К концу 1578 года невольничьи рынки Мавритании были пресыщены до отказа, и в итоге цена за раба мужского пола стала ниже, чем за осла. Этот переизбыток человеческого товара стал возможен благодаря тысячам узников, выживших в судьбоносной битве близ аль-Кезар Кебир, на берегах Элмахассена. Сражение это произошло между вторгшейся армией Дома Себастьяна, молодого, властолюбивого монарха Лузитании, и войском Мули абд аль-Мелека, грозного эмира аль-Мумемина, командира правоверных, сидна или повелителя мавританской империи.
Мусульманская жестокость к рабам-христианам росла пропорционально снижению спроса на последних в качестве ходового товара, а их фанатизм услаждался ежедневным зрелищем крестоносцев, обречённых на заточение, ибо те отказывались принять ислам через произношение фатха. Ирония исторической карусели выразилась в том факте, что аутодафе католиков имело аналог в ужасной гибели короля и его армии, ведомой блеском его благородства. Едва ли отойдя на сотню миль от побережья своего королевства, они встали перед выбором между вероотступничеством и вариантом быть замурованными заживо в качестве назидания мстительными маврами. Несчастные вынуждены были готовить самим себе могилы, обыкновенно в виде клеток в городской стене; один христианин закладывал кирпичами другого лишь затем, чтобы в свой черёд быть погребённым заживо.
Меланхолическое исключение из общего правила было позволено лишь фанатику-королю, Дому Себастьяну, который повстречался с сокрушительным поражением и унижением. С менее, чем половиной своей разбитой конницы и доблестных солдат, он оказался во власти безжалостного врага; раненый и закованный в цепи, томился Дом Себастьян в гнусной темнице Мекинеза, одной из столиц султаната. Другими двумя были Фес и Марокко. После погребения неоплаканного сидны, что погиб на поле брани, его сын и наследник, провозглашённый новым султаном и коронованный в святилище Мулай Эдрис в Фесе, предложил отметить свою инаугурацию погребением заживо христианского короля, что столь нагло вторгся в империю его отца. И это несмотря на предупреждение покойного шерифа о том, что несправедливое вторжение наверняка приведёт агрессоров к краху. Более того, Его Величество вспомнил предательский поступок Себастьяна, который в конце решающей схватки поднял было белый флаг, но затем нарушил перемирие, бросившись с пятью десятками своих рыцарей в гущу мавританских рядов, устроив резню и наведя ужас, что закончилось смертью покойного султана.
Однако сильнейшим мотивом для страшной мести юного шерифа была необъяснимая потеря бесценной короны его отца, кою Мули абд аль-Мелек обычно брал с собой, куда бы ни направлялся, одевая её по торжественным случаям. Мули был в короне во время той великой битвы, после чего этот драгоценнейший символ императорского величия найти не удалось. Корона та была наследием, передававшимся от великого Омарского халифата, чей победоносный генерал Саад приобрёл её вместе с множеством иных сокровищ у Хозроев. Её носил ещё Нуширван из Хозроев, в тронном зале его великого дворца в Мадайне, столице древней Персии, и её невероятная ценность была в дальнейшем ещё увеличена за счёт редкого самоцвета, который император Гераклий послал Омару в качестве подарка.
Таковы были общие стимулы для одной из самых жестоких казней, порождённых человеческим зверством. Также по приказу нового сидны, до тех пор, пока тайна не будет разрешена, к его самым преданным приближённым применялись пытки. Например, пострадал Муль аль-Ма, который утолял жажду Его Величества в шатре из бурдюка, сделанного из кожи газели; Муль Аттаи, готовивший царский чай и подаваший его; и, что важнее всего, Муль М’дул, хранитель и держатель красного зонта шерифа.
Обитатели Мекинеза, с незапамятных времён снабжали большую часть самых преданных слуг императора, были вне себя от волнительного предвкушения, и всё население возжелало стать свидетелями погребения заживо христианского монарха. Из ворот императорской мечети вышла пёстрая процессия избранной аристократии: длиннобородых кади, облачённых в белые струящиеся одеяния, в таких же белых тюрбанах, красных сандалиях, с делиллами, иначе молитвенниками, подвешенными к их поясам на шёлковых шнурах; талибы, доктора юриспруденции; эмины, служители мечети; адулы, публичные нотариусы. Помимо них, была ещё целая шеренга фукиев, вседвижущих светил, у чьих стоп подрастающее поколение правоверных впитывало истину и мудрость. Все они собрались у городских ворот рядом с другим кортежем, достаточно гротескным и мрачным, чтобы соответствовать зловещим процессиям инквизиции. Последний состоял из счастливых подростков, бивших в барабаны, нелепо гримасничающих и исполнявших комичные танцы, к вящему удовольствию сочувствующей толпы, чей одобрительный гвалт усилился до уровня безумного рёва. Отвратительного вида негр, широкоплечий, высоченный и массивный, туго завёрнутый в чёрное одеяние, с глазами, уныло мигающий от красных кругов, в остроконечной шляпе, добавляющей ещё несколько футов к его необычайному росту, олицетворял собой Азраила, ангела смерти. Позади этой карикатуры шествовал осёл, на коем восседал жалкий представитель возмущённой христианской аристократии: с непокрытой головой, одетый в чёрную джеллабу, держа в правой руке человеческий череп – образ террора и страдания. Им был Дом Себастьян, едущий к своему склепу; по правую руку от него — Монкир, по левую – Накир, демоны мертвенно-бледного оттенка, что поднимают мёртвых, дабы узнать об их судьбе, и бьют их дубинками, если те неспособны пройти эту проверку. В тылу этого мрачного шествия шёл Иблис, одетый в гротескно-красный наряд и вооружённый орудиями адовых пыток. Толпа голых, жалкого вида святых бежала рядом с шествием, завывая и оплёвывая былое величие Португалии, низвергая его душу в глубочайшую яму и молясь Аллаху, дабы не выказывал он никакого милосердия к христианскому псу. Выйдя из городских ворот, процессия двинулась по извилистому тракту, петляя среди ухоженных садов под защитой внешней, более низкой стены, в сторону того места, где в городской стене зияла камора около шести футов высотой, но едва ли достаточно широкая, чтобы вместить человеческое тело. Она была открыта, в ожидании смерти через удушье и дальнейшего, лишённого сновидений упокоя павшего короля. Слишком слабый, чтобы самостоятельно слезть с осла, Себастьян был грубо подхвачен руками Монкира и Накира, кои стащили его с седла, подняли до уровня каморы и втолкнули внутрь, затем рывком развернув его, чтобы фанатичные зеваки могли видеть его лицо. Три деревянных бруска удерживали жертву вертикально у глухой стены.
Все глаза ныне повернулись в сторону мечети, откуда выстрелом из орудия и поднятием флага был дан сигнал к замуровыванию гробницы короля. Мрачная церемония была так точно рассчитана, что закладывание кирпичом живой гробницы совпало с часом молитвы, так что грохот пушки и появление флага, колыхающегося на ветру, были подхвачены хором муэдзинов на верхушках минаретов, выкликающих: «Аллах акбар, аллах акбар!», то есть «Велик Бог, и Мохаммед – пророк Его!» Множество людей простёрлось в пыли, посылая фатха на восток, в сторону Мекки: «Да славится Бог, Владыка всех существ, самый милостивый, Царь Судного Дня! Тебе мы поклоняемся, и Тебя молим о помощи. Направь нас по верному пути, как у тех, с кеми Ты был милостив, и не как у тех, против коих гневаешься Ты, или тех, кто заблудшие.»
Эхо сулама разнеслось по воздуху, правоверные поднялись с их молитвенных поз, и верховный кади этой земли прочёл указ:
«Услышьте меня, почитатели истинного Бога! Христиане планировали падение нашего народа и искоренение ислама; однако Аллах постановил иначе, объявив, что мы поступим с ним [христианским монархом] также, как он планировал поступить с нами. Наш покойный сидна – да одарит Аллах его усладами рая – погиб в своей кольчуге, сражаясь с этим неверным псом, что пришёл как враг и вёл себя, как предатель, обесчестив свой же флаг. Посему наш Эмир аль-Мумемин объявил о том, чтобы этот негодяй погиб столь же бесславно, как и прочие рабы, что не читают фатха. Пусть же Аллах сделает так, чтобы у врагов нашего сидны отсохла правая рука. Нет другого Бога, кроме Бога, и Мохаммед – пророк Его!»
Кирпичи и известь медленно стали запечатывать открытую сторону вертикального склепа. Час спустя уже не было видно никакой каморы; была лишь гладкая стена, скрывшая павшего монарха, быстро задохнувшегося насмерть, в то время как варвары в ликовании вернулись в город.
В правлении Мули Зидана, в каждой мечети его царства был вывешен фирман с подписью великого вазира, обещающий всякому, кто поможет в деле нахождения пропавшей короны правящей династии, не одни только высокие почести, но и возможность взять в жёны любую девушку империи, от дочери первого султана и до любой девицы в пределах Мавритании. К тому же, в фирмане давалась гарантия, что не будет никаких расследований относительно того, как счастливцу удалось найти императорскую диадему.
По мере того, как ход времени отдалял людей от катастрофического крестового похода и его трагических последствий, спонтанный поток сказаний и легенд перенёс некогда памятное событие в область романтики. Вплоть до наших дней сельские жители Лузитании ожидают возвращения Дома Себастьяна, который, как они полагают, обитает среди мавров в сомнамбулическом состоянии Барбароссы. В то же время среди племён западных варваров ходит популярная легенда о том, что по неизвестным причинам великая битва периодически повторяется, всегда в новолуние; армии призраков сражаются друг с другом на берегах Эльмахассена, и битва эта завершается историческим разгромом крестоносцев.
