Иногда дороги к ним могли обнаружиться в самых неподходящих местах – человек покупал в подпространстве дом, открывал дверь на чердак и видел старый подвал. Вначале подобные открытия казались забавными. Строители дома в подпространстве выплачивали компенсацию, дверь в заброшенный город или квартиру замуровывали и инцидент забывался, тем более что брать в тех покинутых жилищах было все равно нечего – прежние хозяева не оставляли нужных вещей, но потом в подобных местах начали селиться бездомные, преступники, скрывающиеся от закона. Иногда там находили подростков, желавших сбежать от родителей или просто пощекотать себе нервы. Живые и мертвые. Некоторые тела лежали в забытых городах веками. Эти истории начали обрастать тайнами, легендами. Но вскоре забыли и об этом, лишь дети продолжали пугать друг друга, придумывая все новые и новые страшилки.

Одна из таких страшилок была в отеле «Омега». Дешевый отель с такой же дешевой тайной. Чарльз Маривин услышал ее как-то раз вечером, вернувшись с работы. Ключ остался в шкафчике со сменной одеждой, и нужно было ждать управляющего. Собравшиеся в круг дети дошкольного возраста притихли, слушая, раскрыв рты, сына Дарлы Моузли. Трэй был худощавым и похожим как две капли воды на свою мать. Та единственная ночь, которую Чарльз Маривин провел с Дарлой, закончилась катастрофой, когда ее сын застал их утром в одной кровати. Мальчик не помнил своего отца, но… Нет, Чарльз не хотел вспоминать, что было после.

Он курил, ждал консьержа и заставлял себя не слушать глупые истории, которые травил Трэй. Истории о номере 534, на этаже где жили Дарла Моузли и Чарльз Маривин. Последний жил в отеле уже пять лет, но не помнил, чтобы кто-то снимал номер 534, а Трэй утверждал, что видел, как из номера выходит девушка. Высокая, красивая. С черными, как ночь волосами и зелеными глазами.

— Клянусь, она настоящая ведьма, — взволнованно сказал Трэй друзьям.

Маривин снова попытался его не слушать, но история засела в голове, как слова назойливой песни.

— Думаю, дети – лучшие рассказчики в этом мире, — сказал Маривину вернувшийся консьерж. – В отличие от нас, они все еще верят в свои сказки, — он посмотрел на Трэя, и когда тот поднял голову, подмигнул ему.

Мальчик улыбнулся и махнул консьержу рукой.

— А меня этот маленький чертенок просто ненавидит, — признался Маривин.

— Понимаю, — сказал консьерж.

— Понимаете? – растерялся Маривин. – Что это значит?

— Вы ведь встречались с его матерью, верно?

— Откуда вы… — Маривин недовольно покосился на десяток мониторов за спиной консьержа, на экране которых висели картинки коридоров отеля. – Вам больше заняться нечем, как следить за людьми?

— Это просто работа, — консьерж примирительно улыбнулся, но Маривин остался хмур.

Он взял запасной ключ и поднялся в свой номер. Лифт не работал, и подъем на девятый этаж отнял последние силы.

— Нужно менять работу, — ворчал Маривин, собирая себе ужин. – Работу, квартиру, район…

Он снова вспомнил историю Трэя о высокой девушке из номера 534.

— Чертовы дети!

Маривин заварил кофе. Пара лишних сигарет разбудила задремавшую боль в желудке – нужно было давно показаться врачу, но Маривин откладывал. Он знал, что это язва и знал, что ничего не исправить. Ему назначат лечение, но толку это не даст. Из десяти коллег по работе у троих была язва, и все они в один голос заявляли, что от этого нет лекарства. «Просто нервы. Просто жизнь. Дерьмо случается», — как-то так они говорили, Маривин уже не помнил точно.

— Клянусь, она настоящая ведьма, — вспомнил он слова Трэя, а следом и его историю о незнакомке из номера 534.

Воспоминания были такими четкими, что Маривину показалось, будто дети собрались у его двери, и снова рассказывают свою байку. Он слышал их смех – звонкий, издевательский.

— Чертовы засранцы! – он распахнул дверь, но на пороге никого не было. Коридор был пуст. Почти пуст…

Маривин растерянно уставился на открытую дверь в номер 534.

— Чертовы засранцы! – снова проворчал Маривин, решив, что дети все-таки набрались смелости и проникли в номер, где живет их вымышленная ведьма.

Он вспомнил консьержа и камеры наблюдения. «И почему этот вуайерист следит только за любовными романами и игнорирует детские игры?» — подумал Маривин. Он позвал Трэя по имени, надеясь, что сорванец испугается и выбежит из пустующего номера.

— Не заставляй меня вытаскивать тебя оттуда за ухо, — сказал Маривин.

Тишина.

— Чертовы засранцы!

Он подошел к номеру 534. Дети с визгом выскочили в коридор, едва не сбив его с ног, и побежали к лестнице. Хлопнула дверь, застучали шаги по ступеням. Маривин не двигался, стоял на пороге и смотрел в черную, смолистую глубину номера. «Неужели детям совсем не страшно играть здесь? – думал он. – Или же им нравится это чувство страха?» Он увидел открытые двери стенного шкафа. Дети сорвали старый замок, который весел на этих дверях не один год.

— Всего лишь шкаф, — проворчал Маривин. Смущал лишь замок. Если это просто шкаф, зачем закрывать его? А что если Трэй не соврал, и через этот номер действительно можно пройти в затерявшийся, заброшенный мир? Если так, то нужно сказать консьержу. И пусть выберет на этот раз замок понадежнее…

Маривин обернулся, желая убедиться, что дети не следят за ним, и вошел в номер. Ничего особенного, сверхъестественного. Он подошел к стенному шкафу. Темнота внутри была абсолютной, но Маривин не смог дотянуться до стены в глубине шкафа. «Выходит, маленький засранец не врал?» — подумал Маривин, шагнув вперед. В нос ударил запах пыли и сырости. Маривин не был любопытным. Нет. Он просто хотел убедиться, что не ошибся, прежде чем сообщать консьержу. А может быть, завтра, возвращаясь с работы, он сам купит новый замок и закроет этот шкаф, отправив детей играть в другое место.

Маривин споткнулся, едва не упал, уперся рукой в дверь в заброшенный мир. Старые петли скрипнули. Да. Теперь сомнений не было – в номере 534 действительно была дверь в подпространство: темное, одинокое, пыльное. Маривин прислушался. Ничего. Никого. Абсолютная тишина. Никакой жизни. Маривин вспомнил рассказ Трэя о зеленоглазой ведьме и улыбнулся.

Теперь вернуться в отель, в свой номер, лечь спать…

Ведьма. Маривин встретил ее утром у окна на лестнице. Она просто стояла и смотрела на него, словно знала о нем какую-то тайну. Платье легкое, почти воздушное. Такой же и шарф. Глаза зеленые. Волосы черные.

— С какого вы этажа? – спросил Маривин, убеждая себя, что эта женщина не может быть той ведьмой, о которой рассказывал друзьям маленький Трэй. – Я не видел вас прежде. Вы недавно приехали в отель?

Женщина не ответила, больше, она отвернулась и стала подниматься по лестнице. Маривин видел, как за ней закрылась дверь девятого этажа. Весь день этот образ преследовал его. Особенно ее запах – сладкий, цветочный. Он преследовал его, цеплялся к нему – за рабочим станком, в магазине, где Маривин покупал новый замок, даже в номере 534, куда он пришел вечером, чтобы закрыть стенной шкаф. Здесь запах, словно обрел плоть, заставив Маривина снова вспомнить детскую страшилку о зеленоглазой ведьме.

— Да нет. Не может быть. Глупости, — сказал он себе, но снова заглянул в стенной шкаф.

Запах усилился. Он манил его, звал в подпространство, в темноту, мрак.

— Что за черт? – насторожился Маривин, услышав детские голоса в смолистой ночи подпространства.

Он буквально увидел, как Трэй и его друзья играют где-то там, в темноте. И как теперь закрыть этот шкаф?

— Трэй? – позвал мальчика Маривин.

Без ответа.

— Трэй, обещаю, что не стану ругаться. Просто выйди оттуда. Я не скажу твоей матери.

Тишина.

Маривин выругался. Дверь впереди, в глубине стенного шкафа ждала его. Как ждал и запах зеленоглазой незнакомки.

— Вот маленькие засранцы!

Маривин открыл скрипучую дверь. Битое стекло заскрипело под подошвой ботинок. Детский смех звучал где-то далеко, в глубине. Маривин достал зажигалку. Желтое, дрожащее пламя вспыхнуло как-то неестественно ярко, выхватив из темноты стены, оклеенные зелеными обоями. Длинный коридор напоминал коридор отеля. Маривин снова позвал Трэя. Детский смех стих, но теперь можно было слышать, как десятки крошечных ног бегут по старым, деревянным ступеням.

— Трэй, черт возьми! – начал терять терпение Маривин.

Он поднялся по лестнице на верхние этажи следом за детьми. Сорванцы смеялись где-то совсем рядом. Длинный коридор тянулся вдаль, пялясь на незваных гостей открытыми дверями в пустующие номера.

— Трэй!

Ответ долетел далеким угасающим смехом. Зажигалка в руке нагрелась, обожгла пальцы. Маривин выругался, дождался, когда железо остынет. Кремень безрезультатно высек искры один раз, другой. Маривин замер, чувствуя сладкий цветочный запах, словно девушка, встреченная днем, прошла где-то рядом. Темнота вокруг показалась абсолютной. Кремень снова высек сноп искр. С третьего раза зажигалка разродилась дрожащим языком желтого пламени.

Женщина. Ведьма с зелеными глазами. В воздушном шарфе и таком же платье. Она шла по коридору. Маривин видел ее спину. И еще дети. Не Трэй. Нет. Дети с молочно-белыми глазами, выбежавшие в коридор из открытых номеров. Они принюхивались, прислушивались, но не видели. Слепые как кроты. Им не нужны были глаза в этом мире. В их мире. Но женщина… Женщина с зелеными глазами. Она же была нормальной. Маривин видел это, знал.

— Эй! – позвал он ее.

Она обернулась. Веер черных волос вздрогнул, разрезал воздух.

— Постойте!

Маривин шагнул к женщине. Один из детей ударил его по ноге тяжелым гаечным ключом. Маривин не сразу почувствовал боль от удара: сильную, жгучую. Ребенок снова замахнулся. Маривин перехватил его руку, отобрал ключ и бросил в темный угол. Звук удара привлек внимание остальных детей. Словно свора голодных собак они бросились за ключом.

Женщина с зелеными глазами. Маривин видел, как за ней закрылись двери лифта.

«Дзинь».

— Какого черта? – Никогда прежде он не слышал, чтобы в покинутом подпространстве сохранялись источники электроэнергии.

Лифт снова звякнул, загудели электромоторы, поднимая кабину на последний этаж. Слепые дети отыскали выброшенный ключ и снова начинали подступать к Маривину. Дороги назад не было. Да он и не хотел сейчас возвращаться.

Ведьма. Женщина с зелеными глазами.

Маривин шел за ней. Лифт поднимал его на последний этаж.

Длинный, изогнутый коридор.

Зажигалка снова нагрелась. Маривин увидел лишь подол воздушного платья, мелькнувший за мгновение до того, как женщина выскользнула на лестницу, ведущую на крышу.

— Постойте!

Он попытался идти в темноте, наощупь. Споткнулся, выругался. Лифт за спиной снова загудел. Детский смех. Двери открылись.

«Дзинь».

Маривин выскользнул на лестницу. Зажигалка не успела остыть, но ему нужен был свет. Сноп искр. Желтое пламя. Вокруг паутина, пыль.

Женщина с зелеными глазами задержалась на последних ступенях, чтобы он успел заметить ее.

Дети выбрались из лифта. Маривин слышал, как они рыщут по коридору.

Подняться наверх, на крышу.

Воздух был свежим и пах цветами – так же, как и женщина, которая привела сюда Маривина. Ветер. Теплый, свежий. Он сорвал с нее шарф – белый лоскут, устремившийся вдаль, в пустоту. Это был не дом, это был целый город, оставленный в подпространстве, где была жизнь: странная, чуждая, рожденная в этой густой темноте.

Черепица под ногами Маривина хрустнула, заставив его застыть.

— Подожди, — крикнул он зеленоглазой женщине.

Она обернулась. Зажигалка в руках Маривина, казалось, была способна осветить не только лицо незнакомки, но и весь этот странный, чуждый Маривину мир.

— Кто ты? – спросил он незнакомку.

Она не ответила. Лишь ярче вспыхнули янтарные глаза. Ветер колыхнул ее воздушное платье. Маривин попятился. Впервые, оказавшись в этом странном месте, он испытал страх. Вернее не страх. Маривин давно перестал бояться. Скорее тревога. Холодная, липкая. Она пробудила его язву, отозвавшуюся тупой болью.

— Зачем ты привела меня сюда? – спросил Маривин незнакомку.

И снова без ответа. В зеленых глазах ни тени понимания. Маривин вспомнил преследовавших его слепых детей. Не было сомнений, что все они родились здесь, в этом странном мире. «Ведьма», — вспомнил Маривин слова Трэя о незнакомке. И почему сейчас начинало казаться, что в них был смысл? Кто она? Почему живет здесь?

Маривин вздрогнул, увидев мертвенно-бледный силуэт, поднимавшийся по крыше с другой стороны. Мужчина: высокий, тощий. Его глаза были белыми. Зубы желтые. Он подошел к женщины, которую преследовал Маривин, и обнял ее, наклонился к ней, пытаясь поцеловать. Она ответила на поцелуй. Маривин почувствовал, как боль в желудки стала сильнее. Он смотрел на ведьму с зелеными глазами и тощего монстра, кожа которого была такой тонкой, что под ней виднелись синие пучки вен, и думал, что эта пара вполне может оказаться родителями слепых детей.

Раскалившаяся зажигалка начала жечь пальцы, но Маривин не мог погасить ее. Не сейчас. Нет.

Слепой ребенок с гаечным ключом выбрался на крышу и принюхиваясь начал ползти к Маривину, нетерпеливо стуча ключом по старой черепице.

— Ненужно бояться, — сказало ему тощее существо, обнимавшее зеленоглазую ведьму. – Ты привыкнешь. Ты научишься. Ты уже почти умеешь.

На крышу выбралась еще одна уродливая тварь: высокая, бледная, тощая. «Женщина!» — успел разглядеть Маривин прежде, чем зажигалка взорвалась в его руке. Яркая вспышка ослепила глаза. Рука вспыхнула нестерпимой болью.

— Моей сестре нужен партнер, — услышал Маривин голос обнимавшей ведьму твари.

Ноги сами понесли его прочь. Загремела, ломаясь, черепица.

Бежать! Неважно куда. Лишь бы подальше отсюда.

Маривин споткнулся, потерял равновесие. Черепица раскололась, не выдержав груза упавшего на нее тела. Острые осколки впились в ладони, разрезали пальцы, когда Маривин попытался схватиться за ломаные грани, чтобы не упасть с крыши. Хлынула кровь: теплая, слизкая. Маривин чувствовал, как черепица выскальзывает из пальцев. Он катился вниз, к краю крыши и не мог предотвратить это неизбежное падение.

Оставалось лишь закричать.

2

Хорас Клейн приехал в отель «Омега» спустя шесть дней после исчезновения Чарльза Маривина. Законник средних лет с русыми, коротко постриженными волосами и бледным шрамом на правой щеке – память о первых днях работы патрульным. Проститутка, которую он пытался арестовать, ударила его стилетом в лицо, разорвала щеку, выбила пару зубов и проткнула язык. Его наставник громко смеялся. Клейн не знал почему, но он запомнил этот смех на всю жизнь. Смех и вкус собственной крови. Это не было его единственным ранением. В него стреляли, били, обжигали серной кислотой. Последняя слизнула кожу с его правого плеча. Но запомнил он именно стилет и проститутку. Ее лицо. Цвет ее глаз. За тот поступок ей дали пять лет. Джин Валентайн – так ее звали. Когда она вышла, наставник Клейна по имени Захария Ривкес позвонил ему и сказал, что пришло время избавиться от дурных снов и воспоминаний. Он назвал адрес, где остановилась Джин Валентайн.

— Просто навести ее и сделай то, что должен был сделать пять лет назад, — посоветовал Ривкес.

Клейн пообещал, что подумает.

— Только не думай долго, — скрипуче рассмеялся старый Ривкес и напомнил о программе «Амок». – Скоро всем нам вскроют черепа и установят в мозг чертовы камеры. Так что, пока можешь, навести Джин.

С того дня прошло семь лет. Сейчас, разговаривая с консьержем отеля «Омега», Хорас Клейн невольно думал о том, что все это записывается и просматривается. Шрам от трансплантации устройства на левом виске был совершенно не заметен, но… Но после того, как программа «Амок» начала действовать, число желающих стать законником сократилось втрое. Несколько раз поднимался вопрос о том, чтобы закрыть проект, но дальше обсуждения дело не заходило. Казалось, что так теперь будет всегда. Одно утешало Хораса Клейна – его наблюдателем был старый Захария Ривкес, получивший повышение вместо выхода на пенсию. Но как долго старый друг сможет покрывать его? Клейн трижды находился под подозрением третьей степени и однажды каким-то чудом сумел соскочить с обвинения четвертой степени.

— Я все понимаю, — говорил ему Ривкес, — в этом мире невозможно всегда поступать правильно. Чертовы инструкции придумывают те, кто никогда сам не патрулировал улицы.

Клейн слышал, что ученые разрабатывают новую программу. «Амок» должен стать первой ступенью. Сначала они планировали приручить законников, затем добраться до обычных граждан. Некоторые шептались, что «Амок» не только записывает то, что видит и слышит патрульный, но и фиксирует его эмоции, возможно, даже мысли. Хорас Клейн не верил в это. Если бы что-то было, то Захария Ривкес обязательно сказал бы ему. Но слухи ходили, и не замечать их было невозможно.

Больше всех кричали обычные люди, напуганные тем, что ученые работают над препаратом, способным свести воздействие наркотиков и алкоголя на мозг к минимуму. Все эти разговоры всегда заканчивались одним – обвинениями в адрес законников, неспособных справиться с распространившейся преступностью. «И как тут забыть свое первое ранение?» — думал Хорас Клейн, когда слышал обвинения в адрес законников.

Джин Валентайн отсидела пять лет за нападение на полицейского, вышла на свободу и вернулась на улицы. Как с такими как она бороться, черт возьми? А с бесконечными химические лаборатории? Сотни наркотических веществ, на запрет которых суды не успевают выносить постановления. Наука развивается быстрее, чем самосознание. Человек всегда найдет уловки и ухищрения, чтобы обмануть закон, соседей, себя. Особенно в последние века, когда мир разорвался на сотни скрытых в подпространстве миров.

«Если что-то и нужно запрещать и лечить, так это все эти города и квартиры в подпространстве», — так считал Хорас Клейн. Искать правонарушителей становится все сложнее и сложнее. Они скрываются, прячутся, маскируются. Если бы подпространство закрыли хотя бы на пару лет, то большинство беглых преступников неизбежно отправились бы в тюрьмы. Но ученые не знали, как закрыть творения рук своих.

— Так ваш сын утверждает, что Чарльз Маривин ушел в подпространство? – спросил Клейн Дарлу Моузли. Она кивнула, покраснела. – Ваш сын тоже играл иногда в подпространстве? – догадался Клейн.

— Да.

— А откуда он знает Чарльза Маривина?

Дарла покраснела сильнее.

— Вы были с ним любовниками? – снова устало догадался Клейн.

— Кто вам сказал?

— Ваше лицо. – Клейн закурил, предложил сигарету Дарле Моузли и осторожно спросил разрешения поговорить с ее сыном.

— Я думаю, что его забрала ведьма, — серьезно сказал мальчик.

— Ведьма? – Клейн почему-то подумал, что сейчас станет свидетелем очередного любовного треугольника. – Ты знаешь, где живет эта ведьма? – Клейн уже видел, как находит Чарльза Маривина в объятиях очередной любовницы – вот и вся история.

— Ведьма приходит из подпространства, — сказал маленький Трэй Моузли.

— Из какого именно подпространства? – спросил Клейн. – В вашем отеле много номеров, расширенных подпространством.

— Я говорю не об этом подпространстве, — Трэй нахмурился, покосился на мать.

— Можешь рассказать, — кивнула она.

— И ты не будешь ругать меня за то, что я играл в мертвом подпространстве?

— Так ты говоришь, что та женщина приходила из мертвого подпространства? – спросил Клейн.

Трэй кивнул. Клейн повернулся к его матери.

— В вашем отеле есть мертвое подпространство?

— Я не знаю. Спросите консьержа.

— Я могу показать, — осторожно подал голос Трэй, почувствовав волнительную близость приключений. – Это рядом. На нашем этаже. В номере 534.

— Я посмотрю, — пообещал ему Клейн, но следовать за собой запретил.

Он спустился к консьержу, взял ключ.

— Как дети пробираются в этот номер? – спросил Клейн.

— Дети могут многое из того, о чем мы не догадываемся, — уклончиво сказал консьерж, проследил взгляд Клейна, устремленный к мониторам от камер наблюдения, и растерянно пожал плечами. – Думаю, они воспользовались пластиковой картой, чтобы добраться до защелки.

Клейн кивнул, подошел к лифту, вспомнил, что тот не работает, и свернул к лестнице. Когда он поднялся на девятый этаж, в коридоре его встретил Трэй и Дарла Моузли.

