софья Петровна года на четыре моложе. Они очень подходят друг другу — оба загорелые с чернющими пронзительными глазами, а у Якова Исаевича бородка с аристократической проседью, из-за которой он похож сразу на всех испанцев с картин Веласкеса. Если бы ему ещё усы загнуть кверху…
— Да, Яков Исаевич — настоящий идальго, — кивает Софья Петровна в ответ на моё замечание. — Или нет, он тореадор, — она прыскает от смеха и достаёт платок, чтобы утереться.
В это время в гостиную входит заспанная Вера. Она выглядит как лунатик, потому что ночи напролёт читает новеллы месье де Мопассана, засыпает под утро, а к завтраку опаздывать нельзя.
Яков Исаевич поворачивается к Вере и говорит ей:
— Вера, а ты хотела бы, чтобы сей, — он так и говорит — «сей», — пейзаж висел в гостиной?
Картины у Якова Исаевича очень интересные, он любит писать пейзажи и пишет их так достоверно, что глядя на них, словно утопаешь в листве деревьев, озёрах, в домиках и монастырях.
— Он грустный, этот пейзаж, — вмешиваюсь я. — Яков Исаевич, почему все ваши картины такие… — я подбираю слово, — такие задумчивые?
Мне кажется, что в его картинах я вижу людей, которых там нет. Вот старик в лаптях бредёт по пыльной дороге, опираясь на клюку, а там дальше монах возвращается в стены обители. А обитель — она всегда печальна и горестна. Так мне теперь кажется, и на всех пейзажах Якова Исаевича я вижу эту глубокую тоску, которой, кажется, там и нет, но она есть, она сквозит из каких-то скрытых глубин каждого его полотна.
Вера смотрит на меня осуждающе и перебивает:
— Яков Исаевич, вы великий художник, и никакой печали я в ваших картинах не вижу.
Он задумчиво крутит ус пальцами левой руки, затем говорит, обращаясь ко мне:
— Русская природа такова по своей сути, Настенька. Она всегда будит во мне грусть нереализованных надежд и даром потраченных сил, — вдруг он оживляется. — Иногда я и сам хочу написать что-то этакое… — он закатывает глаза и откидывается на спинку стула, — что-то сладострастное, даже откровенное. Словно женщина в любви.
Вера краснеет. Взрослые никогда не говорят с нами о таком и слышать это от Якова Исаевича мне тоже неудобно. Я не могу участвовать в таком разговоре и опускаю глаза.
— Так все к столу, все к столу, — говорит Софья Петровна, и мы рассаживаемся по стульям.
А Яков Исаевич смотрит теперь на Софью Петровну, он всегда смотрит на неё нежно и ласково, как на цветок и говорит:
— Помнишь, Сонечка, на вечерах у Алексея Николаевича, царствие ему небесное, — он крестится, а затем декламирует:
— Безмесячная ночь дышала негой кроткой.
Усталый я лежал на скошенной траве.
Мне снилась девушка с ленивою походкой,
С венком из васильков на юной голове.
Софья Петровна кивает головой, а он говорит:
— Я хотел бы написать что-то такое, но каждый раз, как берусь, что-то останавливает меня.
— Так, Яша, — нарочито строго говорит Софья Петровна. — Что это за мечты о девушках в васильках? — она не выдерживает своей строгости и снова прыскает, а потом продолжает: — Значит, сегодня начнёшь писать меня на фоне озера. Я сяду к нему спиной, а ты будешь писать с меня…
— Но, Софи́, — говорит он неуверенно. — Ты же знаешь, что я не пишу портреты…
После завтрака они, действительно, собираются и уходят с мольбертом и красками. Яков Исаевич несёт зонтик и складной стульчик для Софьи Петровны, а она сложив в ридикюль кисти, берёт в руку мешочек с красками, мольберт, и оба уходят, помахав нам рукой.
Место, куда они направляются, действительно, очень живописное. Наш дом стоит на холме, а под ним разлито озеро и в центре его островок. Островок этот имеет несколько заводей и бухточек, и мы с Верой… впрочем об этом потом. Если пройти от усадьбы всего версту к юго-западу, то оттуда открывается замечательный вид на него. Я как-то раз оказалась там в ненастье, когда свинцово-лиловые тучи нависли над островком. На высоком берегу, ближе ко мне стоит церквушка, старенькая, не из модных каменных, а совсем ещё та, деревянная, без подклетов, просто как большая изба с куполом и крестом над крышей. А слева от неё — совсем небольшой погост с покосившимися крестами. Меня тогда охватило странное чувство — словно я оказалась в вечности и не могу эту вечность познать или хотя бы понять. Я стояла над этой картиной как заворожённая, и из оцепенения меня вывел голос Софьи Петровны:
— Настенька, сейчас дождь хлынет. Пойдём-ка домой.
