Не так давно, 9 февраля сего года, в "The New Yorker" появилась заметка прекрасно известного русскоязычному читателю умной и красивой научной фантастики писателя и программиста Теда Чана под названием "ChatGPT Is a Blurry JPEG of the Web" с подзаголовком "OpenAI’s chatbot offers paraphrases, whereas Google offers quotes. Which do we prefer?". Об эссе автора я узнал только из перевода (под заголовком "ChatGPT это лишь сжатое изображение всемирной сети") на портале syg.ma (ссылки на все будут в конце этого текста). Далее я хотел бы помимо того, чтобы просто сообщить о существовании что оригинала, что переводной версии очень интересной и донельзя актуальной нехудожественной работы Теда Чана, но и вкратце раскрыть ее основные тезисы, а также сравнить их с неоднозначным, но очень известным (по слухам, ставшим причиной закрытия ряда проектов по разработке ИИ — отсылаю к интервью "Финикового компота" с Серлом, а также послужившим идейной почвой для институционального оформления когнитивистики как науки) мысленным экспериментом американского аналитического философа языка и сознания Джона Серла. С "китайской комнатой" из культовой статьи "Сознание, мозг и программы".

Итак, если вкратце, то Тед Чан на пальцах и путем аналогий-метафор старается донести до массового нетехнического читателя простую истину — чат-GPT не есть т. н. "сильный ИИ". Это очередное, новаторское и интересное, но все-таки звено в цепи усовершенствований и изобретательских итераций в цепи прогресса "слабых ИИ". Притом дальнейшие усилия в этом конкретном процессе совсем не точно приведут к выполнению истматовского "перехода количество в качество". Т. е. совсем не факт, что из очень-очень-очень сильного "слабого ИИ" получится "ИИ сильный". Но обо всем по порядку.

Начиная с небольшой исторической ремарки из области программирования, Тед Чан напоминает о двух путях в процессе сжатия данных — с потерями и без:

"Сжатие данных подразумевает два процесса: кодировка, когда данные компрессуются в более компактный формат, и декодирование — обратный процесс. Если восстановленный файл идентичен оригиналу, то использовалось сжатие без потерь: не было утеряно никаких данных. Если же, напротив, востановленный файл лишь приблизительно тождественнен оригиналу, то применялось сжатие с потерями: некоторые данные были утеряны и теперь не подлежат восстановлению. Сжатие без потерь обычно используется для текстовых файлов и компьютерных программ, потому что в этих форматах утрата даже единственного символа может повлечь серьезные последствия. Сжатие с потерями зачастую используется для фото, аудио и видео — там, где абсолютная точность не критична"

Неразличение двух этих подходов — по недосмотру, случайности или продуманно — порой приводит к неприятным ситуациям. А именно к случаю с ксероксом одной немецкой компании, который при копировании (которое, как отмечает Чан, давно уже "не то, что раньше", ведь "...для решения проблемы понадобился именно информатик, потому что современный ксерокс уже не использует физический ксерографический процесс как в 60-х годах — вместо этого изображение сканируется дигитально, а затем распечатывается") допускал странные ошибки — заменял различные записанные числа на планах на одно и то же число:

"Главной проблемой в этой истории стало не то, что в копировальном аппарате использовался метод сжатия с потерями, а то, что аппарат искажал копию незаметно, и артефакты сжатия не сразу бросались в глаза. Если бы на выходе получались размытые изображения, всем стало бы ясно, что копии не соответствуют в точности оригиналу. Но копии казались точными — данные на них были ясно читаемыми, будучи неверными. В 2014 году Xerox выпустили патч, исправляющий эту проблему с их копировальными аппаратами"

Запомним это на будущее. И вот, ознакомившись с базовым и тривиальным программистским знанием, мы можем прийти к более сложным материям, которые талантливый писатель объясняет элегантно и просто. А именно для понимания сути чатаGPT, почему он не обладает пониманием и возможностью создать что-то действительно новое (ну и почему он не есть "сильный ИИ", как бы то не хотелось его технофобным или всего лишь грамотных в маркетинге создателям), американский писатель и программист предлагает нам поучаствовать в мысленном эксперименте. Сравнить чат-GPT с помянутым выше копировальным аппаратом, который тоже сжимает данные с потерями. Только здесь он старается копировать (подчеркнем этот термин) не просто какой-то текстовый документ, а всю мировую паутину:

"Мне кажется, что этот случай особенно актуален сегодня, когда речь заходит о ChatGPT и подобных программах, известных в кругах исследователей ИИ как большие языковые модели. Конечно, сходство между копировальным аппаратом и большой языковой моделью не сразу может показаться очевидным, но представьте, что вы вот-вот потеряете доступ к интернету навсегда. Вы решаете создать сжатую копию всех текстовых данных в сети, чтобы хранить ее затем на своем локальном сервере. К сожалению, объем вашего сервера лишь 1% от объема всех данных, поэтому вы не можете использовать алгоритмы для сжатия данных без потерь. Вместо этого, вы пишете алгоритм сжатия с потерями — он будет распознавать статистические закономерности в тексте и сохранять их в собственном формате. Добавим неограниченную вычислительную мощность вашего компьютера, так что даже малейшие закономерности в тексте не ускользают от вашего алгоритма, и вам удается достичь необходимого уровня сжатия сто к одному.

