В течение последних нескольких недель прочитал две книги, к теме которых подходит заголовок этого поста.

Первая книга — "Русский язык на грани нервного срыва" Максима Кронгауза. Здесь речь идёт, главным образом, о том, как наш язык меняется годов этак уже с 80-х.

Конечно, многие разобранные автором словечки и выражения я сам более, чем хорошо знал (и оценивал примерно так же, как автор). Однако мне не приходило в голову их классифицировать, подразделять по принадлежности к разным "волнам" и т.п.

И вообще взгляд на язык профессионального филолога высветил для меня кое-что прежде находившееся в тени.

Хотя и не могу сказать, что книга полностью перевернула мои представления о современном русском языке. Она просто оказалась поучительной и нескучной.

А другое произведение о языке — это "Высокое искусство" Корнея Чуковского. Но тут главная тема всё же литературный перевод.

Книга эта не оправдала моих ожиданий. Я-то надеялся что это будет нечто подобное "Слову живому" Норы Галь. Но, во-первых, Чуковский, за редкими исключениями, говорит о переводе поэзии. А во-вторых, большой объем текста — это разбор различных старых переводов, которые сейчас, наверно, и днём с огнём не сыскать.

Между тем, пророческим выглядит брошенное мимоходом замечание автора, что году в 1980 или 2003 представления о так называемом точном переводе могут поменяться радикальным образом. Иными словами, критика старых несовершенных переводов может казаться очень любопытной, но что это нам даёт по существу, для создания приличных текстов сейчас, в 2020-м году?

(А вот Нора Галь, думается, копнула так, что и по сей день многое в её книге остаётся годным и полезным даже в свете новейшей злобы дня; и это — в-третьих).

Потом, сложилось впечатление, что книга Корнея Чуковского не совсем свободна от противоречий. То есть сказанное в одной главе не вполне согласуется с содержанием другой главы… (Хотя не знаю, может, я ошибаюсь)

Чрезмерную пристрастность автор выказал в критике английских переводов своих собственных детских стихов (не знаю, может, я опять ошибаюсь).

Крайне любопытным вышел его отзыв на ныне прославляемый перевод "Евгения Онегина", выполненный Владимиром Набоковым, и в целом на то , как Владимир Набоков позиционировал себя в литературе (не без позирования!). (И это было напечатано в советской книге в конце 60-х годов!)

Как частенько у меня случается, чтение вывело меня на новых, прежде незнакомых мне авторов и новые книги. Впрочем, такой урок я извлёк только из работы Корнея Чуковского. Теперь я хочу прочитать поэму Котляревского и переводы Левика.

Из книги же Максима Кронгауза ничего подобного я не вынес. Занятным показался его отзыв на прозу Алексея Иванова, но книги этого писателя я уже и сам давно и охотно читаю. Другие упомянутые Кронгаузом имена нынешних литературных знаменитостей никакой искры в моем воображении не высекли.

Прочитал первый том собрания. Всего в нем десять книжек, и некоторые внушительные по объему. Этот можно назвать умеренным — больше пятиста страниц.

Взялся я за него ещё в апреле, когда сидел то ли на изоляции, то ли на полуизоляции. Полноценным отпуском те дни всё же не были, и не только потому что примерно раз в неделю, другой, ездил на завод, на разные пожарные спецработы, но главным образом оттого, что чуть не ежедневно приходилось справляться через вотсап: а что дальше? Такая вот неопределенность, что вся эта лафа может закончиться, грубо говоря, в любую минуту, как раз и добавляла пресловутую ложку дегтя. Впрочем, я сильно отвлекся.

Как бы то ни было, я постановил, что начну читать Пьецуха, понемногу, параллельно другим книгам. И это было очень мудрое решение.

Потому как, при всем восторге, в который я впадал всякий раз начиная очередной "сеанс" чтения, я совсем не уверен, что не ошалел бы от такой вкуснотищи, хлебая ее без остановки, все пятьсот сорок страниц подряд.

Теперь чуть-чуть предыстории. Имя Пьецуха я узнал в 88м году, читая интервью Геннадия Головина в "Литературке". Накануне он как раз сильно отметился повестью "Анна Петровна" в каком-то толстом журнале. Собственно, по этому названию я идентифицировал "гостя" редакции годы спустя, читая повесть в электронном виде. А тогда как-то пропустил мимо памяти его в общем-то простое имя. Зато имя Вячеслава Пьецуха запомнил хорошо. Геннадий Головин назвал его своим другом и, видимо, чувствуя себя кем-то вроде баловня удачи, посетовал, что в своей стране писателя не спешат печатать, в то время как французы…

Признание французских ценителей русской словесности вкупе с необычной фамилией возымело эффект. Я не то чтобы открыл охоту на книги непонятого автора, но взял его на заметку. И это тоже не замедлило сказаться.