В самом деле, безрассудное вторжение можно было бы сравнить с мифом об аргонавтах, если бы результат их похода оказался бы менее сокрушительным для приключенцев. Что касается юного царя, в его двадцать с небольшим лет, с ограниченными ресурсами, то для него вступить на путь завоевателя вдали от своей базы снабжения, с желанной наградой в виде воинственной империи, намного превышающей королевства Испании и Португалии вместе взятые, империи, которую научился бояться христианский мир, — это была настолько смелая авантюра, что если бы не её неоспоримая реальность, её можно было бы принять за рыцарский роман. И обстоятельства, при которых имело место последнее сражение с маврами, смерть султана, потеря короны и ужасная участь пленников, вполне способны придать событию ореол мистики и призрачности.
Тем не менее, легендарная эволюция той отчаянной схватки близ аль-Кезар Кебир может быть прослежена вплоть до приключений учёного из Тимбукту, который прибыл в Фес в начале XVI-го столетия. Это было время, когда Фаззи имели все основания гордиться тем, что лелеют один из величайших центров образования в мире. Из долины Нила, с берегов Конго и Нигера, из густо населённой Европы, темнейшей Африки и удалённейшей Азии, обеспеченная молодёжь всех вероисповеданий стекалась в залы Кайруина, дабы собрать мёд, стекающий с губ вдохновения, в особенности же – смутно раскрытые тайны о том, как читать знаки звёзд.
Кайруин состоял тогда, и в угасшем своём величии состоит и поныне, из четырёх учреждений в одном: высшей школы, огромнейшей мечети, величайшей библиотеки и самого что ни на есть гостеприимного караван-сарая в обширных землях, пересекаемых Атласскими горами. В пределах Кайруина сотни бедных студентов находили не только бесплатный приют и обучение, но также пищу и одежду; расходы покрывались из обильного наследства филантропической Фатмы, изначальной благодетельницы этого удивительного университета. Он охватывал миниатюрный мир богатых и бедных, учёных и невежд, правоверных и неверных, хороших и плохих; то был дом для каждого мусульманина, у которого не было другого жилища. И помимо его многочисленных благ, Кайруин отличался атмосферой терпимости, мира и радушия. Даже и по сей день президент Кайруина, мокаддун, чей пост является наследственным, обращается со всеми одинаково – и у принца, и у бедняка равные права, и это значит относиться к жизни легко, очень легко. В Кайруине никогда не слышали о случаях нервозности из-за переутомления. После зачисления от студента не ожидают сдачи вступительных экзаменов; каждый из новопоступивших является привилегированной фигурой, его присутствие в городе – источник дохода для его жителей. По этому поводу должно запомнить, что среди тех, кто прибывают в Кайруин в поисках мудрости, есть сыновья богатейших шейхов, знатных людей и торговцев со всех обитаемых земель, окаймляющих пески Сахары. Юные лорды, драпированные в лёгкие шелка, въезжают в город верхом на великолепно украшенных арабских скакунах, за ними следуют свиты рабов, дабы удовлетворять их физические потребности, и гаремы, дабы скрасить их учебную скуку. В погоне за романтическими развлечениями не обделены вниманием и прекрасные Фаззи. Люди склонны закрывать глаза на незначительные проступки будущих столпов мусульманской учёности. Бережливые родители знают, как и когда отсутствовать, чтобы юные принцы из Инсалы, Нубии, Туниса, Триполи, Египта, Тарадунта или Тимбукту могли беспрепятственно отмечать свой маршрут сквозь апартаменты, предположительно неприкосновенные для частной жизни, следом из золотого песка. Таковы традиции Кайруина, практикуемые вплоть до сегодняшнего дня.
Однако студент из Тимбукту, о котором повествует эта история, был во всех отношениях исключением из общих правил. Он презирал роскошь, отвергал удовольствия гарема, ни с кем не общался, имел всего лишь одного престарелого раба, что прислуживал ему, жил в шатре на скале близ окраины города и проводил свои дни среди груд старых пыльных книг и рукописей, хранящихся на полках подземного либрариума Кайруина. На местных базарах его уже многие годы знали как учёного, всегда платившего серебром или золотом, даже не дожидаясь сдачи с покупок. Он не был особо привлекателен. Самой замечательной чертой его было лицо, поразительно напоминающее совиное, с оранжевыми глазными яблоками, что светились подобно живым топазам. На лице этом обыкновенно было такое выражение, которое, однажды замеченное, преследовало вас подобно наваждению. Его седовласый слуга был нем и двигался подобно бронзовому автоматону, заставляя прохожих теряться в догадках, был ли он вообще существом из плоти и крови. Всё, что было известно об этом странном студенте, это то, что он пришёл с большим караваном из Тимбукту, что его имя было Омейя, и что он посвящал всё свободное время исследованиям трудов по оккультным дисциплинам, таким как, к примеру, алхимии и астрологии, дополняя свои учёные штудии практическими экспериментами при поддержке своего слуги-автоматона. Он был такой личностью, которую Фаззи боялись намного более, чем недолюбливали. Омейя пребывал в полном одиночестве, однако это, по всей видимости, было вполне подходящее ему состояние. Его уникальная наружность и отличительная индивидуальность имели своё происхождение в его исключительно романтическом рождении и в карьере, даже ещё более странной, чем начало жизненного пути. Омейя рос как приёмный ребёнок известной сивиллы Каджийи, чья обитель располагалась в пещере неподалёку от Тимбукту, и которую жители её квартала скорее избегали, чем искали её общества. Для простого народа Каджийя была известна как «ведьма-сова»; её видели редко, обычно во время предзакатных или предрассветных сумерек, и ещё реже ночью. Она казалась вечно спешащей, с покрытыми волосами руками, хлопающими подобно крыльям испуганного страуса. Она и в самом деле весьма походила на волосатую сову; конечности тела напоминали когти, тогда как морщинистое лицо её имело очевидное сходство с совиным – оранжевые белки и нос настолько заострённый, крючковатый и похожий на клюв, что прикрывал тонкий изгиб её верхней губы. Лишь в исключительно бедственных случаях обращались жители Тимбукту за её помощью, и её манера решения подобных ситуаций внушала им благоговейный страх. Самым мощным средством Каджийи было изображение похожей на цаплю птицы с длинной шеей, грубо нарисованное углём на куске кожи и подвешиваемое на грудь пациента. Исцеление было гарантировано.
В угрюмой обители Каджийи Омейя пришёл к сознательной жизни, выхаживался с материнской заботой и позднее был инициирован в таинства её тёмного искусства. Однажды, когда мальчик достиг зрелости, ведьма-сова поразила его, предложив поведать ему тайну его жизни.
— Не ведомо тебе кто есть ты, сын мой, и мой приближающийся конец требует от меня, чтобы ничего не стояло меж тобой и правдой о твоих законных родителях. В этом месте Найма, дочь Моадха, позже признанного сильнейшей рукой Тимбукту, дала тебе рождение. Имя отца твоего было Абу Софиан, наследник Абу Талеба, кого Моадх убил в семейной распре. Подросши и став достаточно сильным, чтобы отомстить за смерть своего отца, Софиан воспылал мыслью пронзить сталью сердце Моадха, и месть стала его единственной мыслью и молитвой. С плоской крыши дома матери его Софиан мог ясно обозревать террасное жилище своего супостата. Туда он ежедневно посылал свои проклятия, вознамеревшись ворваться внутрь при первой возможности и положить конец яростному убийце. Вспышка пожара в непосредственной близости от дома Моадха дала дерзкому юноше шанс. Вооружившись смертоносным оружием, он успешно проскользнул незамеченным в саалемлик (приёмную) ненавистного врага. Не найдя там свой объект вражды, сын Абу Талеба бросился в гаремлик, решив казнить главу дома в неприкосновенном уединении среди его женщин. Его гневный порыв был остановлен появлением крошечной, украшенной драгоценностями алебастровой ручки, которая откинула в сторону шёлковую занавесь. И вот перед ним возникла, над рамой ширмы, гурия столь чарующего вида, что юнец уже не был уверен, что ему это не снится.
— Пришёл ли ты, чтобы спасти меня от огня? Они все снаружи, смотрят на пожар, а мой отче приказал мне ожидать его возвращения; он такой человек, которого страшно ослушаться. – произнесла девушка в волнении, однако её голос растопил сердце Софиана, а глаза его наполнил влагой.
— О фея солнца, сокрой же красу свою под мужской джеллабой и тюрбаном, чтобы мог я спасти тебя, даже если и погибну при попытке! – ответил Софиан с большим присутствием духа; женская фигура исчезла, чтобы затем вернуться в образе статного юноши.
— Имя моё Найма, и если ты желаешь быть светом очей моих и дыханием жизни моей, я буду пылью под ногами твоими, — произнесла преображённая девушка; и, благодаря общей суматохе, они выбрались на улицу незамеченными. Под крышей дома Софиана в тот же день Найма стала его женой; однако Тимбукту был слишком тесен для ярости, горя и позора Моадха, и юные любовники хранили свой секрет столь хорошо, что долгие недели прошли прежде, чем в городе поднялся фурор от новостей о побеге.
