К концу 1578 года невольничьи рынки Мавритании были пресыщены до отказа, и в итоге цена за раба мужского пола стала ниже, чем за осла. Этот переизбыток человеческого товара стал возможен благодаря тысячам узников, выживших в судьбоносной битве близ аль-Кезар Кебир, на берегах Элмахассена. Сражение это произошло между вторгшейся армией Дома Себастьяна, молодого, властолюбивого монарха Лузитании, и войском Мули абд аль-Мелека, грозного эмира аль-Мумемина, командира правоверных, сидна или повелителя мавританской империи.
Мусульманская жестокость к рабам-христианам росла пропорционально снижению спроса на последних в качестве ходового товара, а их фанатизм услаждался ежедневным зрелищем крестоносцев, обречённых на заточение, ибо те отказывались принять ислам через произношение фатха. Ирония исторической карусели выразилась в том факте, что аутодафе католиков имело аналог в ужасной гибели короля и его армии, ведомой блеском его благородства. Едва ли отойдя на сотню миль от побережья своего королевства, они встали перед выбором между вероотступничеством и вариантом быть замурованными заживо в качестве назидания мстительными маврами. Несчастные вынуждены были готовить самим себе могилы, обыкновенно в виде клеток в городской стене; один христианин закладывал кирпичами другого лишь затем, чтобы в свой черёд быть погребённым заживо.
Меланхолическое исключение из общего правила было позволено лишь фанатику-королю, Дому Себастьяну, который повстречался с сокрушительным поражением и унижением. С менее, чем половиной своей разбитой конницы и доблестных солдат, он оказался во власти безжалостного врага; раненый и закованный в цепи, томился Дом Себастьян в гнусной темнице Мекинеза, одной из столиц султаната. Другими двумя были Фес и Марокко. После погребения неоплаканного сидны, что погиб на поле брани, его сын и наследник, провозглашённый новым султаном и коронованный в святилище Мулай Эдрис в Фесе, предложил отметить свою инаугурацию погребением заживо христианского короля, что столь нагло вторгся в империю его отца. И это несмотря на предупреждение покойного шерифа о том, что несправедливое вторжение наверняка приведёт агрессоров к краху. Более того, Его Величество вспомнил предательский поступок Себастьяна, который в конце решающей схватки поднял было белый флаг, но затем нарушил перемирие, бросившись с пятью десятками своих рыцарей в гущу мавританских рядов, устроив резню и наведя ужас, что закончилось смертью покойного султана.
Однако сильнейшим мотивом для страшной мести юного шерифа была необъяснимая потеря бесценной короны его отца, кою Мули абд аль-Мелек обычно брал с собой, куда бы ни направлялся, одевая её по торжественным случаям. Мули был в короне во время той великой битвы, после чего этот драгоценнейший символ императорского величия найти не удалось. Корона та была наследием, передававшимся от великого Омарского халифата, чей победоносный генерал Саад приобрёл её вместе с множеством иных сокровищ у Хозроев. Её носил ещё Нуширван из Хозроев, в тронном зале его великого дворца в Мадайне, столице древней Персии, и её невероятная ценность была в дальнейшем ещё увеличена за счёт редкого самоцвета, который император Гераклий послал Омару в качестве подарка.
Таковы были общие стимулы для одной из самых жестоких казней, порождённых человеческим зверством. Также по приказу нового сидны, до тех пор, пока тайна не будет разрешена, к его самым преданным приближённым применялись пытки. Например, пострадал Муль аль-Ма, который утолял жажду Его Величества в шатре из бурдюка, сделанного из кожи газели; Муль Аттаи, готовивший царский чай и подаваший его; и, что важнее всего, Муль М’дул, хранитель и держатель красного зонта шерифа.
Обитатели Мекинеза, с незапамятных времён снабжали большую часть самых преданных слуг императора, были вне себя от волнительного предвкушения, и всё население возжелало стать свидетелями погребения заживо христианского монарха. Из ворот императорской мечети вышла пёстрая процессия избранной аристократии: длиннобородых кади, облачённых в белые струящиеся одеяния, в таких же белых тюрбанах, красных сандалиях, с делиллами, иначе молитвенниками, подвешенными к их поясам на шёлковых шнурах; талибы, доктора юриспруденции; эмины, служители мечети; адулы, публичные нотариусы. Помимо них, была ещё целая шеренга фукиев, вседвижущих светил, у чьих стоп подрастающее поколение правоверных впитывало истину и мудрость. Все они собрались у городских ворот рядом с другим кортежем, достаточно гротескным и мрачным, чтобы соответствовать зловещим процессиям инквизиции. Последний состоял из счастливых подростков, бивших в барабаны, нелепо гримасничающих и исполнявших комичные танцы, к вящему удовольствию сочувствующей толпы, чей одобрительный гвалт усилился до уровня безумного рёва. Отвратительного вида негр, широкоплечий, высоченный и массивный, туго завёрнутый в чёрное одеяние, с глазами, уныло мигающий от красных кругов, в остроконечной шляпе, добавляющей ещё несколько футов к его необычайному росту, олицетворял собой Азраила, ангела смерти. Позади этой карикатуры шествовал осёл, на коем восседал жалкий представитель возмущённой христианской аристократии: с непокрытой головой, одетый в чёрную джеллабу, держа в правой руке человеческий череп – образ террора и страдания. Им был Дом Себастьян, едущий к своему склепу; по правую руку от него — Монкир, по левую – Накир, демоны мертвенно-бледного оттенка, что поднимают мёртвых, дабы узнать об их судьбе, и бьют их дубинками, если те неспособны пройти эту проверку. В тылу этого мрачного шествия шёл Иблис, одетый в гротескно-красный наряд и вооружённый орудиями адовых пыток. Толпа голых, жалкого вида святых бежала рядом с шествием, завывая и оплёвывая былое величие Португалии, низвергая его душу в глубочайшую яму и молясь Аллаху, дабы не выказывал он никакого милосердия к христианскому псу. Выйдя из городских ворот, процессия двинулась по извилистому тракту, петляя среди ухоженных садов под защитой внешней, более низкой стены, в сторону того места, где в городской стене зияла камора около шести футов высотой, но едва ли достаточно широкая, чтобы вместить человеческое тело. Она была открыта, в ожидании смерти через удушье и дальнейшего, лишённого сновидений упокоя павшего короля. Слишком слабый, чтобы самостоятельно слезть с осла, Себастьян был грубо подхвачен руками Монкира и Накира, кои стащили его с седла, подняли до уровня каморы и втолкнули внутрь, затем рывком развернув его, чтобы фанатичные зеваки могли видеть его лицо. Три деревянных бруска удерживали жертву вертикально у глухой стены.
Все глаза ныне повернулись в сторону мечети, откуда выстрелом из орудия и поднятием флага был дан сигнал к замуровыванию гробницы короля. Мрачная церемония была так точно рассчитана, что закладывание кирпичом живой гробницы совпало с часом молитвы, так что грохот пушки и появление флага, колыхающегося на ветру, были подхвачены хором муэдзинов на верхушках минаретов, выкликающих: «Аллах акбар, аллах акбар!», то есть «Велик Бог, и Мохаммед – пророк Его!» Множество людей простёрлось в пыли, посылая фатха на восток, в сторону Мекки: «Да славится Бог, Владыка всех существ, самый милостивый, Царь Судного Дня! Тебе мы поклоняемся, и Тебя молим о помощи. Направь нас по верному пути, как у тех, с кеми Ты был милостив, и не как у тех, против коих гневаешься Ты, или тех, кто заблудшие.»
Эхо сулама разнеслось по воздуху, правоверные поднялись с их молитвенных поз, и верховный кади этой земли прочёл указ:
«Услышьте меня, почитатели истинного Бога! Христиане планировали падение нашего народа и искоренение ислама; однако Аллах постановил иначе, объявив, что мы поступим с ним [христианским монархом] также, как он планировал поступить с нами. Наш покойный сидна – да одарит Аллах его усладами рая – погиб в своей кольчуге, сражаясь с этим неверным псом, что пришёл как враг и вёл себя, как предатель, обесчестив свой же флаг. Посему наш Эмир аль-Мумемин объявил о том, чтобы этот негодяй погиб столь же бесславно, как и прочие рабы, что не читают фатха. Пусть же Аллах сделает так, чтобы у врагов нашего сидны отсохла правая рука. Нет другого Бога, кроме Бога, и Мохаммед – пророк Его!»
Кирпичи и известь медленно стали запечатывать открытую сторону вертикального склепа. Час спустя уже не было видно никакой каморы; была лишь гладкая стена, скрывшая павшего монарха, быстро задохнувшегося насмерть, в то время как варвары в ликовании вернулись в город.
В правлении Мули Зидана, в каждой мечети его царства был вывешен фирман с подписью великого вазира, обещающий всякому, кто поможет в деле нахождения пропавшей короны правящей династии, не одни только высокие почести, но и возможность взять в жёны любую девушку империи, от дочери первого султана и до любой девицы в пределах Мавритании. К тому же, в фирмане давалась гарантия, что не будет никаких расследований относительно того, как счастливцу удалось найти императорскую диадему.
По мере того, как ход времени отдалял людей от катастрофического крестового похода и его трагических последствий, спонтанный поток сказаний и легенд перенёс некогда памятное событие в область романтики. Вплоть до наших дней сельские жители Лузитании ожидают возвращения Дома Себастьяна, который, как они полагают, обитает среди мавров в сомнамбулическом состоянии Барбароссы. В то же время среди племён западных варваров ходит популярная легенда о том, что по неизвестным причинам великая битва периодически повторяется, всегда в новолуние; армии призраков сражаются друг с другом на берегах Эльмахассена, и битва эта завершается историческим разгромом крестоносцев.
В самом деле, безрассудное вторжение можно было бы сравнить с мифом об аргонавтах, если бы результат их похода оказался бы менее сокрушительным для приключенцев. Что касается юного царя, в его двадцать с небольшим лет, с ограниченными ресурсами, то для него вступить на путь завоевателя вдали от своей базы снабжения, с желанной наградой в виде воинственной империи, намного превышающей королевства Испании и Португалии вместе взятые, империи, которую научился бояться христианский мир, — это была настолько смелая авантюра, что если бы не её неоспоримая реальность, её можно было бы принять за рыцарский роман. И обстоятельства, при которых имело место последнее сражение с маврами, смерть султана, потеря короны и ужасная участь пленников, вполне способны придать событию ореол мистики и призрачности.
Тем не менее, легендарная эволюция той отчаянной схватки близ аль-Кезар Кебир может быть прослежена вплоть до приключений учёного из Тимбукту, который прибыл в Фес в начале XVI-го столетия. Это было время, когда Фаззи имели все основания гордиться тем, что лелеют один из величайших центров образования в мире. Из долины Нила, с берегов Конго и Нигера, из густо населённой Европы, темнейшей Африки и удалённейшей Азии, обеспеченная молодёжь всех вероисповеданий стекалась в залы Кайруина, дабы собрать мёд, стекающий с губ вдохновения, в особенности же – смутно раскрытые тайны о том, как читать знаки звёзд.
Кайруин состоял тогда, и в угасшем своём величии состоит и поныне, из четырёх учреждений в одном: высшей школы, огромнейшей мечети, величайшей библиотеки и самого что ни на есть гостеприимного караван-сарая в обширных землях, пересекаемых Атласскими горами. В пределах Кайруина сотни бедных студентов находили не только бесплатный приют и обучение, но также пищу и одежду; расходы покрывались из обильного наследства филантропической Фатмы, изначальной благодетельницы этого удивительного университета. Он охватывал миниатюрный мир богатых и бедных, учёных и невежд, правоверных и неверных, хороших и плохих; то был дом для каждого мусульманина, у которого не было другого жилища. И помимо его многочисленных благ, Кайруин отличался атмосферой терпимости, мира и радушия. Даже и по сей день президент Кайруина, мокаддун, чей пост является наследственным, обращается со всеми одинаково – и у принца, и у бедняка равные права, и это значит относиться к жизни легко, очень легко. В Кайруине никогда не слышали о случаях нервозности из-за переутомления. После зачисления от студента не ожидают сдачи вступительных экзаменов; каждый из новопоступивших является привилегированной фигурой, его присутствие в городе – источник дохода для его жителей. По этому поводу должно запомнить, что среди тех, кто прибывают в Кайруин в поисках мудрости, есть сыновья богатейших шейхов, знатных людей и торговцев со всех обитаемых земель, окаймляющих пески Сахары. Юные лорды, драпированные в лёгкие шелка, въезжают в город верхом на великолепно украшенных арабских скакунах, за ними следуют свиты рабов, дабы удовлетворять их физические потребности, и гаремы, дабы скрасить их учебную скуку. В погоне за романтическими развлечениями не обделены вниманием и прекрасные Фаззи. Люди склонны закрывать глаза на незначительные проступки будущих столпов мусульманской учёности. Бережливые родители знают, как и когда отсутствовать, чтобы юные принцы из Инсалы, Нубии, Туниса, Триполи, Египта, Тарадунта или Тимбукту могли беспрепятственно отмечать свой маршрут сквозь апартаменты, предположительно неприкосновенные для частной жизни, следом из золотого песка. Таковы традиции Кайруина, практикуемые вплоть до сегодняшнего дня.
Однако студент из Тимбукту, о котором повествует эта история, был во всех отношениях исключением из общих правил. Он презирал роскошь, отвергал удовольствия гарема, ни с кем не общался, имел всего лишь одного престарелого раба, что прислуживал ему, жил в шатре на скале близ окраины города и проводил свои дни среди груд старых пыльных книг и рукописей, хранящихся на полках подземного либрариума Кайруина. На местных базарах его уже многие годы знали как учёного, всегда платившего серебром или золотом, даже не дожидаясь сдачи с покупок. Он не был особо привлекателен. Самой замечательной чертой его было лицо, поразительно напоминающее совиное, с оранжевыми глазными яблоками, что светились подобно живым топазам. На лице этом обыкновенно было такое выражение, которое, однажды замеченное, преследовало вас подобно наваждению. Его седовласый слуга был нем и двигался подобно бронзовому автоматону, заставляя прохожих теряться в догадках, был ли он вообще существом из плоти и крови. Всё, что было известно об этом странном студенте, это то, что он пришёл с большим караваном из Тимбукту, что его имя было Омейя, и что он посвящал всё свободное время исследованиям трудов по оккультным дисциплинам, таким как, к примеру, алхимии и астрологии, дополняя свои учёные штудии практическими экспериментами при поддержке своего слуги-автоматона. Он был такой личностью, которую Фаззи боялись намного более, чем недолюбливали. Омейя пребывал в полном одиночестве, однако это, по всей видимости, было вполне подходящее ему состояние. Его уникальная наружность и отличительная индивидуальность имели своё происхождение в его исключительно романтическом рождении и в карьере, даже ещё более странной, чем начало жизненного пути. Омейя рос как приёмный ребёнок известной сивиллы Каджийи, чья обитель располагалась в пещере неподалёку от Тимбукту, и которую жители её квартала скорее избегали, чем искали её общества. Для простого народа Каджийя была известна как «ведьма-сова»; её видели редко, обычно во время предзакатных или предрассветных сумерек, и ещё реже ночью. Она казалась вечно спешащей, с покрытыми волосами руками, хлопающими подобно крыльям испуганного страуса. Она и в самом деле весьма походила на волосатую сову; конечности тела напоминали когти, тогда как морщинистое лицо её имело очевидное сходство с совиным – оранжевые белки и нос настолько заострённый, крючковатый и похожий на клюв, что прикрывал тонкий изгиб её верхней губы. Лишь в исключительно бедственных случаях обращались жители Тимбукту за её помощью, и её манера решения подобных ситуаций внушала им благоговейный страх. Самым мощным средством Каджийи было изображение похожей на цаплю птицы с длинной шеей, грубо нарисованное углём на куске кожи и подвешиваемое на грудь пациента. Исцеление было гарантировано.
