Съезд забрал у меня все силы. Я впервые посещала подобного рода мероприятие и впервые жила в гостинице. Всюду — в ресторанах, на выставках, на конференциях — было полно народу. Два вечера подряд мы ложились за полночь и вставали раньше семи. Дни были настолько насыщенны событиями, что не оставалось ни минутки свободной: все время куда-то ходили, разговаривали с какими-то людьми, смотрели и слушали. Издатели побуждали Фила писать для них романы, нештатные журналисты из журналов умоляли об интервью, и время от времени какой-нибудь поклонник интересовался, настоящий ли он Филип Дик или самозванец. Кульминацией стало известие, что с Филом желает познакомиться Кэтрин Мур. И хотя я ни имела представления, кто она, но по реакции Фила поняла, что это кто-то значительный. Он несколько минут беседовал с этой важной дамой в холле, во время которой она поведала, что это ее последний съезд. После смерти своего первого мужа она вышла замуж вторично, и ее новый муж не желает иметь ничего общего с этой «научно-фантастической чушью». Фил позже объяснил мне, что супружеская пара — Кэтрин Мур и Генри Кеттнер — совместно создала несколько классических научно-фантастических романов и рассказов.

Я часто сидела в баре, хотя по возрасту пить мне еще не разрешалось, и ждала, когда Фил вернется со встречи с издателем или журналистом. У меня не было карманных денег, но Тим Пауэрс и Норман Спинрад по очереди покупали мне содовую. Как-то раз Фил попросил своего старого друга Дж. Дж. из Бэй Эриа позаботиться обо мне, пока он будет заниматься делами со своим издателем Дэвидом Хартвеллом. Это была плохая идея. Дж. Дж. и две женщины, которые были с ним, взяли меня на одну из вечеринок в гостиничном номере. Какой-то малый читал непристойные стишки, но это еще, что называется, «цветочки». Несколько человек ходили по номеру с трубкой с марихуаной и «волшебными грибами». Через несколько часов я, чуть живая, притащилась в свой номер. Дым от трубки, должно быть, подействовал на меня крайне негативно, хотя я и не сделала ни одной затяжки.

По приезде домой у нас было примерно полчаса на подготовку к важной гостье. Издатель Фила Патрисия Дьюви жила у нас около недели. Я почти ничего не помню из тех дней, потому что была настолько измотана поездкой, что спала большую часть времени. У нас не было денег и почти не было еды. Патриция купила кое-какие продукты и приготовила восхитительный ужин, состоявший из пасты с помидорами и солонины, но я так устала, что даже есть не могла. Фил считал, что мое физическое истощение — результат злоупотребления наркотиками, но это было не так. Мои вредные привычки ограничивались кофе и сигаретами. Я даже спиртное не пила, не считая бокала вина изредка за ужином. Фил то и дело будил меня, что только усугубляло мою крайнюю усталость. Он находился в стадии гиперактивности, поэтому сам почти не спал. Он засиживался далеко за полночь, принимая друзей, а потом поднимался в районе шести. Я была не в состоянии придерживаться такого темпа, даже если бы уже не была измотана.

Да, я принимала лекарство от детской формы эпилепсии, которую переросла к двадцати годам. Визит к врачу подтвердил, что доза была слишком высока, поэтому он сократил ее вполовину. Одним из ингредиентов являлся фенобарбитал — наркотик, от которого, по всей видимости, и накопился слишком высокий уровень токсинов в моем организме. Когда я, наконец, восстановила силы и энергию, то приняла решение больше никогда не принимать этот ужасный препарат. Оставшиеся капсулы я смыла в унитаз. Мы с Филом подозревали, что потустороннее присутствие в нашей квартире тоже внесло свой вклад в мое переутомление. Девушки, снимавшие квартиру до нас, рассказывали о схожих симптомах.

Мы чувствовали себя как в ловушке в нашей квартире и редко покидали ее. У нас не было машины и, кроме того, ни один из нас не умел водить. Но было и еще кое-что, нечто зловещее. Множество странных случаев привело нас к убеждению, а не просто к подозрению, что в квартире водятся привидения. Только что сваренный кофе вдруг становился мерзким на вкус, и приходилось его выливать. Иногда по ночам мы слышали какие-то странные звуки, а утром находили мебель в гостиной передвинутой, хотя ни разу не поймали никаких незваных гостей. Как-то ночью я проснулась около трех от того, что не могу дышать, словно кто-то невидимый сидит у меня на груди. Он был ужасно тяжелым, и я не могла сбросить его с себя, как ни старалась. И позвать на помощь Фила тоже не могла, потому что голос пропал. Когда же я проснулась окончательно, невидимый некто исчез, и я смогла вновь дышать. При свете дня я заключила, что у меня были скрещены на груди руки, я оказалась чересчур напряжена и, таким образом, выдавила воздух из легких. Когда мышцы расслабились, я снова смогла дышать. В другой раз я проснулась на рассвете и обнаружила какую-то душащую меня тень. Она была безликой и имела смутные человеческие очертания. Я попыталась пошевелиться, но оказалась полностью парализованной. Когда утренний свет просочился сквозь оконные шторы, тень медленно растаяла и постепенно перестала сжимать и сдавливать мое горло. Я совершенно уверена, что не душила сама себя во сне, и Фил крепко спал в то время, как это происходило. Шея болела целый день, и было трудно глотать. Однажды ночью мне приснилось, что некто воткнул мне в горло нож, и когда я проснулась и пошла на кухню сварить кофе, то поскользнулась и упала. Затем я снова проснулась и целый день гадала, действительно ли я на этот раз не сплю. Возможно, демоны не могут причинить реальный вред, но могут напугать до чертиков.

У Фила было несколько случаев, когда он просыпался среди ночи, вскакивал с постели и бежал в ванную. Он хотел воды, потому что давился. Порой ему казалось, что он видит какие-то тени, бродящие по квартире ночью, но по-прежнему не находил никого постороннего.

Мы оба страдали от странных недугов. Чувствовали подавленность и симптомы гриппа, включая тошноту и мышечные спазмы. Воздух в спальне делался все более спертым и удушающим, даже когда мы оставляли окно открытым. Несколько раз, когда мы приходили домой с рынка, находили вещи перемещенными. К примеру, журнал, оставленный на столике, оказывался на диване, или книга, до этого стоявшая на полке, лежала открытой на столе. Фил начал оставлять своего рода ловушку или, скорее, детектор, когда мы покидали квартиру. Он брал у меня длинный волос и приклеивал скотчем один конец к двери, а другой к стене. По возвращении мы могли определить по разорванному волоску, что в квартире кто-то был. Так мы узнали, что одна из девушек, живших там до нас, оставила у себя ключ от передней двери. Однако, иногда вещи оказывались передвинутыми, когда она никак не могла быть там, и волос оставался целым. И уж конечно, она не могла прийти ночью, когда мы спали.

Появились какие-то странные запахи, особенно, в спальне с привидениями. Пахло тленом. Большую часть времени нас одолевала усталость.

Как-то вечером, когда мы прилегли вздремнуть, Фил вдруг резко сел в кровати и велел мне встать и выйти из комнаты. Мы пошли на кухню, где он сварил кофе, а я начала готовить ужин. Он объяснил, что какое-то зло пытается заставить нас все время спать, чтобы воздействовать на наше сознание. Он называл это нечто психологическим вампиром — сущность, которая питается нашими жизненными силами и полностью высасывает их. Фил чувствовал подавленность, частично из-за побочных эффектов от лекарства от высокого давления, содержавшего резерпин. Еще его мучили ночные кошмары. Однажды ночью он с криком проснулся и рассказал мне, что ему приснился младенец на сковороде, который выпрыгнул из сковороды прямо в огонь. Эта визуализация клише привела его в ужас, но проанализировав сон, Фил пришел к выводу, что это было предупреждение о попадании из одной опасной ситуации в другую, еще более опасную. В младенце он узнал знакомую женщину, поэтому гадал, она ли представляет для него какую-то опасность. В другом кошмаре Фил пытался не дать парню проглотить целую горсть разноцветных капсул с разными лекарствами. Он обнаружил, что не в состоянии ни шевелиться, ни говорить, поэтому попытался передать молодому человеку свои мысли.

Мы переселились в другую спальню, в которой была светлая, солнечная атмосфера. Это помогло. Спальня с привидениями была превращена в склад для вещей, с которыми мы не знали что делать.

Мы купили подержанный телевизор, который вскоре превратился в средоточие жизни в нашей квартире. Мы даже ели на диване, а не за обеденным столом, чтобы смотреть телевизор. Тим Пауэрс часто приходил к нам на ужин, хотя я и была, должно быть, худшей в мире стряпухой. Он обычно приносил бутылку недорогого, но хорошего калифорнийского вина. Любимым вином Фила было «каберне совиньон», и он говорил, что лучшим годом для этого сорта был 1970-й. Я предпочитаю «pinot noir». Тим, бывало, рисовал на наших бумажных салфетках фломастером, и это было довольно талантливо. Я понятия не имела в то время, что он пишет роман "Черным по черному". Фил познакомился с ним через доктора Макнелли, преподавателя Калифорнийского университета в Фуллертоне, где Тим учился. В течение тех вечеров мы вели приятные интеллектуальные беседы. Наша совместная жизнь налаживалась, но мы с Филом подозревали, что в нашей квартире происходит некая потусторонняя активность, в особенности с тех пор, как у одной из девушек, живших там до нас, возникла серьезная проблема с наркотиками. Тим знал тех девушек и был согласен с выводом Фила.

Команда из «ВВС», приехавшая снимать Фила, не заметила никаких привидений. Они усадили Фила за кухонный стол есть овсянку, намереваясь разыграть эту мизансцену в качестве имитации одного из романов Фила «Время, назад». К несчастью, служба безопасности аэропорта прогнала фильм через рентгеновский аппарат, поэтому когда телевизионщики, вернувшись в Англию, стали прокручивать пленку, она оказалась засвеченной и непригодной к использованию.

Фил написал своему риелтору Энни, которая продала его дом в Сан-Рафаэле и поместила на хранение его вещи, которые вскоре переправила ему. Грузовик доставил с дюжину коробок, в которых находилась сотня грампластинок, несколько рукописей, книги и журналы. Он горько сокрушался, что это лишь половина его вещей. Исчезла коллекция марок, которую он собирал с детства. Не было одежды, украшений, нескольких рукописей. Более того, он не получил никакой мебели из своего дома на три спальни. И где его письменный стол? Где оригиналы картин, которые висели у него на стенах? Не было его дивана и кресла-качалки. Правда, он получил книжный шкаф и стойку для словарей, но это единственные предметы мебели, которые прибыли в грузовике. Энни объяснила, что «приехала Нэнси и забрала некоторые из своих вещей». Очевидно, бывшая жена обчистила его. По крайней мере, он нашел свою печатную машинку «Олимпия» в одной из коробок, которую покупал на роялти от «Человека в высоком замке». Он заказал ее специально с дополнительными французскими буквами, так как любил вставлять в диалоги слова и фразы по-французски. Клавиша переключения на французский была разломана пополам, а затем приварена наоборот, потому что он использовал французские кавычки задом наперед.

Эд Ферман, издатель журнала «The Magazine of Fantasy and Science Fiction», попросил Фила написать рассказ для юбилейного номера журнала. Мы отчаянно нуждались в деньгах, поскольку единственное, что у нас было из еды, это банка куриного супа и коробка черствых содовых крекеров, отданная нам соседом, так что Фил написал рассказ за одну ночь и отослал на следующее утро. «Скромная награда хрононавтам»

(рассказ был опубликован в антологии Final Stage, составленной Ферманом, миную публикацию в журнале) повествует о путешественниках во времени, оказавшихся в ловушке замкнутого временного цикла, потому что их присутствие в будущем мешает им вернуться в прошлое. Они создали парадокс, поэтому вселенная защищает себя, захватив их. Генерал Жаб — квинтэссенция бюрократа, отражает чувство юмора Фила. Он, бывало, спрашивал у всех, с кем встречался, включая меня: «Умеют ли жабы разговаривать?» Я ответила, что лягушки умеют, но жабы — нет». Этот вопрос на самом деле был ссылкой на последнюю строчку песни Кэрол Кинг «Tapestry», где говорится «и он превратился в жабу». Когда Фил поинтересовался у своего психиатра, могут ли жабы говорить, доктор Гвидо тут же написал в карте Фила, что тот пьян. Фила в действительности интересовало, есть ли у животных душа или она есть только у людей. Если человек превращается в жабу, остается ли у него душа? Фил был согласен со святым Франциском Ассизским, который считал, что у животных есть душа, и ходил в лес и читал проповеди зверям и птицам.

Научно-фантастический элемент в «Хрононавтах» — путешествие во времени, но тема — усталость или депрессия. Они вынуждены до бесконечности повторять одни и те же действия, отправляясь в неизвестность под подбадривающие крики толпы, но по возвращении обнаруживают, что снова должны улетать. Толпа тоже теряет запал, словно все, имеющие к этому отношение, подвержены энтропии. Эта временная петля постепенно выкачивает энергию по мере того, как когда-то волнующее приключение становится скучным из-за постоянного повторения. В то время я не понимала, насколько глубоко нервное истощение Фила. Он был погружен в суицидальную депрессию, которая немного развеялась, только когда он узнал, что я беременна нашим ребенком. Когда к нам по вечерам приходили гости, Фил сиял, но после их ухода погружался в уныние. Его оживленная беседа была, скорее, не притворством, а попыткой поднять себе настроение, взбодриться.

После публикации «Хрононавтов» и после того, как «Даблдей» получил два романа, обещанные им Филом, я начала получать благодарственные записки за то, что воодушевляю Фила снова писать. В действительности, два романа уже были написаны, а на написание рассказа его вдохновил голод. Фила мало волновали деньги, если нам хватало на оплату счетов и покупку еды. Писать было необходимо ему точно так же, как дышать.

Проказливое чувство юмора Фила, наполнявшее его жизнь так же, как и произведения, порой доводило до беды. К примеру, как-то раз наша соседка Линда сказала нам, что у нее появился новый друг по имени Джордж. и он наркополицейский, работающий под прикрытием. «Но не говорите ему, что я вам рассказала, — умоляла она. — Я обещала Джорджу, что никому не скажу». Фил воспринял это как приглашение к игре. Когда мы пошли в гости к Линде, чтобы познакомиться с Джорджем, Фил взял с собой банку дешевого нюхательного табака и притворился, что это кокаин.

«Линда!» — рявкнул Джордж и промаршировал в ее спальню. Линда последовала за ним, и нетрудно было догадаться, какой напряженный разговор идет за закрытой дверью. В конце концов. Линда вышла и сказала: «Джордж попросил меня информировать вас о его профессии».

Фила чуть не арестовали, прежде чем нам удалось убедить Джорджа, что это просто табак.

В другой раз подруга Фила Джейн приехала с севера Калифорнии к нам в гости, и мы отправились в Калифорнийский университет навестить доктора Макнелли на шестом этаже здания английского факультета. Фил разглагольствовал перед Линдой о том, что весь кампус, от корпусов до тротуаров и фонтанов, построила мафия и, разумеется, она ему не поверила. Самое интересное, однако, он приберег напоследок. Он сказал, что табличка в лифте, показывающая номера этажей, была вмонтирована вверх ногами. Джейн сердилась, потому что ее раздражали все эти глупые байки, и разозлилась еще больше, когда мы вошли в лифт, и она увидела, что это правда. Табличка с номерами этажей и в самом деле была установлена вверх ногами.

Фил раньше встречался с Джейн, потому что ее звали так же, как его умершую сестру-близнеца, хоть эта Джейн и была блондинкой и лет на десять старше Фила. Отношения у них не сложились, но они остались друзьями несмотря на то, что Фил любил ее поддразнивать.

Несколько рукописей Фила пропало, вероятно, во время ограбления в ноябре 1971 года. Одной из пропавших рукописей был его неопубликованный роман «Пролейтесь, слезы». И агент Фила, и его издатель требовали от него рукопись, потому что «Даблдей» заплатил ему аванс почти два года назад, и они желали ее получить. К счастью, Фил отдал копию своему поверенному Биллу Вулфсону перед отъездом из Сан-Рафаэля. Вдобавок, издательство желало получить и второй роман, "Господь Гнева, за который выплатило аванс. Этой рукописи у Фила тоже не было, но и она находилась в целости. Он не смог ее закончить, поэтому убедил своего друга Роджера Желязны поработать с ним над романом, так что у Желязны имелся экземпляр рукописи.

Поверенный Фила послал рукопись «Пролейтесь, слезы» и настоятельно рекомендовал ему поехать в Северную Калифорнию и появиться в суде для окончательного оформления развода. Поэтому, несмотря на почти полное безденежье, мы самолетом местной авиалинии отправились в Сан-Франциско. Ну, на самом деле мы сели в Сан-Хосе, но у Фила была бронь в гостинице «Франклин» на Гэри-стрит во Фриско. Когда наш самолет приземлялся в грозу, в крыло с нашей стороны ударила молния, и судно накренилось. Это был второй в моей жизни полет, и я думала, что мы погибнем. Правда, пилот выровнял самолет, но во время торможения мы натерпелись страху. Взлетно-посадочная полоса в Сан-Хосе и так короче, чем в большинстве аэропортов, а тут мы еще разогнались, вместо того, чтобы замедлить ход. В общем, я считаю, пилоту следовало бы памятник поставить за то, что мы все же долетели, живые и невредимые.

