Может статься, текст будет продолжен и даже закончен, поэтому идею мы оставляем за собой.
Пока я был в каторжной тюрьме, мир стал иным.
За шесть лет началась и угасла война. Изменились границы, не говоря уже о модах. Вводилось новое правописание. Даже титул самодержца удлинился – царь Велико-Польский, басилевс Византийский, правитель Трапезундский, государь Анатолийский, князь Йеверский и прочая, и прочая, и прочая.
Мне выдали мою одежду, сданную на вещевой склад после суда – слежавшуюся, пахнущую нафталином. Вернули деньги, отобранные при аресте. Четвертной билет, синяя «пятёрка», три целковых и два рубля мелочью.
Шаг за ворота – и после отупляющей тишины казематов, после мерного топота по каменным коридорам на меня обрушились цвета и звуки свободы. Ошеломительные, яркие! Впору было зажмуриться, зажать уши, броситься назад… На слабых ногах я прошёл вдоль стены, словно боясь от неё оторваться и упасть без опоры.
Отвык. Кругом люди – праздношатающиеся, бодро идущие туда и сюда, с улыбками на устах или с заботой на челе, смеющиеся, оживлённо говорящие друг с другом. А главное, большинство в партикулярном платье! Ни униформы тюремщиков, ни арестантской одежды. Попадались на глаза лишь франтоватые военные или мундирные чиновники.
Выйдя на волю, я ощутил себя гостем из прошлого. Словно с кладбища к живым явился. Мой костюм устарел, я исхудал и выглядел нищим. Заглянуть в стекло витрины было боязно – вдруг увижу призрак прежнего себя, бледную тень с запавшими глазами, с неопрятной бородой, свалявшимися волосами?.. Трудно было избавиться от этого предчувствия, хотя перед освобождением я вымылся и посетил цирюльника.
На меня мельком оглядывались, дамочки что-то шептали кавалерам.
Один, совершенно один в тёплом сентябре, под едва тронутыми желтизной каштанами, на чужих улицах.
Заметно больше стало автомобилей, фыркающих синеватым выхлопом. Впереди прозвенел трамвай, раскрашенный как габсбургский флаг, только наоборот – жёлтый верх, чёрный низ.
Глазурованные, – белым по синему, – надписи будто крались за мной по пятам, угрожающе напоминая о покинутом час назад замке. «Тюремная улица», «Тюремная площадь»… Избегая их, ускорил шаг, миновал пожарную часть с каланчой, повернул к церкви – «Жандармская площадь»!
Везде самодержавие!
Свернув налево, чтобы уйти от букв, снова грозящих заточением, я машинально проверил, есть ли за мной хвост.
Есть.
Этих господ я научился отличать смолоду. Сразу выделять их из толпы, какой бы густой не была. У них свои повадки, у меня – свои.
На обычного филёра он не походил. Хорошая шляпа, добротная тройка цвета «кофе с молоком», бежевые перчатки, тонкая тросточка. И что-то ещё, несообразное с видом агента охранки…
Загар.
На Слобожанщине и на Кавказе солнце разное по силе. Так же различается загар у хуторянина в брыле, аджарца или хевсура. Один – у носящих папаху, другой – у тех, кто по должности в фуражке с козырьком.
Сегодняшний хвост – загорелый по-кавказски, даже по-турецки густо. В Малороссии недавно, смуглота сошла совсем немного. Затем – шаг, выправка, навык держать спину и руки. Он армейский – не из полиции и не жандарм.
Что ему от меня нужно?..
От усталости – тяжела стала ходьба! – я был готов сесть на угловую чугунную тумбу, но решил поводить его за собой, проверить. Направился вглубь квартала и оказался в саду Тиволи.
Море сочной, густой зелени, дыхание живой прохладной свежести!.. Завидев скамейку – сразу к ней, дать отдых ногам. Невдалеке в кафешантане погромыхивал ударными оркестр. Должно быть, играли пожарные из той части. Со стороны натягивало ветерком дух свежей стряпни.
Мяса хочу. Чахохбили, вина кахетинского…
Скрылся за кустами хвост. Выжидает.
