Монфокон де Виллар, “Граф де Габалис”

В данном (уникальном в своём роде) исследовании мы поговорим о таком разряде магических/сверхъестественных существ, как элементалы, или духи стихий.

Изначально они были известны древним людям как природные сущности и персонажи низшей мифологии, как то: русалки, нимфы, ундины, водяные, каппы, лешие, цверги, альвы, сильфы, келпи, турсы, эттины, баргейсты, домовые, мариды, ифриты, кикиморы и пр. В воображении человека они населяли всяческие природные локусы и места силы, что до сих пор присутствует в концепциях японской политеической религии синто (ками, также йокай), и в буддийской мифологии (8 классов существ), а также у неопаганов (wicca, северное язычество, родноверы и пр.) и в традиционном шаманизме (как в Южной Америке, так и в Сибири и Монголии). Некоторых из стихиалей люди считали “добрыми соседями”, других же они опасались и старались защититься от них разными “проверенными” средствами. Одним из лучших проверенных средств являлись железные предметы (металл, связанный с Марсом в магии), лучше всего в форме защитных символов – подков, крестов, ножей и пр. Отсюда неудивительно, что кузнецы считались хорошими знатоками магических чар, ведь в кузницах было множество железных орудий, и они находились под защитой суровых и могучих богов кузнечного дела, крафтинга и металлургии. Соответственно, имеем ассоциативный ряд: элементал – экзорцизм – боязнь – железо – подкова – кузнец – ведьмак – чародей – Марс – Гефест – Птах — Сет.

Многие из этих существ олицетворяли собой, в том же смысле, что и боги/полубоги, одушевлённыё/разумные силы стихий, но представленные в меньшем масштабе, чем у их старших сородичей. То есть это не дух всего океана, либо всего моря, но дух отдельно взятого залива или озерца, или реки, или родника. Не дух Огня вообще, но дух лесного пожара, или костра, или головешки, или восковой свечи. Не целое небо, но отдельная гряда облаков, или грозовая туча, или даже молния или раскат грома. Не дух всех вообще гор, но это дух отдельной горы, скалы или холма, утёса или фьорда, пещеры кристаллов или просто одного самоцветного камня. Хотя такие Силы, как дух всего Океана, дух всего Огня, дух всего Неба и дух всей Земли, тоже присутствуют, но их уровень сознания и манифестации зачастую недоступен человеческому пониманию, и поэтому контакты с такими Силами доступны лишь очень одарённым людям, вроде гениальных поэтов, музыкантов, конструкторов и пр. Соответственно, с приходом Просвещения и научного метода познания природы Реальности вообще вся мифология стала считаться этапом чуть ли не “наивного младенчества” человеческой расы. Однако, как известно, и сэр Исаак Ньютон, и сэр Роберт Бойл увлекались средневековой спагирией и алхимией. В “королевской науке”, которая проникла в Европу через арабские, коптские, еврейские и византийские трактаты, а также переводы греко-египетских/эллинистических оригиналов, в значительной мере присутствует доля пифагорейского учения о четырёх (пяти) Первоэлементах. Это Огонь, Вода, Воздух и Земля, а также Эфир, или Квинтэссенция, или Акаша, или Основа, или Пространство. Из этих первоэлементов составлено вообще всё проявленное, то есть физико-химо-биологическое измерение точно так же, как из отдельных иерограмм, замысловатых символьных систем, идей и концепцией в виде математических формул составлено измерение логическое, которое так любили эксплуатировать средневековые алхимики, создавая свои собственные символьные криптосистемы, энигматические бестиарии и магические языки. Лингво-символьные элементалы – это отдельный разговор, и не на одну сотню цитат.

Необходимо заметить, что в некоторых религиозных и даже магических системах Пятый Элемент, Эфир, может распадаться на Чёрное и Белое, Тьму и Свет, точно так как в символике Дао – противоборство и равновесие двух противоположных фундаментальных сил — Порядка и Хаоса, Мужского и Женского, Горячего и Влажного и т.д. Так, например, можно найти подобный концепт в манихейском космогенезисе. Эти дополнительные дуалистические и диалектические “стихии” также представлены в современных фэнтези-вселенных и популярной эзотерике. Например, имеем абстрактные дихотомии Жизнь/Смерть, Добро/Зло, Свет/Тьма и т.д. Довольно часто в фэнтезийных играх жанра RPG можно наткнуться на таких забавных существ, как Элементаль Тьмы, или Стихийный Джинн Хаоса, и пр. перлы. Однако на фэнтезятине мы не будем в нашем эссе заострять никакого лишнего внимания, ибо это и так переваривается ежедневно в тематических новостных лентах и у всех гиков на слуху. И да, к фэнтези-мирам автор эссе относится достаточно кинично, если не сказать, скептично (хотя уже больше 15 лет интересуется классификациями вымышленных тварей с игральных карточек франшизы MtG, не говоря о чтении таких мастеров визионерского фэнтези, как К. Э. Смит и Д. Линдсей). Да и вообще для всего прочего (фэнтезийного) есть такие проверенные и годные порталы, как Fantlab.ru, ЛКИ, МирФ и пр.

Поэтому в дальнейшем нами будут рассмотрены лишь те литературные прецеденты встреч людей со стихиалами, где это происходит в дефолтном “реалистическом”сеттинге: планета Земля, классическая историческая ветка, XIX-XX вв., страны Евразии, Америки или Африки, психические расследования; то есть доля обычного реализма к магическому реализму составляет в таких рассказах примерно 85% к 15%.

******************************************

1

Систематизация и переосмысление представлений о стихийных духах началась примерно в XVI веке с лёгкой руки гениально одарённого полимата Теофраста Бомбаста фон Гугенхейма, прозванного Парацельсом, чьи медицинские исследования дали начало экспериментальному методу и послужили трамплином к развитию некоторых до сих пор актуальных методов терапии. Например, Парацельс применял для лечения больных ртуть, один из самых опасных для человека ядовитых металлов. Самое известное его сочинение по интересующей нас теме – “Книга о нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах и прочих духах”.

“Они высокоодарённые, и они знают и предупреждают, так что человек может узнать о таких вещах, и видеть их, и верить в существование таких творений. Для этой цели Бог позволил им являться человеку.”

Парацельс, Ibid

Далее мы находим сведения о них у Монфокона де Виллара, Джона Ди, у Поля Седира и Станисласа де Гюайта, у Элифаса Леви и у Папюса, у Блаватской и Рерихов, и т.д., пока мы не подходим вплотную к образцам химерной прозы (weird fiction) XIX-XX вв., например, к рассказам и романам Г. Майринка (“Ангел западного окна”), У. Х. Ходжсона, Э. Ф. Бенсона (написавшему целую серию рассказов об элементалах), Э. Блэквуда (также постоянно о них писавшего), А. Мейчена, Л. А. Льюиса, С. Ромера, С. Куинна и других авторов того времени, включая даже "опытных" исследователей невидимого мира, как, например Эллиот о’Доннел, Гарри Прайс или Дион Форчун.

Вот что пишет по этому вопросу известный в своё время канадо-американский писатель, лектор, философ-мистик, таролог, масон и исследователь оккультизма Мэнли Палмер Холл (1901-1990) :

“Это структурная единица, с которой начинается не только жизнь живых тел, но и из которых она строится дальше. “Протоплазма, — говорит Хаксли, — простая или с ядром, есть формальный базис всей жизни. Это глина Гончара”».

Водный элемент древних философов претерпел метаморфозу и стал водородом в современной науке; воздух стал кислородом; огонь — азотом; земля — углеродом.

Подобно тому, как видимая природа населена бесчисленным количеством живых существ, согласно Парацельсу, невидимый, духовный аналог видимой природы (составленный из разреженных элементов видимого мира) населен сонмами любопытных существ, которых он назвал стихиями и которые потом были переименованы в природных духов. Парацельс разделял их на четыре группы, которые названы им гномами, ундинами, сильфами и саламандрами. Он учил, что они являются на самом деле живыми созданиями, во многом напоминающими по форме человеческие существа и населяющими свой собственный мир, неизвестный людям в силу недоразвитости их чувств, неспособных проникнуть за пределы грубых элементов.”

<…>

“Цивилизации Греции, Рима, Египта, Китая и Индии верили в сатиров, духов, фей и гоблинов. Они населили море русалками, реки и источники — нимфами, воздух — феями, огонь — ларами и пенатами, землю — фавнами, дриадами и гамадриадами. Этим природным духам усиленно поклонялись, что выражалось в соответствующих им подношениях. Иногда, в силу различных атмосферных условий или же своеобразной чувствительности верящих в духов людей, эти духи становились видимыми. Многие люди писали о духах так, как будто они общались с этими обитателями тонких сфер природы. По мнению многих авторитетных писателей, боги античности были на самом деле стихийными духами, потому что многие из этих невидимых существ имели впечатляющую внешность и восхитительные манеры.

Некоторых из этих стихийных духов греки называли демонами, особенно духов высших порядков, и поклонялись им. Вероятно, наиболее знаменитым из этих демонов был таинственный дух, который направлял действия Сократа; именно о нем философ отзывался самыми высокими словами. Те, кто посвятил много времени изучению невидимой конституции человека, полагали вполне вероятным, что демон Сократа и ангел Якова Беме были на самом деле не стихийными духами, а тенями божественной природы самих этих философов. В своих заметках «Апулей о Боге Сократа» Томас Тэйлор говорит:

«То, что демон Сократа был, вне всяких сомнений, духом высших порядков, можно заключить из интеллектуального превосходства Сократа над другими людьми, и поэтому Апулей прав в том, что называл демона Богом. А то, что демон Сократа и в самом деле был божественным, следует из признания самого Сократа в “Первом Алкивиаде”, ведь в ходе этого диалога он ясно говорит: “Я долго придерживался мнения, что Бог еще не направил меня для разговора с тобой”. И в “Апологии” он недвусмысленно говорит о том, что этот демон наделен божественной трансцендентностью, что позволяет заключить о его высоком положении среди демонов».

Бытующее уже долгое время среди людей мнение, что невидимые элементы, окружающие землю и живущие в ней, являются разумными созданиями, кажется невероятным прозаическим умам нашего времени. Однако это мнение считали правдоподобным многие выдающиеся умы. Сильфы Фация Кардана, миланского философа, саламандры, которых видел Бенвенуто Челлини, пан св. Антония и маленький красный человечек, или гном, Наполеона Бонапарта занимают свое место в истории.

Литература также проникнута концепцией природных духов. Озорной Пэк в шекспировском «Сне в летнюю ночь», стихийные духи в розенкрейцеровской поэме А. Поупа «Похищение Локона», таинственные создания в романе лорда Литтона «Занони», бессмертный Оловянный Колокол и знаменитые шляпы в горах Кэтскилл, встретившиеся Рип Ван Винклю, — все это фигуры, хорошо знакомые изучающим литературу. Фольклор и мифология всех народов полны легенд об этих таинственных маленьких существах, населяющих старые замки, сторожащих зарытые в землю сокровища, строящих свои дома под шляпками поганок. Феи являются предметом восхищения детей, и большинство детей неохотно расстается с верой в них. Не так уж давно в них верили и выдающиеся умы, и еще остается под вопросом, в какой степени такие люди, как Платон, Сократ и Ямвлих, были не правы, когда они открыто признавали их реальное существование.”

Чтобы закончить исчерпывающую картину классического понимания стихийных/природных духов в оккультной литературе, процитируем ещё раз мистера М. П. Холла, в свою очередь, далее дословно описывающего концепцию стихийных духов в сочинениях Парацельса:

“Парацельс, описывая субстанции, из которых составлены тела стихийных духов, разделял плоть на два вида, первый из которых мы унаследовали от Адама. Это видимая, телесная плоть. Другая плоть, не унаследованная от Адама, будучи более разжиженной, не столь убога, как первая. Тела стихийных духов состоят из этой транссубстанциальной (sic!) плоти. Парацельс говорит, что разница между телами людей и телами природных духов такая же, как между материей и духом.

«Да — добавляет он, — стихийные духи — это не просто духи, потому что у них есть плоть, кровь и кости, они живут и производят потомство, они едят и говорят, спят и бодрствуют и т. п. и, следовательно, не могут быть названы просто духами (sic!). Они занимают промежуточное место между людьми и духами, напоминая мужчин и женщин по организации и форме, а духов быстротой движения» (см. «Оккультную философию» Агриппы). Позднее тот же автор называет эти создания сложными, поскольку субстанция, из которой они состоят, является смешением духа и материи. Он использует цвет для объяснения этой идеи. Сочетание красного и синего дает новый пурпурный цвет (sic!), новый цвет, не напоминающий ни тот, ни другой и все же составленный из них. Таков и случай с природными духами: они не напоминают ни духовных созданий, ни материальных существ, и все же они состоят из субстанции, которую мы можем назвать духовной материей или эфиром.

Парацельс далее добавляет, что в то время как человек составлен из многих материй (дух, душа, ум и тело), соединенных в одно, стихийные духи имеют в себе только один элемент, или принцип, именно эфир (sic!), из которого они состоят и в котором живут. Читатель должен помнить, что под эфиром подразумевается духовная сущность одного из четырех элементов. Есть столько эфиров, сколько элементов, и есть столько семейств природных духов, сколько есть эфиров. Эти семейства полностью изолированы в своем эфире и не вступают в сношения с обитателями других эфиров, но поскольку человек по своей природе имеет сознание, чувствительное ко всем четырем элементам, при определенных условиях он может вступать в сношения с ними.

Природные духи не могут быть разрушены грубыми элементами, такими как материальный огонь, земля, воздух или вода (sic!), потому что они функционируют на более высоком, чем земные субстанции, колебательном уровне. Будучи составлены только из одного элемента, или принципа (эфира, в котором они обитают), они не обладают бессмертным духом и по смерти распадаются снова на элементные составляющие, из которых они выделились (sic!). После смерти не сохраняется индивидуального сознания, поскольку нет более высокого вместилища для духа, которое бы сохраняло его. Поскольку тела их сделаны из одной субстанции, они не испытывают трения между частями своими и, следовательно, живут больший век. Состоящие из земного эфира живут меньше других, а состоящие из воздушного эфира живут дольше всех. Средняя продолжительность их жизни колеблется от трех сотен до тысячи лет (sic!). Парацельс утверждал, что они живут в условиях, подобных нашему земному окружению, и что некоторые из них подвержены болезням (sic!). Полагают, что эти создания не способны к духовному развитию, но большая часть из них имеет высокую мораль (sic!).

Относительно эфиров стихийных духов Парацельс пишет: «Они живут в четырех элементах: Нимфы — в элементе воды, Сильфы — воздуха, Пигмеи — земли и Саламандры — огня. Они также называются Ундинами, Сильвестрами, Гномами, Вулканами и т. п.

Каждый вид движется только в элементе, к которому он принадлежит и который для него значит то же, что воздух для нас или вода для рыб, и ни один из них не может жить в элементе, принадлежащем другому виду. Для каждого стихийного духа соответствующий ему элемент является прозрачным, невидимым и пригодным для дыхания, как и наша атмосфера». Читатель не должен путать природных духов с истинными волнами жизни, пронизывающими невидимые миры. В то время как стихийные элементы состоят только из одной эфирной сущности, ангелы, архангелы и прочие высшие трансцендентальные сущности являются сложными организмами, весьма похожими на человека, но только без его физического тела (sic!).”

Здесь мы видим следующие важные для нашего исследования пункты.

1. Элементалы состоят из эфирной (транссубстанциональной) плоти;

2. Они смертны и вынуждены есть, пить, спать, болеть и производить потомство, как и люди;

3. Они состоят только из одного принципа, или “эфира” того или иного элемента;

4. Они не могут быть разрушены воздействием грубых физических элементов (огонь, вода, воздух, земля);

5. Они имеют высокие моральные качества;

6. Средняя продолжительность жизни стихиала – от трёх сот до трёх тысяч лет, причем сильфы – самые долгожители, а гномы – самые недолговечные;

7. Не следует путать элементалов с ангелами/даймонами и пр. трансцендентными существами, так как те столь же сложноустроенные, как человек (если не сложнее).