По возвращении домой мы не смогли заплатить арендную плату. Но развод Фила был завершен, и я познакомилась с его бывшей женой Нэнси. Она оказалась очень милой женщиной, которая больше не хотела быть замужем за Филом. Еще я познакомилась с другом и коллегой Фила Рэем Нельсоном, знавшим его со школы. Рэй встретил нас в аэропорту, отвез на ленч на Рыбацкую верфь и умолял Фила закончить рассказ, который он обещал написать для редактируемой Рэем антологии. Фил так и не закончил тот рассказ, и очень жаль, потому что в его основе лежала та же идея, что и у некоторых последних бестселлеров, включая "Код да Винчи". Он начинался с Марии-Магдалены, скорбящей о смерти Иисуса на кресте. Фил больше не хотел писать о религии после того, как пережил тот ужасный творческий кризис во время написания романа "Господь гнева" о компьютере, считавшем себя богом. Он чувствовал себя униженным из-за того, что пришлось обращаться за помощью к другому писателю, и не желал повторения этого. По иронии судьбы он закончил свою карьеру серией религиозных романов, трилогией "ВАЛИС".

Пока мы жили в отеле «Франклин» в Сан-Франциско, нас навестило несколько знаменитостей. Я понятия не имела, кто они такие, но они, похоже, были дружны с Филом. Писатели Роберт Сильверберг и Терри Карр пришли с женами, и привели одного из величайших редакторов научной фантастики Горация Голда с супругой. Фил прямо-таки боготворил Голдов, и они прямо-таки боготворили его. Перед моими глазами разворачивалась самая настоящая магия взаимного восхищения среди профессионалов. Жаль, что это не может повториться сейчас, когда я в состоянии оценить по достоинству те яркие звезды научной фантастики. Однако, и тогда я сумела оценить, что все они были очень милыми, приятными людьми.

На следующее утро мы на пароме отправились через залив в округ Марин, вошли в зал суда и завершили развод Фила. На обратном пути мы взяли такси и поехали по мосту «Золотые ворота». Для меня все это было новым и волнующим, потому что я никогда нигде не бывала, не ездила никуда дальше Сэнфорда, где учились мои кузины. У Нэнси был влиятельный адвокат, который полагал, что вытащит из Фила десятки тысяч долларов. Когда же стало очевидно, что у Фила нет денег, судья назначил алименты для дочери Фила и Нэнси (Изы) в размере сотни долларов и стукнул молотком. Процесс завершился. В коридоре Нэнси стала выпрашивать у Фила еще хоть немного денег, но он не собирался ей ничего давать. Мне поневоле подумалось, что она нуждается в них, и несмотря на злость и горечь Фила, все это меня опечалило. Я открыла свою сумочку, вытащила двадцатидолларовую банкноту и вручила Нэнси. Это были все мои деньги, но ей же надо было содержать ребенка, а мне нет, по крайней мере, пока. Нэнси не привезла с собой Изу, а Фил хотел увидеться с дочерью, поэтому она согласилась встретиться с нами в зоопарке в Сан-Франциско на следующий день. Однако, так и не появилась. Мы прождали ее три часа, ходили там, смотрели на зверей, несколько раз подходили к входным воротам поглядеть, не там ли Нэнси. Позже она объяснила, что у нее не хватило денег на входной билет.

Вернувшись домой, мы возобновили традицию устраивать дружеские застольные посиделки с Тимом Пауэрсом и обсуждать множество всевозможных тем. Время от времени Фил брал три пенса, бросал их и читал гексаграммы в книге «И Цзин». Он говорил, что использовал этот метод, когда намечал сюжет «Человека в высоком замке», но это, возможно, была шутка.

Когда один его приятель подарил ему книгу «The Plot Genie» (что-то вроде генератора сюжетных идей для писателей) и всерьез предложил использовать ее для создания сюжетов своих романов, Фил любезно принял подарок, но после ухода друга с негодованием отверг его предложение. Филу была свойственна некоторая непочтительность, и он любил рассказывать историю о том, как он пришел к пониманию дзен-буддизма. Он читал книгу о дзен-буддизме, когда внезапно на него нашло вдохновение, и он швырнул книгу через комнату. Суть в том, говорил он, что даже самый священный предмет не лучше мусора, а самая возвышенная личность не лучше какого-нибудь отщепенца, валяющегося в сточной канаве. И дело не столько в том, что великая личность не имеет ценности, сколько в том, что простой человек представляет собой величайшую ценность. Это подобно высказыванию Иисуса: «Все, что вы сделали людям, вы сделали мне».

Фил знакомил меня со многими великими писателями, и мне очень жаль, что в то время я ничего о них не знала. Единственное, что мне было известно о большинстве из них, это что они его друзья. Может, оно и лучше, что я не видела разницы, поскольку это побуждало меня относиться к знаменитым писателям и редакторам точно так же, как к обычному рабочему люду, и не слишком им навязываться. В течение семьдесят второго года Фил говорил каждому, с кем встречался: «Тебе надо прочитать “Больше, чем человек”». Это был роман Теодора Старджона о сверходаренных детях, которые какое-то время живут отдельно, а потом встречаются и объединяются в некий симбиоз, чтобы противостоять враждебному миру. Я прочла этот шедевр между романами Филипа К. Дика, поэтому знала, кто такой Тед Старджон, когда он приехал к нам в гости. Этот скромный седовласый и седобородый мужчина сказал мне, что умеет надувать мыльные пузыри в форме листьев. Еще он предложил показать мне, как построить из кубиков трехмерную модель четырехмерного куба. Этот добрый, мягкий человек пережил Фила всего на несколько лет.

Джордж Клейтон Джонсон (1929-2015) тоже приезжал к нам в гости, но тот вечер оказался подобен «Сумеречной зоне». Он привез с собой жену и дочь, и не успели мы и глазом моргнуть, как он снял с себя штаны и вручил их дочке, приказав зашить дырку на джинсах. Все бы ничего, но Джордж был без нижнего белья. После того, как он опять надел штаны, мы отправились поужинать в один модный ресторан. Я думала, что провалюсь сквозь землю от стыда, слушая непристойности, которыми сыпал Джордж, пока мы ждали наш заказ. Фил взял острый нож, который был подан на разделочной доске вместе с неразрезанной буханкой хлеба, и стал постукивать им по другой руке. Не знаю, как мы сумели пережить тот вечер, не прибегнув к насилию, но как-то все же сумели. Мне в жизни не было так стыдно.

В первый раз я встретилась с Харланом Эллисоном, когда мы были на Международном съезде по научной фантастике в Лос-Анджелесе. До того времени съезды по научной фантастике больше походили на семейные сборища, но этот стал началом превращения их в бизнес по зарабатыванию денег. Мне никогда прежде не приходилось присутствовать на таком событии, поэтому не с чем было сравнить, но Норман Спинрад горько сетовал на коммерциализацию съезда. Эллисон и Спинрад были близкими друзьями, но между ними произошел очень горячий и ожесточенный спор в вестибюле гостиницы. Эллисон объявил несколько лет спустя, что страдал от биполярного расстройства и не сознавал, как низко себя ведет по отношению к своим друзьям. Во второй раз я встретила Харлана Эллисона на конференции в Калифорнийском университете Фуллертона, где он неприятно высказался о моей беременности.

Я начала больше узнавать о научной фантастике, когда доктор Уиллис Макнелли нанял Фила в качестве выступающего гостя на свои лекции по научной фантастике, которые читал в Калифорнийском университете в Фуллертоне. Прежде бывший колледжом, он недавно получил статус университета и был одним из первых центров высшего образования, всерьез воспринимавших научную фантастику. Фил отдал в дар несколько своих рукописей и коллекционных журналов в специальное собрание университетской библиотеки, взяв за них символическую плату. Мы очень нуждались в деньгах, но Фил не хотел, чтобы его наследство оказалось в руках частных коллекционеров. Он считал, что филологам важно иметь доступ к этим вещам. Доктор Макнелли попросил Фила взглянуть на рукопись одного обещающего молодого студента и, таким образом, мы оба прочли роман "Доктор Аддер" К. У. Джетера. Это произведение было слишком сексуально-провокационным, чтобы его опубликовали в США, но, в конце концов, Филу при помощи своих связей удалось добиться его опубликования в Англии. Полагаю, что он очень похож на роман Томаса Пинчона "Выкрикивается лот 49", и это вызывает у меня неприятные ощущения.

Еще один студент, точнее, студентка, Нина Петруньо, пришла к нам домой брать интервью у Фила для диссертации, которую писала. Я уже пригласила в тот вечер на ужин своего отца, и Фил боялся, что ничего хорошего из этого не выйдет. Однако, вечер прошел хорошо, и Нина, в результате, вышла замуж за моего отца. Мама неожиданно оставила папу и подала на развод, а Нина тоже на тот момент разводилась.

Наши с Филом отношения были бурными, но близкими и нежными, и вскоре мы переехали в другую квартиру, где не было привидений. Какое-то время жизнь казалась нормальной, и большую часть времени мы либо смотрели Уотергейтские слушания, либо работали над "Помутнением". Мы не ощущали никаких потусторонних сил. Фил получил роялти от французских переводов своих романов, и мы потратили деньги на покупку собственной мебели. И, наконец, провели телефон приблизительно за месяц до рождения нашего сына.

Когда малыш был еще совсем маленьким, Фил принял участие в конференции в Калифорнийском университете Фуллертона наряду с несколькими другими писателями, включая Харлана Эллисона. Обсуждение с аудиторией становилось довольно жарким и бурным, и Эллисон начал орать на публику. Малыш беспокойно извивался у меня на коленях, поэтому я поднялась и вручила его Филу. Аудитория издала коллективный вздох, бурная дискуссия стихла, и Кристофер счастливо заулыбался, играя с папиной бородой. Несколько друзей сказали мне, что это был блестящий ход, но в тот момент я ни о чем таким не думала. Просто действовала по наитию.

Когда нашему малышу исполнилось три недели, французская съемочная группа повезла Фила в Диснейлэнд и сняла его катающимся на аттракционе «Чаепитие у Безумного Шляпника», при этом он обсуждал глубокие философские и метафизические вопросы. У интеллигенции того времени было противоречивое отношение к видению Уолтом Диснеем будущего, которое было сделано из дешевого пластика, но обещало чудеса. Диснеевское «воображательство» включало аниматронные фигуры, которые напоминали андроидов и умных роботов из научной фантастики, и его футуристические площадки уносили людей в космос и в общество будущего. Мне очень хотелось тоже поехать, но это было невозможно. Я чувствовала себя запертой в четырех стенах, потому что никуда не выходила после приезда из роддома в нашим сынишкой, не считая походов в магазин за продуктами. Не было и речи о том, чтобы взять с собой новорожденного малыша, а надежной няни нам найти не удалось. В отличие от «ВВС», французская съемочная группа проявила пленку до прохождения через службу безопасности аэропорта, поэтому рентгеновский аппарат ее не засветил.

Фил был приятно взволнован и, в то же время, напуган, когда получил письмо от Роберта Хайнлайна, который просил встретиться с ним на церемонии вручения премии «Небьюла». Даже я, плохо разбирающаяся в научной фантастике, понимала, что это будет сродни встрече с Богом. Известный как «декан писателей-фантастов», Роберт Хайнлайн был в высшей степени авторитетной фигурой. Фил был так взбудоражен, что разболелся и не смог присутствовать на церемонии, поэтому мне пришлось поехать вместо него. По существу, он боялся, потому что сделал несколько импровизированных замечаний о Хайнлайне на Национальном Общественном радио. После подписания книг для поклонников в одном книжном магазине Лос-Анджелеса, владелец магазина уговорил его быть гостем программы Майка Ходела «25-й час», ток-шоу о научной фантастике на KPFK-FM. Программа шла поздно вечером, как следует из ее названия, и Фил заметил, что Хайнлайн живет в крепости, окруженной электрифицированным забором. Действительно, ходили слухи о том, что Хайнлайн отгородился от всего мира. Когда я навестила Хайнлайнов в их доме на Хаф-Мун-Бэй вскоре после смерти Фила, то увидела, что это правда. Ну, это была не совсем крепость, но дом окружала стена из бетонных блоков, увенчанная металлическими остриями и проволокой под напряжением, а подъездную дорожку перегораживали железные ворота. Я нажала кнопку звонка и сообщила, кто я, а они нажали кнопку в доме, которая активировала электрический мотор, открывший для меня ворота. Роберт Хайнлайн когда-то хвастался, что отказался впустить представителей налоговой службы, потому что они пришли без предварительной договоренности. Боялся же Фил того, что сболтнул, будто Хайнлайн — опасный радикал правого толка, поэтому, если Хайнайн это слышал или слышал об этом, то мог обидеться. Сомневаюсь, что кто-нибудь воспринял эти слова Фила всерьез, поскольку в той же программе он заявил, что является автором телефонного справочника Лос-Анджелеса.

Я договорилась со своей школьной подругой Сэнди Нельсон, чтобы она побыла с Филом и нашим малышом, пока я буду на церемонии. Мне повезло иметь такую подругу, и я часто думаю о ней с тех пор, как потеряла с ней связь в семидесятых. Я пыталась найти ее, но имя у нее такое распространенное, что задача оказалась невыполнимой. Брюс Макалистер и его жена отвезли меня на церемонию вручения премии «Небьюла» и представили Гарри Гаррисону и его супруге.

По роману Гаррисона «Подвиньтесь! Подвиньтесь!» сняли фильм «Зеленый сойлент», так что он был известен за пределами мира научно-фантастической литературы. В конце концов, сам Чарльтон Хесстон снялся в главной роли.

Гаррисон, однако, был обычным человеком с налетом гениальности. Я почти не видела его, потому что он спешил на встречу с прессой. Мне никогда не забыть момента, когда он выскочил из дверей своего гостиничного номера, в то время как мы подходили к нему по коридору. Меня напугало его внезапное появление, а он принял мою реакцию за благоговейный трепет поклонницы. На самом деле я испугалась, что он налетит на меня. Он был очень высокий и крепко скроенный, как футбольный полузащитник. Гаррисон стал быстро объяснять, что ему надо срочно идти вниз, поэтому я отступила в сторону, давая ему дорогу. Он явно обрадовался, что я не потребовала его внимания. Должно быть, ему часто приходилось «отбиваться» от восторженных поклонников.

На банкете должен был держать речь Рэй Бредбери, но вместо речи он прочел вслух длинное стихотворение собственного сочинения. Стихотворение было не только длинным, но и плохим, но поскольку сам он был приятным человеком и известным писателем, то все вежливо слушали. И все же его проза, которая включает «Марсианские хроники», гораздо лучше его поэзии.

На протяжении почти всего банкета я гадала, кто же из присутствующих Роберт Хайнлайн. Мне никогда не доводилось видеть его фотографии. К счастью, он вышел на сцену получить премию от имени Артура Кларка (автора «Космической Одиссеи». Кларку присудили премию за "Свидание с Рамой"), который не смог присутствовать. Хайнлайн имел военную выправку и явно прекрасно чувствовал себя в черном смокинге с галстуком-«бабочкой», безупречно выглядящий, уверенно двигающийся, говорящий убедительно и весомо. Я бы восхитилась им, даже если б не знала, кто он. Должна добавить, что его жена Вирджиния (Джинни) производила такое же прекрасное впечатление, и они оба оказались заботливыми и душевными людьми. Таким образом, узнав, который из мужчин Роберт Хайнлайн, я после церемонии представилась. К моему приятному изумлению, он попросил, чтобы Фил подписал для него несколько книг. Он оказался горячим поклонником Филипа К. Дика. Я отправилась домой со стопкой романов Фила, почтовым адресом Хайнлайнов и приятным поручением.

Мы много переписывались с Хайнлайнами, и они даже одолжили нам две тысячи долларов, когда у нас возникли трудности с оплатой подоходного налога. Но фобии Фила не позволяли ему никуда ездить, поэтому мы так и не побывали у них в гостях. После смерти Фила я навестила их вместе с нашим сыном Кристофером. Роберт Хайнлайн сам спроектировал свой дом. Он был в форме восьмиугольника, поэтому вместо того, чтобы идти по центральному холлу, вам надо было проходить по кругу, чтобы попасть из одной комнаты в другую. Еще у него был огромный полосатый кот, прямо как в его романе "Дверь в лето". Роберт (ему не нравилось, когда его называли Бобом) пожаловался, что хотел больше электрических розеток, но округ требовал разрешительную плату за каждую, и плата была чрезмерной, поэтому ему пришлось ограничиться минимумом. У Джинни Хайнлайн был домашний компьютер, что в 1982 году являлось редкостью. Вскоре после этого я приобрела для Кристофера «Commodore-64», но компьютер Джинни был одной из ранних версий «Apple». По сравнению с ним «Commodore» выглядел игрушкой. Фил никогда не хотел работать ни на компьютере, ни даже на электрической машинке. Он утверждал, что что-то более быстрое, чем ручная печатная машинка будет способствовать написанию большого количества «макулатуры» вместо меньших по объему, но гораздо более качественных произведений.

Норман Спинрад стал нашим постоянным гостем. Его роман «Стальная мечта» имел большой успех, и Филу нравилось сравнивать его со своим романом «Человек в высоком замке». У них было схожее негативное отношение к нацистской психологии. В романе Спинрада Гитлер не получает власть, а становился успешным писателем. Но оба они, и Фил, и Норман, беспокоились из-за поднимающего свою уродливую голову неонацистского движения.