Теперь потеря доступа в интернет не кажется столь катастрофичным событием, ведь у вас есть копия всей информации в сети на собственном сервере. Проблема лишь в том, что из–за столь плотного уровня сжатия, вы не сможете искать нужную информацию, пользуясь точными цитатами — вы не найдете совпадений. Для решения проблемы вы создаете интерфейс, принимающий запросы в формате прямых вопросов, и дающий ответы, передающие суть информации, сохраненной на вашем сервере"

И эта странная, на первый взгляд, аналогия оказывается очень рабочей и позволяющей через то самое "размытие" объяснить феномен "бреда" (или "вранья", как говорит уже российский специалист по машинному обучению на стриме канала "Рабкор" — тоже ссылку прикреплю ниже):

"Эта аналогия не только помогает понять каким образом ChatGPT парафразирует информацию, найденную в интернете, но также и объясняет «бред» или нелепые ответы на конкретные вопросы, столь часто наблюдаемые в поведении ChatGPT и прочих больших языковых моделей. Этот бред — это артефакты сжатия, только как и в истории с ксероксом, они настолько «читаемы», что их не распознать без скрупулезного сравнения с оригиналом. Оригинал в нашем случае — либо интернет, либо наши собственные знания о мире. Когда мы рассматриваем такой бред сквозь данную призму, он становится вполне ожидаемым: если при сжатии 99% оригинальной информации было утеряно, закономерно ожидать, что существенные доли реконструкции при декодировании будут полностью сфабрикованы"

Все это — результат интерполяции, процедуры, проделываемой программы для восстановления утерянных данных по аналогию, за счет сравнения с сохранившимися. И пока что чаты-GPT плохо справляются с этими потерями, по замечанию Чана. Именно этим писатель объясняет, почему создатели этих программ пока не смогли взять и, видимо, не претендуют в ближайшее время на становление лауреатами премии "Приз Хаттера" ("...с 2006 года исследователь ИИ Маркус Хаттер вручает денежную награду тому, кто сможет без потери данных сжать конкретный текстовый файл объемом в 1ГБ компактнее, чем предыдущий рекордсмен. Премия известна как Приз Хаттера или Премия за сжатие человеческих знаний"):

"Большие языковые модели распознают статистические закономерности в тексте. Любой анализ текста в сети покажет, что такие фразы как «низкое предложение» часто соседствуют с такими фразами как «повышение цен». Чатбот, уловивший данную корреляцию, способен ответить про повышение цен на вопрос об эффекте недостаточных поставок товаров на прилавки. Если большая языковая модель уловила огромное количество текстовых корреляций между экономическими терминами (причем настолько огромное, что способна правдоподобно отвечать на широкий спектр вопросов), можем ли мы сказать, что она на самом деле понимает экономическую теорию? Модели на подобие ChatGPT не становятся лауреатами Премии Хаттера, среди прочего, потому что не способны в точности воссоздать оригинальный текст — иными словами, они не сжимают данные без потерь. Но может быть их способ сжатия с потерями все–таки показывает на скромные начала в понимании концепций, на которое так рассчитывают исследователи ИИ?"

Далее следуют примеры с арифметикой. И они ярче всего показывают неудачи в области понимания (как бы сказал Серл, семантики), ведь чат-GPT в поисках ответов, например, на пример "245 + 821". В Сети просто-напросто крайне мало идентичных трехзначных сложений, вычетаний и т. д., а, значит, мало соответствующих корреляций. Отчего чатбот показывает всяческое отсутствие математических компетенций из стандартов начальной школы. Но далее (и я приближаюсь к финалу как цитирований из эссе, так и своего эссе об эссе) Чан предлагает представить себе таковой "мыслящий" чат как программу сжатия без потери данных. Может, таковой механизм способен понимать, производить новое и думать? И снова нет:

"Представьте, что было бы если бы ChatGPT была алгоритмом сжатия без потерь? В таком случае, она бы всегда отвечала на вопросы точными цитатами соответствующих страниц в интернете. Нас бы вряд ли сильно впечатлила такая технология — не особо существенное улучшение обычных поисковых движков. То, что ChatGPT парафразирует текст из интернета, а не цитирует его, делает модель похожей на ученицу, способную выражать мысли собственными словами, а не только «зубрить» фразы из учебника. Это создает иллюзию понимания. В человеческом обучении механическое запоминание не является показателем понимания, поэтому неспособность ChatGPT цитировать информацию из источников — это именно то, что создает впечатление ее обучаемости. Когда речь идет о последовательности слов, сжатие с потерями впечатляет больше, чем сжатие без потерь"

Идем к завершению пересказа и, наконец-то, к сравнению. В заключении американский писатель отмечает, что, вполне возможно, чуть позднее чатботы смогут — при некоторых "но" — заменить поисковики. Феномен "размытия" так вообще может сослужить полезную службу т. н. "контент-фермам". Но такая виртуальная машинерия вряд ли сможет помочь в работе писателя. Если мы говорим просто о контенте (уж простите за намек о дихотомии, при которой есть "высокое" и "большая литература"), то его умножение методом чатботов может привести к "искривлению" Интернета и осложнению поиска информации в нем для пользователей ("Расцвет такого типа пересказа контента усложняет поиск нужных данных уже сегодня — чем больше текста, сгенерированного большими языковыми моделями, будет публиковаться в сети, тем больше интернет станет походить на все более и более размытую версию самого себя"). Но все равно — может, чатбот хотя бы позволит "настругать" некий шаблон, материал для облегчения "технических" задач писателя и любого другого создателя самого различного текста? Но ведь именно через движение через ошибки, через писание неудачных, вторичных и пошлых вещей, выбрасывание их не в стол, а в окно, и получается действительно сильная вещь. Только так и не иначе ("Если вы писатель, вы напишете множество вторичных вещей прежде, чем удастся написать что-нибудь оригинальное. При этом, время и усилия, вложенные во вторичные тексты никоим образом не тратятся зря — напротив, именно они и позволяют вам в итоге создать нечто неповторимое. Мучительный выбор верного слова и бесконечная перестановка предложений в инстинктивном поиске наиболее приятного течения текста — этим и познается проза").