Моадх призвал своих сородичей сопровождать его в деле отмщения за поруганную честь семьи, однако Софиан не был застигнут врасплох во время сна. Вооружённые силы его родных и близких охраняли его дом денно и ночно против внезапных нападений, пока его жена-девица была передана под мой присмотр в случае поражения. Последовали осада и штурм, и в последовавшей затем рукопашной схватке один-на-один, Моадх встретил свою смерть от руки Софиана, кто, в свою очередь, был смертельно ранен одним из нападавших. Молодая вдова осталась под моим крылом, и здесь ты был рождён, ибо у матери твоей не было никого, к кому она могла бы вернуться или просить о защите. Горе, позор и раскаяние побудили её избегать взора людского, так что она никогда не рисковала выходить днём, чтобы кто-нибудь не признал её и не причинил ей вреда; ибо её ненавидели все её родичи.
Она не слишком долго оставалась в моём попечении. В недобрый час она покинула своё безопасное убежище, чтобы погреться в утреннем солнце, лишь для того, чтобы пасть лёгкой добычей хищных мародёров-бедуинов, которые, напав и разграбив город, наткнулись на неё, проходя этой дорогой. Мои искусства не смогли спасти её, Омейя, и дочь Моадха с тех пор прошла через многие руки – как рабыня или наложница, соотносясь с фантазией её хозяина. Это случилось девятнадцать лет назад, когда стал ты моей заботой и моим утешением.
В молодости моей была я любима человеком, занимавшимся чёрными искусствами, и от него я переняла тайну великой мистерии Египта, страны его рождения. Он знал многое, но не настолько много, чтобы избежать смерти, неумолимого жнеца, приближение коего я также ощущаю ныне. Завтра меня не станет, и эта пещера станет моей могилой. Похорони меня как сын похоронил бы свою мать. Под этим камнем ты найдёшь золото, что будет поддерживать тебя до конца дней твоих. Тем не менее, тебе нужно будет уйти, чтобы найти более светлую жизнь, большее богатство, положение и счастье в любви, о да, а также и свою мать – в знаменитом граде на Реке жемчужин, при условии, что ты будешь действовать, как велено. Это тёмное отверстие, Омейя, скрывает великую тайну Египта, которая отныне станет твоим достоянием. Возьми этот жезл из моей руки и опиши им в воздухе знак полумесяца справа налево в направлении восточной стены. – приказала ведьма.
Омейя сделал, как ему было приказано. В ответ на мрачном камне стены засветился серебристый полумесяц, его рога постепенно удлинялись книзу, пока не сомкнулись в форме овальной двери, открывающей вход в сводчатое помещение, сияющее ослепительным светом. В центре комнаты возвышалась, опираясь на ониксовый цоколь, крупная цапля, с белым, как снег, телом, остальная часть оперения имела небесно-голубой цвет, пересечённая линиями рельефных иероглифов, выполненных из драгоценных камней всевозможных оттенков, с преобладанием рубина и аметиста. Искрящиеся иероглифы были неравномерно разбросаны по всему телу мистической птицы, утолщаясь вдоль крыльев и достигая апогея вокруг груди и изящно вытянутой шеи. Глаза прекрасной головы были выполнены из топаза, а длинный клюв – из начищенного золота, инкрустированного чёрными бриллиантами. Хвост цапли был глубокого ляпис-лазурного цвета, не уступая размерами павлиньему, он представлял собой своеобразную звёздную карту, созвездия которой состояли из сверкающих гроздьев жемчуга, изумруда, сапфира, берилла, хризолита, карбункула, сердолика и разнообразных полудрагоценных камней вроде яшмы и турмалина, в то время как чёрные ноги этой поразительной птицы были таким же образом испещрены каббалистическими линиями из редких гемм.
– Именами Гениев Аменти, мастеров, что создали тебя в начале, чтобы ты был символом и оракулом Осириса, о, Феникс! Я заклинаю тебя принять этого юношу в свои фавориты вместо меня, и ответить на его призыв так скоро, как только он будет способен расшифровать эмблемы, что движут духами твоих мистерий! – вскричала сивилла громогласно.
Глаза Омейи в изумлении расширились. Неживая птичья форма подала признаки жизни. Взъерошив свои огромные перья, она продемонстрировала пламя пестроцветных камений, мигающих подобно множеству бриллиантовых звёзд. Изнутри её перьевого облачения вырвался туман золотисто-оранжевого света, превратившийся в огненно-карминовые сполохи, которые пожрали птицу и вернули помещение к его привычному сумраку.
– Слушай меня внимательно, ибо смерть пришла за мной! Жезл в твоей руке – ключ к тайне, которую ты должен будешь разгадать в великой школе Фатимы, в период строгого воздержания от плотских удовольствий. В течение тридцати семи месяцев ты должен будешь пить только утреннюю росу, совершать омовение в новолуние в Жемчужной Реке, спать за холстяными стенами, так что твоя природа будет незапятнанной и ты будешь достоин той власти, которая приуготована тебе. – изрекла сивилла своё предсмертное прорицание. С последним словом её иссохшая оболочка упала на землю бездыханной.
Омейя подозревал, что в жезле есть некий скрытый механизм или что-то подобное. Рассмотрев его при ярком свете, он обнаружил, что верхний конец жезла, выглядевший как резной набалдашник, был на самом деле крышкой, которую можно было отвинтить. Из пустотелого жезла он извлёк свёрнутый папирус. Разворачивая документ, Омейя понял, что тот на самом деле гораздо более пространен, чем показалось с первого взгляда. Юноша, сосредоточив внимание, вглядывался в реалистическое изображение птицы-Феникса, сияющие иероглифы на её теле были в точности воспроизведены. С честью похоронив свою приёмную мать и получив в своё распоряжение наследство, Омейя покинул мрачную обитель своего детства, искренне решившись исполнить надлежащим образом наставления покойной сивиллы.
Когда мы повстречали Омейю в Кайруине, что в Фесе, он был близок к окончанию подготовительного периода, и нам не стоит удивляться, увидев его одним вечером новолуния на берегу Эльмахассена, с жезлом в руке, готовым проверить оккультную науку, полученную им в течение многих лет усердной практики.
Ночь выдалась облачная, и Омейя напрягал зрение, чтобы уловить хотя бы отблеск молодого полумесяца.
— Дух Каджийи, поддержи же меня! — взмолился Омейя, и его жезл изобразил воображаемый полумесяц на лике настоящего, ныне мерцающего сквозь пушистое облако. Подобно вспышке прожектора, в кроне кедра вспыхнуло сияние, фокусирующееся над гнездом, на котором ныне восседал сияющий феникс.
— Птица Осириса, божество Гелиополя! Если я достоен благосклонности твоих адептов, с учётом, что мне удалось постичь мистическое учение, кое повелевает твоим присутствием, то позволь же мне узреть встречу тех армий, что многие годы тому назад в последний раз схватились в этой долине. Ибо желаю я узнать, что стало с короной Абд аль-Мелека! – провозгласил студент из Тимбукту, описав вокруг себя окружность взмахом магического жезла.
Ответом птицы был продолжительный крик, и его тысячекратное эхо разнеслось топотом и грохотом, грохотом и топотом, словно бы от тяжёлой кавалерии и артиллерии, за которыми следовали приглушённые боевые кличи и ржание лошадей. В туманных сумерках новорождённой луны Омейя наблюдал с достаточного возвышения наступление колонны за колонной, верхом на конях и пешком, в сопровождении обозов с боеприпасами. Это была иностранная армия, оккупирующая стратегические точки. При виде королевского поезда, появившегося издалека, раздались дикие крики радости. Молодой король, во главе компактного отряда кавалеристов, вооружённых до зубов. Как только царственный военачальник осмотрел местность, то приказал перекинуть через реку мост из лодок. Основная часть армии разделилась на две части: одна укрепляла занимаемую позицию, другая же поспешила через воды, чтобы сделать то же самое на другом берегу. Это была сцена лихорадочной активности.
В ходе стремительной подготовки в этой части долины, войско мусульман внезапно хлынуло из теней рощ, садов и кустов сверху и снизу русла, несясь со скоростью ветра, разворачиваясь в грозные боевые линии. Отряды конных всадников переправлялись через реку и сталкивались с врагом по обе стороны потока. В окружении могучих телохранителей появился командир правоверных, чей павильон был разбит у подножия холма, на котором стоял Омейя, среди меньших павильонов министров Его Величества. Душой маврского вдохновения был шериф Абд аль-Мелек, верхом на белом скакуне, в короне, делающей его императорским центром силы. По мановению его руки придворный эмин дал сигнал к сражению: «Ла иллаха ил Аллах!» Однако прежде, чем эхо вернуло призыв, лихой отряд португальской кавалерии ворвался в передовые ряды мавров, и яростный натиск был поддержан артиллерийским огнём, уничтожившим огромное число правоверных.