«Человек в высоком замке» стал поворотным пунктом как в жизни Фила, так и в его карьере. Его третья жена Энни поспорила с ним, что роман никогда не заработает ни цента больше, чем те шестьсот долларов аванса, что заплатил ему издатель. Фил рассказывал, жена хотела, чтобы он бросил писать и стал бы работать с ней в ее мастерской по изготовлению ювелирных украшений. Он и в самом деле сделал несколько украшений из меди, но понимал, что его истинное призвание — сочинительство. Он считал, что Энн, которая была на несколько лет старше, обращается с ним как с непослушным ребенком. Сначала ему пришлось арендовать маленькую хижину дальше по дороге, потому что стук его пишущей машинки ее раздражал, а потом она захотела, чтоб он совсем бросил писать. Когда его роман получил премию «Хьюго» как лучший роман года и заработал больше денег, чем заплатил издатель, он решил уйти от нее. Это обещало стать непростым делом, потому что у них была трехлетняя дочь Лора, и у Энн было трое дочерей от первого брака. С другой стороны, Фил очень хотел сына, а Энн недавно сделала аборт. Он знал, что она никогда не подарит ему сына, потому что твердо решила больше не рожать. Их разрыв повлек за собой много гнева и горечи с обеих сторон.

На первых порах он попросился пожить у своего друга и соавтора Рэя Нельсона, а потом снял дом в Сан-Рафаэле, куда и переехала к нему Нэнси. Поначалу она отказывалась выходить за Фила, но когда забеременела, согласилась. Брак вскоре распался, и Нэнси ушла от него, забрав с собой дочь Изу. Фил связался с дурной компанией, позволял своим новым друзьям и знакомым жить у него в доме, который казался таким пустым после ухода жены и ребенка. Тот период его жизни стал фоном для «Помутнения» и подтвердил его многие невротические страхи. Один из наших любимых плакатов гласил: «То, что я параноик, вовсе не означает, что ты нормальный». А вот любимый девиз Фила: «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным».

Фрагмент книги Тесса Дик "Вспоминая огненный свет Филипа Дика", 2009.

Перевод предоставлен М. Комцян

Или сценарий фильма «К северу через северо-запад». Или сценарий «Психопата»… даже я вам этого не скажу, хотя фильм я пересматривал восемь раз. Этих людей на побегушках не любят, потому что никто их не помнит. Но в романах и рассказах, эссе и стихах у вас есть шанс иметь не обязательно такую огромную аудиторию, зато есть шанс иметь постоянную группу поклонников, людей, которые время от времени появляются в вашей жизни. Они смотрят на вас с любопытством, и таким чистым светом в лицах и глазах, что невозможно отрицать, что любовь существует, ее не подделаешь. Когда вы на улице, и вы видите кого-то, кого не видели годами… этот взгляд! Они видят вас, и этот свет от них исходит, говоря: Боже мой, вот вы где, боже мой, прошло пять лет, давайте я вас угощу выпивкой... И вы идете в бар, и — эта прекрасная вещь, которую дает вам дружба, вот чего мы хотим, ведь так? Это то, чего мы хотим. А все остальное — дерьмо. Полное дерьмо. Вот чего мы хотим от жизни… — Он ударяет кулаком по стеклянной столешнице своего большого круглого кофейного столика. — Нам нужны друзья. В жизни у большинства людей есть только один или два хороших друга, я имею в виду постоянных. У меня пять, может даже шесть. У меня хорошая семья, дети, плюс работа, которую хочется делать, плюс поклонники, которые скапливаются вокруг этой работы… Господи, ведь это же полноценная жизнь, а у сценаристов ее никогда нет, и это ужасно грустно. Или же Гарольды Роббинсы всего мира... нет, это лишь как пример, возможно, он славный малый. Но никого не волнует, никого никогда не волнует, что он написал все эти книги. Потому что это коммерческое чтиво, и нет момента истины, обращенного к сердцу. Не хватает величия и бодрости некоторых дней, тех великолепных дней, когда выходишь из дома, и достаточно просто быть живым, и солнечный свет проникает прямо тебе в ноздри, прямо в уши? Вот что самое главное. Все остальное — ломать голову над тем, как написать бестселлер — какая же это скука. Господи, да я бы убил себя, правда, я не мог бы так жить. И я не моралист. Я произношу эти слова из тайных источников нервной системы. Я не могу делать такие вещи не потому, что это аморально, а потому, что мое нутро, в конце концов, не сможет этого вынести, не будучи верным дару жизни. Если вы отвернетесь от естественных даров, которые дал вам Бог или Вселенная, как бы вы ни хотели описать это своими словами, вы состаритесь слишком рано. Вы прокисните, станете циником, потому что вы сами являетесь законченным циником из-за того, что сделали то, что сделали. Вы умрете прежде, чем вы умрете. Так жить нельзя».

Он говорит сочным, сильным голосом, — воистину, страстным голосом евангелия, — когда произносит эту вдохновляющую проповедь. Возможно, для целей этого интервью он использует несколько более резкий стиль, чем обычно, и, чтобы подчеркнуть свое мировоззрение слишком часто допускает небольшие преувеличения; но в его искренности не может быть никаких сомнений. Эти пассажи восторженной прозы в его произведениях, отдающие дань ярким образам детства, слепящая ярость пылающих ракет, изысканная тайна Марса, всестороннее великолепие Вселенной в целом… кажется, что он воистину переживает жизнь именно такой, безудержно и безоговорочно.

Интеллектуальный контроль и холодный, жесткий рассудок тоже присутствуют, но во время творческого процесса они должны уступить место эмоциям:

«На написание рассказа уходит день. В конце концов, вы говорите. Вот это, кажется, работает… а что не работает? Вот тут сцена, которая не настоящая, итак, чего же ей не хватает? Отлично, интеллект может вам здесь помочь. Затем, на следующий день, вы возвращаетесь к своему рассказу и вновь взрываетесь, из-за того, что вы узнали накануне вечером от своего интеллекта. Но если быть честным, это должен быть тотальный взрыв, всего через несколько часов».

«Интеллектуализация — великая опасность. Это может помешать в работе. Наш интеллект существует, чтобы защитить нас от саморазрушения… от падения с обрыва или от плохих отношений, любовных дел, в которых нам нужно, чтобы мозг не был задействован. Вот для чего нужен интеллект. Но он не должен быть центром вещей. Если вы попытаетесь сделать интеллект центром своей жизни, вы испортите все удовольствие, не так ли? Вы встанете с постели с людьми еще до того, как ляжете с ними в постель. Так что если это произойдет, весь мир вымрет, у нас никогда не будет детей!». Он смеется. «У вас ни кем не было бы близких отношений, вы бы боялись всякой дружбы и сделались бы параноиком. Интеллект может сделать вас параноиком во всем, включая творчество, если вы не проявите осторожность. Так почему бы не отложить размышления до окончания действия? Хуже от этого никому не будет».

На мой взгляд, мировоззрение Брэдбери и его книги беззастенчиво романтичны. Но когда я использую этот ярлык, похоже, ему это совсем не нравится.

«Я не совсем уверен, что знаю, что это значит. Если некоторые вещи заставляют вас смеяться или плакать, как вы можете этому помешать? Вы всего лишь описываете процесс. Я впервые посетил мыс Канаверал три года назад. Я оказался там, и да, подумал я, это мой родной город! Вот откуда я родом, и все это было построено за последние двадцать лет у меня за спиной. Я захожу в здание сборки летательных аппаратов высотой в 400 футов, поднимаюсь на лифте, и смотрю вниз… И слезы катятся из моих глаз. Они буквально вылетали из моих глаз! Я просто полон того же благоговения, какое испытываю, когда посещаю Шартр или захожу в Нотр-Дам или собор Святого Петра. Размеры этого собора, из которого взлетают ракеты на Луну, настолько впечатляют, что я не знаю, как это описать. На выходе я в слезах поворачиваюсь к водителю и говорю: «Как, черт возьми, мне про это написать? Это похоже на прогулку в голове Шекспира». И как только я это сказал, я понял, что это была метафора. Той ночью в поезде я достал свою пишущую машинку и написал стихотворение на семи страницах, которое вошло в мою последнюю книгу стихов, о моем посещении Канаверала, когда я бродил внутри головы Шекспира.

«Что ж, если это романтично, значит, я родился с романтическими генами. Наверное, я больше плачу, я плачу легко. Меня легко рассмешить, я стараюсь жить с этим и не подавлять эмоции. Так что, если это романтично, то, наверное, я романтик, но я действительно не знаю, что означает этот термин. Я слышал, что его применяли к таким людям, как Байрон, и во многих отношениях он был ужасно глуп, особенно в том, как, в конце концов, отдал свою жизнь. Я ненавижу, когда кто-то совершенно зря был потерян для мира. Пусть бы он прожил еще лет пять… или даже двадцать? На мой взгляд, он был глупым романтиком, но я не так хорошо знаю его жизнь. Сам я — этакая смесь. Я не думаю, что Джордж Бернард Шоу был таким уж романтиком, и все же я большой поклонник Шоу. Он сильно повлиял на меня, вместе с такими людьми, как Шекспир или Мелвилл. Я без ума от Шоу. Я ношу его книги с собой повсюду. Я постоянно перечитываю его предисловия».

Независимо от того, что мне до сих пор кажется романтическим мировоззрением, Брэдбери выделяется среди других как писатель, в чьих произведениях постоянно присутствует чувство ностальгии. Многие его истории обращены в прошлое, когда все было проще, а технологии еще не нарушили основы бытия маленького городка. Я спрашиваю его, знает ли он источник этого пристрастия к простоте.

«Я вырос в Вокигане, штат Иллинойс, городке с населением около 32 000 человек, и в таком городе в детстве везде ходишь пешком. У нас не было машины, пока мне не исполнилось двенадцать лет. Так что я мало ездил на автомобилях, пока в четырнадцать лет не переехал на запад, в Лос-Анджелес. В нашей семье не было телефона, пока мне не исполнилось пятнадцать, и я учился в средней школе. У нас не было много чего, мы были очень бедной семьей. Вы начинаете самых простых, обыденных вещей и уважаете их. Вы уважаете пешие прогулки, вы уважаете маленький городок, вы уважаете библиотеку, куда вы ходили узнать что-то новое… что я начал делать в девять или десять лет. Я всегда был отличным пловцом, отличным пешим ходоком и велосипедистом. Я обнаружил, что каждый раз, когда я подавлен или чем-то обеспокоен, плавание, ходьба или езда на велосипеде обычно излечивают меня. Вы очищаете кровь и разум, и тогда вы вновь готовы вернуться к работе».

Далее он рассказывает о своих ранних амбициях:

«Мои интересы были разнообразны. Мне всегда хотелось рисовать карикатуры, и хотел иметь свою собственную газетную колонку. И я хотел снимать фильмы, и выступать на сцене, и быть архитектором — я безумно любил архитектуру будущего, которую видел на фотографиях различных мировых выставок, предшествовавших моему рождению. А потом, прочитав в десять или одиннадцать лет книги Эдгара Райса Берроуза, я захотел писать марсианские рассказы. Поэтому, когда в двенадцать лет я начал писать, это было первое, что я сделал. Я написал продолжение книги Эдгара Райса Берроуза.

«В семнадцать лет, в Лос-Анджелесе я ходил на встречи любителей научной фантастики в центре города. Мы ходили в кафетерий «Клифтонс». Каждый четверг вечером Форрест Акерман и его друзья устраивали там посиделки, и вы могли пойти туда и встретиться с Генри Каттнером и Кэтрин Мур, с Джеком Уильямсоном, Эдмондом Гамильтоном и Ли Брэкетт. Боже мой, как это было прекрасно! Мне было семнадцать лет, я хотел иметь героев, и они прекрасно относились ко мне. Они приняли меня. Я до сих пор знаю практически всех в фантастов, по крайней мере, со старых времен. Я люблю их всех. Роберт Хайнлайн был моим учителем, когда мне было девятнадцать... но стоять на одном месте нельзя, семья должна расти. Так же, как вы выпускаете в мир своих детей, — у меня четыре дочери, — вы не говорите: «Вот граница, туда нельзя». Так в девятнадцать лет я начал расти. К двадцати годам я начал посещать маленькие театральные студии, а также экспериментировать с другими вымышленными формами. Я по-прежнему поддерживал контакты с группами любителей научной фантастики, но я не должен оставаться только в них».

«Когда мне было года двадцать четыре, я пытался продавать рассказы журналам Colliers, Harper’s и The Atlantic и хотел попасть в «Лучшие американские рассказы». Но этого не происходило. У меня был друг, который знал одного психиатра. Я сказал ему: «Могу я одолжить на день твоего психиатра?». Один его час стоил двадцать долларов! Это была моя зарплата за всю неделю, ее надо было отдать, чтобы сходить к этому парню на час. Я пошел к нему, и он мне сказал: «Мистер. Брэдбери, в чем ваша проблема?». И я сказал: «Черт, ничего не происходит». И он сказал: «Что вы хотите, чтобы произошло?» И я в ответ: «Господи, я хочу быть величайшим писателем всех времен». И он сказал: «Тогда это займет некоторое время, не так ли?» И добавил: «Вы когда-нибудь читали энциклопедию? Сходите в библиотеку и прочитайте жизнеописания Бальзака и Мопассана, Диккенса и Толстого и посмотрите, сколько времени им потребовалось, чтобы стать теми, кем они стали». Я пошел, прочитал и обнаружил, что им тоже пришлось ждать. А через год я начал продавать рассказы в American Mercury и Collier’s, а в двадцать шесть лет, меня напечатали в «Лучших американских рассказах». Я по-прежнему не зарабатывал денег, но я получил признание, которого хотел; любовь, которую хотел, от людей, на которых равнялся. Интеллектуальная элита Америки начала говорить: «Эй, ты очень даже неплох, ты добьешься успеха». И потом моя подружка Мэгги сказала мне то же самое. И тогда уже не имело значения, насмехаются надо мной окружающие или нет. Я был готов ждать».

На самом деле, в конце 1950-х и начале 1960-х годов Брэдбери получил более широкое признание у критиков, чем любой другой автор научной фантастики. В его работах было очень мало технического жаргона, что облегчало их восприятие «посторонними», и он приобрел репутацию стилиста, хотя бы потому, что в то время очень немногие авторы научной фантастики вообще уделяли хоть какое-то внимание стилю.

Однако в сфере самой научной фантастики Брэдбери так и не получил признания, измеряемого, например, премиями «Хьюго» или «Небьюла». Его это раздражает?

«Это очень опасная тема. — Он делает паузу. До этого момента он говорил охотно, с абсолютной уверенностью. Сейчас он, похоже, не в своей тарелке. — Я ушел из семьи, понимаете. И это опасность... для них. Потому что они не уходили из дома. Это как если ваш старший брат внезапно уходит из дома… да как он посмел бросить меня? Мой герой, на которого я полагался, надеялся, что он защитит меня. Нечто вроде этого чувства. Я не знаю, как это описать. Но как только вы вышли вон и оглядываетесь назад, а они прижимаются носом к стеклу, вам хочется сказать: «Эй, давайте, это не так сложно, выходите». Но каждый из нас в определенное время способен на безрассудство. Это требует определенного количества, — нет, не смелости, — а экспериментирования. Потому что по натуре я трус. Боюсь высоты, не летаю самолетами, не вожу автомашину. Итак, вы видите, я не могу назвать себя храбрецом. Но та часть меня, которая является писателем, хотела бы экспериментировать в большом мире, и я не мог ничего с собой поделать, мне просто нужно было выйти туда».

«Я знал, что должен рискнуть и писать определенным образом. Я три или четыре года продавал газеты на углу улицы, с девятнадцати до двадцати двух или двадцати трех лет. Я зарабатывал на этом десять долларов в неделю, сущие гроши, а значит, я не мог пригласить девушку и устроить ее хотя бы более-менее приличный вечер. Я мог купить ей солодового молока за десять центов и сводить на дешевый фильм, а потом пешком проводить до дома. Мы не могли сесть на автобус, так как денег не оставалось. Но, опять же, это не было добродетельным выбором с моей стороны. Это был чистой воды инстинкт. Я точно знал, как держать себя в форме».

«Когда мне было немного за двадцать, я начал писать для Weird Tales. Я продавал им свои рассказы, получая за них по двадцать-тридцать долларов за штуку. Вы знаете все, что есть в «Марсианских хрониках», кроме пары рассказов, изначально проданных по сорок-пятьдесят долларов за каждый».

«Я познакомился с Мэгги, когда мне было двадцать пять. Она работала в книжном магазине в центре Лос-Анджелеса, и ее взгляды были очень похожи на мои. Ее интересовали книги, языки, литература… и ее не интересовал богатый бойфренд. И это было здорово, потому что я им не был! Мы поженились через два года, и за тридцать два года брака у нас только раз была проблема с деньгами. Один случай, с пьесой. В остальное время мы никогда не обсуждали деньги. Мы знали, что в банке у нас нет денег, так зачем обсуждать то, чего у тебя нет, а? Мы пару лет жили в Венусе, штат Калифорния, в нашей маленькой квартирке, на тридцать долларов в месяц. Здесь появились на свет наши первые дети, что напугало нас, потому что у нас не было денег, а потом Бог начал обеспечивать нас. Как только родился наш первый ребенок, мой доход увеличился с пятидесяти долларов в неделю до девяноста. К 33 годам я зарабатывал 110 долларов в неделю. А потом появился Джон Хьюстон и дал мне заказа на «Моби Дика» (фильм, для которого Брэдбери написал сценарий), и мой доход резко вырос за один год, а затем вновь упал в следующем, потому что в течение трех лет после этого я решил больше не писать сценарии. Это был сознательный и интуитивный выбор — написать больше книг и завоевать репутацию. Потому что, как я уже говорил, никто не помнит, кто написал «Моби Дика» для экрана.