Но это я все к чему? Как по мне, Тед Чан (наверняка зная, как мне кажется, об аргументе "китайской комнаты") оформляет второе издание, так сказать, дополненное, исправленное и сжатое — без потери данных! — "китайской комнаты" Джона Серла. Я говорю именно об отдельно взятом мысленном эксперименте из статьи "Сознание, мозг и программы", без привлечения работ философа по его собственной теории сознания, социальных институтах и устройства языка. Ведь, так скажем, негативная программа (проект) Серла, его скептические и критические нападки на современные проекты, громогласно заявляющие о создании чего-то близкого к "сильному ИИ", т. е. сознающему и разумному искусственному существу, до сих пор актуальна хотя бы своим запалом.

Я не стану цитировать Серла — и так превысил объемы для быстрого чтения. Просто скажу, что у обоих авторов совпадают не только цели текстов (у Чана, кстати: "Учитывая, что большие языковые модели как ChatGPT зачастую превозносятся чуть ли не как прорыв в сфере искусственного интеллекта, может показаться пренебрежительным или уничижительным описывать их как алгоритмы сжатия текста с потерями. Я на самом деле считаю, что рассматривать большие языковые модели в данной перспективе полезно для усмирения тенденции их очеловечивания"), но и средства. И Чан, и Серл прибегают к мысленному эксперименту для сокрушения спеси проектировщиков якобы "сильных ИИ". Оба различают синтаксическое и семантическое, т. е. то, что кандидаты в разумные машины не обладают пониманием, а просто оперируют рядом формальных правил (Джон Серл в указанной статье четко проводит это различение — между синтаксисом и семантикой языка — для ликвидации лишь поверхностной адекватности метафоры человеческого сознания как компьютерной программы). А из последних напрямую не проистекает, не создается и не формируется понимание, т. е. человеческий разум, настоящее сознание и ментальные состояния с убеждениями и прочим человеческим, слишком человеческим. Притом и писатель, и философ не считают, что "сильный ИИ" принципиально невозможен. И критикуемые философом программы, и писателем нейросети если и проходят тесты Тьюринга, то только потому, что это неудовлетворительный тест на определение у собеседника ментальных состояний и разумности. Т. е. (выше я говорил запомнить момент с термином "копировать") копирование (имитация) работы сознания современными машинами происходит с такой потерей содержания и качества процесса, что дубликат не идет ни в какое сравнение с оригиналом. Серл настаивает на смещении внимания с "софта" на "хард", а Чан скорее говорит о том, что стоит затянуть пояса скорых и завышенных ожиданий. В любом случае, при всех прочих равных, фантаст-программист справляется с созданием четкого, понятного, приятного для чтения и вместе с тем сильного с аргументационной точки зрения текста с критикой реализации в настоящее время "сильного ИИ" лучше, чем философ-лингвист-когнитивист. При всей моей симпатии как к фигуре Серла, так и к этой его статье и другим произведениям. Притом "подкопаться" к эссеистскому эксперименту Чана сложнее, чем к мысленному эксперименту Джона Серла. Как ни крути, при всей изящности "китайской комнаты", в самой ее основе есть родовая травма, слабое место: вопрос "который сейчас час?" и иже с ними. Да, можно вводить модификации "...комнаты" для преодоления набегов секты "ИИ здесь-и-сейчас", но чем статья Чана — не такая идеальная, преодолевшая слабости прародителя, версия критики от Серла? Это тот из немногих случаев, когда ремейк лучше оригинала.

Примечания:

1. Оригинал статьи Теда Чана

2. Перевод статьи Теда Чана №1

3. Нейросети учатся врать? (Сергей Марков, Борис Кагарлицкий)

5. Джон Серл. Сознание, мозг и программы

6. Создатель ChatGPT "опасается своего творения"

7. Истина это здравый смысл, а не наоборот (интервью с Джоном Серлом)

8. Наверное, даже более верное сравнение аналогии Чана не с "китайской комнатой" Серла, а с "китайской нацией" Блока (которого и Серл упоминает, кстати), как заметил при обсуждении эссе фантаста FixedGrin.

9. Это сотая, юбилейная публикация в моей колонке. Спасибо всем тем, кто читает мое многословие и многобуковие!

В свое время я уже писал про сериал "Рассказ служанки", который до сих пор выходит на канале Hulu. В этом, 2023, году проект наконец-то должен завершиться последним, шестым по счету сезоном. После просмотра третьего сезона пару лет назад я успел несколько устать от интересного, но все-таки противоречивого сериального произведения. О некоторых преувеличениях мира, диалогах персонажей и некоторых иных если не минусах, то специфических характеристик сериала я писал в уже указанной заметке. Здесь же я хотел бы рассмотреть в паре абзацах буквально одного единственного персонажа, сыгранного актером Брэдли Уитфордом, который появился еще в далеком втором сезоне, но наиболее активно проявил себя в последних двух. В общем, эссе посвящается командору Джозефу Лоуренсу.