В угрюмой обители Каджийи Омейя пришёл к сознательной жизни, выхаживался с материнской заботой и позднее был инициирован в таинства её тёмного искусства. Однажды, когда мальчик достиг зрелости, ведьма-сова поразила его, предложив поведать ему тайну его жизни.
— Не ведомо тебе кто есть ты, сын мой, и мой приближающийся конец требует от меня, чтобы ничего не стояло меж тобой и правдой о твоих законных родителях. В этом месте Найма, дочь Моадха, позже признанного сильнейшей рукой Тимбукту, дала тебе рождение. Имя отца твоего было Абу Софиан, наследник Абу Талеба, кого Моадх убил в семейной распре. Подросши и став достаточно сильным, чтобы отомстить за смерть своего отца, Софиан воспылал мыслью пронзить сталью сердце Моадха, и месть стала его единственной мыслью и молитвой. С плоской крыши дома матери его Софиан мог ясно обозревать террасное жилище своего супостата. Туда он ежедневно посылал свои проклятия, вознамеревшись ворваться внутрь при первой возможности и положить конец яростному убийце. Вспышка пожара в непосредственной близости от дома Моадха дала дерзкому юноше шанс. Вооружившись смертоносным оружием, он успешно проскользнул незамеченным в саалемлик (приёмную) ненавистного врага. Не найдя там свой объект вражды, сын Абу Талеба бросился в гаремлик, решив казнить главу дома в неприкосновенном уединении среди его женщин. Его гневный порыв был остановлен появлением крошечной, украшенной драгоценностями алебастровой ручки, которая откинула в сторону шёлковую занавесь. И вот перед ним возникла, над рамой ширмы, гурия столь чарующего вида, что юнец уже не был уверен, что ему это не снится.
— Пришёл ли ты, чтобы спасти меня от огня? Они все снаружи, смотрят на пожар, а мой отче приказал мне ожидать его возвращения; он такой человек, которого страшно ослушаться. – произнесла девушка в волнении, однако её голос растопил сердце Софиана, а глаза его наполнил влагой.
— О фея солнца, сокрой же красу свою под мужской джеллабой и тюрбаном, чтобы мог я спасти тебя, даже если и погибну при попытке! – ответил Софиан с большим присутствием духа; женская фигура исчезла, чтобы затем вернуться в образе статного юноши.
— Имя моё Найма, и если ты желаешь быть светом очей моих и дыханием жизни моей, я буду пылью под ногами твоими, — произнесла преображённая девушка; и, благодаря общей суматохе, они выбрались на улицу незамеченными. Под крышей дома Софиана в тот же день Найма стала его женой; однако Тимбукту был слишком тесен для ярости, горя и позора Моадха, и юные любовники хранили свой секрет столь хорошо, что долгие недели прошли прежде, чем в городе поднялся фурор от новостей о побеге.
Моадх призвал своих сородичей сопровождать его в деле отмщения за поруганную честь семьи, однако Софиан не был застигнут врасплох во время сна. Вооружённые силы его родных и близких охраняли его дом денно и ночно против внезапных нападений, пока его жена-девица была передана под мой присмотр в случае поражения. Последовали осада и штурм, и в последовавшей затем рукопашной схватке один-на-один, Моадх встретил свою смерть от руки Софиана, кто, в свою очередь, был смертельно ранен одним из нападавших. Молодая вдова осталась под моим крылом, и здесь ты был рождён, ибо у матери твоей не было никого, к кому она могла бы вернуться или просить о защите. Горе, позор и раскаяние побудили её избегать взора людского, так что она никогда не рисковала выходить днём, чтобы кто-нибудь не признал её и не причинил ей вреда; ибо её ненавидели все её родичи.
Она не слишком долго оставалась в моём попечении. В недобрый час она покинула своё безопасное убежище, чтобы погреться в утреннем солнце, лишь для того, чтобы пасть лёгкой добычей хищных мародёров-бедуинов, которые, напав и разграбив город, наткнулись на неё, проходя этой дорогой. Мои искусства не смогли спасти её, Омейя, и дочь Моадха с тех пор прошла через многие руки – как рабыня или наложница, соотносясь с фантазией её хозяина. Это случилось девятнадцать лет назад, когда стал ты моей заботой и моим утешением.
В молодости моей была я любима человеком, занимавшимся чёрными искусствами, и от него я переняла тайну великой мистерии Египта, страны его рождения. Он знал многое, но не настолько много, чтобы избежать смерти, неумолимого жнеца, приближение коего я также ощущаю ныне. Завтра меня не станет, и эта пещера станет моей могилой. Похорони меня как сын похоронил бы свою мать. Под этим камнем ты найдёшь золото, что будет поддерживать тебя до конца дней твоих. Тем не менее, тебе нужно будет уйти, чтобы найти более светлую жизнь, большее богатство, положение и счастье в любви, о да, а также и свою мать – в знаменитом граде на Реке жемчужин, при условии, что ты будешь действовать, как велено. Это тёмное отверстие, Омейя, скрывает великую тайну Египта, которая отныне станет твоим достоянием. Возьми этот жезл из моей руки и опиши им в воздухе знак полумесяца справа налево в направлении восточной стены. – приказала ведьма.
Омейя сделал, как ему было приказано. В ответ на мрачном камне стены засветился серебристый полумесяц, его рога постепенно удлинялись книзу, пока не сомкнулись в форме овальной двери, открывающей вход в сводчатое помещение, сияющее ослепительным светом. В центре комнаты возвышалась, опираясь на ониксовый цоколь, крупная цапля, с белым, как снег, телом, остальная часть оперения имела небесно-голубой цвет, пересечённая линиями рельефных иероглифов, выполненных из драгоценных камней всевозможных оттенков, с преобладанием рубина и аметиста. Искрящиеся иероглифы были неравномерно разбросаны по всему телу мистической птицы, утолщаясь вдоль крыльев и достигая апогея вокруг груди и изящно вытянутой шеи. Глаза прекрасной головы были выполнены из топаза, а длинный клюв – из начищенного золота, инкрустированного чёрными бриллиантами. Хвост цапли был глубокого ляпис-лазурного цвета, не уступая размерами павлиньему, он представлял собой своеобразную звёздную карту, созвездия которой состояли из сверкающих гроздьев жемчуга, изумруда, сапфира, берилла, хризолита, карбункула, сердолика и разнообразных полудрагоценных камней вроде яшмы и турмалина, в то время как чёрные ноги этой поразительной птицы были таким же образом испещрены каббалистическими линиями из редких гемм.
– Именами Гениев Аменти, мастеров, что создали тебя в начале, чтобы ты был символом и оракулом Осириса, о, Феникс! Я заклинаю тебя принять этого юношу в свои фавориты вместо меня, и ответить на его призыв так скоро, как только он будет способен расшифровать эмблемы, что движут духами твоих мистерий! – вскричала сивилла громогласно.
Глаза Омейи в изумлении расширились. Неживая птичья форма подала признаки жизни. Взъерошив свои огромные перья, она продемонстрировала пламя пестроцветных камений, мигающих подобно множеству бриллиантовых звёзд. Изнутри её перьевого облачения вырвался туман золотисто-оранжевого света, превратившийся в огненно-карминовые сполохи, которые пожрали птицу и вернули помещение к его привычному сумраку.
– Слушай меня внимательно, ибо смерть пришла за мной! Жезл в твоей руке – ключ к тайне, которую ты должен будешь разгадать в великой школе Фатимы, в период строгого воздержания от плотских удовольствий. В течение тридцати семи месяцев ты должен будешь пить только утреннюю росу, совершать омовение в новолуние в Жемчужной Реке, спать за холстяными стенами, так что твоя природа будет незапятнанной и ты будешь достоин той власти, которая приуготована тебе. – изрекла сивилла своё предсмертное прорицание. С последним словом её иссохшая оболочка упала на землю бездыханной.
Омейя подозревал, что в жезле есть некий скрытый механизм или что-то подобное. Рассмотрев его при ярком свете, он обнаружил, что верхний конец жезла, выглядевший как резной набалдашник, был на самом деле крышкой, которую можно было отвинтить. Из пустотелого жезла он извлёк свёрнутый папирус. Разворачивая документ, Омейя понял, что тот на самом деле гораздо более пространен, чем показалось с первого взгляда. Юноша, сосредоточив внимание, вглядывался в реалистическое изображение птицы-Феникса, сияющие иероглифы на её теле были в точности воспроизведены. С честью похоронив свою приёмную мать и получив в своё распоряжение наследство, Омейя покинул мрачную обитель своего детства, искренне решившись исполнить надлежащим образом наставления покойной сивиллы.
Когда мы повстречали Омейю в Кайруине, что в Фесе, он был близок к окончанию подготовительного периода, и нам не стоит удивляться, увидев его одним вечером новолуния на берегу Эльмахассена, с жезлом в руке, готовым проверить оккультную науку, полученную им в течение многих лет усердной практики.
Ночь выдалась облачная, и Омейя напрягал зрение, чтобы уловить хотя бы отблеск молодого полумесяца.
— Дух Каджийи, поддержи же меня! — взмолился Омейя, и его жезл изобразил воображаемый полумесяц на лике настоящего, ныне мерцающего сквозь пушистое облако. Подобно вспышке прожектора, в кроне кедра вспыхнуло сияние, фокусирующееся над гнездом, на котором ныне восседал сияющий феникс.
— Птица Осириса, божество Гелиополя! Если я достоен благосклонности твоих адептов, с учётом, что мне удалось постичь мистическое учение, кое повелевает твоим присутствием, то позволь же мне узреть встречу тех армий, что многие годы тому назад в последний раз схватились в этой долине. Ибо желаю я узнать, что стало с короной Абд аль-Мелека! – провозгласил студент из Тимбукту, описав вокруг себя окружность взмахом магического жезла.
Ответом птицы был продолжительный крик, и его тысячекратное эхо разнеслось топотом и грохотом, грохотом и топотом, словно бы от тяжёлой кавалерии и артиллерии, за которыми следовали приглушённые боевые кличи и ржание лошадей. В туманных сумерках новорождённой луны Омейя наблюдал с достаточного возвышения наступление колонны за колонной, верхом на конях и пешком, в сопровождении обозов с боеприпасами. Это была иностранная армия, оккупирующая стратегические точки. При виде королевского поезда, появившегося издалека, раздались дикие крики радости. Молодой король, во главе компактного отряда кавалеристов, вооружённых до зубов. Как только царственный военачальник осмотрел местность, то приказал перекинуть через реку мост из лодок. Основная часть армии разделилась на две части: одна укрепляла занимаемую позицию, другая же поспешила через воды, чтобы сделать то же самое на другом берегу. Это была сцена лихорадочной активности.
В ходе стремительной подготовки в этой части долины, войско мусульман внезапно хлынуло из теней рощ, садов и кустов сверху и снизу русла, несясь со скоростью ветра, разворачиваясь в грозные боевые линии. Отряды конных всадников переправлялись через реку и сталкивались с врагом по обе стороны потока. В окружении могучих телохранителей появился командир правоверных, чей павильон был разбит у подножия холма, на котором стоял Омейя, среди меньших павильонов министров Его Величества. Душой маврского вдохновения был шериф Абд аль-Мелек, верхом на белом скакуне, в короне, делающей его императорским центром силы. По мановению его руки придворный эмин дал сигнал к сражению: «Ла иллаха ил Аллах!» Однако прежде, чем эхо вернуло призыв, лихой отряд португальской кавалерии ворвался в передовые ряды мавров, и яростный натиск был поддержан артиллерийским огнём, уничтожившим огромное число правоверных.
— Хамдилла! Уничтожить врага правоверных! – прогремел голос султана, и натиск его войска был подобен рёву леса, охваченного бурей. С перевесом в три к одному, ряды Дома Себастьяна были пробиты с каждой стороны. И всё же бравые христиане не только удержали свои позиции, но и бросили всю свою фалангу пехоты на левый фланг противника с таким напором, что отбросили её назад к султанскому павильону, сея ужас и смятение. Абл аль-Мелек, наблюдавший за этим с напряжённым вниманием, увидев, что его силы были отброшены назад, принялся неистовствовать будто безумец: он бил своим скимитаром всех, кто попадался ему под руку, проклинал своих же воинов, наконец, сорвал с головы корону и швырнул её в реку. Несколько мгновений исход сражения был под сомнением, однако христиане в конце концов пали, скошенные, словно трава косой. Вот был поднят белый флаг со стороны Себастьяна, что побудило мавров смягчить их ярость. Тогда отчаявшийся король вновь бросился на их ряды со всемси своими рыцарями, которые ещё были живы. Разъярённые мусульмане быстро расправились с преданными королю людьми, перебив их как предателей. И вот эмин объявил победу, стоя на вершине кучи из христианских отсечённых голов. С этого уникального минарета сулама разбудила многочисленные эха в долине: «Аллах акбар! Аллах акбар!» Простёршись на свои лица, всё войско мавров возносило молитву, за исключением лишь шерифа, чья голова опускалась вниз, пока подбородок не коснулся груди; и когда пришла помощь, было уже слишком поздно. Абд аль-Мелек был мёртв; наступила мёртвая ночь, призрачные воинства растворились так же, как и появились. Сердце Омейи билось в надежде и тревоге. Что же явит ему день в речном приливе?
Ранний рассвет встретил студента на том же месте, где он находился той полной событий ночи.
— Бисмалла! Аррамани! Аррахими! – воскликнул Омейя, благословляя «всемилостивого Бога» за свой удивительный успех. Ибо в тине речного дна, около четырёх футов под поверхностью вихревого течения, его глаз отчётливо разглядел драгоценный объект. Тут же Омейя прыгнул в воду, после чего вынырнул, держа тиару Абд аль-Мелека. Достижение это было достаточно ослепительным, чтобы вскружить голову юноше, однако Омейя прошёл подготовительный период, который позволил ему оставаться в полном владении своими эмоциями.
Хотя его успех и превзошёл его самые оптимистичные ожидания, Омейя вернулся в Фес в состоянии глубокой печали, не имея никого на земле, кто мог бы разделить с ним те золотые предвкушения, неотделимые от сокровища, что находилось ныне в его ведении, как и бессчётные возможности, дремлющие в потенциале его магического жезла. Хотя и отрезвлённые многолетними исследованиями, мысли Омейи невольно возвращались к награде, на которую давала право его находка. Он вполне мог потребовать себе в жёны собственную дочь сидны, и всё же ему следовало для начала выяснить, была ли первая дева империи столь уже желанным приобретением. Во-вторых, учитывая хроническую склонность шерифа к тому, чтобы заставлять молчать надоедливых самозванцев, убирая их с дороги, было едва ли разумно действовать без достаточных мер предосторожности.
Полный мечтаний о золоте, юный чародей на следующий день отправился на закрытый базар, где Фаззи, после ежегодного прибытия акабы, или великого каравана из Тимбукту, собрались взглянуть на выставленные товары из отменной человеческой плоти. Это был рай для торговцев рабами. Квадратный рынок имел лишь одни ворота и охватывал многие интересы в пределах своих границ, однако главным из них была продажа рабов на аукционе или в частных сделках. Под крышей из грубых досок, поддерживаемой такими же грубыми столбами, стояли раздетые догола и осматриваемые, будто домашний скот, мужчины, женщины и дети: оценивались их зубы, глаза, рот, ноздри, грудь, руки и ноги. Ловкость рабов проверялась свободным приложением хлыста, заставляя их высоко подпрыгивать, а их силы – подниманием тяжестей. Симпатичным женщинам уделялось больше внимания. Делались, принимались или отклонялись ставки. Большая часть рабов были чёрными и одеты так, чтобы выгодно подчеркнуть их формы.