Меня подстерёг другой – мальчишка-газетчик в лихо заломленном картузе, с сумкой через плечо:
– Господин хороший, купите «Харьковские ведомости»! Пять копеек, новости со всего свету – государь в Мюнхене, крест в Стамбуле, евреи, Дума и много шума! Народные гуляния во всех садах, с буфетами и фейерверками…
С газетных листов на меня взглянуло настоящее – печатное, ясно оттиснутое литерами. То, о котором я знал только на слух. В которое отказывался верить.
Царь победил. Не германцев, не австрийцев – меня, всех нас, революционеров.
Но какой ценой?! Страна истощена. Сотни тысяч убитых, калек… Утешит ли вдов и сирот то, что держава приросла землями?
Неделей раньше заключили мир. Кончилась Вторая Отечественная, утвердили раскол рейха и раздел османских земель. Легче всех отделалась Австро-Венгрия – с потерями, но уцелела, сохранив корону. Едва подписи легли на бумагу, едва грянули торжества – салюты, благодарственные молебны, награждения, – как я оказался в числе высочайше помилованных.
А ведь уже готовился сойти с ума в тюремном замке. Шесть лет, семь, десять… двадцать! Каким бы я вышел в 1933-ем году? Страшно подумать.
Моя радость свободы, похожая на опьянение, была отравлена, словно к вину подлили купорос.
Тот, против кого я – ради общей победы готовый на смерть, – бился с начала века, пожалел меня. Сперва избавил от петли, а теперь вытолкнул из клетки.
Да, обязав следовать к месту приписки, под надзор общества. Третьим классом, на свои средства. Но отпустил без конвоя. Иди, ты больше царю не угроза! Трудно сильней оскорбить боевика партии.
А те, с кем я был плечом к плечу, не встретили меня. Последние полтора года даже не пытались мне побег устроить – мол, царские ищейки зорко стерегут, и мышь не проскользнёт.
Внимательно прошёлся я по заголовкам и строкам. Новая фильма с Верой Холодной, «Царевна византийская». Некий брат Пьеро, он же Вертинский, поёт свои грустные песенки. Выборы, Дума пятого созыва…
С фракцией социал-демократов!
Захотелось немедленно скомкать газету и выбросить в урну.
Что это, провокация или измена?
Где ленинское «Превратим войну империалистическую в войну гражданскую»? Кто теперь руководит в партии – Троцкий с меньшевиками?
Погоди, остынь. Газета пригодится – подстилать на лавку в поезде.
Сад Тиволи померк передо мной. Я встал, не ведая, куда податься. На вокзал? Предъявить бумагу участковому жандарму: «Извольте отметить – еду из Харькова в Тифлисскую губернию»…
Чтоб хоть куда-то идти, я двинулся на звуки паровозов, да так и шёл бы до вокзального буфета, погружённый в беспросветные раздумья, но на Благовещенской увидел красочную вывеску – «Кавказский духан. Шашлык с электричеством и удовольствием».
Что такое «с электричеством»? Надо увидеть.
Заодно и отвлечься от тягостных мыслей.
Хвост в кофейной тройке маячил позади, потом скрылся с глаз.
Это духан? Шампур, сыр, лаваш, баклажаны, бутылка – за всё почти рубль, цены ресторанные! О чём я укоризненно и объявил духанщику, а тот пожал плечами:
– Дарагой, что ти хочеш? Ехай в Тифлис, в Эривань, кушай дешевле…
Только я отведал шашлык – вполне съедобный, – и выпил стакан саперави, как хвост возник в духане:
– Позволите присесть?
– Чем обязан? Говорите прямо. Я вас давно заметил. Уверен, вы обо мне всё знаете.
Вблизи он оказался молодцом – русский, чуть младше и выше меня, крепкий, глядит в глаза твёрдо и спокойно, говорит быстро и чётко. Умён, хваток, мастак брать быка за рога – подкатил сразу, пока я растерян и слаб. Велел подать ессентукской воды, огорчив духанщика – что за клиент, в такие дни пить минеральную!..
– Имею разговор о вашем будущем.
– На чём гадаете – на картах, на хрустальном шаре?