— Он хотел посмотреть, как вы поймаете ведьму, — извиняясь сказала мать мальчика.

— Ведьм не существует. – Помня о том, что камера внутри его головы все записывает, Клейн посоветовал Дарле Моузли увести сына.

Он дождался, когда за ними закроется дверь, и только после этого вошел в номер 534. Внутри было тихо и пыльно. Когда здесь кто-то жил в последний раз? Год назад? Десять лет? Клейн подошел к стенному шкафу, о котором говорил Трэй. Внутри была темнота: густая, липкая. Клейн включил фонарик. Белый луч утонул в подпространстве. «Что ж, выходит мальчишка не соврал». Клейн ухмыльнулся – Захарии Ривкесу будет что посмотреть на досуге.

Мир, где он родился, остался за спиной. Клейн поймал себя на мысли, что, наверное, никогда не сможет привыкнуть к этим переходам, да и к этим мирам. Что-то в них было неправильным. Чего-то не хватало. Словно это был другой мир, где меньше звуков, меньше запахов, меньше цветов.

Клейн вышел в неестественно изогнутой коридор и позвал Чарльза Маривина по имени. Тишина. Идея о любовном треугольнике задрожала, стала зыбкой. Неужели кто-то может заниматься любовью в подобном месте? В смысле, настоящей любовью – публичные дома в подпространстве Клейн встречал за свою жизнь довольно часто. И лаборатории, где делают наркотики. И… Он замер – на мгновение ему показалось, что где-то далеко вскрикнул ребенок. Или женщина?

— Мистер Маривин?

Клейн шел вперед, надеясь, что слух не играет с ним злую шутку. Выход из мертвого подпространства оставался все дальше и дальше за спиной. Коридор уперся в лифт. Лампочка вызова светилась в темноте.

— Что за черт? – растерялся Клейн. Он бывал в мертвых подпространствах довольно часто, но еще ни разу не видел, чтобы здесь что-то работало.

Клейн недоверчиво нажал на кнопку вызова. Загудели моторы, поднимая лифт с нижнего этажа. «Дзинь», — открылись старые двери. Свет в кабине лифта не горел. Стекла от разбитой лампы хрустнули под ногами. Клейн посветил на кнопки, выбрал самую затертую и нажал. «Дзинь», — закрылись двери. Кабина задрожала и нехотя поползла вниз. «Да, Захарии определенно будет на что посмотреть», — думал Клейн.

Он вышел на подземной стоянке. «На кой черт в подпространстве автостоянки?» Клейн не хотел отпускать лифт, но двери уже закрылись за его спиной. Оставалось лишь осмотреться. Ни людей, ни машин. Лишь запах бетона, да и тот какой-то ненастоящий, словно кофе без кофеина. Клейн осторожно шел вперед. Заброшенная стоянка заканчивалась сломанным шлагбаумом. Дорога круто уходила вверх, на улицу, куда и вышел Клейн.

Кровь. Клейн увидел ее на тротуаре. Много крови. Карманный анализатор показал, что она принадлежит человеку. Связь в подпространстве не работала, поэтому вызвать базу и проверить, принадлежит эта кровь Чарльзу Маривину или нет, было невозможно. Клейн запрокинул голову, пытаясь определить окно, из которого мог выпасть человек. Случайность исключалась. Иначе куда делось тело? Оставалась зеленоглазая женщина, ведьма, о которой рассказывал маленький Трэй Моузли. Но куда она могла спрятать тело? Да и могла ли? Ведь Чарльз Маривин был крупным мужчиной, а здесь не было ни следов, ни шлейфа крови. Не несла же она его на руках?!

Клейн снова запрокинул голову. Нет. Слишком много вариантов, чтобы понять, откуда выпал Маривин. Если только… Клейн направил луч фонаря на край крыши. Он видел города в подпространстве. Большинство из них было построено еще в первый век существования этой субреальности, но еще нигде он не встречал подобных крыш. В подпространстве не было дождей, не было солнца. Так зачем же строить дом так, словно он создан для реального мира? Клейн попытался разглядеть соседний дом – еще одна настоящая крыша. «Что за дурак построил это место? Зачем?»

Клейн подумал, что было бы неплохо забраться на одну из этих крыш и посмотреть, насколько велик этот город. А еще лучше убраться отсюда, и просто заглянуть в архивы. Вот только… Клейн смотрел на засохшую на асфальте кровь. «Что, черт возьми, случилось с Чарльзом Маривином?» Он замер, уловив едва заметное движение возле лестницы в соседний дом. Ребенок затаился. Слепой ребенок, который мог слышать Клейна, чувствовать его запах, но не мог видеть. Клейн наблюдал за ним пару минут, но ребенок не двигался, слившись с темнотой. И если бы не случайное движение, то Клейн никогда бы не заметил его. Сейчас и то ребенок был для него лишь неясным силуэтом, сжавшимся возле каменной лестницы. Клейн осторожно запустил руку под куртку, расстегнул нагрудную кобуру и достал оружие. Теперь развернуться, направить луч фонаря на затаившегося незнакомца. Белый пучок света осветил ребенка, но он даже не вздрогнул. Клейн выругался, увидев белые, лишенные зрачков, слепые глаза. Вот теперь ребенок вздрогнул. Его худое тело напряглось. Вены под прозрачной водянистой кожей вздулись.

— Не надо бояться, — сказал Клейн. – Я полицейский. Я не причиню тебе вреда.

Ребенок услышал его голос, услышал шаги. Тело его отреагировало мгновенно. Пружина плоти разжалась. Мальчик запрыгнул на лестницу, находившуюся в несколько раз выше его собственного роста, и побежал в дом.

— Подожди! – крикнул Клейн, устремляясь следом.

Слепой ребенок бежал быстро, словно знал наизусть каждый коридор, каждую ступеньку. Клейн видел, как мальчик завернул за угол, слышал, как хлопнула дверь, застучали шаги по деревянной лестнице. Ребенок выбрался на крышу, побежал по старой черепице, легко, порхая, словно бабочка с цветка на цветок. Затем так же легко, перемахнул на крышу соседнего дома, замер, прислушиваясь, пытаясь понять смог сбежать или нет. Но Клейн не собирался останавливаться. От удара черепица под его ногами раскололась. Ее осколки полетели вниз, зазвенели, разбиваясь об асфальт. Мальчик дернулся, побежал дальше.

— Ну уж нет! – Клейн ухватил его за руку.

Мальчик закричал: дико, истошно, вцепился в руку Клейна. Его зубы были острыми, тонкими. Они разорвали кожу, прорезали мясо. Брызнула кровь.

— Успокойся! – Клейн встряхнул его за плечи.

Белые, лишенные зрачков глаза ребенка, уставились в пустоту. Изо рта текла кровь Клейна. Ребенок облизнулся.

— Кто ты такой? – спросил Клейн. Без ответа. – Как ты попал сюда?

Мальчик снова облизнулся.

— Ты понимаешь, о чем я говорю? – спросил Клейн.

Ребенок дернулся, попытался опять укусить его.

— Хватит! – Клейн потащил его к выходу из дома.

Они покинули крышу, вышли на улицу. Где-то далеко Клейн услышал детский смех: призрачный, нереальный.

— Да что же здесь происходит, черт возьми? – он замер, но смех, казалось, действительно был всего лишь галлюцинацией.

Слепой мальчишка снова начал вырываться.

— И не надейся, — Клейн потянул его в дом, где находился выход из этого странного подпространства.

Он пересек подземную авто-стоянку, вызвал лифт.

— Пожалуйста, не делай этого, — раздался тихий голос.

Женщина. Высокая. Черноволосая. Клейн направил луч фонаря ей в лицо. Не вооружена. Глаза зеленые. Лицо бледное, но кожа естественная, не водянистая, как у слепого ребенка.

— Тридцать второй не выживет вне этого мира, — сказала женщина.

— Тридцать второй? – Клейн понимал, что должен достать оружие, но это значило либо освободить руку, убрав фонарь, либо отпустить слепого ребенка.

— Тридцать второй – это имя ребенка, которого ты поймал. – Женщина улыбнулась и мальчик, словно почувствовав это, улыбнулся в ответ.

— Этому ребенку нужно в больницу, — сказал Клейн первое, что пришло в голову.

— Ты убьешь его, если заберешь отсюда.

— Как ты убила Чарльза Маривина?

— Кого?

— Мужчину, который пришел сюда несколько дней назад.

— Он не умер.

— Я видел кровь на тротуаре. Думаю, его вытолкнули из окна или столкнули с крыши.

— Он сам упал… И он не умер. Сильно покалечился, но не умер.

Клейн вспомнил, что маленький Трэй Моузли называл эту женщину ведьмой. Он не знал почему, но в этих словах, казалось, был смысл.

— Я покажу вам, если обещаете, что никому не расскажете о нас, — сказала женщина.

— Покажите что? – растерялся Клейн.

— Мужчину, который упал с крыши, — она шагнула вперед.

— Стойте, где стоите.

— Не надо меня бояться.

— Вы здесь одна?

— Нет.

Клейн сомневался лишь мгновение, затем выпустил руку слепого мальчика и достал оружие. Он ни в кого не целился. Стоял и смотрел, как убегает ребенок. Что ж, у него в любом случае останется эта зеленоглазая ведьма. Женщина не сможет сбежать от него.

— Я не сбегу, — заверила его женщина, словно прочитав мысли. – И не нужно бояться. Самый опасный человек здесь вы. – Она опустила глаза к оружию в руке Клейна. – Уберите это, пожалуйста, Хорас. Это лишнее.

— Откуда вы узнали мое имя?

— Это несложно.

— Это не ответ.

— Меня зовут Двадцатая.

— Причем тут ваше имя?

— Теперь вы тоже знаете его. Разве это было сложно?

— Вы назвали мне свое имя. Я вам свое не называл.

— Это почти одно и то же.

Женщина развернулась и пошла прочь.

— Стойте! – крикнул Клейн.

— Мне казалось, мы идем посмотреть на мужчину, который упал с крыши, — сказала не оборачиваясь женщина.

Они вышли на черную улицу. Клейн старался держаться в шаге от незнакомки. Ведьма с зелеными глазами. «А это имя? Двадцатая? Что это, черт возьми, за имя?!» Клейн собирался спросить об этом женщину, когда они вышли на перекресток.

Лишенный света мир. Лишь карманный фонарь разрезает вечную ночь.

— Что это за место? – спросил Клейн. – Никогда не видел ничего подобного. Это словно… Словно кто-то хотел сделать все, как в нормальной жизни.

Он увидел пожарный гидрант и тихо выругался. Город казался необъятным. «Вряд ли здесь работают генераторы кислорода, но с такими размерами этого и не нужно. Может быть, здесь растут деревья и есть озера…» — думал Клейн, вспоминая заброшенные в подпространстве дома, в которых воздух превращался в яд. Там невозможно было находиться, не то, что жить, но здесь…

— У нас нет проблем с кислородом, — сказала зеленоглазая женщина, снова прочитав его мысли.

Клейн уже не сомневался, что она каким-то образом забирается ему в голову. Никогда прежде он не слышал, что подобное возможно, но прежде он и не видел таких городов.

— Оз Литвак говорит, что создавать такие города почти то же самое, что создавать планеты, — сказала зеленоглазая женщина.

— На планетах есть свет.

— Свет нам не нужен.

— Свет нужен всем. Свет – это жизнь.

— Древние, усталые истины.

Они прошли еще один перекресток, за которым дорога круто уходила вниз к странным окраинам города. Клейн не понимал как, но он видел их в темноте. Искрящиеся, пульсирующие. Казалось, что вся материя, формировавшая окраины города, плывет, перетекает из одного состояния в другое. Даже озеро, черная гладь которого, преодолевая законы притяжения, поднималась капля за каплей к бездонному, несуществующему небу, к густому брюху бесконечной ночи. Оно глотало все, что попадает в него: озеро, деревья, почву, ближайшие дома, дороги. Небо пропускало все это сквозь себя и выплевывало назад густой слизью, неспешно стекавшей по невидимым границам подпространства назад, на землю, снова становясь водой озера, домами, дорогами, землей. Этот процесс рождал несильный, но свежий ветер.

«Что это такое, черт возьми?» — подумал Клейн, и женщина с зелеными глазами сказала, что Оз Литвак называет этот процесс, новым двигателем для созданных в подпространстве миров.

— Вечным двигателем, — добавила она не оборачиваясь.

Клейн смотрел ей в затылок, сверлил взглядом. Сомнений не было – эта женщина может читать мысли. Его мысли. Она видит все, о чем он думает, слышит, чувствует. «Это еще хуже, чем камеры наблюдения, вживленные в мозг. Еще хуже, чем прогрессирующий проект «Амок» в правоохранительных органах».

— Думаю, «Амок» как-то связан с тем, что я могу читать твои мысли, — сказала зеленоглазая женщина.

— Как это? – растерялся Клейн.

— Талья Йоффе говорит, что когда-нибудь людям будут не нужны слова.

— Талья Йоффе?

— Она возглавляет проект «Амок», — женщина обернулась и заглянула, словно играя, Клейну в глаза. – Но ты ведь и так знаешь об этом. Верно?

— Так у тебя в голове тоже есть имплантат?

— Не такой, как у тебя, чуть более современный, но, в общем, да.

— А тот ребенок? Слепой мальчик?

— Он не слепой. Он видит. Не так, как мы, но видит.

— У него есть имплантат?

— Его поколению уже не нужны имплантаты.

— Что значит, его поколению?

— Ты видел этого мальчика? Думаешь, он когда-то был нормальным человеком?

— Хочешь сказать, что над ним проводили какие-то эксперименты?

— Не над ним. Над его родителями. И не говори, что не слышал об этом.

— Я слышал только о проекте «Амок» и его модификациях.

— И для чего, по-твоему, создан «Амок»?

— Для снижения агрессии.

— Это для законников. Для простых людей разрабатывается другой вариант.

— Это просто сплетни.

— «Амок» для законников тоже был когда-то сплетнями.

— Никто не станет удалять людям отвечающие за удовольствие части мозга.

— Никто не говорит об удалении. Их могут просто заменить чем-то более рациональным. Как имплантаты у законников в голове. Разве пару веков назад кто-нибудь мог подумать о том, что такое возможно?

— Это другое.

— Почему? Люди сходят с ума от порнографии, наркотиков, алкоголя и насилия по телевидению. Гомосексуализм и проституция давно стали частью общества. Никто не хочет продолжать род, а если дети и рождаются, то у большинства обнаруживается целый букет отклонений в первые годы жизни. Это дегенерация, Хорас, и никто не сможет остановить распад естественным путем.

— Говоришь как безумный ученый.

— Я не ученый.

— Тогда что ты делаешь здесь? В этом подпространстве? С этими детьми? Ты ведь самая обыкновенная, верно? По крайней мере, родилась обыкновенной. И что это за дурацкое имя «Двадцатая»? Тебе ведь дали его уже здесь? Как тебя звали раньше.

— Мое прошлое не имеет значения.

— Но ведь оно было.

— Я не хочу об этом говорить.

— И все-таки?

— Нет.

Они спустились по улице, остановились возле дома на краю искрящегося озера, плоть которого тянулась к несуществующему небу. Дверь была открыта. Внутри пахло кровью, пылью и разлагающейся плотью. Зеленоглазая женщина отвела Клейна в комнату, где лежал Чарльз Маривин – изуродованное тело, каким-то чудом продолжавшее жить, но когда Клейн вошел в комнату, Маривин смерил его трезвым, спокойным взглядом.

— Он упал на колени, — сказала Клейну зеленоглазая женщина. – Кости были раздроблены так сильно, что ноги пришлось удалить.

— Я вижу, — сказал Клейн, косясь на окровавленные обрубки, брошенные в темный угол комнаты. – Почему вы, черт возьми, не унесли их?

— Кого?

— Его ноги.

— Талья Йоффе не говорила, чтобы мы избавились от ног.

— Но ведь они гниют!

— Это просто еще один запах в череде других запахов. – В зеленых глазах женщины мелькнули сомнения. – Может быть, когда-то раньше, когда у меня еще было другое имя я бы отнеслась к этому так же, как и вы, но сейчас… Сейчас это просто запах.

— А как же он? – Клейн кивнул, указывая на Чарльза Маривина.

— А что он?

— Он ведь, как я. Он просто человек.

— Уже нет.

— Нет? – Клейн только сейчас увидел шрам на виске Маривина. – Вы что, вживили ему в голову какой-то имплантат?

— Боль была слишком сильной.

— И кто проводил операцию?

— Талья Йоффе.

— Ей место в тюрьме.

— Я сам попросил ее об этом, — тихо сказал Чарльз Маривин.

Клейн повернулся к нему.

— Я сам пришел сюда. Сам виноват в том, что упал с крыши. К тому же эти имплантаты не так уж и плохи, Хорас.

— Ты тоже умеешь читать мысли?

— Это интересно.

— Интересно? Тебе отрезали ноги, а ты говоришь, что это интересно?

— Я заглянул в будущее, Хорас. Кто-то расплачивается за это не только ногами, — взгляд Чарльза Маривина стал колким, цепким. – Ты ведь то же теперь заглянул в будущее.

— Это не будущее. Это лишь подпространство. Настоящий мир там, за дверью, в гостинице «Омега». Не здесь.

— Тот мир умирает, Хорас, гибнет, увядает. А здесь распускается жизнь.

— Жизнь? – Клейн покосился на женщину с зелеными глазами. «Как она сказала ее зовут? Двадцатая?» — Сколько всего здесь человек? Я имею ввиду, не таких, как я, а… — Он шумно выдохнул, так и не решив, как назвать то, что увидел здесь.

— Если хочешь, то я могу познакомить тебя со своим мужчиной, — предложила ему зеленоглазая женщина.

— С мужчиной? – Клейн вспомнил слепого мальчишку, которого поймал здесь.

— Нет. Он не мой ребенок, — сказала зеленоглазая женщина. – Но если ты хочешь, то я могу познакомить тебя и со своим сыном. И, да, он тоже слепой, как и все дети нового поколения.

— Сколько же вас всего здесь, черт возьми?

— Много, Хорас. Намного больше, чем ты думаешь. И нас, и мест подобных этому.

— Мест?

— Доктор Оз Литвак говорит, что есть места, где эволюция опережает нашу на несколько поколений, — зеленоглазая женщина прищурилась, вглядываясь Клейну в глаза. – Почему ты не веришь нам?

— Поставь себя на мое место.

— Я уже была на твоем месте.

— Когда у тебя было другое имя?

— Да.

— И что ты думала, когда увидела все это?

— Я была слишком напугана, чтобы думать.

— Я думал, ты полюбила этот мир с первого взгляда.

— Меня пугало не это место. Меня пугал мир, который я оставила. Здесь же, наоборот все было просто и понятно. Спроси Маривина. Спроси о том, каким он был и каким стал.

— Он стал калекой.

— Он обрел смысл.

— По-моему, он обрел только свои гниющие ноги в том дальнем углу.

— Но тем не менее он не вернется с тобой назад. Его дом здесь.

— Это всего лишь заброшенное подпространство. Здесь запрещено кому-либо жить.

— Значит ли это, что я не смогу убедить тебя остаться?

— Остаться?! – Клейн растерянно рассмеялся.

— От тебя могло бы получиться хорошее потомство.

— Что?

— Это лучше, чем умереть.

— Ты угрожаешь мне?

— Нет. Здесь тебе ничего не угрожает. Угроза ждет тебя, как только ты покинешь этот мир. И это не метафора, Хорас. Человеку, узнавшему об этом месте, не позволят жить извне с подобным знанием. И если ты будешь молчать о том, что ты был здесь, все равно станет известно. Твой имплантат пошлет сигнал наблюдателю сразу, как ты покинешь подпространство.

— Наблюдатель мой друг. К тому же я не верю, что все именно так, как ты мне рассказала. Я видел здесь лишь тебя, слепого ребенка, да свихнувшегося толстяка, которому отрезали ноги. А это, поверь мне, не самое страшное из того, что мне приходилось встречать в подпространстве.

3

Ее звали Джейн – зеленоглазую женщину из подпространства. Звали до того, как она стала частью проекта «Амок-16», когда ей вживили имплантат и дали имя Двадцатая. Врача, проводившего операцию, звали Талья Йоффе – женщина тридцати лет. Тогда тридцати лет. Она зашила раны на теле Джейн, успокоила ее. Помогла справиться с ломкой. Тогда Джейн казалось, что она обрела вторую мать. И настоящего мужчину: заботливого, нежного. Мужчину, отыскавшего ее в подпространстве – напуганную, окровавленную. Мир сошел с ума – так думала Джейн. Сидела, забившись в угол, и кровь из глубокого пореза на лбу текла по ее лицу, попадала в глаза. Волосы слиплись от крови. Ее густые черные волосы. Ее гордость. Волосы, которые хотел забрать Билли.

Джейн встретила его в клубе «Эриксон». Он искал ее дилера, задолжавшего кому-то деньги. Джейн никогда прежде не видела Билли. Он был не в ее вкусе, особенно его холодный взгляд, но вот улыбка… Что-то в ней было особенного, неповторимого, волнительного.

— Я знаю пару мест, где может быть мой дилер, — сказал Джейн.

Они колесили по городу около часа, но дилер, казалось, исчез, испарился, сбежал.

— Ладно, давай я отвезу тебя назад в «Эриксон», — устало сказал Билли.

— В «Эриксон»? – Джейн нервно затянулась сигаретой. – Я что уже тебе надоела?

Билли повернулся, смерил ее холодным взглядом, ледяным. Но лед таял. Мог таять. Джейн хотела его растопить – это было для нее, как игра, приключение на эту ночь.