— Хамдилла! Уничтожить врага правоверных! – прогремел голос султана, и натиск его войска был подобен рёву леса, охваченного бурей. С перевесом в три к одному, ряды Дома Себастьяна были пробиты с каждой стороны. И всё же бравые христиане не только удержали свои позиции, но и бросили всю свою фалангу пехоты на левый фланг противника с таким напором, что отбросили её назад к султанскому павильону, сея ужас и смятение. Абл аль-Мелек, наблюдавший за этим с напряжённым вниманием, увидев, что его силы были отброшены назад, принялся неистовствовать будто безумец: он бил своим скимитаром всех, кто попадался ему под руку, проклинал своих же воинов, наконец, сорвал с головы корону и швырнул её в реку. Несколько мгновений исход сражения был под сомнением, однако христиане в конце концов пали, скошенные, словно трава косой. Вот был поднят белый флаг со стороны Себастьяна, что побудило мавров смягчить их ярость. Тогда отчаявшийся король вновь бросился на их ряды со всемси своими рыцарями, которые ещё были живы. Разъярённые мусульмане быстро расправились с преданными королю людьми, перебив их как предателей. И вот эмин объявил победу, стоя на вершине кучи из христианских отсечённых голов. С этого уникального минарета сулама разбудила многочисленные эха в долине: «Аллах акбар! Аллах акбар!» Простёршись на свои лица, всё войско мавров возносило молитву, за исключением лишь шерифа, чья голова опускалась вниз, пока подбородок не коснулся груди; и когда пришла помощь, было уже слишком поздно. Абд аль-Мелек был мёртв; наступила мёртвая ночь, призрачные воинства растворились так же, как и появились. Сердце Омейи билось в надежде и тревоге. Что же явит ему день в речном приливе?
Ранний рассвет встретил студента на том же месте, где он находился той полной событий ночи.
— Бисмалла! Аррамани! Аррахими! – воскликнул Омейя, благословляя «всемилостивого Бога» за свой удивительный успех. Ибо в тине речного дна, около четырёх футов под поверхностью вихревого течения, его глаз отчётливо разглядел драгоценный объект. Тут же Омейя прыгнул в воду, после чего вынырнул, держа тиару Абд аль-Мелека. Достижение это было достаточно ослепительным, чтобы вскружить голову юноше, однако Омейя прошёл подготовительный период, который позволил ему оставаться в полном владении своими эмоциями.
Хотя его успех и превзошёл его самые оптимистичные ожидания, Омейя вернулся в Фес в состоянии глубокой печали, не имея никого на земле, кто мог бы разделить с ним те золотые предвкушения, неотделимые от сокровища, что находилось ныне в его ведении, как и бессчётные возможности, дремлющие в потенциале его магического жезла. Хотя и отрезвлённые многолетними исследованиями, мысли Омейи невольно возвращались к награде, на которую давала право его находка. Он вполне мог потребовать себе в жёны собственную дочь сидны, и всё же ему следовало для начала выяснить, была ли первая дева империи столь уже желанным приобретением. Во-вторых, учитывая хроническую склонность шерифа к тому, чтобы заставлять молчать надоедливых самозванцев, убирая их с дороги, было едва ли разумно действовать без достаточных мер предосторожности.
Полный мечтаний о золоте, юный чародей на следующий день отправился на закрытый базар, где Фаззи, после ежегодного прибытия акабы, или великого каравана из Тимбукту, собрались взглянуть на выставленные товары из отменной человеческой плоти. Это был рай для торговцев рабами. Квадратный рынок имел лишь одни ворота и охватывал многие интересы в пределах своих границ, однако главным из них была продажа рабов на аукционе или в частных сделках. Под крышей из грубых досок, поддерживаемой такими же грубыми столбами, стояли раздетые догола и осматриваемые, будто домашний скот, мужчины, женщины и дети: оценивались их зубы, глаза, рот, ноздри, грудь, руки и ноги. Ловкость рабов проверялась свободным приложением хлыста, заставляя их высоко подпрыгивать, а их силы – подниманием тяжестей. Симпатичным женщинам уделялось больше внимания. Делались, принимались или отклонялись ставки. Большая часть рабов были чёрными и одеты так, чтобы выгодно подчеркнуть их формы.
Среди немногих белокожих была женщина, за которую её хозяин запрашивал неслыханную цену и презрительно отклонял ставку в двадцать пять дублонов, хотя это была высочайшая сумма, что когда-либо предлагалась за раба старше тридцати лет. Эта женщина не выставлялась напоказ, подобно другим, разделявшим её судьбу, но была скрыта холстом, натянутым перед ней в углу, за которым потенциальному покупателю разрешалось производить осмотр. Тот, кто последним воспользовался этой привилегией и только что вышел из-за перегородки, был негром-мусульманином, чей зелёный шёлковый кафтан свидетельствовал о его происхождении от Пророка, а мягкие богатые складки его атласной шали изящно обвивали верхнюю часть его тела. Его внушительный обхват туловища предполагал наслаждение от обильного дохода, сопровождаемого небольшим трудом и беспокойством. Он также был студентом в Кайруине, но его исследования были полностью ограничены тайной, сосредоточенной в женщине, а мешки с золотым песком, которые он привёз с собой из Тафилета, позволяли ему продолжать страстные изыскания с достаточным усердием.
— Каков возраст твоей газели? – задал вопрос наследник Мохаммеда.
— Это газель из Йаннат аль-Фердаус, что вечно юна и сладка, будто цветы дерева туба. – напыщенно ответил торговец рабами.
— Если бы она была девственница, твоё сравнение бы подошло, но она уже была чьей-то любовью, и видела, должно быть, как минимум тридцать Рамаданов. – заметил святой знаток прекрасного пола.
— Она способна увидеть ещё тридцать лет и при этом оставаться более прекрасной, чем какая-нибудь двадцатилетняя девица. Она достойна своего веса в золоте. – настаивал на своём торговец.
— Может ли фунт золотого песка выкупить её? – спросил потомок Пророка.
— Одна сотня дублонов будут достойны Наимы! – выкрикнул хозяин рабыни.
— Таково её имя, сид, столь же сладостное, как и она сама. – ответил ему ушлый торговец.
— Я заплачу цену, если ты сможешь удовлетворить меня, открыв место её рождения, её родословную и её предков. – обещал Омейя, не колеблясь ни секунды.
— То, что просишь ты, я не могу сделать. Мы покупаем и обмениваем рабов, как и торгуем прочими вещами, не забивая головы, откуда они родом или кто вообще есть. Какая разница? Я купил Наиму в Тендуфе; она, видимо, попала туда из Тимбукту через Танденг, оазис в пустыне, богатый солью и удобрённый живительными родниками. – ответил торговец гипотетически.
— Она моя; пусть талеб напишет акт юридической передачи. – сказал Омейя, даже не взглянув на предмет своей покупки. Среди зевак пронёсся удивлённый ропот. Святой негр в зелёном кафтане с отвращением удалился. Через несколько минут документ был представлен и подписан, цена уплачена, и Омейя, дрожа всем телом, увёл рабыню, которая, как он чувствовал, была его матерью. Приведя её в свой шатёр, он заставил её снять кайк, или лицевое покрывало, усадил её на подушку, сам же бросился перед ней на колени, посмотрел в её прекрасное лицо, затем поцеловал её руки и сказал:
— Пусть твой первый ответ на мой первый вопрос будет простым и кратким. Если имя твоего отца было Моадх из Тимбукту; если твоим мужем был Софиан, сын Абу Талеба из того же города; если твоей подругой была ведьма-сова Каджийя; если твой ребёнок был рождён в её пещере, и его имя было Омейя – тогда произнеси слово, чтобы я мог восхвалить великую милость Аллаха.
— Какой дух поделился с тобой историей моего горя, хозяин? – воскликнула женщина с дрожью в голосе. – Должно быть, ты наследник всеведущего Пророка!
— Нет! Разве не достаточно, что я твой сын? – ответил ей Омейя, ударившись в слёзы. После наступил патетический момент, который невозможно описать словами.
продолжение ожидаемо
цитата
Для желающих поддержать мои переводы редких текстов weird fiction:
Спустя два года, в январе 41 года н.э. Симон вновь возвращается в Рим, для поисков ещё одной древнеегипетской реликвии, присвоенной Римской империей, а именно – свитка Тота [вернее, Джехути – прим. пер.]. Что ещё хуже, эта реликвия хранится ни кем иным, как Безумным императором собственной персоной, т.е. Гаем Цезарем, более известным в истории как Калигула.
«Книга Тота», безусловно, одно из наиболее запоминающихся названий в литературе weird fiction. Даже Абдул Аль-Хазред цитирует его в «Некрономиконе» («Врата Серебряного Ключа»). Праздное чтение этого свитка в к/ф «Мумия» поднимает из тысячелетного анабиоза Имхотепа (в исполнении Бориса Карлоффа). Алистер Кроули даже сочинил свою собственную версию «Книги Тота» [вместе с одноимённой колодой таро – прим. пер.].
Тот [Джехути] был древнеегипетским божеством магии. Греки эллинистического периода синкретически отождествили его со своим богом [магии, коммуникаций и трикстерства] Гермесом. Отсюда и пошли такие названия, как «герметические искусства» и «Corpus Hermeticum», свод псевдо-гностических философских текстов. Одним из персонажей «Герметического корпуса» является одновременно и их открыватель, т.е. Гермес Трисмегист (Трижды-Великий Гермес), который уже появлялся ранее в новелле «Изумрудная скрижаль». Ричард Тирни, как можно было ожидать, добавил хайборийский привкус к этому магическому папирусу, а именно — что у древней тауматургии во вселенной Weird Tales имеется стигийское происхождение. Тот, в чью честь назван манускрипт, не кто иной, как Тот-Амон, старинный противник Конана-Варвара.