– По делам – следственным и судебным.
– Из какой службы быть изволите?
– Вы удивитесь – из генерал-квартирмейстерской части.
Это почуднее электрического шашлыка. Военный в штатском насел в духане на боевика, с явным намереньем что-то внушить. Квартирмейстеры ведь по армейскому хозяйству занимаются?..
– К армии не причастен. Помилован я, под надзор еду к месту жительства. Вот покушаю, и на вокзал, узнать о поездах.
– Отец ваш умер от пьянства, движимость продана за долги, дом пуст и разорён, – не отводя взгляда, легко и точно перечислял он на память. – Старшая сестра в ссылке, младшие у тётушки в Тифлисе, куда вам въезд закрыт. Из всех ремёсел вы знаете только изготовление бомб и немного типографское дело. Чем намерены заняться?
– Побывать на могилах родителей. Потом – в овцепасы. Хочу простора, ветра, неба. Хороший заработок, свежий воздух, молоко и сыр почти задаром. Нужно отъедаться после казённых харчей Его Величества.
Он слушал, наблюдал меня, всматривался прямо как врач, и едва заметно кивал:
– Да, да… Если кто-то полагал, что во Владикавказе вы исчезнете, чтоб перейти на нелегал – он ошибался. Сперва – набраться сил, окрепнуть.
– Что вы? какой такой нелегал?.. честный труд за гроши. Карьера – из подпасков в пастухи.
– В горах?
– Обязательно! Горы, Гори, Картли – там всё родное, воздух и вода. На равнине тяжело и плохо.
– М-м-м, вот как… А я Пермской губернии, Кунгурского уезда.
– Зачем мне знать?
– С Урала. Тоже, можно сказать, горец.
– Сейчас доем, допью, и мы расстанемся. Насчёт будущего всё сказали. Приятно было побеседовать. Моя дорога – в Гори, у нас пути разные.
– Ваша мать происходила из Ахалкалаки в Иверии?
Тут я по-настоящему насторожился. Зачем он покойную мать затронул?
– И что?
– Армяне Эрзерума переселились туда при Паскевиче.
– Вижу, Кавказ вам знаком.
– По службе. Всё размышляю – как же девушка, молоденькая и добросердечная, очень красивая, вдруг вышла замуж из Иверии в Картли, за человека вдвое старшего и грубияна, пусть даже из рода священников…
Его цель была – вывести из себя, вызвать на резкость. Должно быть, выдержка мне изменила, он что-то почуял в моём взгляде – тоже напрягся, словно кот перед броском, но продолжал:
– Разве что из желания помочь ему, спасти от злой судьбы…
И я поддался на вызов. Дал слабину. Годы тюрьмы подточили мою твёрдость. На полвершка наклонился вперёд, а он уже почувствовал моё дальнейшее движение и стремглав бросил в меня стакан. Вряд ли кто, кроме меня, заметил, как его рука метнулась.
Стакан я перехватил на лету. Просто увидел, как летит, и взял из воздуха.
Значит, ещё умею. Могу!
– Господа хорошие, что вы… – засуетился духанщик, но русский остановил его коротким властным жестом:
– Всё в порядке.
Он улыбался! Без ехидства, как это умел язвительный Коба, а с сияющим, едва скрытым счастьем в очах. Через миг огонёк погас, русский вновь сделался невозмутим и сух:
– Прошу меня извинить. Надеюсь, что ничем не оскорбил память вашей матушки. О будущем… Само собою, вам надо поправиться, а уж потом решать, каким путём идти. А вот своих товарищей, – подчеркнул он слово интонацией, – вам повстречать будет непросто. Господин Ульянов в Женеве, занят публицистикой. Бронштейн организует эмиграцию в Святую Землю, теперь там совладение держав. Большой организатор при деньгах, Ротшильды его щедро финансируют… Легче всего найти Джугашвили – он намерен биться за место в Думе, решать аграрный и рабочий вопрос. Можно пойти к нему в помощники. Если он примет.