Я оглянулась. Они с Яковом Исаевичем шли мимо со своим обычным арсеналом — мольбертами, красками, кистями.
— Хотели пописа́ть немного, да вот погода… — обречённо пояснила Софья Петровна.
Она подошла и встала на краю холма вместе со мной. Лицо её изменилось, она оглянулась на Якова Исаевича и крикнула:
— Яша-Яша-Яша! Быстро иди сюда. Ты посмотри какое здесь… великолепие. Вечный покой! И каково жить здесь — над вечным покоем!
Яков Исаевич, подойдя, одобрительно кивнул:
— Да, действительно, величественно. Интересное сочетание… если бы в церквушке ещё свет горел — было бы вечное и обыденное в параллелях плюс надежды против безысходности… — он махнул рукой на погост. — Впрочем, свет-то можно изобразить. Над вечным покоем — как это точно, Сонечка. Ты удивительная!
Он немедленно стал устанавливать мольберт. Софья Петровна с удивлением посмотрела на него:
— Ты что, Яша! Сейчас же дождь… Не время сейчас.
Уже в усадьбе Софья Петровна восторженно описывала увиденное Вере и вдруг сказала:
— Хотела бы я каждый день видеть такое… каждый день и вечно, даже в Москве. Я бы ради этого…
— Что ты ради этого? — несколько игриво спросил её Яков Исаевич и та, подхватив его тон, жеманно ответила:
— От многого могла бы отказаться, даже… даже от тебя!
Они считали нас с Верой детьми и не считали нужным особенно скрываться. А нас эта иногда всплывающая откровенность коробила, особенно при воспоминании о семейном положении Софьи Петровны.
— Софья Петровна, — обратилась к ней я. — А Дмитрий Павлович приедет к нам хоть к концу вакации?
Она тогда густо запунцовела, встала и вышла из комнаты…
И вот сейчас они ушли туда, на ту площадку, писать портрет Софьи Петровны.
А мы с Верой, как всегда, когда они уходят на этюды, сели в лодку, и Григорий отвёз нас на остров. Часть его заросла рощицей, в роще есть поляна и на ней растёт земляника. Каждый день мы с Верой ползаем на коленях по этой поляне и складываем в рот пахучие красные ягоды. Потом, насладившись их ароматом и набегавшись, мы идём на пляж, купаемся и просто валяемся на берегу. Григорий вбил для нас здесь огромный зонтик, и в его тени мы прячемся от хотя и северного, но довольно-таки злого летнего солнышка.
Сегодня мы отсюда видим силуэт Софьи Петровны на холме, а Якова Исаевича не видим. Мы машем ей руками, но она сидит спиной и не оборачивается.
После обеда, когда мы сидели в гостиной и слушали, как Софья Петровна играет на фортепьяно и поёт, Григорий объявил, что у нас гости. Из Петербурга приехали сёстры Турчаниновы — хозяйки соседней усадьбы в Горке. Узнав, что здесь по соседству отдыхает знаменитый Левицкий, они не могли не нанести визит. Анна Николаевна и Надежда Николаевна были немедленно приглашены войти. Им подали новые приборы и предложили чай.
Увидев их, я невольно вздрогнула — Анна Николаевна, старшая сестра, была удивительно похожа на портрет княжны Марии Лопухиной, написанный сто лет назад. Об этом портрете говорили мистические вещи, и я невольно отвела взгляд от красавицы. А Вера и вовсе отвернулась и больше в её сторону не смотрела. Младшая сестра, Надя, была нашей ровесницей, и её сразу определили сидеть рядом с нами.
А Яков Исаевич посмотрел на неё с интересом и сказал:
— Софья Петровна, посмотри-ка, какие интересные черты у Наденьки, особенно вот так, на треть лица…
Софья Петровна, кажется, не разделяла восторгов Якова Исаевича, но кивнула и пробормотала какой-то комплимент.
Анна Николаевна была одета в лёгкое белое платье, подпоясанное голубой лентой и кажется, даже без корсета. На плечах у неё лежал атласный голубой плат, отделанный мехом. В ушах сверкали брильянты в серебряной оправе. От неё веяло столичным холодом. Лет ей было около двадцати пяти, и она была очень красива. Наша Софья Петровна рядом смотрелась деревенской простушкой.