Среди немногих белокожих была женщина, за которую её хозяин запрашивал неслыханную цену и презрительно отклонял ставку в двадцать пять дублонов, хотя это была высочайшая сумма, что когда-либо предлагалась за раба старше тридцати лет. Эта женщина не выставлялась напоказ, подобно другим, разделявшим её судьбу, но была скрыта холстом, натянутым перед ней в углу, за которым потенциальному покупателю разрешалось производить осмотр. Тот, кто последним воспользовался этой привилегией и только что вышел из-за перегородки, был негром-мусульманином, чей зелёный шёлковый кафтан свидетельствовал о его происхождении от Пророка, а мягкие богатые складки его атласной шали изящно обвивали верхнюю часть его тела. Его внушительный обхват туловища предполагал наслаждение от обильного дохода, сопровождаемого небольшим трудом и беспокойством. Он также был студентом в Кайруине, но его исследования были полностью ограничены тайной, сосредоточенной в женщине, а мешки с золотым песком, которые он привёз с собой из Тафилета, позволяли ему продолжать страстные изыскания с достаточным усердием.
— Каков возраст твоей газели? – задал вопрос наследник Мохаммеда.
— Это газель из Йаннат аль-Фердаус, что вечно юна и сладка, будто цветы дерева туба. – напыщенно ответил торговец рабами.
— Если бы она была девственница, твоё сравнение бы подошло, но она уже была чьей-то любовью, и видела, должно быть, как минимум тридцать Рамаданов. – заметил святой знаток прекрасного пола.
— Она способна увидеть ещё тридцать лет и при этом оставаться более прекрасной, чем какая-нибудь двадцатилетняя девица. Она достойна своего веса в золоте. – настаивал на своём торговец.
— Может ли фунт золотого песка выкупить её? – спросил потомок Пророка.
— Одна сотня дублонов будут достойны Наимы! – выкрикнул хозяин рабыни.
— Таково её имя, сид, столь же сладостное, как и она сама. – ответил ему ушлый торговец.
— Я заплачу цену, если ты сможешь удовлетворить меня, открыв место её рождения, её родословную и её предков. – обещал Омейя, не колеблясь ни секунды.
— То, что просишь ты, я не могу сделать. Мы покупаем и обмениваем рабов, как и торгуем прочими вещами, не забивая головы, откуда они родом или кто вообще есть. Какая разница? Я купил Наиму в Тендуфе; она, видимо, попала туда из Тимбукту через Танденг, оазис в пустыне, богатый солью и удобрённый живительными родниками. – ответил торговец гипотетически.
— Она моя; пусть талеб напишет акт юридической передачи. – сказал Омейя, даже не взглянув на предмет своей покупки. Среди зевак пронёсся удивлённый ропот. Святой негр в зелёном кафтане с отвращением удалился. Через несколько минут документ был представлен и подписан, цена уплачена, и Омейя, дрожа всем телом, увёл рабыню, которая, как он чувствовал, была его матерью. Приведя её в свой шатёр, он заставил её снять кайк, или лицевое покрывало, усадил её на подушку, сам же бросился перед ней на колени, посмотрел в её прекрасное лицо, затем поцеловал её руки и сказал:
— Пусть твой первый ответ на мой первый вопрос будет простым и кратким. Если имя твоего отца было Моадх из Тимбукту; если твоим мужем был Софиан, сын Абу Талеба из того же города; если твоей подругой была ведьма-сова Каджийя; если твой ребёнок был рождён в её пещере, и его имя было Омейя – тогда произнеси слово, чтобы я мог восхвалить великую милость Аллаха.
— Какой дух поделился с тобой историей моего горя, хозяин? – воскликнула женщина с дрожью в голосе. – Должно быть, ты наследник всеведущего Пророка!
— Нет! Разве не достаточно, что я твой сын? – ответил ей Омейя, ударившись в слёзы. После наступил патетический момент, который невозможно описать словами.
продолжение ожидаемо
цитата
Для желающих поддержать мои переводы редких текстов weird fiction:
...Нет ничего в природе, что по силе своего воздействия могло бы сравниться с потрясающим и внушающим благоговейный ужас пейзажем, навечно отождествлённым с откровением Бога человеку. Этот рукав Индийского океана, зовущийся Красным морем, разветвляется на западный залив Суэца и восточный – Акабы; сформированный таким образом треугольный полуостров охватывает собой область, носящую имя освящённой небесами горы Синай. Тем, кому когда-либо доводилось с высоты вершины созерцать эти чудеса предвечного земного ландшафта — гряды на грядах, разреженные отдельными пиками, вздымающими свои головы над облаками посреди путаницы бесчисленных ущелий, вади и оврагов, багровых от огромной массы перемешанных порфира и диорита, до конца дней своих помнят, что побывали в самом сердце творческого всемогущества. Вся эта замкнутая система окружена столь призрачным ореолом, столь ужасающим выражением неодобрения, что не находимо более ни в каких других цепях хребтов и ущелий, сколько угодно неприступных или безжизненных. Если суровые скалы, опоясывающие бассейн Красного моря, кажутся нам более пугающими, те же из Хореба захватывают дух своей величавостью; и если то правда при ярком свете дня, то ночь наделяет их невыразимой мистической жутью, к тому же усиленной необъяснимыми грохотом и рёвом, схожими с отдалёнными громами. Но все другие чувства смешиваются в один сплошной ужас, когда, как это иногда происходит, над пустыней Синая разражается вдруг могучая гроза. Ставшие непроницаемыми в силу редко нарушаемой аридности климата, бесплодные скалы сохраняют немногим более воды, чем облицованные скаты пирамиды, так что горные потоки низвергаются с них вниз с неудержимостью циклона, вырывая с корнями деревья и сметая поселения, не оставляя после себя никаких следов деятельности человека и природы.
Был как раз один из таких нерегулярных ураганов в году 1185-ом, когда Мохаммед умчался из Мекки — укутанная фигура, с опаской двигавшаяся в сердце бури, которая сопровождалась ослепляющими вспышками молний и такими громовыми раскатами, которые, казалось, сотрясали самые коренные породы окружающих гористых пустошей. Сторожевые костры бедуинов, видимые ночью на всём протяжении пологих уклонов, ныне были стёрты стихийной яростью; и, хотя равнина аль-Рахе лежала перед ним, одинокий путник повернул своё лицо в сторону Гебель Муса, или Горы Моисея, предавши своё намерение оставаться незамеченным. Ветер и ливень заставили человека искать убежище где-либо поблизости, однако тот, по всей видимости, предпочёл тёмную пещеру несомненному радушию шатра арабов. С горных круч, ревя, будто водопады, устремлялись вниз дождевые потоки, неся с собой перекрученные массы вырванных из земли тамарисков, пальм, а также барахтающихся овец и козлов; даже валуны смывались ими, подобно гальке.
На мгновение приостановившись в замешательстве, какое направление следует избрать, закутанный странник различил вдруг неподалёку человеческий силуэт, ещё более странный, чем его собственный, что был частично скрыт водным потоком и мог в любой момент быть либо заваленным, либо раздавленным насмерть падающими сверху обломками. В спешке, что угрожала его жизни, таинственный странник схватил несчастного безумца и оттащил его от разрушительного течения, и как только это произошло, опустил его наземь неподалёку от пещеры, которой раньше не приметил. “Не прикасайся ко мне!” – возопило тут спасённое существо голосом, который поразил его спасителя. Хотя в сравнении с остальными частями его индивидуальности, этот голос был наименее отталкивающим в его внешности. Перед халифом стояло лысоголовое существо, согнутое возрастом, бледное как привидение, истощённое будто от жестокого голода, морщинистое как древняя карга, косматое как медведь, борода же его спускалась до самых колен, а волосы – до талии. Смерть глядела из его глаз, убогость – из лица его; всё вместе создавало образ безнадёжности, бредущей навстречу могиле; едва имея силы переставлять свои конечности, этот негодяй проковылял в лишённую света дыру, скуля и подвывая.
"Touch me not!"
Суровость погоды едва ли побуждала беглеца разделить пещеру с тем, чей внешний вид напоминал обитателя могилы, однако топот копыт приближающихся коней не оставлял времени для раздумий. Подобно тени укутанная фигура исчезла в проёме как раз вовремя, чтобы избежать взглядов двух конных мамлюков, которые, различивши дыру в скалах, натянули вожжи, клянясь на чём свет стоит:
— Аллах да поразит дьявола! – Если бы не моя бедная кобыла, я бы пробрался в эту чёрную яму, только бы укрыться от этой чёртовой бури.
– Гляди, какой водопад! Что же, он превосходит сам Нил!
– И ястреб, которого мы ищем, может в самом деле быть на расстоянии лиг от этих пустошей, точно так же как и ошиваться где-то поблизости. Если нам не поторопиться в Вади Фейран, в моём животе поселится лихорадка. Холод подкрадывается к моему сердцу. – так сказал один из всадников.
— И наплевать на тысячу кошельков с золотом в награду за голову Али Бея? – спросил его напарник.
— Да, наплевать на погоню за дьяволом! – Нет в этих чёрных кавернах беглого раба-султана, говорю тебе, а мы же будем дурни, если продолжим следовать за нашими носами, покуда дыхание не изойдёт из наших желудков. – ответствовал другой нетерпеливо.
Красная зигзагообразная вспышка рассекла тучи; раскат же заставил коней вскочить на задние ноги. Если бы ошеломлённые мамлюки не обратились тут же в поспешное бегство наперегонки с ветром, молния осветила бы им предмет их охоты, знаменитого по всему Египту Шейха эль Беледа [1], носящего титул, равноценный по мощи и достоинству самому халифу. Таким и был Али Бей, кто, на исходе своей карьеры, полной приключений и романтики, стал пустынным дезертиром, за голову которого его врагами была назначена весьма крупная сумма.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[1] Арабский титул вождя деревни – прим. пер.
«Ищейки потеряли след, и если мои гонцы добрались до Акры невредимыми, мой друг Дахир соберётся с силами; но где мне прятаться до этого времени?» – так думал Али Бей, после чего приступил к заделыванию входа в своё убежище грудой мусора, лежащего поблизости, темнота же благоприятствовала сему предприятию.
— До тех пор, пока в этой норе нет змей, я могу позволить себе час отдыха. – сказал самому себе Али, закончив с постройкой мусорной стены. Стоны и завывания, донёсшиеся из мрака, напомнили ему, однако, о присутствии другого существа, с которым он добровольно себя заточил, и его настороженность отнюдь не уменьшилась, когда внезапно полутьму пещеры осветило слабое мерцание неизвестной природы. Его нельзя было спутать со вспышкой молнии либо сигнальным огнём снаружи, так как оно пришло из глубины лощины. Ещё один проблеск не оставил сомнения в его источнике.
Али Бей не был человеком, пасующим перед чем-либо; но тут происходил феномен, способный остановить пульс и храбрейшего из сердец. Горящий самоцвет, зажатый не в трясущейся клешне дряхлого старика, но человека в расцвете сил, что напоминал того, другого, как молодой бычок напоминает своего отца. Кем он был? Сыном того? Или тут имело место чудо мгновенного омоложения? Или же это сам Шайтан, исполняющий какой-то нечестивый обряд?
— Человек или демон, добрая или злая сила, кто бы ты ни был, я приказываю тебе именем Аллаха раскрыть мне свою тайну. Ты ли тот, кого я избавил от ярости стихий? Тот, другой, был скорее близок к сотне лет, чем к тридцати; больше к смерти, чем к жизни. Ты выглядишь с ним схоже, но можешь быть его внуком по возрасту и энергии. Есть ли вы с ним одно и то же? Или же ты иллюзия – возможно, дух этой горы? Если же ты дух, тебе должно быть ведомо, кто есть я; если же ты человек, я приказываю тебе отвечать Али Бею, Шейху эль-Беледу Египта, которому требуется любая помощь, чтобы сломить заговор врагов его. – сказал так Али с твёрдостью отчаяния.
— Шейх эль-Белед, – ответил тот, к кому обращались, голосом столь же изменённым, что и его форма, — во мне не менее духа, чем в тебе, хотя я и менее человек, чем кто-либо когда-либо мог быть, бессмертен, хотя и смертен, обречённый скитаться в океане времени от эпохи к эпохе, от века к веку, от цикла к циклу, от тысячелетия к тысячелетию; не имеющий покоя души, удобства надежды, благословения молитвы, сладости забытья, наконец, отдыха в могиле. Не убойся же звучания имени моего. Я – аль-Зэмери, проклятый бродяга времён, несущий свой рок с начала сотворения золотого тельца, возрождающийся каждую сотню лет, дабы обновил я свой проклятый маршрут, бездомный, безбожный, безнадёжный, всеми избегаемый, внушающий страх и ненависть!
— Аль-Зэмери! – воскликнул Али, сделав в страхе несколько шагов назад.
— Таково имя моё, которое народное легковерие сочетает с грехом, жадностью, голодом, войной, наводнениями, ураганами и эпидемиями. Пока ты находишься вблизи моего дыхания, предупреждённый инстинктом, никто не причинит тебе вреда. – пообещал сломленный скиталец.
— Аллах да повергнет дьявола! Ты бы точно погиб в потопе, если бы я не спас тебя. Должно быть некое скрытое значение нашей встречи. Я был рождён рабом, но судьба дала мне силу бросить вызов и побороть халифа ислама. Мой меч сделал меня единоличным правителем империи на берегах Нила. В открытой битве я не боюсь врагов; то, от чего я бегу, это заговоры и кинжал ассассина. То, что ты нарушил мой путь, или же я – твой, кое-что да значит для меня, аль-Зэмери. Я в руках всемилостивого Аллаха. Однако скажи, ты человек бессмертного несчастья, как же тебе удалось навлечь на себя гнев Бога людей твоих? Зачем был изготовлен золотой идол? Почему именно тобой? Что дальше делал ты? Ведь лишь для немногих важны слова Пророка касаемо твоего преступления в Коране, – заключил Али, стараясь извлечь максимум пользы от своего уникального знакомства.
— Шейх эль-Белед, моя признательность вызвана твоей добротой, но не твоей услугой. Твоя помощь была потрачена впустую на человека, который не подвержен смерти. Уже три тысячи лет смерть так же безжалостно избегает меня, как и я ищу её объятий. Моя история – это кошмар трёх тысячелетий, которая возвращает меня в древний Египет, где я, еврей, был рождён в презренном рабстве. Моя горячая кровь вознегодовала на бич надзирателя. В момент ярости я набросился в ответ на одного из моих мучителей, возвращая ему удар за ударом, и вместе с другими повстанцами был обречён работать в одной из фараоновых медных копей на берегу Акаба, в долине Семуд. Здесь было изготовлено много египетских идолов, и здесь же узнал я тайны жрецов, что заставляли металлические формы издавать звук, произносить оракулы. В полые тела идолов были искусно вставлены определённые инструменты, и жрецы манипулировали ими к вящему восторгу простых людей, что лежали простёртые перед их всезнающими, угрожающими или благословляющими богами. Обман охранялся отрубанием языка, выдававшего секрет.