Коба на думской трибуне. Умный, хитрый, политичный – он сумеет. И вдруг приходит привидение из прошлой жизни: «Гамарджоба, генацвале! Узнаёшь? Я сидел в Метехском замке, потом в харьковском на Холодной горе, всё ради нашего общего дела…»
«А что ты можешь, кацо? Немного бомбы, немного типография, стрелять из маузера, да? Переодеваться, изображать то князя, то кинто, любое лицо? У нас тут респектабельная партия, Эр-Эс-Дэ-Эр-Пэ, никакого террора, понимаешь?»
– Чего вы хотите? – спросил я и понял – голос мой звучит как стихший ветер, едва шевелящий листву.
– Нужен сын женщины из Ахалкалаки, даже сейчас способный на лету поймать стакан, брошенный в лицо через стол.
– Четырежды приговорённый к повешению?
– Но живой.
– Я давно борюсь против царя. Поступиться честью и пойти к нему на службу – выше моих сил. Пусть кто угодно, но не я. Лучше в пастухи.
– Другая страна подойдёт? – просто, даже небрежно спросил русский.
– Какая «другая»?
– Скажем, Армяно-Понтийское государство.
– Царская сатрапия. И ей, как говорится, без году неделя.
– Пора становления – подходящее время, чтобы осесть там.
– Я выслан к месту жительства.
– У понтийцев и армян – особый статус, хоть они в унии с Россией. На манер княжества Финляндского.
– И во главе – Николай Вторый.
– Формально – да, но в Трапезунде всё решает генерал Юденич. И ему очень потребны опытные, зарекомендовавшие себя люди…
– У меня скверные рекомендации. Вряд ли ему понравятся.
– Я поручусь за вас.
– Вы меня меньше часа знаете!..
– Тот, кто родом от старого храма у Ахалкалаки – мне вроде родни.
Тогда я совсем понял, что он имеет в виду и почему называл себя горцем. Просто Урал далеко от Кавказа, и я не знал, что мы там тоже есть, хоть и зовёмся иначе.
На поправку здоровья он дал время до весны. В Гори мне нашлась работа в типографии, за сорок пять рублей в месяц.
Томился ужасно, почти как в тюрьме. Однообразно, уныло, в теле немощь, душа ноет, мысли метелью вьются – то ли в горы абреком уйти, то ли к Кобе отправиться, то ли в Эчмиадзин к святыням, вдруг там истина откроется?.. Но твёрдость понемногу крепла, от порывов сдерживала – как же я, прошедший столько испытаний, слабости уступлю или в разбой ударюсь? Совладал с собой.
Вместо гимнастики всходил на горы, камни поднимал, бегал, влезал на деревья и плавал в Куре. Прежнее стало ко мне возвращаться.
Меня сторонились земляки-горийцы – каторжник, закоренелый террорист, избежавший петли царской милостью. Да, это я. С меня довольно ваших кивков и скупых приветствий. Но дети – дети столь чисты, что пересуды старших нипочём их чистоте. Они грызли засахаренные орехи, кусали тугую чурчхелу и без страха говорили мне с набитыми ртми:
– Дядя Сенко, почему ты один? Где твоя жена? Ты сидел в каменной крепости? Зачем тебя называют Камо? Сколько жандармов ты убил из пистолета?
– Ай-яй-яй, зачем такой хорошей птичке повторять за папой-мамой? Лучше послушайте сказку.
– Сказку, сказку!
– Жили-были в Гори два мальчика – Сосо и Сенко. Первый был разумный, золотая голова, а второй – храбрый, огневое сердце…
Дарили отраду приезды родни. Моя добрая тётушка Елизавета привозила из Тифлиса всех сестричек, Сандухту, Люсик и Арусяк – подросшие, уже невесты! – а также подарки от дяди Геворка, старого друга большевиков. Только денег от них я не брал, но вино, закуски, лакомства – охотно.
И никаких вестей от партии…
Потом – не с почты, из полиции! – доставили конверт: «Господину Тер-Петросяну, Симону Аршаковичу, в собственные руки». Там были две банкноты-«катеньки», билет на пароход от Батума до Трапезунда, а также новенький паспорт гражданина Армяно-Понтийской федерации.
Русский собрат своё слово сдержал – и мне следовало поступить так же.