«Лос-Анджелес как будто создан для меня, потому что это было столкновение Голливуда — кино — и рождения определенных технологий. Я безумно люблю кино с трех лет. Я не чистый писатель-фантаст. В душе я киноманьяк, и это пронизывает все мои работы. Многие из моих рассказов можно снимать прямо постранично. Когда я впервые встретил Сэма Пекинпа, восемь или девять лет назад, и мы подружились, и он хотел сделать «Надвигается беда», я спросил: «Как вы собираетесь это сделать?». И он ответил: «Я собираюсь вырвать из твоей книги страницы и засунуть их в камеру». Он был абсолютно прав. Поскольку я внебрачный сын Эриха фон Штрогейма и Лона Чейни — дитя кино — ха! — вполне естественно, что почти все мои работы киногеничны».

Доволен ли он тем, как по его произведениям сняты фильмы?

«Я остался доволен фильмом «451 градус по Фаренгейту». На мой взгляд, это прекрасный фильм с великолепной концовкой. Трюффо снял отличный финал. «Татуированный человек» мне не понравился; ужасный фильм. Теперь я получил назад права, и мы попробуем снять его заново, когда-нибудь, через несколько лет. «Моби Дик» — он меня очень тронул. Я им очень доволен. Я вижу вещи, которые мог бы сделать сейчас, двадцать пять лет спустя, и которые я понимаю лучше, о Шекспире и Библии, которые, в конце концов, наставляли Мелвилла в его деятельности. Без Библии и Шекспира «Моби Дик» никогда бы не был создан. Тем не менее, при всех недостатках и тем, что Грегори Пек не совсем удачен в роли Ахава… я хотел кого-то вроде Лоуренса Оливье; было бы здорово увидеть Оливье… все это лишь с одной стороны. Я все еще очень доволен».

В последние несколько лет Брэдбери все больше тяготеет к написанию стихов, а не рассказов. Не вся его поэзия была хорошо принята. Я спрашиваю его, страдает ли он от самой раздражающей критики — когда люди говорят ему, что его ранние работы были лучше.

«Еще как, и они… они ошибаются, конечно. Стейнбек был вынужден смириться с этим. Я помню, как слышал, как он это говорил. И это ерунда. Сейчас я проделываю в своих стихах работу, которую не смог бы сделать тридцать лет назад. И я очень этим горжусь. Некоторые стихи, выскочившие из моей головы за последние два года, просто невероятны. Не знаю, откуда они, черт возьми, взялись, но… Боже, они хороши! Я написал, по крайней мере, три стихотворения, которые будут читать лет через семьдесят, если не через сто. Всего три стихотворения, скажете вы? Но репутация большинства великих поэтов обычно основана всего на паре стихов. Например, когда вы думаете о Йейтсе, вы вспоминаете «Плавание в Византий», и тогда, если только вы не фанат Йейтса, я бросаю вам вызов и требую назвать шесть других стихотворений».

«Суметь написать за всю жизнь одно стихотворение, которое, как вам кажется, настолько хорошее, что просуществует какое-то время… мне это удалось, черт возьми. Мне это удалось написать, по крайней мере, три стихотворения, и кучу рассказов. Год назад я написал рассказ под названием «Замри-умри!», и, черт возьми, он хорош. Он просто класс! Я читаю и говорю: да, до чего же здорово! Еще одна вещь, под названием «Пылающий человек», которую я написал два года назад… затем несколько моих новых пьес, новый «451 градус по Фаренгейту», совершенно оригинальная новая пьеса. Она основана на том, что мои персонажи дают мне, когда я сижу за пишущей машинкой. Я их не контролирую. Они двадцать девять лет спустя заново проживают свою жизнь и говорят дельные вещи. Пока я могу держать открытыми каналы между своим подсознанием и своим внешним я, все будет хорошо».

«Я не знаю, как я делаю то, что я делаю, в поэзии. Опять же, это инстинктивно, от многих-многих лет чтения Шекспира и Поупа — я большой поклонник Поупа — и Дилана Томаса, я не знаю, что, черт возьми, он порой говорит, но Господи! Как же хорошо это звучит. Боже, ведь оно звучит, не так ли? Это чисто и прозрачно, как хрусталь. А потом присмотришься и скажешь, да, это хрусталь, но я не знаю, как он огранен. Но вам все равно. Опять же, для меня это бессознательный процесс. Люди подходят и говорят: О, вы написали здесь александрийское двустишие. И я говорю: Правда? Я был настолько глуп, что думал, что александрийское двустишие как-то связано с Александром Поупом!».

«Но читая стихи каждый день своей жизни, вы усваиваете ритмы, вы усваиваете стопы, улавливаете внутренние рифмы. И затем однажды, на сорок пятом году жизни, ваше подсознание преподносит вам сюрприз. Вы, наконец, делаете что-то приличное. Но мне потребовалось тридцать, тридцать пять лет труда, прежде чем я написал одно стихотворение, которым остался доволен».

Энергию и увлеченность этого человека невозможно отрицать. Это выражено так прямо и так бесхитростно, что располагает вас к нему независимо от того, разделяете вы его взгляды или его мнение. Он излучает смесь невинности и искренности; говоря, он смотрит прямо на вас, как будто пытается покорить вас, побудить вас разделить его энтузиазм. Он красивый и загорелый, с белыми волосами и часто в белой или светлой одежде. Когда я впервые увидел его на конвенте научной фантастики, он казался едва ли царственным, стоя в своем белом костюме в окружении массы неряшливых фэнов-подростков в безвкусных футболках и джинсах. Тем не менее, он казался частью их. Несмотря на свое здоровое эго, он никогда не бывает высокомерен по отношению к своим юным поклонникам. Возможно, потому, что сам все еще чувствует себя (и выглядит) столь же молодым в душе. В каком-то смысле он вечно живет фантазиями, которые пишет, о ностальгических моментах детства. В нем живо детское чувство удивления и наивный, идеалистический дух, когда он ходит, восхищаясь миром. Он не пресытился и не разочаровался ни в научной фантастике, ни в ее самой центральной теме — путешествиях в космосе.

«У нас в течение последних десяти лет была эта замечательная вещь, когда дети мира начали обучать учителей и сказали: «Вот научная фантастика, прочтите ее». Те прочитали, и сказали: «Эй, это неплохо», и начали ее преподавать. Только в последние семь-восемь лет научная фантастика стала респектабельной.

«Этим летом юбилей — тридцать лет назад вышел роман Оруэлла «1984». В нем нет ни слова о космических путешествиях как альтернативе Большому Брату, способе уйти от него. Это доказывает, насколько близоруки были интеллектуалы 1930-х и 1940-х годов, когда заглядывали в будущее. Они не хотели видеть нечто столь захватывающее, подобно откровению бередящее душу, как космические путешествия. Потому что мы можем убежать, мы можем убежать, а убежать очень важно, это очень тонизирует человеческий дух. Мы 400 лет назад сбежали из Европы, и все это было к лучшему, а затем, благодаря тому, что мы узнали, сбежав, мы могли вернуться и сказать: «Эй, мы собираемся освежить вас, мы сделали нашу революцию, а теперь давайте попробуем вместе восстать против определенных вещей». Я хочу сказать, что интеллектуальный снобизм пропитал всё, включая все романы, кроме фантастических. Только за последние десять лет мы можем оглянуться назад и сказать: «Боже мой, все время эти люди побеждали нас, но мы чудом выжили».

Но я полагаю, что многое из мифологизма космических путешествий утрачено, после того как НАСА сделало их повседневной реальностью.

«Я полагаю, что всякое большое дело, в конце концов, многим надоедает, — отвечает он, — и это зависит от нас, «романтиков… хм?» (он дает понять, что ему все еще не нравится этот термин) «продолжать усилия или нет. Потому что мой энтузиазм до сих пор жив. С тех пор, как я впервые увидел космические обложки Science and Invention или Wonder Stories, когда мне было лет восемь-девять, эти вещи все еще живы во мне. Карл Саган, мой друг, он «романтик», он любит Эдгара Райса Берроуза, я знаю, он мне сам сказал. И Брюс Мюррей, еще один мой друг, который стал президентом Лаборатории реактивного движения, — впервые я знаю кого-то, кто стал президентом чего-либо! — он не только прекрасный человек, но и президент крупной компании, которая отправляет наши ракеты на Юпитер и Марс. Не думаю, что это демистифицировано. Просто многие люди с самого начала не видели в этом никакой мистики, и это печально».

Рад ли Брэдбери росту научной фантастики? Нравится ли ему современная коммерческая эксплуатация жанра, например, в таких фильмах, как «Звездные войны»?

«Звездные войны» — идиотский, но жутко красивый, пленительно глупый фильм. Это как влюбиться в действительно глупую женщину. — Он громко усмехается, явно в восторге от метафоры. — Но вы не можете оторвать от нее рук, вот что такое «Звездные войны». А потом появляются «Близкие контакты», и там есть мозг, так что вы можете лечь в постель с красивым фильмом. А потом появляется что-то вроде «Чужого», и это фильм ужасов о космосе, и он так чертовски великолепен, так великолепен. Так что везде, где мы можем получить помощь, мы принимаем ее, но мечта остается прежней: выжить в космосе и двигаться дальше, и не забывать обо всей истории человечества, со всеми нашими глупостями, ведь мы, по сути, тупые, полные идиотизма существа, хрупкие, сломленные существа. Я пытаюсь принять это; Я говорю: «Хорошо, мы также призраки Шекспира, Платона, Еврипида и Аристотеля, Макиавелли и да Винчи, и множества других замечательных людей, которым мы были небезразличны и которые пытались помочь нам. И это дает мне надежду на фоне всей этой глупости. И вот что мы попытаемся сделать: отправимся на Луну, откуда на Марс, затем на Альфу Центавра. И мы сделаем это в следующие 500 лет, что на самом деле очень короткий период времени. Может даже раньше, лет через 200. И затем, будем жить всегда, это была бы великая вещь. Боже, как бы я хотел возвращаться каждые 100 лет, чтобы посмотреть на нас».

«Вот она, суть оптимизма: я верю, что мы справимся. Мы будем полны гордости, и мы все равно будем глупы и будем совершать глупые ошибки, и часть времени мы будем ненавидеть себя; но потом все остальное время мы будем праздновать».

Исторический контекст

Добиться интервью с Рэем Брэдбери было непросто. Сначала он прислал обратно мой письменный запрос с припиской внизу, что ему де не хочется «в данный момент отдавать еще одну частичку себя».

Тем не менее, в журналистике я усвоил одно правило: настойчивость всегда окупается. В те дни я был дружен с Харланом Эллисоном и спросил, не хочет ли он замолвить за меня словечко перед Рэем.

Вспоминая об этом, я думаю, что Эллисон и Брэдбери вовсе не были близкими друзьями. Тем не менее, они были в хороших отношениях, и Брэдбери согласился приехать домой к Эллисону, когда я оказался там несколько недель спустя. Единственная проблема заключалась в том, что Брэдбери не водил машину. Мне пришлось поехать к нему домой, забрать его и потом отвезти обратно.

Поездка была довольно неловкой. Брэдбери тут же схватился одной рукой за приборную панель и продолжал держать ее мертвой хваткой, как бы медленно я ни ехал. Возможно, это помогало ему чувствовать себя более уверенно, а может, это был его способ дать мне понять, что я должен быть очень, очень осторожным.

Когда мы доехали до дома Эллисона, он заметно расслабился. Вскоре он уже улыбался и весело болтал. Эллисон тем временем устроил ему экскурсию по дому, обмениваясь с ним анекдотами и рассказывая предысторию каждого сувенира и произведения искусства.

— Замечательный дом, — сказал Брэдбери, когда экскурсия завершилась. — Замечательный!

Казалось, он уже собирается домой.

— Итак, что касается этого интервью... — сказал я.

Брэдбери повернулся ко мне. Неожиданно он протянул руку и схватил меня за шею. Он слегка встряхнул меня, как кот, проверяющий, жива ли еще мышь. Правда, при этом он улыбался.

— Ладно, ладно, — сказал он, и мы договорились встретиться следующим вечером.

Когда я приехал к нему, он в течение всего интервью сидел на полу, положив локти на журнальный столик и иногда наклоняясь вперед. Я чувствовал себя неловко, глядя вниз с моего стула, но, похоже, именно этого он и хотел. Он явно не чувствовал себя комфортно в машинах и, возможно, ему было некомфортно и на стульях.

Он держался хорошо, хотя, как мне кажется, не горел желанием это делать. С его точки зрения, лично ему от этого не было никакой пользы. Мое интервью не прибавило ему известности и не увеличило продажи его книг. Но мне кажется, он все еще испытывал некоторое сочувствие к писателям, менее успешным, чем он сам, и был по-настоящему славным парнем, которому было нелегко кому-то отказать.

Перевод любезно предоставлен А. Бушуевым, Т. Бушуевой

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

В 1980 году английский писатель Чарльз Плэтт собрал книгу интервью с фантастами "Творцы мечты: Необычные люди. Кто пишет научную фантастику". https://fantlab.ru/edition406183

В 1983 он собрал еще три десятка бесед, и выпустил второй том — "Творцы мечты. Том II. Замечательные мужчины и женщины, пишущие научную фантастику" https://fantlab.ru/edition414160

В 2014 году Чарльз Плэтт взял 14 бесед из первого тома, 11 бесед из второго тома, дописал комментарии к каждому интервью по несколько страниц, и выпустил третий том "Творцы миров. Том III. Сборник интервью фантастов".

Для сравнения ссылки на полную роспись книг:

Первый том https://fantlab.ru/work361427

Второй том https://fantlab.ru/work385171

Третий том https://fantlab.ru/work1821065

===================================

Как говорится, пока верстался номер, дед мороз принёс аккурат к масленинице подарочек — три выпуска из серии "Журнальный вариант". Сборники славятся перепечаткой журнальных версий произведений, с воспроизведением журнальных же иллюстраций — даже в цвете, как видно будет далее. Список содержимого увесистый, проще оказалось сфотографировать эти страницы. Интересное продолжение цветового решения — закладочки-ляссе в цвет обложек и суперобложек.

1) «Уральский следопыт» 1988'11 https://fantlab.ru/edition89983

2) Уральский следопыт № 11, ноябрь 1990 г. https://fantlab.ru/work317609

Все пытались спастись от меня.

Моим самым величайшим даром была влюбчивость.

Моим величайшим проклятием, для тех, у кого есть уши, было выражение любви.

Я ложился спать, цитируя лорда Грейстока.

Я спал, скуля, как гепард, рыча, как Нума, трубя, как Тантор.

Я просыпался, звал свою голову, которая выползла на паучьих лапках из-под соседней подушки, снова садилась мне на шею и называла себя шахматной фигурой Марса.

После завтрака я рассказывал отцу, как лазил по деревьям, увещевал брата историями о битве с бешеной гориллой и развлекал маму потоком содержательных высказываний, прямо из уст Джейн Портер.

Отец каждый день уходил на работу пораньше.

Мама принимала аспирин от приступов мигрени.

Брат больно бил меня.

Но десять минут спустя я удалялся через дверь на лужайку, на улицу, бормоча и издавая обезьяньи вопли, ЭРБ был у меня на уме и в крови.

Как так получилось?

Что такого сделал мистер Берроуз с несколькими десятками миллионов мальчиков по всему миру за последние шестьдесят лет?

Был ли он великим мыслителем?

Он бы посмеялся над этим предположением.

Был ли он превосходным стилистом?

По этому поводу он бы фыркнул.

Что, если бы Эдгар Райс Берроуз никогда не родился, а вместе с ним и Тарзан? Или что, если бы он просто писал вестерны и держался подальше от Найроби и Тимбукту? Как бы это повлияло на наш мир? Стал бы кто-нибудь другим Эдгаром Райсом Берроузом? Да у Киплинга был шанс, и он не изменил мир, по крайней мере, не таким образом.

«Книги джунглей» знают, читают и любят во всем мире, но они не заставили большинство мальчишек взбеситься, выгнуть свои косточки, как тянучки, и отрастить их для романтических полётов и отправиться на работу в разные уголки мира. Иногда да, но чаще нет, нет. Киплинг был лучшим писателем, чем Берроуз, но не лучшим романтиком.

Лучшим писателем, к тому же романтиком, был Жюль Верн. Но он был гуманистом/моралистом в стиле Робинзона Крузо. Он прославлял голову/руки/сердце, тройной постулат, формирующий и изменяющий мир с помощью идей. Все хорошее, все полные идеи. Облетим ли мы весь мир за восемьдесят дней? Так и сделаем. Полетим ли мы на ракете на Луну? Действительно. Сможем ли мы выжить на Таинственном острове, окружённом толпой Крузо? Сможем. Очистим ли мы моря от армад и добудем ли урожай из глубин с помощью здравомыслящего/безумного Немо? Мы это сделаем.

Все авантюрно и романтично. Но не дико. Не импульсивно.