Я был юн и силён, когда радостные слухи проникли в нашу исправительную колонию, будто божий человек насылает на Египет казнь за казнью, настаивая на том, что израильтяне должны быть освобождены от оков, и вскоре мы прочли на лице нашего надсмотрщика, что Египет обречён. Мы устроили заговор, совершили отчаянный прорыв к свободе и окропили наш путь кровью тех, кто оказывал сопротивление. Тоска по давно оставленным родителям побудила меня презреть опасность. Переодетый в египтянина, я решил прокрасться в землю фараонов, когда одной ночью моё продвижение было остановлено пустынным видением, что наполнило меня ужасом. Колонна бледного огня появилась из земли, продвигаясь на восток вращательным движением, а её верхний конец подчинялся звёздной силе. Это был светящийся метеор громадного масштаба и протяжённости, ужасный на вид, повергший землю и небо в огонь и искупавший пустыню в пугающем сиянии. Пока я спешил убраться подальше от колонны, чтобы не быть уничтоженным, то попал в авангард своих освобождённых сородичей, оказавшись в тылу их пламенного вождя. То, что я видел и слышал, вызывало во мне благоговейный страх. Сила, более могучая, нежели Осирис, сравняла Египет с песком, и это был Бог моих людей. Моего отца уже не было в живых; я обнял мою постаревшую мать и выжившую сестру, и мы пролили слёзы радости.
Прежде, чем я успел провести час в грандиозном лагере, что растянулся на многие мили, из губ в губы стала переходить весть: “За нами погоня! Египтяне идут по нашим следам!” Ужас и смятение охватили огромное множество людей, мужчин, женщин и детей, которые метались как одержимые, пока толпа похотливых парней, включая меня, настояла на том, чтобы увидеть, что собирается делать Мессия. Мы нашли его в компании Аарона и Гура, его лицо сияло, как будто оно сконцентрировало пламя пылающего столба, чтобы отразить его в более мягком луче. Это был Моисей, сын Амрама. В руке он держал посох, его серая борода и вьющиеся космы подчёркивали мужественность, умеренную женской грацией и визионерской мечтательностью. Глаза его были неотрывно обращены туда, где в лазури терялась верхушка огненного столба. Как будто в соответствии с его молчаливой молитвой, чудовищный луч отклонился от своего прямого курса, повернул назад и вправо, и, таким образом, перенес своё основание из передней части движущегося лагеря в его тыл, вставив свой объем между преследователем и преследуемым. Это была вторая ночная стража; мы были в часе пути от Ям-Мицраим, или Египетского моря, и плотный туман оставил нас в сомнениях касаемо расстояния до врага позади. Напряжение было невыносимым, и Моисей был осаждён мятежными и бесноватыми, которые оскорбляли воздух упрёками и призывами. Он произнёс несколько слов воодушевления, прося людей покорно ожидать спасения от Господа, но его глас утонул в возгласах угрожающей толпы.
По жесту Аарона пять тысяч вооружённых людей из колена Левита преградило шумящей толпе путь к их лидеру. Это был критический момент. Неустрашимый вождь воздел руки в молитве.
В третью ночную стражу пришёл ледяной вихрь. Он рассеял туман и открыл море, истерзанное яростью нарастающей бури. На рассвете вождь, вдохновлённый свыше, поразил поток своим посохом. Воды высоко вздымались, разбивались, рассыпались пылью, снова поднимались, падали, разделялись и замерзали, оставляя широкую дорогу сухой, как на берегу. Вместе со своим братом вождь вошёл в глубину, сопровождаемый народом, пока вся толпа не оказалась между ледяными стенами и не вышла на противоположный берег счастливая и ликующая.
И случилось так, что румянец утра на востоке был затмён волной сияния к западу от Египетского моря. Когда же мы обратили свой взор туда, то были поражены, увидев горящий столп, который сменила увенчанная солнцем Сила, озарившая небеса ярким светом ослепительного вооружения и многопламенного меча своего. Это Присутствие решило судьбу египтян. В своём неудержимом стремлении вперёд они бросились в пасть смерти. Чудесная дорога не была предназначена для того, чтобы дать им возможность пройти. И не успели египетские орды оказаться в самом сердце сухой бездны, как от прикосновения посоха вождя ледяные стены, растопленные увенчанной солнцем Силой, уступили место всепожирающему морю, разом похоронившему могучую армию Египта. Воздух содрогался от многочисленных радостных криков, издаваемых множеством наших благодарных беглецов. Песня, танец и восхваление ознаменовали это великое событие, за которым вскоре последовало другое, более великое, чем все, известные мне в анналах человечества.
Ах, позволь же мне перейти к причине моего рока! То, что произошло между переходом через Красное море и Днем Откровения, записано, но вечность не сотрёт запечатленную в моей памяти картину того, чему я тысячи лет назад был свидетелем в той пустыне Зин.
После непродолжительной стоянки там наш старейшина, он же глава вождей, объявил, что через три дня Божественное Величество явит Себя и Свою Истину на вершине горы Синай, и это время нужно потратить на очистительные приготовления.
Последовавшее засим явление было подобно тому, как если бы все землетрясения и громы веков решили израсходовать свою яростную энергию в течение одного рассвета. Сотрясённая земля и расколовшийся небосвод разбудили испуганных людей ото сна, призывая их собраться у подножия изрыгающей огонь, трясущейся, окутанной ночной тьмой горы, чтобы получить там первые заповеди Торы, Законов Мироздания. Они подчинились призыву, но поддались сверхъестественным явлениям. Голос незримого вождя был слышен из гущи облаков, сообщаясь со Всемогущим, звуки могучих труб смешивались с рёвом, грохотом и рычанием пробудившейся стихии. Вдруг глубокая тишина сменила всеобщее волнение. Ясно выделялась вершина горы, ясно простирался горизонт; и уши, сердце и душа были очарованы невыразимой мелодией речения, долетавшей из эмпиреев. Подобно симфонии ангельского хора, Десять Заповедей вибрировали в эфирных пространствах, выводя людей из оцепенения, чтобы они были поражены чудом, превосходящим всё, что они когда-либо видели. На лазурном фоне, с тремя вершинами Синайского хребта в качестве основания, в ясной бесконечной синеве простиралось подобие невыразимого Величия в трансцендентной форме владыки, увенчанного божественной славой, — сострадание и милостивая благодать, исходящие от Его смутно различимых черт лица; в Его руке покоился раскрытый свиток, покрывающий половину небосвода и показывающий Декалог в солнечном великолепии, причем каждая буква оказывалась лишь отражением ещё более величественной копии, видимой среди звёзд далеко в самых глубоких небесах.
За завершением этой волнующей душу сцены последовал период бурного ликования, и освобождённые рабы предались потворству, граничащему с распущенностью. В вихре волнения никто не заметил отсутствия почитаемого пророка, которого не видели и не слышали со Дня Откровения, а его семья и ближайшее окружение были так же не осведомлены о его местонахождении, как и весь остальной народ. Но когда прошел целый месяц без каких-либо свидетельств существования или деятельности пророка, малодушная толпа вознегодовала, опасаясь, что их покинули и Моисей, и его Бог. Аарона призвали развеять их опасения, но он оказался неспособен справиться с этой необходимостью. Когда его заставили явить им Силу для поклонения и кого-то, кто возглавил бы их, то вместо того, чтобы приказать им проявить терпение и ждать, в минуту слабости он уступил народу, предложив передать ему все золотые украшения женщин, чтобы он мог сотворить для них бога. Если Первосвященник и надеялся, что женщины не принесут в жертву свои драгоценности, то вскоре он был разочарован. И я был рядом, чтобы вовлечь его в самое отвратительное из человеческих преступлений.
В этом и заключается вся чудовищность моей вины. Аарон никогда бы не выполнил своё обещание, если бы злой дух не побудил меня предложить ему свои услуги по созданию для него золотого тельца по образцу египетского идолопоклонства. Сомневаясь в моей способности воплотить в жизнь то, что я предложил, он дал своё согласие, а мой опыт работы с металлом позволил мне создать золотого тельца, а также заставить его говорить с помощью трюка с чревовещанием.
Когда люди увидели изображение и услышали, как оно объявило себя их богом, они обезумели от восторга, включая и самого Аарона. Был построен алтарь, объявлен пир, принесены жертвы, и народные массы предались оргиям.
Буйство разврата было пресечено неожиданным приездом пророка. С лицом своим, сияющим, как солнце, он бросился вниз с горы, уронил и разбил скрижали, на которых были записаны заповеди, полученные им из руки Божией, и превратил идола в порошок, который разбросал по ветру. Аарон оправдал себя, указав на безумие людей и на меня как на настоящего виновника.
«Этот Азазель навлёк великий грех на голову народа», — воскликнул он, когда его взгляд с лютой ненавистью устремился на меня. Чем мог я аргументировать в ответ ему, дабы преуменьшить своё дьявольское прегрешение?
Последовало суровое наказание. Четыре тысячи видных богохульников пали под мечом, но мне приуготовили особую кару в качестве предостережения грядущим векам.
«Аль-Зэмери не умрёт. Отныне аль-Зэмери будет странствовать, подобно Каину, которого будут избегать, бояться, проклинать и ненавидеть. Аль-Зэмери должен будет по прошествии ста лет вновь посетить место своего преступления, где он будет восстановлен в своем нынешнем состоянии и так будет продолжаться и продолжаться, пока время не сотрёт саму память о его злом поступке.»
Таков был приговор, что вынесли мне. Пророк произнес это под влиянием вдохновения, и я был освобожден.[2]
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[2] Эта легенда о странствующем еврее (он же — Вечный Жид Агасфер – прим. пер.), которая, насколько мне известно, никогда прежде не печаталась, если не считать нескольких упоминаний в Коране, вероятно, является предшественницей той, которая в настоящее время известна христианам. Имеется в виду некий чудовищный грех, повлекший за собой вечное наказание примерно 1500 лет назад. На мой взгляд, ранняя легенда представляет гораздо больший психологический интерес. Коран говорит:
«Подобным же образом аль-Зэмери также бросил то, что он собрал, и создал им телесного теленка, который мычал. И аль-Зэмери и его товарищи сказали: «Это твой бог и бог Моисея… Моисей сказал аль-Зэмери: каков был твой замысел, о Зэмери?» Он ответил: я знал то, чего они не знали, поэтому я взял пригоршню пыли со стоп посланника Божьего и бросил ее в расплавленного тельца; ибо так направил меня мой разум» (Сура 20).
Присутствие и особенно прикосновение изгоя должно повлечь за собой беду, о которой он обязан предупредить тех, с кем он вступает в контакт; и именно поэтому Аль-Зэмери кричит своему спасителю: «Не прикасайся ко мне!» В Коране говорится: «Моисей сказал: «Уходи же прочь; ибо наказание твоё в этой жизни будет заключаться в том, что ты будешь говорить тем, кто встретит тебя: «Не прикасайтесь ко мне!» (Сура 20)
Скиталец Аль-Зэмери в ближневосточном фолклоре – это своего рода аналог блуждающего Каина, который также обречён жить вечно. – прим. авт.
И был я свободен, свободен скитаться вечно подобно обезумевшему зверю, ведомому сюда яростью, чтобы в назначенный час преобразиться в молодого человека, каким и был, когда в результате злокозненного недомыслия моего заклеймён я был изгоем для всего человеческого рода.
В тот самый час ощутил я необоримое желание изведать ногами обширные, заброшенные земли: пустыню, джунгли, болота. Хотелось мне заползти в тёмную пещеру, в места захоронения, в руины, избегая благословенных прибежищ человеческих, ненавидя солнечный свет и привечая мрак ночной.
Дневной свет ослеплял меня так же, как сову; вид золота смущал, его прикосновение обжигало меня. Свирепые звери бежали прочь при моём приближении, ползучие гады шипели и уползали от меня. Как бы ни изобиловал тот или иной край земной животным миром, какими бы оживлёнными ни были там птичьи трели, моё появление там превращало его в безмолвную, безжизненную пустошь. Я нёсся вместе с ветром, мчался вместе с бурей, приветствовал вспышки молний и рычание грома, бесновался со стихиями, проклинал вместе с отродьями чёрного Абаддона. Логово тигра было моим кровом, а подушкой мне служил клубок из ядовитых рептилий. Я бросался в пасти львов, пожирал вытяжки из ядов – и продолжал существовать. Смерть также отвернулась от меня вместе со всем творением. Если же я, желая положить конец страданиям своим, падал в бездну, то оказывалось, что тело моё легче воздуха. Вода не топит меня, огонь – не обжигает, сталь – может разрезать мою плоть, но не отнимет жизнь. Ужас же для меня – это сама жизнь… это время… бескрайние, безнадёжные, ненавистные лета, десятилетия, циклы, тысячелетия! Такова же судьба, провозглашённая Небом для аль-Зэмери!
— Ужасен же удел твой! Воистину, это есть ад на земле, о сын греха, что привил народу порочный росток – поклонение золоту! Ах, этот блестящий фетиш! И какие только преступления не связаны с его лоснящимися прелестями! Но сила молитвы, слеза раскаяния, что мила Аллаху всемилостивому, Царю Судного Дня, разве же недоступно то тебе? – вопросил тогда Али Бей.
— Молитва, молитва, внутренние небеса человека, елей жизни, утешение души, — молитва, питающий сердце поток, чьим первоисточником является Бог, что набухает неявленными родниками и тщётно взыскуемыми течениями! — воскликнул аль-Зэмери, ударяя ладонями своих рук друг об друга с болезненным хлопком. [3] – Молитве столь же легко слиться с моим существом, как благословенным рекам эдемским – с кипящими потоками ада. Всё, что явлено небом и землёй чудесного и священного, мне недоступно. Всё возвышенное и прекрасное не вдохновляет меня; я всецело наполнен лишь сомнением в том, есть ли где-либо достаточное милосердие, способное превозмочь мою вину.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[3] Традиционный восточный жест, выражающий болезненные эмоции: человек разводит широко руки, а затем сводит ладони вместе, что сопровождается заметным, часто звонким хлопком. После этого надлежит сжать руки, дрожа от нахлынувших переживаний. – прим. авт.
О да, однажды, и лишь однажды, намного раньше, чем Восток ощутил на себе железную хватку Рима, мои губы, запинаясь, произнесли молитву, вдохновлённые шёпотом херува. И вместе с этим всплеском энтузиазма умерла моя слабая надежда, оставив бурлящий котёл в сердце кремня. Ах, из моего мрака хтонического узрел я проблеск Парадиза. Ты, должно быть, слышал про древнее великолепие Баалбека, о чём говорят его величественные руины. Я же видел его в счастливую пору расцвета: город дворцов, в коих обитали аристократы-торговцы, соперничающий в роскоши с Тиром, Тадмором и Дамаском. Раскинувшийся на склоне Анти-Ливана, высоко над плодородной равниной Сахлат-Ба’албек, окружённый рощами и садами, орошаемыми никогда не иссякающим источником Ра’ас эль-Айн, Баалбек прославился возведением великих сооружений. Храмы же его, посвящённые его богам, числятся среди знаменитых чудес света. На базарах Баалбека можно было найти любые драгоценные, полезные, покрытые затейливым орнаментом вещицы. Караваны ввозили бесценные сокровища через ворота Баалбека; гонорары же, которые город взимал с торговцев, позволяли ему проявлять царскую щедрость во внутреннем своём урегулировании. Принимая к сведению непостоянные успехи Сирии, Баалбек осознавал каждое происходящее изменение в той, однако его заклятым врагом было внушающее страх землетрясение. Часто желал я узреть, как творение погружается в хаос, и сам я погребён под обломками вселенной. Однако моя попытка найти смерть в одной из катастроф Баалбека, вместо того, чтобы принести освобождение, лишь приблизило небеса ко мне, так что я мог к ним прикоснуться, и удвоило мою тоску. Не иначе как сам Иблис забавлялся с аль-Зэмери!