У внимательного читателя, кое в чём сведущего, могут возникнуть следующие вопросы:

— откуда у Парацельса настолько точные сведения об образе жизни, сроке жизни и смертности стихийных духов (что схоже с описанием жизни джиннов в арабских преданиях),

— почему они не могут состоять из нескольких “эфиров”,

— почему они не могут быть разрушены направленным физическим воздействием противоположной стихии (например, тушение огневика пульверизатором, наполненным освящённой водой),

— откуда известно про их высокие моральные качества,

— отчего сильфы живут дольше всех, а гномы – меньше всех, хотя по логике должно бы быть наоборот,

— и что, в конце концов, следует понимать под “ангелами и прочими трансцендентальными сущностями”, ведь известно, что в древности под “ангелос” понимались те же “даймонес”, по сути – мудрые стихийные духи? Остаётся только гадать на кофейной гуще, откуда же у великого Парацельса эти драгоценные и неоднозначные сведения.

Однако Парацельс ни словом не упоминает о таком разряде элементалов, как магические/искусственные. Зато о них мы находим конкретный биографический отрывок в “Психической самозащите” Д. Форчун, а также встречаемся с ними в некоторых рассказах жанра weird fiction, где они выступают как сравнительно редкий тип даже среди элементальной братии.

“Следующий тип психического нападения, который мы должны рассмотреть, проводится посредством искусственных элементалей. Они отличаются от мыслеформ тем, что будучи сформированы творяшим умом мага, получают отдельное и независимое существование, хотя по своему характеру они существенно обусловлены замыслом их творца. Жизнь этих созданий сродни заряду электробатареи – она (жизнь) медленно истекает наружу посредством излучения, и если их периодически не подзаряжать, они в конце концов слабеют и умирают. Связанные с этим проблемы – создание, зарядка, подзарядка или разрушения этих искусственных элементалей является важной частью практического оккультизма.

Искусственный элементаль создаётся так: маг формирует в воображение чёткий (телесматический) образ требуемого творения, одушевляет (оживляет) его соответствующим аспектом своего существа, а затем призывает в него подходящую естественную природную силу. Этот метод можно использовать как для добрых, так и для дурных целей; именно таким путём формируются “ангелы-хранители”. Говорят, что умирающие женщины, тревожась о благополучии своих детей, часто бессознательно формируют их.”

Далее Форчун описывает достаточно криповый self occult report, в котором она собственным спонтанным гневом, возникшим в момент засыпания, создала и материализовала искусственного элементала в образе волка Фенрира. Однако подробности этого кейса мы рассмотрим в отдельной главе.

Но вернёмся к классической теме духов Природы. Интересно мнение одного из плодовитейших авторов золотого века химерной прозы в Америке, а именно Сибери Куинна, вложенное в уста его альтер-эго, оккультного сыщика и доктора медицины из Франции, Жюля де Грандена, высказанное в финале рассказа “Проклятие Эверарда Мунди”:

“Эти потомки Лилит и Адама с тех пор бродят по земле и воздуху, бесплотные, не имея тел, подобных людям; но они всегда наполнены ненавистью к плоти и крови. Потому что они были первой или старшей расой; их иногда называют элементалами в древних знаниях; иногда – неутрарианами, потому что не являются они не людьми, ни полностью бесами”.

<…>

Я думаю, что древние евреи, неверно истолковывающие увиденные ими явления, объясняли их таким фантастическими легендами. Нам говорят, что эти неутрариане или элементалы – нематериальные существа. Абсурд? Не обязательно. Что такое материя? Электричество, возможно, — великая система миропорядка во всей вселенной и в миллионах миров, простирающихся на всю бесконечность.

Очень хорошо, до сих пор; но когда мы говорим, что это электричество, что мы можем сказать, если кого спросят: “Что такое электричество?” Я думаю, это модификация эфира. “Очень хорошо, — скажете вы, — а что такое эфир? Parbleu, я не знаю. Вещества – или материи вселенной мало, есть что-то ещё, больше, чем электроны, текущие во всех направлениях. Здесь электроны балансируют и образуют то, что мы называем твёрдыми камнями и деревьями, а также мужчинами и женщинами. Но могут ли они не сливаться с другой скоростью или вибрацией, чтобы формировать существ, которые являются реальными – с амбициями, любовью и ненавистью, подобными нашим, но по большей части невидимым для нас, как и воздух? Почему нет? Никто не может честно сказать: “Я видел воздух”, но никто не настолько глуп, чтобы сомневаться в его существовании по этой причине.”

Стр-ы 368-9

Парацельс также писал, что “латинские нимфы аналогичны германским ундинам, а русские оккультисты называют их русалками”. Французский мартинист и оккультный писатель Поль Седир (1871-1926) писал о духах стихий следующее: “всякое существо, согласно Каббале, каждая травка, каждый камень имеет своего духа”, перечисляя в том числе троллей, наяд и др.

Элементалам приписывалось производство взрывов газа в шахтах, обвалов, ураганов, циклонов и т.д. То есть в народном воображении они представляли собой разрушительные, опасные для людей в большинстве своём силы. Отдельно стоит упомянуть фольклор шахтёров, где есть целые классификации и иерархии добрых, злых и нейтральных горных духов (по сути, это очень расширенное описание одного лишь царства Земли, по которому можно составить не один десяток гримуаров)[1]. Также считалось, что стихиалы входят в состав человеческого тела, представляя душу разных органов и микроорганизмов (т.н. микроэлементалы).

Некоторые оккультисты считают, что элементалы состоят исключительно из элементов одной своей стихии, но, безусловно, есть также гибридные существа, состоящие из элементов двух или даже трёх стихий (см., например, элементальный бестиарий фэнтезийной ККИ MtG). По логике, такие гибридные сущности должны обладать большей сложностью и развитием, чем их более простые одноэлементные собратья, соответственно, они вполне могут быть разумны и даже мудры. Возможно, таковы магические фамильяры, гомункулы и “гримуарные гоэтические демоны” средневековых некромантов и алхимиков.

Также есть и более интересные теории. Английская писательница-оккультистка, адепт ордена Золотой Зари и автор оккультных детективов про д-ра Тавернера Д. Форчун в VII главе своего хэндбука “Psychic Self-Defence”, целиком посвящённой “патологическим контактам с нечеловеческими сущностями”, пишет, например, что некоторые половые акты могут притягивать “существ из параллельной эволюционной цепи элементальных царств” в физическое воплощение, и эти “нелюди” зачастую сильно страдают в человеческом мире, так как состоят лишь из одного элемента, в то время как человек состоит из всех четырёх (пяти). Многие случаи необъяснимых и странных психических расстройств Форчун, таким образом, объясняет либо нахождением нечеловеческой души в человеческом теле (т.н. “попаданчество”), либо патологическими контактами неуравновешенной человеческой души с элементалами (викторианский поэт Эл. Ч. Свинберн, к примеру), либо прошлыми воплощениями человеческой души в этих царствах. Более подробная развёртка темы бракосочетания и сожительства человека с элементалами дана в ироническом романе аббата Монфокона де Виллара “Граф де Габалис”, где автор, не в пример пессимизму Форчун, напротив, всячески облагораживает союзы и потомство людей и стихийных духов. По его мнению, от них родятся “чуть ли не полубоги и герои”.

Форчун же считает иначе, и это – реалистичный ответ железобетонного рационального XX-го века мифопоэтическому XVII-ому веку. Отношение аббата де Виллара к элементалам – возвышенное и призывное, отношение Дион Форчун – прагматическое и предостерегающее невежд.

“Люди тоже могут войти в контакт с элементальными сущностями, сами рискуя отправиться в сферы элементарной жизни. Такие контакты не обязательно приносят вред обоим царствам, при условии, что те, кто погружается в них, входят в такие контакты либо в ходе исследований, однако, это по плечу только продвинутым посвящённым, а не новичкам.

<…>

Однако есть случаи, когда такой контакт может причинить вред. <…> Нередко можно встретить людей, которые из предыдущих воплощений принесли тягу к контактам с элементальными царствами. В таких случаях может быть такое, что с ними намеренно вступит в контакт элементал, который уже имел опыт сношений с человеческими существами. А это в любом случае нежелательно, так как элементал не обладает знанием человеческих условий, необходимых для того, чтобы позволить ему избежать причинения вреда своему новому другу. В любом случае элементалы имеют односторонний разум, и нежелательно, чтобы они выступали как старшие партнёры при контакте.

<…>

Есть немало людей, для которых Царство Дэв (как иногда называют сферу, в которой обитают элементалы и духи природы) имеет большую притягательную силу, и они пытаются посредством медитации и ритуала войти в контакт с ним. По моему мнению, непосвящённому лицу безусловно рискованно пытаться сделать это. Такой контакт очень легко приводит к нарушению психического равновесия, если вообще не к подлинной одержимости. Дело не в том, что природные контакты вредны, а в том, что они вносят в человеческое сознание глубокое расстройство, так как возбуждают те атавистические глубины, которые психоаналитик стремится вскрыть средствами своей техники.”

Стр. 125-6

Однако дальше Форчун несколько смягчает тон, касаясь вопроса о взаимоотношениях творчески одарённых личностей и гениев со стихиалами.

“Лица, у которых подсознание лежит близко к поверхности, такие, как люди искусства, люди с причудами, неустойчивые личности, а также гении всех профессий, любят элементальные контакты, так как они стимулируют силы стихий в их природе, служащие для них источником способностей и вдохновения. Но среднего гражданина, чьё ментальное содержание организовано в значительной мере на основе подавления и компромисса <…> такие контакты выбивают из седла в большей или меньшей степени, в зависимости от пропорции подавления и компромисса в его воспитании. Компромисс – нормальный удел человечества; подавление – патология компромисса. Личность, которой удалось установить действенный компромисс между различными элементами своей природы, может позволить себе развлечься с Дэвами (sic!), не причиняя никому никакого вреда; но подавленная личность обнаружит, что она активно конфликтует с ними, так как они оказывают на неё такой же эффект, как и жестокий психоаналитик. Мы иногда слышим о трагедиях, которые случаются от принятия осадка из бутылки с тонизирующим, одним из ингредиентов которого является мышьяк. Это вызвано тем, что бутылка не взбалтывалась как следует каждый раз перед приёмом дозы, поэтому весь мышьяк выпал в осадок, собрался на дне и там достиг опасной концентрации. То же и с элементальными контактами; они являются сильным тонизирующим средством, но при неподходящих обстоятельствах могут достигать опасной концентрации.”

Итак, Д. Форчун разрешает уравновешенной, творческой и посвящённой личностям иной раз “развлечься с Дэвами”. Этим мы, пожалуй, и займёмся в дальнейшем ходе рассуждения, то есть как следует зажжём инфополе Евразии, детально проанализировав ряд блестящих оккультных детективов про элементарных атронахов и составив по итогам исчерпывающее резюме характерных черт и способностей элементалов, а также их типологию и средства их эвокации/экзорцизма, чего, насколько мы понимаем, не делалось ранее в принципе. Иначе говоря, мы постараемся как следует взболтать получившийся тонизирующий напиток из стихийных эманаций weird fiction литературы, не дав слишком быстро выпасть ядовитому осадку пресыщения указанной темой, чтобы читатель смог осушить его залпом.

******************************************

Вслед за Парацельсом элементалы начинают появляться в литературе. В XVIII веке — в работах Драйдена и аббата де Виллара. В 1712 году А. Поуп писал об элементалах в своей поэме “Похищение локона”. Также у Гофмана подобное стихийное существо выступает одним из главных героев его иронического романа “Крошка Цахес по прозванию Циннобер”. У Фуке была популярная повесть “Ундина” 1811 года. В конце XIX – начале XX веков про элементалов упоминал Гёте в трагедии “Фауст”, К. Бальмонт в стихотворении “Саламандра” и Вл. Одоевский в новелле “Сильфида”.

“Ты, я чаю, думаешь, что я не только влюбился, но даже женился, — ты ошибаешься. Я занят совсем другим делом; я пью — и знаешь ли что? чего не выдумает безделье! я пью — воду... Не смейся: надобно знать, какую воду.

Роясь в библиотеке моего дядюшки, я нашел рукописную книгу, в которой содержались разные рецепты для вызывания элементарных духов. Многие из них были смешны до крайности; тут требовалась печенка из белой вороны, то стеклянная соль, то алмазное дерево, и по большой части все составы были таковы, что их не отыщешь ни в одной аптеке. Между прочими рецептами я нашел следующий: "Элементарные духи, — говорит автор, — очень любят людей, и довольно со стороны человека малейшего усилия, чтоб войти в сношение с ними; так, например, для того чтоб видеть духов, носящихся в воздухе, достаточно собрать солнечные лучи в стеклянный сосуд с водою и пить ее каждый день.

Этим таинственным средством дух солнца будет мало-помалу входить в человека, и глаза его откроются для нового мира. Кто же решится обручиться с ними посредством одного из благородных металлов, тот постигнет самый язык стихийных духов, их образ жизни, и его существование   соединится с существованием избранного им духа, который даст ему познание о таких таинствах природы... но более мы говорить не смеем... Sapient! sat... (Для понимающего достаточно (лат.)) здесь и без того много, много уже сказано для просветления ума твоего, любезный читатель",- и проч. и проч. Этот способ показался мне столько простым, что я вознамерился испытать его, хоть для того, чтоб иметь право похвастаться, что я на себе испытал кабалистическое

таинство. Я вспомнил было ундину, которая так утешала меня в ребячестве; но, не желая иметь дела с ее дядюшкою, я пожелал видеть сильфиду; с этою мыслию — чего не делает безделье? — бросил бирюзовый перстень в хрустальную вазу с водою, выставил эту воду па солнце, к вечеру, ложась спать, ее выпиваю, и до сих пор я нахожу, что по крайней мере это очень здорово; еще никакой элементарной силы я не вижу, а только сон мой сделался спокойнее.”

Вл. Одоевский, “Сильфида”

На протяжении чуть ли не всей хронологии выпусков американского культового палп-журнала Weird Tales (“золотой век” журнала — 1922-1954 гг., учредители: Хеннебергер-Ленсингер) там регулярно проскакивали былички об элементалах разных плодовитых авторов-химеристов. В 1970-ых гг. в США выпускалось несколько комиксов с супергероями-элементалами. В те же годы элементалы появляются в ролевой игре D&D. Затем эта концепция развилась во множестве произведений фэнтези и мистического хоррора, в настольных, коллекционных карточных и ПК-играх этих жанров.

Обыкновенно на страницах остросюжетных историй с элементалами имеют дело пси-сыщики, они же “оккультные” частные детективы, любители или профессионалы непознанных рубежей человеческой психики и вселенной. У каждого третьего, если не второго из них в загашнике непременно найдётся такая фабула.

В рассказах жанра weird fiction и смежных с ним викторианских/эдвардианских оккультных детективах элементалы чаще всего возникают как экто-, психо-, био-, некио-плазменные враждебные сущности, стоящие в эволюционной цепочке где-то на границе всех известных царств и пребывающие частью здесь, частью в ином измерении.

Пограничная природа элементалов хорошо показана в новеллах Э. Ф. Бенсона: “Не слышно пения птиц”, “Тварь в холле”, “Negotium Perambulans”. В этих “быличках” Бенсон описывает их как неких слизневидных магических тварей, в основном, вампирического свойства. Это богомерзкие сгустки нефтяно-чёрной или грязно-серой субстанции, или же аморфные тени, охочие до физических жертв. Хоть они и прирождённые оборотни, элементалы Бенсона в общих чертах принимают форму больших слизней или пиявок. Изгнание этих полуматериальных слизняков-теневиков происходит совершенно по-разному – от полноформатной церемонии экзорцизма по всем правилам до банального выстрела из ружья. Интересно сходство рассказа Бенсона “Не слышно пения птиц…” с “Огненной Немезидой” и “Ивами” Блэквуда. В “Немезиде” одним из локусов повествования выступает зачарованный лес, где наблюдаются манифестации обитающего в этих краях огненного ифрита, “привезённого” из Египта, так вот, там тоже нет никакой фауны на расстоянии в несколько миль. В “Ивах” враждебные людям вампирические сущности, населяющие ивняк островов на реке Дунай, также отваживают от своей территории всю прочую живность. Очевидно, что присутствие элементала ощущается другими живыми, но физическими тварями либо как серьёзная опасность, либо как серьёзный изъян/атавизм Природы, что, впрочем, может идти как один и тот же сигнал.  