Берроуз стоит выше всего этого из-за своей неразумности, из-за естественных порывов, из-за цвета крови, текущей в жилах Тарзана, из-за крови на зубах гориллы, льва и чёрной пантеры. Из-за абсолютной романтической невозможности «Марса» Берроуза и его сказочных людей с зелёной кожей и абсолютно ненаучного способа, которым Джон Картер путешествовал туда. Будучи совершенно невозможным, он был идеальным стремительным приятелем для любого десятилетнего мальчика.

Ибо как можно устоять перед желанием выйти летней ночью, встать посреди лужайки, посмотреть на красное пламя Марса, трепещущее в небе, и прошептать: Забери меня домой.

Многие мальчики и немало девочек, если они согласятся это признать, действительно отправились «домой» после таких ночей, таких шёпотков, таких желаний обретения далёких мест, таких планет и создателя обитателей этих планет.

Во время общения за кружечкой хмельного напитка во всех уголках нашей страны за последние десять лет, я с удивлением обнаружил, как часто ведущего биохимика, археолога, космического инженера или астронавта спрашивают: «Что с вами произошло, когда вам было десять лет?». Ответы:

«Тарзан».

«Джон Картер».

«Мистер Берроуз, конечно».

Один выдающийся антрополог признался мне: «Когда мне было одиннадцать, я прочитал «Землю, позабытую временем». Кости, подумал я. Сухие кости. Пойду, поколдую над костями и воскрешу Время. С тех пор я нёсся по жизни галопом. Я стал тем, кем мистер Берроуз велел мне стать».

Итак, это есть в нас. Или, во всяком случае, почти есть. Вот объяснение, о котором мы, интеллектуалы, боимся думать. Но которое мы, существа крови, инстинктов и приключений, приветствуем криком. В конце концов, идея никуда не годится, если она не развивается. Тойнби, ради всего святого, учит нас этому. Вселенная бросает нам вызов. Мы должны истечь кровью, прежде чем принять его. Мы должны растрачивать себя во времени и пространстве, чтобы выжить, ненавидя вызов, ненавидя ответ, но в суматохе и неразберихе каким-то образом любя всё это. Мы – те парадоксальные создания, которые хотели бы сидеть у огня и только разговаривать. Но мир, другие животные, более практичные, чем мы сами, и все космическое пространство говорят об обратном. Мы должны умереть, чтобы жить. Поселенцы сделали это до нас. Мы будем подражать им на Луне, на Марсе и похороним себя на кладбищах среди звёзд, чтобы сами звезды стали плодовитыми.

Все это Берроуз говорит прямо, просто и в терминах крови животных и расовой памяти каждый раз, когда Тарзан запрыгивает на дерево или Картер парит в космосе.

Мы знаем мистера Верна, восхищаемся им, уважаем его и нас даже трогают его произведения, но он был слишком вежлив, не так ли? Нам всегда казалось, что в разгар прогулки по Луне его джентльмены могут просто посидеть выпить чаю, или что у Немо, как бы глубоко он ни погрузился в Саргассово море, все равно найдётся время для игры на органе. Очень мило, очень прелестно. Но при этом кровь приходит в движение не так сильно, как разум.

Подводя итог, можно сказать, что нам, возможно, нравились Верн, Уэллс и Киплинг, но мы любили, мы боготворили, мы сходили с ума от мистера Берроуза. Мы, конечно, выросли, поумнели, но наша кровь всегда помнила. Какая-то часть нашей души всегда оставалась в ущелье, проходящем через центр Уокигана, штат Иллинойс, на дереве, раскачиваясь на виноградной лозе, сражаясь с обезьянами.

У меня до сих пор хранятся два письма, спрятанные в первом издании книги «Тарзан — приёмыш обезьян». Они были написаны мистером Берроузом мне, когда мне было семнадцать, и я всё ещё задыхался от волнения, перечитывая их. Я попросил его приехать и выступить с речью перед Лигой научной фантастики, которая собиралась каждый четверг вечером в кафетерии Клифтона в Лос-Анджелесе. Для него это был отличный шанс познакомиться со множеством безумных молодых людей, которые горячо его любили. Мистер Берроуз, по какой-то странной причине, не хотел присоединяться к толпе. Я написал снова. На этот раз мистер Берроуз дал ответ и заверил меня, что последнее, о чем он мечтал бы, — это выступить с публичной лекцией. Большое спасибо, но нет, спасибо, сказал он.

Какого черта, подумал я, если он не хочет говорить о Тарзане, то это сделаю я.

Я болтал, распинался и тараторил о Тарзане больше часа. Я опустошил кафетерий Клифтона за десять минут, все были уже дома после двадцати минут, у всех во рту лежали таблетки аспирина от мигрени, пока час ещё не подошёл к концу.

Летом 1930 года безумие снова охватило меня. Когда я перестал лепетать, мои руки болели от качания на лианах, в голове звенело от криков.

Думаю, это примерно подводит итог.

Множество людей навсегда изменили мою жизнь различными способами.

Лон Чейни посадил меня на стену собора Парижской Богоматери и подвесил на люстре над толпой в парижской опере.

Эдгар Аллан По замуровал меня в кирпичный склеп с помощью амонтильядо.

Конг преследовал меня по одной стороне Эмпайр-стейт, а затем гнался за мной — по другой.

Но мистер Берроуз убедил меня, что я могу разговаривать с животными, даже если они мне не отвечают, что поздними ночами, когда я засыпал, моя душа покидала тело, выпрыгивала в окно и резвилась по всему городу, никогда не касаясь газонов, всегда свисая с деревьев, где позже в те ночи я сам учил алфавит, а вскоре выучил французский и английский и плясал с обезьянами, когда всходила луна.

Но опять же, его величайшим даром было научить меня смотреть на Марс и просить, чтобы меня забрали домой.

Я часто летал домой, на Марс, когда мне было одиннадцать и двенадцать, и с тех пор каждый год, и астронавты со мной, для начала даже на Луну, но Марс к концу века точно, Марс к 1999 году. Мы ездили на работу из-за мистера Берроуза. Благодаря ему мы отправились на Луну. Благодаря ему и таким людям, как он, однажды, в ближайшие пять столетий, мы будем ездить на работу вечно, мы отправимся...

И никогда не вернёмся.

И будет жить там вечно.

Рэй Брэдбери

Лос-Анджелес, Калифорния, 8 мая 1975 года

Опубликовано в книге: И.Порджес "Эдгар Райс Берроуз", 1975

Перевод любезно предоставлен А. Речкиным

P.S.

Когда Эд занял должность инструктора и помощника коменданта. Полковник Роджерс предполагал, что он останется на учебный год. Теперь, где-то в апреле или в первой половине 1896 года Эд внезапно покинул академию. Из Орчард-Лейк он отправился на призывной пункт армии в Детройте. Поступить на службу оказалось не так просто, как он думал. Рассказывая полную историю своего армейского опыта в автобиографии, Эд отметил, что они не поверили бы его словам о том, что ему был двадцать один год, добавив: «чего, кстати, не было». 1 сентября ему исполнился бы двадцать один год. Он сообщил подробности:

«Тот факт, что я носил хорошую одежду, вызвал у них подозрения, поскольку недавно у них были некоторые неприятности из-за того, что они завербовали сына фермера Диринга, когда тот был ещё несовершеннолетним. Произошла некоторая задержка, пока не было получено разрешение от моего отца, а затем ещё одна заминка, когда я попросил отправить меня в худшее место в Соединённых Штатах, потому что они должны были получить специальное разрешение из Вашингтона, чтобы отправить меня за пределы того департамента, в котором расположен Детройт».

Эд с нетерпением ждал на призывном пункте, где, как он вспоминал, у него состоялся первый опыт общения с портовыми крысами. «Они обычно скакали по ночам в комнате, где мы спали, и некоторые из них были размером с домашнюю кошку. Мы швыряли в них ботинками, пока не уснули».

Когда, наконец, поступило разрешение из Вашингтона, Эда назначили в Седьмой кавалерийский полк в Форт-Гранте, территория Аризона. Сержант-вербовщик заверил Эда, что это было «абсолютно худшее место в армии Соединённых Штатов».

В маленькой коричневой записной книжке, которую Эд носил с собой в Мичиганской военной академии, Берроуз указал свой рост и вес, а также записывал имена и адреса. 27 декабря 1895 года он указал свой вес в одежде как 175 и одну четвертую фунта. Примерно пять месяцев спустя, 13 мая 1896 года, в день его зачисления в армию, он отмечает, что его вес без учёта одежды составляет 153 фунта, а рост – пять футов девять дюймов. Записи о росте ЭРБа показывают некоторые различия. В 1894 году, когда он был капитаном футбольной команды МВА, его рост составлял пять футов десять с половиной дюймов. Халберт Берроуз сказал, что рост его отца был ближе к пяти футам девяти дюймам. Дальнейшая запись указывает на то, что он прибыл в Форт на день раньше: «Приведён к присяге в 9 утра. Назначен в отряд Б 7-го кавалерийского полка США. 24 мая 1896 года. Прибыл в Форт-Грант 23 мая».

Путешествие в форт началось с поездки по железной дороге в Уилкокс, штат Аризона. Правительство оплатило только проезд дилижансами, и Эд использовал собственные деньги, чтобы добраться на пульмановском вагоне до Канзас-Сити, первой остановки. Рассматривая поездку как забаву, Эд потратил большую часть своих денег в Канзас-Сити и в результате был вынужден проделать оставшуюся часть долгого путешествия в дилижансе. Он также столкнулся с более насущной проблемой — что делать с едой. «Я был очень голоден, — сообщил он, — на самом деле настолько голоден, что на одной из остановок стащил обед у мексиканца, который вышел размять ноги».

Когда дилижанс прибыл в Уилкокс, Эд обнаружил, что ему придётся провести там ночь; дилижанс на Форт-Грант отправлялся только на следующее утро. Теперь его средства сократились до одного доллара, и вопрос заключался в том, как его потратить. Хотя он был «ужасно голоден» и «в равной степени хотел спать», Эд решил принять ванну, так как этого ему хотелось больше всего. Позже, в отеле, ему разрешили переночевать в типовой комнате, используемой коммивояжерами. В ней стояла детская кроватка, но не было света, и едва он лёг, как обнаружил, что детская кроватка кишит клопами. Заснуть было невозможно, он оделся, собираясь выйти на улицу; но когда поднял свой чемодан, тот распахнулся, высыпав все содержимое на пол. Эд провёл полчаса, ползая в темноте на четвереньках, собирая вещи. Затем он вышел и остаток ночи просидел на крыльце, свесив ноги на улицу.

Форт-Грант в 1896 году представлял унылое скопление пыльных бараков и палаток, расположенных посреди выжженной солнцем Аризоны. Унылость окружающей природы с лихвой сочеталась с изнуряющей монотонностью жизни и работы в форте и напряжёнными отношениями между офицерами и рядовыми. Обязанности, напоминающие тюремную форму каторжного труда, состояли из дорожных работ, рытья канав и того, что Эд описал как «строительство бульвара». Командир, невероятно толстый и ленивый, подавал пример руководства другим офицерам. Эд язвительно отозвался о полковнике, сказав, что он «проводил полковые манёвры из армейской машины скорой помощи. Чтобы посадить его на лошадь, потребовалась бы подъёмная вышка. Он был тогда и остаётся сейчас, по моему мнению, абсолютным нулём среди кавалерийских офицеров».

Столь же вялые и не желавшие напрягаться, вызывая солдат на учения или манёвры, офицеры под командованием полковника были вполне готовы принять его философию. Для командира, который был известен как «человек с киркой и лопатой», эта философия была простой и прагматичной. Эд изложил, как протекала служба: способ занять солдат состоял в том, чтобы заставить их «строить бульвары в Аризоне, где бульвар никому не был нужен». Далее Эд объяснил, что «Форт-Грант был возведён поверх хаоса огромных валунов, некоторые из которых были размером с дом. ... Первой ужасной задачей солдат было убрать их до начала дорожных работ; очевидно, как выразился Б., ежедневный труд был «чем угодно, только не синекурой».

Вскоре Эд познакомился с двумя другими командирами, от которых он получал приказы. О старшем сержанте отряда «Б», ирландце по имени Линч, Эд писал: «Он был бы добр ко мне, если бы я купил ему пива, и если бы я поступал так снова и снова, я бы держал его в таком состоянии бесконечно, потому что таким образом можно было бы получить благосклонность и повышение по службе». Но о другом человеке, лейтенанте Томпкинсе, Эд писал:

«Томми Томпкинс был нашим командиром взвода. Я думаю, тогда он был первым лейтенантом. Он поднялся по служебной лестнице. У Томми были усы, которые стали гордостью полка. Он мог завивать концы за уши, а жёлтые кавалерийские нашивки на его бриджах были такими широкими, что почти не было видно синего. Томми был замечательным человеком, и на тренировках он доставлял радость. Он называл нас длинноухими ослами и ещё очень многими другими словами, но это единственное, что можно написать; и все же никто из бойцов никогда не обижался. На этом посту было много других офицеров, которых искренне ненавидели, но Томми любили все».

После того, как Эд был расквартирован вместе с остальной частью отряда «Б» в палатках Сибли, он получил посвящение в армейскую рутину. Но вскоре стало очевидно, что он знал типичную тренировку новобранца наизусть; единственным новым навыком, которому нужно было научиться, было владение саблей, и он этому научился. В течение короткого периода сержант убедился, что Эду не место в первом спешенном отряде, и его отправили к инструктору по строевой подготовке для обучения верховой езде. Эд с удивлением сообщил о результатах: «Я пробыл в его отряде всего несколько дней, когда он пришёл к Линчу и пожаловался. «Какого черта ты прислал мне эту птицу?» — спросил он. «Он ездит верхом лучше, чем я».

Местность вокруг Форт-Гранта, засушливая и выжженная солнцем до пустынной сухости, вряд ли привлекала Эда. Сначала ему сообщили, что дождя не было семнадцать лет; однако вскоре после его прибытия природа резко изменился. Началась серия проливных гроз. Питьевая вода стала грязной, и Эд заболел дизентерией. Хотя он некоторое время сопротивлялся, в конце концов, его заставили лечь в больницу. Этот опыт остался ярким воспоминанием, особенно в том, что касалось больничного стюарда, человека по имени Костелло, «единственного человека, которого я когда-либо клялся убить», и пьяных врачей. Эд описал дни, проведённые в больнице:

«Я был так слаб, что едва мог стоять, а они не давали мне ничего поесть, что, я полагаю, было надлежащим лечением; то есть они не давали мне ничего, кроме касторового масла, в котором, как мне казалось по моему невежеству, я не нуждался. Я был так голоден и жаден до еды, что однажды заметил у одного из больных на противоположной стороне палаты корочку от тоста, которую он не съел, и он разрешил мне ей полакомиться. Он тоже был слишком слаб, чтобы принести тост мне, так что мне каким-то образом удалось, пошатываясь, подойти и взять его».

К сожалению, Костелло, скрываясь, наблюдал, не будет ли предпринята какая-либо подобная попытка, и появился вовремя, чтобы забрать еду и наказать Эда за нарушение правил. В ярости Эд «провёл следующие несколько недель, придумывая дьявольские планы убийства Костелло, предварительно подвергнув его различным видам пыток». Он также передал угрозу о том, что, как только его выпишут из больницы и к нему вернётся здоровье, он намеревался убить стюарда. «Я не знаю, поверил он в это или нет, — писал Эд, — но прежде чем я смог привести в исполнение свою угрозу, он дезертировал, и с тех пор я его никогда не видел».

В более поздних воспоминаниях об этом инциденте Эд мог отнестись к нему более терпимо: «Время терпит; если бы я встретился с ним сейчас, велика вероятность, что мы бы вместе распили бутылочку домашнего пива и что я нашёл бы его самым восхитительным парнем».

То, что Эд назвал «самой неприятной частью службы», касалось его общения с врачами. Два офицера медицинской службы, врач-майор и врач-капитан, были жалкой парой:

«Принципиальная разница между ними заключалась в том, что временами врач-капитан напивался не так сильно, как врач-майор. Однако, пьяные они или трезвые, их слово было законом. Когда они обходили больницу, они называли нас «это» и «оно». Для них мы были меньше, чем люди, и если они решали, что один из нас мёртв, мы становились мертвы».

Стюард Костелло любивший травить анекдоты о больнице и врачах, с удовольствием повторил историю, которая соответствовала его своеобразному представлению о том, как развлекать и лечить пациентов:

«Цветной солдат был очень болен. Один из врачей констатировал его смерть. «Распорядитесь, чтобы «это» вынесли», — сказал он Костелло, по словам которого, у них был обычай выносить умерших из главной палаты и опускать «трупы» через люк в подвал до тех пор, пока не придёт время их похоронить.

...Похоже, что когда они собирались сбросить... солдата в подвал, он пришёл в сознание и стал возражать, настаивая на том, что он не мёртв. «Доктор сказал, что вы мертвы», — ответил Костелло и вытолкнул его через люк».

Эд, вскоре после прибытия в форт, был осмотрен главным врачом. К его ужасу, врач рекомендовал немедленную демобилизацию из-за болезни сердца. Эд не знал, что думать. «У меня нет заболевания сердца, — сказал он, — и я не хочу, чтобы меня демобилизовали». Все, что он мог сделать, это подождать, чтобы увидеть, какая процедура будет проведена. Через некоторое время, когда из Вашингтона пришёл приказ о повторном обследовании, назначение было передано врачу-капитану. Диагноз оказался тот же; но Эд считал, что причина очевидна — капитан не осмеливался расходиться во мнениях со своим начальником.