Моя память вспыхивает, когда я вспоминаю тот день: мрачный небосвод, насыщенная гнетущими испарениями атмосфера, зловещее порхание птиц и судорожный грохот, как будто бы от подземных взрывов. Слишком хорошо знакомый с симптомами надвигающегося стихийного бедствия, чтобы неверно их истолковать, я был рад находиться рядом с Баалбеком, в чьих руинах надеялся обрести столь желанное погребение. Настолько быстро, насколько позволяли мне мои ноги, я поспешил к обречённому городу и вошёл через одни из его врат, которые явили мне полную панораму знаменитого Великого Храма Баалбека. Народные толпы были одержимы паническим ужасом, люди носились вокруг да около, сталкиваясь между собой и блея, как испуганные овцы. Повторяющиеся судороги вскрывали зияющие ущелья в земной коре, что пожирали дома и утаскивали людей и скот. Вниз проваливались монументальные обелиски искусной работы; здания массивной каменной кладки либо лежали бесформенными грудами, подобно могилам своих обитателей, либо стояли все в трещинах, готовые рухнуть при следующем потрясении. Повсюду рыскала смерть. Меня мало заботила царящая вокруг сумятица, единственной мыслью моей было загнать смерть в тупик, откуда ей были бы отрезаны все пути к бегству, посему я бросился вверх по лестничному маршу, что привёл меня в восточный портик потрясающего здания. Наконец я вышел к внушительному шестиугольному залу. Он был размерами с дворец, коим он не являлся, но был всего лишь вестибюлем с одним основным входом и двумя боковыми дверями, что вели на огромную площадь. Она представляла собой перистиль, окружённый колоннами искусной резьбы, позади коего располагались бесчисленные ниши, уставленные статуями божеств. Так как никто не заинтересовался моим вторжением в священную обитель, я стоял на месте, лишённый каких-либо мыслей или намерений. Тогда подземная сила сотрясла скальное основание фундамента, и оно стало рушиться с ужасающим грохотом, уничтожая прекрасные изваяния под тяжестью своих обломков. Крик, исполненный неподдельного ужаса, обратил моё внимание в сторону голоса, что исторг его. Там, позади пьедестала, я увидел девушку, что растянулась на полу, содрогаясь в конвульсиях. Склонившись над телом и приподняв его с земли, я обнаружил, что держу в своих руках создание слишком совершенное, чтобы быть смертным, и слишком плотное, чтобы быть божественным. Девица не была ранена, не считая психического потрясения. Дотащив её до открытой квадратной площадки перистиля, я уселся на пол, положив её голову и плечи на свои колени.
«Ты — та богиня, коей храм сей посвящён?» — выдохнул я.
В ответ, к моему неописуемому смущению, пара удивительных глаз широко раскрылись, глаз, что способны были усмирить тигра и очаровать гидру. Но вскоре они закрылись вновь.
Шейх, передо мной была Сизигамбис, госпожа-императрица Персии, супруга Дария, [4] чей румянец мог устыдить украшенную самоцветами тиару. Во время прилива Кидна, на резной, позолоченной и инкрустированной слоновой костью галере, скользящей под ритмичные удары полированных вёсел, под шёлковыми парусами, зрел я Клеопатру, полулежащую на палубе, в тени усеянного звёздами балдахина, одетую подобно Венере. Её слух умащала сладострастная музыка, прислужницы её были наряжены нимфами, а юные пажи – купидонами. Вид Клеопатры тронул моё сердце не более, чем прелести прочих знаменитых царственных красавиц своего времени. Однако я был взволнован и поражён красотой несравненной девушки, по жребию судьбы встретившейся мне в этих руинах, и так я сидел там на треснутых плитах, одурманенный глотком какой-то небесной амброзии, доселе мне неизвестной.
«Если бы ты была моей вечно! Какое мне дело до того, благоволят ко мне небеса или проклинают?» — пробормотал я едва слышно.
цитата
[4] Сизигамбис (ум. в 323 г. до н.э.) — мать Дария III Персидского, правление которого закончилось во время войн Александра Великого. После того, как она была захвачена Александром в битве при Иссе, то стала преданной ему, и Александр называл ее «матерью».
Возможно, она была дочерью царя Артаксеркса II Мнемона или, возможно, его брата Останеса. В последнем случае она вышла замуж за своего брата Аршама (древняя ахеменидская традиция).
Сцена с Сизигамбис, по ошибке преклоняющей колени перед Гефестионом, была популярной темой в западном искусстве, представленной Шарлем ле Брюном, Паоло Веронезе, Юстусом Сустермансом и многими другими. – прим. пер.
И вновь она приподняла свои веки, что обнажили источники наслаждения, и вновь я спросил у неё: «Ты ли та, коей поклоняются жители Баалбека?»
Подобно тому, кто пробуждается от сонной грёзы, она приподняла свою голову, затем встала сама, поднявшись во весь свой величественный рост и, глядя на меня сверху вниз с выражением благоговейного ужаса, ответила мне вопросом на вопрос:
«Ты ли один из тех богов, поклонению коим мой отец посвятил меня? Я жрица девственной Иштар. Лишь бог способен был спасти меня так, как сделал это ты!»
Провозгласив это, дева простёрлась передо мной ниц.
Непродолжительное сотрясение всей храмовой конструкции оставило после себя лишь несколько стоящих колонн. Остальные же обрушились вниз с потрясающим грохотом, низвергая свои коринфские капители и тяжёлый антаблемент. Великая площадь превратилась в одну сплошную массу каменных обломков, разбросанных во всех направлениях.
Восточный портик оказался завален беспорядочной грудой поломанных колонн, и единственный выход остался в западном конце площади. Туда я и понёс ослабевшую жрицу. Выйдя со своим драгоценным бременем из-под руин, я оказался перед другим зданием, что было ещё прекраснее и не столь сильно пострадало. Это был Храм Солнца Баалбека, жемчужина архитектуры и скульптуры, пышно украшенный фигурами божеств и героев и завершённый с великим мастерством и искусством.
Уже вечерело, и, стремясь избежать лишних взглядов, я поднялся по величественной лестнице в поисках более безопасного убежища. Естественно, я искал его не для себя, но для прелестного создания, что ныне было под моей опекой. Пройдя сквозь высокий портал, я оказался у подножия двух лестничных маршей, уходящих направо и налево от меня. Каждый из пролётов вёл в расположенную наверху кладовую, бывшую собственностью Храма. Здесь я остановился, чтобы перевести дыхание, так как моя прекрасная ноша оказалась чрезмерной для моих сил. И здесь я вновь взглянул в те распахнутые очи, что излучали невыразимые для меня вещи.
«Спаси, спаси меня, и я буду молиться и почитать тебя, о бог солнца.» — прошептало введённое в заблуждение создание.
«Не обманывайтесь же, милостивая сударыня, ибо я не бог, но всего лишь человек из плоти и крови, и несказанных скорбей, что неведомы никому из смертных кроме меня самого.» — ответил я ей.
«Ты не бог, но человек несказанных скорбей?» — переспросила она. – «Ты не похож ни на кого из смертных обликом своим, и кто же послал тебя сюда спасти меня, когда все прочие, и жрецы, и жрицы, обратились в бегство из этого храма? Несомненно, что ты превосходишь простых смертных, раз готов столь бесстрашно встретиться со смертью.»
«Не пристало же обременённому чувством вины изгнаннику обманывать тебя, о госпожа, жрица Иштар. Ты права, увы! Я не смертен, однако проклят и обречён скитаться и страдать, ибо великий грех был совершён мною тысячи лет назад!» — воскликнул я, после чего вкратце просветил её относительно моей природы и моего злого рока. Её безупречные черты излучали нежное сострадание, когда она, взявши меня за руку движением, что потрясло всё моё существо волной восхитительного восторга, произнесла следующие слова:
«Позволь же мне облегчить твои страдания, разделив твоё несчастье, о бедный, заблудший человек, что оскорбил Зикару и его потомство! О да, я буду молиться за тебя! Услышь меня, Зикара, всемогущий, и ты, Эа [5], податель жизни и знания, правитель бездны, владыка рек и садов, супруг Баху, что зачала Бэла-Меродаха! [6] Услышьте же меня и отзовите семь злых духов, что преследуют аль-Зэмери, да ниспошлите благих духов, чтобы успокоить совесть его, чтобы он мог обрести покой и мир, после столь долгого и ужасного искупления! О да, прими же мою жизнь вместо его, Зикара, если невозможно иначе добиться твоего умилостивления, поскольку он подверг опасности свою ради спасения моей!»
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
[5] Э́а (шум. Э́нки, Э́йа; аккад. Ха́йа) — в шумеро-аккадской мифологии один из трёх великих богов (наряду с Ану и Энлилем). Божество мудрости, подземных пресных вод и подземного мира, культурных изобретений, создатель реки Тигр; благосклонен к людям. – прим. пер.
[6] Меродах — еврейская транскрипция (Исаия, 46, 1) имени главного бога вавилонян Мардука. Значение имени неясно. Меродах считался сыном Эа, богом-покровителем Вавилона, главой богов, владыкой вселенной, повелителем неба и земли; имел также характер солнечного божества и бога премудрости.
Меродах также считался помощником и защитником от демонов; его заговоры были против них всемогущи, его действия были всецело направлены к победе над злом. Жрецы благословляли его именем; его призывали при грозных явлениях природы и при болезнях. Победитель драконицы хаоса Тиамат. С возвышением Вавилона среди других соседних городов, культ его распространялся все больше и больше и оттеснял на задний план древнего Бэла.
И даже пока эти пылкие слова срывались со сладких уст коленопреклонённой жрицы, мания бродяжничества вновь охватила меня с безумной силой. Я обратился лицом к ближайшему выходу, однако почувствовал, что мои лохмотья удерживают руки, что были сложены в молитве.
«Не убегай же отсюда, пока я не поцелую руки, принёсшие мне спасение!» — воскликнула, страстно придвинувшись ко мне, прекрасная жрица. Обжигающие поцелуи покрыли мои руки; горестное покалывание пронизывало самую суть моего бытия. Я же стал целовать голову, ланиты, уста той единственной в целом мире, что предложила разделить с ней мою судьбу, что предложила свою жизнь взамен моей. Но даже адамантовые цепи не могли бы сдержать моего безумного порыва к продолжению скитаний. Я вырвался из её объятий, и её причитания врезались в моё сердце.
Свора адских гончих, несущаяся с лаем и визгом за мной по пятам, мало бы что добавила к той лихорадочной спешке, которая несла меня к мрачным горным пределам. Рыдания девушки и её образ служили мне новым топливом, разжигающим пламя отчаяния. Сломленный всепоглощающим душевным терзанием, я рухнул там, где крутой утёс преградил мне путь. После череды лишённых слёз циклов я наконец разразился рыданиями и взмолился о прощении, чтобы было оно даровано мне так, как будет угодно Тому, Кому я не угодил!
Вместе со сном ко мне пришла фигура, окутанная сверхъестественным сиянием.
«Метатрон, посланник Величия, внемлющий молитвам человеческим у Престола, обращается к тебе, эль-Зэмери! Между твоей молитвой и Его Прощением раскинут целый мир зла, воспитанный созданным тобой фетишем. Ты развратил народ, избранный, чтобы освободить человечество. Когда люди сочтут погоню за золотым тельцом таким же подлым занятием, как и грабёж, столь же гнусным, как похоть, тогда утихнет жар души твоей. До того времени ты будешь продолжать жить, как символ ненасытной жадности, как воплощение Содома, барахтаясь в зловонной луже духовного застоя.»
И на этих словах аль-Зэмери умолк, спрятав свой скорбный лик в ладонях.
— Воистину, золото само по себе не есть зло. Это корень мирового зла, проказа сердца, столь же неизлечимое, как и истощение лёгких, что окрашивает щёки румянцем, в то время как выпивает из тела жизнь. И твоя вина в отношении всего этого столь же мрачна, сколь и велико твоё наказание. – произнёс Али Бей. – Я господин этой страны, рождённый здесь же рабом. Отвага многое мне дала, но золото – более всего. О да, и самое худшее из его воздействий – сделать женщину грязной, а мужчину – злодеем. Здесь Маммона – царь царей. Али Бей – изгой, скрывающийся от наёмников-ассассинов, купленных за золото, и суверенитет и безопасность халифа исламского мира зависят не столько от доблести и преданности, сколько от взяток. Ты возвёл золото в ранг идола, на чьих алтарях сердце мужчины, его честь и его покой, и женская добродетель столь часто приносятся в жертву. Посему ступай своей дорогой, эль-Зэмери; исполни же приговор великого Аллаха. Пусть же человечество одумается, пока в Своём праведном гневе Он не утопил весь этот мир в кипящем потоке из жидкого золота!
Несколько валунов, убранных со входа в пещеру, позволили проклятому бродяге выскользнуть наружу подобно фантому, и вместе с его уходом прекратилась и буря, оставив после себя холод в сердце Бея.
— Аллах акбар! Боюсь я, что встреча эта предвещает падение Али. Не иначе, как по велению моей злой звезды этот негодяй оказался на моём пути. – так сказал самому себе Али Бей. Последующие события показали, что его предчувствие было пророческим. В спланированной для его устранения засаде знаменитый шейх встретил свою смерть.
...Одним хорошим мартовским вечером один малость рассеянный и неопрятный, средней юности химический натурфилософ Пётр Семёнович надышался этилового спирта вкупе с медицинской ртутью и алкалоидным растворителем над своими ретортами и крепко уснул прямо в лаборатории, которую ему выделили старшие коллеги в одном из пустующих цехов НИИДАР, что на Преображенке. Вокруг на стенах были развешаны постеры старых рок-групп 70-ых и сисястые девахи из Playboy. В воздухе чувствовались излишняя сырость ранней весны и свежий оттенок терпентина, за окном во дворе что-то сверлили и колотили технари-затейники, весело переругиваясь.
Явилась нашему алхимику-неофиту дева неземной красоты в развевающихся алых и лазурных одеяниях, с кадуцеем в одной ручке и стеклянной сферой – в другой, сказала она ему нечто непотребное, а затем превратилась в обыкновенный стул. Стул затем превратился в элегантное кресло с ротанговыми подлокотниками, кресло – в изысканную кровать с балдахином эпохи Тюдоров, а она уже – в поле для гольфа, на котором резвились какие-то зайцеподобные. За дальним концом поля проявились лучащиеся в солнечном великолепии прибрежные скалы, как на фотографии из Крыма, формирующие собой естественную арку, в глубине которой блистала безупречная гладь морского простора. Над скалами в гламуре водных брызг на облаке парил хор энохианских ангелов с непроизносимыми именами и атрибутами, распевавших «Санта Марию де лас Сьеррас». В проёме арки из брызг и клочков воздуха соткались ажурные ворота. Философ жадно вглядывался, покусывая в напряжении свои невидимые губы на невидимом лице. Он испытывал одновременно крайнюю степень любопытства, испуга, замешательства и сексуального возбуждения.