Второй и третий сезон, особенно третий, конечно, стал выводить этого героя на все более важные сюжетные тропинки. Например, самолетного бегства нескольких десятков детей в Канаду не было бы без Лоуренса. Тем не менее особо он никак не светился, и отношения между персонажами Элизабет Мосс, Джозефа Файнса, Ивонн Страховски и Энн Дауд теснят роль и развитие этого героя. Но с первой же серии четвертого сезона все меняется.

Джозеф Лоуренс с первого появления на экране привлекает внимание зрителя, привыкшего к постепенной "картонизации" и рутинизации действий, диалогов и взглядов командоров, Служанок, Жен, Теток... Да, поначалу Лоуренс кажется лишь функциональным трамплином для нескольких спасений Фердовой / Джун, но четвертый и пятый сезон все меняют. Персонаж, который даже не присутствовал в книге, начинает вытаскивать с картонного дна весь проект. Уже не только на одной красавице Мосс лежит бремя волоков сериала (в моих глазах, во всяком случае).

Почти сразу намеками нам показывают, что с Лоуренсом далеко не все так просто. Это не обычный двуличный и лицемерный командор. Он любит свою несчастную больную Жену, тяготится судьбой Служанок и других несчастных обитателей Галаада, не занимается освященным изнасилованием над женщинами, а вообще являет собой фигуру скрытого в тоталитарных одеяниях интеллигента, любителя запрещенных книг, произведений искусства и т. д. Ну и одним кадром третьего сезона нам дают понять, что командор Лоуренс участвовал в создании экономического фундамента государства религиозных фундаменталистов.

Но в предпоследних двух сезонах Джозеф Лоуренс раскрывается в полной мере. Во-первых, появляется новая арка / повествование — политическое возвышение нетипичного командора до практического главы Галаада. Во-вторых, персонажу добавляют экранного времени и его диалоги со всеми героями — самое главное достижение сценаристов. Ерничанье, открытый сарказм, в чем-то снобистская интеллектуальная речь Лоуренса, порой чрезмерно вызывающее и рискованное поведение героя Уитфорда — все выдает в нем трикстера.

Лоуренс как бы находится между двух миров. Между, с одной стороны, мирским, светским, интеллектуально и по духу близким ему западным цивилизованным обществом, а, с другой стороны, традиционалистским, тоталитарным, политиканским, жестоким бытом Галаада. Да, в чем-то внутри он близок к первому миру, а внешне старается хамелеонски встроится во второй. Но все, разумеется, сложнее. Лоуренс, как выясняется, настоящий серый кардинал, подлинный творец псевдохристианской республики. В проникновенном диалоге с Джун в одной из последних серий пятого сезона (начатого по телефону, а продолженному при личной встрече), он говорит, что видел угрозу полного вымирания человечества и исчезновения цивилизации. Лоуренс был экономистом, утилитаристом, и при помощи фундаменталистов, "Сынов Иакова", думал решить глобальную проблему с "минимальными издержками" (начало восьмой серии). Но эксперимент, как водится, вышел из-под контроля, и в пламя демографической фабрики под именем "Галаад" полетело слишком много щепок и поленьев в виде человеческих жизней и столь близких Лоуренсу достижений цивилизации. Правда, в весьма пафосном монологе, он клеймит "потребительский поздний капитализм", который и привел мир к проблеме снижения фертильности.

Брэдли Уитфорд отлично отыгрывает такого сложного и необычного персонажа, вовремя сдерживая, и столь же вовремя не сдерживая эмоции, горестные слезы по понимаю того, что он натворил. Но Лоуренс все равно считает, что делает необходимое зло длиною в пару-тройку поколений, после которых Галаад изменится и станет "традиционализмом с человеческим лицом". Его даже иронично связывают с Горбачевым, который проектом "Нового Вифлеема" старается преобразить тираническую сущность своего детища. Но экс-Фредова, Джун, не согласна с антигероем / антизлодеем или просто трикстером, вынужденно, перед лицом демографического рагнарека, старется быть героем. Так что весь шестой сезон будет конфликтом между героями Мосс и Уитфорда. Двумя единственными оставшимися интересными персонажами всего проекта. Тетя Лидия откровенно выдохлась, ее внутренние демоны, потуги стать духовной матерью для Джанин уже наскучили. Переменчивые отношения четы Уотерфордов себя исчерпали, да и Фред все равно почил в конце четвертого сезона. Оставшаяся живой Серена тоже порастеряла свой глянец и интересность, разве что поначалу привлекала более-менее предсказуемая линия преображения овдовевшей, но беременной героини в квази-Служанку. Конфликт оформен, ждем ценностной, идейной дуэли между архитектором жестокого спасения человечества в лице саркастического интеллектуала-трикстера Лоуренса и второй раз ставшей вынужденно беглянкой Джун. Самое главное, чтобы создатели "Рассказа служанки" не пошли по пути шоураннеров "Атаки титанов", и не множили последний сезон до бесконечности.