Пример более «приземлённой» магии, фигурирующей в этом рассказе – это чревовещательство. Дабы читатель не решил, что это чистой воды анахронизм, позвольте мне уверить вас, что эти трюки были хорошо известны и широко практиковались во времена Симона-Мага. По факту они формировали часть репертуара гоэтов, чародеев-шарлатанов [популярное и несколько ошибочное мнение], таких как Иисус, Симон-Маг и Аполлоний из Тианы, как считали их оппоненты. Даже и в Библии находим пример: лже-Пророк Римского Зверя (666 = Цезарь Нерон) заставляет статую своего хозяина будто бы вещать (Откровение 13:15). Провидец Апокалипсиса посему клеймит его как деятеля «лживых чудес» (cf. 2 к Фессалийцам 2:9), т.е. прямо называет его шарлатаном, подделывающим чудеса. Джинни Миллс, ранее адъютант преподобного Джима Джонса, однажды рассказал мне, как Джонс обычно подделывает такие чудеса, как хождение по воде. Так что эти вещи не слишком изменились с тех времён.
«Свиток Тота» снабжает читателя одним из самых откровенно лавкрафтианских утверждений гностической мифологии во всём цикле о Симоне. Мы узнаём о Владыках Боли, которые увеличивают и насыщаются страданиями человеческих существ, да и вообще создали людей для этой цели. «Может быть, они тождественны «ллойгор» Колина Уилсона?» (письмо, август 7, 1984). Владыки Боли могут быть уже знакомы вам из книг про Рыжую Соню авторства Тирни и его соратника, мастера меча и магии Дэвида Смита. Владыки Боли – это те же самые Первобытные Боги, название Тирни для Древних. Эти тёмные сущности также занимают видное место в новелле Тирни «Владыки Боли» (см. “Nightscapes” #3, сентябрь, 1997), где содержится ещё много интересного для адептов Мифоса. «Некрономикон» внушительно вырисовывается во «Владыках», как и нечестивая гемма из «Огня Ашшурбанипала» Р. Говарда. Именно во «Владыках Боли» Тирни впервые вводит Хараг-Колат (упоминается в «Семени Звёздного Божества») как земной пристанище Шуб-Ниггурат.
Охота Симона за свитком Тота-Амона впервые появилась в «Мечах против Тьмы» #2, под ред. Эндрю Оффата, 1977.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
I
— Ещё удар! — воскликнул Гай, император Рима. — Пусть он почувствует, что умирает!
Стены большой каменной комнаты без окон отдавались эхом от стонов заключенного, когда мучитель снова принялся за свою работу. Несколько зрителей у лестницы вздрогнули, но никто не осмелился отвернуть лицо. Император, в окружении нескольких здоровенных германцев в одежде легионеров, стоял и жадно смотрел на происходящее с ухмылкой, обнажавшей его довольно волчьи клыки. Его глаза блестели, его лысеющая макушка была усеяна каплями пота, а худощавое тело дрожало, казалось, в экстазе.
— Ещё! — его голос был резким лаем, почти визгом.
Мучителем оказался ещё один мускулистый германец, обнажённый по пояс. Его светлые волосы свисали вдоль спины, заплетённые в две большие косы. В правой руке он сжимал кинжал, используемый для добивания павших гладиаторов. Его остриё он приложил к груди коленопреклонённого узника, который боролся и напрягался в агонии между двух каменных столбов, к которым был прикован, истекая кровью от многочисленных ран на теле. Остриё вошло в кожу; пленник стиснул зубы и задрожал; затем, избегая любых жизненно важных мест, лезвие провернулось вдоль поверхности грудной клетки и показало свой блестящий кончик примерно в трёх дюймах от того места, где вошло. Заключённый потерял самообладание и закричал, громко и пронзительно. Лезвие было извлечено.
— Ах! Снова, снова! — воскликнул император.
Лезвие было применено ещё раз, но на этот раз пленник не смог ответить; что-то как будто вышло из него. Когда мучитель схватил жертву за волосы и поднял голову, глаза мужчины закатились к потолку, и его дыхание стало прерывистым.
— Он умирает! — воскликнул Гай. — А теперь мазь — быстро! Быстрее же!
Мучитель вложил кинжал в ножны и отступил назад. Пожилой врач, лысый и одетый в египетские одежды, шагнул вперёд и принял небольшой кувшин, который протянул ему император, затем поспешил в сторону умирающего пленника.
— Постой! — закричал император. — Пусть этим управляет твой раб. Когда ты берёшь Свиток, твои руки должны быть чистыми!
Египетский врач подозвал высокого нубийца в тюрбане, одетого в тунику тёмного цвета. Мужчина шагнул вперёд, опустился на колени и, взяв кувшин у своего хозяина, начал макать большие сгустки зеленоватой мази на пальцы и втирать их в раны заключённого. Пленник уже перестал дышать и висел совершенно расслабленно в своих цепях. Когда наконец нубиец закончил свою работу, врач поднял одно из век пострадавшего, ощупал обмякшее запястье, но пульса не обнаружил, и покачал головой.
— Этот человек мёртв, — заявил он.
— Вы слышали? — крикнул император всем присутствующим в зале. – Слышали? Человек мёртв! Теперь вставай, лекарь, и иди сюда. Возьми этот свиток и прочитай оттуда, как я велел тебе.
— В последний раз я умоляю тебя, Гай Император, — сказал египтянин, — пересмотреть это. Нелегки те силы, ключом к призыву которых является Книга Тота…
— Читай же! — крикнул ему император. — Читай — или разделишь его судьбу!
Лекарь взял объёмистый свиток, повернулся лицом к умершему, что свисал на цепях, и глубоко вздохнул несколько раз, дабы успокоить свою очевидную нервозность. Развернув свиток на длину руки, он начал интонировать слова странного языка высоким, но ровным голосом. Наблюдавшим за этим показалось, что сумрак камеры внезапно сгустился, хотя никто, за исключением императора, египетского мудреца и его раба-нубийца, не знал, что произносимые слова были забытым наречием тёмной, пронизанной колдовством Стигии, легендарной земли, которая процветала даже прежде полночного Египта, старейшего из ныне живущих народов, что поднялся, дабы править землями Нила.
Инвокация не была долгой, но ближе к концу её голос старца начал немного дрожать. Бисеринки пота выступили на его лбу. Когда, наконец, он закончил, император выхватил свиток из его трясущихся рук, вновь свернул и направил его, подобно жезлу, в сторону мертвеца.
— А теперь восстань! – приказал он. – Восстань же!
К ужасу всех зрителей, тело начало слегка подёргиваться. Поначалу они подумали, что это, должно быть, их воображение реагирует на силу внушения. Однако в следующий момент оживление мёртвого стало слишком очевидным, чтобы оставить хотя бы малейшее милосердное сомнение. Глаза его открылись, являя лишь пугающие белки закатившихся орбит. Существо пыталось встать на ноги, но, видимо, ему не хватало силы сделать это. Внезапно оно открыло свой рот и выкрикнуло ужасным голосом:
— Я жив! Я всё ещё жив!
После этого, так же внезапно, оживший труп рухнул и повис на своих цепях, такой же безжизненный, как и прежде. Более он не шевелился.
* * *
Наблюдатели, затаившие дыхание, глядя на несчастного, все одновременно выдохнули.
— Это ужасное и злое событие, свидетелями которого мы стали, — сказал один римский офицер, очевидно, командир немногочисленных присутствующих солдат. — Ты счёл нужным, о Цезарь, наказать этого человека, который обидел тебя, и не моё дело подвергать сомнению твоё суждение. Но подвергнуть свою душу после этого гнусному колдовству не делает чести римскому правосудию, как мне кажется...
— Дурак! — отрезал император Гай. Его тон передавал скорее самоудовлетворение, нежели раздражение. — Ты всегда был брезгливым и женоподобным, Кассий Хэрэа. Ты осмеливаешься упрекать меня, но ты, тем не менее, впечатлён — ха! ха! Твой голос выдаёт, насколько.
Офицер, чья благородная выправка противоречила императорскому обвинению в изнеженности, нахмурился и задрожал от ярости, но могучим усилием воли сдержался.
— Ха-ха! У тебя трясутся сапоги, — продолжал император. — Я знаю тебя, Хэрэа, полный бахвальства и патрицианской важности, однако трус в душе. Но никогда не забывай, что, хотя ты и командир людей, я же -повелитель богов и демонов! То, что увидел ты сегодня здесь — всего лишь рождение моей власти над всем сущим. Долго трудился я для достижения того, что вы только что видели — завоевания смерти! Долго я накапливал оккультную мудрость древних Кема и Месопотамии, и многие эксперименты провёл в этой комнате. И теперь, наконец, как вы видели своими глазами, я изгнал саму Смерть, хотя бы на краткий миг, из безжизненной глины. Скоро я научусь изгонять её совершенно — и тогда я буду жить вечно!
Он осмотрел комнату горящими, ликующими глазами, как будто ожидал вызова. Никто не ответил ему.
— Вечно! – выкрикнул он. — Вы меня слышите? Я буду жить вечно!
Он дважды быстрыми шагами пересёк комнату взад и вперёд.
— Оставьте меня теперь — все вы. Идите и скажите всем насмехающимся и ухмыляющимся, что я, Гай Император, правитель всей земли и всех людей, буду жить вечно!
Не говоря ни слова, все, кто был свидетелем этой странной сцены, направились вверх по каменной лестнице к свету, здравому смыслу и блаженному свежему воздуху, оставив императора одного в темнице, не считая компании окровавленного трупа.
II
— Он безумен! – бросил старый лекарь своему нубийскому рабу, когда они остались наедине в своих покоях в дальнем крыле дворца.