— Если хочешь, мы можем поехать ко мне, — сказал Билли.

— Так сразу? – смутилась Джейн.

— Тебя это смущает?

— Да нет. Просто… — Она так и не нашлась, что сказать.

Дом Билли находился на окраине города: невысокий, старый, но ухоженный.

— Там спальня, там туалет, там кухня, – по-хозяйски объяснил Билли, когда они вошли. – В холодильнике еда и вино. Собери что-нибудь на стол, а я пока приму душ. У меня был тяжелый день.

Он вернулся раньше, чем Джейн успела осмотреться – лишь поставила на стол холодную еду, да открыла вино.

— Я оставил включенным душ, — сказал он, садясь за стол. – Давай выпьем вина, и ты сходишь помыться.

— Ты считаешь, что я грязная? – спросила Джейн.

— Нет, – Билли перестал жевать, смерив ее взглядом. – Но помыться все равно сходи.

Джейн хотела поспорить, но снова не нашла нужных слов. Когда она вышла из душа, Билли встретил ее с веревкой и ножом в руках. Коротким, изогнутым ножом, для снятия шкур с животных. В его – доме старом, одиноком – была дверь в кладовку, но вела она в подпространство. Туда и отвел Билли Джейн. Искусственное освещение разгоняло мрак. Освещение, которое устроил здесь Билли. Это была его комната трофеев.

— У тебя очень красивые волосы, — сказал он Джейн.

Она не услышала его, стояла и смотрела на десятки снятых скальпов, развешанных на стенах. И мрак заливал своим черным дегтем весь мир и мысли Джейн.

— Ты станешь достойным экземпляром, — сказал Билли.

Немота сковывала тело. Джейн понимала, что должна сопротивляться, но не могла.

— Если хочешь, то можешь кричать, — сказал Билли. – Здесь все равно никого нет. Никто не услышит тебя.

Он подошел к Джейн. Заглянул ей в глаза. Руки Джейн были связаны за спиной так сильно, что онемели, стали чужими. Все тело онемело.

— Встань на колени, — сказал Билли.

Она подчинилась. Он взял ее за волосы левой рукой, потянул вниз, заставляя запрокинуть голову.

— Будет больно, — предупредил Билли, приставляя нож ей ко лбу.

Сталь обожгла кожу. Хлынувшая кровь попала в глаза. Боль. Острая, яркая. Она пробуждала, прогоняла немоту, страх. Джейн закричала, вскочила на ноги. Но бежать было некуда. В этом мире была лишь пустота и эта комната. Или же нет? Черное окно манило, притягивало. Джейн не знала, что находится за этим окном, но она знала, чего за ним нет – Билли. Зазвенели стекла. Острые грани вспороли Джейн бедро. Она видела это, чувствовала. Реальность, казалось, застыла. Даже Билли, охотник, и тот двигался как-то медленно, неспешно. Оконная рама треснула, не выдержала навалившегося на нее веса. Ветер засвистел в ушах. Джейн падала в ночь, в пустоту, черную смолистую мглу. И в этом замедленном восприятии, казалось, что так будет всегда – бесконечное падение. Джейн успела рассмотреть высунувшегося из окна Билли. Он был окружен блеклым силуэтом света, словно отверженный ангел, словно…

Удар о землю спутал мысли. Ключица хрустнула, сломалась. Дыхание перехватило. Град осколков от разбитого окна окатил Джейн, наградив десятком новых порезов.

Теперь подняться на ноги, бежать. Но куда? Что это за место? Неужели подпространство может быть таким огромным?

Джейн увидела Билли. Он вышел из дома и оглядывался по сторонам, разгоняя сплошную тьму ярким белым светом мощного фонаря. Это и был ориентир для Джейн – маяк, прочь от которого нужно бежать. Она услышала голос Билли – громкий, хриплый. Он звал ее по имени.

— Я все равно найду тебя, Джейн.

Она заставила себя подняться на ноги. Глаза ничего не видели, поэтому Джейн просто шла прочь от Билли, натыкалась, на стены, лестницы домов, гидранты. Она ни о чем не думала – сил хватало лишь на то, чтобы идти.

Луч фонаря уперся ей в спину – Джейн буквально почувствовала его прикосновение.

Не оборачиваться. Топот ног. Билли бежал за ней, значит, она тоже должна была бежать. Страх, недавно забиравший все силы, впрыскивал в кровь адреналин, заставляя ноги нести израненное тело вперед. Луч фонаря в руках Билли метался где-то за спиной, вспарывая брюхо тьмы. Улица казалась бесконечной. Джейн застонала. Нет, так ей не удастся спастись. Она свернула в подворотню.

Двери многоквартирных домов были открыты. Джейн взбежала по лестнице наверх. Теперь прямо по коридору. Она увидела открытое окно и не сразу поняла, что выпрыгнула из дома. Земля оказалась ближе, чем думала Джейн. Ноги подогнулись. Хруст. Она снова что-то сломала, но сейчас это было не главным – все тело и так болело, и больше боли, казалось, быть не могло. Джейн попыталась подняться, наступила на сломанную ногу, упала, поползла прочь, в темноту, в вечную ночь этого странного, неестественно огромного подпространства, потом забилась в угол, затихла, закрыла глаза.

Она не знала, сколько прошло времени. Может быть, час, может быть день. Ее вернула в сознание боль. Невозможно было двигаться. Невозможно было даже дышать. И эта тишина! Может быть, она умерла? Джейн застонала, услышала свой голос, и поняла, что жизнь еще теплится в ее теле. В ее изувеченном теле.

Джейн попыталась подняться, но не смогла. Сил хватило лишь на то, чтобы пошевелиться, но это движение спугнуло кого-то незримого, затаившегося в густой темноте.

— Кто здесь? – спросила Джейн. – Билли? – голос ее дрогнул.

Она пыталась разглядеть в темноте хоть что-то, но не могла. От этих бесплодных попыток у нее заболели глаза. «Нет, это не может быть Билли, — решила Джейн. – Если бы это был Билли, то я была бы уже мертва». Она вспомнила развешенные на стене скальпы других девушек. Странно, но это не вызвало в ней никаких чувств. Она стояла на краю смерти. Она дважды выпрыгивала в окно, не зная, выживет или нет. И сейчас она черт знает где – лежит, не в силах пошевелиться. Нет. Скальпы не напугают ее больше. Не теперь. Не напугают и шорохи.

Джейн снова попыталась подняться. И снова ее движение спугнуло кого-то. Она вспомнила о зажигалке в кармане. Достать ее оказалось настоящим подвигом. Желтый язык пламени вспыхнул, ослепив глаза. Джейн вздрогнула, увидев склонившегося над ней ребенка. Глаза его были белыми. Кожа настолько прозрачной, что виднелись пульсирующие под ней пучки вен. На голове нет волос. Руки худые, тонкие. Ребенок затаился, не зная, что Джейн видит его.

— Как ты попал сюда? – спросила она.

Ребенок вздрогнул, попятился.

— Не бойся. Я… Я не причиню тебе вреда.

Зажигалка нагрелась. Снова темнота. Ни страха, ни отвращения. Джейн закрыла глаза. Может быть, она уже умерла? Может быть, это ее собственный ад? Она дождалась, когда зажигалка остынет. Снова свет: желтый, дрожащий. Свет в этом мире ночи. Но ребенок исчез. Джейн долго вглядывалась в темноту, но так никого и не увидела. «Наверное, показалось», — решила она. Но ребенок вернулся, когда Джейн уже готова была закрыть глаза и заснуть навсегда. Она слышала шаги, хотела включить зажигалку, но сил уже не было. Кто-то опустился рядом с ней на колени. Долго изучал, обнюхивал, затем поднял на руки. Боль вспыхнула, и Джейн потеряла сознание.

Она очнулась в небольшой комнате. Горел ночник. Кровать была чистой, мягкой. На столе рядом с кроватью стояла тарелка с едой. И снова Джейн подумала, что умерла, закрыла глаза, но сознание вцепилось в реальность. Где она? С кем? Что это за дом? Неужели это все еще подпространство, или же кто-то забрал ее в реальный мир? И все эти раны… Джейн попыталась пошевелить рукой, повела сломанным плечом. Кто-то наложил ей повязку, зафиксировал сломанные кости. Она прикоснулась здоровой рукой к лицу – швы. Джейн заставила себя снова открыть глаза. Мужчина. Такой же худой, как и ребенок. С такими же белыми, слепыми глазами. Она не слышала, как он подошел, но видя его худобу, можно было поверить, что двигается он почти бесшумно.

— Не бойся, — сказал он. – Мы не причиним тебе зла.

— Билли… Мужчина, который преследовал меня.

— Мы никого не видели.

— Он сумасшедший. Он коллекционирует скальпы людей.

— Зачем ему это нужно?

— Я не знаю, — Джейн попыталась подняться, сесть в кровати.

— Давайте помогу, — предложил слепой незнакомец.

Или же не слепой? Джейн видела его белые глаза. Такие глаза не могут видеть. Но этот мужчина знал все, что происходит вокруг. И это почему-то пугало Джейн сильнее, чем трофеи Билли.

— Это вы принесли меня сюда? – спросила она своего спасителя.

— Да.

— А кто наложил повязки и швы? Только не говорите, что тоже вы. Я вижу ваши глаза. Вы слепец.

— Швы наложила доктор Талья Йоффе.

— Доктор? Она здесь? Я могу поговорить с ней?

— Она сказала, что вы должны лежать, ваша нога…

— Она человек? – спросила напрямую Джейн. – Я имею в виду, она нормальный человек? Такая же, как я? С нормальными глазами и… — Она замолчала, боясь, что обидела своего спасителя.

— Она такая же, как вы, — тихо сказал он. На его лице не дрогнул ни один мускул.

— Простите, я не хотела вас обидеть, — сказала Джейн.

— Почему вы считаете, что могли меня обидеть?

— Ну… ваш внешний вид…

— Вы считаете это недостатком?

— А вы нет?

— Это просто тело. Жизнь намного глубже. Смысл намного глубже.

— Что это значит?

— Простите, вам не понять.

— Почему вы просите прощения?

— Потому что я не хотел вас обидеть.

— Вы меня не обидели. – Джейн вспомнила ребенка, которого видела здесь, спросила о нем своего спасителя.

— Это Седьмой, — сказал он.

— Седьмой?

— Его имя.

— А вы?

— Я Третий.

— А я Джейн.

4

Доктор Талья Йоффе. Она навещала Джейн дважды в неделю. Навещала девочку, которая напоминала ей свою дочь. Но дочь умерла. Несмотря на все знания матери, несмотря на всю науку и безграничное денежное финансирование, болезнь забрала ее. Это случилось два года назад и не было внезапным ударом. Болезнь прогрессировала долгие годы, давая возможность смириться, принять неизбежность. Но Талья Йоффе не смерилась, не приняла. Думала, что смирилась, но как только дочери не стало, все потеряло смысл. Она продала дом, ушла от мужа. Думала о том, чтобы бросить свою работу – что толку строить все эти миры будущего, когда ты не можешь спасти своего ребенка.

— У меня есть старый револьвер, — сказал доктор Оз Литвак, когда она сообщила ему, что уходит из проекта «Амок». – Такого уже не найдешь, но… ради тебя…

— Причем здесь револьвер, черт возьми? – спросила Талья.

— Уедешь куда-нибудь и пустишь пулю себе в лоб. Ты ведь этого хочешь?

Он открыл сейф и положил на стол завернутый в черную тряпку револьвер, словно хотел подчеркнуть, что не шутит. Талья Йоффе растерялась.

— Он заряжен и смазан. Механизм прост. – Оз Литвак не мигая смотрел доктору Йоффе в глаза.

— А почему бы и нет, черт возьми?! – сказала она.

Дорога до загородного дома заняла больше часа. Талья Йоффе не собирала вещи для этой поездки, не планировала график. Лишь остановилась в первом попавшимся на глаза магазине и купила пачку сигарет и бутылку минеральной воды. О револьвере, который ей дал Оз Литвак, она тоже не думала. Он просто был. Ее выход. Ее последний друг. И все закончится на закате. Талья Йоффе хотела сидеть на крыльце и смотреть, как алеет небо. Смотреть в свой последний раз. Так она думала. Но когда два дня спустя приехал Оз Литвак, она все еще была жива.

— О! Так ты не… – растерялся он, и Талья Йоффе в очередной раз убедилась, что он не шутил, дав ей оружие. – Извини, что побеспокоил. Просто думал, что ты уже… Ну…

— Застрелилась?

— Да… Хотел забрать револьвер. Все-таки это ценная вещь, старая… И… Не хочу, чтобы на работе думали, будто это я толкнул тебя в эту пропасть. Не хочу быть в глазах коллег Иудой. Понимаешь?

— Ты редкий сукин сын, Оз. Ты это знаешь?

— А ты хочешь застрелиться, — пожал он плечами.

Пауза.

— Сделай одолжение, — сказал Литвак, рассеянно оглядываясь. – Когда, наконец-то, решишься, позвони мне. Не хочу больше ездить впустую.

— Хорошо.

— Ну тогда я пойду?

— Иди.

Талья Йоффе ждала прощаний, но Литвак просто вышел из дома, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Подожди! – крикнула она, выбегая следом за ним.

Он замер, растерянно обернулся.

— Ты голоден? – спросила Талья.

— Немного, а ты?

— Я ничего не ела два дня.

— Я думал, ты хочешь застрелиться, а не умереть от голода.

— Не смешно.

— С чего ты взяла, что я шучу?

— А разве нет?

— Ну, если только немного.

— Сейчас я бы лучше предпочла немного поесть.

— Кажется, я видел недалеко отсюда небольшую закусочную.

— Да, кажется, я тоже видела.

— Хочешь, чтобы я составил тебе компанию?

— Пока еще не знаю.

— Застрелиться можно и на сытый желудок. Не думаю, что хороший обед что-то изменит.

Они провели вместе остаток дня, вечер и ночь.

— Что теперь? – спросил утром Литвак.

— Я не знаю, — сказала Талья.

Они лежали в кровати дешевого мотеля. Талья курила, пуская к низкому потолку кольца дыма. Никто не знал, где они и с кем. Телефоны и те были отключены.

— Куда теперь? – спросил Литвак, когда они покинули мотель.

Дорога была пустынна. Широкая, длинная, она ныряла за горизонт. И с одной стороны был город и работа, а с другой — загородный дом Тальи Йоффе. Литвак остановил машину на этом перекрестке и ждал, что скажет Талья.

— Решай сам, — сказала она и, закрыв глаза, устало откинулась на спинку сиденья.

Литвак отвез ее в город. Никто ни о чем не спросил их. Не разговаривали о случившимся и они. Не разговаривали ни с кем. Даже друг с другом. Просто коллеги. И ничего больше. По крайней мере, в первый месяц. Потом Талья Йоффе вспомнила о револьвере, оставленном в загородном доме, и решила, что должна вернуть его Озу Литваку. Она пришла к нему вечером и осталась на ночь.

— Это ничего не значит, — сказала Талья утром, но спустя неделю, снова оказалась в его постели.

Когда она встретила Джейн – девочку, похожую на ее дочь, они с Литваком все еще говорили, что между ними ничего нет. Они взрослые, занятые люди. У них нет времени на чувства и прочие глупости… Но Джейн, эта маленькая, изувеченная девочка, она что-то всколыхнула в Тальи Йоффе.

— Я хочу, чтобы ты дал мне свой револьвер, — сказал она Озу Литваку.

Он не спросил «зачем». Просто достал завернутое в клочок черного хлопка оружие и положил на стол. От стали пахло маслом – Талья чувствовала это, когда блуждала по заброшенным домам подпространства, где нашла Джейн. Ей нужен был Билли. Нужна была его жизнь. Казалось, если она остановит его, то сможет искупить свою вину за то, что не смогла спасти дочь. Вместо нее она спасет других. Таких же живых. Таких же молодых.

— Помогло успокоиться? – спросил Оз Литвак, когда с Билли было покончено.

— О чем ты? – притворилась удивленной Талья Йоффе.

— Этому месту не помешала бы охрана.

— Что?

— Могут быть и другие двери.

— Так ты знал о Билли?

— Мне рассказал Третий.

— Откуда он узнал об этом? Я никому не говорила, что хочу сделать.

— Он рассказал лишь о том, что случилось с той девочкой. Джейн, да, кажется? Потом ты взяла у меня револьвер.

— Я должна была это сделать.

— Я тебя не упрекаю.

В этот вечер они расстались рано, словно что-то изменилось между ними, что-то сдвинулось. Вот только в какую сторону?

Талья Йоффе вернулась в свою одинокую квартиру и долго лежала в холодной кровати, не в силах заснуть. Она хотела думать о том, что осталось в прошлом: своей дочери, об ее отце, о жизни, которая уже никогда не вернется, но вместо этого думала лишь о Джейн. Молодое тело восстанавливалось быстро, почти рекордно. Кости срастались, шрамы затягивались.

— Я бы хотела, Джейн, чтобы ты осталась здесь, — сказала Талья Йоффе, когда пришло время принимать решение.

— Я не смогу заменить вам дочь, доктор Йоффе.

— Значит, ты хочешь уйти?

— Нет. Если можно, то я останусь с Третьим, его сыном и остальными. Они не такие, как Билли. Не такие, как люди извне.

— Этот мир не создан для тебя, Джейн.

— Так исправьте это. Доктор Литвак сказал, что вы можете.

— А он сказал, что это изменит тебя?

— Он сказал, что в каждом из нас живет частица Билли. Сделайте то, о чем я вас прошу, доктор Йоффе. Я знаю, что вы забрали жизнь Билли. Не спрашивайте откуда. Теперь, я прошу вас, заберите частицу этого безумца из моей головы.

Две женщины долго смотрели друг другу в глаза. Затем Талья Йоффе ушла, так и не дав ответ.

— И все-таки ты редкий сукин сын, Оз, — сказала она вечером доктору Литваку. – Ты понимаешь, в чем убедил эту девочку?

— Я просто рассказал ей о том, чем мы здесь занимаемся. Остальное она решила сама. К тому же разве не ради таких, как она, существует этот проект?

— «Амок» находится в стадии разработки, Оз. Он слишком молод.

— Скажи об этом Третьему. Для него и его братьев это реальность.

— Третий не человек.

— Разве?

— Не такой человек, как мы.

— Ты говорила, что за ними будущее. Я думал, ты веришь в это.

— Верю, но…

— Когда-то нужно делать первые шаги.

— К черту тебя и твои первые шаги.

— Почему? Мне казалось, ты решила проблемы прежних неудач.

— Я не стану ставить опыты на Джейн!

— Что в ней особенного?

— Не хочу смотреть, как она сходит с ума.

— Провалов было не так много.

— Но были!

— И сколько ты еще сможешь оттягивать начало проекта? Год? Два?

— Проект работает в подпространстве.

— Это лишь половина проекта. Ты знаешь, зачем все это было устроено. Знаешь, кто стоит за этим.

— Мы не готовы, Оз. «Амок-16» может снова дать сбой, если выпустить его из подпространства. Здесь все не так, как в реальности. Понимаешь?

— Так пусть Джейн остается здесь.

— Как в тюрьме? Извини, Оз, но твои подпространства далеки от реальности.

— Поговори об этом с Джейн.

— Нет.

— Здесь у нее может быть жизнь. А что у нее будет там, за пределами подпространства? Еще один Билли, который на этот раз добавит ее скальп в свою коллекцию?

— Я могу дать ей денег.

— Ей не нужны деньги, Талья. Ей нужна жизнь. Ее жизнь, где она может сама делать выбор… И сейчас она хочет остаться. Здесь. В проекте «Амок-16».

5

Операция была назначена на вечер среды. Джейн улыбалась. Талья Йоффе снова и снова заглядывала ей в глаза, но не видела сомнений. Сомнений до операции. После им просто не было место. Как не было и прежней Джейн – лишь слабая тень. Да и не Джейн уже. Нет. Двадцатая – так ее звали теперь. Шрам на правом виске, оставшийся от операции, затянулся раньше, чем шрамы от встречи с Билли.

На второй месяц новой жизни Джейн доктор Талья Йоффе показала ей десяток личных дел людей, участвовавших в проекте «Амок-12» прежде. Конечно, это было четыре поколения имплантатов назад. Тогда «Амок-16» был лишь мечтой, но… Из пятидесяти семи подопытных в живых осталась лишь половина, да и те, были навечно заперты в сумасшедших домах. Двадцатая, Джейн, просмотрела лишь одно дело и потеряла интерес ко всем другим.

Девушку на фотографии звали Руфь Лейбович – еще молодая и совершенно здоровая. Она была добровольцем. Согласно договору государство обязалось пожизненно заботиться о ее семье: мать, отец и маленький брат Дэйвид, которому обещали оплатить любое образование, в любом учреждении мира. Договор вступал в силу с момента подписания, вне зависимости от того, будет эксперимент иметь негативные последствия для здоровья Руфь или нет.