Сначала я где-то купил малюсенькую белую книжицу из библиотеки "Огонька". Может, даже в киоске. И пытался читать ее даже в автобусах, следуя на работу. Книжица эта до сих пор у меня жива.

А вот сборник "Предсказание будущего" почему-то не сохранился. Хотя меня и поразил один рассказ оттуда — "Он никогда не сидел в тюрьме". Я, помнится, даже однажды пересказал его коллеге — как пример прикольной и немного садистской истории. Но зачем я сдал книгу в букинистический магазин или отдел, сейчас для меня загадка.

Возможно, я требовал тогда от литературы, чтобы это была непременно проза "большого стиля", как у Томаса Манна и Ницше или, с другой стороны, Набокова. Чтобы она не только сообщала мне нечто значительное, монументальное, планетарное, выводила бы на новые горизонты, но и меня самого делала бы каким-то другим, новым человеком, заставляла расти над собой, по выражению киношного персонажа. А прозе Пьецуха, теперь я понимаю, такие качества не присущи. Она — иная, не монументальная, не зовущая в некую даль светлую.

Читая сейчас рассказы писателя 70х — 90х годов я пришел к выводу, что главное их достоинство — очень живой, богатый на переливы красок язык. Который позволяет увидеть необыкновенное в самой обыкновенной ситуации и обычном человеке. Ну и фантазия автора, которая как универсальный ключ отмыкает замки на пути к тайнам повседневной жизни.

Подборка включает в себя некоторые известные мне рассказы. Например, "Прикладная демонология". И уже упомянутый "Он никогда не сидел в тюрьме". Но ещё больше оказалось рассказов неизвестных. Некоторые из них мне следовало бы знать.

"Воробьиная ночь", допустим. Это почти Бунин — только с усмешкой. Да почти про все эти рассказы хочется сказать — это почти Чехов! Но не совсем, конечно.

Усмешки, насмешки и даже издёвки здесь хватает. При том, что вообще-то Пьецух необыкновенно внимателен к жизни своих героев — почти всегда так называемых маленьких людей. К жизни внешней и, главное, к жизни внутренней.

При этом довольно часто сюжеты этих рассказов кажутся незавершенными. Что-то интересное начинается с этими маленькими героями, вроде бы развивается, а потом ничем не заканчивается. Писатель очередной своей усмешкой (или насмешкой) эту смазанную концовку и прикрывает. Понимаю, как это должно раздражать любителей "классического канона". "А что он хотел сказать?". Это и в печать, наверняка, трудно было пробить. Но ведь если бы автор каким-нибудь словесным финтом в конце эту нескладную историю не вытянул, мы бы так ничего и не узнали ни об этих странных людях, ни о их внутренней жизни, ни о их внешних обстоятельствах. А ведь, наверно, это как раз одна из задач литературы — не только прямо протестовать против тлена и забвения, но и бороться с ними исподволь — сохраняя такие вот неповторимые подробности непрестанно меняющейся, ускользающей, утекающей в прошлое жизни…

Открывая книгу, перелистывая страницы, снова и снова думал о том, что автора больше нет с нами; что он недавно ушел и, наверно, рано…

А ещё досадовал на тех, кто выполнил набор. Вряд ли рабочие в типографии надрывали животики, как у Гоголя, потому что рабочих никаких и не было. А вот отвратительные опечатки в тексте остались.

В аннотации жанр определен как историческая повесть с оттенком фантастики.

У Роберта Ибатуллина был именитый предшественник. Примерно полвека назад Уильям Голдинг, будущий лауреат Нобелевской премии по литературе, написал повесть “Envoy Extraordinary” — "Чрезвычайный посол". Историческую, как и рецензируемое сочинение, — действие там происходит примерно в такие же далекие времена, однозначно, в эпоху Римской империи. А следующее совпадение — фантастический оттенок британскому автору оказался тоже не чужд! Живописуя быт римлян, Голдинг делает предположение: а что получилось бы, если б развитие науки и техники забежало немного вперёд? Допустим, взрывчатку, да ещё паровую машину, да ещё и скороварку изобрели бы современники римских императоров?

Нынешний массовый российский автор на таком допущении перекроил бы всю известную историю. Со скороварки, паровой машины и взрывчатки начались бы новые походы, завоевания, в целом наверняка ускорился бы технический прогресс. И мы имели бы торжествующий на практике стимпанк.

А Голдинг же лишь слегка похихикал над возникшей странной ситуацией, но потом своею авторской волей и ликвидировал ее, устроил, так сказать, зачистку. В общем, не получилось у изобретателя пришпорить историю. Она и далее плелась в известном нам из учебников темпе.