— Так и есть, Мэнофар. — ответствовал тот. – Он безумен, однако, вне сомнений, проницателен и изобретателен. Будет весьма непростым делом уничтожить Книгу Тота.
— Однако это должно быть сделано, или же ничто в этом мире не избежит его безумия! – старик погрузился в кресло. – Налей мне немного вина, Симон. Боюсь, что чтение вслух из этого проклятого свитка не принесло моей душе ничего хорошего.
Нубиец сделал, как ему было велено, потом снял свой тюрбан и удалился в альков, чтобы омыться. Когда вскоре он вернулся, то едва ли его можно было признать тем же человеком. Его кожа побелела до оливкового загара; прядь непослушных чёрных волос свесилась на его широкий лоб, практически доставая до могучих плеч. У него было элегантное, жёсткое телосложение борца и ещё было что-то безжалостное в выражении его широкого, тонкогубого рта и глубоко посаженных глаз. Вместе с этим он, казалось, увеличился в росте после того, как избавился от маскировки.
— Что ж, Симон, — начал старый Мэнофар, — теперь видел ты свиток… как и побывал в темнице, где безумный император применяет его. Как же нам добраться до него?
— Ты был там несколько раз, — ответил ему тот, — прежде чем я пришёл туда сегодня в качестве твоего «раба». Расскажи мне всё, что тебе известно.
— То, что видел ты сегодня, было жертвоприношением, как и примером римского «правосудия». – отвечал ему Мэнофар, вновь наполняя свою уже осушённую чашу для вина. – За пределами комнаты пыток находится другое помещение, чья дверь выглядит как часть каменной стены. Это есть храм Владык Водной Бездны и Властелинов Боли, о чьём существовании Гай узнал из Книги Тота. Император однажды взял меня с собой туда, и это на самом деле странная комната. В неё можно попасть, между прочим, надавив вверх на правую сторону перемычки, которая напоминает каменную плиту, вделанную в стену. Я тщательно запомнил это, хотя Гай и посчитал, что ему удалось скрыть это действие от меня. Внутри скрытой комнаты находится один алтарь, посвящённый Глубоководным и другой – Властелинам Боли.
— Гай ещё безумнее, чем я думал. – сказал человек по имени Симон. – Эти две силы, хотя и одинаково злобны и алчны до человеческих душ, находятся в постоянном конфликте одна с другой.
— Так и есть… но в своём безумии император надеется получить милость обеих сторон, и в финале управлять всеми богами, как и всем человечеством. Важная вещь, которую тебе нужно знать, однако, заключается в том, что свой сундук с зельями и ядами он хранит в этой тайной комнате. И в нём также содержится Книга Тота.
— Продолжай, — сказал Симон, наливая себе кубок вина. – Ты рассказывал мне, как агенты Гая выкрали свиток из храма Тота в Александрии, но не сказал о том, сколь много он уже узнал из него за три года владения.
— Мне мало что известно об этом. Было непросто мне завоевать его доверие, даже пусть я и научен древнему стигийскому наречию, которое желает он освоить. И всё же мне удалось кое-что узнать из дворцовых сплетен, и это кое-что навело меня на дальнейшие догадки. Среди других вещей я знаю, что Гай, спустя несколько недель после приобретения Книги Тота, возглавил военную экспедицию к северному побережью Галлии, якобы для вторжения в Британию. Добравшись же туда, однако, он не сделал ничего подобного. Вместо этого, он отдал своим легионерам поразительный приказ.
— Я, кстати говоря, тоже кое-чего слышал из этих сплетен, — ответствовал Симон, опуская свой кубок на стол. – Будто бы он приказал легионерам собирать на пляжах – ни много ни мало — морские раковины! Те насобирали целые тысячи их, как я понял, и весь Рим судачил о его безумии, когда об этом стало известно. Почему, как ты думаешь, он делал это?
— Я один из немногих, кому это ведомо. – произнёс Мэнофар. – Я видел, что стало с теми морскими ракушками. Они покрыли стены и потолок подземного святилища Глубоководных и Владык Боли. Ты должен увидеть это сам, если твоя миссия будет успешна.
— Гаю известно, что Глубоководные живут уже целые эоны, а возможно, что они вообще вечные. Мазь, которую он повелел тебе использовать на умирающем, были извлечена оккультными средствами из плоти морских существ, неизвестных человеку. Разве не слышал ты слухи о том, что император по редким случаям принимал тёмных эмиссариев, что приходили в Рим под покровом ночи из вод Тибра? Гай надеется жить вечно и создал некие странные альянсы для того, чтобы получить это могущество. Однако он также знает, что жизнь вечная не будет иметь никакой ценности, если боль и болезни будут разрушать телесное вместилище. Поэтому он также стремится ублажить Владык Боли, которые пронизывают всю материю нашей вселенной и черпают свою жизненную силу из страданий всех существ. Такова была природа и предназначение жертвы, что ты видел сегодня.
Симон слегка содрогнулся. Ему уже давно было известно о безумии Гая, однако только сейчас он осознал его во всей полноте.
— Ты был прав, Мэнофар. Книга Тота не должна оставаться в руках этого лунатика, какова бы ни была цена этого. Эта одно из самых опасных из всех магических сочинений, и в руках Гая оно способно сделать его опаснейшим из людей.
— Но ты, Симон из Гитты, возможно, лучший адепт среди всех чародеев – и поэтому ты был избран для этой задачи.
Симон нахмурился, потом сделал ещё один глоток вина.
— Я не истинный маг, — ответил он, — ведь во всём, что я делаю, нет и капли настоящей магии. И всё же ты прав. Я постиг достаточно, чтобы стать опытным фигляром – вероятно, что лучшим в своём роде.
— И бойцом! Твоя бытность на арене может сослужить тебе даже лучшую службу, чем твоё «фиглярство», как ты сам его называешь. Ты видел здешнюю ситуацию. Теперь же решай, что следует делать дальше. Я думаю, ты понимаешь, Симон из Гитты, что судьба всего человечества может зависеть от успеха или неудачи этой авантюры.
— Воистину! – Симон отодвинул в сторону свой винный кубок и поднялся. – Больше никакого вина, мне нужен сейчас хороший ночной отдых. То, что предстоит сделать завтра, требует ясного ума.
III
— Стой, раб! Это имперские казармы. Что тебе здесь надо?
Симон замер перед выдвинутым на него копьём преторианского гвардейца. До сих пор удача была на его стороне. Вновь он был одетым в тюрбан нубийским темнокожим рабом, с искусственным шрамом на его правой мочке уха, что указывало на его статус. Двое стражников позволили ему беспрепятственно пройти, несмотря на ранний час, рассудив, что он здесь, вне сомнений, по какому-то поручению своего хозяина. Третий стражник, небрежно глядящий из окна на город, вообще не увидел, как Симон бесшумно прокрался мимо, словно тень. Теперь же он был обязан объяснить своё присутствие.
— Прощу прощения, добрый солдат. – произнёс Симон тоном, как он надеялся, правдоподобной имитации растерянной почтительности. – Я, кажется, заблудился. Мой хозяин послал меня на кухню, чтобы заказать ему завтрак.
— Ты и в самом деле заплутал! – фыркнул стражник. – Лукулл, должно быть, стал слеп и глух, если позволил тебе забрести аж досюда. Иди обратно тем же путём, каким пришёл.
— Эй! Стража! – голос, приглушённый расстоянием, казалось, шёл по коридору с противоположной стороны к той, которую предлагалось избрать Симону. – Стража! Быстро сюда!
— Проклятье! – рыкнул гвардеец. – Кто-то зовёт. Чтобы тебя здесь не было, раб.
С этими словами он поспешил вниз по коридору и исчез за углом в его дальнем конце. Симон, который начал было идти по обратному маршруту, развернулся и бросился в дверь, которую сторожил этот гвардеец. Он подавил желание посмеяться про себя. Чревовещательство было одним из искусств, которые он изучал под присмотром персидских магов, и он изучил его как следует.
Быстро, однако осторожно он пересёк ещё несколько освещённых факелами залов, затем остановился, чтобы сориентироваться. Симон знал, что находится неподалёку от лестницы, которая вела в подземный храм, в коем он был ещё вчера…
Внезапно он услышал звуки голосов и приближающихся шагов. Он нырнул в занавешенный дверной проём и стал ждать в темноте, надеясь, что место это никем не занято и приближающиеся к нему источники голосов пройдут мимо. Комната ощущалась пустой его напряжённым, обострённым чувствам, однако голоса становились всё ближе. Он двинулся вдоль стены маленькой комнаты, пока не наткнулся на нишу, в которой покоилась высокая статуя богини Афины Паллады. Очевидно, что это место было святилищем. Он спрятался за поддерживающим её пьедесталом, надеясь, что его размеров будет достаточно, чтобы укрыть его при необходимости.
Голоса, как понял Симон, принадлежали двум мужчинам, ведущим самую искреннюю беседу. Они остановились снаружи у двери комнаты, в которой он прятался, и по их тону можно было догадаться, что они не хотят быть услышанными.
— Эти залы не место, чтобы обсуждать подобные вещи, Туллий, — сказал один из них; Симон вздрогнул, узнав голос Кассия Хэрэа. – Входи внутрь. Мы можем обсудить это здесь в большей безопасности.