Таким образом, избранная нами область исследований граничит с одной стороны с криптозоологией, с другой – с церемониальной магией, а с третьей – с фолклором и мифологией. Центральным же элементом является weird fiction/оккультный детектив. Заметим, что элементалы – публика сравнительно редкая даже в произведениях мистического и оккультного хоррора, а потому ещё более ценная для исследователей магических элементов в химерной прозе.

Попробуем выделить основные критерии истинности элементала.

1. Элементалы – это не призраки людей (не путать с элементерами), а полуразумные обитатели природных стихий, локаций и различных объектов, изначально развоплощённые/полуматериальные.

2. По сути, элементалы – это общее семейство стихийных/природных демонов/даймонов, в которое могут входить, помимо классических 4 (5) классов ещё множество других подклассов, подсемейств и отдельных особей. Могут быть и существа, представляющие смеси нескольких элементов в разнообразных пропорциях, вроде Электрического Червя или Радиоволновой Медузы. Также классические христианские бесы, черти, лешие, диаволы и прочая братия, как и арабские джинни, британские фейри, афрокарибские эшу, японские ками и (отчасти) йокай, могут быть переосмыслены нами как стихийные либо природные даймоны. Вспомним, к примеру, классическую английскую историю-с-привидением, “Зелёный Чай” Дж. Шеридана ле Фаню, где фигурирует проявленный злой дух в образе маленькой чёрной обезьянки. Её жертва, католический англиканский священник-скромняга, наработал контакт с ней, занимаясь долгими ночами написанием монографии по пышным языческим культам древних римлян, греков и кельтов, а также читая у Сведенборга о духах воздуха. Кажется, связь налицо, и “злой дух” оказывается ничем иным, как просто неосознанно призванным/привязанным к человеку стихийным даймоном, который, конечно же, не любит христианство и христиан, как и вообще людей.

3. Элементалы – существа глубокой древности, биологические реликты/аномалии либо магически созданные или же призванные в наш трёхмерный мир обитатели иных измерений, как высших, так и низших, однако зачастую враждебные к людям (за исключением теософов) и вообще всем живым существам. Также мы имеем техногенных элементалов-симбиотов, как, например, любители портить машины и быттех, то есть гремлины; они, соответственно, намного моложе своих аналоговых собратьев. “Звёздные демоны” и “Энохианские ангелы” четырёх сторожевых башен также вполне могут считаться элементалами. Возможно, к этой категории стоит отнести также колдовские деревья, големов и гаргойл, как то сделано в бестиарии “Ведьмака”.

4. Элементалы зачастую не персонифицированы, не имеют каких-либо имён (за исключением легендарных, вроде Джеффа, Говорящего Мангуста) и ведут себя стихийно, что вполне соответствует их природе. Это может быть разрушительный полтергейст или непредсказуемая шаровая молния, магический страж клада или вампирический суккуб, однако они по большей части безличны и могут иметь лишь прозвища, которые дают им люди (что, опять же, прекрасно представлено в шахтёрском фольклоре всех стран). Обычно в рассказах, в которых так или иначе присутствует элементал, о нём так и говорится – в реплике главного героя или в отрывке из какого-нибудь гримуара. Однако, есть исключения, например, в рассказе Л. А. Льюиса, “Haunted Air”, где воздушная тварь, похожая больше всего на “огромную обезьяну пульсирующего зелёного цвета”, не называется попросту никак, и читатель сам должен догадаться из контекста, что это за существо.

Процитируем на этот счёт мнение одного из пионеров реальных расследований случаев привидений, полтергейстов, болотных огней и прочих сверхъестественных феноменов Эллиота о’Доннела (1872-1965) :

“По-видимому, оно не было из обычной плоти и крови, но состояло целиком из некой светящейся материи, что напомнило свечение, которое испускает жук-светляк.”

<…>

“Как классифицировать этот феномен, я затрудняюсь сказать. <..> Этот вид призраков, т.е. ваграриан, часто видят дети. Это разновидность элементалов, и с моей т.з., являет собой реликты или потомков самых ранних попыток жизни на этой планете, возможно, результаты экспериментов по созданию полуфизических, полуэфирных тел – первичного по отношению к творению и отбору животного и растительного царств.

Вдобавок к силе материализации и дематериализации по желанию ваграрианы могут время от времени проявлять определённые действия в физическом мире. (см. Полтергейст – прим. пер.) Я слышал, как они, к примеру, двигают мебель, стучат в двери и в стены, и производят все прочие подобные шумы. Я использовал слово “потомки”, потому что ваграрианы, на мой взгляд, смертны и могут иметь репродуктивные способности.

Их можно встретить по большей части в уединённых, заброшенных местах – на сельских трактах, в пустых домах, пустующих скотных дворах и конюшнях, в рощах и, конечно, на болотах, а также на вершинах холмов и утёсов. По виду они являют собой карикатуры людей и зверей, либо же их гибриды, и обладают множество обличий. Я уже описывал их как высокие, худые фигуры с мелкими, шаровидными, либо плоскими, либо прямоуглыми, либо и вовсе звериными головами. Также есть и приземистые, коренастые фигуры с такой же вариативностью голов. Они поистине самые пугающие из всех фантазмов, так как, помимо их гротескности, они имеют совершенно дьявольское выражение своих глаз. Будто бы их оживляет могучая, бесконечная враждебность ко всем формам земной жизни. Возможно, это оттого, что они расценивают и людей, и зверей как узурпаторов их прежних неограниченных владений.”

Э. О’Доннел, “Ghostly Phenomena”

Теперь же позволим себе процитировать куда более старинного автора, а именно, скептически настроенного сэра Реджинальда Скотта, из его сочинения “Открытие Колдовства” 1584 года.

“Но оставим в покое воды и скажем немного о природе пламенных или огненных духов, населяющих горы Гекла, Этна, Пропо Шам и Поконци, где эти могучие воители держат свои дворы и замки. Некоторые полагают, что это не звёздные, но адские духи, проклятые души, прикованные на некий срок к этим пылающим горам за свои грехи. Мнение это достойно уважения, однако, следует отметить, что явления и звуки, шумы, грохот и лязг, слышимые в окрестностях исландской Геклы и в других местах, большею частью производятся отлучёнными (от Эфира?) звёздными сущностями, которые не способны ни на добро, ни на зло, но имеют промежуточную растительную природу и по растворении своего природного носителя снова возвращаются в первозданный Эфир.”

R. Scott, “Discovery of VVitchcraft”, Книга XVI, Глава IV, параграф 24.

“…земные духи <…> подразделяются на семь ступеней согласно местам, в которых они обитают, а именно – в лесах, горах, пещерах, на болотах, в рудниках, в развалинах, заброшенных местах и старинных постройках. Древние язычники знали их под разными именами: нимфы, сатиры, ламии, дриады, сильваны, кобольды и т.д. К ним же, в частности, относятся эльфы, обитающие по большей части в горах и в полостях земли и способные вызывать странные видения на земле, среди лугов или в горах, являясь в образах мужчин и женщин, солдат, королей или детей при высокородной матери, или же как всадники, одетые в зелёное…”

Ibid, Книга XVI, Глава IV, параграф 7-9

******************************************

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Например, персонаж донбасского горняцкого фольклора Добрый Шубин, хозяин шахты и покровитель шахтёров, даже спасающий их от обвалов.

Информация из Сети: “Шубин предстаёт в образе старого шахтёра, кашляющего по-стариковски, с ярко горящими глазами, волосатыми копытами. Шубин любит шутить: пугает шахтеров, внезапно разразившись во тьме смехом, или хватает за ногу. Обитает он якобы в дальних или в давно заброшенных выработках, где может бродить незамеченным. Обладает огромной силой. Шубин — настоящий хозяин подземелий.

Шубин отличается одновременно добротой, щедростью и в то же время чрезвычайной раздражительностью, злобностью. Доброжелателен он к честным труженикам, беднякам, а жесток и мстителен по отношению к наглым людям, особенно к угнетателям шахтёров. Шубин помогает рабочим, попавшим под завалы, но может под землей сбивать людей с дороги.

В апреле 2007 года горный мастер из Луганской области рассказывал: «Я услышал, что стало потрескивать. Мы перестали работать отбойными молотками, но гул все нарастал. Звук такой, будто по потолку кто-то топает ногами. У нас говорят, что это Шубин (дух-хранитель угольных шахт) бегает и предупреждает о беде. Поняв, что сейчас всё обрушится, мы бросились к выходу. И тут нас придавило». Возможно, что данный рассказ соответствует процессу развития динамики такого хорошо изученного явления, как горный удар, однако в данном случае именно поверье всё же спасло жизнь шахтёров, поскольку с физикой процессов горного давления они знакомы не были.

продолжение следует

Мы продолжаем исследовать древний Египет в «Сокровище Хорэмху» (из «Pulse-Pounding Adventure Stories» #2, декабрь, 1987), действие которого происходит в марте 38 г. н. э. Вы можете помнить, как Лавкрафт написал историю на заказ для иллюзиониста Гарри Гудини, претендующую быть хроникой его приключений в Египте, «Под пирамидами». (Среди лавкрафтологов принято именно так именовать эту историю, по названию, данному ей самим ГФЛ, нежели «Погребённый с фараонами», под каким заглавием она была опубликована в «Weird Tales».) Хотя ничего в этом рассказе не связывает его эксплицитно с Мифосом Ктулу, однако все его элементы служат для связи его с другими отсылками Лавкрафта к Египту, как, например, в «Изгое». Тирни заставляет Симона Мага столкнуться с теми же самыми подземными ужасами девятнадцатью веками ранее, что вполне подходяще, ведь Симон – мастер сценических иллюзий и трюков с освобождением, подобно его коллеге из XX века Гудини.

Лавкрафт, непоколебимый рационалист, меж тем, вне сомнений, весьма увлекался псевдонаукой как сырьём для его наукообразных вымыслов. Он свободно черпал из липовых исследований Чёрчуорда потерянного континента Му и чудаковатых историй Чарльза Форта о добыче полезных ископаемых Земли инопланетянами. Тирни привык писать для журналов «Fate» и «Gnostica News», он даже составляет гороскопы; при всё при этом он не менее упёртый рационалист, как и ГФЛ. В «Сокровище Хорэмху» Тирни совмещает некоторые дикие домыслы о Большом сфинксе с идеями из «Лестницы в Небо» Захарии Ситчина.

Римский губернатор Флакк не изобретён Тирни. Философ 1-го века н. э. Филон Еврей написал трактат для Цезаря, жалуясь на чудовищные поступки этого человека, особенно что касается его несправедливого отношения к евреям. Филон описал его как высокоодарённого управленца, озлобившегося после смерти своего покровителя Калигулы, а после одолеваемого страхами впадения в немилость у своих новых начальников. Именно тогда он начал прислушиваться к коварным наущениям своих советников: а именно, сделать евреев козлами отпущения.

Среди прочих несправедливостей, которые Филон приписывает Флакку, числится его неспособность остановить позорное оскорбление недавно провозглашённого царём Ирода Агриппы I, возвращавшегося в Палестину из Рима через Египет. Похоже на то, что александрийские хулиганы устроили сатирический спектакль вдоль всего маршрута следования свиты Ирода Агриппы. Они поймали местного недоумка по имени Карабас и сделали из него фальшивого царя с папирусным колпаком вместо короны и дверным ковриком вместо царской мантии. Ему также дали стебель тростника в качества скипетра и чествовали его как «мар» («господин» на арамейском); данным титулом должны были приветствовать Агриппу по его возвращении на родину. Это должно было показать, что египтяне думают о еврейском «царе». Вспоминаются сцены евангельских Страстей, в которых Иисус был приговорен к смерти вместо Вараввы. Его нарядили в пурпурную мантию и терновый венец, как мнимого царя, а затем отправили по велению Пилата к Ироду Антипе. Последний, хотя и был всего лишь тетрархом, называл себя царём Иродом; посему и прислали ему версию «царя Иудейского» от Пилата. Или же можно задуматься, была ли вообще вся евангельская история извлечена из отчёта Филона?

* * *

Менофар, высший жрец Птаха в Мемфисе, напряжённо выглядывал из окна своей расположенной высоко комнаты, в то время как сандалии двух дюжин римских легионеров ритмично топали по плитам двора внизу. Свет раннего утра бликовал на железных шлемах солдат, равно как и на лысом и натёртом маслом черепе жреца.

— Они вернулись, о учитель, — произнёс глухой голос сбоку от старого жреца, — точно как мы того ожидали в течение прошедшего месяца.

Менофар повернулся и посмотрел на высокого молодого человека с мрачным лицом.

— И всё же мы не вполне беззащитны, Симон. Быстро – надевай свою маскировку и уходи через тайный северный проход. Проведи вечер, развлекая туристов в качестве гида по гробницам древних, как обычно. Когда ты вернёшься завтра, здесь всё будет хорошо.

— Ты уверен? – блеск в тёмных, глубоко посаженных глазах молодого человека отражал его беспокойство. – Эти римляне безжалостны, брутальны.

— Я справлюсь с ними. Они ищут тебя. Поспеши же, давай!

Молодой человек слегка поклонился, после чего исчез в тенях.

Несколько секунд спустя Менофар услыхал резкие удары, раздававшиеся снизу – рукояти мечей стучали по створкам высокого главного входа в храм. Старый жрец наклонился вперёд и крикнул из окна:

— Вам чего надо, солдаты?

Их офицер посмотрел вверх и выкрикнул в ответ:

— Я думаю, тебе это хорошо известно, жрец. Я – центурион Эмилий Ацер. Я пришёл сюда с ордером на арест некого Симона из Гитты, самаритянского ренегата, подозреваемого в убийстве Валерия Аргония, номарха Фив, и поджоге его корабля. Открывайте сейчас же!

Менофар нахмурился в сомнении. Затем ответил:

— Человек, которого ты называешь Симоном, невиновен. Личное зло Аргония привело его к гибели, как хорошо тебе известно, Эмилий Ацер. Ибо разве не ты был главным прихвостнем сумасшедшего номарха, когда тот планировал низвергнуть владычество Рима над Египтом средствами тёмной магии?

Римский офицер кратко оглядел храмовой двор, пустующий, не считая его легионеров, но затем ответил твёрдым голосом:

— Нечего уклоняться, лысоголовый. Открывайте ворота. Мои солдаты здесь отобраны мною лично за свою преданность. Более того, я пришёл с ордером власти.

— Чьим ордером?

— Авла Флакка, губернатора Египта; а его мандат получен от Гая, императора Рима. Флакк наделил меня властью делать всё, что нужно – и я имею в виду что угодно – дабы схватить Симона из Гитты. Смотри же!

Эмилий помахал в воздухе пергаментом.

— Пошли вниз одного из своих жрецов, чтобы прочесть это, Менофар, и ты узнаешь, что я говорю истинно.

Вновь старый жрец застыл в безмолвии, колеблясь в нерешительности столько, сколько осмеливался, пока его тонкие пальцы сжимали каменный подоконник. Это оказалось серьёзнее, чем он думал. Менофар надеялся, что Симон, его бывший ученик, сейчас быстро отдаляется к северу через узкие аллеи Мемфиса, направляясь в сторону пустыни.

— Довольно упрямиться! – крикнул Эмилий. – У тебя крепкий храм, но я могу приказать выслать сюда целый легион из Александрии, если понадобится. Ты готов к подобной осаде, старый жрец?