К чему я сейчас пересказываю short novel Голдинга? Натурально, чтобы не пересказывать повесть Ибатуллина! Чтобы читатель сам ее прочитал — она того заслуживает.

Автор точно не плетется в хвосте у нобелиата и кое в чем его даже переплюнул: в повести "Заброшенная дорога" целых два плана повествования. Меньшие по объему фрагменты текста посвящены событиям непосредственно в Риме, а более крупные — описывают происходящее в Египте, в Африке. Параллельно.

Кстати, в дополнение к уже перечисленным параллелям двух повестей (а именно: времени действия, относительной близости дат; схожего "оттенка" фантастики) я бы назвал ещё и третью параллель — стёб. Англичанин откровенно смеялся над исторической достоверностью в своем сочинении, наделяя римскую действительность чертами явно чужеродными, анахроничными. Помню, кто-то там у него пел "Вахту на Рейне" (в оригинале). В переводе же появилась песня — не то "Прощание гетеры", не то "Прощание куртизанки". Роберт Ибатуллин тоже явно осовременил своих героев. Два молодых командира римской армии живо напомнили мне десантников-спецназовцев из российских сериалов.

А ещё есть и более серьезные отсылки к нынешней исторической ситуации, к той болезненной ломке, через которую проходит сейчас наш мир.

Буквально с первой страницы возникает впечатление: да не про древний Рим это вовсе. Это аллегория на нынешние мировые дела!

Вместе с тем повесть ни в коем случае не скучный философский трактат. Действие развивается энергично; необходимые описания (всё-таки речь идёт о древности, известной мало большинству читателей!) умело вплетены в движение сюжета — как в кино, снятом следующей за героями, непрестанно перемещающейся камерой. Диалоги живы, остроумны, прикольны. Персонажи говорят на языках не только иностранных, но скорее всего мертвых, тем не менее, когда надо, передан даже акцент! И у каждого героя, от главных до второстепенных,своя внешность, свой характер.

В общем, написав небольшую по объему повесть, автор порадел за читателя — погрузил его в мир нескучный, играющий красками, наводящий на размышления.

Читать -здесь

Главным стимулом к прочтению романа стала личность его автора. Некоторое представление о ней (личности) получил в блогах, своем и собственно Татьяны Буглак.

Сыграло роль и то, что с "первоисточником", сочинением Майкла Муркока, я тоже, пусть и поверхностно, знаком. Этот объемистый кирпич некогда входил в личную библиотеку, я не раз держал его в руках, листал, хотя, впрочем, в чтении так и не продвинулся дальше первых страниц. А потом, в конце концов, отнес в букинистическую лавку.

Как бы то ни было, всё это вместе взятое, первое и второе, пятое-десятое, меня заинтриговало, и в итоге я прочитал дилогию "Маски трёх эпох".

Не мой любимый жанр, не тот из фантастических миров, что более всего меня интересуют, тем не менее я получил массу позитивных эмоций.

В первую очередь хочется отметить язык. Конечно, восхитить меня и привести в восторг способен лишь отточенный до предела, виртуозный стиль, который встречается крайне редко. Здесь просто не тот случай. Царапают шероховатости (причем буквально в зачине, в одном из первых предложений), временами напрягает утяжеленность слога. Однако нет штампов, избитых банальностей. Нет — как бы это сказать? — школярских оборотов и фраз. Чувствуется зрелость, профессионализм. Так что этот неровный и далеко не всегда изящный язык для автора вполне органичен, естествен. Требовать от него какой-то “большей литературности” и “изысканности” — перебор, даже насилие своего рода, не ведущее ни к чему хорошему.

Потом, и это, пожалуй, столь же важно, интересно прописан мир, в котором разворачиваются события романа. Может, конечно, я читаю мало таких книг, но подробности и общая атмосфера романа мне показались оригинальными.

Вместе с тем в самых первых главах действие развивалось несколько однообразно: игра, игра, ещё одна игра. Некий перелом к лучшему произошел в конце первой части.

Во второй книге замаячила даже некоторая мораль: автор не только развлекает читателя интересными приключениями героев, но и преподносит нравственный урок: что хорошо, а что плохо. Для произведений с претензией на некий уровень наличие такого урока практически обязательно.

В своем романе Татьяна Буглак взяла "курс" на крайний реализм. Она не упускает из виду самые "низкие" подробности человеческого существования, о которых часто молчат даже записные реалисты из реалистов. Для отечественной фантастики, в массе своей достаточно инфантильной, это довольно смелый шаг.

И вместе с тем полноценного реализма мне не хватило в раскрытии характеров или, даже скорее, индивидуальностей двух главных героев, Ланта и Деми. На мой взгляд, они так и остались немного плосковатыми и худосочными.

А в целом довольно интересное произведение, тем более с таким явным обещанием продолжения!

Читать — первая часть и вторая часть