— Только ненадолго. – ответил второй. – Я уже слишком долго отсутствую на своём посту. Если я не присоединюсь к Лукуллу в скором времени, император может вернуться и узнать о…
— Император! – фыркнул Хэрэа, когда двое мужчин вошли в тёмное святилище. – Император безумен – и все мы потеряем больше, чем просто наши должности, если ничего не будет предпринято, чтобы остановить его. Мы вскорости должны нанести удар!
— Это мне известно, сэр. Я предполагаю, что вы говорили с другими в имперской страже?
— Со всеми, кому я могу доверять. Здесь… дай мне посветить факелом…
— Извольте, сэр, не делайте этого. Нас не должны увидеть.
— Я не осуждаю тебя за трусость, Туллий, — сказал Хэрэа. – Если ты предпочитаешь отсидеться в тихом месте, пока…
— Вовсе я этого не желаю! – пылко возразил ему второй. – С вашей же стороны не слишком достойно предполагать подобное, сэр, прошу меня извинить. Никто не желает увидеть того, как будут прекращены преступления безумца более, чем я. Я видел слишком многих добрых римлян, отправленных им на смерть, включая доброго старого Марка Силания, не вышедшего в море в лютый шторм ради удовольствия безумца. Также я помню трибуна Галлиона вместе с его невестой, которую возжелал император, как и Фракия, что умер не далее как вчера под ножом мучителя лишь потому, что его прекрасная копна волос позорила своим видом лысеющую макушку Гая. Ещё я помню…
— Тихо! – шикнул Хэрэа. – Мы проведём здесь целый день, если ты продолжишь настаивать на перечислении всех бессмысленных преступлений императора. Прими мои извинения, добрый Туллий, что назвал тебя трусом. Слишком часто император предполагал тоже самое про меня, говоря мне это прямо в лицо, пока мне не станет мучительно больно удерживать свой меч в ножнах!
— Что ж, это мне тоже известно, сэр, так как слышал я, что он часто вас изводит. Почему бы нам не убить его этим самым днём?
— Преторианские офицеры всё ещё дискутируют по поводу того, кому же быть следующим императором, — ответил Хэрэа. – Однако решение не должно слишком надолго откладываться. До конца недели, уверен, вопрос будет решён. До тех пор храни спокойствие, какие бы провокации император не обращал на тебя. И знай: когда придёт время его убиения, ты или кто-то ещё из охраны будете проинструктированы, чтобы ответить «Юпитер», когда Гай спросит девиз дня. Не забудь об этом, так как может случиться, что у меня не будет другого шанса инструктировать тебя в дальнейшем. Когда услышишь этот девиз дня – наноси удар!
— Юпитер… кто поражает молнией. — задумался Туллий. – Пусть же услышу я это как можно скорее – ибо в этот день молния не сравнится в быстроте с моим мечом!
* * *
Симон услышал, как стражник ударил себя в грудь в жесте прощания, затем занавеси раздвинулись в стороны и послышались удаляющиеся шаги. Потом наступила тишина. Хэрэа подождал ещё несколько мгновений в темноте, после чего тоже вышел из комнаты и двинулся в направлении, противоположном тому, которое избрал Туллий.
Медленно, осторожно Симон выбрался из алькова и покинул святилище, при этом его ноги не издавали ни тени звука. Он проклинал свою удачу, так как уже прошло какое-то время, и Мэнофар сейчас должен уже эвакуироваться из своих комнат во дворце. Если его отсутствие обнаружится, возникнут подозрения, и Симон надеялся к тому времени уже покинуть это место. Император покинул дворец, чтобы присутствовать на театральном представлении, что значит, что его не будет как минимум до полудня. Симон не терял надежды, что сможет придерживаться своего установленного графика…
Наконец, Симон оказался перед бронзовой дверью, что открывалась на лестницу, ведущую к подземному храму. Дверь никто не охранял, по крайней мере, в данное время, однако она была заперта. Симон повозился со своей правой сандалией и извлёк из неё длинную медную отмычку, которая была спрятана в подошве. После этого он набросился на замок. Не прошло и минуты, как его навык был вознаграждён громким щелчком, и дверь беззвучно отворилась внутрь.
Войдя и закрыв дверь за собой, Симон стал ощупью спускаться по каменным ступеням во мраке. После трёх пролётов и трёх площадок он остановился на полу помещения, которое, как ему было известно, должно было быть комнатой пыток и жертвоприношений. Он стал осторожно нащупывать себе путь вдоль стены, где, как он знал, в дальнем конце темницы была потайная каменная дверь. Его чувствительные пальцы, деликатно скользя по поверхности камня, обнаружили узкую перемычку. Симон осторожно надавил вверх на её правый край.
Внезапно послышался тихий звук металлического скольжения по полированному камню и вместе с ним возникло движение воздушных потоков. И Симон понял, что перед ним в стене зияет открытое пространство. Странный, рыбный запах вливался в его ноздри, и странные звуки зашептали вокруг него, подобно плеску океанских волн на пляже. Медленно, несмотря на растущее чувство страха, он ощупью прошёл через дверь…
Неожиданно появился свет – в комнате позади него зажгли факел. Симон развернулся и встретился взглядом с громадным германским наёмником – тем же самым, который пытал заключённого в этом самом месте. Очевидно, стражник ночевал здесь всегда.
— Клянусь Маннусом, – взревел германец, в то время как в его массивной правой руке блеснул кинжал, – если это не раб старого Мэнофара, шныряющий здеся! Ты медленно умрёшь за это, нубиец!
Симон отшатнулся от него, произнося раболепную мольбу о пощаде. Германец захохотал и бросился на него. Быстро, словно кот, Симон уклонился от атаки, схватил нападающего за запястье и вывернул его назад. Германец издал вопль, когда его рука с громким треском сломалась под влиянием его собственной инерции, и кинжал звякнул об пол. Ревя от боли и ярости, наёмник развернулся и хлестнул Симона своим левым кулаком; однако тот уже оказался под его ручищей, выхватил кинжал и всадил его несколько раз в брюхо и грудину германца. Тот согнулся пополам, сжимая свой толстый живот обеими руками. Его глаза закатились, и массивная туша рухнула на пол подобно сваленному дереву.
— Ты умер намного быстрее, чем жертвы твоего хозяина, — проворчал Симон, тяжело дыша, – быстрее, чем ты того заслужил, я бы сказал!
Он отошёл от дверного проёма, поднял факел, зажжённый германцем, затем вернулся обратно и перешагнул через труп в тайную комнату. Странные звуки были здесь громче. Симон издал возглас удивления, когда его факел осветил комнату.
Это помещение было больше, чем то, из которого он пришёл. Два алтаря, один справа и другой – слева от него, стояли друг напротив друга у стен. На правом алтаре был выгравирован лик, напоминающий осьминога; его круглые, пристальные глаза были окружены щупальцами. На нём покоился труп, по всей видимости, уже давно умершего человека; его кожа была разорвана множеством ножевых ранений. Алтарь по левую руку имел на себе менее узнаваемый лик, если этот барельеф вообще можно было назвать таковым. Ибо лик этот наводил на мысли о нечеловеческих шаблонах, подобных нестабильному вихрю энергии, однако в то же время он будто бы воплощал собой физиономию, исполненную самой отвратительной жестокости. На этом алтаре лежало тело человека, которого вчера замучили до смерти.
Однако самым потрясающим здесь было само помещение, так как все его стены и потолок были покрыты бесчисленными морскими раковинами, их перламутровые вогнутые поверхности были обращены внутрь. Там были веерообразные раковины больших гребешков; раковины моллюсков, напоминающие гигантские розовые уши; раковины улиток, похожие на тонкие спиральные рога; конические блюдечки, тёмные мидии и пёстрые морские ежи. И от всего этого изобилия форм доносился странный, тихий рокот, похожий на звуки забытого подземного моря!
Симон содрогнулся. Он знал, что находится в присутствии странной магии; магии, вызванной заклинаниями из ужасной Книги Тота. Это была внушающая благоговейный страх некромантия, что медленно порождалась в этой тёмной комнате, взрастая в мощи и выжидая день, когда она сможет выйти наружу и сокрушить всю землю…
Совладав со своим страхом могучим усилием воли, Симон неторопливо прошёлся вдоль помещения. У дальней стены его, на полу, покоился сундук, в котором Гай хранил свои зелья и яды – как и Книгу Тота. Симон аккуратно попробовал приподнять крышку. Сундук был заперт.
Присев на колени на каменный пол, он вновь достал свою медную отмычку. Незримые энергии, казалось, извивались вокруг него, пока он работал с замком, кружась подобно холодным, невидимым сквознякам. Никогда Симон ещё не ощущал такой потребности завершить задачу. Порой ему начинало мерещиться, что он трудится где-то на дне тёмного моря, в то время как странные, круглые глаза медленно проплывают мимо, взирая на него в полумраке. Затем он уже ощущал, будто находится в бездонной холодной черноте, где висели, словно мерцающие глаза в жестоких, вихрящихся ликах, звёзды, чьи взгляды пронзали его плоть подобно пыточным иглам…
Внезапно Симон почувствовал, что больше этого ему не вынести. Он подобрал с пола сундук, вышел вместе с ним во внешнюю комнату и поставил его у стены, самой дальней от гулкой ритуальной залы. После того, как факел был ещё раз закреплён, Симон постоял некоторое время без движения, успокаивая разыгравшиеся нервы. Затем он вновь обратил своё внимание на ларец.