Менофар не был готов к такому. Он отправил вниз младшего жреца, и когда тот ему сообщил, что грамота Эмилия выглядит подлинной, неохотно согласился впустить солдат.    

Пока солдаты обыскивали храм, Эмилий Ацер, в сопровождении двух своих легионеров, встретился с Менофаром наедине в его высоких покоях.

— Не бойся, египтянин. – начал центурион, усаживаясь в единственном кресле, имевшемся в комнате – скромном, однако древнем и ценном экземпляре. – Мне нужен лишь волшебник Симон, а не ты. Расскажи мне, где он, и ты будешь щедро вознаграждён.

— Мне неизвестно, где он. Он был здесь, а теперь ушёл. Более того, он обучен искусству перевоплощения; ты едва ли найдёшь его, даже если бы я мог сказать тебе его местоположение.

— Даже если бы я предложил тебе значительную сумму денег?

Менофар сделал вид, что задумался на мгновение.

— Сколько? – спросил он наконец.

Статные, хотя и жёсткие черты лица Эмилия расслабились в усмешке.

— Назови свою цену. Император Гай предложил огромную награду за этого Симона Гиттянина. И даже больше – только между тобой и мной – губернатор Флакк несколько утерял императорскую милость после смерти императора Тиберия, бывшего его другом и патроном. Флакк был бы весьма рад презентовать Симона Гаю, тем самым обязав его перед собой и упрочив своё будущее в качестве наместника Египта.

— Никакая власть не защищена, не считая той, что исходит изнутри. – ответил Менофар, в его голосе и тёмных глазах не было и тени эмоциональности.

— Клянусь Гадесом, только не надо пудрить мне мозги своим мистическим вздором! – прорычал Эмилий, вставая. – Этот Симон, которого ты укрываешь, приложил руку не только к недавней смерти Аргония, но также и к смерти императора Тиберия в прошлом году. Я предполагаю, что ты знаешь кое-что об этом, Менофар, но я не буду настаивать. Я лишь скажу, что если ты не представишь мне Симона из Гитты, я уполномочен обыскать этот храм и убить каждого жреца и служку в нём – и именно это я и сделаю.

Менофар слегка побледнел, хотя черты его лица оставались бесстрастными.

— Это один из древнейших и самых почитаемых храмов Египта. – ответил он строго. – Стоит тебе подвергнуть его профанации, и люди этой земли восстанут против вас.

— Люди? – Эмилий сплюнул на плиточный пол. – Что ж, это будет позором, ибо тогда наши легионы начнут вырезать их тысячами, и это будет стоить Риму огромной суммы денег. Возможно, Риму даже придётся ввозить сирийских рабов, чтобы те собирали для него египетское зерно. Гай не хотел бы, чтобы Рим понёс такие расходы, и он не особо сдержан в припадках гнева. Как и я, старый жрец.

Хотя Менофар и поддерживал внешнее самообладание, сердце его упало. Ястребиные черты центуриона были жёсткими, безжалостными. Менофар хорошо читал людей и знал, что этот тип не блефует.

— Что ж, Менофар, выбор за тобой – передашь ли ты Симона мне или же желаешь утопишь Египет в алой крови?

Тут мог быть только один ответ. С усилием, подобным едва ли не агонии, старый жрец произнёс:

— Я отведу тебя к Симону, если смогу.

Римлянин ухмыльнулся, затем уселся обратно и рассмеялся.

— Полагаю, что данная дилемма немного скрутила тебе кишки, сфинксоликий! Однако ты мудрый человек, и, вероятно, искренний. Теперь, когда я объявил свою официальную миссию, мы можем расслабиться. Прикажи подать нам вина, и, возможно, мы сможем уладить сделку больше по твоему вкусу – так, чтобы не подвергать угрозе ни Египет, ни твоего драгоценного Симона.

Менофар выказал удивление против своей воли.

— У нас здесь нет вина…

— Неважно. Мы лучше договоримся на трезвую голову.

Эмилий Ацер снял большой кошель с пояса и извлёк туго скрученный свиток.

— Номарх Аргоний в самом деле изучал тёмную магию, как ты столь громко упоминал во дворе, и, ассистируя его, я увидел достаточно, чтобы узнать о том, что силы, которые он преследует, не были иллюзиями. Как управитель Фив, он был способен приобрести ряд древних книг, содержащих магическое знание из древнейших дней Египта. Большинство из них погибло, я предполагаю, в таинственном пожаре, уничтожившем его корабль несколько недель назад.

Центурион улыбнулся и ударил по левой ладони свитком, который держал в правой руке.

— Большая часть, но не все.

Менофар, уже начавший испытывать некоторое облегчение, внезапно ощутил покалывающий озноб.

— Что за свиток в твоей руке?

— Частичный греческий перевод труда, который, полагаю, тебе хорошо известен. Он находился в ящике с личными вещами, которые Аргоний оставил мне накануне того самого дня, как погиб. Несомненно, он как-то проглядел его. Папирус этот написан был давным-давно неким Лювех-Керафом, жрецом кошачьей богини Баст.

Дрожь, пробирающая старого жреца, усилилась. В «Свитке Бубастиса» Лювех-Керафа содержались тёмные и тревожные знания, передававшиеся с древнейших эпох страны Кем и даже с забытых стигийских времён, предшествовавших им. Лишь самые образованные из числа египетского жречества могли что-то знать о его существовании, не говоря уже о содержании. На полках со свитками самого Менофара хранилась практически полная копия, написанная оригинальным хемитским иератическим письмом. Там в том числе имелся раздел «Чёрные обряды», вымаранный с большинства копий, однако Менофар был достаточно дисциплинирован, чтобы не заглядывать в него.

— Я… я слышал об этом труде. – ответил он, позволив вкрасться в свой голос нотке сожаления. – Если номарх Аргоний пробовал исполнить какие-либо магические заклинания из него, это было опрометчивым поступком. Вероятно, именно поэтому он и его корабль сгорели в огне. Лишь адепт может осмелиться испытывать подобные тёмные вещи – или же дурак.

— Ты рассуждаешь в верном направлении, — произнёс ухмыляющийся Эмилий, — и не стоит держать меня за дурака. Я не сомневаюсь, Менофар, что у тебя имеется полная копия этого текста, спрятанная где-то здесь. Как сам ты заметил ранее, это же один из старейших храмов в Египте. Что ж, я оставлю эту копию тебе, не беспокойся.

Вновь римлянин ударил по своей левой ладони свитком, зажатым в правой.

— Я заинтересован лишь в этой части папируса, который добрый номарх ненароком мне оставил.

У Менофара не было сомнений, что Эмилий выкрал свиток. Внутренне он содрогнулся при мысли о подобной вещи, пусть даже в частичном переводе, находящейся в руках этого безжалостного, необученного центуриона, которому туповатый наместник Египта даровал столь много власти. Затем его поразила мысль.

— Как смог Аргоний, римский конник, умудриться перевести этот свиток с египетского на греческий?

— Он нанял подчинённого жреца из Фив, который сейчас мёртв. – ответил Эмилий. – А теперь давай вернёмся к нашему делу. В этом свитке говорится, что величайшее сокровище Египта сокрыто в нескольких милях к северу отсюда, под великим Сфинксом. Ты поведёшь нас к нему.

Менофар выдохнул, его невозмутимость была поколеблена.

— Сокровище Хорэмху! Но ты не понимаешь…

Достаточно. – Эмилий Ацер сурово нахмурился. – Не пытайся меня дурачить, жрец. Каждый египетский полевой батрак слышал о громадном сокровище, что спрятано где-то под Сфинксом или пирамидами. Я привык подвергать сомнению эти байки, считая их обычным фольклором наивных и невежественных крестьян. Но теперь, прочитав в этом древнем документе, написанном одним из самых учёных чародеев вашей земли, о сокровище, я уже более не сомневаюсь.

— Ты идиот! – прошипел Менофар, уже даже не пытаясь поддерживать свою невозмутимость. – Чернейшие тайны истории страны Кем сокрыты под Сфинксом и тремя пирамидами, что были вырезаны и выстроены прежде фараонов, прежде стигийцев… даже прежде, чем первый человек построил свою первую хижину из речного ила!

Римлянин грубо расхохотался.

— Ты хороший актёр, Менофар, но я – не один из твоих суеверных крестьян. Лювех-Кераф писал, что тайна Сфинкса – тайна величайшего сокровища Египта – передавалсь через высочайших жрецов в самых древних храмах этой земли. Что означает и тебя тоже, друг мой – не надо отрицать этого. Итак, веди же нас к сокровищу, и я позабуду про обыск этого храма и про награду, что Гай предложил за Симона из Гитты.

Менофар вновь собрался с духом, приложив усилия.

— Ты что же, выкажешь открытое неповиновение Флакку, губернатору Египта, и даже императору?

— Почему нет? Имея величайшее сокровище Египта, я смогу выкупить легионы Гая у него же. Кроме того, — Эмилий постучал пальцем по свитку в руке, — с теми силами, которые Аргоний пытался приручить, никакие армии не смогут мне противостоять. Или, скорее, против нас, Менофар – ибо для тебя было бы глупо лишить меня своей поддержки. Мы сможем достичь великой власти, работая вместе.

— Ты безумен, подобно столь многим из профанов, что погружались в древние мистерии гораздо глубже, чем было для них полезно.

Римлянин внезапно поднялся и прошагал к открытому окну; его черты вновь затвердели и посуровели.

— Иди сюда, жрец, и выгляни наружу.

Менофар сделал это, ощущая недоброе предчувствие в своём сердце. Внизу, на храмовом дворе, он увидел компанию солдат, штук двадцать, с обнажёнными мечами. Рядом с ними вдоль стены, одетые в белое, выстроились бездвижно все жрецы и служители, что были сегодня на своих постах в главном храме, около тридцати человек.            

— Взгляни как следует на своих подчинённых, Мэнофар, так как ежели ты не согласишься исполнить моё приказание, ты не увидишь их более живыми.

Старый жрец сглотнул.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Этой ночью ожидается полнолуние, ближайшее к весеннему равноденствию. Это будет ночь, когда, согласно «Свитку Бубастиса», обученный адепт может открыть тайный проход, ведущий в глубины под Сфинксом. Кровавое жертвоприношение также требуемо…

— Ты не знаешь о том, чего просишь! Силы могут быть выпущены на свободу…

— Молчать! Я предостерёг тебя о том, что не следует играть со мной, как с суеверным болваном.

Эмилий поднял руку и выкрикнул стоящему внизу офицеру:

— Декурион Спор, начинайте исполнение назначенной вам задачи!

Декурион отсалютовал, затем сделал жест двум легионерам, которые тут же схватили одного из самых юных служек – паренька лет шестнадцати – и потащили его прочь от стены, крепко держа за каждую руку. Офицер вышел вперёд, короткий клинок меча блеснул в его правой руке. Юнец безумно закричал, отбиваясь и лягаясь, когда солдаты стали наклонять его вперёд. Затем декурион умело размахнулся; клинок рассёк воздух, и крики внезапно оборвались, когда голова юноши отлетела в сторону и покатилась по каменным плитам.

Солдаты, как ни в чём не бывало, отбросили тело; оно слегка содрогалось, пока кровь хлестала из его обрубленной шеи.

— Как тебе это в качестве жертвоприношения кровью? – рявкнул Эмилий. – Должен ли я приказать моим людям продолжать?

На какое-то мгновение в тёмных глазах Мэнофара полыхнула ярость. В следующий миг, однако, эти глаза сделались столь же тверды, как и у римлянина, а его черты сделались столь же невыразительными, как и у вырезанной из камня статуи фараона.

— Нет, центурион. – ответил он ровным голосом. – Никаких больше убийств. Я вижу, что ты – командир, которому нужно повиноваться. Этой ночью я открою тебе путь к сокровищу Хорэмху.

Симон из Гитты, закутанный в лохмотья и с тонкой тростью в руке, быстро шёл в сторону севера, ступая длинными, плавными шагами, которые практически не отнимали энергию. Уже более полдня он спешно продвигался в этом темпе, пока мимо него, вдалеке за полями, по правую руку, проплывал илистый Нил, а по левую расстилались скалы, отмечающие ближний край Ливийской пустыни. Его угловатое, высокоскулое лицо, прежде чисто выбритое, теперь было наполовину скрыто всклокоченной коричневой бородой, тогда как его тёмные пряди волос были упрятаны под складки грязного льняного тюрбана.

Маршрут, которым он следовал, внезапно привёл его на пустынное плато, открывающее широкую панораму на три грандиозных пирамиды, что высились на нём. Несмотря на их привычный вид, Симон, как обычно, почувствовал трепетное благоговение при их надвигающемся присутствии. Благоговение это было внушено не только их ошеломляющим, сверхчеловеческим величием, но также и вещами, о которых он читал в зловещих древних текстах из библиотеки Менофара. Сразу же к востоку от них, по-видимому, наполовину погребённый в песках, улёгся огромный, с львиным туловом и головой человека, эйдолон Хорэмху, которого греки и римляне именовали Сфинксом.

Симон увидел двоих приближающихся мужчин. Когда они подошли ближе, он признал в них проводников, которые зарабатывали себе на хлеб в дневное время показами пирамид путешественникам и декламированием им того, что якобы было историей Египта. По ночам же, как он подозревал, они занимались намного более зловещими делами. Оба проводника были одеты в грязные льняные кафтаны и тюрбаны, схожие с одеянием Симона.

Когда они подошли ближе, самаритянин позволил своей походке стать немного ковыляющей, глубоко посаженные глаза же его стали несколько смущённо блуждать.

— Так-так, Синухет. – произнёс один из них, небольшого роста, с неряшливой бородой мужчина, чьи похожие на бусины тёмные глаза и выдающийся изогнутый носище делали его похожим на крысу. – Какая удача! Кабир и я весь день надеялись тебя встретить.

— Точно! – подал голос Кабир, человек столь же высокого роста, что и Симон, худой и жилистый, чьё щетинистое лицо одновременно было мрачно красиво и зловеще. – Месяц вышел. Сегодня день, когда ты должен заплатить.

— Заплатить? Заплатить? – Симон нервно затряс головой, избегая глаз этих двоих. – Я же никого не нанимал.

— Не валяй дурака. – ответил коротышка. – Думаю, что ты умнее, чем хочешь казаться, Синухет – если только это твоё настоящее имя. Мы же говорили тебе достаточно часто за последнее время, что половина твоего дохода идёт в Братство проводников. Так что давай, снимай этот кошелёк с пояса, и мы взглянем, сколько там есть.

Симон распознал вымогательство, однако он просто прикоснулся левой рукой к кошелю и произнёс дрожащим голосом:

— Это моё, Арфад. Прошу тебя, позволь мне сохранить его, ибо завтра я должен буду отправиться в странствие. Я уйду и уже не вернусь. Вы и другие больше не будете терять покупателей из-за меня.

— Нет, мы воистину не будем их терять. – Арфад резко рассмеялся. – Когда ты впервые прибыл сюда, Синухет, мы подумали, что ты черезчур туповат, чтобы быть грамотным надувателем туристов. Однако мы ошибались. Мы думали, что у нас есть отменные истории, но твои превзошли их все. И теперь каждый богатый болван, охочий до достопримечательностей, если уж нанимает тебя, то потом возвращается за добавкой. Они приходят к тебе, кто даже не египтянин, несмотря на твоё имя! Где ты вообще слышал подобные истории, Синухет? К примеру, эту, о Пожирателе мёртвых, что обитает под Сфинксом?

— Я… я не слышал эти истории. Они мне пригрезились.

— Ха! – рявкнул Кабир, доставая из-за пазухи длинный, изогнутый нож. – Ты кажешься безумным, шакал, но твоя сумасбродность принесла тебе много деньжат за прошедший месяц – больше, чем удалось добыть любому из нас, невзирая на весь наш опыт. Ты хороший актёр, кто бы ты ни был там, но недостаточно хороший, чтобы дурачить нас вечно.

— Я… я уезжаю завтра.