Вот филигранные створки распахнулись, из-за них выпорхнул лучащийся радугой, крылатый шестиногий чудоконь Слейпнир, а на нём верхом – грозный ас-вещун Вотан, со свитой завывающих валькирий, вооружённых до зубов холодным оружием и закованных в кольчуги, ладно сидящие на их стройных девичьих станах. Одноглазый бог-пророк на скаку метнул в заспавшегося Петра Семёновича своё разящее рунное копьё – легендарный Гунгнир, подарок от ловкача Локи! – прямо тому в грудь, правда, с приличного расстояния в двести или около того шагов. За Гунгниром рванулись огромные вороны Хуни и Муни со злобным клёкотом. Пётр Семёнович, перепугавшись не на шутку, вскочил и бросился бежать куда глаза глядят, чувствуя, что копьё, словно баллистическая самонаводящаяся ракета, вот-вот проткнёт его спину насквозь, стоит ему только чуть замедлиться. Трубный зов неописуемой торжественности раздался позади убегающего алхимика со стороны крылатого воинства, громом отдавался перестук шести копыт могучего коня Вотана; валькирии улюлюкали и выкрикивали боевые кличи, бряцая мечами и копьями о щиты, в общем, стоял непередаваемый шум. Незадачливый философ-сновидец, одетый в какое-то груботканое рубище, запутался в ногах, поскользнулся на влажном дёрне поля и упал, здорово ударившись зубами о грунт. Гунгнир просвистел прямо над его головой и воткнулся в дёрн совершенно вертикально. Под копьём тут же образовалась лунка и в неё закатился рифлёный шарик, посланный метким ударом какого-то известного гольфиста с рыжими волосами с другого конца поля. Пётр Семёнович попытался встать, но понял, что лежать ему как-то спокойнее. Вороны Хуни и Муни тем временем подлетели к философу, ухватили его за плечи когтистыми лапами и мигом подняли ввысь. Пётр Семёнович стал стремительно удаляться от земли, сердце его замирало от страха высоты, но вместе с тем он испытывал некую форму экстаза от ощущения полёта. Поле для гольфа вместе с прибрежными скалами и какими-то городскими трущобами и промзонами поодаль стало отдаляться, и у Петра Семёновича перехватило дух.
Ворон слева гаркнул Петру Семёновичу в левое ухо, чуть не оглушив его нафиг:
— — ВИТРИОРРРК! В АССГАРРРДЕ НЫНЧЕ ХЕРРРРОВО КОРРРМЯТ!
Ворон справа, соответственно:
— ИНТЕОРРРО ПОСТЕОРРРО! ХОРРРОШАЯ БЫЛА ДЕВКА, СИСЯЯЯСТАЯ! А ТРРРРАХАЛАСЬ!
Тут глазам Петра Семёновича открылся славный град Асгард, высящийся прямо на радужном мосту, и сонмы крылатых альвов и прочих астральных существ с любопытством стали кружить вокруг них, однако угрюмые вороны Вотана, не теряя хватки, отпугивали их прочь, а кого-то даже ловили и поедали прямо на ходу.
Вот гигантские ворота Асгарда распахнулись рукой могучего белого аса Хеймдалла, и Петра Семёновича с помпой…
…выбросил в явь какой-то чересчур громкий строительный скрежет за окном. Натурфилософ резко выдохнул, сморгнул и протёр глаза – перед ним был заваленный всякой параферналией лабораторный стол, на горелке пузырилась колба с вонючими реактивами.
— Что за дичь? – ругнулся Пётр Семёнович, встал, нетвёрдой походкой прошёл в спальню, она же подсобка, и, не раздеваясь, рухнул на железную кровать как подкошенный. Голова у него раскалывалась, руки и ноги потели, в животе что-то крутило и очень хотелось спать. Налицо были все признаки химического отравления. Его чёрный питомец, кот-даэдрот Амадеус, спрыгнул с нагретой подушки, оставив после себя запах серы с примесью аммиака и мускуса. Пётр Семёнович тут же ушёл в Страну Имбирных Кореньев и Гвоздичных Листьев и узрел себя в буддийском святилище, вырубленном в горной породе либо созданном из естественной пещеры (да какая, к мандрагоре, разница?)
Наш философ встал с коленей – он лежал лицом вниз, точно так, как рухнул наяву на постель – отряхнулся, извлёк вывалившийся зуб мудрости, повертел его в руке, затем поднял его в торжественном жесте Инвокатио – и зуб воссиял будто неземной светоч, рассеивая чернильные сумерки. Вокруг слышались странные шорохи, какая-то тихая речь с напевами и ещё злорадное бормотание и хохотки. Философ прислушался и уловил слабый писк летучих мышей. Ему стало как-то боязно, но делать нечего – взяв в руку валявшуюся рядом швабру и подняв повыше Зуб Мудрости в другой руке, он двинулся в темноту. На нём был шерстяной балахон с капюшоном, как у средневекового монаха-бенедиктинца, и какие-то не очень удобные сандалии.
Пещера представляла собой вытянутую галерею с высоченными потолками, терявшиеся в темноте своды поддерживались мощными колоннами с буддийскими орнаментами. В стенных нишах стояли многорукие мрачные статуи гневных йидамов в обрамлении красных и чёрных толстенных свечей, между колоннами попадались наваленные в кучи тибетские гонги, трубы, караталы, колокольчики, костяные канлинги, костяные чётки, капалы, мриданги, кхатванги, ваджры, килы и прочие экзотические музыкальные и ритуальные инструменты, повсюду высились пирамиды из черепов, с перекрытий свода свешивались истлевшие многометровые тханки, медленно колыхавшиеся на призрачном ветру. Освещение в этой грандиозной пещере представляло собой рассеянный серовато-дымчатый нуар и как будто присутствовало везде без видимого источника, а свечи, канделябры и факелы, укреплённые на колоннах, служили скорее для антуража. В воздухе как будто постоянно висел приглушённый, но густо вибрирующий рокот огромного гонга в сочетании со священными слогами буддистов ОМ-А-ХУМ. Шаги Петра Семёновича вызывали многократное эхо, повсюду носились какие-то неясные тени, за ним определённо наблюдали со всех сторон тысячи любопытных и голодных глаз. В целом, было достаточно жутковато. Наконец, к нашему алхимику пришло понимание, что это никакой не храм, а самый что ни на есть склеп. Единственной своей защитой Пётр Семёнович видел сейчас свой Зуб Мудрости, уже обратившийся по дороге в Кристалл Света, неярко, но ровно пульсировавший у него в правой руке. Пётр Семёнович остановился, встал поудобнее на разбитых пыльных плитах, покрытых орнаментом из перекрещенных ваджр и лотосов, огляделся, поймав периферийным зрением несколько убегающих за колонны теней, прислушался к доносившимся отовсюду зловредным шепоткам и, собравшись с духом, крикнул:
— Эй, вы, кто там, черти тибетские! Выходите, будем биться, плевать я на вас!..
Тут дыхание у нашего алхимика малость перехватило, ибо из-за колонны на зов вышагнула одна из тех хихикающих теней. Ею оказалась женская фигура, и выглядела она как одна из тех статуй гневных йидамов, только ожившая. Демоница крутанулась на месте, звеня ножными колокольчиками и размахивая железным шестом с черепами и ваджрами на концах, хохотнула, лукаво и хищно глядя на похолодевшего сновидца, облизнула ярко-красные губы длинным раздвоенным языком и стала исполнять какой-то ритуальный танец, вышагивая и притоптывая, как механическая кукла. От ударов её голых ступней по плитам пола ощущалась заметная дрожь земли. Пританцовывая в меру округлыми бёдрами, эта полуобнажённая бесовка неземной красоты и страхоты, с черепами каких-то шакалов и обезьян в высокой, заплетённой в чёрные дредлоки копне спутанных волос, татуированная хной даже на лобке и покрытая с ног до головы пеплом, медленно приблизилась к философу на расстоянии вытянутой ноги и встала на одну ногу, облокотившись на шест одной рукой, а другой протянув Петру Семёновичу чашу из спиленного черепа человека с алой жидкостью, очевидно, кровью.
Наш алхимик, замерев на месте, был словно загипнотизированный и лишь с большим трудом смог помотать головой в знак отрицания.
Тогда чертовка отложила шест и чашу с кровью в сторону, затем подняла одну руку к языку, а вторую опустила в промежность и сделала одновременное движение кистями рук, после чего протянула их к лицу философа, с очевидным предложением то ли понюхать, то ли облизать её когтистые пальцы.
Философ задумался, затем спросил:
— Кто ты, чудное виденье? Уж не дурное ль наважденье, аль ангел чистой крипоты?
Бесовка ответила не сразу.
— Я твой йидам, смертный, или дакини, или ваджрайогини.
— Аааа… — протянул философ.
Едва он произнёс это, как дакини, одним движением подобрав свой боевой шест с пола, оттолкнула его ногой в грудь, так что он упал навзничь на голый каменный пол, весьма болезненно, затем той же ступнёй опустилась на его промежность и немного позабавилась с ней.
— Ждал меня? – лукаво спросила та.
Философ молчал, прикусив язык от боли и изощрённого наслаждения.
Тогда эта бесовка внезапно оскалилась, как дикая кошка, и издала низкий утробный рык, а её третий глаз заполыхал яростным огнём. Философ струхнул не на шутку. Дакини распрямилась всем своим гибким станом, размахнулась своим шестом с ваджровым набалдашником и резким толчком ударила Петра Семёныча в солнечное сплетение, отчего тот с резким выдохом повалился наземь, не успев даже осознать сей факт. Дакини напрыгнула на него и оседлала, после чего придвинула свой лик вплотную к испуганному лицу философа. Она несколько мгновений гипнотизировала его как кобра – кролика, затем разразилась довольным ведьмовским хохотом. От её дыхания исходил тошнотворный аромат тухлого мяса. Философ вспомнил, что такие сущности в тантрическом буддизме чаще всего выступают людоедками, и содрогнулся своими худосочными телесами. Но бесовка, состроив дьявольскую гримасу, твёрдо возвышалась над ним и, судя по всему, не собиралась давать спуска.
— Это тебе за накопленные кармические грешки, хехехе! – она размахнулась узкой когтистой ладонью розового цвета и наотмашь хлестнула философа по мордам. Тот взвыл в негодовании и ярости и произвёл попытку высвободиться, но крепкие бёдра демоницы плотно сомкнулись вокруг его таза и ног. Бестия словно приросла к нему, и не было от неё никакого спасения. Сидя на нём верхом, с высунутым языком и кроваво-алыми губами, дакини, продолжая гипнотизировать беднягу Петра Семёныча, стала совершать некий волнообразный танец своего пирсингованного живота, затем подняла руки над головой и добавила к животу танец шеи, на которой висело множество обручей, чёток, ожерелий, цепей и амулетов. Философ забыл обо всём и внимательно – завороженно следил за телодвижениями бесовки, которая, видимо, решила взять его измором. Она продолжала свой нечестивый богохульный эротический танец, неотрывно сверля свою жертву всеми тремя глазами. Философ углом своего смятённого ума смекнул, что если он не хочет быть сожранным этой демоницей, ему нужно усилием воли проснуться, либо как-то совладать с ней или обхитрить. Дакини, кажется, прочла всё это в его уме за долю секунды и разразилась гневным хохотом.
— Никуда ты не уйдёшь, голубчик! Будешь услаждать мою ненасытную йони в соответствии со своей грязной кармой ещё несколько тысячелетий!
Наш алхимик взвыл и яростно взбрыкнул, сократив мышцы брюшины, бёдер и кистей рук. Дакини на миг потеряла равновесие, но тут же восстановила его и всем своим худощавым, однако тяжёлым, словно бы каменным, телом навалилась на философа, а из её синего горла исходил низкий утробный рык разъярённой львицы. Философ опять больно ударился головой о камень пещеры; дакини рывком подскочила на нём и вдавила его руки своими коленями. Философ лежал на холодной скальной породе, вне себя от гнева, страха, унижения и негодования на своё положение беспомощного дитяти. Дакини, видя, что её жертва более-менее угомонилась, тоже будто смягчилась, лукаво посмотрела на Петра Семёныча сквозь полусомкнутые ресницы (а они у неё были изрядной длины), взяла в свою когтистую ладошку свою же наливную грудь, вымазанную в пепле, склонила головку чуть набок, высунула свой ярко-розовый язычок длиною в добрый локоть и стала его кончиком массировать набухший сосок, поглядывая с хитрецой на лежащего под нею горе-сновидца. Тот почувствовал в который раз за свой сон сексуальное желание, и его фалл зашевелился, как змея, между крепких ягодиц бесовки, пока не принял полностью боевой вид. Дакини, продолжая левой ладонью играться со своей грудью и не отрывая змеиного взгляда от своего партнёра/жертвы, аккуратно приподняла свою узкую тазовую область, обхватила напрягшийся лингам пальчиками и, немного поводив головкой члена по своим влажным половым губам и клитору, медленно ввела его внутрь до самого упора. Философ затаил дыхание. Дакини испустила протяжный стон, от которого под сводами пещеры стали носиться с испуганным писком маленькие крылатые вампиры, и откинулась назад, изогнувшись как в асане. У неё закатились глаза, оставив одни белки, и раскрылись пунцовые губки. Философ обхватил её ягодицы, освободив руки из-под её костистых коленей – а ягодицы у демоницы были горячи и упруги, как раскалённые спицы, а кожа была словно бархат. (Далее непотребство)
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
Усилием мышц рук и груди, а также пресса философ приподнял тяжёлый таз дакини, после чего вновь насадил её на свой лингам. Кажется, роли поменялись. Алхимик сделал ещё порядка 20 движений вверх-вниз (что сопровождалось исступлёнными стонами дакини), после чего нашёл в себе силы принять сидячее положение, обхватил дакини за талию и плечи, притянул её к себе и запечатлел на её губах страстный поцелуй. Тут она словно вернулась в своё тело и, тяжело дыша, вонзила в его рот свой длинный язык, одновременно царапая своим нарощенным маникюром его спину в кровь. Философ издал болезненный крик, опрокинул дакини на пол пещеры и совершил серию толчков с глубоким проникновением в её горячее, словно печь, хорошо смазанное лоно. Дакини извивалась под ним, как угорь, и стонала всё громче и громче. Вот философ сменил позицию, переместившись на бок и подняв одну стройную ногу бесовки и продолжил с упоением её трахать. Ещё серия мощных тантрических толчков – и алхимик почувствовал, что вот-вот выплеснет свою цзин внутрь дакини. Та ещё получила несколько оргазмов и теперь, постанывая от боли-удовольствия, одной рукой ласкала свой набухший клитор, а другой игралась со своими сосками. Пётр Семёныч, смутно соображая, где и с кем он находится, извлёк пульсирующий лингам из лона дакини и оросил её живот до самых грудей липкой белой спермой.
Дакини так же оргазмировала, после чего рассмеялась, слизала своим длинным раздвоенным язычком сперму с грудей и сказала:
— А ты хорош, парень. Только вот надо бы тебе подучиться удержанию семени.
Тут она схватила его за мошонку и с силой сжала, а пальцами другой руки надавила на середину его промежности, отчего философ почувствовал, как его кундалини молниеносно распрямилась из области копчика, будто пружина, и, раскрутившись вдоль позвоночного столба, ударила ему прямо в черепную коробку. Его словно ослепило от жуткой боли, и философ в ужасе проснулся на влажных простынях в своей пустой спальне-подсобке с рваными обоями, ящиками с реактивами и орущим некормленым котом.
— Фу ты блин, надо завязывать с этиловыми парами, — сказал сам себе вслух наш натурфилософ Пётр Семёныч, откидывая насквозь влажное одеяло с худых своих ног и приподнимаясь на локтях, — чёрт побери эти астральные приключения. Фуух… а ведь какая бесовка была!
Встретились как-то Цифра и Аналог на Цветном. Аналог как раз выходил из магазина грампластинок и букинистики. Последний, будучи исключительно задушевного склада характера, первым обратился к Цифре приятным вибрирующим тембром:
– Ну здравствуй, Цифра!
Та медленно повернулась, наморщив носик, и холодно реплицировала:
– Салют, ковбой!
В её манере держаться сквозил отточенный здоровый цинизм. Острые глазки Цифры смерили старомодный наряд Аналога, потом спустились вниз к его начищенным ваксой туфлям.
Холодный, дребезжащий голос Цифры царапнул Аналога за душу.
– Это где теперь так одевают? Во Фрик-Фраке, поди, закупился, э?
Аналог понял, что с этой столичной выдрой надо держать ухо востро. Тёплым (по-прежнему) голосом он поинтересовался:
– Цифра, скажи мне, является ли дух человеческий измеримой величиной?