Несколько раз тому назад я сделал, наверное, слишком смелое заявление. А именно, обобщив все искусство как таковое (как минимум с эпохи Просвещения) формулой "создание нового и ранее не бывшего", пришел к выводу что такое искусство уже невозможно. Искусство для искусство сделало все, что могло, создало максимально возможное разнообразие инструментов и форм, которые теперь могут сделать из искусства для искусства искусство не только для самого себя (здесь: 1, 2, 3). Сделать ход конем, чтобы искусство стало преобразовывать не только само себя, но и мир вокруг себя... Но это все лирика, и, скорее, мои собственные эпатажные выпады. Но они необходимо, чтобы очертить масштаб фигуры Жан-Люка Годара.

Я не считаю, что этот французский режиссер, один из отцов "новой волны", нуждается в представлении. Один из самых важных, андеграундных во всех возможных оттенках этого слова, многогранный, неоднозначный, сложный, интересный, философствовавший при помощи кино, сделав из кадров слова, а из слов — кадры, серьезно повлиявший на Тарантино, по сути, подаривший большинство его приемов... Это не полный список заслуг творцу, человеку и мыслителю, который продолжил русский авангард уже в новом кинематографе, который поставил планку в фильмовом творчестве настолько высоко, что пока ее никто не переплюнул. Да, возможно, я утрирую, и тут бросается в глаза мое пока еще слабое знакомство с действительно достойным кино. Вот уже с полгода я во многом отказался от современного кино в пользу фильмов вдвое, втрое старше меня, ради гениев по типу того же Годара, Феллини, Пазолини, Трюффо. И пока не пожалел об этом. Но решил сделать одно из немногих исключений из погружения в прошлое, посмотрев фильм Мишеля Хазанавичуса "Молодой Годар". Но этот фильм оставил после просмотра максимально противоречивые ощущения и мысли, о которых я скажу ниже, в небольшой заметке-эссе. В относительно коротком объеме.

Чего я и, думаю, другие ждали от фильма о Годаре? Не имея тут возможности и необходимости создавать биографическую и/или описывающую всю полноту творчества этого режиссера статью, скажу кратко. Все ждали, как минимум, картину о многогранности режиссера, который, несмотря на свою леворадикальную повестку снял фильм "Китаянка". Он, кстати, до сих пор остается одним из моих самых любимых у Годара. Казалось бы, ну и что тут доказывает "Китаянка"? Кино о группке-коммунке нескольких молодых французов, которые читают мягко говоря спорного товарища Мао, а под конец вообще объявляют начало террора. Идеологизированный фильмец по описанию, тем более что в текстах о творчестве Жан-Люка всегда указывается значение "Китаянки" в формировании настроений в ходе парижских событий 1968 года. Если вы до сих пор так думаете, пересмотрите "Китаянку". Начните хотя бы с песни-лейтмотива всей киноленты — "Мао Мао" Клода Шанеса:

"По отношению к героям «Китаянки» Годар сохранял определенную иронию (чего стоит хотя бы звучащая в фильме саркастическая песенка: «Во Вьетнаме гибнут люди (перечисляются еще многие другие события), а я все твержу: Мао, Мао, Мао...»)" (из статьи Александра Тарасова "Годар как Вольтер").

Или вспомните многие максимально не просто ироничные, а критические и осуждающие эпизоды из картины. Как члены коммуны из более богатых городских семей по факту сбросили все бытовые обязанности на девушку из семьи сельских бедняков, как героиня Анна Вяземски случайно (!) убила не того человека, который должен был стать первой жертвой их маоистского террора (с максимально "забавным" или забавным оправданием — читая Мао в оригинале, она не так прочитала номер квартиры жертвы) и т.д. Но все это Годар делает, с одной стороны, как социолог, изучающий, как радикальные идеи дефектно преломляются в среде молодежи столичных буржуа, и что им еще многому придется научиться (если они хотят, чтобы их революция из детской болезни левизны стала серьезной страницей в учебнике по истории из будущего):

"Это — поколение «Красного Мая» до самого «Красного Мая», это — завтрашние парижские бунтари до самого бунта. Вновь, как в «Masculin/féminin», Годар успевает увидеть главное на год раньше... но общее направление уже было указано: самоорганизуйтесь, читайте революционную литературу, учитесь мыслить критически, думать своей головой, подвергайте сомнению авторитеты, переходите, наконец, к активным действиям" (из статьи Александра Тарасова "Годар как Вольтер").

И, с другой стороны, Годар гениально смешивает, фрагментирует и снова собирает саму форму кино как искусства в "Китаянке". Здесь и разрушение четвертой стены, и деление картины на части, постоянные текстовые вставки, создание эффекта неразличения документалистики и художественного жанра, открытое философствование о политике, искусстве, отношениях, коммунизме и терроре, которые одновременно и самокритичны настолько, что преодолевают потенциальную цензуру, и вместе с тем сохраняют свою революционность. В общем Жан-Люк делает с киноискусством такое, что до сих пор со всеми технологиями и техниками не могут преодолеть современные киношники. Именно поэтому его можно назвать в каком-то смысле могильщиком кино:

"Там периодически прямо в сюжетный текст вклинивается съемочная группа, которой герои дают интервью. Рядовой зритель, завсегдатай кинозала, должен просто недоумевать, что же ему показывают: документальный фильм с попытками реконструировать события, или художественный фильм, где персонажи реальных событий приглашены на роли самих себя. Перебивка кадров титрами доводится до крайности: тут уже не законченные фразы, а отрывки их. И фразы эти — все больше революционные тексты, все больше из «цитатника» Мао. Это уже чистая пропаганда — незаконченное действие лучше запоминается («Зейнгарник-эффект»), незаконченный текст больше интригует" (из статьи Александра Тарасова "Годар как Вольтер").