— Да, мы в курсе, – сказал Арфад, доставая нож, схожий с тем, что у Кабира. – так как сегодня нам стало известно, что тебя нанял богатый грек, Спаргос из Мегалополиса, чтобы послушать твои басни на ночь глядя. Он планирует вечеринку прямо перед Сфинксом. Такие вечеринки – явление нечастое, Синухет, и они приносят хороший навар.

— Именно, — прорычал Кабир, — денежки, должные попасть в кошельки честных египтян. Посему, Синухет, давай-ка сюда этот кошель, а мы позволим тебе взять половину суммы, которую Спаргос заплатит тебе за эту ночь. Одного этого будет достаточно, чтобы ты мог путешествовать куда вздумается.

— Вы… вы хотите ограбить меня? – вскричал Симон, изображая удивление и возмущение. Он неуклюже отступил на шаг, потрясая своей тонкой тростью перед этой парочкой, словно бы грозящим пальцем.

— Что ж, очень хорошо. – сказал Арфад, и его зубы блеснули в широкой ухмылке меж завитков его неопрятной бороды. – Если ты не желаешь путешествовать, тогда ты останешься здесь – навеки!

— Навеки! – выкрикнул Кабир.

Двое бандитов прыгнули вперёд, и в это мгновение неуклюжесть Симона испарилась. Его короткая трость для ходьбы, крутанувшись с мастерством гладиаторской подготовки, резко ударила по запястью Арфада и послала его изогнутый нож в воздух. Арфад пронзительно взвизгнул и отпрыгнул. В ту же секунду Симон плавно извернулся, едва избежав лезвия Кабира, остриё которого прорвало ткань его туники. Его левый кулак звонко треснул по голове египтянина, после чего тот упал на песок без сознания.

Схватив кинжал Кабира, Симон вновь повернулся и присел – но Арфад уже нёсся прочь среди валунов вдоль вершины утёса, повизгивая подобно испуганному горному кролику. Симон бросился за ним, но приземистый карманник почти тут же исчез за краем холма; звук его карабкающегося улепётывания слабо доносился из узкой лощины, что круто уходила вниз.        

— А он быстро бегает для такого мелкого грубияна. – пробормотал Симон, размышляя вслух. – Что ж, может быть, я и раскрыл своё прикрытие, но уже не долго до заката. Арфад вряд ли прекратит бегство ещё какое-то время, а этот второй головорез будет в отключке пару часов. Я же спрячусь среди гробниц до наступления темноты, затем присоединюсь к Спаргосу и его компании, когда взойдёт луна. При любом раскладе он заплатит мне ещё до полуночи, и я уже буду на пути в Мемфис до зари.

Менофар вместе с римлянами оставил лодку, когда солнце коснулось западного горизонта. Его лучи блеснули мельком на множестве золотых монет, перешедших из руки Эмилия Ацера в руку сухопарого, одетого в грязную накидку капитана. После этого обмена лодка бесшумно отчалила и медленно поплыла вниз по реке.

Вновь в сердце старого жреца зашевелилась тревога. Ацер со всей очевидностью нанял самое отъявленное судно, которое только смог найти среди верфей Мемфиса, чтобы привезти сюда своих людей; после чего он как следует им заплатил, чтобы те исчезли. Несомненно, центурион не хотел оставлять никаких следов для прочих римских официалов, дабы те не последовали за ним. Менофар сомневался, что ему самому будет позволено вернуться в его мемфисский храм или даже что ему сохранят жизнь, чтобы он мог увидеть завтрашний рассвет.

Они двигались на запад в полной тишине, проходя мимо дамб, что окружали поля и каналы, где коричневокожие феллахин, слишком усталые от дневных забот, чтобы проявлять особое любопытство по отношению к проходящей военной процессии, готовились возвращаться в свои хижины. Две дюжины легионеров сохраняли плотный строй с обеих сторон старого жреца — как для того, чтобы спрятать его белое одеяние от крестьян, так и для того, чтобы не дать ему убежать, думалось Менофару.

Наконец поля остались позади и дамбы уступили место скалистому подъёму – краю Ливийской пустыни, где, с неприкаянной внезапностью, самая плодородная земля в Римской империи превращалась в голую пустошь из камня и песка. Несколькими минутами позже они поднялись на вершину и увидели три монструозных пирамиды, величественно вырисовывающиеся в пурпурных тенях на фоне последних красных лучей заходящего солнца. Эти громады высились здесь веками, уходя за пределы человеческого понимания.

Отряд внезапно и спонтанно, безо всякой команды вожака, остановился. Несколько солдат начали бормотать благоговейные воззвания к различным богам, и Менофар увидел, что даже центурион Эмилий был под впечатлением, хотя и пытался не показывать этого.

— Очевидно, что ты прежде не посещал этого места .- произнёс жрец. – Каменная масса справа от нас – это Хуфу Хут, «Престол Хеопса». Средняя, хотя и не менее величавая, пирамида – Ур, «Великий», присвоенная фараоном Хефреном в качестве его мемориала. Меньшая из всех – Хур, «Самый южный», избранная фараоном Менкаура в качестве усыпальницы и защищённая его же внушающим ужас проклятием.

— Юпитер! – воскликнул один из легионеров. – Никакие смертные не могли бы построить их... эти горы! Несомненно, что сами титаны воздвигли их!..

— Тишина! – отрезал Эмилий.

— Однако этот человек прав. – спокойно сказал Менофар. – Не людьми были построены эти гигантские громадины. Три фараона, которых я упомянул, попросту присвоили их себе для личного пользования и выстроили храмы, кладбища и дороги вдоль них. Нет, они и Сфинкс, так же, как проходы и пещеры глубоко под ними, были созданы чудовищными существами далёкого прошлого, и входы их охраняются могучими предчеловеческими проклятиями.

— Заткнись! – повторил Эмилий. – Если ты пытаешься взвинтить нервы моих людей, у тебя этого не выйдет. Где Сфинкс?

— Там. – Менофар указал прямо перед собой, где нечто выпирало из-под песка.

Центурион, прикрыв глаза ладонью, вглядывался в сторону того, что показалось ему сперва естественной скальной формацией. Затем он осознал, что смотрит на отдалённый человеческий лик в головном уборе фараона, вырезанный из скального массива – спокойно взирающий лик, чьи непомерные черты, хотя и не вполне различимые в силуэте, каким-то образом вселили холод в его душу. Хотя статуя находилась от них всё ещё в одной трети мили, Эмилий ощутил странное нежелание приближаться к ней ближе.

— Мы отдохнём здесь, парни. – импульсивно скомандовал он, после чего повернулся и встретился взглядом с Менофаром. Солнце только что зашло, хотя его сияние всё ещё наполняло мир сумеречным светом. Полная луна уже взошла на востоке, отливая золотом над дальними пустынными холмами за Нилом. Её зловещий свет, казалось, окружал голову старого жреца подобно ореолу.

— Это каменное лицо прямо впереди – это и есть Сфинкс?

— Верно. Его гигантское тело, высеченное из цельного куска скального утёса, было создано даже прежде, чем поднялись эти могучие пирамиды. Это есть эйдолон Хорэмху, Обитающего-Над-Горизонтом, чей культ предшествует человечеству и чьё подземное царство получает все человеческие души в конце их земной жизни.

— Ха! Тогда почему, жрец, у него человеческое лицо? – римлянин повернулся, указывая в сторону отдалённой маячащей в сумерках головы, а затем вдруг издал изумлённый возглас. Свет уходящего солнца позади неё стал слабее, тогда как лунный свет на её лике усилился...

— Гадес! – выпалил декурион Спор. – Эти черты – они те же самые, что и у жреца!

Полдюжины солдат нервно схватились за рукоятки мечей. Эмилий сделал то же самое – ибо, как он мог теперь ясно видеть, слова декуриона были истинными. Те далёкие каменные черты, холодные, благородные и богоподобные, справедливые и угрожающие в своём титаническом величии, были точной копией черт жреца Менофара!

Когда он коснулся рукояти своего меча, Эмилий услышал, как старый жрец мягко, насмешливо хихикнул.

— Не бойтесь. — сказал Менофар. – Этот лик имеет схожесть с фараоном Хэфреном, что повелел стереть изначальные черты статуи и вырезать на их месте свои. Возможно, что и к лучшему – ибо какой мужчина или какая женщина смогут вынести созерцание лика Хорэмху, Бога Смерти?

— Тогда почему, — спросил Эмилий напряжённо, всё ещё сжимая рукоять меча, — почему те черты столь напоминают твои собственные?

— Разве? – Менофар пожал плечами. – Возможно, это оттого, что Хефрен был моим предком и его черты по-прежнему текут в моей крови. Хотя храм Птаха открыт служителям из множества родословных, некоторые из нас, египтян по происхождению, имеют весьма древние корни. Кто может полностью отследить подобные вещи?

Он огляделся вокруг, заметив беспокойство на лицах нескольких легионеров.

— Вы, римляне, разумеется, отнюдь не подвержены суевериям!

— Довольно! – твёрдо сказал Эмилий. – Я вижу твою игру, Менофар, однако для тебя же будет намного лучше сотрудничать со мной, нежели пытаться вывести из равновесия моих людей. Идём же – нам осталось пройти меньше мили.

Менофар кивнул.

— Очень хорошо, центурион. Как бы то ни было, нам следует подождать пока здесь. Любители старины порой слоняются вокруг Сфинкса до захода солнца, чтобы оставить на его алтаре подношения. Поклонение Заходящему Ра доказало свою полезность для обогащения местного населения. Однако мало кто из них задерживается здесь после наступления темноты. В любом случае, то, что ты хочешь от меня, не может быть сделано прежде, чем луна пройдёт половину своего пути к зениту.

Эмилий нахмурился на какое-то время, размышляя, можно ли этому жрецу доверять. Менофар знал слишком много древних тайн. И всё же, ставки были высоки – величайшее сокровище Египта...

— Что ж, прекрасно. – сказал он наконец. – Доставайте свои рационы, парни. Ешьте и отдыхайте. Мы пробудем здесь ещё два-три часа.

продолжение следует

Ещё со времён самого раннего чтения книг я помню две, произведшие сильное впечатление на меня: собрание удивительных историй под названием «Tales of Long Ago», и объёмный том серо-серебристого цвета, повествующий о якобы подлинных случаях призрачных явлений, «Casebook of Ghosts» Эллиота о’Доннела. Соответственно, когда я начал формировать свой собственный вкус, то естественным образом направлял внимание к схожим текстам. Со временем у меня появилась идея, что в этой области литературы существовало пять великих писателей: Артур Мэкен, Элджернон Блэквуд, Эдвард Дансейни, Уолтер де ла Мар и Уильям Хоуп Ходжсон.* И я искал и прочитывал их книги с энтузиазмом и наслаждением. Они стали моими спутниками по жизни. Другие авторы, разумеется, постепенно присоединялись к этим домашним кумирам; но никто из них так и не смог до конца взойти к высшему пантеону изначальной квинтархии.

Вскоре после этого я заинтересовался писателями 1890-ых, начавши с увядающих, однако заклинательных стихов Эрнеста Доусона, затем увлёкшись отточенным, тонированным реализмом коротких историй и виньеток Хьюберта Крэкенторпа и, наконец, погрузившись в загадочную и великолепно витиеватую прозу Мэтью Фиппса Шила. Таковы были чудесные, призрачные и эстетические флюиды, что парили вокруг меня, когда я начал думать о том, можно ли сделать один шаг дальше от чтения и попробовать сочинить что-то самому в том жанре, который мне так нравился. Жанр «психического детектива» был для меня в особенности привлекательным; в частности, это рассказы о князе Залесском авторства Шила, м-ре Дайсоне авторства А. Мэкена и Томасе Карнакки авторства У. Х. Ходжсона. Как бы странно это сейчас не казалось, для меня тогда самой естественной вещью в мире было попытаться написать что-то, похожее, на мой взгляд, хотя бы немного на их приключения.

Я уже пробовал это сделать, написав небольшой сборник рассказов с участием Ральфа Тайлера, исследователя сверхъестественных явлений из Нортхэмптоншира, который курит отвратительные сигареты и живёт в многоэтажке. Однако идеи, которые я вынашивал для дальнейших эпизодов, казалось, имели мало общего с ним. И вот однажды, когда я прогуливался по аллее старых буков, больших и серых, ко мне едва ли не разом пришли заглавие, образ главного героя и сюжеты первых двух историй о Знатоке. Джефф Дэмпси и Дэвид Коупертвэйт устроили моему новому персонажу дебют в их небольшом добротном печатном журнале, «Тёмные грёзы».

Тем не менее, потребовалось довольно много времени, чтобы составить сборник – опять же, довольно тонкий – его приключений, который был азартно издан «Тартарус Пресс». Этот сборник получил название «В фиолетовых вуалях» (1999). Эпизоды карьеры Знатока становятся немного полнее и, вероятно, разнообразнее во втором томе, «Маски и цитадели» (2003). К этому моменту мне посчастливилось заручиться поддержкой своего доброго друга, с которым я был знаком в течение многих лет, посвящённых фантастической литературе. Им был Джон Говард. Так началась коллаборация, в достаточной мере позволившая Знатоку продолжить рассказывать свои истории. При этом некоторые из них становились продолжительнее и своеобразнее, чем оригинальные наброски. Кое-какие из них были любезно приняты новым издательством «Экс Окциденте Пресс» в Бухаресте, Румыния, и опубликованы в третьем томе вместе с прочим материалом, под заглавием «Обряд Требизонда» (2008). Знаток же к тому времени приобрёл нескольких союзников. Большая их часть собралась, чтобы поддержать его в противостоянии, возможно, величайшему шедевру чертовщины в «Нисхождении огня». Эта новелла впервые появилась в «Странных историях» (2003) под редакцией Розали Паркер.

Все эти истории следует расценивать как вотивные свечи в святилищах тех литературных божеств, которых я почитал столь давно. И весь тот причудливый свет, что имеется в этих рассказах – не что иное, как проблески тех великих идолов; и вся та беспокойная темнота, что присутствует в них, отброшена длинными тенями тех писателей.

Марк Валентайн

Килдвик, Йоркшир

Январь, 2010

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Образы

Знаток, как я должен буду его называть, проживает в скромных меблированных комнатах в одном из наших тихих кафедральных городов. Он, вне сомнений, весьма обеспечен, однако дополняет своё и без того приличное наследство жалованьем от постоянной, хотя и не слишком подходящей ему административной работы. И, поскольку он избегает многих излишеств современной жизни, то может полноценно наслаждаться всеми формами искусства. Его вкус настолько привередлив, что едва ли его можно назвать коллекционером. Он не собирает огромные коллекции по крупицам из одного лишь побуждения к приобретению и накоплению; он делает выбор, применяя исключительно личную проницательность. Поэтому среди друзей он известен под тем прозвищем, которое я ему дал. Однако я не думаю, что многие так же, как и я, понимают, что он также, в своём роде, знаток всего необычного, а именно тех проблесков иной области реальности, которых удостаиваются лишь определённые люди и в определённых местах. Вкупе с его условным согласием – основанном на анонимности и всех необходимых нюансах – я намереваюсь пересказать некоторые из его встреч с этим измерением бытия.

Я часто обращал внимание на кувшин из тёмного фаянса, весьма совершенной формы, стоящий на каминной полке моего друга. Время от времени он была наполнен водой, хотя я ни разу не видел, чтобы его украшали цветы. Знаток, должно быть, замечал мои растерянные взгляды, обращённые к этому предмету, потому что одним вечером он поведал мне, как этот кувшин попал к нему.