— Мы так и не смогли разобраться в том, что случилось, — сказала доктор Талья Йоффе. – Все было нормально, пока эти люди жили здесь, в подпространстве, но стоило им покинуть это место… Не думай, что это случилось сразу. Нет. Безумие разъедало их медленно. День за днем. Неделя за неделей. Вначале мы думали, что это просто стресс. Они привыкли к подпространству, привыкли к эксперименту, чувству собственной важности. Но потом… Девушка, личное дело которой ты сейчас держишь в руках, Руфь Лейбович, она была последней. Мы знали – что-то пошло не так, пытались вернуть всех назад в подпространство. Но было уже поздно. После доктор Оз Литвак выдвинул теорию, что обесцвеченное, обедненное деталями подпространство имеет прямую связь с восприятием испытуемых. Повторные исследования людей из проекта «Амок-4», подтвердили его догадку. Модифицированный мозг отказывается воспринимать реальность, но в подпространстве чувствует себя достаточно комфортно. Мы пытались снять блокировки с отвечающих за удовольствия участков мозга, но замечалось лишь замедление болезни. Конечно, за последние годы многое изменилось. Проект «Амок» был начат еще до того, как я или доктор Литвак вообще появились на свет, но… Но я не хочу, чтобы ты рисковала, Джейн. Не хочу, чтобы испытывала судьбу, покидая подпространство.

— Не буду, — пообещала Двадцатая. Пообещала девушка, которая когда-то давно была Джейн.

Она не нарушала данное обещание почти пять лет, пока один из детей проекта, не отыскал дверь в реальность. Мальчик был рожден в подпространстве. Его органы чувству работали не так, как у обычных людей. Сомнений не было – он не сможет вернуться. И ни отец, ни мать, тоже рожденные в рамках проекта, не смогут спасти его. Только Джейн. Только Двадцатая. Вот почему она покинула подпространство. Ее вело не любопытство, нет. Всего лишь забота. Обследование, которое позднее провела доктор Йоффе, узнав о выходке Джейн, не выявило отклонений.

— Больше так не делай, — по-матерински заботливо сказала доктор Йоффе.

— Буду делать, если от этого снова будет зависеть жизнь ребенка, — честно сказала Джейн. Нет. Не Джейн – Двадцатая.

Спустя два года у Двадцатой и Седьмого появился ребенок. Девочка. О беременности Джейн доктор Йоффе узнала лишь, когда скрывать это стало невозможно. До этого, Джейн просто молчала. Казалось, что-то изменилось в ней, пока она носила в себе ребенка. Словно что-то проснулось. Какой-то далекий отголосок прошлого. Двадцатая стала другой. Ее звала реальность за пределами подпространства. Снова и снова она покидала подпространство, отправляясь через найденные двери в большой мир.

Отель «Омега». Двадцатой нравились его коридоры, запахи. Нравилась яркость его цветов. Нравился его свет. И ей нравилось вспоминать, что когда-то она сама была частью этой жизни. Страх и кошмары, связанные с Билли, стерлись, изменились. Она повзрослела и больше не была глупой и наивной. Теперь у нее была своя тайна, свои истории, и своя темная комната, где хранятся ее трофеи.

Мысли об этом волновали, возбуждали. Двадцатая не знала, почему решила привести в свой мир Чарльза Маривина – одного из жильцов отеля «Омега». Не знала, почему убедила сестру Седьмого, отца своего ребенка, что ей нужен настоящий мужчина из реальности. Но Маривин запаниковал, покалечился. Нет, Двадцатая не вспоминала, что когда-то так же запаниковала, когда Билли привел ее в комнату своих трофеев – ей было плевать. Для нее это была просто игра, просто прихоть. Лишь когда она узнала, что Маривин выжил после падения, это что-то всколыхнуло в ней – волны прошлого, накатившие на берег, где Джейн строила свои песчаные замки. Маривин кричал, стонал, бредил во сне.

— Придется ампутировать ему ноги, — сказала доктор Йоффе.

Двадцатая кивнула. Она оставалась в комнате, пока доктор проводила операцию. Боль Маривина трезвила, прогоняла призрак Джейн, призрак прошлого.

— Оставьте меня, я хочу умереть, — сказал Маривин, когда понял, что стал калекой. Душевные и физические страдания слились воедино.

— Вас вернут в отель, — сказала Двадцатая.

— Зачем? Как я буду теперь жить? – И он начал срывать с культей повязки и швы.

Двадцатая не двигалась, просто стояла и смотрела, как он причиняет себе боль, страдает и находит успокоение в муках. И так до тех пор, пока боль не стала невыносимой. Потом он отключился.

— Этот толстяк, кажется, хорошим претендентом, чтобы проверить на нем, новый имплантат, — сказал Оз Литвак доктору Талье Йоффе.

Она не спорила. Сколько подпространств подобных этому построил уже доктор Литвак? Десятки? Сотни? Скольких людей, подобных Джейн и Руфь Лейбович, она задействовала в проекте? Тысячи? Десятки тысяч? Нет. Если сомнения и были, то все они остались в прошлом.

Крики Чарльза Маривина стихли. Талья Йоффе поместила в его голову имплантат «Амок-16» и блокировала часть мозга, чтобы он перестал чувствовать боль. За все это время Двадцатая не произнесла ни слова. Джейн в ее сознании, казалось, снова заснула. Заснула до тех пор, пока в подпространстве не появился законник по имени Хорас Клейн. Он показался таким живым, таким ярким и искрящимся, что ей захотелось оставить его в подпространстве. Пусть не рядом с собой, но разве здесь было мало других женщин?! Но Клейн ушел, оставил ее. «Почему же не ушла она, когда восстановилась после встречи с Билли?» — этот вопрос все чаще и чаще мучал Джейн. Или Двадцатую? Она уже не знала, кого в ней больше.

Дождаться ночи, покинуть подпространство, бродить по тихим коридорам отеля «Омега». Таким настоящим, таким ярким, сочным, живым.

Как-то раз Джейн отважилась на то, чтобы выйти из отеля на ночные улицы. Город был ей не знаком, но саму жизнь было невозможно забыть. Все эти запахи, звуки. Джейн хотела убежать. Просто уйти, и никогда не оборачиваться. Она затеряется в этом мире. Потому что это ее мир. Она знает его, любит его. Она жила в нем, и он все еще живет в ней.

В тот день Джейн не сбежала лишь потому, что вспомнила о своей беременности. Ребенок, которого она родит, будет не таким, как она. Для него родиной станет подпространство, а весь этот свет… Он будет чужд ему. Джейн простояла на улице до утра, а когда начался рассвет, вернулась в подпространство.

Никто не знал, где она была и что планировала, да никому и не было до этого дела. Новое поколение, «Дети Амока» — как называл их доктор Литвак, редко интересовались судьбами других. Даже отцу ребенка Джейн, не было дела до того, где она находилась. Он не думал об этом. Как не думал никто о ногах Чарльза Маривина, которые пришлось ампутировать. Культи просто лежали в углу, и никто не обращал на них внимания. Такой же Джейн ощущала и себя – отрезанная, выброшенная конечность, обреченная гнить, пока не превратится в прах. Но если сбежать из подпространства в реальность, то такая же судьба ждет ее ребенка. Поэтому Джейн осталась. снова став Двадцатой.

6

Дэйвид Лейбович. Мир менялся. И дело было не в росте, не в новых территориях, которые обеспечивало подпространство. Нет. Перемены лежали глубже. Дэйвид понял это еще ребенком, когда смотрел в глаза своей сестры – Руфь Лейбович, отправленной обществом в сумасшедший дом. Она не была первой в этой длинной процессии безумия и не была последней. Одна из многих.

Родители часто говорили ему, что она родилась здоровым ребенком, желая убедить его, что с ним подобного не случится. Но Дэйвид не верил. Дэйвид ребенок. Для него это было просто семейное проклятие. Иногда он просыпался в холодном поту, увидев очередной кошмар о том, что стал таким же, как сестра. Лишь многим позже, Дэйвид узнал, что сестра участвовала в экспериментальной программе «Амок-12». Узнал после того, как получил оплаченное государством образование. Узнал от умирающей матери, поведавшей ему эту тайну в бреду обезболивающих препаратов. Никто не мог подтвердить ее слов. Никто не мог опровергнуть их.

«Если бы только отец был жив!» — думал Дэйвид, проводя перед компьютером десятки часов, ища в сети ответы. Детские страхи стать таким, как сестра, превратились во взрослую одержимость доказать, что сестра стала жертвой незаконного эксперимента. Способствовали этому и оставшиеся со времен учебы на факультете журналистики связи. Никто не спрашивал Дэйвида о сестре – люди считали, что он гонится за сенсацией. В какой-то момент Дэйвид тоже начал так думать. Сенсация – вот все, что ему нужно.

Чтобы узнать правду о сестре ему потребовалось два месяца. Но этого показалось ему мало. Было что-то еще. Что-то из детства. Дэйвид не мог остановиться, не мог перестать искать. Но не мог и объяснить конкретно, что ищет.

— Сейчас ты начинаешь напоминать мне свою сестру, — сказала Тори Паркер – девушка, с которой они встречались еще со времен учебы в университете.

Дэйвид промолчал. Если бы сестра была жива, то он бы набрался смелости и встретился, но Руфь давно покинула этот мир. Остались лишь воспоминания. Остались лишь рассказы. Дэйвид достал историю болезни Руфь. Пытался встретиться с руководителями проекта «Амок-12», но все они либо умерли, либо исчезли. Проект числился закрытым и точка. Да и не было ничего особенного в этом проекте – так, по крайней мере, говорили бумаги, которые достал Дэйвид. Всего лишь ряд тестов на восприятие, но за пару безобидных тестов не оплачивают обучение брата и не берут на пожизненное содержание семью. Нет. Что-то здесь было не так. Тем более что проект «Амок», реализованный в правоохранительных органах, датировался более ранними сроками, чем проект, в котором участвовала Руфь. Найти заключение патологоанатома, проводившего вскрытие сестры, Дэйвиду не удалось, поэтому оставалось лишь одно – отправиться на кладбище и попытаться найти следы имплантата в голове Руфь.

Пробираясь ночью между могил с лопатой и фонариком, Дэйвид думал, что если его сейчас поймают здесь, то точно отправят в сумасшедший дом – это был единственный страх, который он испытывал. Не мертвецы, не ночь… Сумасшедший дом. Дэйвид поставил фонарь на надгробие и воткнул лопату в мягкую землю. Волнения не было. Дэйвид убеждал себя, что не было. Он старался не торопиться и ни о чем не думать. Смотритель кладбища, которому заплатил Дэйвид, сказал, что не станет делать обход до утра. Так что впереди целая ночь.

Острие лопаты ударило в трухлявую крышку гроба. Дэйвид замер. Крупные капли пота катились по лицу, попадали в глаза. Дэйвид не помнил этот гроб. Думал, что помнит каждую деталь, сохранил в голове каждую мелочь с похорон старшей сестры, но гроб был ему незнаком. Почему? Его подменили? Или же память просто играет с ним злую шутку? Волнение.

Дэйвид упал на колени, спешно смахнул с крышки комья сухой земли. Сбить замки оказалось несложно. Теперь заглянуть внутрь. Вместо нестерпимой вони, которую ожидал почувствовать Дэйвид, в нос ударил приторный запах чего-то сладкого. Заговора не было – из гроба на него пялилась полуразложившаяся сестра. Он узнал ее с первого взгляда. Это были волосы Руфь, ее скулы, даже платье, в котором ее похоронили. Лишь годы сожрали кожу, тронули гниением плоть.

Дэйвид не знал, как долго смотрел на тело сестры. Время, казалось, замерло. Он словно стал маленьким мальчиком на похоронах. Стоит и смотрит, как гроб опускают в черную пасть могилы. «Сбежать, — подумал Дэйвид. – Закрыть гроб, закопать могилу и сбежать». Но это были слова ребенка, голос из прошлого. Дэйвид достал нож. «Это уже не моя сестра, — сказал он себе. – Нет. Это всего лишь оболочка, плоть». Дэйвид дождался, когда руки перестанут трястись, затем наклонился к лицу мертвеца и вскрыл ему череп. Он копался в гниющих мозгах, пока не нашел крохотный имплантат. «Амок-12».

Сердце екнуло и замерло, словно Дэйвид отчаянно не хотел верить, что сможет здесь что-то найти. Но он нашел. И мысли спутались. И все стало странным, чужим, онемевшим. На нетвердых ногах Дэйвид выбрался из могилы и поплелся прочь, затем вспомнил, что должен закопать могилу, вернулся.

Он покинул кладбище на рассвете.

— Лучше бы ты завел себе любовницу, — сказала Тори Паркер.

Она помогла ему снять грязную одежду, отвела в ванную и заставила помыться. Все это время Дэйвид сжимал в руке извлеченный из головы сестры имплантат. Тори дала ему пару таблеток. Дэйвид не спрашивал, что это. Сон пришел почти сразу. Тори уложила его в кровать. Дэйвид не слышал, как она ушла – он уже спал.

Ему снилась ночь и беззубая пасть раскопанной могилы. Он смотрел вниз, но у могилы не было дна – оно терялось в бесконечной, густой темноте. Дэйвид привязал веревку к надгробной плите и начал спускаться в могилу, в пустоту, в ночь. Когда он поднимал голову, то видел где-то высоко черное небо с серебряными звездами. Дэйвид чувствовал, как могильный холод пробирается под одежду. Холод и ночь. И чем глубже он спускался, тем холоднее становилось. И еще эта веревка! Она впивалась в ладони, сдирала кожу. И сил становилось все меньше. Нужно было остановиться, вернуться, но Дэйвид не знал, хватит ли у него сил, чтобы выбраться. Проще было продолжать спускаться и уже там, на дне, передохнуть, залечить ладони и... Он так и не понял, что будет потом. Потом, возможно, больше ничего не будет. Смысл кончится, как только он доберется до дна могилы. Смысл, который заключен сейчас в веревке, зажатой в ладонях.

Дэйвид проснулся, продолжая думать, что сжимает веревку. Пальцы болели, тело покрылось потом. В правой ладони был зажат извлеченный из головы сестры имплантат – Дэйвид так и не решился выпустить его из рук. Это была его истина, его тайна.

Он оделся и отправился в квартал «Гоморра» — место, которое обходили стороной даже законники, особенно после того, как начал действовать проект «Амок». Ряд аптек на входе предлагал купить наркотические препараты, не успевшие еще попасть под запрет. Салоны тату и скарификации пестрели яркими вывесками. Была середина дня, но игорные дома были открыты. Вернее, не дома, а скорее арены. Дэйвид знал о них достаточно много, потому что больше года вел в газете рубрику о собачьих и петушиных боях. Спорную рубрику, которую в итоге закрыли по решению суда.

Дэйвид не был на процессе. Никто не был. Лишь только защитники животных, тщетно пытавшиеся что-то исправить в этом мире. Это были три небольшие, официально зарегистрированные организации, которые объединились, чтобы запретить Дэйвиду вести свою колонку. Редактор газеты был рад скандалу – суд только придал колонке Дэйвида популярности. Да и после, когда решение было вынесено в пользу защитников животных, редактор решил, что настало время взяться за самих защитников. Дэйвид и пара его коллег подняли личные дела каждого из них – такой стала новая рубрика, пришедшая на смену закрытой судом. Грязи было столько, что вскоре суд упразднил судившиеся с Дэйвидом и газетой организации.

— О чем будешь писать на этот раз? – спросил Дэйвида высокий сутенер с длинными сальными волосами.

— Сегодня личное, — сказал Дэйвид, и тут же добавил, что ищет приличный тек-салон, а не девочку на час.

Сутенер назвал ему адрес.

Это была крохотная комната, двери которой выходили на центральную улицу. Внутри не было ничего кроме девушки за столом и пяти закрытых дверей, которые вели в подпространства, созданные местными умельцами. Законники давно перестали проводить рейды в подобных кварталах, превращенных незаконно созданными тоннелями подпространств в гигантский муравейник. Потому что если удавалось найти что-то стоящее, подпространство всегда можно было уничтожить, словно его и не было. Именно так происходило с химическими лабораториями, складами ворованного товара, аренами для собачьих боев. Они уничтожались со всем содержимым, сворачивались, прекращая свое существование. Как-то раз инженер одного из тек-салонов сказал Дэйвиду, что ему нужно написать об этом – потерянные подпространства. Он уверял, что уничтожается лишь вход – само место продолжает существовать где-то в небытие.

— Нет технологии, способной уничтожить эти крысиные норы, — говорил он.

Потом этот инженер пропал. Дэйвид слышал, что он замуровал себя в одном из подпространств, после того, как окончательно спятил от длительного использования имплантата «Амок-16». Установки имплантатов проводились здесь же – в грязных, крохотных тек-салонах, и стоили довольно дешево. Но альтернативы не было. Это были модифицированные варианты. Дэйвид слышал о том, что человек с имплантатом мог запомнить в тысячи раз больше информации, чем человек без него. Слышал он и о том, что людям с новыми версиями «Амок» не нужны слова, чтобы общаться. Кто-то уверял, что при грамотной настройке, это может заменить любой наркотик. Но были и осложнения после подобных операций: инфекции, сбои…

— Мне нужны все данные, что здесь есть, — сказал Дэйвид, протягивая тек-инженеру извлеченный из головы своей сестры имплантат.

Старик долго разглядывал устройство. Механизм его правого искусственного глаза, превращенного в камеру, гудел, фокусируясь на крохотном объекте. Это раздражало Дэйвида. Особенно слизь, тонкой стройкой вытекавшая из пустой глазницы.

— Не знаю, смогу ли я оживить батареи, — проворчал тек-инженер. – Ты что, черт возьми, достал имплантат из мертвеца? – Он поднял голову, желая показать, что это шутка, увидел Дэйвида и понял, что именно так все было. – Девушка или шпионаж? – спросил тек-инженер.

— Что?

— Кому принадлежал имплантат? Обычно подобное просят либо те, кто не может отпустить возлюбленного, либо те, кто роется в грязном белье конкурентов.

— Он принадлежал моей сестре, — сказал Дэйвид.

— Вот как… — старик что-то хмыкнул себе под нос, какое-то растерянное ругательство, не направленное ни на кого лично, так, по крайней мере, понял Дэйвид. – Это будет недешево, — предупредил старик Дэйвида.

— У меня есть деньги.

— Не знаю, в каком состоянии информация, но ее здесь много. Платить будешь за каждый час.

— Я хочу посмотреть все.

Старик снова поднял голову, смерив Дэйвида внимательным взглядом. Его здоровый глаз прищурился. Этот слезящийся голубой глаз. Он почему-то показался Дэйвиду таким же механическим, как и камера в правой глазнице.

— Я смогу запустить воспроизведение в восемь потоков, — предупредил старик.

— Этого будет достаточно, — сказал Дэйвид.

Его отвели в соседнюю комнату, созданную в подпространстве. Картины воспоминаний сестры вспыхнули в темноте. Они не боролись с мраком, нет, они словно питались им. Дэйвид видел первые дни жизни Руфь после того, как ей установили имплантат, видел дни в психиатрической клинике, видел себя ее глазами, видел обрывки воспоминаний. Картины сливались, мелькали россыпью цветов. Дэйвид провел в комнате почти десять часов.

— Сколько еще осталось? – спросил он, когда старый тек-инженер сообщил ему, что салон закрывается на ночь.

— Пара месяцев, может быть, лет, — пожал плечами старик. – Не знаю, что ты ищешь, но на твоем месте я бы просто вживил себе это в мозг и отыскал за пару часов. Поверь мне, парень, так проще.

— И закончить в психушке, как моя сестра?

— Твоя сестра сошла с ума?

— А вы разве не видели? Кажется, в одном из потоков…

— Я не интересуюсь чужими воспоминаниями, — прервал его тек-инженер.

Дэйвид встречался с ним ежедневно больше месяца, пока Тори Паркер не поставила его перед выбором: либо он возвращается к нормальной жизни, либо она уходит.

— Ты потерял работу, потерял друзей и, клянусь, потеряешь меня, если не остановишься, — сказала она.

Нет, она не хотела в действительности бросать его – лишь надеялась, что угроза поможет ему встряхнуться, прийти в себя от этого длительного помутнения.

— Ты всегда говорил, что боишься стать таким, как твоя сестра, — сказала Тори. – Но сейчас, Дэйвид… Черт возьми! Сейчас ты как никогда похож на безумца.

Она хлопнула дверью и осталась на ночь у подруги. Комната в подпространстве была просторной и тихой. Ничего лишнего. Ничего постороннего. Впервые за последние месяцы Тори смогла выспаться. Она ждала звонка от Дэйвида весь следующий день и вечером, затем, потеряв терпение, позвонила сама. Дэйвид не ответил. Не мог ответить. Он вернулся домой лишь два дня спустя. Вернулся с имплантатом в своей голове.

— Ты что наделал? – заорала на него Тори, но Дэйвиду было уже плевать.

Мир вспыхивал и гас перед глазами. Все стало другим – более сочным, живым, настоящим. Даже мысли. Особенно тех, у кого в голове находился такой же имплантат. Дэйвид чувствовал их в толпе. Им не нужны были слова. Мысли сестры, вспыхивавшие в этой россыпи чувств и эмоций, были далекими и блеклыми. Больше месяцы Дэйвиду потребовалось, чтобы научиться вызывать эти воспоминания. Чужие воспоминания. Безумные. «Почему, обладая подобным чудом, Руфь сошла с ума?» — снова и снова спрашивал себя Дэйвид, не замечая, как безумие пробирается и в его голову.

— Посмотри на себя! – кричала ему Тори Паркер.

Вначале кричала, потом лишь говорила на повышенных тонах, а под конец и вовсе только ворчала, изредка приходя, чтобы навестить Дэйвида.

— Это не безумие, — говорил он. – Это новое видение мира.