Его замок был намного более тонко и затейливо сработан, чем у двери выше. Даже пусть и так, но едва ли прошла четверть часа, как он поддался опытным пальцам Симона. Медленно он приподнял крышку – и увидел перед собой, как и надеялся, толстый, желтоватый свиток Книги Тота.
Едва ли не с благоговением он вынул свиток из сундука. Теперь настало время уничтожить его, как было предложено сделать. И всё же… должен ли он? Здесь была книга, которую любой чародей желал бы иметь. Это, вне сомнений, был редчайший трактат по магии в мире, и его тёмные тайны могут сделать его величайшим магом на этом свете. Почему бы ему, Симону из Гитты, вместо безумного Гая, не стать тем, кто использует его власть, чтобы управлять всем человечеством?
Долгое время он просидел на корточках, пока шла эта безмолвная внутренняя борьба, а морские нашёптывания из комнаты позади него пугающе ползали вдоль стен. Наконец он поднялся, медленно встряхнув головой, когда его разум вновь заявил о себе. Эта вещь была слишком опасной для смертных, чтобы использовать её. Кроме того, он не мог пойти на риск оказаться пойманным со свитком при попытке покинуть дворец. В этом случае Свиток Тота лишь вновь окажется в лапах Гая.
Он быстро развернул папирус на его полную длину, разорвал на несколько частей и собрал их в кучу в центре комнаты. Затем он положил в получившуюся груду факел и, когда сухой древний папирус занялся и запылал, рванулся вверх по каменной лестнице.
Дым тут же заполнил комнату и стал подниматься по лестнице, клубясь позади него. И пока это происходило, Симону показалось, что он замечает странные, монструозные личины, кружащиеся внутри дымной завесы. Многие из них казались лицами мёртвых, изуродованных людей, однако другие напоминали чудовищных лягушек, осьминогов и иглоглазые завихрения бесплотной энергии. Все они будто бы злобно глядели ему вслед, и на какое-то мгновение нервы Симона возопили в безмолвном ужасе от исходящей угрозы. Затем, медленно, формы начали исчезать, по мере того, как книга, чьи заклинания поддерживали их, пожиралась пламенем. Сверхъестественные звуки из храма внизу также стали затихать и наконец были поглощены тишиной. К тому времени, как Симон добрался до самого верхнего лестничного марша, проход позади него стал тих, как гробница, а дымные личины полностью рассеялись.
IV
Дым заполнял лёгкие Симона; он больше не мог медлить здесь. Симон открыл внешнюю дверь – и тут же столкнулся с двумя стражниками, стоявшими прямо напротив коридора. Когда позади него из дверного проёма взметнулся смог, оба гвардейца одновременно выразили своё удивление громким возгласом, после чего опустили копья параллельно полу и двинулись на него.
— На помощь! – возопил Симон. – Помогите! В магической комнате императора произошло убийство!
— И что же в этом нового? – прорычал один из стражников. Симон признал в нём по голосу Туллия. – А что означает этот дым? Стой где стоишь, ты, негодяй! Лепидий, иди вниз и посмотри, что стало причиной этого дыма. Быстрее!
На мгновение Симон напрягся, готовый к схватке, но затем решил изменить тактику, когда в обоих направлениях вниз по коридору послышался быстро приближающийся топот ног других солдат. Он расслабился и вновь отождествился с личностью услужливого раба; сама его внешняя форма, казалось, съёжилась, когда он отпрянул от остриёв копий стражников.
Лепидий, схвативший со стенного крепежа факел и спустившийся с ним во мрак, вернулся несколько мгновений спустя, кашляя и отирая слёзы с воспалённых глаз.
— Виндекс мёртв! – выдохнул он. – Раб убил его, клянусь Палладой!
— Я удивлён, что ты проливаешь слёзы по нему. – ответил другой, издав резкий смех.
— Я не убивал его! – проскулил Симон. – Я нашёл его в том же виде, что и вы. Его погубили демоны!
— Эта проклятая магия императора… — нервно пробурчал стражник.
— Заткнись! Пусть раб расскажет нам, почему он вообще оказался здесь. И лучше бы его истории быть хорошей.
— Меня послал сюда мой хозяин, — ответил Симон, — по приказу императора, как он мне сказал. Мне надо было провести малый ритуал, чтобы подготовить пространство к последующему, который император запланировал исполнить сегодня.
— Это звучит правдиво. — ответил Лепидий. – Этот пёс – прислуга нанятого Гаем египетского мага. Он был на вчерашнем полуденном кровавом ритуале императора.
— Мы вскоре увидим, что это всё означает. – произнёс Туллий. – Иди же, Лепидий, и найди командира Хэрэа. Попроси его прийти как можно скорее.
— Командир Хэрэа сопровождает императора в театре.
— Что ж, тогда командира Сабиния. Торопись! И выгони хозяина этого нубийского пса, пока ты будешь там.
В несколько минут Лепидий вернулся, вместе с дородным римским офицером.
— Египетский змей ускользнул из своей норы, Туллий. У меня ощущение, что мы его больше не увидим. Его имущество исчезло вместе с ним.
— Эта ситуация смердит до самых небес! – прорычал Туллий. – Что нам делать с этим псом-рабом, командир Сабиний?
— Возьмём его с собой. – ответил офицер. – Прежде, чем что-либо предпринимать, мы убедимся, что он надёжно заперт в казарме преторианской стражи. Император сможет сам подтвердить историю этого пса, когда ему будет удобно.
Командир удалился, сопровождаемый несколькими стражниками, образовавшими плотный квадрат вокруг Симона. Они промаршировали вниз по многим коридорам и наконец, спустившись по лестничному пролёту, оказались у подножия дворца. Симон уже обливался потом от тревоги. Его теперешнее положение было отчаянным. Гай давно знал его; в частности, по истории со злым магическим кольцом великой силы, которое, благодаря Симону, не попало в руки безумного императора. Это происходило около четырёх лет тому назад, однако Гай, несомненно, сможет заглянуть за обличье нубийца при более тесном общении – и тогда для Симона всё может закончиться медленной пыткой.
Они вышли за пределы дворцовых земель и двинулись вниз по арочной улице, пройдя некоторое расстояние по ней, а затем повернули на крытую дорогу с колоннадой. Симон выжидал своего шанса, однако гвардейцы также были бдительны и напряжены. Вскоре ему придётся рискнуть всем ради быстрого побега на свободу, каким бы безнадёжным ни казался этот образ действий сейчас…
— О, нам повезло! – неожиданно вскричал командир Сабиний. – Вот идёт Хэрэа со своими людьми, а с ними и император.
Две партии приблизились друг к другу и остановились. Сабиний и его гвардейцы отсалютовали. Симон увидел, что Гая и его стражу сопровождала свита из, вне сомнений, щегольски наряженных патрициев-прихлебателей, а также нескольких рабов, нёсших пустующий паланкин императора. На некотором расстоянии от них держалась группа германских наёмников – личных телохранителей Гая, которым, как известно, он доверял больше, чем своим римским легионерам.
— Эй, Сабиний! – воскликнул внезапно Гай. – Какой сегодня у нас девиз?
Сабиний уже открыл рот, чтобы ответить – и тут столь же стремительно, как полёт мысли, Симон выкрикнул бездвижными, едва раскрытыми губами:
— Юпитер!
— Юпитер, верно? – подал голос Хэрэа, стоявший прямо позади императора. – Тогда отведай это!
Целый фут стали внезапно вышел из передней части шеи Гая. Его неистовый вопль указывал на то, что лезвие не перерезало ему трахею. Стальной клинок был вынут, и император крутанулся на месте, с искажённым болью и страхом лицом, чтобы встретить своего убийцу. Хэрэа взмахнул мечом, и Симон услышал отчётливый лязг, когда тяжёлое лезвие прочно вонзилось в челюстную кость Гая. Затем Гай уже лежал на камнях мостовой, издавая безумные вопли. Сабиний и его гвардейцы ринулись вперёд, игнорируя Симона. Однако вместо того, чтобы атаковать Хэрэа, они присоединились к нему, погружая свои клинки и копья вновь и вновь в тело умирающего императора.
— Я жив! – безумно возопил Гай, до последнего неистово отрицая возможность собственной гибели. – Я буду жить!
Симон сломя голову рванулся прочь, но никто даже не погнался за ним. Ныне все солдаты обоих групп приняли участие в бойне, а германцы-телохранители, поспешившие на выручку к своему поверженному сюзерену, были слишком далеко, чтобы как-то ему помочь. Великая экзальтация заполнила всё существо Симона; Книга Тота была уничтожена, и мир был избавлен от опасного безумца. И он, Симон, был свободен. Прямо перед тем, как броситься вниз по укромной тропе, он замедлил бег, сбросил тюрбан и кинул последний взгляд на группу полных ненависти убийц, яростно пронзающих свою извивающуюся жертву…
И в это мгновение он увидел, или же ему померещилось…
— Баал! – выдохнул Симон.
Ибо в воздухе над убиенным императором и его палачами, казалось, на какой-то миг обрисовались контуры чудовищных личин – мёртвых, изувеченных людей и похожих на лягушек сущностей, осьминогов и иглоглазых вихрей энергии. Все эти личины словно бы сошлись в общем выражении концентрированной злобы по отношению к содрогающемуся телу Гая, прежде чем окончательно исчезнуть за пределами зрения.
— Пусть он почувствует, что умирает! – проворчал Симон, и в следующий миг его фигура уже растворилась среди тёмных, узких аллей старого Рима.
облако тэгов