Зашёл разговор о Петербурге, свете, приёмах. Анна Николаевна регулярно бывала на балах, зналась даже с императорской семьёй. Мы посидели немного с ними, а потом нам стало скучно, мы взяли Надю за руки с двух сторон и ушли в сад. С Надей было весело. Она оказалась очень умной, но озорной девочкой, всё время что-то затевала: то показывала нам па, которым научил её учитель танцев в Институте благородных девиц, то полезла на чердак и нас потащила за собою. А на чердаке, где мы до сих пор не бывали, оказался старый кожаный диван, времён ещё, наверное, Екатерины Великой, и мы валялись на нём то все втроём, то поодиночке, а потом в куче старого тряпья мы нашли сундук с прошлогодними яблоками — нынешние-то ещё не поспели — и грызли их, пока у нас животы не заболели. Потом мы спустились с чердака вниз и все в пыли ввалились в гостиную к ужасу Софьи Петровны, которая тут же потащила нас отмываться.
Анна Николаевна уже собиралась, и Яков Исаевич пошёл их с Наденькой провожать. До Горки тут недалеко — всего полторы версты или даже чуть меньше. Их усадьба даже видна с того холмика на берегу озера.
Уже смеркалось, когда они уехали в своём экипаже. Софья Петровна была в лирическом настроении и в ожидании Якова Исаевича села за фортепьяно. Она заиграла первую часть «Лунной сонаты» Бетховена. Мечтательность этой мелодии обычно вызывала во мне ощущение настороженной ночной тишины, но сегодня Софья Петровна играла как-то по-особому, и из-под её пальцев струилась какая-то внутренняя скорбь или даже тоска.
— А ты чего всё время отворачивалась от Анны Николаевны? — спросила я Веру.
— Так она же вылитая Лопухина, — сказала Вера с таким видом, словно я спрашиваю неимоверную глупость. — А ты же знаешь, что молодым девушкам нельзя смотреть на портрет, а то умрут скоро.
— Так то на портрет…
— Так она же и есть портрет, как будто в неё дух княжны вселился. Княжна-то бедная, и пары лет не прожила после этого портрета, а муж её пригласил медиума, и они вызвали дух Марии, который вошёл в картину. С тех пор все девушки, увидевшие портрет, прокляты — или помрут, или детей не будет…
Тем временем Софья Петровна доиграла до конца, повернулась к нам и сказала:
— Девочки, пора ложиться, — затем она перевела взгляд на Веру и продолжила строго: — И не вздумай читать всю ночь своего Мопассана, иначе я отберу у тебя эту книжку и выброшу.
— Мы хотим дождаться Якова Исаевича, — сказала я просяще.
— Яков Исаевич пойдёт из Горки пешком, — ответила Софья Петровна, — возможно, придёт поздно, так что давайте-ка по постелям.
Уже ночью я проснулась от голосов в гостиной. Я встала, приоткрыла дверь и выглянула в щёлку. Софья Петровна обнимала Якова Исаевича, у которого все брюки снизу были в пыли и говорила нежно:
— Ну наконец-то!
Яков Исаевич отстранял её:
— Сонечка, ну я же весь в пыли, сумасшедшая.
— Пойдём быстрее наверх, — сказала Софья Петровна, а я закрыла дверь и легла обратно в постель.
Со следующего дня наши режимы полностью поменялись. Теперь Надю с утра присылали к нам, а Софья Петровна и Яков Исаевич, проведя положенные два часа над этюдами, уезжали в Горку. Анна Николаевна принимала их там до вечера, когда они возвращались домой.
А через несколько дней, поднявшись, мы не нашли в доме Якова Исаевича. Софья Петровна сказала, что он на охоте. И действительно из лесу раздалось несколько выстрелов, а Софья Петровна печально сказала:
— Год назад он так ни с того ни с сего подстрелил чайку. А когда я ужаснулась из-за этого бессмысленного убийства, бросил её на землю со словами, что вместе с ней бросает к моим ногам свой скверный поступок.
Яков Исаевич вернулся к вечеру без добычи. Ужинать он не стал и сразу ушёл спать, сославшись на усталость. Чуть позже, выйдя из комнаты за водой, я заметила, что Софья Петровна стоит в гостиной над его амуницией и держит в руках патронташ. Увидев меня, она странно улыбнулась и ушла в свою комнату. Я из любопытства заглянула в патронташ и обнаружила, что все патроны на месте.
|
цитировать