Но потом вспышки стали ярче, настойчивее. Вспышки, в испепеляющих лучах которых реальность дрожала, разваливалась на части. «Что-то не так», — понимал Дэйвид. Он почти не спал, сутками изучая воспоминания безумной, усопшей сестры. Особенно образы ее последних лет. Старый тек-инженер предупреждал его, что нужно будет избавиться от имплантата сразу, как только он найдет в воспоминаниях бывшего владельца то, что ищет. Но Дэйвид давно наплевал на все предупреждения. Да и не верил он, что все закончится, как только из его головы извлекут имплантат. Нет. Безумие глубже. В крови. И нужно разобраться в причинах помешательства Руфь прежде, чем вычеркивать ее из сознания.

— Тебя похоронят рядом со мной, Дэйв, — услышал он как-то ночью ее голос.

Был ли это голос из воспоминаний или же галлюцинация?

— Ты сходишь с ума, — с горечью сказала Тори Паркер, навестив его в конце месяца.

Некогда просторная квартира была захламлена архивными материалами и отчетами о лечении тысяч душевнобольных.

— Я думаю, что в их словах есть смысл, — сказал Дэйвид.

— Конечно, есть, — сказала Тори. – Ты ведь теперь один из них.

— Нет. Я думаю, что это послания! – Дэйвид начал искать распечатки разговоров душевнобольных и лечащих врачей.

Тори ушла, громко хлопнув дверью, но он не заметил этого. «Послания. Это определенно послания. В них есть закономерность. В каждом поколении. В каждой волне. Но вот только, что они хотят сказать? Чему научить?» — думал Дэйвид. Он не ел, не спал, не жил. Все превратилось в череду вспышек, грез, миражей.

Сны. Дэйвид начал видеть их наяву. Он понял, что это именно сны, а не галлюцинации, потому что помнил, как когда-то давно ему снилось нечто подобное – бездонная могила, на дно которой он спускается. Над головой ночное небо и звезды. Их слабый свет серебрит испещренные надписями стены могилы. Дэйвид может читать эти надписи, вот только не может понять их смысл. Слова, цифры, знаки… Когда он понял, что это формулы, то начал пытаться при пробуждении записать все, что запомнил. Но память подводила его. Поэтому он ждал, когда видения вернутся и карабкался по веревке то вверх бездонной могилы, то вниз, чтобы снова посмотреть забытые формулы, попытаться зазубрить их. «Нужно было учиться на инженера», — говорил себе Дэйвид. Вернее, не говорил, нет. Он ругал себя за то, что получил непригодное для расшифровки формул образование.

— Мне нужно, чтобы вы объяснили, что это, — сказал он старому тек-инженеру, вживившему несколько месяцев назад в его мозг имплантат сестры. Нет. Не сказал – потребовал, бросив на стол кипу бумаг, исписанных мелким почерком.

Старик молча просмотрел несколько листов, затем поднял глаза на Дэйвида. Вернее, поднял один глаз – заменившая второй глаз камера зажужжала, напоминая Дэйвиду какое-то дьявольское порождение технологий и мистики. Словно сам ад спустился на землю. Словно сам Дьявол наблюдает за ним, через этот крохотный объектив.

— Ну, что скажите, док? – спросил Дэйвид, стараясь не обращать внимания на камеру-глаз. Его собственный правый глаз начал нервно дергаться.

Старик молчал. Смотрел на него и думал, казалось, о чем-то своем.

— Что значат все эти формулы? – устал ждать ответа Дэйвид.

— Здесь много формул, — проворчал тек-инженер.

— Но вы ведь специалист. Вы должны разбираться в этом. – Теперь вместе с глазом у Дэйвида начала дергаться и вся правая часть лица. Он не замечал этого.

— Тебе нужно извлечь имплантат, пока ты окончательно не свихнулся, — сказал старик.

— Так, значит, все эти формулы бред?

— Я говорю не о формулах. Я говорю о тебе.

— А что со мной? – Дэйвид нервно тряхнул головой. – Я в полном порядке.

Яркая вспышка ослепила глаза, застала мир. Осталась лишь красная точка объектива камеры в пустой глазнице старика. Дэйвид чувствовал, как она ощупывает его, изучает. Камера, которая служит глазами Дьяволу из ада, из мира, лежащего за границами обычного восприятия. Он намного сложнее, чем можно себе представить. И врата в него открываются здесь. Где-то рядом. Да. Дэйвид не сомневался, что имплантат сестры каким-то образом позволил ему видеть эту скрытую от здоровых глаз грань. И в аду этом нет костров и бурлящих котлов. Нет грешников. Он пронизан технологиями, светом, энергией. Как весь этот хай-тек вокруг. Как камера-глаз старика инженера. Как тысячи, миллионы крошечных миров подпространства, избороздившего мир, словно черви захороненное в земле тело. Ничего не осталось. Ничего святого. Ничего не тронутого. Даже в голове.

Дэйвид прикоснулся рукой к шраму на виске, оставшемуся после установки имплантата. «Ад не только снаружи. Ад и внутри», — подумал он. Ад технологий пробрался в него, подчинил себе его разум, его органы чувств. Ад открылся ему. Тек-Ад. Или тек-Рай. Разницы нет. В основе всего технологии, энергия. И пути назад для человечества нет. Потому что, увидев однажды этот слепящий свет, невозможно уже о нем забыть. Он в крови, в глазах, в мыслях – повсюду. И это только начало. Только первый шаг по бесконечной лестнице в искрящееся энергией небо. Тек-Ад. Тек-Рай. Тек-Амок…

Дэйвид обхватил руками голову и громко, истерично рассмеялся.

7

Захария Ривкес. Ему было шестьдесят три, когда его друг Хорас Клейн встретился с зеленоглазой женщиной по имени Джейн в подпространстве. С того дня прошло чуть больше года, но Ривкес все еще помнил ту запись, словно посмотрел только вчера. Запись, поставившая крест на карьере молодого друга. Сначала началось внутреннее расследование, подняли материалы записей проекта «Амок». Десятки мелких правонарушений, на которые никто прежде не обращал внимания.

— Должно быть что-то еще, — сказал Ривкесу агент внутренних расследований. — Что-то важное. Я знаю. Наблюдатели часто покрывают подопечных, но сейчас вы должны отдать нам все, что у вас есть.

Потом был десяток угроз. От прозрачных намеков, до обещаний, что агентство возьмется следом за Хорасом Клейном и за самого Захарию Ривкеса.

— Все дело в той зеленоглазой ведьме, которую Хорас встретил в подпространстве, да? – спросил Ривкес.

Никто не дал ему конкретного ответа, но он знал, что прав. Двадцатая – так, кажется, она сказала, что ее зовут, — предупреждала Клейна, что все закончится именно так, если он покинет тот странный, окутанный вечной ночью город. И почему он тогда посчитал это пустой угрозой? Ривкес думал, что будет винить себя в этом всю оставшуюся жизнь. «Еще одна сумасшедшая», — так он тогда решил. Возможно, это какая-то новая религиозная организация фанатиков. Их просто выгонят из подпространства, а вход в тот город запечатают. Такое иногда случается.

Но вместо выселения религиозных фанатиков, отдел внутренних расследований взялся за Хораса Клейна. Десятки мелких правонарушений, зафиксированных имплантатом в его голове, были собраны в общее дело и переданы в суд. Процесс не был показательным. Наоборот, огласка была минимальной. Как и приговор. Потом все стихло. Хорас Клейн уехал из города. Захария Ривкес пытался встретиться с ним, но Клейн по телефону предупредил его, что, если он не хочет неприятностей, то лучше им не видеться.

— Да и не изменит это уже ничего, — добавил Клейн и повесил трубку.

Больше Ривкес ничего не слышал о нем. Клейн уехал куда-то на север, затерялся в глуши. И Захария Ривкес сейчас почему-то думал, что это не самое страшное из того, что могло случиться с его другом. Думал, просматривая запись задержания Дэйвида Лейбовича – безумца, кричавшего, что система забрала у него сестру и рассудок.

«Система». В последнее время Ривкес стал относиться к подобному намного серьезней, чем прежде. Тем более что на допросе, запись которого у Ривкеса тоже была, Дэйвид Лейбович успокоился и рассказал много странных вещей. Особенно о своих записях, оставленных в квартале «Гоморра» у старого тек-инженера. Бывшие коллеги Хораса Клейна, проводившие допрос, не относились серьезно к словам Дэйвида Лейбовича, но они не знали того, что знал Захария Ривкес. Для них Дэйвид был просто сумасшедшим, а то, о чем он рассказывает – безумием.

Ривкес просмотрел запись этого допроса дважды, а затем отправился в участок, чтобы встретиться с задержанным. Утром Дэйвида должны были отвезти в клинику для психиатрического освидетельствования. Ривкес не сомневался, что там Дэйвида накачают препаратами и больше из него будет не вытащить и слова. Но пока он был в камере. Пока он был в тюрьме участка…

— Я видел сны, — сказал Дэйвид Лейбович, прижимаясь к тюремной решетке так сильно, словно собирался выбраться на свободу, раздавив себе голову. – Сны о подпространстве, — безумные глаза вылезли из орбит, уставились на Захарию Ривкеса. – И я все записал. Все до последнего символа. Каждую формулу… Это двери. Двери в безграничность… В тек-безграничность… В тек-ад! К тек-богу!

Громкий истеричный смех прорезал тишину.

— Ты просто безумец, — сказал Захария Ривкес.

Он вернулся домой, убеждая себя забыть об этом, но стоило ему заснуть, как пришли странные сны, о которых рассказывал Дэйвид Лейбович. В них Ривкес спускался на дно бесконечной могилы. Это действовало как зараза, передающаяся по воздуху. И теперь Ривкес тоже был болен. Знал, что болен, чувствовал это. Чувствовал во сне. При пробуждении он попытался убедить себя в обратном. Приготовил завтрак, заварил кофе, оделся, собрался на работу, но вместо участка, отправился в тек-квартал «Гоморры».

«Я всего лишь взгляну на эти записи безумца – и все», — говорил себе Ривкес. Он шел по враждебным улицам, и ему казалось, что все люди вокруг сверлят его колючими взглядами, словно у него на лбу написано, что он – законник, что он чужак, которому не место здесь. Ривкес вспотел от этих взглядов.

— Мне не нужны неприятности, — сказал седовласый тек-инженер, владеющий конторой, где был арестован безумный Дэйвид Лейбович, который, в последнем Ривкес не сомневался, заразил и его своим безумием.

— Недавно здесь арестовали одного человека… — начал Ривкес, обливаясь потом и стараясь не смотреть в глаз-камеру старого тек-инженера. — Мне нужны бумаги, которые он принес вам.

— Бумаги? – глаз-камера зажужжала, фокусируясь на лице гостя.

Ривкес не знал почему, но решил, что показать старику свое удостоверение будет не лишним.

— Записи, которые делал тот парень, где они?

— Только бумаги? – настороженно спросил тек-инженер.

— Разве было что-то еще?

— Нет.

Ривкес кивнул. Крупная капля пота скатилась у него по высокому лбу, попала в правый глаз.

— Вы неважно выглядите, — подметил тек-инженер.

— Работы много, — соврал Ривкес.

— Тот парень, бумаги которого вы ищете, тоже неважно выглядел, — старик, казалось, издевается над гостем. Особенно его камера-глаз, громко жужжавшая, постоянно на чем-то фокусируясь.

— Бумаги, — хрипло сказал Ривкес, проклиная жару.

— Боюсь, бумаги уже отправились в мусоропровод.

— Официальный или один из тех мусоропроводов подпространства, коими кишит этот район?

— Не понимаю, о чем вы. Мы пользуемся только официальными…

— Хватит, старик! – взревел Ривкес. – Просто верни те чертовы бумаги, не заставляй меня приходить с группой законников, которые перевернут твою крысиную нору!

— Что такого особенного в этих бумагах?

— Эти бумаги могут доставить тебе кучу неприятностей, если ты, конечно, не поможешь мне найти их… — Ривкес хотел смотреть ему в глаза, но вместо этого смотрел лишь в красный глаз-камеру.

«Он чокнутый, — подумал седовласый тек-инженер. – Такой же чокнутый, как тот парень, который запихивал себе в голову воспоминания мертвой сестры».

— Если зайти со двора, то увидишь дверь… — сказал старик, надеясь, что законник оставит его в покое. – Я выбросил те бумаги туда вместе с остальным мусором. Это подпространство закроют через пару дней, так что у тебя есть время, чтобы найти то, что тебе нужно.

Ривкес кивнул. Пот струйками катился у него по лицу.

Выйти на улицу, обогнуть здание, найти дверь. Теперь оглядеться. Нет, никто не следит за ним, хотя наблюдение здесь ведется всегда – сотни камер, тысячи микрофонов, сканеров эмпатии… И не только здесь. Ривкес никогда не слышал, но сейчас был уверен, что сканеры эмпатии интегрируют в камеры законников. Может быть, где-то сидит еще один человек и, как он, Ривкес, проверяет видеозаписи и показания сканеров эмпатии. Может быть, такой сканер стоит в его, Ривкеса, кабинете и наблюдает за ним, в то время как он наблюдает за другими. Да. Вполне возможно. В этом искрящемся технологиями мире ничему нельзя верить.

Захария Ривкес открыл дверь в превращенное в незаконный мусоропровод подпространство. В нос ударил резкий запах гнили. Глаза заслезились, желудок сжался. Помещение было небольшим, но уже на половину заполнено мусором и отходами жизнедеятельности. Ривкес знал, что в подобных местах может находиться что угодно: от незаконных проектов и контрабанды, до отходов находящихся вне закона пластических хирургов и жертв гангстерских разборок. И это не были слухи. Общественные каналы утилизации всегда проводили тщательную фильтрацию отходов криминальных кварталов. Поэтому официальным мусоропроводом здесь пользовались крайне редко, разве что в общественных туалетах, да столовых, хотя последние предпочитали держать продукты, которыми кормят посетителей, в секрете. Проще было создать мешок в подпространстве, наполнить его и закрыть. И сейчас в один из таких мусорных мешков, отстойников жизни, Ривкесу предстояло буквально нырнуть с головой.

Он снова огляделся и скользнул в приоткрытую дверь, стараясь не замечать букета удушающих запахов. Ноги утонули почти по колено. Ривкес почувствовал, как гнилостная жижа заполняет ботинки, струится по ногам. Он достал фонарик в тот самый момент, когда дверь, сквозь которую он вошел сюда, закрылась. Темнота. Белый луч фонарика прорезал мрак, показавшийся более густым, чем удушающий запах. Но зато здесь было не жарко.

«Лишь бы это подпространство не закрыли прежде, чем я выберусь отсюда», — подумал Ривкес, пытаясь решить с чего будет лучше начать, увидел у дальней стены груду пропущенных через шрейдер бумаг и начал пробираться туда. Больше всего он боялся, что старый тек-инженер вместе со своими записями, уничтожил формулы Дэйвида Лейбовича, которые сейчас почему-то казались настолько важными, что ради них стоило рискнуть всем – даже своим рассудком.

Ривкес нервно начал разгребать кипу разрезанных бумаг. «Ну пожалуйста, — думал он. – Мне нужны записи Лейбовича. Нужны!» Он качнулся и повалился назад. Холодная гнилостная масса под грудами мусора охладила разгоряченное тело и успокоила мысли. «Не торопиться», — сказал себе Ривкес.

Он провел в мусорном мешке подпространства почти шесть часов. Стопка бумаг с записями Дэйвида Лейбовича нашлась среди груды микросхем и устаревших систем слежения, имплантируемых в зубы. Последних было так много, что Ривкес вначале решил, что роется в отходах какой-то незаконной зубопротезной клиники, но именно под этими зубами и нашлись нужные бумаги – грязные листы, исписанные мелким почерком. Ривкес прижал их к груди, долго разглядывал, изучал, затем потратил еще почти два часа, желая убедиться, что ничего не оставил.

Когда он выбрался на свежий воздух, в квартале «Гоморра» уже зажглись фонари. Ривкес замер. Голова закружилась от свежего воздуха, заставив его прижаться спиной к холодной стене. Сумерки принесли крупный редкий снег, лениво падавший с неба – такой же нереальный для Ривкеса, как и последние часы его жизни. Он достал бумаги, пытаясь разобрать мелкий почерк Дэйвида Лейбовича. Что это? Для чего? Ривкес вздрогнул – казалось, что тайна, скрывавшаяся на этих пропитавшихся гнилостным запахом страницах, ожила и теперь перетекала тушью чернил ему в мозг, будоража его, волнуя. Нет, он не может отнести эти бумаги в участок. Они либо заразят своей тайной остальных законников, либо будут отправлены в архив, а оттуда, когда пройдет лет десять, в топку. И все закончится. Тайна сгорит, превратится в пепел.

— Нет! – Ривкес спрятал бумаги под рубашку, прижал их к телу, затравленно огляделся по сторонам.

Тайна не могла умереть. Только не так. Только не от его руки. Он не позволит. Она должна жить. Эти формулы… Кто-то должен прочитать их. Кто-то должен разобраться, понять, что все это значит. Тайна хочет открыться миру, готова открыться… Ривкес подумал, что может поговорить об этом со старым тек-инженером, рассказавшем ему, где найти эти бумаги, но тек-контора была закрыта…

Думать! Думать! Думать!

Ривкес снова начал потеть. Он крался по небезопасным улицам квартала «Гоморра», словно вор или убийца. И люди, проходившие мимо, предпочитали делать вид, что не замечают его.

Выбравшись из квартала, Ривкес поймал такси и долго сидел, не решаясь назвать адрес. Нет, он знал, куда лежит в эту ночь его путь. Знал, но не решался признаться себе. Тайна звала его. Он видел ее след, видел эту нить, по которой следовало ему идти. Идти сквозь ночь. К свету. К неизвестности.

— Отель «Омега», — наконец сказал Ривкес безразличному таксисту с парой имплантатов-камер вместо глаз.

Теперь не нервничать. Ждать. Готовиться. Рассчитывать.

— Хотите снять номер? – спросил Ривкеса консьерж отеля «Омега», не признав в нем законника.

Ривкес, стараясь держаться спокойно, достал удостоверение. Консьерж насторожился.

— Мне нужно попасть в номер 534, — сказал Ривкес.

Воспоминания Хораса Клейна, расследовавшего когда-то исчезновение мужчины в этом отеле, оживали, искрились перед глазами, словно Ривкес имплантировал их в свою голову. А может быть, так оно и было? Может быть, каждый наблюдатель как-то связан с теми, за кем наблюдает? В этом мире технологий ничему нельзя верить. Никому.

— Дай мне ключи от номера 534, — прорычал Ривкес, глядя на мониторы наблюдения за спиной консьержа. – Или ты хочешь, чтобы я устроил проверку законности установленных в отеле камер? Как ты думаешь, сколько мы найдем нелегальных записей? Какой срок ты получишь?

— Я просто хотел сказать, что номер 534 закрыт для проживания, — сказал побледневший консьерж.

— Я не хочу в нем жить. Я провожу расследование, — соврал Ривкес. Или не соврал? Отчасти он действительно проводил расследование. Изучал тайну, шел по ее следу. – Ключ! – прохрипел он, буквально прожигая консьержа взглядом.

Консьерж вздрогнул, сдался. Ривкес забрал связку ключей и пошел к лифту. Воспоминания Хораса Клейна все ярче и ярче светились перед глазами. Они, казалось, действительно стали его частью. Даже запахи, чувства, мысли.

Ривкес вызвал лифт. Двери открылись – беззубая пасть, которая глотает всех жителей и несет куда-то вверх, в небо. Ривкес достал платок, вытер покрытое потом лицо. Старый лифт вздрогнул, замедлил ход. Ривкес подумал, что сейчас изношенные тросы лопнут и кабина сорвется в бездну. Лифт замер. Двери открылись. Ривкес вышел в коридор. На двери в номер 534 стояли новые замки. Ривкес отметил слой пыли на пороге и дверной ручке – значит, сюда действительно давно никто не заходит очень. Дверь открылась. В нос ударил запах пыли – после вони мусорного мешка подпространства все чувства Ривкеса обострились. Россыпи звуков, запахов, яркость цветовых гамм.

Ривкес подошел к старому шкафу. Еще один ключ на связке, которую дал ему консьерж. Темнота. На мгновение ему показалось, что проход в подпространство закрыт. Тайна привела его к сплошной стене. Ривкес недоверчиво вытянул перед собой руку. Нет. Проход есть. Просто темнота по ту сторону кажется абсолютной. Ривкес достал карманный фонарик. Белый луч устремился в бесконечность. Точно так же здесь когда-то стоял Хорас Клейн – Ривкес видел эти воспоминания год назад и видел их сейчас – четкие и ясные. Двадцатая – Джейн, странные дети, странные люди, странный мир, способный многое прояснить. Мир, в который вела его найденная тайна. И Ривкес не мог противиться своему любопытству.

8

«Амок». «Амок» для подпространства. «Амок» для всего мира. Эксперименты. Удачи и ошибки. Нет, доктор Оз Литвак никогда не сомневался в том, что делает. Никогда не сомневался в конечном результате. Так же, как не сомневалась и Талья Йоффе, которая после смерти своей дочери, видела во всех подопечных, задействованных в проекте, своих собственных детей. Имплантаты, вживленные им в мозг, меняли их, строили новый мир в этом мрачном, лишенном света мире подпространства.