И вообще "Китаянка" — определенное перепрочтение "Бесов", которые, как все прекрасно помнят, более чем критическое по отношению к революционерам произведение...

*Эх, не получается коротки...*

Короче. Все это я к тому, насколько автор глубок, многогранен, интересен. Смотрите хотя бы раннего Годара, в виде той же "Китаянки", "На последнем дыхании", "Мужское/женское" и т. д. Это правда отличное и достойное кино. Про актеров вообще молчу, особенно игру частого гостя в годаровских фильмах — Жан-Пьер Лео. И мы, зрители, хотя бы немного знающие о Годаре, думаем, что в фильме про него будут показаны ну пусть не много, но хотя бы три или две грани личности режиссера. А не одна, и весьма сомнительная. Конечно же, вышло второе.

Да-да, как бы сразу отвечая на вопрос из заголовка заметки ("как и зачем снять фэнтези о Годаре"), можно сказать следующее. Как только вы вместо интересного именно в плане глубины, откровенности и аналитичности кино снимаете массовый фильмец, пусть даже массовый в смысле для масс критиков средней руки с разных фестивалей, под современные тренды, то получается не как у Годара. Даже если весь ваш фильм наполнен приемами Годара. Ничего не имея против Тарантино (он мне нравится, он классный), все-таки, и этот автор, в разы лучше Хазанавичуса, не может раскручивать техники и формы Жан-Люка как сам Жан-Люк. Потому что цели и задачи разные. Так сказать, повесточка, ценности, идеологии. К сожалению. Ну или к счастью. В общем, Годар в фильме, как Че Гевара на майке, стал лейблом. Пусть и торговым знаком "не для всех".

Но "Молодой Годар" не отвратное кино. Оно не плохое. Оно просто не годаровское, раз, и не про Годара, два. Собственно, в оригинале-то название "Le redoutable" ("Грозный"). Притом, как замечает комментатор гораздо больше и глубже знающий, чем я, а именно Вячеслав Корнев (видеолекция про фильм "Молодой Годар". Советую посмотреть и другие ролики про остальные фильмы Годара и не только), "Молодой Годар" не просто экранизация воспоминаний первой жены Жан-Люка, но и специально не биографическое кино. Это как бы представление женской точки зрения на странного и страшного — грозного — Годара. Немного неестественная, однобокая, смешная...

Возможно, это и вправду так. Но у меня есть вопрос, нужен ли такой фильм про Годара? Ведь как нам там предстает Годар? Очень клишированный недореволюционер — кичливый, крикливый, но трусливый. Вспомните эпизод с полицией, когда Годар с Анной проходят мимо копов, он им "с трудом" улыбается, а потом чуть отойдя ругает жену, мол, чего ты, надо было его послать и сказать, чтоб он сдох. Жан-Люк Хазанавичуса постоянно поливает своих друзей дерьмом, издевается и оскорбляет несчастную Анну. Он натурально "токсичный", притом до идиотизма и состояния "мамкин анархист" (примеры: эпизод в кино, где на вопрос Вяземски любит ли он ее, он отвечает, мол, сейчас не до любви — революцию делать надо! Ну или во время оральных ласок Жан останавливается для того, чтобы... начать говорить о Мао. Бедная Анна! И смех, и грех, и неимоверная тупость). Годар еще и становистя максимально комичным персонажем — все постоянно пробуют разбить и растоптать его очки, сказать, что ему лучший фильм — это "На последнем дыхании", ну и т. д. Словом, я не увидел Годара. Я увидел великовозрастного подростка, или, простите за вульгарность, "малолетнего дебила" (с). Жан-Люка там нет. И весь Годар киношный расходится с теми воспоминаниями, которые о нем есть. И еще будут — благо, революционный киногений до сих пор жив.

И знаете, что самое любопытное и ироничное? Жан-Люк выглядит как те молодые недореволюционеры, которые показываются им в "Китаянке". Только у годаровских ребят еще есть потенциал для роста. У Годара из "Молодого Годара" такой возможности нет. Он обречен ограниченностью своей пылкости, ну и идеологизированности до самого одномерного агитпропа КНДР. А вообще сам фильм, его сюжет, ну очень, очень и ОЧЕНЬ сильно напоминают повествование "Китаянки". Мне даже кажется, что в оригинальном названии, "Le redoubtable", можно увидеть и "redoublement" — повторение. Или буквально английское "redouble", "повторение". Ну или тут я уже перегибаю палку.

В любом случае, в принципе, фильм посмотреть можно. Он красивый. Луи Гаррель и Стэйси Мартин молодцы. Анне Вяземски от Стэйси действительно веришь, она обаятельна, выглядит трагически обманутый "Грозным" Годаром. Картина снята красиво. Там есть очень много отсылок на многие другие фильмы Годара, что подмечает Корнев. Там есть правдивые сцены из французской жизни тех лет. Но это чрезмерно идеологизированное кино. Гораздо более идеологизированное, чем у Жан-Люка настоящего. Пусть и радикала. Ведь он размышляет при помощи кино. И призывает вместе с ним мыслить и зрителю. А здесь все уже готовенькое, и ходы годаровские по происхождению тут максимально формализованные. Пусть и красочные.