— Я не предполагаю, — начал он, — что ты помнишь ту внезапную моду, которая вывела на первый план керамические работы Остина Блэйка. Гончарное мастерство долгое время считалось и считается бедным родственником искусств — я зову его более, чем ремеслом – и посему весьма необычно для любого из его практиков, если ему удаётся-таки достичь известности. Однако Блэйк был молодым человеком необычайного таланта. Он творил элегантные амфоры и деликатные сосуды, у которых, как считают некоторые, нет равных со времен античности. Спустя нескольких лет непризнанного труда, общественность в конце концов догнала его, и какое-то время было просто «самым большим достижением» иметь произведение Остина Блэйка в своей гостиной. Он стал любимцем болтливых модных салонов и вскорости заработал больше – намного больше – чем во все прежние неурожайные годы. Однако Блэйк никогда не был на своём месте на коктейльных вечеринках и в арт-салонах, так что, когда фурор начал утихать, он вложил кое-какие средства, полученные от его признания, чтобы приобрести уединённый коттедж в Херефордшире, и переделать часть его в студию, где мог бы спокойно творить.

Потом последовало продолжительное молчание. Я, следивший за его работой с самого начала, заметил это, как мне думается, прежде большинства других. Акционеры и агенты продолжали снабжать публику изделиями Блэйка, однако я знал, что это были его ранние работы, ныне вновь попавшие на рынок. Проходили месяцы, и из его рук не появлялось вообще ничего нового. Я практически начал думать – к своему стыду, признаю это – что он принимал участие в какой-то тщательно продуманной уловке, призванной создать искусственный дефицит и тем самым внушить новый стимул к вящему любопытству и алчности коллекционеров. Мои письма к нему оставались без ответа.

Наконец, я положился на своё раннее знакомство с ним, чтобы нарушить его сельский ретрит, более-менее вынудив его принять приглашение от меня. Я придумал какое-то оправдание по поводу того, что нахожусь в его краях, и сказал, что позвоню. Блэйк же с очевидной неохотой позволил мне погостить у него какое-то время.

Мой путь к его месту отшельничества пролегал вдоль спокойной, мечтательной Золотой долины, но немногим позднее я уже проходил мимо стройного шпиля Питерчёрч. Его указания заставили меня свернуть в клубок узких переулков, лежащих в тени Чёрных гор. После нескольких поворотов я вышел к его коттеджу, одиноко стоящему на опушке дремучего леса. Его выбеленные стены и обновлённый облик должны были бы быть весьма обнадёживающими. Однако же у этого места ощущалась мрачноватая атмосфера, которую я никак не мог не заметить. Блэйк рассказал мне, что коттедж какое-то время пустовал, и думаю, что дело было именно в этом самом отсутствии «обитаемости», которое я ощутил. Казалось, будто дом так никогда и не смог привыкнуть к людям…

Блэйк приветствовал меня вполне радушно, хотя поначалу у меня и не было никаких зацепок на тему внезапной остановки его продуктивности. Он провёл для меня экскурсию по коттеджу, который был столь уединён, что в нём отсутствовало большинство современных удобств. В доме имелось рудиментарное электроснабжение, но не было газа; вода качалась из местного колодца; телефона тоже не было. Я мог понять, какое это имело очарование заброшенности для Блэйка, и вместе с тем не мог понять, почему оно не вдохновляло его. Студию он оставил напоследок и едва позволил мне заглянуть внутрь. Однако я увидел безошибочные признаки недавнего труда, так как инструменты и материал лежали там повсюду, и гончарный круг всё ещё был влажным. И всё же печь и некоторые шкафы для хранения были закрыты и, на моё удивление, даже заперты на замок. Я сделал какую-то лёгкую ремарку касаемо ценности его работы, ныне требующей дополнительных мер безопасности, но он не снизошёл до ответа.

Казалось, мы каким-то образом играли партию в психические шахматы, в которых каждый шаг, сделанный мной в попытках узнать о его текущей работе, перекрывался ловким изменением темы или прямым уклонением от ответа. Наконец, когда стало вечереть, я извлёк взятый с собой подарок – футляр с двумя бутылками старого бренди, которое он некогда оценил – и стал с усердием потчевать его этим. После я упрекнул его в том, что он почивает на лаврах. Я сказал, что раньше считал его истинным творцом, создающим лишь потому, что должен, не имеющим никакого другого мотива. Но что мне думать о его кажущемся уходе на пенсию? Что он исчерпал свои силы? Или попросту купается в своём новом богатстве?

Поначалу он принял это за простую болтовню и подшучивание. Так что я сделался торжественным и подчеркнул, что имел в виду то, что сказал. Я подстрекал его, размышляя, не хранит ли теперь он свои изделия только для богатых клиентов и не забыл ли о старых друзьях. Моя достаточно циничная уловка сработала. Блэйк сделался оживлённым, а его рыжеватые волосы, обыкновенно довольно всклокоченные, стали положительно вулканическими. Он гневно взорвался против моего вероломства. Затем он попритих, и на него будто бы опустилась невидимая тяжесть. Блэйк взглянул на меня и пробормотал:

— Я бы избавил тебя от этого, но вижу, что ты хочешь достать меня своими расспросами. Так что ты узнаешь правду.

И он двинулся в сторону своей студии, вошёл туда, щёлкнул замком и широко распахнул дверцу шкафа. Полка за полкой были уставлены работами многих часов; меж тем это не были светлые и прекрасные творения, что принесли ему такую славу. Там громоздились иссушённые чёрные абстракции, каждая из которых казалась жестокой насмешкой над фигурой человека в моменты мучения. Там были тёмные, отвратительные сучья, похожие на искривлённые ветви деревьев, которые избегают солнечного света, или на влажные наросты плесени. Там были формы, подобные тем, что мог создать безумец, не подлежащий излечению; или же, скорее, похожие на обрубки, оставленные демиургом, уставшим от попыток создать совершенное зло.

Я воззрился на Блэйка.

— Ты видишь? – прошептал он. – Видишь?

Я закрыл дверь и повторно защёлкнул замок.

— Почему? – было единственное, что смог спросить я.

— Почему? Почему? – Блэйк разразился диким, ироническим хохотом. – Хотел бы я знать, почему. – Он пожал плечами и налил ещё бренди. – Каждый раз, когда я возвращаюсь к кругу, то не мои руки формуют глину. Сама земляная масса создаёт свои собственные формы. Вновь и вновь я возвращался к этому, пробуя всё, что мог, чтобы вернуть себе контроль – и всякий раз изделие проявляло свой собственный облик. Я пробовал менять глину, но безрезультатно. И когда эти уродливости выходят из печи, то они все одинаково и совершенно чёрные, не важно, что я делаю с ними. Однако я не могу оставаться в стороне. Оно – они – не позволят мне…

— Они?

— Да. Я даже начал видеть эти инфернальные сущности в тенях, что сгущаются по вечерам. И слышать их тоже, в криках грачей и писке летучих мышей. И обонять их, когда земля раскаляется перед дождём. Понимаешь ли ты меня, чёрт подери? Это похоже на то, словно бы они завладели изнутри каждым отдельным моим чувством. Даже вкус местной воды отдаёт ими.

Знаток сделал паузу в повествовании, встал со своего кресла с подголовником и облокотился о каминную полку, глядя в сторону огня.

— Вот что он говорил. Редко мне доводилось видеть человека в столь же отчаянном положении.

Я сказал ему, что он должен уехать отсюда. Я прямо ему заявил, что его рассудок, несомненно, будет в опасности, если он останется. Он устало согласился, однако ещё раз акцентировал, что – каким-то образом – те, чьи личины вытекали из глины, были также и внутри него, пронизывая каждую его способность.

Наконец, бренди милосердно сделало своё дело, и Блэйк погрузился в глубокую дремоту. Я же едва прикоснулся к своему бокалу и вовсе не был расположен ко сну. Я размышлял над его словами, в особенности же — над тщетой всех его попыток вырваться из-под власти форм, одолевавших его. Не важно, какую глину он использовал, они делали её своей собственностью.

И затем ко мне пришла одна мысль. Я поднял ключи с того места, куда они упали, рядом со спящим телом Блэйка, вернулся в студию и открыл один из шкафов для посуды. Группа безобразных фигурок словно бы застыла в неистовстве какого-то непристойного обряда.

Испытывая омерзение, я выбрал одну из них. Она, хотя и была, очевидно, задумана как чаша, в итоге приняла черты обугленного человеческого рта, зияющего в бесконечном вопле боли. Я неуверенно прошёл к раковине в углу и наполнил этот злобный сосуд до краёв серой водой, затем выпил её в несколько глотков. Затем я налил ещё порцию воды и также осушил, а затем стал ждать.

Я не думаю, что то, что я в конце концов увидел, или подумал, что увидел, в темноте той комнаты, было хотя бы сотой долей того, чьей жертвой стал бедняга Блэйк. Но могу уверить тебя, что этого было вполне достаточно. А было вот что: отвратительные уродливые формы, которые он вынужден был создавать, словно бы оживали перед моими глазами. Они танцевали и переплетались одна с другой, будто бы пребывая в постоянном акте злотворения, как если бы они черпали силу и власть из их тёмного делириума. И мне казалось, будто я различаю внутри этой бурлящей, разбухшей массы безвозвратно поглощённые человеческие лица и черты…

Я был рад, что не выпил ещё этой воды. Меня тошнило и рвало по полной. Однако на протяжении той ночи, когда я уже думал, что мои глаза вновь стали моими, мне вновь довелось увидеть в густой тени одну из тех жестоких фигур.

Когда пришло утро и Блэйк очнулся от своего ступора, я заставил его собрать кое-какие пожитки и вывез нас прочь из этого места. Я оставил его в пансионате близ Херефорда, после чего поехал в Ледбери, где проживает в полуотставке отец Мартиндейл, этот нетрадиционный священник. Ты должен помнить, я уже говорил о нём. Я поведал ему эту историю. Он задумчиво кивнул своим величавым куполом головы и пробормотал:

— Даже сама вода имеет их привкус…

Затем он добавил более резким тоном:

— Рядом с Марч-Бэгот, говоришь?

— Да.

— Хм-мм... Да. Что ж, давай посмотрим.

Он поднялся и заглянул в книжный шкаф.

— Хэмпол, Хедаят, Хоуп, нет, Хорн, ага! Хауэр; вот оно, Никомед Хауэр, Д. Д. Да, в самом деле. – и он показал мне корешок книги.

— «Древние святые и целительные родники Херефордшира». – прочёл я.

Затем он быстро пробежался глазами по страницам, пока не нашёл нужное место и не передал мне книгу.

Знаток подошёл к своему собственному книжному шкафу, стоящему в алькове у камина, и вытащил оттуда записную книжку, которую в свой черёд пролистал.

— «Мы поступили бы неправильно, если бы не признали, что некоторые из наших священных источников, похоже, приобрели известность еще до того, как их стали ассоциировать со святыми… Бесполезно отрицать, что некоторые из них были святынями более древней веры. В самом деле, некоторые из них, похоже, никогда не получали освящения. Что, к примеру, должно думать нам о Проклинающем колодце в Оукъярде, с его изъеденной временем горловиной в виде рогатой головы? И как можно объяснить настойчивое утверждение прихожан церкви Марч-Бэгот о том, что лесной пруд неподалеку является обителью эльфов? Подобные воспоминания кажутся совершенно нечестивыми.»

Отец Мартиндейл позволил мне несколько мгновений поразмыслить над полным значением этого фрагмента фолклора. После чего он предположил, что это как раз такой случай, когда нам следует встретить огонь огнём или, более конкретно, воду водой.

— К счастью, — добавил он, — м-р Хауэр в его учёном труде восхитительно предусмотрителен в отношении одного из самых почитаемых колодцев в своём графстве, чья сила в какой-то степени зависит от его уединенности.

Затем он торжественно написал от моего имени смотрителю Кладезя Грааля, как его называют, чья семья из поколения в поколение сохраняла это древнее святилище. Я отправился к этому тихому прибежищу – оно расположено не столь уж далеко; и мне было позволено взять с собой немного его целительной воды. Я твёрдо убеждён, что это сыграло свою роль в восстановлении психического равновесия у Остина Блэйка. Однако я также удостоверился, чтобы он никогда больше не видел того коттеджа.

Колодец, обслуживавший его коттедж, питался, понятное дело, от подземного источника. Я уверен, из того же самого глубоко залегающего родника, из коего образован солоноватый пруд в лесной низине неподалёку. Над этим омутом ещё нависают бесплодные колючки и густая гниющая растительность. Пруд этот покрыт сочащейся грязью, глубину которой трудно измерить даже с помощью длинного стержня. Там, где она просачивалась по краям, я увидел отметины, которые не удосужился рассмотреть излишне внимательно. В эту самую трясину я и побросал, одного за другим, самосозданных идолов из студии Остина Блэйка; там, я надеюсь, они и пребывают поныне.

Кувшин на каминной полке, которым ты так восхищаешься, был одной из первых работ выздоравливавшего Блэйка, когда тот уже шёл на поправку. Ты можешь заметить, что он ещё не вполне смог вернуть свою прежнюю жизнерадостность и свой блеск. По факту, во всех его работах с тех пор имеется некая тень. Есть люди, которые говорят, что это – признак его зрелости как художника, того, кто ощущает признание страдания, что является нашей общей участью…

Иногда мне вновь требуется вода из Кладезя Грааля, для других страдальцев; возможно, я расскажу тебе о них в своё время. И когда я это делаю, то считаю, что мрачный сосуд Блэйка лучше всего подходит в качестве дароносицы.

Девушка чувствовала, что ею пренебрегают и неправильно понимают. Следует отметить, что ею пренебрегали не в том смысле, в котором это применимо к тем, кто находится в бедности или нужде. Напротив, она, вне всяких сомнений, была объектом зависти для многих, и она сама это знала. У неё не было проблем с личным комфортом, ею не пренебрегали в умственном плане. Гувернантки обогатили её тем, что мы называем знаниями, любящие родители щедро одаряли её вниманием и заботой. За ней присматривали, её наставляли и обучали со всем возможным тщанием. Она знала всё это. Также она знала, что стоит ей сформулировать разумное желание по какой-либо конкретной вещи, и она непременно получит это. И всё же девушка ощущала, что ею пренебрегают. Одинокое чадо, лишённое брата или сестры и не имеющее силы или же воли найти близких друзей среди прочих девочек в своей округе, она была вынуждена полагаться на родителей и их друзей. В детские годы она ощущала себя счастливой, однако теперь, по мере того, как проходили годы, девушка стала чувствовать, пускай ещё смутно и неясно, что она изолирована от всех и одинока.

Она двинулась дальше, направляясь в самую чащу леса. Огромный сенбернар шёл рядом с ней, уверенно ступая по хорошо знакомой тропе. Девушка позволяла своим глазам останавливаться на величественной красоте деревьев, а её усталые мысли находили отдохновение в их глубинном спокойствии. Её путь постепенно вёл вверх по гребню хребта, покрытого тёмным величием шотландских елей. Через несколько мгновений после того, как девушка вошла в лес, деревья сомкнули свои ряды за её спиной, закрыв все проблески долины, откуда она пришла. Впереди и по бокам от неё поднимались они, прямые и высокие, с оголёнными стволами, вверх, туда, где разветвлялась их тёмно-зелёная листва, практически скрывая за собой небо. То здесь, то там появлялись редкие просветы, и в них пробивался папоротник-орляк, тянущийся к солнцу. Его зелёные листья колыхались под лёгким ветерком. Ноги девушки бесшумно ступали по сухим сосновым иголкам, пока она спешила дальше, упиваясь свежим чувством отдыха, покоя и мира великого леса.

Наконец деревья начали редеть впереди неё, зазоры среди них делались чаще и больше, и вскоре, выйдя из елового леса, девушка стала глядеть вниз на счастливую долину, лежащую меж двух горных хребтов. За пределами долины, под лучами медленно заходящего солнца, вновь возникали массы еловых деревьев, чёрных и зловещих. Исключение составляла левая сторона панорамы от местоположения девушки, где нисходящий горный кряж мягко переходил в более открытую местность и можно было увидеть позади деревьев прекрасную перспективу свободных от леса лугов. Когда девушка вышла из-под покрова сосен, перед ней возник пруд со стоячей водой, питаемый небольшим ручьём, который извивался внизу вдоль зелёной лесистой долины. Там росли вербы, ивы и орешник, а дно долины в этом сезоне было устлано ковром из лютиков и кукушкиного цвета. Окаймлялось же всё это великолепие высокими соцветиями наперстянки, а также цветущей бузиной и рябиной. Среди этих небольших растений периодически попадался высоченный дуб, корявый и бесформенный, напоминавший по сравнению со статными елями какого-то неуклюжего великана древних эпох.