В ведомстве Тальи Йоффе и Оза Литвака было три таких мира, но есть и другие – они знали, что это так. Реальный мир трещал по швам. Болезнь распада и разложения прогрессировала, и новая кровь была просто необходима. Все эти незаконные тек-проекты: наркотики, подпространства, органы восприятия, воспоминания мертвецов… Когда-нибудь, если ничего не изменить, мир сдвинется и рухнет в небытие. И никакой обычный проект не сможет спасти, уберечь мир саморазрушения. Стремление к распаду прописано на генетическом уровне. Стремление к распаду через саморазвитие, обучение, любопытство. Человек увидел огонь. Человек покорил огонь. Человек начал сжигать подобных себе. Но огонь был только началом. Атомы, нано-технологии, тех-инженеры… Человечество бежало вприпрыжку к бездне и задорно хохотало, не понимая, куда бежит. И никакой рост уровня самосознания не сможет остановить этот бег.

Больше всего Талью Йоффе пугали новые возможности просмотра воспоминаний мертвецов. Целые жизни, чувства, эмоции загружались в головы родственников и влюбленных. Конечно, это было незаконно, но разве закон когда-то был непреступной стеной в этом мире?! А если бы и был, то вырос до абсолютной власти и уничтожил частную жизнь. Нет. Лучше уж тек-технологии и воспоминания мертвецов, загруженные в твой мозг – по крайней мере, никто не заставляет тебя это делать. Но иногда Талья Йоффе хотела поступить именно так. Возможность еще раз оживить в себе воспоминания умершей дочери будоражили разум, стирали логику. Еще раз услышать ее смех, увидеть ее взгляд. Прожить жизнь ее глазами, ее чувствами. Понять то, что она чувствовала, заглянуть в ее мысли, изучить каждую из них.

— Сделаешь это и никогда не станешь прежней, — сказал Оз Литвак, несмотря на то, что Талья Йоффе никогда не говорила ему об этом, словно прочитав ее мысли. Или все было проще?

«Может быть, все это просто написано у меня на лице?» – подумала тогда Талья Йоффе, желая, чтобы Литвак продолжил отговаривать ее, заботиться – так ей было бы проще послать все к черту и сделать то, что она хотела, но он предупредил ее лишь однажды и больше не возвращался к этому разговору. Хороший любовник и отвратительный советчик. Хотя иногда Талье Йоффе казалось, что прислушивается она лишь к советам Литвака. Никто другой не был для нее авторитетом. Не был и Литвак, но его слова всегда попадали в цель. И это заставляло уважать и ценить его скупые слова. Не любить его самого, нет, лишь уважать и ценить. Как ценила, но никогда не любила детей их эксперимента. Любила она лишь свою дочь, которая умерла уже очень давно. Ну, и возможно, совсем немного Джейн. Двадцатую. Девушку, пришедшую много лет назад случайно в этот новый мир и решившую остаться, пожелав изменить себя, став похожей на детей этого мира. Такими же стали и дети Джейн.

Талья Йоффе могла наблюдать за ними часами – как люди смотрят на огонь или воду, так и она смотрела на этих детей. Слепых, с обостренными до предела органами чувств. Но они могли видеть ее мысли, могли видеть ее глазами, слышать ее ушами. Чистые и невинные. Дети, которым не было места в реальном мире. Дети, ради которых Оз Литвак разрабатывал более сложные и совершенные миры подпространства, словно когда-нибудь они смогут оставить реальность и уйти навсегда в этот искусственный рай для новых людей.

Иногда, гуляя по затянутому вечной ночью городу, Талья Йоффе думала, что уйдет вместе с этими детьми. Если настанет этот день, если она дождется его, если доживет, то обязательно уйдет. И, она не знала, откуда у нее была эта уверенность, Оз Литвак уйдет вместе с ней. Уйдет, потянувшись к новым горизонтам, ведомый любопытством. Потом Талья Йоффе долгими часами бродила по пустынным улицам. Она знала их наизусть, поэтому могла выключить фонарь и ходить по памяти, прислушивалась к звукам и шорохам, которые создавали игравшие в высотных домах дети нового мира.

В одну из таких прогулок Талья Йоффе и встретила Захарию Ривкеса. Он пришел сквозь закрытую дверь, которая когда-то давно привела в этот мир Джейн. Но Джейн была для Тальи Йоффе почти так же важна, как ее усопшая дочь, а вот Захария Ривкес… Захария Ривкес не нравился ей. Взгляд безумный, лицо покрыто крупными каплями пота, руки дрожат, судорожно прижимают к груди кипу грязных бумаг. Запах пота и гнили смешивается. Но голос… Голос твердый и уверенный.

— Как вы попали сюда? – спросила Талья Йоффе, отмечая, как стихли шорохи вокруг. Дети, которые играли вблизи, замерли, прислушались, заглядывая в мысли чужака.

— Я был знаком с Хорасом Клейном, — сказал чужак. – Он был законником, который однажды приходил сюда. Я проверял записи его имплантата. Так что не пытайтесь отрицать – мне известно все, что здесь происходит.

— И что вам известно? – холодно спросила Талья Йоффе.

— Все, — снова сказал чужак, продолжая светить ей в глаза фонарем.

Сейчас ему уже начало казаться, что тайна, заманившая его в это место, явила ему не только дорогу, но и каждый секрет. Даже эти дети, которые сейчас следят за ним – они пугали Клейна, но Ривкес знал, что они безопасны. Это дети нового мира – невинные, олицетворяющие лучшую жизнь. Ривкес знал, что они могут читать его мысли, но ему нечего было прятать. Он явился сюда не для того, чтобы причинить им вред. Он явился сюда, потому что у него в руках была рукопись Дэйвида Лейбовича, работа, способная изменить мир. Тайна!

Ривкес увидел, как безволосый ребенок с прозрачной кожей, под которой были видны вены, выбрался из своего убежища и подошел к доктору Талье Йоффе.

— Он не враг, — тихо сказал ребенок. – Ты должна отвести его к доктору Озу Литваку.

— Вот как? – Талья Йоффе смерила мальчика внимательным взглядом, затем подняла глаза на Захарию Ривкеса. – Ребенок говорит правду? – прямо спросила она.

— У меня есть рукопись. Формулы. Их создал один человек. Дэйвид Лейбович. Его сестра когда-то была вашим пациентом. Амок. Думаю, Лейбович открыл что-то новое, узнал, увидел… — Ривкес только сейчас понял, что светит женщине прямо в лицо и спешно опустил фонарик. – Мне нужно показать это вашим инженерам. Они разберутся. Иначе тайна канет в небытие.

— Тайна?

— Работа Лейбовича! – Ривкес достал кипу бумаг и показал Талье Йоффе. Он не помнил, когда стал относиться к Дэйвиду Лейбовичу, как к человеку науки, профессору, вместо безумца, но сейчас сомнений уже не было – Дэйвид гений. Он заглянул за грань, расплатившись за это своим разумом. Но жертва его не будет напрасной. Его работа будет жить.

Ривкес замер. На мгновение ему показалось, что он увидел мысли ребенка, стоявшего рядом, словно это место, где поселилась вечная ночь, каким-то образом меняло его – его, который уже заразился вирусом тайны, проникшей чуть раньше в сознание Дэйвида Лейбовича. И тайна росла, мутировала. Ривкес буквально чувствовал это.

— Доктор Оз Литвак, — осторожно сказал он Талье Йоффе, увидев это имя в мыслях наблюдавшего за ним ребенка. Или же в мыслях самой Тальи Йоффе – новые способности было сложно контролировать. – Мне нужен доктор Оз Литвак, — повторил Ривкес более уверенно.

Он спрятал бумаги Лейбовича под рубашку и ловко для своих тучных габаритов схватил Талью Йоффе за руку.

— Отведите меня к доктору Озу Литваку, — попросил он, чувствуя, как напряглась Талья Йоффе, но женщина не пыталась высвободиться. Наоборот – держалась так, словно это не он, а она держала его за руку, не позволяя уйти.

«А может, так оно и есть?» — подумал Ривкес и спешно отпустил женщину, сделал шаг назад. Наблюдавший за ним ребенок с прозрачной молочной кожей улыбнулся, демонстрируя редкие, острые зубы. Эта улыбка показалась Захарии Ривкесу одной из самых невинных, которые он когда-либо видел у детей. Потому что у невинности нет лица, только чувства, как и у доброты. У а этого ребенка была лишь доброта – Ривкес видел это в его мыслях.

— Следуйте за мной, — услышал он далекий голос Тальи Йоффе. Вернее, не услышал – прочитал ее мысли, которые были направлены к нему. Эти тяжелые, по сравнению с ребенком, мысли. В них не было добра, не было надежды. Лишь что-то серое, огромное, всепроникающее – мысли каждого обычного человека.

Ривкес до крови закусил губу, понимая, что такие же мысли живут и в его голове. И тайна, доставшаяся ему от Дэйвида Лейбовича, не могла изменить их, исправить. Она могла лишь окрасить их, замаскировать. Но база была одна. Он никогда не станет таким же добрым и невинным, как этот ребенок с острыми зубами напротив. Никогда не увидит мир его глазами. Вернее, не глазами, нет. Сердцем, разумом.

Слезы покатились из глаз Ривкеса. Этих ненужных глаз. Он зажмурился, надеясь, что так сможет приблизиться к доброте ребенка в своем сердце. Но это был обман. Ребенок был слеп, а Ривкес лишь притворялся. Ребенок был как статуя Фемиды, с повязкой на глазах, только повязка была у него с рождения, и он не мог снять ее по желанию. Слепец, который видит в сотни раз больше зрячего!

Ривкес поднял руки к своему лицу и прикоснулся к векам закрытых глаз. Таких ненужных глаз. Он надавил на них большими пальцами и продолжал давить, пока глазные яблоки не лопнули. Боль вспыхнула, обожгла сознание. Но слепота не была абсолютной. Ривкес все еще видел вспышки света или боли – неважно. Он продолжал давить, пока пальцы не добрались до мозга. Только тогда свет померк. Свет, который был остатками жизни в этом теле с больным разумом.

Ноги Ривкеса подогнулись. Он упал на спину, продолжая конвульсивно вздрагивать, потом затих. Талья Йоффе какое-то время смотрела на этого безумца, затем распорядилась, чтобы его доставили в ее лабораторию.

— Он хотел стать добрым, — сказал ребенок с прозрачной молочной кожей, представлявший новую расу.

— Я знаю, — сказала Талья Йоффе, протянула руку, желая коснуться его щеки. Ребенок широко улыбнулся. Улыбнулся раньше, чем она прикоснулась к нему, почувствовав ее намерения, а не прикосновение.

— Можно я буду с тобой, когда ты станешь изучать этого мужчину? – спросил он.

— Ты хочешь посмотреть, как я буду копаться у него в мозгах? – Талья Йоффе не выбирала слов – ребенок все равно видел ее мысли.

— Значит, нельзя? – мальчик снова улыбнулся и ловко, словно лягушка, прыгнул во тьму, не дожидаясь устного ответа – все, что нужно, он увидел в мыслях Тальи Йоффе.

Она проводила его взглядом. «Странное желание, — подумала Талья Йоффе, вспоминая просьбу ребенка присутствовать на операции. – Понять бы еще, что заставило его попросить об этом? Ведь это не может быть желанием изучить анатомию, не может быть даже любопытством».

Талья Йоффе получила ответ, лишь когда вскрыла Захарии Ривкесу череп. Имплантат. Не новый, но достаточно продвинутый. Сколько шансов, что он может дать сбой? Один на миллион? Но тот, который Талья Йоффе извлекла из головы Ривкеса, не просто дал сбой, он выгорел, вспыхнул в прямом смысле слова, изжарив часть мозга в голове хозяина. Талья Йоффе вспомнила бумаги, которые показывал ей Ривкес. Они все еще были у него под рубашкой. Талья Йоффе достала их – измятые, грязные, покрытые засохшей коркой слизи из мусорного мешка подпространства, где отыскал их Ривкес, и свежей кровью из его изувеченных глазниц. Талья Йоффе вспомнила фамилию ученого, работавшего над этими бумагами – Дэйвид Лейбович. По крайней мере, Ривкес считал его ученым. Но фамилия эта действительно была знакома. Вот только…

Талья Йоффе нахмурилась, подняла архив, уверенная, что уже слышала эту фамилию прежде. И ее обладатель не был ученым – всего лишь подопытный. Руфь Лейбович. А Дэйвид… Талье Йоффе потребовалось чуть меньше четверти часа, чтобы выяснить, кем в действительности был Дэйвид Лейбович, но вот его записи… Она бегло просмотрела их. Страницы пронумерованы. В формулах подпространства есть некий хаотичный порядок. Талья Йоффе видела нечто подобное в кабинете Оза Литвака. «Может быть, Дэйвид Лейбович торговал какими-то незаконными разработками? — подумала она. – Но почему тогда сгорел имплантат Ривкеса? Может быть, тек-инженеры тайно работают над тем, чтобы отключить законникам вживленные в головы имплантаты? Или же тек-инженеры разрабатывают свой собственный проект Амок?»

— Ты должен посмотреть эти бумаги и объяснить мне, что это, — сказала Талья Йоффе, встретившись с доктором Озом Литваком. Он поднял на нее глаза, но не прикоснулся к бумагам, которые она положила на его стол. – Это важно, — сказала Талья.

Оз Литвак слушал ее рассказ внимательно, терпеливо. Затем так же терпеливо изучал бумаги.

— Никогда не видел ничего подобного, — сказал он. – Ты уверена, что это написал свихнувшийся журналист?

— Сейчас его везут в психиатрическую клинику. Можешь встретиться с ним, если хочешь.

— Отправь к нему пару агентов.

— Уже отправила.

— И что он сказал им об этих записях?

— Сказал, что увидел их в могиле?

— В могиле?

— Такой был у него сон.

— За одну ночь столько не напишешь.

— У него было много снов.

— А имплантаты? У него есть в голове имплантаты?

— А у кого их сейчас нет?

— У меня нет. И у тебя, кажется, не было, если конечно, ты не решилась сделать глупость и загрузить в себя воспоминания дочери.

— Если бы не нужно было эксгумировать ее тело, то, возможно, загрузила бы.

Они обменялись еще парой колкостей, затем снова вернулись к обсуждению бумаг Дэйвида Лейбовича.

В эту ночь Оз Литвак так и не смог заснуть. Он не воспринимал все эти корявые формулы всерьез, но они уже проникли в его голову, кружили перед глазами. Тайна: яркая, искрящаяся, которая манит и очаровывает. Шепчет, зовет, умоляет прикоснуться к ней. Желанная тайна, пленительная.

— Только не говори, что решил оживить проект Лейбовича, — сказала Талья Йоффе на следующее утро, разбуженная суетой строительных работ возле генератора подпространства.

Она встретилась взглядом с Озом Литваком. Глаза его горели, на лбу блестела испарина, которую он то и дело промокал носовым платком. Пара инженеров копошилась вокруг нового генератора подпространства, построенного в соответствии с формулами, созданными Дэйвидом Лейбовичем. Талья Йоффе наблюдала за кипящей работой больше часа, стараясь держаться в стороне, затем подошла к Озу Литваку, спросила все ли с ним в порядке.

— Лучше не бывает, — сказал он возбужденно.

Талья Йоффе осторожно подняла руку и потрогала его лоб. Он был холодным словно лед. Тайна, которая свела с ума Захарию Ривкеса, пробралась и в голову Оза Литвака.

— Ты точно не устанавливал себе никаких имплантатов? – тревожно спросила Талья Йоффе любовника и коллегу. – Потому что если устанавливал… — она вспомнила сгоревший, изжаренный мозг Захарии Ривкеса. – Не знаю, как все эти рукописи влияют на нас, но если у тебя в голове есть имплантаты, ты должен все остановить. Ни одна тайна не стоит того, чтобы лишиться ради нее жизни.

— Тайна? – оживился Литвак.

Да, ему определенно нравилось думать о том, что он сейчас делает, как о тайне. В паре шагов от него ошибка инженеров вызвала замыкание нового генератора, выбив сноп искр. Вздрогнули все, кроме Литвака. Талья Йоффе видела, как сноп искр отразился в его горящих безумием глазах.

«Но если он действительно не устанавливал себе имплантаты в голову, то и бояться нечего, — попыталась она успокоить себя. – Он просто ученый. Просто большой ребенок, очарованный новым экспериментом».

Но, несмотря на все эти мысли, Талья Йоффе чувствовала, как продолжает разрастаться в ней суеверный страх. Она стояла, словно в онемении наблюдая за работой. А когда случилось еще одно замыкание, не пошевелилась, не вздрогнула. Лишь смотрела, как из пустоты, из ночи появляется дверь. Остальные ученые, казалось, были так же заворожены, как и она.

«Всего лишь очередное подпространство», — говорила себе Талья Йоффе, наблюдая, как Оз Литвак – единственный, который, казалось, не был парализован сейчас – подходит к двери, протягивает руку. Дверная ручка поворачивается. Щелчок. И из дверного проема в вечную ночь старого подпространства льется белый, слепящий свет. Литвак делает шаг вперед, замирает на пороге. Свет окружает его, кажется, пронзает насквозь. Свет, способный остановить время – Талья Йоффе думает об этом, когда пытается подойти к Литваку. Движения замедленные и даются с трудом. Разум понимает, но тело отказывается двигаться, словно плывет в густом желе. А свет становится все ярче и ярче. Свет, озаряющий весь этот мир ночи.

Талье Йоффе показалось, что прошла целая вечность, прежде чем ей удалось добраться до Литвака, встать рядом с ним. Но для того, чтобы попытаться разглядеть то, что лежит за порогом этой появившейся из пустоты двери, смелости уже не осталось. Ни у кого не осталось – Талья Йоффе не видела, но знала это, чувствовала, словно могла читать чужие мысли, инородные. Они окружали ее, жужжали роем мух, потревоженных ярким светом из открытой двери, который манил, звал.

— Тайна, — услышала Талья Йоффе далекий голос Оза Литвака, а затем увидела его мысли, в которых он уже сделал шаг вперед, переступил порог, растворился в этом слепящем свете.

«Он уйдет и оставит меня одну», — подумала Талья Йоффе, впервые в жизни, признаваясь себе, что привязалась к этому ученому, как к человеку, мужчине, возлюбленному, а не как к коллеге.

— Не уходи, — попросила она.

— Не уходить? – голос Литвака искажался, растягивался в потоках света. – Почему я не должен уходить?

— Потому что… — Талья Йоффе заставляла себя сказать, что он нужен ей, но так и не смогла. – Потому что ты не знаешь, что там. Никто не знает, — сказала она.

— Верно. Никто не знает, — согласился Литвак, но в его мыслях не было и тени сомнения. Талья Йоффе знала – он сделает шаг вперед.

— Зачем идти в эту неизвестность? – спросила она. – Разве тебе не страшно?

— Страшно.

— Тогда не ходи. Останься.

— И как в этом случае я узнаю, что там?

— Может быть, там ничего и нет.

— Может и нет… Но для того чтобы это узнать, нужно все равно сначала войти.

— А как же я?

— Ты? – Литвак отвернулся от двери, смерив окутанную белым светом Талью Йоффе внимательным взглядом. – Ты можешь пойти со мной, — он протянул ей руку, но она так и не решилась взять ее, хотя Литвак ждал, казалось, целую вечность. Долгую, залитую ярким белым светом вечность. И только потом сделал шаг вперед. Один… И дверь закрылась за ним. Дверь в тайну. Остались лишь завихрения белого света, которые растаяли через пару секунд, растворились в вечной ночи подпространства.

Не выдержав нагрузки, генератор снова замкнул, выбил сноп искр и выбросил в воздух струю черного едкого дыма. Это замыкание заставило всех очнуться. Талья Йоффе чувствовала слабость и головокружение. Одного из инженеров вырвало.

— Что, черт возьми, здесь произошло? – спросила Талья Йоффе, растерянно оглядываясь.

Ответа не было. Никто не помнил. Не знал. Все стерлось. Даже имя. Оз Литвак. Кто такой Оз Литвак? Нет. Лишь эхо. Лишь странные, тревожные чувства. Лишь тайна.