Цифра, нервно вытащив электросигу, закурила и покосилась на своего ретроградного знакомца сквозь насыщенно-синие линзы дополненной реальности.
– Знаешь что, душка, тебе бы к стилисту не помешало бы заглянуть. Твой haircut даже хуже, чем у моего блог-менеджера, а эта братия, как известно, вообще не знает, что такое расчёска. Они ж вообще из дома не выходят, дрочеры.
– Ты лучше на вопрос мой ответь. – не отставал Аналог, ощущая всем своим евклидовым телом, как в нём нарастает отвращение к этой виртуальной мокрице.
– Ладно, чудик, – едко парировала Цифра, – во-первых, твой вопрос антинаучен в силу того, что анахронизм "anima” был отвергнут ещё в начале XX-го века передовыми европейскими мыслителями из венского кружка за ненадобностью. Если ты читаешь современные (Цифра интонировала свой ровный металлический тембр на этом слове) научные электрозайны вроде "Петафлопс", "Снобсис" и "ReWired”, то поймёшь, о чём я. Сейчас рулит бионика, евгеника, трансгуманизм и экзистенциальный детерминизм. Бог, Дьявол, Эго и Атом давным-давно были отправлены в утиль. Остались только вы, мракобесы-дегенераты с классическим гуманитарным образованием, и вы тоже постепенно вымрете или же ассимилируете. Ах да, – Цифра равнодушно затянулась своим I-smoke, – если ты всё ещё хочешь знать, твою ненаглядную тёплую вибрирующую душу, она же ворох аналоговых сигналов, как то: эмоций, ассоциаций, желаний, фобий, фантазий, воспоминаний, снов и телесных практик, тоже можно с успехом оцифровать и перевести в биты полезной информации. Я тут на днях читала, что учёные из Мормоно-Экстропианского Университета в Арканзасе недавно загрузили в порядке эксперимента в свой суперкомпьютер все текстуальные работы Достоевского, перемешав их с Гоголем, Лавкрафтом и Кастанедой, и в итоге получился некий сорт пост-модернового мультиперсонального гностического оракула, вещающего о покаянии, чертях, шинелях, Орле, Нагуале и грядущем планетарном Хаототепокалипсисе. Своего рода говорящая голова Иоанна Крестителя. Очень потешно. И вот тебе встречный вопрос, ненаглядный мой, какая тогда разница, Аналог ты или Цифра, печатный носитель или электронный скрипт?
Аналог стоял и в ледяном ужасе хватал ртом питательную смесь для лёгких, состоящую из двуокиси кислорода, азота, водорода и карбоновых примесей.
– Да ты расслабься, дорогуша, – Цифра похлопала его по плечу, – и вот ещё, – она достала какую-то яркую чип-карточку из сумочки и протянула своему визави, — напиши им на мыло в режиме приватности, скажи, что от Цифры Матричной, они тебе сделают скидон на апгрэйд твоей гиковой ОС – может, в клуб какой-никакой пустят, с девушкой познакомишься, наконец.
С этими словами, сказанными совершенно безразличным тоном, Цифра развернулась и пошла роботизированной походкой к своему авто, а её натянутый на округлые формы силиконовый smart-suit переливался на солнце, как нефтяная лужа.
Аналог ещё некоторое время постоял, глядя вслед её покачивающейся цифровой заднице и растерянно хлопая глазами, наконец, перевёл взгляд на переполненный бульвар и сглотнул. Что-то в нём как будто перевернулось. Привычная картина мира, созданная годами спокойной мыслительной практики и чтением премодерновой литературы, разрушилась до основания. Аналог поглядел на карточку в своей руке, заряжённую пульсирующей цифровой энергией коммуникативного нейроэкстазиса.
На ней были тиснуты аккуратные золотые буковки:
"MultiImageLabFactory \\ M.I.L.F.
Смена пола, внешности, телесных габитусов, установка новых моделей поведения, расширение оперативного сознания, прививка амбиций, glazelook и многое другое. Органикам – скидки. Акция – приведи друга и получи биомедиаплеер X-Brass бесплатно.”
Далее шли контакты обычной кириллицей и Брайлевским шрифтом, а ниже была крохотная QR-голограмма с 3d-смайликом. Аналог, покрутив бессмысленно эту вещь между тёплыми пальцами, бросил карточку на тротуар, плюнул на неё и пошёл вдоль бульвара. В его глазах застыла ТОСКА.
Рассказ Профессора Апалачина, I брата, под заглавием “Корни этнического шаманизма Сибири”.
“В низовьях реки Сологузы, что в двадцати верстах южнее озера Бехтеревых, местность весьма и весьма дикая и пересечённая. По данным, полученным экспедицией Крузинштерна, там расположен ареал обитания примитивных племён этнической группы ныряков, относящихся к тундромырскому типу строения черепа. Эти племена оглоедов ведут постоянные междуусобные войны за право обладания неким культовым фетишем, который они называют “Ахалты-Махалтуй”. Это нечто похоже на мумифицированное тело пришельца из телесериала “X-Files”. Размеры черепной коробки просто поразительны: они втрое превышают те же показатели у среднего европеоида, в то время как общий рост загадочного фетиша не более 53,7 см. Любопытен тот факт, что загадочная мумия продуцирует электромагнитное поле напряжением ~ 38-45 декатесла, искажающее любые радиосигналы, чем мешает её непосредственному обследованию точными лабораторными приборами и устройствами. Радиоуглеродный анализ показал возраст в ~ 4000 лет, что просто поразительно. Ахалты-Махалтуй передаётся от шамана к ученику, в порядке наследственности, и за него экспедиции Крузинштерна пришлось отдать все имеющиеся у них запасы табака, водки и утиного паштета, а также одного из членов экспедиции, француза Жерара Вилланову, который стал заменой культового фетиша (правда, его вскоре забрали обманным путём из лап ныряков). Ахалты-Махалтуй хранится в специальном соляном растворе в музее Криптозоологического Общества в Санкт-Петербурге, иногда к нему приезжает кто-нибудь из тундромырцев и начинает исступлённо поклоняться фетишу с пеной у рта прямо в выставочном зале.”
* * *
Рассказ м-ра Намедни, II брата, под названием “Нерон-коллекционер”.
“Отличительным признаком человека цивилизованного, иначе Homo Urbanis’а, является его страсть к коллекционированию.
Collectio с латыни: собирание, то бишь накопление в частном порядке любых культурных и даже метакультурных единиц. Страсть эта очень древняя, если не сказать, древнейшая, потому как исходит она из затаённых глубин индивидуального бессознательного и находится в тесной связи с нарциссизмом.
Ещё пещерные люди с массивными надбровными дугами страдали этой разновидностью самолюбования: в археологических раскопках часто можно обнаружить коллекции разноцветных камушков, бивней мамонтов, звериных шкур, орудий труда и тд.
Отметим, что сам факт собирательства чего-либо является уже достаточным доказательством развитости определённых свойств души и указывает на отличительную возвышенность идеалов данного человека. Дальнейшее своеобразие или даже уникальность вкусовых предпочтений могут быть выведены из анализа объектов коллекционирования, которые могут быть весьма и весьма экстравагантными.
Так, знаменитый своими излишествами римский император Нерон Клавдий Цезарь Август Германик Друз Луций Домиций Агенобарб в свободное время занимался тем, что собирал в своём зверинце экземпляры диковинных представителей флоры и фауны, которых очень любил, даже больше, чем своих придворных педерастов, служанок и гладиаторов. В его огромном зоологическом саду и прилегающих к нему оранжереях можно было встретить такие редкие виды, как:
– Гигантские грибы-дождевики, каждый из которых способен выбрасывать до 7 000 000 000 000 спор единовременно;
– Мартовские зайцы-боксёры, умеющие драться как задними, так и передними лапами (для них Нерон даже заказал своим портным несколько десятков миниатюрных комплектов перчаток, кап и борцовских туник, чем остался очень доволен, чего нельзя сказать о самих зайцах);
– Анаконда баснословных размеров, длиною в несколько храмовых столбов и невероятно прожорливая (император называл её “Саломея моя” по аналогии с иудейской принцессой, о которой он был много наслышан, и был привязан к чудовищу пуще прочих экземпляров зоосада; ежегодно, в дни римских сатурналий, анаконда якобы изрекала, а вернее, изрыгала пророчества в виде непереваренных останков её жертв – быков, лошадей, свиней, людей, по которым жрецы могли определить, успешным или неуспешным будет следующий год; после чего анаконда съедала очередного быка или пару-тройку жрецов и лениво переваривала пищу до следующей круглой даты);
– Жираф-альбинос, известный своим пристрастием к цикорию и корице, по имени Комильфо;
– Семья ленивцев, завезённая в Рим одним финикийским купцом (у этих странных малоподвижных зверей в густой шерсти росли водоросли и селились целые колонии мотыльков, светящихся по ночам; часто Нерон, в часы ночных раздумий о судьбах своей империи, забирался на дерево ленивцев и читал там учёные манускрипты, используя мотыльков в качестве естественного освещения);
– Растение-вампир омела, почитаемая у варварских племён Галлии за священное (заразившись кельтщиной, в особые дни сбора урожая Нерон читал перед омелой выученные у пленных друидов исковерканные заклинания и срезал молодые побеги паразитирующего плюща острым серебряным серпом);
– Удивительная тропическая раффлезия, не имеющая плодового тела, а только огромный пятнистый цветок, испускающий сильнейший запах тухлого мяса (знакомством с раффлезией Нерон часто пугал провинившихся придворных, некоторые из которых уже сталкивались с этим вонючим отродьем амазонских джунглей, отчего тут же делали в штаны);
– Маленькие зверьки галаго, родичи лемуров, обладающие настолько тонким слухом, что собираясь днём на боковую (они ведут ночной образ жизни), они складывают обыкновенно свои уши, замыкая слуховые отверствия, иначе голоса и звуки других жителей зоосада просто не дадут им уснуть;
– Ужасный снежный человек, настоящий гигант, пойманный целым отрядом легионеров в горах Кавказа, ростом в двух рослых центурионов (впрочем, он был достаточно спокоен в обычное время и бесновался только в брачные периоды, когда самки снежных людей покрываются снежно-белым пушистым мехом; Нерон особенно ценил его танцевальные навыки – снежного человека иногда в угоду императора дурманили психоделическими благовониями, после чего он начинал медленно отплясывать, как бы в трансе, при этом угрюмо что-то напевая и хлопая в ладоши, сам же Нерон в это время играл на флейте Пана).
Никто так и не удосужился поинтересоваться у знаменитого полководца, зачем же он содержал свой криптозоосад."
* * *
Рассказ Сэра Эзры Мередвайта Торна, эсквайра, он же III брат, под заглавием
“Фамильное древо виконтов Килдадских”.
I-й виконт Килдадский, Натаниэль Сибастьян Крэдлборн-младший, родом из Типперэри, юность, молодость и зрелость свои провёл в морских странствиях и военных кампаниях под водительством национального флота Соединённого Королевства.
Был он смел, отважен и доблестен, побывал он в Айгюпте, Абиссинии, Нубии, Византии, Османии, Иудее, Персии и Индокитае. К 36 годам Натаниэль Крэдлборн-младший был возведён в титул сэра, ему было пожаловано изрядное поместье в землях шотландских, неподалёку от исполинских вершин Бен Невиса и Карн Мор Деарга. Места были прекрасны своей особой дикостью и первобытностью. Ныне эта область известна как Лохабер (Loch Abar). По королевскому указанию было поручено расчистить несколько гектаров лесных угодий для постройки подобающего титулу хозяина манора. Строить решено было у тихого озера Лох-На-Мораг. Там сэр Крэдлборн и заложил фундамент будущего фамильного гнезда виконтов Килдадских и прижил за несколько лет троих детей от нанятой прислуги из крестьян. Умер он в 1828 году от неизвестной хвори, подцепленной им где-то на Аравийском полуострове, от которой мошонка распухает до слоновьих размеров, а в носовых пазухах растут грибы.
Наследники бравого Натаниэля: старший сын Натаниэль Себастьян-младший, средний Фердинанд и дочь Лоретта, были очень умными и не по годам развитыми детьми. Правда, Фердинанд так и не научился считать, как его не били, но зато рисовал отменно. Позже он уехал в Италию, где дух карнавала всегда был его музой, и прослыл за одарённого акварелиста. Фердинанд зарёкся от супружеской жизни, но как это часто бывает у творческих личностей, осчастливил некоторых своих преданных поклонниц внебрачным плодом любви. В ноябре 1873 Фердинанд благополучно скончался в своей постели, не оставив миру ничего, кроме изящных акварелей, рыцарских статуэток и нескольких детей-приблудков.
Старший сын, Себастьян, пошёл по стопам отца, плавал юнгой на кораблях “Королева Джезебель” и “Королева Харлот”, но потом ему всё это надоело и он решил варить вино. Натаниэль Себастьян-младший на отцовские сбережения приобрёл небольшой винокуренный заводик в Болгарии с прилегающими рощами благородного муската, но вскоре разорился и стал играть в покер с болгарскими матросами в злачных портовых тавернах Варны. Там же он получил несколько десятков ножевых ранений, от которых и скончался в 1857 году в возрасте 49 лет, оставив в наследство кучу долговых расписок.
Всё это пришлось расхлёбывать самой младшей из рода Килдадов Лоретте Крэдлборн. Девушка эта уже в юности оказалась одарена многочисленными талантами, причём особенно отличалась она в области оккультизма. Лоретта писала стихи, играла на скрипке, вышивала, пела, танцевала вальс, чечётку и тарантеллу, умела подражать кому угодно в чём угодно и знала несколько иностранных языков, в том числе хинди и арабский. Невероятно артистичная её натура требовала выхода, и вот она отправилась из родового гнезда в Россию, где познакомилась с тамошними деятелями культуры и искусства, но вскоре вынуждена была покинуть страну из-за приставаний одного особенно назойливого гусара, знаменитого волокиты поручика Ржевского. Из России она отправилась во Францию, где познакомилась с писателями-декадентами (Бодлером, Готье, Верленом и пр.), а так же с эпической личностью Жаном Мартеном Шарко, который был врачем, гипнотизером, учёным и умнейшим человеком одновременно. Под влиянием последнего написала несколько научных трактатов, в том числе “О мигрени, одышке и ночных выделениях” и “Уродства и болезни в искусстве”. Войдя в гипнотический транс в 1863 году, увидела себя в прошлом воплощении Жанной д’Арк, после чего прониклась духом революционерства и участвовала в беспорядках на улицах Парижа в дни Коммуны. Приняла героическую смерть в марте 1872 года, выпив яду, который передали ей сообщники в тюрьме Консьержери, что в центре Парижа.