Лес был совершенно недвижен, послеполуденное затишье лежало на нём. Не было никаких звуков помимо мягкого шёпота ветра в верхушках елей, да случайного резкого крика сойки, удивлённой редким видом человека, да металлической ноты шотландской куропатки, плывущей вдоль пруда своими странными, будто у заводного механизма, движениями. С этими звуками смешивался мягкий шум воды, вытекающей из озерца через старинную плотину в сторону возделываемых полей внизу. Всё остальное было безмолвно и бездвижно, и девушка, усевшись на пень от давно сгинувшего дерева, погрузилась в абсолютную тишину, а столь же тихий пёс улёгся у её ног.

Умиротворённость пейзажа успокоила неприятные мысли, которые смущали девушку. Постепенно последний дар Пандоры вновь заявил о себе. Девушка стала ощущать себя и своё будущее более уверенно. Путь её был поистине утомительным и длинным, недостаток сочувствия и интереса мешал ей, однако она ощущала, что внутри неё сокрыты семена великих деяний. Мир ещё услышит о ней, успех рано или поздно будет у её ног. Грёзы её были бесформенными, непонятно было даже, в каком направлении они могут быть реализованы, однако главенствовала над всеми мечта о музыке, её любимой музыке. Девушка с горечью понимала, что пути ко множеству амбиций закрыты для женщин, но по крайней мере врата музыки открыты для них. Видения становились более отчётливыми; журчащая вода, шелест сосен распадались в волнующие ритмы и переплетающиеся гармонии. В своём восхищении девушка слегка пошевелилась. Крупная собака, открыв глаза, подняла их на неё и лизнула руку своей хозяйки. Это напомнило девушке о ней самой; она удивлённо поглядела сперва на вечерние небеса, а потом на свои часы. Издав негромкий возглас из-за позднего времени, девушка поспешила возобновить свою прогулку сквозь хвойный лес. Вот она вновь возникла на открытом склоне холма и быстро спустилась вниз. Деревья, сгибаясь под растущим ветром, казалось, вытягивали свои длинные сучья за ней.

Леса зачаровали её.

Свои дни девушка проводила всё больше и больше в мечтательности среди укромных лесных мест. Она была всё больше одна. Её отец, человек занятой, завтракал и уходил до самого вечера, прежде чем его дочь спускалась вниз. Давняя традиция, вызванная её хрупким здоровьем, сделала её любительницей поспать подольше. Вечером, по возвращении с работы, отец был обыкновенно уставшим, хотя и добрым. Её мать, с давних пор инвалид, находилась вдали от дома на бесконечном лечении, и в её отсутствие даже редкие визиты унылых местных соседей прекратились совсем. И так вот она и жила, окружённая комфортом, забытая всеми девушка!  

Она становилась всё более отвлечённой и мечтательной; пренебрегала своими обязанностями, даже своим внешним видом. Слуги, давно уже считавшие её чудачкой, начали беспокоиться и даже тревожиться. Девушка сделалась непредсказуема в своих привычках; она уходила в лес и часами была там, не обращая внимание на время. В своих прогулках она знакомилась с каждым уголком леса. Также она свела знакомство с бдительным егерем и старым лесничим во время их работы. С ними девушка была на дружеской ноте. Убедившись, что сенбернар не питает злых намерений по отношению к фазанам, смотритель вёл себя достаточно учтиво. После пары слов приветствия он стоял на месте и смотрел, как гибкая, одинокая, одетая в бурое фигура ускользает от него среди таких же бурых стволов деревьев, со странной смесью сочувствия и недоумения.

Но со старым лесничим молодая девушка подружилась ещё ближе. Ей нравилось наблюдать за его одинокой работой и замечать на его морщинистом лице выражение человека, который прожил свою жизнь в полном одиночестве среди лесных красот и познал их величие, а также частицу их тайны. Она мало разговаривала со стариком, в те дни девушка вообще делала это лишь с немногими и в редких случаях, но её наблюдение за ним было сочувственным, и она, казалось, пыталась вытянуть из него что-то от той лесной тайны, в которую он был погружён.

И находясь в лесу одна, девушка становилась всё ближе к ним; деревья стали для неё больше, чем просто живыми растениями. Они становились личностями. Сначала только некоторые из них были наделены личностью, но постепенно она осознала, что каждое дерево было живым и разумным существом. Она любила их всех, даже корявые дубы были её друзьями. Девушка лежала ничком в своём любимом уголке, нависающим над прудом, лес становился всё больше и больше живым, а ели, что колыхались и шуршали на ветру, были душами, возносящими свои голоса к Богу. Она представила каждую из них живой, отдельной душой, и скорбела об упавшем гиганте, как если бы он был её другом. Девушка делалась всё более и более увлечённой, всё более и более молчаливой и почти не обращала внимания на своих близких. Временами её отец внимательно вглядывался на сидящую напротив него безмолвную девушку, одетую в простое белое платье, однако он не мог выявить в ней ничего тревожного. Мать её писала, и девушка отвечала ей. Письма выражали привязанность, однако в них не выражались скрытые внутри неё глубокие тайны и томные стремления её сердца.

Леса завладели ею.

Находясь в них, прогуливаясь туда-сюда или отдыхая на поваленном стволе какого-нибудь дерева, слушая шелест ветвей вокруг, девушка осознавала, что эти звуки были пронизаны мелодией. Она чувствовала, что здесь, и только здесь, в одиночестве среди деревьев, она может создавать ту божественную музыку, которую её душа оставляла без выражения внутри неё. Тщётно она пыталась в своей музыкальной комнате достичь даже самых нижних террас дворца музыки, чьи величайшие залы свободно открывались ей среди уединения лесов.    

Мало-помалу она увлеклась ими; она еще не осмеливалась посещать их по ночам из-за некоторой досады отца, но днем она почти жила в них, и ее вера в души деревьев становилась все сильнее и сильнее. Она часами сидела неподвижно, надеясь, веря, что в любой момент к ней может прийти откровение и что она увидит танцующих дриад и услышит свирель Пана. Но ничего не происходило. «Еще один день разочарования», — плакала она.

Прошло лето, одно из тех редких лет, которые слишком редко посещают нашу английскую землю, но которые, когда они появляются, своей чудесной красотой и восторгом заставляют нас быть благодарными за то, что мы живы, хотя бы ради того, чтобы наслаждаться радостями природы.

В один из таких славных дней девушка, как обычно, забрела в лес. Был полдень, небо было безоблачным, ветер почти стих, но временами легкое дуновение с запада тихо шуршало сосновыми ветвями высоко над головой. Двигаясь дальше, девушка оглядела вокруг себя хорошо знакомые ей деревья. Все было как обычно. Природа раскинула перед собой свои красоты, славные, загадочные, сокрытые от познания человеческой души. Девушка остановилась.

— Неужели за этим ничего нет, — воскликнула она, — ничего?! Природа — всего лишь нарисованное зрелище? О, я так жаждала Природы, обрести покой и проникнуть в тайну леса, но ничто не отвечает на зов моей души!

Она снова двинулась дальше, страстная, нетерпеливая, тоскующая, со всей тоской молодости и роста к новому, прекрасному. Вскоре она достигла своего местечка над прудом и, сев, закрыла лицо руками. Её плечи вздымались, её ноги ударяли по земле в торопливом волнении, её душа кричала от тоски.

Внезапно она перестала двигаться, ещё мгновение находясь в своей прежней позе, затем, подняв лицо, огляделась вокруг. Что-то случилось! Что-то, в эти несколько мгновений! Для её внешнего взора всё оставалось неизменным: заводь по-прежнему молчала в солнечном свете, ветерок всё ещё шелестел в верхушках деревьев, золотарник всё еще кивал на солнце на краю заводи, и вереск всё еще пылал на нижних склонах хребта напротив неё. Но произошла перемена! Невидимая перемена! И в мгновение ока девушка поняла. Лес знал о ней, деревья знали о её присутствии и следили за ней, даже цветы и кусты знали о ней! Чувство гордости, радости и небольшого страха овладело ею; она протянула руки.

— О, мои любимые друзья, — воскликнула она, — вы наконец пришли!

Она прислушалась, и лёгкий ветерок среди сосен, казалось, изменился, и она могла услышать их голоса. Нет, даже сами фразы этих голосов, обращающихся друг к другу на языке, всё еще чуждом для её слуха, но который, как она чувствовала, был ей знаком и скоро станет понятен. Она знала, что за ней наблюдают, обсуждают, оценивают, и её охватило лёгкое чувство разочарования. Где была любовь и красота Природы? Эти леса, были ли они дружелюбны или враждебны, наверняка такая красота не могла означать ничего, кроме любви? Она начала бояться; что же будет дальше? Она знала, что грядёт что-то великое, что-то впечатляющее, что-то, может быть, ужасное! Она уже начала чувствовать, как к ней приближаются невидимые, неслышимые существа, и уже начала понимать, что постепенно из неё вытягиваются её силы, её воля. И чем всё это закончится? Ужас начал овладевать ею, когда внезапно на дальнем берегу пруда она увидела старого лесника, медленно идущего домой. Знакомая фигура, одетая в грубую вельветовую одежду, сутулилась под вязанкой свежего хвороста, к которому были привязаны ярко-красный носовой платок и ведёрко для ужина. Вид этого старика, ярким пятном выделявшегося на зелёном фоне у пруда, был как струя холодной воды на теряющего сознание человека. Она собралась с духом и наблюдала за фигурой вдалеке, делая это так же бесшумно и внезапно, как и та таинственная дверь, что открылась и вновь закрылась. Лес снова уснул, с полным безразличием игнорируя молодую девушку.

Но ночью, спустя продолжительное время после того, как домочадцы уснули, девушка стояла у окна и смотрела на долину, туда, где густой лес окутывал противоположный холм. Она долго наблюдала за тем, как возвышаются деревья, редкие и загадочные, нависая над серыми, залитыми лунным светом полями и спящей деревней под ними. То они казались ей сильной, крепкой стеной, защищающей тихую долину внизу и охраняющей её от зла, а теперь стали словно бы вражеским авангардом, нависшем над её мирным деревенским домом и ожидающим одного лишь слова, чтобы наброситься и сокрушить его.

Леса завладели ею.

Она чувствовала, что вот-вот проникнет в их тайну. Ей был дан проблеск, и теперь она колебалась и сомневалась, разрываясь между многими эмоциями. Пугающее очарование овладело ею, она боялась и всё же любила эти леса. В течение дня или двух после своего приключения она избегала их, но они заманивали её к себе, и она снова и снова уходила, ища, надеясь, страшась того, что, как она знала, должно было произойти. Но её поиски были тщетны. Молча и слепо лес принимал её, хотя она вновь и вновь чувствовала, что во время каждого посещения её замечают, её обсуждают, и что за её приходом следят. Мечта и страх росли. Она пренебрегала едой и своими немногочисленными обязанностями. Девушка пренебрегала вообще всем. Она чувствовала, знала, что её глаза скоро откроются.

Лето закончилось. Сентябрь наступил в лесном мире. Папоротник-орляк окрасился в тысячу оттенков жёлтого и коричневого, вереск увял, листья ранних деревьев потемнели, камыши повесили увядающие головки, цветы почти увяли. Один только золотарник, казалось, бросал вызов смене года. Молодые кролики, птенцы, молодая жизнь — всё исчезло. Время от времени можно было увидеть величественного фазана или его более скромную жену, прогуливающихся по лесным тропам. Время от времени, громко хлопая крыльями, из пруда поднималась дикая утка. В кустах орешника белки были заняты сбором зимнего провианта, и из далеких полей молодая девушка, сидя в своем любимом уголке леса, могла слышать далекое мычание скота. День был тяжёлым и угнетающим. Тусклое ощущение надвигающихся изменений висело над лесом, грезящим свои последние летние сны. Ели стояли тёмные и неподвижные, в их сгруппированных рядах чувствовалась лёгкая угроза. Среди них не перемещались птицы, ни один кролик не перескакивал с одного участка желтеющего папоротника на другой. Всё было тихо, пока молодая девушка сидела и размышляла у своего любимого пруда.

Внезапно она вскочила, прислушиваясь. Далеко, в зелёной долине, за тем местом, где кучка ив скрывала изгиб, ей показалось, что она услышала звуки свирели. Они казались очень слабыми и далекими, вместе с тем очень приятными и завораживающими. Они казались ей сладкими, но с привкусом горечи, захватывающими, но с оттенком угрозы. Пока она стояла, жадно прислушиваясь, с видом человека, который слышит то, что он надеялся, жаждал и боялся услышать, та самая хорошо запомнившаяся ей внезапная, тонкая перемена произошла в лесу. Она снова почувствовала, что деревья живы, что они наблюдают за ней. И на этот раз девушка почувствовала, что они ближе, что их присутствие было для неё более родственным, чем раньше. И ей показалось, будто повсюду фигуры, лёгкие, стройные, одетые в коричневое, ходили взад и вперед, выходя из коричневых стволов деревьев и вновь растворяясь в них. Она не могла ясно различить эти фигуры. Когда девушка повернулась, чтобы посмотреть, они исчезли, но, казалось, сбились в кучу и кружились в головокружительном танце. Звук свирели приближался, принося с собой странные мысли, непреодолимые ощущения; ощущения роста, жизни, мысли о земле, смутные желания, нечестивые, сладкие, но смертоносные. По мере приближения звуков свирели смутные, неуловимые фигуры танцевали всё проворнее, они, казалось, устремлялись к девушке, окружали её сзади, со всех сторон, никогда не выходя на передний план, никогда не проявляясь ясно, но всегда смещаясь, всегда затухая. Девушка почувствовала, что меняется. Дикие порывы прыгнуть в воздух, громко закричать, спеть новую странную песню, присоединиться к дикому лесному танцу овладели ею. Радость наполнила её сердце, но, тем не менее, к радости этой примешивался страх. Страх, сначала скрытый, сдерживаемый, но постепенно усиливающийся; страх, естественный страх перед развернувшимися перед ней скрытыми тайнами. И всё же свирели приближались… Оно приближалось, всё ближе и ближе! Оно спускалось по тихой долине, сквозь дубы, которые, казалось, вытянулись по стойке смирно, чтобы приветствовать его, как солдаты приветствуют прибытие своего короля. Звуки стали громче и отчётливее. Это было красиво и чарующе, но вместе с тем злобно и угрожающе. Девушка знала в глубине своего подсознания, знала, что, когда это появится, в нём соединится зло и красота. Её ужас и чувство беспомощности росли. Оно было уже совсем близко. Танцующие, неуловимые формы сближались вокруг девушки, еловый лес позади неё смыкался, не давая ей убежать. Она была подобна птице, очарованной змеёй, её ноги отказывались служить ей, не отвечая на сознательное желание двигаться. И Ужас приближался всё ближе. В отчаянии она огляделась вокруг и издала отчаянный крик беспомощной агонии.

Большой сенбернар, лежавший у её ног, обеспокоенный её криком, поднялся на четвереньки и посмотрел ей в лицо. Движение пса напомнило ей о нём. Она посмотрела на него сверху вниз, заглянув в его мудрые старые глаза. Те глядели на неё с любовью и спокойным взглядом пожилого, опытного существа, того, у кого давно уже померкли все иллюзии Жизни. В мирном, здравомыслящем и любящем взгляде собаки девушка увидела безопасность, спасение.

— О, Бран, спаси же меня, спаси! — закричала она и вцепилась в шею старой собаки. Медленно сенбернар поднялся, потянулся и, пока его хозяйка крепко держала его за воротник, повернулся к дому. По мере того, как они вместе двигались вперед, кружащиеся формы как будто тускнели и удалялись. Грозные сгруппированные ели отступали. Звуки менялись, становясь резкими и диссонирующими, растворяясь в свисте поднимающегося ветра. Само небо как будто становилось светлее, а воздух делался менее тяжелым.