Иногда, заглядывая в глаза новой расы, которую создавали в подпространстве, Талья Йоффе думала, что, возможно, у них есть ответы, но спросить так и не решилась. Никто не решился…

Техно-Корп. Свободный Токио


Глава первая. Якудза

Пустошь была абсолютной. Выжженная земля тянулась к горизонту. Профессиональный убийца по имени Семъяза шел уже вторые сутки. Солнце иссушало его покрытую нейронными татуировками кожу, но не могло прогнать ледяной холод наномеча. Другого оружия у якудзы не было. Не было на нем и одежды – она сгорела во время последней стычки. Убийцы клана Гокудо преследовали Семъязу, надеясь, что он приведет их к Шайори. Ничего личного. С кланом Гокудо ничего личного. Они лишь хотели вернуть своему оябуну дочь – Шайори. У девушки не было рук – своих, настоящих рук, хотя имплантаты и выглядели весьма естественно. Отец отсекал дочери кисть за каждое бегство. Семъяза встретил ее в центре реконструкции конечностей. Там же он нанес себе на тело последнюю нейронную татуировку – образ Шайори. Свободное место на теле было лишь на ногах и на шее. Семъяза выбрал шею. Шайори понравилось. Она улыбалась, и Семъязе нравилось смотреть, как светятся ее глаза. Обрубок ее правой руки он мог заставить себя не замечать.
— Если отец узнает, что я встречаюсь с убийцей из клана Тэкия, то отрубленной кистью мне уже не отделаться, — сказала Шайори. – Хотя кистей и так у меня больше нет, — она показала Семъязе свою восстановленную левую руку.
Если не придираться, то реконструкция выглядела реалистично. Выделялся лишь тонкий белый шрам, где живая плоть соединялась с искусственной. Скоро такая же кисть будет красоваться и на правой руке. Врачи, которым платит отец Шайори, Мисору, работают быстро и качественно. Правда Семъяза так и не увидит этой реконструкции.
Шайори будет ждать его в их тайном месте встречи всю ночь, но Семъяза не придет. Он допустил ошибку и теперь находился в камере, связанный по рукам и ногам. Стоявшие во главе правительства демократические технократы допускали сотрудничество с кланами, которые могли решить практически любую проблему, но иногда, чтобы показать свою власть, технократы требовали от банд жертв для политического кровопролития. Семъяза стал этой жертвой.
Он получил от своего вака-гасира задание, но, когда подобрался к своей жертве достаточно близко, чтобы забрать его жизнь, оказался окруженным силовиками. Семъяза был в своем клане обыкновенным дэката – убийцей, который делает то, что ему прикажут, но шум вокруг его ареста был таким, словно арестовали самого оябуна.
Потом был долгий показательный суд и пыльная дорога в коррекционную тюрьму «Тиктоника». Процедура нейронной интеграции была болезненной, но Семъяза привык к боли, к тому же он знал, что не запомнит эту боль – его бросят в разработанную для исправления реальность, стерев из памяти арест, суд, тюрьму.
По дороге сюда один из силовиков отрезал ему палец на левой руке. Семъяза не знал, зачем он это сделал – якудза не спросил, силовик не ответил. Он завернул отрезанный палец убийцы в платок и убрал в карман.
Начальник «Тиктоники» встретил Семъязу лично, снова неверно истолковав его положение в иерархии клана Тэкия.
— Мы исправим тебя, — пообещал якудзе начальник международной тюрьмы.
Охрана была не на высшем уровне, и Семъяза отметил как минимум три возможности добраться до начальника тюрьмы и забрать его жизнь. Вот только никто не говорил ему, что нужно лишить этого человека жизни.
Семъязу накачали нейронными релаксантами и отправили в сектор коррекции. Последним ярким воспоминанием стал наношприц, проткнувший затылок. Дальше наступила темнота. Машины откорректировали личность, отправив в замкнутый отрезок, где Семъяза должен был проживать момент своего последнего убийства снова и снова, пока не исправится, или пока его общий коэффициент исправления не упадет ниже допустимых отметок. Тогда машины поставят крест на его исправлении и сотрут личность.
Семъяза не знал, сколько циклов он провел в петле несуществующей жизни. Время в этом состоянии было лишь условностью, но все закончилось тем, что машины посчитали его исправленным. Семъяза помнил свое последнее убийство, вернее, свое исправление, когда он отказался от убийства, но вот только почему? Нет, конечно, Семъяза помнил всю ту череду событий, которых никогда не было в жизни, но… В прошлом он встречал и больше трудностей, но это его не останавливало. Сейчас же…
Возможно, ему просто что-то внушили – так решил Семъяза, когда проходил курс реабилитации после процедуры. Но где-то подсознательно он хотел вернуться в свой клан. Тем более что о предательстве он не помнил… Но потом Семъяза получил послание от Шайори.
Девушка узнала о том, что его исправление признано завершенным, и связалась, предложив встретиться, сбежать ото всех. Вначале Семъяза не понимал, почему должен бежать, но потом Шайори рассказала ему о предательстве. Семъяза не смог вспомнить этого, но Шайори он верил. Понимание, что родной клан предал его, принесло опустошение. Он был один. Якудза без семьи… Или же нет? Или же это был просто новый этап в жизни? Теперь его семьей могла стать Шайори.
Место их встречи держалось в тайне. Это была секретная информация в послании, завуалированная ненужными деталями. Разгадка была в голове Семъязы. И чтобы найти ее, ему нужно было вспомнить все, что было у него с Шайори общего. Не только вспомнить, но еще надеяться, что система не удалила из его воспоминаний ничего важного. Иначе он никогда не найдет свою новую семью.
В голове сохранились воспоминания о прошлой жизни; больше: хоть начальник «Тиктоники» — Раф Вэдимас — снова лично встретился с ним и поздравил с исправлением, решив, что это будет хорошим рекламным ходом для его карьеры, Семъяза не чувствовал перемен. Сердце оставалось холодным. Сердце принадлежало убийце. И этот лед не могла растопить даже любовь. Убийца хотел отыскать Шайори не столько ради того, чтобы остаться с ней, сколько ради того, чтобы еще раз столкнуться с членами ее клана, потому что Мисору не будет сидеть сложа руки, пока его дочь бросает тень на семью, вступив в отношения с якудзой из враждебного клана. Семъяза знал, что за ним будут следить. Сообщение Шайори дойдет до ее отца, и он пришлет убийц.
Они пойдут по следу Семъязы, скрываясь до тех пор, пока он не выведет их к Шайори. Тогда они убьют его, а сбежавшую дочь вернут строгому отцу. И на этот раз отсеченными кистями она не отделается. Возможно, Мисору устроит показательное наказание – публично отсечет дочери голову в назидание всему клану. Именно поэтому Семъяза и не мог отступиться. Если он проигнорирует послание Шайори, на ней все равно уже лежит клеймо предателя. И без него ей придется вернуться к отцу. Так что хуже уже не будет.
Жалко, что верный наномеч нельзя вернуть. Он обречен пылиться в отделе улик мертвым нанометаллоломом. Друг. Этот меч был действительно продолжением руки владельца. Он дополнял не только кисть, превращая плоть в сталь, но и подчинялся мысли хозяина. Семъяза не помнил ареста, но люди вокруг, когда система посчитала его исправившимся, шептались, что наномеч якудзы продолжал убивать после того, как хозяина сковали.
Первым пострадал силовик, имевший глупость забрать наномеч у Семъязы. Сталь утратила твердость, изогнулась, почувствовав чужака, и отсекла силовику голову. Вторым пострадавшим стал хранитель отдела улик, забывший по неосторожности проверить работу силового поля, окружавшего меч. Суд ждал, когда привезут главную улику, а хранитель, который должен был доставить наномеч, корчился в луже крови, пытаясь перетянуть отсеченную по локоть правую руку.
Последнее убийство случилось уже в зале суда. Наномеч почувствовал близость своего хозяина, попытался бороться с силовым полем, пленившим жидкую сталь, а когда понял, что терпит поражение, утратил целостность, окатив присутствующих в зале россыпью раскаленной стали, которая несла смерть так же, как пули. Таким был последний подарок старого доброго друга. Люди в зале суда кричали, обливаясь кровью, но ни один из осколков не зацепил Семъязу. Наномеч дал ему последний шанс спастись.
Семъяза слушал рассказы о своей попытке бегства, но не помнил этого – система стерла из головы эти события, чтобы корректировать личность для исправления. После коррекция не проводилась, сочтя полученный коэффициент приемлемым для возвращения в общество. Что ж, так было лучше – Семъяза не помнил боль, которую пережил, когда наномеч прекратил свое существование.
Редко можно встретить такое преданное оружие. Оно принадлежало семье на протяжении многих поколений, сохраняя верность. Другие наномечи, которые получали якудзы, были в чем-то более сложными и современными, но ни один из них не привязывался к своему владельцу, к его родовой линии. Якудза должен был работать с наномечом каждые сутки, держать его, напоминать ему, кто хозяин, иначе оружие забывало о нем.
Эти мечи были запрещены законом. Они были непокорнее самых опасных хищников. Их невозможно приручить. Как тигр, который не бросается на дрессировщика, потому что в руках дрессировщика кнут, так и современные наномечи не трогали хозяев, пока чувствовали в их сердце холод, безразличие, спокойствие. Не раз во время боя наномечи давали сбой, отсекая конечности хозяевам. Рука, которая держит такое оружие, должна быть твердой, мысли открытыми, взгляд прямым. Вступая в бой, настоящий якудза не имел права бежать от смерти. Он должен был искать ее. Именно это было тем кнутом, заставлявшим современные наномечи подчиняться. Но смотреть в глаза смерти могут не все. Семъяза мог, хотя его меч и был тем хищником, готовым умереть, сражаясь за своего хозяина…
Теперь в память об этой верности осталась лишь нейронная татуировка, которую Семъяза сделал еще мальчишкой, впервые прикоснувшись к наномечу. Холодный и опасный, он висел на стене, дожидаясь после смерти отца Семъязы нового владельца. Мать ахнула и побледнела, увидев, как сын вынул наномеч из ножен. Сталь сверкнула – сверкнули налитые кровью глаза хищника. Но холод якудзы был у Семъязы с рождения. Наномеч изогнулся. Хищник зарычал. Но хищник признал своего хозяина. Меч подчинился. Вместе с ним Семъяза прошел долгий путь. Теперь друг пылился в архивах. После взрыва в зале суда его собрали, но сердце хищника остановилось, и жизнь покинула наносталь.
— Но все уже в прошлом, — сказал Семъязе начальник тюрьмы. – Считайте, что ваше прошлое взорвалось в том зале суда.
— Мое прошлое придет за мной, — сказал Семъяза.
Он покинул реабилитационный центр, расположенный в больнице, вынесенной за пределы исправительной тюрьмы, раньше, чем прошел первый из трех циклов. Семъяза сделал это после того, как Раф Вэдимас начал заводить разговор о том, что, следом за мечом и природой убийцы, было бы неплохо, если бы бывший якудза избавился от нейронных татуировок. Особенно от той, что красовалась на шее – яркий, раскрашенный образ Шайори. Она улыбалась и сверкала зелеными глазами, способная очаровать любого. Даже убийцу.
— Сначала вы забрали у меня воспоминания, потом меч, теперь хотите подобраться к нейронным татуировкам? – хмуро спросил Семъяза начальника тюрьмы.
— Ваши татуировки напоминают вам о прошлом, — сказал Раф Вэдимас.
Для верности начальник тюрьмы пригласил доктора Синдзи Накамуру, который долго рассказывал бывшему якудзе о том, какую власть над разумом имеют нейронные татуировки. Где-то подсознательно они считали его убийцей, не особенно доверяя системе, решившей, что Семъяза исправился. «Если не убраться отсюда сейчас, то они не отстанут, пока не заставят меня публично отказаться не только от татуировок, но и от своей кожи как от части прошлого», — подумал Семъяза. Вернее, не подумал – принял решение.
Он выбрался из центра реабилитации ночью. Убийцы из клана Гокудо ждали этого. Они скрывались в ночи, наблюдали. Семъяза чувствовал их присутствие своей покрытой нейронными татуировками кожей. Это был его опыт. Это была его жизнь, которую система почему-то решила сохранить, посчитав, что он исцелился, что добро реабилитации проникло в его холодное сердце и сразилось, встретившись лицом к лицу, со злом. Но добро не победило – Семъяза чувствовал это. Он все еще был убийцей. Инстинкты превращали его в хищника. И хищник крался в ночи, чувствуя, как по пятам идут другие хищники. Семъяза понимал, что нарушил закон, сбежав из центра, но ждать было нельзя. Он был безоружен и не знал, как сильно система изменила его личность – что если, когда нужно будет действовать, рука предательски дрогнет? Нет, Семъяза не боялся смерти, но как быть с Шайори? Она хочет жить. Она ждет его.
Общественный транспорт проходил возле центра реабилитации дважды в день, давая возможность людям, которые живут в крохотном городе на краю пустыни, работать в «Тиктонике». Нейронная татуировка судьбы, нанесенная Семъязой много лет назад, позволяла ему просмотреть десятки вариантов сценария, по которому может пройти ближайший день. Ни один из вариантов не предвещал сражения с убийцами из клана Гокудо, если, конечно, он не спровоцирует стычку сам. В таком случае у него не будет шанса. Он не знает, сколько убийц послано за ним, не знает глубину уровня их бусидо и какие нейронные татуировки покрывают их тело. Так что единственный вариант – бежать, скрываться, выжидать.
Семъяза проскользнул вдоль ограждений стоянки работников «Тиктоники». Искушение угнать одну из машин было велико, но уровень охраны транспорта был неизвестен якудзе, а специальной нейронной татуировки, способной помочь при краже автомобиля, он не делал. Поэтому оставалось нырнуть в пролесок синтетических дубов и попытаться оторваться от преследователей, используя собственные ноги. К тому же так можно будет понять глубину их бусидо. Если удастся сбежать от них, значит, это любители, если нет…
Якудза двигался бесшумно. Синтетические листья дубов — и те громче шелестели на ветру. Нейронная татуировка третьего уровня ловкости воспалилась, предупреждая, что может отказать в любой момент, но Семъяза готов был рискнуть. К тому же на небе уже начинался рассвет и скоро появится общественный автобус. Он привезет в «Тектонику» рабочих на дневную смену и заберет тех, для кого только что закончилась ночная. На обратном пути автобуса Семъяза планировал проникнуть в него, оставив своих преследователей у обочины. Это даст ему необходимое время. Но для того, чтобы не пропустить автобус, нужно было держаться вблизи дороги. Поэтому, когда ночь подошла к концу, Семъяза активировал нейронную татуировку ориентации в пространстве. Глубина бусидо Семъязы позволяла сделать это, но энергия тела продолжала расходоваться слишком быстро. Хорошо еще, начали просыпаться птицы, дав возможность уменьшить уровень татуировки ловкости до первого. Но силы все равно кончались слишком быстро, и когда Семъяза наконец-то выбрался на дорогу, преграждая автобусу путь, энергии тела едва хватило на то, чтобы активировать нейронную татуировку маскировки, отключив все остальные.
Водитель автобуса увидел дряхлого старика и свернул на обочину. Рабочие «Тиктоники» дремали в креслах, отработав ночную смену. Им снился дом. Им снились их семьи и дети. Семъяза поблагодарил водителя и прошел в дальний конец автобуса, где находилось окно аварийного выхода. Маскировка старика дважды дала сбой, но сонные пассажиры ничего не заметили. Убийцы клана Гокудо, которые преследовали Семъязу, выбрались на дорогу, но автобус уже набирал скорость, и остановить его не было шанса. Да и не собирались они этого делать. Сейчас в их задачу входила лишь слежка. Якудза из клана Тэкия должен привести к дочери оябуна, указать путь, и только после этого им поручено забрать его жизнь.
Автобус доставил Семъязу в небольшой пыльный город. Водитель удивился, не обнаружив среди пассажиров дряхлого старика, которого подобрал утром на дороге, но к этому моменту Семъяза давно вышел из автобуса. Подбиравшаяся к городу пустыня ждала его. Татуировка ориентации показывала вероятные маршруты. Но прежде, чем отправляться в долгий путь, нужно было восстановить жизненные силы.
Семъяза выбрал пустой дом. Чтобы проникнуть, внутрь не потребовалось особых навыков. Охранявшего дом пса, мускулы которого были напичканы электронными стимуляторами, а мозг улучшен жидким чипом, повышающим интеллект, якудза убил голыми руками. Электронные мышечные стимуляторы пса заклинило, и, разорванный надвое, он продолжал дергаться, словно испорченная детская игрушка. Да он, по сути, и был игрушкой – не живой и не мертвый, предназначенный лишь для охраны, с мозгом, выжженным дешевым жидким чипом. Хотя эти чипы даже за безумные деньги никогда не были достаточно хороши, чтобы соперничать с инстинктами. Семъяза встречал кланы, практиковавшие электронные стимуляторы и жидкие чипы, пытаясь превратить своих сансит в идеальных убийц. Что ж, опытные убийцы расправлялись с ними так же легко, как сейчас Семъяза расправился с уродливым черным псом-охранником. Пес был опасней, потому что у него были клыки.
Якудза прошел на кухню. Репликатор продуктов не был защищен паролем, и Семъязе не пришлось тратить время на его взлом. Он выбрал протеиновую смесь, добавив десяток химических соединений, способных улучшить работу нейронных татуировок. Примитивный интеллект репликатора предупредил его о несъедобности выбранной смеси. Семъяза проигнорировал совет выбрать что-то другое. Запасы сна были пополнены еще в реабилитационном центре. Так что теперь оставалась только пустыня.
Семъяза покинул дом, где дергалась мертвая собака, покинул пыльный город. Тратить энергию на активацию маскировки не хотелось, поэтому якудза потратил час времени на поиски попутчика, который мог бы отвезти его в соседний город. Вернее, не город, а большую деревню.
Старый грузовик надрывно гудел, доставляя из города реплицированные продукты. В деревне жили в основном старики и дети. Якудза не удивлялся. Дети вырастут и так же сбегут отсюда, а если у них самих появятся дети, то всегда можно будет отправить их сюда, объяснив поступок дороговизной жизни в большом городе… Не удивлялись и преследователи Семъязы. Не удивлялись до тех пор, пока один из них не пропал.
Его соблазнила молодая женщина, распустившаяся на пороге старого дома, словно дивный цветок посреди песков и зноя, обещая любовь и отдых. Нейронная татуировка Семъязы работала безупречно, но он понимал, что сможет использовать ее лишь однажды – потом преследователи узнают об этом и второй раз не попадутся в ловушку.
Женщина не улыбалась, просто смотрела на чужака. Женщина, под образом которой был скрыт якудза. В доме плакал несуществующий ребенок – еще одна хитрость Семъязы, чтобы усилить иллюзию.
— Нужна помощь? – спросил якудза женщину с пышной грудью.
— Нужны деньги, — сказала она.
— Деньги у меня есть, — просиял преследователь.
Он вошел в дом, окунулся в царивший за пыльными стенами полумрак. Плач ребенка стих. Убийца насторожился, но уровень его бусидо был ниже, чем у Семъязы. Его единственным шансом был наномеч. Он потянулся за ним в тот самый момент, когда отключилась нейронная татуировка маскировки Семъязы. В следующий момент его преследователь услышал, как хрустнула сломанная кость правой руки. Затем Семъяза сломал ему третий шейный позвонок. Свой меч убийца так и не успел вынуть из ножен. Колени его подогнулись. Он умер раньше, чем упал на грязный пол. Семъяза склонился над ним, изучая наномеч. Модель была новой, еще недостаточно накормленной кровью. Семъяза осторожно протянул к мечу руку. Холод можно было ощутить на расстоянии. Рукоять меча почувствовала чужака, вздрогнула. Нет, каким бы молодым ни был меч, он все равно оставался убийцей, хищником. И хищник не любил чужаков. Семъяза сорвал с пола грязный половик и завернул в него наномеч.
Он выбрался из дома прежде, чем преследователи поняли, что случилось. Его главный козырь — нейронная татуировка маскировки — был разыгран. Теперь, если впереди случится бой, придется встречать врага лицом к лицу.
Семъяза покинул деревню и долго шел по пустыне, прижимая к груди завернутый в половик наномеч. Ему нужно было время, чтобы приручить этого дикого зверя. Семъяза активировал нейронную татуировку охотника и долго шел по следу тощего шакала. Животное было старым и хитрым. Но животное слишком сильно доверяло своим клыкам, и когда нужно было бежать, оно решило сразиться с преследователем. Якудза играл с ним – пускал кровь и дразнил свой наномеч. Вернее, еще не свой, но меч уже тянулся к крови, извиваясь под половиком, искрясь. Семъяза взял его в руку и вынул из ножен. Сомнений не было – сейчас этот меч либо отсечет ему конечность, либо зарычит и начнет подчиняться. По крайней мере, пока есть этот волк. Потом меч захочет еще крови. И якудза готов был ему это дать.
Ночь еще не закончилась, когда он вышел к очередной деревне. Старики спали в своих пыльных домах, выстроившихся вдоль единственной улицы. Деревня была еще меньше, чем та, где Семъяза убил одного из преследователей и присвоил себе его меч. Сейчас этот меч пульсировал и хотел свежей крови. Семъяза чувствовал, как вибрации меча становятся сильнее, когда он проходил мимо домов, где спали дети. Но достойных противников здесь не было, а меч был слишком молод, чтобы питаться кровью слабых и беспомощных. Семъяза не знал, насколько глубоко интегрируется меч в своего хозяина, но на всякий случай показал ему два возможных варианта: меч может отсечь голову новому владельцу, пасть в грязь, и никто больше не прикоснется к нему, или он может дождаться преследователей Семъязы, настоящих воинов, сразиться с ними, почувствовав себя живым, и в случае победы остаться навсегда с новым хозяином, который приручил его кровью шакала. Меч изогнулся, потянулся к горлу якудзы, словно пробуя крепость его руки и холод сердца на вкус. Быстрая смерть манила теплой кровью, но обещанный бой привлекал сильнее.