Надо ли говорить, что первый же брат-армянин на земле древнего Понта надул меня при размене рублей на местные деньги – дра.
Они тут долго скандалили в местной палате – как назвать деньги, драхмы или драмы? Сошлись на «дра», чтоб ни вашим, ни нашим.
И я почти с восторгом окунулся в жизнь великих старых наций, наследников Гомера и царя Тиграна, которым русский штык подарил целую страну, где они уживались как кошка с собакой.
* * *
После войны российское влияние объяло почти все берега Чёрного моря. В кольцо включились и союзная Румыния, и больно ущемлённая за дружбу с немчурой Болгария. На берегах Босфора упивался славой Колчак, взявший царство Византийское «на шпагу» отчаянно храбрым десантом.
В сравнении с красавцем-адмиралом блёкло и скучно выглядел сидящий в Трапезунде пожилой, грузноватый Юденич с его длинными усами и сонливым выражением лица. Да и страна генералу от инфантерии досталась мутная, невзрачная, населённая пёстрыми и склочными народами, о коих ещё Лесков сказал: «Жида обманет армянин; армянина обманет грек, а грека обманет только чёрт, и то, если Бог попустит». Одно название что «федерация».
– Господа, – мрачным голосом заканчивал Юденич встречу с командирами милиционных войск, – я должен обратить внимание на то, что ваши отряды не способны прекратить контрабанду опиума из Персии. Отважные и верные в пору войны, сейчас они заняты наживой и, стыдно сказать, даже вступают в перестрелки, когда их денежные интересы сталкиваются…
На постных лицах присутствующих было одно выражение: «Когда же он выговорится? Это наша страна, надо переделить её как мир, чтобы ручьи денег текли правильно. На рыбе, каймаке и паломниках много не выгадаешь. Нужна железная дорога в Эрзерум, надо расширить и углубить гавань, тогда торговля зашевелится. Где русские промышленники, где вложения? Весь доход плывёт в Константинополь!»
– Это тем более нетерпимо, поскольку под боком у нас – Мустафа Кемаль с его головорезами. Я желаю видеть крепкие, надёжные заслоны на перевалах и тропах по всей границе. Иначе набеги четтес и грызня опиумных дельцов никогда не кончатся, и страна погрязнет в преступности.
При слове «четтес» командир федаев нахмурил густые брови:
– Ваше высокопревосходительство, я со своими людьми не могу успеть везде. У проклятого индюка Мустафы возле границ рассредоточено тысяч пять этого грязного сброда, а у меня лишь семьсот штыков. Если б вы позволили нам вылазку в Османию устроить…
– Дорогой Арсен, – Юденич вздохнул, – я охотно придал бы вам в помощь и свои части, и не возражал бы, вздумай вы прогуляться хоть до Анкары. Но – договоры!.. Каждый стоит в зоне, определённой мюнхенскими соглашениями. Мы, греки, французы, итальянцы – все, кто вокруг Османии.
– Словно нарыв обвели тушью и объявили гною, что черта незыблема, – пробурчал старший федай в чёрные с проседью усы. – Но нарыв-то – на живом теле!..
– Пока я требую лишь соблюдения порядка и приказов относительно контрабандистов.
– Пусть и в Анатолии следят за этим, – промолвил офицер греческих ополченцев. – Там прямая российская власть, им справиться проще. А ведь опиум провозят через Анатолию…
– Это делают курды, – бывалый Арсен пожал плечами, – они прирождённые разбойники. Всегда у индюков на подхвате, как псы.
– Вспоминайте об этом почаще, – покивал грек, – а то я только и слышу от вас – Янаки, Ставраки, Сатырос…
– Довольно, – Юденич вмешался, и тон его пресёк склоку на корню. – Страна сложилась, чтобы жить в покое и достатке, а всякие раздоры – на руку врагу.