После очередного периода ожидания поступило ещё одно сообщение из Вашингтона, в котором предписывалось задержать Эда для обследования. Этот совет он оценил пессимистично: «Очевидно, дешевле похоронить меня, чем оплачивать транспортировку обратно в Детройт». Естественно, встревоженный, он отправился к врачу-капитан, чтобы выяснить, каковы его шансы. «Он был весьма обнадёживающим», — писал Эд. «Он сказал, что я, возможно, проживу шесть месяцев, но, с другой стороны, я могу умереть в любой момент».

Воспоминания Эда о врачах и их пьянстве побудили его описать удивительный случай:

«У главного врача был ординарец, обладавший очень развитым чувством юмора. Согласно военному обычаю, он следовал на несколько шагов позади главврача, когда тот отправлялся за пределы больницы. Я видел, как они пересекали плац, а фельдфебель прокладывал самый беспорядочный путь, и всегда, независимо от того, где и как он шатался, его ординарец точно так же ковылял за ним позади».

Эду было трудно приспособиться к жизни в форте, где моральный дух солдат и уровень дисциплины были крайне низкими. Он убедился, что мнение сержанта-вербовщика было верным — трудно представить место хуже, чем Форт-Грант.

Эд быстро оценил атмосферу едва сдерживаемого насилия, вражды между рядовыми и офицерами. Эд видел, как солдат стащил офицера с лошади и избил его; он слышал, как другие мужчины в столовой на посту клялись, что убьют любого офицера, которого найдут после наступления темноты. Мало кто из офицеров прогуливался по территории ночью, и редко кто из дежурных офицеров или офицеров охраны отваживался на вечернюю проверку. Неприятная ситуация, по мнению Эда, была результатом отношения и поведения полковника Самнера, «которые отражались на его подчинённых».

Некоторые офицеры пользовались определённым уважением, но были и такие, как Томми Томпкинс, к которым солдаты относились по-товарищески. Когда Эд подружился с этими людьми, он понял, что они не были ни неисправимыми, ни порочными; у них имелись все основные качества хороших солдат, и они бы отреагировали на справедливую и разумную дисциплину. Но их естественной реакцией на грубое, репрессивное обращение могли быть только враждебность и ненависть.

В форте и его окрестностях царили волнение и опасения. На обширных просторах Аризоны действия индейцев, беспокойных и озлобленных, невозможно было предсказать. Апачи были заперты на соседнем посту, но все ожидали, что они вырвутся на свободу и начнут буйствовать. Опасный преступник, Апачи Кид, бродил по сельской местности со своей бандой головорезов, в то время как поступали сообщения о набегах на города другого бандита по имени Блэк Джек. Для Эда эти набеги стали источником надежды, а не страха; он писал: «Мы всегда держали сапоги и седла наготове и молились, потому что война была бы лучше, чем лагерная жизнь в Форт-Грант под командованием полковника «Быка» Самнера».

Такая возможность представилась. Эд, выписавшийся из госпиталя и всё ещё слабый от дизентерии, услышал, что его отряд должен был отправиться на срочное задание. На Соломонсвилльской тропе были убиты мужчина и его дочь; их фургон сожжён, и предполагалось, что виновными в преступление были Апачи Кид и его банда индейцев. Отряду «Б» Эда, получившему трёхдневный рацион, была поставлена задача захватить Апачи Кида. Несмотря на то, что Эд был не в состоянии вести активную кампанию, он, продолжая лгать и умолять, сумел вернуться в свой отряд.

Солдаты отправились в кошмарное путешествие, которое вело их через горы Аризоны. Командовал отрядом Томми Томпкинс, а молодой офицер выступил в роли гида, показав кратчайший путь к Соломонсвиллю. Выяснилось, что «кратчайший путь» — это крутой подъем через зубчатые пики:

«Я знал, что какое-то время с нами был армейский фургон, потому что отчётливо помню, как помогал ему передвигаться по горным тропам, где место для колёс было только с одной стороны фургона. Мы перекидывали верёвки с противоположной стороны через крышу фургона, и весь отряд спешивался, цепляясь за склон горы над фургоном, чтобы груз не свалился в пропасть внизу, в то время как мулы спотыкаясь, скользили вперёд, как стадо горных козлов».

Эд смутно припоминал, что где-то по пути потерялся фургон. Он стал наездником, который вслепую лавировал между колоннами, не в силах думать ни о чем, кроме сильных болей в животе. Они усугублялись четырнадцатью фунтами боеприпасов и оружия, пристёгнутыми к его поясу. По мере того, как его страдания становились всё острее, Эд понял, что не может ждать разрешения на привал и выпадет из седла. Он отметил, что выпал «ровно настолько, чтобы не задеть лошадей позади себя, а затем я падал, обычно головой вперёд, в то время как отряд двигался дальше. Сначала сержанты ругали меня за то, что я не дождался привала, но спустя некоторое время они привыкли и не обращали на меня внимания, так как позже мне всегда удавалось нагнать отряд».

Их прибытие после наступления темноты в Соломонсвилль, поселение мормонов, положило начало первому из серии злоключений и глупых выходок. Жители сами направили срочный запрос о защите со стороны армии, но их действия никоим образом не походили на хлебосольную встречу. Они поприветствовали измученных, страдающих от жажды солдат, заперев колодцы на висячий замок, а затем натравили на них собак. Разъярённые солдаты отряда «Б» сломали висячие замки и прогнали собак прочь.

Охота на Апачи Кида началась под проливным дождём. Эд описал чувства солдат:

«У каждого из нас было по два одеяла, которые люди, недавно приехавшие из Форт-Шеридана, прозвали «Чикагскими вестниками», потому что они были очень тонкими. Одно из этих одеял мы использовали в качестве попоны для седла в течение дня, а другое было свёрнуто в рулон и крепилось к седлу, поэтому оно всегда было мокрым как от дождя, так и от лошадиного пота. На ночь мы раскладывали их на мокрой земле, положив седла в одном углу, и, начиная с противоположной стороны, заворачивались в одеяла, пока головы не доставали до седел. Это отличное средство от дизентерии».

Был выставлен постоянный караул, и в алфавитном порядке каждый рядовой должен был нести часовую службу в карауле. Часовой был вооружён только револьвером, а поскольку ремень и кобура были слишком тяжёлыми и неудобными, те, кто стоял на страже, придерживались обычая засовывать револьвер в штаны. Проблема заключалась в том, чтобы знать, когда истекает время и нужно будить следующего часового. К счастью, Эд захватил с собой часы, единственные в отряде, серебряные часы с открытым циферблатом, которые он получил в подарок на шестнадцатилетние. Они стали незаменимы.

Люди проявили наивность в отношении индейцев, которую Эд позже счёл невероятной. Два солдата весь день патрулировали индейские тропы, легко подвергаясь возможности нападения со стороны индейцев. «Нам повезло, что поблизости не оказалось предателей, — писал Эд, — потому что эти патрули были бы не более чем живыми мишенями, которые ни один уважающий себя предатель не смог бы проигнорировать». Ему казалось, что солдат использовали в качестве приманки; убитый солдат доказал бы, что в районе есть враждебно настроенные индейцы.

Эд тоже проявил блаженное неведение. Вместе с человеком по имени Кунце он обнаружил пещеру на склоне холма, которая, очевидно, была местом обитания медведя. Двое мужчин решили войти в пещеру и убить медведя, но, как отметил Эд, «Кунце, у которого мозги были на месте, остался у подножия холма и придержал лошадей, в то время как я поднимался по крутой тропе к пещере, вооружённый только револьвером. Резинка и пара шпилек были бы не менее полезны».

Эд был глубоко разочарован, обнаружив, что медведя не оказалось дома. Подводя итог, он написал: «Я упоминаю об этом инциденте просто как о предположении, что существует какая-то сила, которая приглядывает за идиотами».

Общее невежество людей также проявилось в случае с ящерицей-ядозубом, которое было поймано, а затем сбежало из своего ящика. Охваченный ужасом отряд до полуночи прочёсывал лагерь в поисках рептилии. Они верили, что её укус означает мгновенную смерть и что ядозуб может убить любое живое существо, просто дохнув на него ядом.

Неразбериха и беспечность были частью обычной лагерной жизни. Эд, нёсший караульную службу, получил строгий приказ не подпускать никого к лагерю и следовать правилам, дважды спросить: «кто идёт?», а затем открыть огонь. В тёмную дождливую ночь Эд заметил движение фигуры, которая, по-видимому, перебегала от дерева к дереву. Когда фигура приблизилась, Эд крикнул: «стой, кто идёт?», но человек продолжал двигаться, не отвечая. Эд продолжал кричать ему, и к тому времени, когда он крикнул: «Стой, или я стреляю», их разделяло всего несколько футов. В темноте Эд не мог понять, был ли этот человек солдатом или индейцем. Он вспоминал, что произошло потом:

«Я держал человека на прицеле, мой палец лежал на спусковом крючке револьвера, а потом я увидел, как он потянулся к заднему карману брюк. Это был тот случай, когда интуиция стоила больше, чем мозги, потому что у меня, конечно, были все основания застрелить его, и я должен был застрелить его, но я этого не сделал. Я ждал, что он вытащит из заднего кармана. К счастью для одного из нас, это была фляжка, а не пистолет. Когда он предложил мне выпить, я узнал его по голосу и понял, что это один из наших сержантов, пьяный в стельку».

Когда трёхдневный рацион закончился, отряд был вынужден довольствоваться картофелем, который солдаты покупали в округе, и основным блюдом из единственной доступной дичи – кроликов. Эд живо описал кроликов: «Мышцы тех, кого мы убивали, были полны крупных белых червей-личинок величиной с большой палец. Иногда повар находил их и вытаскивал, хотя у меня сложилось впечатление, что многих личинок он просто пропускал». Зверски проголодавшись, Эд съел рагу из кролика.

Солдатам время от времени давали разрешение съездить в соседний городок Дункан, и там Эд ввязался в игру в покер, проиграв все свои деньги мексиканским вакерос. Ему пришла в голову идея занять денег у своего командира, Томми Томпкинса, хотя он и не подозревал, что попытка увенчается успехом. Но ответ Томми навсегда поднял его в глазах Эда. «Он терпеливо выслушал меня, – сообщал Эд, – сказал, что у него всего полтора доллара, а потом отдал мне половину».

Очевидно, охота на Апачи Кида была давно позабыта. Поскольку солдаты не ездили в разведку, а просто слонялись по лагерю на реке Гила, поэтому шансы на поимку преступника таяли. Через некоторое время им было приказано вернуться на пост. Путешествие было изнурительным и опасным. Сильный ливень превратил засушливую равнину Аризоны в бурную реку; местами она была шириной более мили, и солдатам пришлось пройти пятьдесят миль в обход, чтобы её преодолеть.

После прибытия на место службы Эд все ещё был слаб после болезни и не мог вернуться к привычным обязанностям. Он отказался лечь в больницу, и Томми Томпкинс, снова проявив необычайную доброту, дал ему специальную работу по «отлыниванию от службы», которая освободила Эда от муштры, караульной службы и строительства бульвара. Но эта работа была не совсем синекурой. «Меня назначили ответственным за конюшни в штабе, – отметил Эд, – где все, что от меня требовалось, – это ухаживать за четырнадцатью лошадьми. Я чистил их и стойла, таскал навоз, сено и зерно, а также лечил тех, кто болел».

Для мужчин, которые весь год вели скучную, однообразную жизнь, праздники, такие как День благодарения и Рождество были долгожданными событиями. По крайней мере, в эти короткие периоды армейская дисциплина ослабевала; царила праздничная атмосфера, и солдаты могли на время отвлечься от напряжения и скуки. Готовились специальные праздничные обеды, хотя они и не могли быть такими роскошными, как ужин на День благодарения, указанный в меню отряда «С» 26 ноября 1896 года. В меню, найденном среди сувениров Эда, были такие деликатесы, как устрицы Блю Пойнт, жареная оленина и свинина, что, вероятно, стало результатом своеобразного чувства юмора какого-то солдата. В рождественском меню для отряда «С» значились говядина, индейка и баранина. Но насчёт отряда «Б» и их ужина Эд с отвращением отметил:

«Наш рождественский стол ломился от бутылок с пивом, и я молю Бога, чтобы хоть раз в жизни Линч получил столько пива, сколько хотел. В остальном у отряда «Б» был обычный ужин, но он состоял из того же пива, которое можно было купить в любой день в столовой».

В этот период Эд был частью трио, организовавшего «Клуб, который, возможно, видел лучшие времена». У всех этих людей, принадлежавших к разным отрядам, было одно общее: они действительно видели лучшие времена и происходили из благополучных семей. Эд смог вспомнить очень мало имён приятелей, но писал:

«Отцом одного парня был богатый торговец из Бостона; другой парень был канадцем; а третий – по имени Нейпир, был офицером английской армии. Мы встречались в моей комнате в конюшнях штаб-квартиры раз в месяц, сразу после получки, когда у нас было полно денег. Обычно нам удавалось раздобыть неплохую еду и вдоволь вина, а потом до конца месяца мы оставались на мели, ведь тринадцать долларов – это не так уж много, особенно когда в день зарплаты нужно погасить кучу долговых расписок из столовой».

К этому времени Эду стало очевидно, что жизнь рядового – это совсем не романтика и не приключения. Тем не менее, теперь он с отвращением относился не к военной службе, а к скучным обязанностям по рытью канав и строительству бульваров, к идее «Быка» Самнера о подготовке людей к службе своей стране во время войны». Эд испытывал настоящее счастье только, когда сам себе был хозяином в конюшнях, хотя он и трудился очень усердно. Одной из его обязанностей была перевозка сена и зерна на двухколёсной армейской телеге, запряжённой лошадью. Он накидывал рассыпавшееся сено как можно выше, чтобы избавить себя от лишних поездок, а затем забирался на гору сено верхом, чтобы вернуться в конюшню. Его беспечность приводила ко всевозможным неприятностям:

«Однажды я соскользнул со стога, зацепив с собой большую часть груза, упал сверху на один из острых бортов, перевернулся и встал на голову между задними ногами лошади и повозкой. В другой раз я добрался до загона трусцой нёсся вниз по небольшому склону, когда верхушка стога соскользнула вперёд и увлекла меня за собой. Я отскочил от крупа лошади и упал под колесо, которое проехалось по моей пояснице. Я подумал, что погиб, и несколько секунд боялся пошевелиться, опасаясь, что наверняка обнаружу, что у меня сломана спина».

Хотя в течение нескольких недель после этого события у Эда сильно болела спина, ничто не могло заставить его рассказать о своей боли кому бы то ни было. Он боялся, что его могут освободить от работы или отправить обратно в больницу.

Среди воспоминаний Эда присутствуют и записке о 24-м пехотном негритянском полке, расквартированном в Форт-Гранте. Он вспоминает их как «замечательных солдат и крепких, как гвозди, ребят», упоминая их веру в то, что «солдат 24-го полка считался новичком, пока не отмотал три года службы». О том, что они пользовались уважением в армии, свидетельствует тот факт, что их унтер-офицеры занимали необычайно высокое положение, а один из сержантов имел самый высокий чин на службе.

Эд несколько раз вспоминал, как работал под началом чернокожего сержанта, выполняя такие грязные работы, как уборка и мыть пола, и комментировал это так: «...все без исключения они были отличными людьми, которые не злоупотребляли своей властью над нами, и в целом работать под их началом было лучше, чем с нашими белыми сержантами».

Среди индейских скаутов у него был только один друг — возможно, потому, что он покупал ему виски, — человек по имени капрал Джош, который, возможно, когда-то был вождём. Джош не сдался вместе с Джеронимо, но остался предателем, присоединившись к банде Апачи Кида. Через некоторое время он решил сдаться и попытался придумать какой-нибудь план, как завоевать расположение и прощение властей. За Кида была назначена награда, но Джош не осмелился привлечь его к ответственности. Эд рассказал ужасные подробности того, что последовало:

«...он поступил следующим образом: убил одного из родственников Кида, отрезал голову своей жертвы, положил её в мешок, привязал к луке седла и поехал верхом из Сьерра-Мадрес в Мексике в Форт-Грант, где вытащил голову и поднявшись в штаб-квартиру, попросил прощения и, вероятно, в качестве награды, ему позволили записаться в отряд скаутов-апачей и произвели в капралы».

Ограниченная монотонностью армейской жизни, потребность Эда в творческой отдушине вновь привела его к той области, в которой он проявил несомненный талант, — к рисованию карикатур и акварелью. Внимательный наблюдатель за людьми и животными, всегда обращавший внимание на необычное и подмечая интересное, он находил забавные сюжеты для своего творчества в Форт-Гранте и его окрестностях. Эд с удовольствием рисовал солдат в яркой форме, в разных позах и выполняющих различные задания.

Всегда восхищавшийся лошадьми, Эд развил способность рисовать их в мельчайших деталях, улавливая тонкие линии их отличий, так что каждое животное приобретало индивидуальность. Независимо от того, какой солдат сидел верхом на лошади, её красота и грация никогда не терялись.

Некоторые из его набросков были выделены акварелью, нанесённой с мастерским реализмом. Внизу одной страницы с набросками, выполненными разными цветами, он с юмором написал:

«Пожалуйста, обратите внимание на импрессионистский колорит».