— Мы умрем здесь вместе либо уйдем отсюда вместе, — сказал Семъяза.
Меч распрямился, притих, позволяя убрать себя в ножны. Он приготовился ждать – хищники умеют ждать. Семъяза тоже был хищником. Неважно, как сильно изменили его личность в «Тиктонике», он все равно остался убийцей.
Дряхлый старик проснулся с первыми лучами рассвета и вышел на покосившееся крыльцо своего дома. Кожа его была смуглой и огрубевшей от солнца и пыли. Он долго прищуривал азиатские глаза, разглядывая застывшего в центре улицы чужака, затем закряхтел и заковылял, не разгибая спины, к Семъязе. Якудза чувствовал его приближение, но глаз открывать не стал – в старике не было угрозы.
— Кого-то ждешь? – спросил старик сухим, скрипучим голосом.
Якудза кивнул.
— Прольется кровь?
— Возможно.
— Твоя или чужаков?
— Для тебя я тоже чужак.
— Но ведь ты уже здесь, и мы еще живы.
— Ты знаешь, кто я? – Семъяза открыл глаза и уставился на старика, который поднял дряхлую, высушенную прожитыми годами руку и указала на ножны, скрывавшие наномеч.
— От него пахнет кровью, — сказал старик.
— Это кровь шакала.
— Так твой клинок молод?
— Мой прежний меч пал в бою.
— Почему же ты жив?
— А почему твоя деревня все еще жива? Меч хочет крови, и если ты понимаешь это, то должен понимать, что и твоя жизнь – чудо, дар.
— Я не боюсь смерти, якудза. В мои годы главный враг — это время. Не меч и не рука, которая его держит.
— Тогда возвращайся в свой дом и не мешай мне ждать моих врагов.
— В дом? – старик улыбнулся, растянув сухие, почти черные губы. – Ты думаешь, эти хрупкие стены смогут защитить меня?
— Значит, собирай вещи и уходи в пустыню. К вечеру все будет кончено.
— А как же остальные жители?
— Забери их с собой, — Семъяза снова закрыл глаза.
Старик какое-то время смотрел на него, затем кряхтя заковылял прочь. Семъяза слышал, как он ходит по домам, поднимая таких же дряхлых, как и сам, жителей. Пара грудных близнецов, которых мать привезла своим старикам, а сама снова сбежала в большой город, плакали, не понимая, что происходит. Деревня ожила, забурлила дюжиной семей, а затем стихла. Люди уходили в пустыню. Возможно, рядом находилась еще одна деревня, или они просто готовились переждать день смерти среди песков – Семъяза не знал, да и не было ему до этого дела.
Враги приближались с севера – он чувствовал это. Дряхлый старик, с которым Семъяза разговаривал утром, подошел к нему, чтобы попрощаться. В его руках был кувшин с водой и гуиноми — он налил в него воду и предложил якудзе. Вода была теплой, с привкусом пыли. Семъяза выпил две чашки и кивнул старику в знак признательности. Старик кивнул в ответ, протянул руку, чтобы забрать гуиноми. Семъяза заметил у него на запястье старую нейронную татуировку маскировки. Старик проследил за его взглядом.
— Каким был твой уровень глубины бусидо, якудза? – спросил Семъяза.
Старик не ответил, лишь снова поклонился и начал пятиться. Семъяза потерял к нему интерес и закрыл глаза. Впереди был, возможно, последний бой в его жизни. Преследователи уже близко. Они зайдут с подветренной стороны так, чтобы не слепило глаза.
Семъяза достал из ножен наномеч, позволяя ему вдохнуть свободу, почувствовать близость битвы. Меч все еще был непокорным, но другого друга у якудзы сейчас не было. Он активировал нейронную татуировку внимания. Преследователи вышли на единственную улицу пустынной деревни. Они были молоды и неопытны – Семъяза видел это, изучая их оружие. Ни один опытный якудза не доверит свою жизнь огнестрельному оружию, если жив его верный наномеч. Мечи преследователей оставались зачехленными. Всего их было четверо. Вернее, пятеро, но жизнь одного Семъяза уже забрал. Два преследователя появились с севера и юга, неспешно приближаясь к жертве. Два других крались вдоль домов.
Семъяза видел все это благодаря нейронной татуировке слежения – глаза его оставались закрыты. Лишь наномеч, обнаженный и жаждущий крови, покоился в правой ладони, продолжая руку. Семъяза вскинул его, когда громыхнули первые выстрелы. Меч был молод, но технология позволила ему изогнуться, отбив пули. Семъяза замер. Наномеч снова обрел твердость – свинец пуль не был кровью. Семъяза ждал, когда громыхнет еще один выстрел.
Он активировал татуировку невидимости. Пули прошили воздух и устремились дальше вдоль улицы. Они прошили грудь зазевавшегося преследователя, заходившего с юга, и взорвались россыпью смертоносных осколков. Убийца покачнулся и упал на спину, подняв облако пыли. Два других борекудана, крадущиеся вдоль домов, открыли хаотичный огонь, надеясь, что одна из случайных пуль заденет якудзу. Молодые и неопытные – Семъяза чувствовал их панику. Они должны были пленить его, но сейчас мечтали лишь об одном – забрать жизнь. Их вел страх – на это он и рассчитывал.
Семъяза видел их нейронные татуировки, способности которых выдавали в преследователях бывших байкеров-босодзоку. И они все еще не обнажили свои наномечи. Это был шанс. Трое — уже не пятеро. А если забрать жизнь еще двоих, то можно будет устроить честный бой. Наномеч Семъязы потянулся к ближайшему борекудану. Нейронная татуировка невидимости начала сбоить, перегреваться, выжигая плоть, из которой черпала свои силы. Невидимость продлится еще пару секунд, но Семъяза знал, что этого времени ему хватит, чтобы добраться до своей следующей жертвы.
Борекудан увидел его слишком поздно. У него был выбор – либо стрелять, либо выхватить свой наномеч. Бывший байкер доверился пулям. Меч Семъязы отбил три из четырех выпущенных пуль. Пятая вспорола плоть на плече якудзы, уничтожив одну из нейронных татуировок. Но рана была поверхностной. Рука осталась твердой. Рука, несущая смерть. Наномеч разрубил преследователя надвое. В воздух вырвался фонтан кровавых брызг.
Борекудан на другой стороне улицы бросил зажигательную гранату. Спасая себе жизнь, Семъяза навалился на закрытую дверь в дом. Высушенное солнцем дерево уступило закаленной в боях плоти. Громыхнул взрыв. Огонь охватил дом почти мгновенно, вцепился в стены, крышу. Одежда на якудзе задымилась. Жар подобрался к покрытой татуировками коже.
Бросивший зажигательную гранату борекудан пересекал улицу, ожидая, когда Семъяза, превратившись в свечку, выскочит из дома. Тогда от пуль будет не спастись. Семъяза видел врага за пеленой огня и дыма. У него было время. Одежда вспыхивала и гасла. На коже появлялись ожоги, вздуваясь водянистыми пузырями. Но время еще было – тело может вынести много боли, укрепив веру.
Борекудан разглядел свою жертву в тот самый момент, когда из охваченного огнем дверного проемы вылетел, извиваясь, брошенный Семъязой наномеч. Борекудан выстрелил, но сила руки, бросившей меч, оказалась сильнее пуль – они лишь лязгнули о сталь. В следующее мгновение наномеч пробил бывшему байкеру грудную клетку. Пытаясь устоять, борекудан всплеснул руками. Он еще был жив, когда восставшим фениксом из горящего дома выскочил объятый пламенем Семъяза.
Оставался еще один преследователь. Якудза выдернул из груди бывшего байкера распаленный кровью наномеч. На южной стороне улицы стоял последний борекудан. Обнажив наномеч, он ждал, оценивал. Он был готов умереть – Семъяза видел это в его глазах. Борекудан ждал смерть, готовился встретить ее. Но Семъяза был мертв. Мертв уже сотни раз, оставшихся за плечами сражений. Спасти борекудана мог только его наномеч. Но меч дрогнул. Вернее, меч не пожелал крови. Не пожелал так, как этого желал меч Семъязы. Наносталь лязгнула, сцепилась. И менее сильный, менее кровожадный меч сломался.
Борекудан вскрикнул. Меч врага вспорол ему грудь. Следующим ударом Семъяза рассек противнику брюшную полость. Борекудан выронил обломок своего наномеча и зажал ладонями живот, пытаясь удержать вываливающиеся внутренности. Третий удар Семъязы пришелся бывшему байкеру в спину, перерубив позвоночник. Руки борекудана безвольно повисли, ноги подогнулись, но прежде чем он упал, разбив лицо о пыльную дорогу, его внутренности вывалились, окрасив желтый песок бурыми и черными цветами. Борекудан еще был жив – знал, что умирает, но не мог ничего изменить. Не было и боли. Лишь только понимание конца.
Семъяза убрал наномеч в ножны, избавился от дотлевавших лохмотьев одежды. Сухой ветер вцепился в обожженную плоть.
— Тебе бы мазь сейчас для восстановления, — услышал Семъяза скрипучий голос старика-азиата.
Якудза попытался активировать нейронную татуировку маскировки, чтобы спрятать свои увечья, но то ли сил у него почти не осталось, то ли… Семъяза растерянно уставился на чистый участок кожи на своем теле, где раньше находилась татуировка маскировки, которую сейчас он видел на запястье старика. Скрипучий, надтреснутый смех прорезал тишину пустой деревни. Безобидность дряхлого старика лопнула, растаяла. Семъяза потянулся к рукояти своего наномеча, но старик активировал нейронную татуировку невидимости и исчез.
Он не пытался нападать. Но якудза чувствовал опасность. Не явную и ежеминутную, а более глобальную, глубокую, как новый уровень бусидо, который так сложно заслужить. Но уровень этот был для Семъязы недосягаем. На этом уровне ты борешься не за то, чтобы приобретать умения, а чтобы сохранять их. Старик уже украл каким-то непостижимым образом у Семъязы тату маскировки – это случилось еще утром, когда он приносил воду. Теперь он украл татуировку невидимости. На ее месте у Семъязы красовался бугристый ожог. И старый вор был где-то рядом – Семъяза понял это не сразу.
Сначала он решил, что это просто какой-то трюк, на который он попался. Скорее всего, старик провернул это, когда угощал его водой. Возможно, он добавил туда наноботы или что-то еще. Теперь две украденных нейронных татуировки можно будет продать на черном рынке, обеспечить свою дочь или сына, живших в большом городе еле-еле сводя концы с концами. Семъяза снял с одного из своих мертвых преследователей плащ для путешествий в пустыне. Микроорганизмы, которым надлежало поглощать жару, были уничтожены прямым попаданием пары свинцовых пуль. Теперь плащ был просто плащом, способным скрыть наготу якудзы. Он надел его и покинул деревню. Отец Шайори не успокоится. Вероятно, он пошлет новых убийц уже в этот вечер, когда его люди не выйдут на связь. Так что времени на реабилитацию нет. Нужно найти Шайори и спрятать ее.
Семъяза шел по пустыне, не останавливаясь на ночлег или отдых. Он восстановит силы потом. Сначала нужно встретиться с девушкой, нейронная татуировка которой красовалась на шее якудзы.
На утро второго дня якудза снова встретил старика. Вернее, сначала Семъяза обнаружил его следы, когда забрел в мертвый город, надеясь найти там скважину с водой. Но скважина была суха. Поэтому люди и покинули это место. Но кто-то уже был здесь – следы на пыльной дороге тянулись к скважине. Сначала Семъяза решил, что упустил еще одного преследователя, надеявшегося выйти на Шайори, но затем якудза увидел уже знакомый кувшин и заполненный водой гуиноми. Это был старик. И старик умел искушать. Впрочем, второй раз попадаться на один трюк Семъяза не собирался.
Он осмотрел кувшин с водой, жалея, что не получил в свое время нейронную татуировку распознавания ядов. Хотя вряд ли в кувшине был яд. Семъяза огляделся, надеясь, что сможет отыскать старика в одном из заброшенных окон – ведь старое тело не может генерировать так много энергии, чтобы обеспечить бесконечную невидимость…
Он обернулся, услышав за спиной шорох. Точнее, не шорох – звук жадных глотков. Никого за спиной не было, лишь один из двух гуиноми опустел. Старик выпил воду, но… Семъяза увидел свежие следы на пыльной дороге. Что ж, татуировка невидимости может обмануть глаза, но не законы природы. Семъяза метнулся к невидимому старику. Следы потянулись прочь: быстро, спешно, словно у дряхлого старца открылось второе дыхание. Якудза актировал нейронную татуировку преследования. Плащ мешался, раздирал обожженную кожу. Семъяза сбросил его, решив, что воспользуется одеждой старика, когда свернет тому шею и вернет свои татуировки. Но следы, оставляемые невидимым человеком, двигались слишком быстро.
Деревня осталась далеко за спиной. Нейронная татуировка преследования перегрелась и взорвалась, вырвав из предплечья Семъязы кусок плоти. Якудза остановился, не понимая, как старик мог сбежать от него. Или же не сбежать? Семъяза видел, как следы приближаются к нему. Он достал из ножен заскучавший наномеч.
— Ты можешь забрать мои татуировки, но моя рука останется, как и прежде, твердой, — предупредил старика Семъяза.
Татуировки на правой руке побледнели и покинули покрытую ожогами кожу. Образ старика проявился на безопасной близости. Семъяза среагировал молниеносно, метнув в вора меч. Сталь вспорола воздух, но старик уже переместился в другое место. Наномеч упал в пыль. Якудза подобрал его почти мгновенно, но старик-азиат снова находился от него на безопасном расстоянии. Семъяза мог поклясться, что вместе с нейронными татуировками этот хитрец каким-то образом приобрел еще и молодость. Но в отличие от татуировок, которые он воровал у якудзы, молодость он черпал откуда-то извне. Семъяза не чувствовал, что стал старше, наоборот, израненное тело, казалось, омолаживается. Пропала даже пара свежих шрамов, полученных во время ареста.
Якудза притворился, что едва может стоять на ногах, затем активировал нейронную татуировку ловкости и метнулся к старику-азиату. Вор замешкался на мгновение, но все-таки успел скрыться раньше, чем Семъяза снес ему с плеч голову. Наномеч рассек воздух и, казалось, разочарованно вздохнул.
— Ты не сможешь ускользать вечно! – зарычал Семъяза, устремляясь за стариком, следы которого уже растаяли в начинавшихся пустынных сумерках.
Татуировка ловкости позволяла якудзе двигаться как ветер. Вдобавок к ней он активировал татуировку гнева, способную высосать из тела все силы, но увеличивающую в разы способности активированной ловкости.
Преследование продолжалось почти всю ночь. Ближе к полуночи активированные татуировки Семъязы начали сбоить, но вместо того, чтобы сгореть от перегрузок, просто растаяли, покинув его кожу. Это не остановило якудзу.
— Я доберусь до тебя, даже если моя кожа станет чистой, как у младенца! – закричал он старику.
Утро осветило пустыню, которая теперь медленно переходила в саванну. Преследование превратилось в смертельную схватку. И Семъяза готов был умереть. Это был вызов. Он не знал, насколько еще хватит запаса сил и сколько на его теле осталось нейронных татуировок, но он не собирался останавливаться. Обгоревшие ботинки сносились до дыр, ступни начали кровоточить. Якудза продолжал бежать. Он не остановится, пока бьется сердце или пока… Он замер, увидев, как старик, вернее, уже не старик, а молодой азиат, нырнул в гигантский разлом, к которому привела их погоня. Сердце в груди екнуло и остановилось. Якудза не понимал, как могло так случиться, что старый вор привел его к месту встречи с Шайори.
«Может быть, я все еще нахожусь в «Тиктонике»? – подумал Семъяза. – Может быть, все это часть моего исправления? Но почему тогда я помню об аресте? Нет, система так не работает». Он вздрогнул, услышав далекий голос Шайори. В гигантском, уходящем за горизонт разломе, вспоровшем саванну, кишела жизнь. Голос любимой женщины сливался со звоном ручья. Кричали птицы. Якудза видел семью шимпанзе. Самец недовольно смотрел на чужака. Где-то далеко внизу раздавался треск, рожденный стадом слонов. И… Сердце замерло в груди. Крик Шайори казался острее клинка.
Якудза обнажил меч и начал спускаться в разлом. Вор ждал его. Вор, тело которого покрывали нейронные татуировки Семъязы. У самого Семъязы осталась лишь одна – татуировка Шайори, сделанная незадолго до ареста. Но Вор не хотел забирать эту нейронную копию. Ему нужен был оригинал. Он уже забрал у якудзы навыки, забрал зрелость, забрал даже лицо, а теперь хотел забрать любимую женщину.
«Все это не может быть реальностью, — говорил себе Семъяза, спускаясь по отвесным склонам разлома. – Наверное, это какая-то маскировка, какой-то зрительный обман, или…» Он снова подумал, что, возможно, находится в «Тиктонике». Может быть, это какая-то новая программа исправления или специальный режим для особо опасных преступников, но… Но как заставить себя не слушать крики о помощи? Как заставить себя выйти из этой системы? И как, что самое главное, выяснить, доказать, что это не реальность, что в этом мире нет никого?
Семъяза услышал новый крик Шайори и отбросил сомнения. Да, кто-то забрал у него все навыки, но ведь с ним оставался доказавший свою преданность наномеч. Да и рука его была тверда. Он пересек ручей, не подумав о том, чтобы утолить жажду. Жажда – это последнее, что должно волновать человека, который готовится встретить смерть.
— Отпусти ее! – крикнул Семъяза, увидев своего двойника.
Вор был похож с ним, как две капли воды, но Шайори каким-то образом смогла распознать, что это чужак. Семъяза понимал, что Вору хватит украденных навыков, чтобы забрать жизнь девушки за мгновение.
— У меня все еще кое-что есть для тебя, — прокричал Семъяза, показывая Вору наномеч. – Тронешь девушку, и клянусь, я буду сражаться с тобой до последнего вздоха. И меч тебе не удастся украсть. Меч, без которого все твои навыки ничего не значат.
— Ты предлагаешь обмен? – спросил Вор.
— Или ты можешь попробовать забрать его у меня силой.
Якудза смотрел вору в глаза. Нет, как далеко бы ни ушли навыки и технологии, украсть твердость руки и холод сердца никогда не удастся. Вор нервничал. Семъяза видел это. Но Вор был алчен и хотел получить наномеч.
— Хорошо, давай совершим обмен, — сказал он.
Шайори почувствовала свободу и осторожно шагнула к якудзе. Семъяза убрал наномеч в ножны. Шайори обернулась, заглянула Вору в глаза. В эти знакомые, но в то же время чужие глаза. Она знала каждую нейронную татуировку на теле Вора, знала каждый его шрам, но вот взгляд… Взгляд был чужим.
— Двигайся! – прикрикнул на нее Вор.
Он не сводил глаз с наномеча в вытянутой руке Семъязы. Шайори сделала один неуверенный шаг, другой, затем побежала к якудзе. Вор мог догнать ее и свернуть ей шею. Семъяза понимал это. Как только Шайори приблизится к точке невозврата, Вор доберется до нее, если только не дать ему то, что он хочет. Спасти девушку можно было, лишь соблюдая условия сделки. Семъяза размахнулся и бросил наномеч так далеко, как только мог. Несколько секунд Вор смотрел на меч, вычисляя траекторию, затем, активировав нейронную татуировку ловкости, кинулся его ловить. В этот самый момент Шайори упала Семъязе в объятия.
— Теперь беги, — сказал якудза. – Беги отсюда так быстро, как только сможешь. Я знаю, на твоем теле достаточно нейронных татуировок, чтобы скрыться.
Других слов было не нужно. Шайори выросла в клане и знала правила. Она понимала все без слов. Если она хочет доказать Семъязе свою любовь, то должна спастись. Спастись ради него. И она побежала…
Якудза отвлекся лишь на мгновение, чтобы увидеть, как Шайори скрылась за деревьями. Теперь ее жизнь зависит от него. Чем дольше он сможет противостоять Вору, тем больше шансов будет у Шайори.
— Ты не сможешь остановить меня, — сказал Вор.
Он подобрал наномеч и собирался извлечь его из ножен. Стальной хищник ждал, и вместе с ним ждал Семъяза. Он накормил этот меч, приручил его. Хищник должен сохранить преданность… Вор вытащил наномеч из ножен. Сталь вздрогнула и замерла, не признав, что его держит рука клона, копия прежнего хозяина.
— Ты ждал другого? – спросил Вор, растягивая узкие губы в усмешке.
— Ждал, — согласился якудза, поборов искушение еще раз обернуться, убеждаясь, что Шайори не передумала, не вернулась.
Вместе с якудзой на зеленые заросли посмотрел и Вор.
— Я убью тебя, а затем догоню и убью ее, ты ведь понимаешь? – спросил он.
— Так иди и убей, — сказал якудза.
Вор выждал мгновение, словно размышлял, какие нейронные татуировки лучше активировать, затем метнулся к противнику. Семъяза подхватил с земли два увесистых камня и швырнул их в Вора. Наномеч превратил камни в пыль, но пыль попала Вору в глаза, и когда он поравнялся с якудзой, то почти ничего не видел в этот момент. Наномеч рассек воздух. Семъяза увернулся от трех смертельных ударов и нанес Вору удар в колено. Вор ахнул и отступил. Но кости его остались целы. Наномеч извивался в твердой руке.
— У тебя нет шанса, ты ведь понимаешь это? – спросил Вор якудзу, наконец-то активируя нейронную татуировку ловкости.
Семъяза не ответил. Слова были не нужны. Смерть уже была здесь, и смерть знала, кого заберет в ближайшие мгновения. Но смерть не получит сегодня больше никого. Семъяза отступил назад, готовясь к защите. Смерть хочет Шайори, но смерть не получит ее. Не в этот день. Нет.
Вор вскинул наномеч и устремился к якудзе. Активированная нейронная татуировка ведения боя с якудзой показывала ему каждый вариант атаки. У противника есть лишь один шанс уцелеть – нанести точный и смертельный удар. Вот только Семъяза уже приготовился к смерти. Он не боролся за свою жизнь. Он боролся за жизнь Шайори. И ни одна нейронная татуировка не могла показать это Вору. Он ждал точечного, разящего смертельного удара, готовый отразить любой из них. Но чтобы спасти Шайори, не нужно было убивать Вора, достаточно было лишь травмировать. Вор вонзил наномеч Семъязе в грудь в тот самый момент, когда якудза нанес ему еще один удар в больное колено. На этот раз кость уступила. Сталь обожгла якудзе грудь, разделив надвое сердце, но он успел услышать крик Вора. Крик досады и разочарования. Потом наступила темнота.

Глава вторая. Девушка из клана Гокудо

Купить и скачать книгу