И вот они вместе прошли через лес обратно к выходу. И, выбравшись из его всё еще цепляющихся к ним теней, девушка и собака стояли, глядя через темнеющую в вечернем свете долину на ворота дома, освещённые весёлыми лучами заходящего солнца.

* * * * * * *

Старуха, подпирая ноющую спину, подняла глаза и увидела девушку, спускающуюся из леса быстрыми лёгкими шагами.

— Хотелось бы мне быть такой же молодой и свободной, как она… — прокряхтела она и снова склонилась над своими овощами.

— Ну и что вы нашли? – спросил Скутула.

Ацилий наклонился и раскрыл плащ.

— Несколько кубков и масляных ламп, сэр. Я думаю, что они из чистого золота.

— И древние, полагаю. – сказал Рабдос. – Могут принести кругленькую сумму. Однако мы всё ещё не нашли те жемчужины. Идёмте; я вижу ещё один уходящий вниз проход.

Они спустились по нему и спустя несколько мгновений вошли в огромный центральный зал с помостом и алтарём. Симон услышал, как двое или трое из солдат ахнули в изумлении.

— Зажгите ещё несколько этих стенных факелов. — приказал Скутула. — Это место весьма сумрачное.

Пока солдаты поспешили исполнить поручение, он повернулся к Туэрис.

— Итак, женщина, ты можешь показать эти «жемчужины», о которых ты говорила.

«Жемчужины Земли.» Мысль пробудила воспоминание в уме Симона – вспышку его видения. «Почитание Жемчужин. Шаи-урэт-аб – древний, но не бессмертный. Предназначение Жемчужин – заменить его.»

Туэрис стояла молча. Её черты не выдавали страха, но только лишь холодное, аристократическое презрение.

— Ну же, давай! – рявкнул Рабдос, на его широком лице отразилась злорадная ухмылка. – Если ты не скажешь нам этого сама, то мы гарантируем, что заставим тебя выкрикнуть.

Она по-прежнему молчала. Симон гадал, почему его видение две ночи назад не показало ему их поимку римлянами, затем внезапно к нему пришёл ответ. Решение послать небольшой отряд вперёд должен был быть сделан относительно недавно. Решения могут менять будущее. Странное беспокойство росло в нём, пока он вспоминал своё собственное видение; он ощущал, что совсем скоро ему самому предстоит принять судьбоносное решение, прямо здесь, в этой самой зале…  

— Позвольте мне поработать над ней, сир. – сказал Ацилий, выуживая кинжал Туэрис из-за своего пояса. – Я свяжу её и начну сдирать с неё кожу. Это лезвие должно сгодиться – оно весьма острое.

Симон окинул нож взглядом; его молочная полупрозрачность была окрашена жёлтым в свете факелов. Он попробовал свои путы, зная, что вскоре ему предстоит выскользнуть из них на свободу. Лучше им будет умереть в бою, чем от пыток…

— В этом нет необходимости. – внезапно подала голос Туэрис. – Я покажу вам, где спрятаны Жемчужины Земли.

— У дамы есть немного разумения. – произнёс Рабдос. – Отложи-ка в сторону свою новую игрушку, Ацилий. Ты можешь воспользоваться ею при общении с самаритянином позднее.

Туэрис пересекла пол и взошла по ступеням круглого помоста. Римляне следовали за ней вплотную, толкая Симона идти вместе с ними. Наверху помоста оказалось достаточно свободного места для всех.

— Итак, ну и где же? – потребовал Скутула.

Туэрис указала.

— Под тем каменным кубом.

— Ха! И как же мы сдвинем эту проклятую штуку?

— Один из вас должен потянуть этот вертикальный железный рычаг на себя, чтобы освободить его, а другие – как следует навалиться на его переднюю часть. Куб шарнирно закреплён в одном углу и откидывается в сторону.

— Вы трое – давайте плечами к этому блоку! – скомандовал Рабдос. – А ты, Ацилий, дёргай за рычаг!

Что-то терзало Симона в глубине души. Ему вспомнилось видение – девочка, которая должна была пройти посвящение в Культ. Это не было правильным порядком исполнения; следовало сперва откинуть рычаг на дальней стене, иначе была огромная опасность…

«Туэрис, что же ты планируешь?»

Она вернула ему взгляд и слегка двинула головой в сторону. Симон сделал шаг назад, гадая, прочла ли она самые его мысли.

— Давайте, парни! – гаркнул Рабдос.

Ацилий потянул за высокий рычаг; трое солдат навалились на куб. Тот легко откатился в сторону – столь легко, что солдаты растянулись на нём во весь рост, когда куб резко остановился. Симон мельком увидел небольшую выемку в нём; в этой выемке были две белых сияющих сферы, наполовину погружённые в похожую на коричневатые специи субстанцию. Он уловил запах чего-то знакомого – той Пыли-наркотика. Затем, внезапно, он ощутил огромную чёрную тень, спускающуюся с потолка…  

Могучий толчок сбил его и всех остальных с ног; звук от сотрясения наполовину оглушил. Храм и скала под ним задрожали, отражая эхо короткого грома под высоким куполом. Эхо… подобное барабану гигантов.

«Туэрис! Что ты наделала?»

Симону потребовалась пара-тройка секунд, чтобы сбросить с себя путы, прыгнуть и схватить упавший меч. Тень медленно поднималась обратно, и Симон теперь видел, что это была массивная квадратная колонна. Она опустилась прямо на куб, ныне же скрытые механизмы подтягивали её вверх; с колонны капала кровь. Трое римлян, упавших на куб, теперь представляли собой только половины туловища до груди; их головы и руки были раздавлены под весом основания колонны. Он увидел, что Туэрис поднялась на ноги, её белое платье было забрызгано кровью. Она подошла к упавшему Ацилию. Некоторые из солдат, не менее забрызганные, также поднимались на ноги. В воздухе, медленно оседая, висела пыль, и Симон отчётливо обонял запах лотосового наркотика.

— Ведьма! – взвыл Ацилий, прыгая и пытаясь схватить женщину.

Текучим движением Туэрис схватила декуриона за запястье и ловко перевернула его, после чего выхватила свой кинжал у него из-за пояса и вонзила ему между рёбер. Второй солдат бросился на неё, но его атака с захватом прошла мимо — жрица плавно уклонилась от него.

«Тренированный боец.» — подумал Симон. – «Столь же хороша, как и подмастерья магов!»

— Прикончи её, Ласий! – проревел Рабдос. – Мы займёмся самаритянином!

И вновь солдат бросился в атаку. Туэрис увернулась, мастерски подставив ему подножку, так что он с размаха рухнул на залитый кровью куб. Симон, глядя на клинки других выживших солдат Скутулы, заметил, что чёрная тень опускается во второй раз – и вновь ощутил могучее сотрясение вместе с громовым раскатом, отдающимся эхо в храме. Вновь брызнула кровь, но в этот раз Симон удержал равновесие, как удержали его и остальные. Судя по всему, колонна сейчас упала с меньшей высоты. Симон издал рык и прыгнул на легионера; он уклонился от выпада и послал остриё гладиуса сквозь шею оппонента.

Туэрис выкрикнула что-то на неизвестном языке и побежала навстречу Скутуле, который повернулся к ней с мечом наготове. В то же мгновение Симон увидел, как Рабдос несётся вниз по ступеням дальше по плитам пола в сторону выхода, в каждой руке держа одну из великих «жемчужин». Очевидно, что шансы сирийца снизились до предела допустимого им.

И в третий раз колонна грохнула по кубу, на этот раз с ещё меньшей амплитудой, хотя всё ещё достаточной, чтобы сотрясти каменный пол храма. В этот момент время будто бы застыло для Симона. Червиная пыль крепко въелась ему в ноздри, и вместе с ней пришла повторная вспышка предчувствия. Туэрис едва ли была лучшим бойцом, чем Скутула; вместе с тем, если Рабдосу удастся спастись бегством из храма вместе с теми сферами…

Мгновение видения – ветер, возвышающаяся, гороподобная тень… Как и прежде, он не мог видеть её целиком. Но если яйца Шаддам-Эля будут потеряны, погребены в песках, то они прорастут, треснут и из них вылупятся новые Черви, которые даже могут начать плодиться…

Миг осознанности прошёл. Время вновь пришло в движение, и Симон уже нёсся вниз по ступеням помоста, а затем — по плитам пола, в погоне за Рабдосом.

Он ворвался в дверной проём и побежал вверх по ступеням, пока не достиг верхнего коридора – и как раз вовремя пригнулся, когда белый объект пронёсся над ним. Симон услышал, как твёрдая сфера тяжело разбилась об каменную стену позади него, и осознал, что Рабдос швырнул в него одно из яиц.

— Проклятье на тебя, самаритянин!

Симон увидел, как тот бросился в узкий боковой проход, и подумал о том, что ещё планирует этот негодяй сделать дальше. Вместо того, чтобы также нырнуть в проход, Симон на секунду замер у входа в него, а затем мгновенно отпрыгнул в сторону. Вторая тяжёлая сфера была брошена в него и так же разбита о дальнюю стену. В тот же миг Симон ринулся в коридор и увидел, как Рабдос отчаянно карабкается по узкому проходу, что вёл наружу…

«Туэрис!»

Симон развернулся и бросился назад туда, откуда только что пришёл.

«Пусть себе спасается бегством.» — думалось ему. – «Может быть, ещё есть время…»

Однако, он уже всё понял, когда вновь вошёл в центральную залу с куполом. Симон быстро пересёк пространство святилища, затем уже медленнее взобрался по ступеням помоста. На вершине к лежащим телам добавилось ещё две застывших фигуры – Скутула, с жертвенным лезвием, вонзённым глубоко ему в череп через повязку на глазу, и Туэрис, рядом с которой лежал окровавленный римский гладиус. Над ними всеми возвышалась огромная чёрная колонна, ныне бездвижная и покоившаяся на омытом кровью кубе.

Симон преклонил колени перед жрицей, тут же заметив, что большая рана на её груди была смертельной. Однако её большие, странные сине-зелёные глаза были открыты и смотрели на него.

— Симон, — выдохнула она, — ты… жрец здесь… теперь.

Глаза её закрылись. Его тёмные глаза налились слезами; по одной из них капнуло на каждую острую скулу.

«Почему?» — удивился он. – «Почему я оплакиваю мёртвых? Она же намеревалась использовать меня, чтобы принести погибель в этот мир. Я должен ненавидить её – но не могу.»

Он медленно спустился с помоста, пересёк залу и взобрался по лестнице в верхний коридор. Тот был пуст. На полу, прямо под теми местами на стене, об которые разбились сферы, лежали две штуки размером с грецкий орех, извиваясь и издавая странный писк. Симон взял факел со стены и, не удосужившись как следует разглядеть эти существа, поджарил их в его пламени. Затем он прошёл в боковой проход, поднялся по узкому лестничному маршу и вышел на солнечный свет.

Его плащ и сика лежали там, где упали. Когда Симон поднял их, ему показалось, что он слышит отдалённый, слабый гул – или же это был тремор внутри скалы? Поспешив к краю утёса, он увидел, что вся когорта римлян была достаточно близко, менее чем в одной пятой мили к востоку. Также он увидел, как уменьшенная расстоянием фигура Рабдоса спешно приблизилась к их рядам и вступила в них, а затем услышал отдалённые голоса, выкрикивающие приказы. Ему нужно спасаться бегством…

И опять он услышал звук грома вдалеке. Симон повернулся и увидел фронт пыльно-коричневых туч, затмевающих горизонт на юге. Это были грозовые тучи; в темноте под ними вспыхивали молнии. Они быстро приближались, громоздясь всё выше; пыль со стороны восточного фронта этой песчаной бури начала скрывать восходящее солнце.  

«Туэрис, ты заставила прозвучать Алтарный Барабан!»

Подул ветерок – тёплый порыв с юга. По мере того, как тучи поднимались всё выше в небеса, Симон заметил нечто, двигавшееся прямо во главе них – гигантский песчаный холм. Это было подобно тому, как если бы нечто чудовищное прорывало себе путь под поверхностью пустыни, оставляя за собой низкий гребень вспученной земли.

«Тифон, что приносит обжигающие песчаные смерчи с юга!»

Скала теперь совершенно точно вибрировала, устойчиво содрогаясь. Солнце тухло до состояния бронзового диска по мере возрастания ветра. Внезапно Симон услышал новый звук; стенание, перекрывающее даже шум поднимающегося урагана и громовых раскатов – звук сотен людей, одновременно вопящих в приступе ужаса. Легионеры уже больше не образовывали стройную когорту, но кишели подобно муравьям, мечась туда-сюда в безумной панике от вида того гибельного явления, которое к ним приближалось. Несущийся на них песочный холм был уже практически рядом – ураганный ветрище и раскаты грома потопили их вопли. Симон вновь ощутил присутствие ужаса, с которым он не был способен встретиться в своём видении – ужаса, что ныне видел…

Нечто вырвалось из-под земли с взрывным выплеском песка и пыли – массивная, тёмно-серая протяжённость материи с полыхающим жерлом вместо головы. Это жерло стало растягиваться, делаясь ярче, до тех пор, пока не стало способно поглотить многие осадные орудия. Тёмные, коренастые щупальца, окружающие это жерло подобно бахроме, удлинились, и из циклопической пылающей сердцевины этого монстра изошёл глубокий раскатистый рёв и шипение, как от перегретого пара. Ветер принёс тонкую струю этого пара к ноздрям Симона – странная, горячая вонь, с ноткой экзотического аромата пыльцы Лотоса. Он упал на колени на трясущейся скале, крича и не слыша собственного голоса среди воя ветра и раскатов грома. А существо продолжало выползать из песков, становясь всё протяжённее и всё колоссальнее…

Затем пасть-жерловина величественно устремилась вниз к земле, выбрасывая потоки белого пламени. Более чем три сотни безумно карабкающихся римских легионеров мгновенно обратились в клубы огня, в сожжённые кости, которые смешались с расплавленным песком. Ныне тварь полностью выпросталась из земли и, образовав своим телом кольцо, сжигала выживших. Симон скорчился среди валунов в благоговейном ужасе. Чудовищная сущность была по меньшей мере в треть римской мили в длину. Её задняя часть была столь же высока, как скальный выступ, на котором он находился; между чудищем и несущимися тучами неумолчно трещали разряды молний.

Ветер внезапно возрос до шквального уровня, милосердно застив зрение Симона волнами и потоками песка. Он упал лицом вперёд и вцепился за основание валуна, закрыв глаза и молясь всем богам своего детства, тогда как вокруг него сотрясались скалы и неистовствовала безумная буря с громами и молниями.

* * *

Сколько времени он так пролежал, Симон не знал; когда же к нему вернулось сознание, пустыня была вновь спокойна и безмолвна. Он осторожно поднялся и увидел, что тучи ушли далеко на юг, за горизонт. Солнце опять сияло в чистом небе, тогда как в южном направлении через пустыню простиралась огромная траншея, сокращаясь в сторону исчезающих облачных масс. На востоке же, там, где недавно была целая римская когорта, не было ничего, кроме почерневшего и оплавленного песка – широкого обугленного запустения, лишённого каких-либо признаков жизни.

«Боги…»

Симона передёрнуло, хотя солнце уже припекало сверху. Скоро наступит обжигающая жара, но он знал, что не может больше оставаться здесь.

Спустившись со скального утёса самым лёгким путём, найденным им, Симон нашёл у его основания запасы провизии и бурдюков с водой, которые Рабдос и его небольшой отряд оставили тут перед тем, как приступить к восхождению. Безмолвно поблагодарив богов, что ему не нужно более входить в сумрачный храм Шаддам-Эля, Симон закинул на плечи столько оставленных римлянами припасов, сколько ему было удобно нести, и двинулся дальше через пустыню, на север, в направлении далёкого оазиса.

Конец