Другие наброски, отражающие его интересы, были озаглавлены «Разведчик-апач», «На страже стада» (конный солдат) и «Старый солдат». Развлекательная программа в канун Рождества предоставила ему возможность сделать серию рисунков и карикатур. Среди них были «Танцор на крыльях» и фотография солдата, несущего детскую лошадку и игрушечный фургон, с подписью «Как отличить женатого мужчину». Чувство юмора Эда невозможно было подавить, и одна из его карикатур описывается как «Рисунок сидящего «Быка», представляющего Джорджа Вашингтона английской королеве Виктории. На заднем плане можно увидеть принца Уэльского». Принц изображён любопытным, но застенчивым ребёнком, выглядывающим из-за юбки Виктории.

Разочарование Эда на службе в Форт-Грант было неизбежным. Он прибыл 23 мая, полный энтузиазма и воодушевлённый перспективой полной приключений службы в кавалерии, убеждённый, что этот период жизни приведёт к продвижению по службе и получению звания, о котором он так мечтал. Но два месяца изнурительного труда и монотонной лагерной жизни, а также болезнь подорвали его романтические представления и заставили понять, что карьера в кавалерии, особенно в Форт-Грант, немыслима. Каковы бы ни были перспективы продвижения по службе, а они казались отдалёнными, Эд не мог представить себе никаких обстоятельств, которые убедили бы его остаться в нынешнем положении.

В конце июля 1896 года или в первой половине августа он начал писать отцу письма с жалобами и даже мольбами. Его надежды были сосредоточены на процедуре, которая часто применялась в подобных случаях: армия позволяла солдату откупиться от службы. Он обсуждал это в переписке с отцом и был уверен, что отец использует деньги и влияние, чтобы добиться его увольнения. Джордж Берроуз никогда не хотел, чтобы Эд служил в армии, и, несомненно, уступил вопреки своему здравому смыслу. Но сейчас, как и в случае с импульсивными поступками и эскападами его сына в прошлом, он был бы вынужден прийти ему на помощь.

25 августа Эд написал отцу, сообщив о получении письма от 20 августа, а затем рассказал о своих душевных страданиях и просил о помощи:

«Сегодня я узнал кое-что, от чего «у меня на сердце становится грустно». Один парень сказал, что только что услышал о том, что недавно был принят какой-то закон, лишающий солдата права откупаться от службы. Я не знаю, правда это или нет, и я не могу узнать, пока нахожусь здесь, не спросив офицера, и если Томми узнает, что я собираюсь откупиться от службы весной, ему это может не понравиться».

На тот случай, если слух окажется правдой и солдат не сможет откупиться, у Эда имелось альтернативное предложение:

«Надеюсь, что слух неправда, потому что я уже начал с нетерпением ждать того времени, когда снова окажусь дома. Если это правда, то не мог бы ты одолжить мне деньги на переезд (около 50 долларов, включая питание) и подать заявление о переводе в 1-ю кавалерийскую армию, два подразделения которой передислоцируются в Шеридане (Форт-Шеридан, Иллинойс), если они ещё не там. Я должен подать заявку на участие перевод в один из этих отрядов. Заявитель должен быть в состоянии доказать, что у него есть наличные деньги на проезд.

Он также должен получить одобрение командира своего подразделения, командира форта и военного министра, а командир подразделения, в которое он направляется, должен выразить свою готовность его принять. Думаю, единственным камнем преткновения будет полковник Э. В. Самнер, командир форта. Говорят, он возражает против переводов без уважительной причины».

Юношеская бравада и дерзость Эда, побудившие его просить о худшем назначении в армии Соединённых Штатов, к этому времени значительно поутихли. Было приятно думать о переводе в Форт-Шеридан, расположенный недалеко от его дома в Чикаго. Но он предлагает смириться со своим нынешним положением, если ничего нельзя изменить: «Если ты считаешь, что так будет лучше, я не буду пытаться переехать. Я застелю постель и буду лежать на ней...». Эд был не в силах скрыть острую тоску по дому:

«...Думаю, что если я когда-нибудь снова попаду домой, то никогда не уеду, если только ты не прогонишь меня, и тогда я пойду и сяду на бордюрный камень перед домом Риса и буду смотреть на наш ДОМ.

Надеюсь, у всех всё хорошо дома. С любовью, твой любящий сын Эд».

Возможно, его одиночество также вызвало тоскливые мысли об Эмме. Из Колдуотера, штат Мичиган, где она проводила отпуск с родственниками, она отправила по почте свой снимок. Надпись на обороте гласила: «1896 г. Отправлено Э. Р. Берроузу и получено в день его 21-летия в Дункане, штат Аризона. Лагерь седьмого кавалерийского полка США».

Как Эд обнаружил, в вопросах, связанных с принятием решений любого рода, армию торопить нельзя. К концу года он всё ещё ждал перевода. 2 декабря 1896 года он написал полковнику Дж. Самнеру Роджерсу в Мичиганскую военную академию. О причинах этого можно только догадываться. Возможно, Эд надеялся заручиться помощью Роджерса либо в увольнении, либо в переводе в 1-й кавалерийский полк. Возможно, он подумывал о возвращении в академию. Возможно, главной целью письма было принести извинения Роджерсу. Эд, поразмыслив и обретя немного больше зрелости благодаря череде потрясающих переживаний, мог по новому взглянуть на свою жизнь в академии и на поспешный отъезд, когда полковник зависел от него, с чувством вины и новым пониманием своих ошибок.

Ответ Роджерса от 26 декабря показал, что полковник обладал удивительной способностью к терпению и всепрощению:

«Я с интересом и удовольствием прочёл ваше сообщение.   Хотя я по-прежнему считаю, что вы поступили неосмотрительно и недоброжелательно по отношению ко мне, я не допускаю ни единой выходки, в которой использовались бы ваши худшие качества, чтобы скрыть от меня тот факт, что вы обладаете многими замечательными чертами характера, и ваше письмо ещё больше заставляет меня забыть о вашей ошибке».

Эд, очевидно, заявил, что планирует остаться в армии, поскольку Роджерс упомянул об этом пункте:

«Уверяю вас, я не держу на вас зла и желаю вам успехов в вашей военной профессии. Ваше письмо подтверждает мою веру в ваше доброе сердце, которое очень важно как для солдата, так и для гражданского лица».

Подчёркивая свои дружеские чувства, Роджерс написал, что Эда всегда будет ждать радушный приём в Академии, добавив:

«Я хочу вспоминать вас так же, как вспоминаю других бывших кадетов, которые хорошо зарекомендовали себя в Академии, — с добротой и искренними пожеланиями успеха, и я рад осознавать, что ваши чувства к своей школе тёплые и доброжелательные».

Что касается финансового состояния Академии, Роджерс прокомментировал это так: «Учитывая очень трудные времена, мы держимся самым обнадёживающим образом».

Джордж Берроуз, в очередной раз, столкнувшийся с задачей вызволить сына из неприятной ситуации, начал обращаться к влиятельным людям. В марте 1897 года он написал своему другу У. Д. Престону из Griffin Wheel Company с просьбой написать военному министру Р. А. Элджеру. Престон в своём письме от 11 марта объясняет обстоятельства, при которых Эд поступил на военную службу с согласия отца, и ссылается на его стремление «получить военную профессию». Затем Престон обосновывает своё обращение предполагаемыми проблемами со здоровьем Эда:

«Поскольку он молодой человек с хорошими способностями и образованием, он намеревался попытаться сдать экзамены и в конечном итоге получить комиссионное звание, но, похоже, после того, как его отправили в Аризону, он не прошёл надлежащий медицинский осмотр, и медицинские инспекторы рекомендовали его демобилизовать. Однако он не был демобилизован и по-прежнему находится в Форт-Грант».

Главная цель Эда, по словам Престона, теперь недостижима:

«Заключение медэкспертизы, несомненно, помешало бы ему получить офицерский чин, даже если бы он прошёл надлежащее обследование, а поскольку это была его идея при поступлении на службу, и он, и его родители теперь очень хотят, чтобы он получил увольнение, поскольку для него есть две очень хорошие вакансии в коммерческих структурах».

Престон перешёл на сентиментальный тон, упомянув, что «у его матери слабое здоровье, и она очень переживает из-за сына...».

Он заявил, что «исходя из тщательного изучения всех обстоятельств, мне кажется, что было бы... правильно с вашей стороны помочь ему демобилизоваться...». Влияние Джорджа Берроуза на высокопоставленных людей проявляется в упоминании Престоном «сенатора Мейсона» с указанием на то, что сенатор «несомненно, поставит перед вами этот вопрос в надлежащей форме...».

Другой друг Джорджа Берроуза, Э.Г. Кит, написал примерно в том же духе 11 марта госсекретарю Элджеру, упомянув о «медицинском обследовании, которое показало непригодность к службе»; он представил ситуацию с довольно своеобразной точки зрения, переложив вину на плечи Эда: «...его отец теперь очень печётся о демобилизации сына, считая, что молодой человек поступил опрометчиво, поступив на службу без медицинского освидетельствования».

Ходатайства принесли желаемые результаты, и 19 марта 1897 года Эд получил телеграмму от отца, в которой говорилось: «Приказ об увольнении подписан. Черновик отправлю сегодня».

В автобиографии Эд кратко объясняет, что «из-за того факта, что я дважды был рекомендован к увольнению из-за болезни сердца, один раз главным врачом и один раз капитаном, казалось совершенно маловероятным, что я пройду медицинское обследование, поэтому мой отец добился моего увольнения из армии через военного министра Элджера».

В документе об увольнении, датированном 23 марта 1897 года, содержится ссылка на специальный приказ от 15 марта, и ошибочно сообщается, что на момент призыва Эду был двадцать один год и восемь месяцев. На самом деле ему было двадцать лет и восемь месяцев. Его рост указан как пять футов восемь с половиной дюймов, у него светлая кожа, глаза «карие № 3» и тёмно-каштановые волосы, а профессия – «студент». Томми Томпкинс, его командир, оценил характер Эда на «отлично». Информация о послужном списке Берроуза содержится на обратной стороне выписки.

Его служба в Седьмом кавалерийском полку закончилась. Эд, зная о прошлых неудачах и разочарованиях, решил пересмотреть весь свой военный опыт в сатирическом ключе. Начав с детства, он составил список последовательных званий, которые он получал, и озаглавил список «Моя замечательная военная карьера». В нём он перечислил одиннадцать шагов:

«1. Кадет Брауновской школы, правая гвардия (с деревянным ружьём)

2. Кадет частной Гарвардской школы (без оружия)

3. Первогодка — Орчард-Лейк

4. Капрал — Орчард-Лейк

5. Старший сержант — Орчард-Лейк

6. 2-й лейтенант — Орчард-Лейк

7. Рядовой — Орчард Лейк

8. 1-й сержант — Орчард Лейк

9. Капитан — Орчард Лейк

10. 2-й лейтенант, офицер тактической службы, помощник коменданта, адъютант Академии — Орчард Лейк

11. Рядовой — 7-й кавалерийский полк США».

Ниже он сделал приписку: «Между 4 и 5 также должны быть рядовой и капрал».

Эд, который в письме к отцу говорил о тоске по дому, возможно, планировал немедленно вернуться в Чикаго, но в Форт-Грант он узнал о последнем предприятии братьев по разведению крупного рогатого скота и получил от них заманчивое приглашение, от которого было невозможно отказаться. Компания Sweetser & Burroughs, продолжая разводить крупный рогатый скот на ранчо в Айдахо, обнаружила, что прибыль таит, как дым. Теперь Лью Свитсер отправился в Мексику и закупил целую партию крупного рогатого скота, а Гарри в Ногалесе, штат Аризона, ожидал прибытия животных. Их должны были отправить в Канзас-Сити.

Всегда стремившийся работать с братьями, Эд согласился присоединиться к Гарри в Ногалесе и помочь в погрузке скота. Этот опыт оказался для него неожиданным. В автобиографии Эд подробно описывает свой второй короткий период в бизнесе по разведению крупного рогатого скота. Привыкший обращаться с крупными быками Айдахо, Эд был удивлён внешним видом низкорослых мексиканских животных; они выглядели «размером с кроликов». Он относился к ним с презрением и даже пешком прошёл к месту погрузки, чтобы провести их по доскам в вагоны. Но Эд быстро изменил своё мнение:

«Возможно, они и были маленького роста, но обладали большим упорством, и они не желали подниматься по доскам в вагоны. Они прошли часть пути, а затем внезапно развернулись и направились на меня. Я не испугался их, но, с другой стороны, они, казалось, боялись меня ещё меньше. Те, что находились в первых рядах, сбили меня с ног, а остальные двинулись прямо через меня, после чего я позволил кому-то другому загнать их в вагон».

По мере приближения поезда к Канзас-Сити проблемы Эда усугублялись. Начав с семи вагонов с мексиканским скотом, он позже приобрёл другие вагоны, в том числе несколько вагонов с техасскими лонгхорнами в Ла-Хунте. Единственным помощником Эда был старик, которого он описал как «бедного чахоточного человека, пытающегося пробиться на Восток». Скот находился в плохом состоянии, его недокармливали и не поили, и на нескольких остановках им приходилось вытаскивать по семь-восемь мёртвых животных из каждого вагона. Среди остановок была одна в Альбукерке, где, как Эд вспомнил, ему предоставили номер в отеле, который, по-видимому, принадлежал кому-то другому, «...в ящике стола лежали два прекрасных шестизарядных пистолета. Их владельцу повезло, что я был честным человеком».

Эд думал, что испытал все возможные трудности, но вскоре возникли новые. Скот, ослабевший с голода, внезапно падал. Чтобы спасти их жизни, кому-то пришлось бы залезть в вагоны и попытаться поднять животных. Поскольку старик был не в состоянии этого сделать, Эду ничего не оставалось, как добровольно взяться за это дело. Спустившись через люк в крыше каждого вагона для скота, он оказался среди сбившихся в кучу диких техасских бычков. Эд описал свою задачу:

«После того, как я проскочил мимо их рогов и оказался между животными, все стало не так уж плохо, потому что самое худшее, что они могли сделать, — это наступить на меня. Сначала старик помогал мне, но в конце концов его так сильно лягнули, поэтому мне пришлось всё делать в одиночку, а животные двигались и теснили друг друга, поэтому оказалось нелегко поставить животное на ноги после того, как оно упало. Конечно, человеку физически невозможно поднять бычка, но если вы возьмёте его за хвост и потянете вверх, то сработает естественная склонность животного – помогать самому себе, и все, что вы должны сделать, это помогать ему поддерживать равновесие, пока оно само встанет на ноги».

Эд обнаружил, что ему приходится выполнять эту сложную работу каждый раз, когда поезд останавливается; позже, когда поезд уже тронулся, его опасный обратный путь пролегал по верхушкам раскачивающихся вагонов. «Как правило, — писал Эд, — в канзасских прериях дул такой сильный ветер, что меня должно было сдуть с крыши поезда ещё до того, как я добирался до вагона, поэтому я обычно садился и цеплялся за ручку тормоза до следующей остановки».

Когда отгрузка скота была завершена, он смог возвратиться домой и вернуться к семейной жизни и привычным занятиям, которые, должно быть, казались ему размеренными по сравнению с его пребыванием в Аризоне. Летом 1897 года он возобновил дружеские отношения и принял участие в разнообразной общественной жизни. Разлука с Эммой Халберт, по крайней мере, усилила его интерес к ней. В маленькой коричневой записной книжке, которую он носил с собой в Форт-Грант, Эд записал имена Джесси Д. Халберт и Эммы С. Халберт и их адрес: Парк-авеню, 194. Но не было никаких сомнений в том, что теперь он предпочитал Эмму. Они регулярно встречались, ходили на вечеринки к друзьям и в театр. Эмма, которая была на год моложе Эда, родилась 1 января 1876 года в Чикаго, и из-за года её рождения появилось её необычное второе имя Сентенниа, принятое в честь 100-летия Декларации независимости.

Временно Эд согласился на самую легкодоступную работу – помогать отцу в Американской аккумуляторной компании, однако он впервые задумался о том, чтобы заняться творчеством в качестве профессии. Интерес к рисованию и карикатурам, особенно как к средству использования своего воображения для представления персонажей в юмористической или сатирической форме, всегда был силен. Он даже был заинтригован возможностью писать политические карикатуры. Теперь, с новым всплеском интереса, Эд записался на занятия в Художественный институт на Мичиганском бульваре.

К сожалению, его учёба была недолгой. Недостаток настойчивости также можно объяснить личностными проблемами, с которыми он так и не смог справиться. В свои двадцать два года Эд был болезненно нерешительным, неуверенным в своих целях и направлениях и все ещё не понимал самого себя, своей натуры. Он был неспособен подавить нетерпение и неистовую неугомонность, которые толкали его на импульсивные действия. Им двигал внезапный энтузиазм, например, в изучении искусства, но он так же быстро впадал в уныние, когда понимал, что период развития будет долгим и трудным. В настоящее время его привлекала только физическая подготовка: он по-прежнему был одержим желанием получить офицерское звание и сделать карьеру в армии. В физической подготовке и на службе в армии он был уверен, в этом он проявил себя, но в других областях он чувствовал себя неуютно.