Вышел не реализм о реалисте, а фэнтези о каком-то чуть ли не "попаданце" из одноименной русскоязычной литературы. Это забавно, любопытно, но не то.

В общем, в жанровую тематику нашего сообщества попадает фильм, хэх.

Под вереницей веселых рассказов «Хроник Бустоса Домека» скрывается серьезный цикл из критических статей. Постмодернистский мозаичный памфлет и забавная псевдо-публицистическая проза не суть, а форма коллективного творчества Борхеса и Касареса. От «Предисловия» до «Бессмертных» (ра)скрывается философская публицистика. Только писательский дуэт, как и их французские коллеги, Делез и Гваттари, философствует по заветам Ницше не нудным пером, а сурово-саркастическим молотом. И это не столько и не только, даже вовсе не забавы над вульгарно интерпретированным и понятым постмодерном с постмодернизмом. Это и не воспевание возможностей и арсенала множественностей и ризом, фрагментации и смерти Единого. Скорее Борхес, знаток и романтически преданный классике в философии, литературе и искусстве вообще, творчество которого есть проживание этого человеческого культурного богатства, вместе со своим напарником рассуждают о другом. Как продолжить классику, как не сохранить ее в виде музейно-школьной мумии, а воспроизводить ее, давать классическому продолжение, выход и исход в новое. «Хроники Бустоса Домека» не о постмодерне, а о модерне, который, вспоминая Хабермаса, есть незавершенный проект. Именно о тех границах и преградах, которые возникают перед Модерном, и размышляют в доступной форме Борхес и Касарес.

Прежде всего Модерн — это эмансипация, взаимное обучение, здоровая доля сомнения в своей правоте, стремление к Истине, Красоте и Добру, устремление к новому. Во многом эта еще платоновская триада, греческая мысль, политика как этика и искусство как идеал, по-особому осмысленные в поворотной точке европейской и мировой истории, стали началом наиболее важной и не омраченной милитаристской и колониальной кровью линией Просвещения и Модерна. В большинстве из рассказов «Хроник...» раскрывается, на мой взгляд (все же в ситуации постмодерна надо учитывать, что твоя позиция всегда есть интерпретация, частное мнение и не абсолютный ракурс), ложные и ограниченные пути к Красоте. Об этом «Дань почтения...», где культура цитирования и отсылок заходит так далеко, что цитируемой текст целиком заявляется как новый. Т. е. меняется лишь имя автора. Что интересно, упомянутые византийские «текстари», и вообще средневековая культура письма, базировалась на творчестве именно как особой комбинации заимствований, а точнее отсылок. Такой мозаики смысловых контекстов, которые бы знающему читателю (зачастую от монаха-писателя к монаху-читателю) показали полноценно новый смысл. Особенно это касается летописей, о русском изводе которых отлично рассказывает Игорь Данилевский (вообще его идея о том, что летописи — это «докладная записка» и «материалы дела» для Страшного Суда, а в ожидании томилось все Средневековье, великолепна). Другое дело, что современная культура отсылок и «мира как текста» — лишь бледная тень того океана пересекающихся цитирований. «Вечер с Рамоном...» вопрошает о границе детализации и реалистичности реализма, о диалектике средств и целей. Если цель описать реальность вообще, мы впадаем в такую дурную бесконечность, которая и Аристотелю не снилась. Поэтому, когда Рамон Бонавена принялся было написать реалистический роман о проблемах жителей некоей деревни, а потом погряз в юридических и психологических коллизиях, удаляясь в них все глубже в ножку своего письменного стола, потеря цели привело к осмыслению самого инструмента, реалистического письма, как цели. Отсюда и абсурдные тома о пепельнице и карандаше. Другие рассказы, например, «Каталог и анализ...», проходится по без(д)умному минимализму. «Новый вид искусства» пинает архитектуру, задача которой становится издевательство над человеческим удобством. «Этот многогранный Виласеко» порицает стремление к непохожести, которое приводит к банальной одномерности. «Gradus ad Parnassum» изобличает языковое игрище с языковыми играми, которое приводит поэта к состоянию кабинетного философа из присказки Маркса («наука — это половой акт, а философия — онанизм»). «Наш мастер кисти: Тафас», скорее, представляет из себя уже некоторый переход от отбрасывания ложных путей создания красоты к обнаружению истинных. Его можно прочитывать и как некий полемический жест в сторону чрезмерно зарвавшегося в стремлении к сложности авангарда, и как критику традиционалистского и иного конъюнктурного сдерживания творчества (опять же, авангард, требующий от прогрессивного или «прогрессивного» художника как можно сильнее удалиться от похабных масс с их вожделением китча, прям как в статье Гринберга «Авангард и китч»; и традиционалистские, например, мусульманские запреты по вопросам визуального искусства), и как вопрошание о невыразимом в искусстве. Включенности художника в жизнь и то, как эту включенность показать.