После заседания Арсен оттеснил Юденича к балконной нише и проникновенно зашептал:
– Николай Николаевич, будьте отцом родным, разрешите четтес навестить… Хоть намекните, что согласны…
– Я такого приказа не дам, – хмуро отрезал генерал, скрывая сочувствие к бойцу. – И ни намёком, ни подмигиванием рейда не одобрю. На войне-то солдат в бой посылать нелегко, а в мирное время подавно. Выслеживайте их, подстерегайте, бейте, но через границу – ни шагу, ни-ни. Государь воспретил. Мир – значит, мир.
– С ними мира не будет, пока последний индюк не захрипит под ножом. Они за всё заплатят. Да, есть среди нас корыстные людишки, только знайте – греки, айсоры и мы заодно будем, как дойдёт до мести, потому что все умыты кровью.
В душе Юденич был согласен с федаем, потерявшим родичей в резне пятнадцатого года. Однако уступить – значит, дать боепитание, обозные средства, провиантское и фуражное довольствие. Уж если идти в гости к Мустафе Кемалю, то всерьёз. Тогда, кроме возможного успеха, жди непременного международного скандала. Или отставки.
«Всё-таки надо ему помочь. Хотя б затем, чтобы не перешёл совсем к дашнакам. Но как федаев прочно удержать на нашей стороне?»
Командиров он собирал в отеле на Узун-сокак, Длинной улице, ведущей от древней крепости к порту через Вольный рынок. Шумного рынка генерал не любил, но рядом с ним, на улочке Таксим, у греков подавали превосходный кофей по-турецки. Велел шофёру ехать туда.
– Позвольте вам дорогой изложить мой план, – не отставал Арсен.
– Хорошо. Он может пригодиться в будущем, но обещай мне сохранить всё в строгой тайне. Ни Баграмяна, ни тем более Озаняна в план не посвящать.
Этим только намекни: «Юденич разрешил». Генерал обоих близко знал – молодой храбрец из запасного кавполка и старый гайдук, с прошлого века бивший турок. Вмиг взовьются, а за ними вслед Дашнакцутюн в палате федерации: «Усатый Нико за нас!» Тотчас от фракции греков запрос: «Почему армянам предпочтение?» Итог – новая свара между нациями хрупкой федерации, интриги, озлобление и рознь.
«Казаков сюда заселить, да побольше, как к озеру Ван! С казаками я бы вас, орлов горячих, как-нибудь уравновесил…»
– Клянусь честью и душой. В духан приедем – и на хлебе поклянусь.
Но до клятв в этот раз не дошло. При повороте с Узун-сокак на Таксим, где автомобиль Юденича замедлился, гудками раздвигая пёструю галдящую толпу, навстречу выскочил худой молодчик в феске, в развевающемся халате:
– Сдохни, урус-шайтан!
Пока он ловил шнур с шариком, выпавший из деревянной ручки гранаты – германской «картофельной мялки», – пока дёрнул и размахнулся, Арсен уже достал маузер и взял террориста на прицел.
Грянул выстрел, турок вскинулся и рухнул навзничь, а федай свалил генерала на кожаное сиденье, крикнув шофёру:
– Ложись!
Придавленный Арсеном, Юденич слышал его жаркий шёпот «…два, три, четыре…» и вопли толпы. Потом всё заглушил грохот взрыва, лопнуло ветровое стекло, защёлкали его осколки.
Сопя, генерал поднялся, отряхнул упавшую фуражку и проверил, жив ли шофёр.
– Гони в резиденцию, кофей отменяется.
Потом строго взглянул на Арсена:
– Цел?
– Моя пуля ещё не отлита.
– Благодарю за помощь.
– Видите, они уже в Трапезунде! А вы без охраны ездите…
Ответил генерал чуть позже, помолчав в раздумье:
– Не в меня метили. Им надо, чтобы здесь стало тревожно – привлечь внимание, стянуть войска… Значит, истинная цель – какая-то другая. Поэтому и ты со своим рейдом не спеши. Забудь о нём. Это – игра, которую навязывают нам. А мы должны ответить там, где враг не ждёт.
В резиденции он приказал адъютанту:
– Вызови-ка мне, любезный, квартирмейстера Тишкова.
– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство.
Генерал-квартирмейстерская часть Генштаба – неприметное учреждение, но исторически сложилось так, что именно оно занято военной разведкой.
облако тэгов