Из наследников славного рода Килдадов остались, таким образом, лишь незаконнорожденные дети среднего сына, художника Фердинанда. Их было много, около двенадцати, и все от разных женщин. Большинство от смешения крови выросло непонятно кем, прощелыгами и лоботрясами, и только двое достойны упоминания – некто Чезаре Цивинетти и некто Джэймс Крэдл. Оба были ровесниками, только первый был весь в мать, смуглолицый и черноволосый южанин, а второй – настоящий ирландец, лицом очень похожий на славного деда. Друг с другом они не были знакомы, потому как матери ничего им не рассказывали. Чезаре был артистичен, как его родная тётушка, революционерка мисс Лоретта, умел ходить на руках и сочинять невероятно сложные мелодии, притом голосом он мог имитировать скрипку, контрабас, лютню, валторну, флейту, гобой, тромбон и даже виолончель. Жили они с матерью и дядьями в живописном Провансе. Джэймс же был молчаливым и строптивым силачом, работал в доках Неаполя грузчиком и пил только ром с содовой в равных пропорциях. В 1879 году Чезаре вступает в актёрскую труппу традиционной комедии дель арте, где красуется в роли носатого Капитана. Джэймс тем временем, как следует подзаработав и нахалтурив, едет в Венецию наслаждаться искусством в обществе кокотки Дульчимеи. В августе 1882 году они попадают на выступление театра Чезаре, где Дульчимея оказывается очарованной лицедейством смуглолицего брата её ухажера. Пока напившийся в дрибадан Джэймс отсыпается в таверне, Чезаре и Дульчимея крутят романс, результатом чего становится акт прелюбодеяния. Джэймс, увидев пылающие ожоги от поцелуев на шее любовницы, приходит в ярость, выпытывает у неё имя негодяя, душит Дульчимею, идёт на следующий спектакль дель арте и нападает на Чезаре прямо на сцене, размахивая большим моряцким тесаком. Чезаре, тем не менее, отбивается от яростного брата-ирландца и бьёт его по голове бочонком доброго amontillado из театрального реквизита, отчего Джэймс падает в обморок. Тут Чезаре видит оголившуюся волосатую грудь ирландца с родимым пятном в форме английского якоря, таким же, как у него самого. Чезаре вспоминает матушкины многозначительные умалчивания по поводу этого странного пятна, а также прекрасные акварели в её комнате, на которых стоят подписи “Ф.Крэдлборн” и авторский знак в форме якоря. Джэймс между тем приходит в сознание, вновь кидается на брата и бьёт его в пах. Остальные комедианты наконец разнимают дерущихся, истина проясняется, и братья уже с любовью жмут друг другу спины.
Вместе со всей честной труппой Джэймс Крэдл и Чезаре Цивинетти в сентябре 1882 года отправляются на пароходе “Святой Франциск” в Ирландию, Дублин, а оттуда – в родовое поместье виконтов Килдадских, где их встречает прислуга во главе со старинным дворецким Баррингтоном, чихающим пылью и жующим отменный ирландский табак “Clune’s Kincora Limerick”, и экономкой Милли Руд, от которой наследники узнают всю долговую подноготную их славного семейства. Радости их нет конца, и на том мы их оставим, ибо про счастье воссоединения с отчизной рассказывать уж совсем не интересно.”
* * *
Рассказ графа Орлоффа, IV брата, под заглавием “Сказ о подземных жителях и огнедышащем карбункуле”.
“Как известно любому шахтёру и нидерланду, область Харцских гор, что в Северной Германии, издавна считалась местом обитания стихийных и демонических сил, великанов и гномов. Вот об этих вещах и пойдёт у нас повесть. Жили себе в одной такой пещере, богатой горными породами, в предгорьях пика Брокен, кобольды. Клан их насчитывал пятерых представителей, и были они очень дружны и добры между собой, когда не дрались за редкоземельные металлы.
Старший, но отнюдь не самый мудрый из гномов, по имени Флунгрид Златокуй, умел выковать такую вещь, какой доселе нигде на свете не было. Был он широк и массивен, словно обломок горной породы, а тело его и лицо покрывала червоная руническая вязь, защищавшая его от неудач и злых козней саламандр. Всегда про запас у него имелась целая вязанка шуток и прибауток, и потому был Флунгрид главным забавником. На самом же деле старший кобольд, когда оставался наедине с самим собой, всецело погружался в долгие и унылые раздумья о судьбах всего сущего, и лик его мрачнел.
Следующий по старшинству кобольд звался Йоленстром Чароплут и умел он разные фокусы показывать. Когда кто-то из его сородичей был не в духе, хворал или печалился, Йоленстром у него на глазах мог вдруг превратиться в невиданное животное и начать отплясывать самым предурацким образом. Или же он возьмёт да и исчезнет, одна только вязаная шапка останется в воздухе висеть. Или Йоленстром топнет ногой по земле – и оттуда трещины пойдут во все стороны, а из трещин – шары разноцветные выпрыгивать начнут, и тогда уже понурому гному ничего другого не остаётся, как вступить с братцем Йоленстромом в занятные игры до самого упаду.
Третий кобольд, увалень Хангвар по прозвищу Тугодум, был столь неуклюж и неповортлив, что часто ему не доверяли даже самые простые дела, оттого и чувствовал себя бедняга ущемлённым в правах и недооценённым. Меньше всего он был способен что-либо отремонтировать, ибо от Хангвара было более разрушения, нежели созидания. У Хангвара было здоровое брюхо, потому как любил он и выпить, и закусить. Всё же, как это всегда бывает во вселенской механике, ради соблюдения некоего равновесия даже полные растяпы и долпеды оказываются одарены положительными сторонами, или талантами. Так и бедняга Хангвар, ещё будучи нескольких лет от роду, стал понимать, о чём глухо ворчат камни, что скрывают шуршащие корни деревьев, чем заняты помыслы подгорных родников и какие вести разносят огнехвостые саламандры, драконьи прислужники. Из-за обилия повседневных впечатлений и вырос Хангвар таким, каким есть: рассеянным и отвлечённым. Зато уж мог он поведать любому другому кобольду о таких делах, которые мало были известны во всём свете.
Четвёртым по старшинству кобольдом был Асквальд Книгочей, учёный гном. В бороде его было сто десять косиц, и ходил он всегда со словарём, висящим в медной оправе на поясе, и с ручным вороном на плече, умеющим говорить по собственной воле. Асквальд отличался непомерной строгостью и высокомерностью, его невозможно было переспорить или как-нибудь выбить из колеи, но и рассмешить его тоже никому было не под силу, ибо был этот гном холоден, как статуя Прокла. Высшие Силы, видимо, наделив Асквальда большим умом, взамен вынули у него сердце и заменили его куском мрамора, так про него думали иной раз его собратья, когда наблюдали исподтишка, как учёный кобольд вышагивает по подземным галереям, с привычной надменностью перелистывая жухлые ветхие страницы какого-нибудь мудрёного фолианта. Однако, Асквальд научился заклинать саламандр и ставить в тупик злобных троллей, сворачивая им все мозги набекрень всякими загадками, чем он мог по праву гордиться, так как не раз спасал весь клан от страшной участи.
Младшим из всех дварфов был братец Грёнлунг Молотобоец. Младшим, но отнюдь не слабейшим. Он был удивительно силён и даже Флунгрид частенько не мог с ним совладать. Ростом Грёнлунг не был велик, но мышцы его напоминали металлические пружины. Остальные кобольды даже предполагали, что тут не обошлось без вмешательства Тора-громовержца. Конечно, этот кобольд в силу своего сложения бывал отчаян, упрям и строптив и однажды чуть было не погиб, когда на них с братцем Хангваром напали тролли, и только тайная интуиция добродушного увальня спасла обоих от каннибалов и их гнилых клыков.
Хоромы у кобольдов были преотличные, есть где разгуляться! В совокупности они занимали внушительную часть подножия безымянной скалы Харцского нагорья. Была высокосводчатая общая опочивальня с резными каменными кроватями и вопиющих размеров очагом, была столовая с широким круглым столом из чистого берилоникса, где по вечерам было так приютно покемарить после нескольких кубков глинтвейна и всласть подварфить… Была ещё личная кузница братца Флунгрида, она же мастерская и выставочный зал, была библиотека Асквальда, куда он никого не пускал из вредности, был сад минералов братца Хангвара и галерея чудес иллюзиониста Йоленстрома. У Грёнлунга, как самого младшего (всего-то 300 лет!) не было до сих пор отдельного кондоминиума, да ему и не хотелось как-то. В многочисленные часы досуга любил крепыш Грёнлунг побродить по глубинам подземного пространства, поохотиться на детёнышей саламандр, попугать неуклюжих монструозных троллей и поискать всякие диковинки: говорящие камни-авгуриты, блуждающие огоньки, статуэтки утерянных божеств, благоуханные пещерные орхидеи. Всё, что он находил, обычно сносилось братцу Йоленстрому, за что тот очень хвалил младшего. Больше же всего нравилось Грёнлунгу совершать рискованные вылазки в дневной мир, хотя он и казался ему слишком суровым, непонятным и негостеприимным. Но снаружи всё было, по-другому, пахло новизной, солёным ветром и великим простором.
Однажды вылез Грёнлунг Молотобоец на свет божий. "Эх, ле-по-та!" — сказал он внешнему миру, почёсывая плетёную бороду и пощёлкивая шишковатыми суставами пальцев. Уже смеркалось, и было прохладно, как в родных пещерах. И вдруг видит Грёнлунг в небе летящий метеор, горящий алым, как чистейший корунд. Замерло сердце Грёнлунга от восторга и благоговения, зачесалась у него вдруг рыжая борода, как никогда не чесалась. Понял смышлёный кобольд, что близятся великие перемены. А что было потом, уж как-нибудь в другой раз доскажу.”
* * *
ПОСЛЕСЛОВИЕ, или СОБСТВЕННО, О БРАТСТВЕ
...Было некогда в одном восточноевропейском царстве-государстве одно эзотерическое братство. В нём были люди. Их было немного, смею даже сказать, совсем ничего: пять или шесть человек. Сколько братьев было на самом деле, они и сами не знали. Не могли они также и внятно ответить, какие цели преследовало их братство, когда оно было основано, где и кем. Ясно было одно – появилось оно не в каком-то там трактире. Братство состояло из персон исключительного склада ума, интеллигентных и (на этот счёт высказываются веские аргументы) некоторых даже дворянского происхождения. Встречи Братства Хрустального Сфинкса проходили тайно и в строжайшей секретности по вечерам последних пятниц месяца в апартаментах одного из членов Братства, он же был и самым старшим из братьев, так сказать, духовным наставником. Наставничество его обычно сводилось к сидению в глубоком бархатном кресле с отрешённым видом и потягиванию дурманящих благовоний из заморской экзотики-кальяна. Когда же, что случалось нечасто, страсти разгорались в известном смысле нешуточные, он с неохотой приоткрывал один глаз, оценивал обстановку, в особенности состояние его персидских ковров и оттоманок, и, извиняясь, вежливо обращался к присутствующим:
– Товарищи! Ну имейте же совесть!..
Братья утихомиривались и переставали на время друг друга обдавать слюной.
Сидели они, таким образом, обыкновенно в просторнойгостиной, каждый в своём кресле, кроме того, шестого, который, если уж являлся на встречу, то ему давали складной стульчик, и он с недовольством морщил рожу, но садился.
Любимым, да пожалуй, и единственным занятием членов тайного ордена было рассказывание в порядке очереди всяких занятных баек, чудесных историй, притч, быличек и небылиц. Братья, дабы не терять хватки, всё свободное время вне их сходок проводили в странствиях, наблюдениях, размышлениях, естествоиспытаниях, записях в своих дневниках всего пережитого и постоянной тренировке серого вещества, для чего поглощали невероятное количество орехов и сухофруктов ежедневно. Это не относится, конечно же, к их духовному наставнику, который был, по всей видимости, настолько умудрён и постиг такие высоты мысли, что ему оставалось только отстранённо внимать остальным своим братьям и оценивать их благородные умения по достоинству. А вот шестой член братства ничего путного никогда не сообщал, если вообще соблагоизволял появляться, поэтому его мнение никого особо не интересовало и остальные братья относились к нему, как к гумну, простите за выражение. Даже когда всем разливали по высоким изящным бокалам горячий пунш али грог, ему же давали вместо этого пластиковый стаканчик с каким-то лимонадом.
Кстати говоря, вы спросите, если уже не спросили, что это за название такое чудное и как оно соотносится с миссией Братства? Да очень просто. Т.е., вернее, ничего не просто, а очень даже сложно и неопределённо. Единственное, что роднило братьев с грозным Сфинксом, да и то, не с хрустальным, а обычным, египетским, так это их любимая забава – в перерывах между беседами они развлекались тем, что загадывали друг другу разные каверзные загадки навроде таких:
“ Сколько лет времени?”;
Или “Когда воровать перестанут?”;
Или ещё “Ни рук ни ног, а в зубах – молоток”.
Ежели ответчик бессилен дать верный ответ, все дружно гогочут и отвешивают продувшему крепкие затрещины.
Так вот, теперь давайте перейдём к четырём оставшимся героям нашей пьесы.
Первый из них самый громогласный, у него ещё всё время руки не на месте. То почешется, то суставами пощёлкает, то засунет палец в ухо да так и сидит. Кадык у него ещё предурацкий. А на рожу и вообще без слёз не взглянешь. Зато по части всяческих диковинных историй ему равных нет, всех заткнёт за пояс. Только говорит больно громко, а когда взбудоражится, так ещё начинает первые и последние слоги глотать, тут уж по нему зуботычина так и плачет.
Второй же, в противовес первому брату, сдержан, рассудителен, холоден, как речной угорь, и, наверное, такой же скользкий, потому что постоянно съезжает со своего кресла, как будто маслом намазан. Бывает, как гаркнет, так и скатится, как на санках с горки, только его и видали. Потом ищи его под столом или под шкапом. Нос у него знатный – весь в крапинку и всё время пунцовый. Это наверняка потому, что всякую гадость норовит туда сунуть.
Третий брат ещё занятнее двух предыдущих. Уж этот колорит так просто не обойдёшь на мостовой. Длинный, как фонарный столб, голова тоже, бывает, фосфоресцирует, ноги как вытянет на полкомнаты, так ходят все, спотыкаются, лбы расшибают. А то ещё шестому в шутку на голову их закинет, тот ни жив ни мёртв сидит, да весь бледны й от негодования. Потом изловчится и укусит длинного за лодыжку, а тот с криком вскочит и всем своим непомерным телом обязательно налетит на какой-нибудь стул, погнавшись за шестым. Грохот стоит неописуемый. Другой заслугой третьего брата является его выдающаяся способность вращать глазными яблоками во все стороны независимо друг от друга. Ни дать ни взять хамелеон!
Обратимся же к четвёртому брату. Он просто неподражаем. Тело у него стремится к шару, не считая тонких конечностей, глаза тоже круглые и навыкате и всё время моргают. Говорит он утробным квакающим голосом, и когда слишком часто разевает свою лягушачью пасть, распространяется запах гнилостных болотных испарений. А уж руки ему пожимать никто не любит – слишком уж они липкие и холодные, хуже даже, чем у второго брата. Зоб у него всё время вздымается и опускается, и кажется, что фрак на нём разойдётся в любой момент. Ещё этот брат очень любит всех поддевать и надувать, а потом заливаться своим квакающим вибрирующим хохотом, за что тут же рискует получить по лысому затылку. В общем, такое впечатление, что перед вами господин Жаб, сошедший со страниц сказок Кеннета Грэма, только более мерзопакостный.
Такая вот компания. А что же, скажите вы в который раз, из себя представляют духовный наставник и шестой брат? Ну, с духовником-то всё проще, лицо его прячется за дремучими, как вековой лес, бровями, и не менее окладистыми бакенбардами. Можно подумать, что и лица-то вовсе нет, так, волосы одни в клубах дыма колыхаются. Оно, может, и верно, кто его знает.
А про шестого что-либо конкретное вообще трудно сказать, известно лишь, что обыкновенно появляется он откуда-то из-за спины духовника. Поэтому никто его в оборот и не берёт за его сомнительное происхождение. А уж как выглядит сей прелюбопытнейший субъект, никто из братьев ничего вразумительного сказать просто не в состоянии.
Так к чему, собственно, все эти разглагольствования? Ах да, случился с братьями как-то один случай, что называется, из ряда вон. Дело было так. Собрались они, как заведено, и ждут уже шестого, как вдруг заместо него вылазает какая-то чумазая баба и начинает орать сиплым басом. Что было потом, одному дьяволу известно. Вот и всё, ребята.
облако тэгов