Вместе с тем некоторые рассказы сконцентрированы скорее не на тупиках, а на путях дальнейшего прогресса и эмансипации искусства. Об этом, например, одна из жемчужин сборника, «В поисках абсолюта». В нем произведение искусства предстает как не только и не столько индивидуальный акт некоего гения-творца, а как коллективная, общественная практика. Которая, несмотря ни на что, фоном и тенью скрывается за любой книгой, мелодией или даже научным открытием. Здесь же поднимается и вопрос историчности искусства, исторического как такового, понимания мира вокруг как процесса. «Избирательный взгляд» заставляет задуматься о том, как передать невыразимое в творческом жесте. Как произведению описать пустоту или время вообще? В этой эпизодической зарисовке делается ставка на перформанс и инсталляцию, на выход за рамки единичного произведения к системе таковых и акцентом на отношении между ними. Перформанс как общественная критика всплывает в другом алмазе цикла — рассказе «Гардероб 1». Один из самых запоминающихся, с неожиданным поворотом, меняющим все, и просто веселым. Здесь искусство воплощает идеал Сократа как шмеля, жалящего общественный статус-кво и нудное, некритичное спокойствие. «Чего нет, то не во вред» напоминает, что одна из самых сильных фигур и мощных инструментов искусства и критики — это молчание. Но не умалчивание в страхе, лести и лжи. «Нынешний натурализм», как бы суммируя критическую часть сборника, предлагает хотя бы периодически отказываться от закутывания в одеяла из слов и хитросплетений фраз в попытке новаторства. И попробовать вместо говорения словесных облаков заняться деланием действий и практикой. Некоторым заключением из этой условно выделяемой мной части сборника (и, как я покажу в конце этого отзыва, логический финал вообще всего сборника) выходит «Универсальный театр». В нем, как и в некоторых других своих произведений из других циклов и выкладок, Борхес грезит о театре, который будет неотличим от жизни, как и наоборот.

Оставшиеся элементы и фрагменты «Хроник...» больше ведут речь не о критике тупиков и поиске выходов для жизни искусства, но концентрируются на обществе, техническом и научном прогрессе. В «Теории группировок» критикуются опять же дурно-бесконечные и бессмысленные попытки систематизировать и классифицировать все до последнего винтика. Опять же цель и средство, их взаимодействие, должны определять те или иные научные потуги. «Новейший подход» вопрошает о том, что сегодня называется политикой памяти и войнами памяти. Фальсификация истории, борьба интерпретаций, удобные переписывания — все это затемняет историчность как тотальные процессы, где конкретное определяет абстрактное, отдельные эпизоды истории, а не воли наций и частных политиков. «Гардероб 2», закрывая глаза на сатиры о моде и рекламе одеяний, показывает более глубокие философские и научные проблемы. Наши тела, вплоть до органов чувств, не некие фильтры между нашим сознанием и миром, не то, что скрывает вокруг лежащее, а совсем наоборот. Тела, конечности, система чувствительности не нечто статичное, но инструменты «в руках» нашего сознания и мышления. ««Бездельники»» формируют сатиру на нынешнее состояние научно-технического прогресса, который в угоду частным, а не общественным интересам, создает целые мусорные сектора экономики, а также только усиливает рабство человеческого существа в сфере труда и отдыха от него. «Esse est percipi» в унисон с Бодрийяром обличает и демонстрирует современность как потоки ложной или не «в ту степь» истинной информации, которую пассивный потребитель даже не силится активно осмыслить. «Бессмертные» в духе Лема рассматривает, посмеиваясь, идею вечной жизни человека благодаря техническим заменам в нашей телесности.

И, наконец-то, пара слов для финала. Хорхе Л. Борхес и Адольфо Б. Касарес создали очаровательный и сильный сборник размышлений. Веселых, трагичных, актуальных и глубоких. В постмодернистской форме здесь ставятся задачи по реабилитации и возрождении Модерна. Особенно искусства этой большой эпохи, которое, как мне кажется, из «Хроник...» имеет лишь один шанс для выживание. Перестать быть целью, став средством. Искусство для искусства, филигранные выверты и сложность для акцентирования неповторимой непонятности — все это слишком... просто. Как сказал один мой друг, Джойс совершил в литературе такую революцию, какую и Гегель в философии. После этого доведения до логического конца искусства для искусства данная формула попросту стала невозможной, абсурдной и жалкой. Такие же окончательные революционные (тер)акты были и в других областях искусства прошлого века. И выход, как мне кажется, кроется в «Универсальном театре» и серии похожих рассказов Борхеса. Искусству для выживания и дальнейшего развития необходимо покинуть свою тепленькую автономную автаркию и смешаться с самой жизнью. Так же, как советовал Маркс для философии в тезисах о Фейербахе. Что-то похожее в размышлениях о «театре жестокости» мыслил Антонен Арто. Искусство как жизнь, жизнь искусством, искусство жизни — следующий шаг к Красоте, которая есть Истина и Добро. Искусство должно менять мир? Так не будем ему мешать! Отпустим искусство на улицы из наших библиотек и творческих лабораторий.

П.С. Я не назвал рассказ "Новый вид абстрактного искусства". Избегая содержания самого этого произведения, я считаю, что "Хроники Бустоса Домека", как и некоторые работы Станислава Лема, есть особый жанр литературы и научной фантастики. Тот самый новый вид абстрактного искусства, но только в смысле не внутренней пустоты, а наоборот. Лем и Борхес создают литературу над литературой, даже не литературоведение и не критические размышления, а как бы фантастику о литературе. Металитературу, которая воображает иные литературы. В данном случае, правда, Борхес воображает такое новое, которое есть хорошо забытое старое...

"Хроники Бустоса Домека" на фантлабе