Причины, по которым он не смог продолжить изучение искусства, были не только личными. Конечно, Джордж Берроуз, недовольный прошлыми ошибками Эда и его склонностью к колебаниям, не мог оказать сыну никакой поддержки в выборе возможной профессии. Прежде всего, для Джорджа, трезвомыслящего бизнесмена, сама идея искусства как способа заработка на жизнь была отвергнута как немыслимая. Отец Эда, хотя и старался быть терпимым, рассматривал последний проект сына как совершенно непрактичный или как прихоть, о которой скоро забудут.

Джордж Берроуз был прав во мнении, что Эд не найдёт серьёзной мотивации, поскольку его сын не был готов к тщательному изучению рисунка и живописи, знакомству со всеми формами и сюжетами. Согласно одному сообщению, когда Эда отдали на занятия, в которых особое внимание уделялось пониманию анатомии человека и реалистичному рисованию тела, он сразу потерял интерес. Предположительно, Эд дал понять, что его интересует только рисование лошадей.

Другие влияния, мощные по своей притягательности, разрушали его творческий порыв. Он хотел быть с братьями Джорджем и Гарри и, как всегда, не смог устоять перед соблазном суровой жизни на открытом воздухе в Айдахо. Но армия по-прежнему привлекала его больше всего, и хотя служба в 7-м кавалерийском полку была неудачной, Эд не верил, что эта худшая должность в армии была в какой-либо мере типичной для других подразделений.

22 февраля 1898 года Эд написал своему бывшему командиру из академии, капитану Фреду А. Смиту, который тогда служил в Форт-Ниобраре, штат Небраска, письмо с просьбой о зачислении в армию. Ответ Смита от двадцать пятого числа был дружелюбным, но не обнадёживающим по поводу возможности поступления на военную службу: «Мне жаль, что я не могу сейчас дать вам никаких надежд или обещаний, поскольку на данный момент у меня нет места или даже предположений, когда оно появится...».

В жалобном письме Эда к отцу, написанном в то время, когда он надеялся на увольнение из армии, содержалось обещание, что если он когда-нибудь вернётся домой, то никогда не уедет, если только его не прогонят. Но с течением месяцев он снова столкнулся с проблемой своего будущего — выбора профессии. Эд не мог и подумать о том, чтобы работать в Американской аккумуляторной компании на постоянной основе; работа там, выполнение рутинных задач под пристальным наблюдением отца, вряд ли была бы для него приятной. Не имея другого выбора, в апреле 1898 года он решил отправиться к братьям в Покателло, штат Айдахо.

Первый этап поездки на поезде в Покателло включал остановку в Денвере. Здесь он встретил старого друга из 7-го кавалерийского полка, бывшего члена «Клуба, который, возможно, видел лучшие дни». Празднование, казалось, было в порядке вещей, и, как признался Эд в автобиографии, последующие события были довольно туманными. По какой-то причине он и его друг наняли оркестр и прошлись по центральным улицам Денвера, а оркестр маршировал впереди. Это привело к тому, что наша казна была довольно сильно опустошена, но на следующее утро нам на помощь пришёл доброжелательный игрок и специально открыл для нас заведение около десяти часов, чтобы мы могли восстановить пошатнувшееся финансовое состояние. Но на то, что что-то пошло не так, указывает телеграмма, которую я нахожу в своём альбоме для вырезок. Она адресована моему брату Гарри в Покателло: «Потерял деньги. Телеграфируй двадцать пять долларов».

В Покателло, где Джордж и Гарри встретили его, их радость по поводу приезда Эда была очевидна, но вскоре стало также ясно, что у них нет для него постоянной работы. На самом деле, операции по перевозке скота не приносили дохода, и братья столкнулись с финансовыми трудностями. Из письма Гарри от 26 мая 1898 года, написанного его отцу из Йельского университета, штат Айдахо, следует, что он не может выплатить деньги, которые майор Джордж одолжил ему ранее:

«Прилагаю чек на 80 долларов, чтобы покрыть проценты, набежавшие за год по 1000 долларовому займу. Я должен был отправить деньги 1-го числа, когда наступил срок, но у меня их ещё не было в банке».

После объяснения, что он, вероятно, отправится в Денвер со скотом на следующей неделе, Гарри писал: «Эд и я перегоняли скот и в ближайшие несколько дней будем помогать Уолтеру и Джону Спарксу собирать то, что мы собираемся отправить. Эд сейчас в лагере на холмах, и я отправляюсь туда сегодня вечером».

Даже на маленьком ранчо в Айдахо, столь удалённом от центра страны, Эд был осведомлён о бурных событиях, которые будоражили нацию, доводя американцев до лихорадочного патриотизма. Потопление линкора «Мэн» в Гаванской гавани 15 февраля 1898 года стало кульминационным моментом в и без того напряжённых отношениях между Америкой и Испанией. Конгресс в совместной резолюции от 19 апреля уполномочил президента Маккинли применить силу, чтобы изгнать Испанию с Кубы.   Четыре дня спустя, получив полномочия обратиться к штатам с просьбой о наборе добровольцев, Маккинли запросил 125 000 человек.

Эти активные действия и надежда на то, что кризис может вызвать потребность в солдатах, стали стимулом для военных амбиций Эда. Самым волнующим для него было известие о том, что Теодор Рузвельт собрал своих «Лихих наездников», чтобы присоединиться к битве. Он написал непосредственно Рузвельту, вызвавшись добровольцем в «Лихие наездники»; ответ стал скорым, кратким и разочаровывающим:

«Первый кавалерийский полк США

Лагерь неподалёку от Сан-Антонио, Техас,

19 мая 1898 года.

Эдгару Райсу Берроузу,

Покателло, Айдахо.

Уважаемый господин,

Я бы хотел взять вас с собой, но боюсь, что есть высокая вероятность того, что нас перевешают, это обстоятельство не позволяет мне вызвать человека с такого далёкого расстояния.

Искренне ваш,

Т. Рузвельт

Подполковник».

На отпечатанной на машинке записке стояла размашистая подпись Рузвельта.

Ранее, 26 апреля, в поисках службы, Эд обратился за помощью к полковнику Роджерсу. Ответ Роджерса от 3 мая был сердечным: «Я знаю, что вы сделаете себе честь на той службе, на которую хотите поступить. Я как раз собираюсь отправиться в Вашингтон и уверяю вас, что с радостью скажу все, что смогу, от вашего имени...». Но в критическом отчёте об отношении Эда к призыву на военную службу содержалось обвинение в том, что он отказался присоединиться к местной группе: «Парикмахер из Покателло организовал отряд ополчения, который отправился на Филиппины и служил там с отличием. Но Берроуз оказался слишком горд своим военным прошлым, чтобы пойти на это дело с необученными новобранцами».

Как и в прошлом, желание Эда сделать карьеру в армии терпело фиаско на каждом шагу. Кроме того, ситуация с трудоустройством казалась мрачной, вакансий не было. Дрейф по течению, без каких-либо планов, убедил его начать своё первое предприятие в качестве бизнесмена. Где-то в июне 1898 года, по настоянию брата Гарри, который предоставил деньги, Эд стал владельцем магазина канцелярских товаров в Покателло, штат Айдахо. Он выкупил его у владельца, Виктора Редера, давнего жителя города. Магазин, расположенный на Уэст-Сентер-стрит, имел большой газетный киоск и табачный прилавок и специализировался на продаже фотоматериалов, а также на проявке и печати фотографий Кодак.

В автобиографии Берроуз отмечает, что «девушка, которая занималась фотографиями, делала свою работу так хорошо, что мы получали плёнки для проявки и печати со всех концов Соединённых Штатов». Магазин, кроме этого, занимался книгами, журналами и газетами, а Эд даже организовал доставку газет. Иногда, когда он не мог найти курьера, то сам доставлял газеты, совершая объезды верхом на чёрном коне, которого он купил и назвал Вороном.

Эд вложил всё воображение и безграничную энергию, чтобы сделать магазин успешным. В его рекламном объявлении, напечатанном в виде фотоснимка, говорится о том, что в магазине можно взять на прокат фотокамеры, и приобрести «двести снимков видов Покателло и окрестностей, которые мы печатаем на заказ».

О том, что Эд был изобретательным и предприимчивым человеком, свидетельствует реклама магазина в газете Pocatello Tribune (ныне Idaho State Journal). В номере от 25 июня 1898 года в разделе «Местные новости» сообщается о смене владельца:

«Мистер В. К. Редер продал свой книжный магазин и магазин канцелярских принадлежностей мистеру Э. Р. Берроузу, который теперь его возглавляет. Мистер Редер ещё не решил, что он будет делать, но если он не отправится на войну в качестве инженера-добровольца, которых сейчас набирает мистер Ф. Э. Джей Миллс в Солт-Лейк-Сити, то, вероятно, он осядет где-нибудь в Калифорнии. Отъезд мистера Редера из Покателло вызывает искреннее сожаление у всех. Он один из старожилов Покателло, и всем его будет не хватать.

Преемник мистера Редера, мистер Берроуз, недавно прибыл в Покателло, это молодой человек с прекрасными способностями, и мы не сомневаемся, что «Редерс», как всегда называли магазин, останется таким же популярным, как и прежде, местом под его руководством».

В «Местных новостях» с июля по большую часть октября 1898 года публиковались различные рекламные материалы магазина: 2 июля (?): Флаги Соединённых Штатов – от шести до сорока центов за штуку; кубинские флаги – по десять центов в магазине Берроуза, преемнике Редера». Война с Испанией и общенациональное сочувствие к угнетённым кубинцам сделали кубинские флаги очень популярными.

«2 июля: Флаги за четвертак в магазине Берроуза, преемника Редера.

6 июля: Э. Р. Берроуз, преемник В. Редера, представит коллекцию новейшей вокальной и инструментальной музыки.

У Берроуза каждый день новые романы и журналы.

9 июля: Приходите к Берроузу и сфотографируйтесь на память.

У Берроуза вы можете купить сигару с доставкой на дом, не нужно выходить на улицу».

Среди других рекламных объявлений – предложения доставить на дом любую газету или журнал, американский или иностранный, а также объявления о продаже в магазине гаванских сигар Junius Brutus. Новость на первой странице за 12 и 15 октября озаглавлена «Лоскутное одеяло с автографами». В ней сообщается, что «особенностью Конгрегационной церковной ярмарки станет новый рекламный носитель — лоскутное одеяло с автографами», и перечисляются «предприимчивые фирмы Покателло, которые уже забронировали место». ... Среди них фигурирует имя Э. Р. Берроуза.

Несмотря на энтузиазм и решимость, проявленные Эдом при открытии бизнеса, магазину канцелярских товаров не суждено было стать успешным. Трудно оценить все причины неудачи. Возможно, у него не хватило капитала. Малому бизнесу, вновь созданному под руководством нового собственника, может потребоваться время для принятия и покровительства со стороны сообщества. Это приведёт к периоду ожидания и необходимости создания резервного капитала. Но был также задействован и личностный фактор: новый владелец должен был обладать терпением и настойчивостью, а также, конечно, постоянным интересом к бизнесу. Первые два качества были теми, которые Эд не проявлял в прошлом. После восторженного начала он имел привычку терять интерес и впадать в уныние. Медленная разработка долгосрочных проектов, требующих постоянной решимости, была не для него.

Позже, вспоминая о магазине, Эд прокомментировал:

«У меня был книжный магазин в Покателло, штат Айдахо, когда дешёвые издания стоили мне четырнадцать центов, а журналы Манси продавались по десять центов, он обходился мне в девять и весил больше фунта, а почтовые расходы составляли цент за фунт, и я до сих пор пытаюсь понять, откуда бралась моя прибыль, особенно в те часто повторяющиеся периоды, когда приходилось отсылать не проданные журналы обратно».

Ближе к концу 1898 или первой половине 1899 года бывший владелец магазина канцелярских товаров вернулся и был вполне готов выкупить магазин обратно. В автобиографии Эд отметил: «Мой магазин не пользовался большим финансовым успехом, и я, конечно, был рад, когда Виктор Редер, человек, у которого я его приобрёл, вернулся в Покателло и захотел получить магазин обратно».

Затем он добавил: «Бог не считал, что я создан для розничной торговли!».

В свободное от работы время Эд снова обращался к творчеству, чтобы вдохновиться. В его альбоме для вырезок содержатся фрагменты газеты, очевидно, Pocatello Tribune, дата публикации неизвестна, с двумя стихотворениями. Один из них, озаглавленный «Бремя чёрного человека», представляет пародию на знаменитое стихотворение Киплинга «Бремя белого человека». Хотя в пародии не указано имя автора, краткое пояснительное примечание перед стихотворением, убедительно свидетельствует о том, что автором был Эд: «Следующие остроумные строки, написанные в подражание недавнему очень знаменитому стихотворению, принадлежат перу одного из известных молодых людей из Покателло — Эда».

Пародия, высмеивающая стихотворение Киплинга, содержит сатирический и горький комментарий о бедственном положении чернокожих и жестоком обращении с ними белых. Первая строка каждой строфы, как у Киплинга, гласит: «Прими бремя белого человека», но остальные строки содержат жгучее описание этого «бремени», которое вынужден был принять негр. В стихотворении есть такие высказывания, как:

«Культура белого человека приносит тебе

Бога белого человека и ром.

Прими бремя белого человека;

Прими его, потому что ты должен;

Бремя зарабатывания денег;

Бремя жадности и похоти».

В других строках говорится о «бедных простых людях», которые должны «отказаться от свободы природы», а затем принять «Свободу» белого человека, которая делает их свободными только на словах, в то время как белая богиня в своём сердце всё ещё «клеймит» их как рабов.

Примечательно, что как по тону, так и по содержанию стихотворение перекликается с философией, которую Эд неоднократно высказывал в последующие годы, — его горьким обвинением цивилизации и её разрушительному, унижающему достоинство воздействию на простых туземцев и животных. (В качестве ещё одного подтверждающего доказательства авторства следует придать определённый вес самому факту, что Эд хранил эти два стихотворения на протяжении многих лет).

Избавившись от магазина канцелярских товаров, Эд, теперь уже без всякой перспективы найти работу, последовал обычной процедуре и присоединился к братьям Джорджу и Гарри. Верхом на Вороне, своём вороном коне, он отправился на ранчо «Подкова мула» на Змеиной реке, где позже планировал помочь с весенним загоном скота.

«В Канаде и Северном Айдахо была ужасно суровая зима, — отметил он в автобиографии, — в результате чего волки пришли на наши задние дворы, которые, казалось, были единственными местами, где они могли бы перекусить».

«Я никогда раньше не был на ранчо «Подкова мула», и первое, что я со мной произошло, — я заблудился, добравшись до Змеиной реки.

К тому времени, когда я окончательно убедился, что иду не в том направлении, меня настигла ночь. Тропы не было, и я отправился вдоль забора из колючей проволоки, который тянулся на склоне холма. Мой конь проявлял признаки необычной нервозности, чего у него со мной раньше не случалось, потому что я опасался забора из колючей проволоки, а особенно на склоне холма без тропы после наступления темноты.

Однако, похоже, Ворона беспокоил не холм. Что-то было над нами, на вершине холма, или, скорее, на низком гребне, под которым мы ехали. Вскоре я обнаружил причину его беспокойства. Несколько животных двигались параллельно нашему курсу вдоль вершины хребта. Иногда я мог различить их очертания на фоне неба. Я надеялся, что это койоты, но я никогда не видел столько койотов в одной стае. По-моему, я насчитал их семь или восемь. Примерно в это время я вспомнил о том, что суровая зима гнала волков к людям. Я не знал, что это волки; не знаю почему, но я никогда не слышал о койотах, которые бегают стаями или преследуют всадников; и в течение следующего часа мне хотелось оказаться где-нибудь в другом месте, но тогда, думаю, я больше боялся забора из колючей проволоки, чем опасался за свою жизнь.

Я был безоружен, незнаком с местностью, и было довольно темно; так что я с чувством значительного облегчения увидел вдали мерцающие огни фермерского дома; но когда я подъехал к воротам и спешился, то обнаружил, что словно из огня прыгнул в полынью. Потому что, как только я открыл ворота, на меня набросилась свора собак, которые казались гораздо более злобными, чем те животные, что преследовали меня в течение последнего часа».

Однажды, работая на ранчо, Эд продемонстрировал любовь к лошадям и умение обращаться с ними. У него была определённая философия в отношении ковбоев и их лошадей, которую он изложил в автобиографии:

«Большинство наших ковбойских лошадей в той или иной степени демонстрируют дурацкие трюки исключительно из-за того, что их обычно ломают дураки. Как наездника, американского ковбоя очень сильно переоценивают. Возможно, он и хороший наездник, но искусство верховой езды – это нечто большее, чем верховая езда.

В цивилизованных странах, где знают, как дрессировать лошадей, нет слова, аналогичного «ломать». Их лошади не ломаются, их дрессируют. Лошади ковбоев были сломлены, в результате чего получались либо унылые лошадки, либо неуправляемые животные с ужасным характером».

Эд, в качестве примера, описал, что случилось с Виски Джеком. Конь был объезжен мексиканцем, который, по рассказам, «бил коня дубинкой по голове и шее до тех пор, пока шея лошади так не распухла, что она не могла повернуть голову ни в какую сторону, и до дня своей смерти она носила шрамы от шпор почти на всем теле от ушей до кончика хвоста. Неудивительно, что он убивал людей». Эд утверждал, что к лошадям применялись различные «пытки» и что за годы, проведённые им в Айдахо, там, «правильное кормление и уход за лошадьми были практически неизвестны».

Всегда возмущавшийся любым проявлением жестокости по отношению к животным, Эд в автобиографии рассказывает историю священника, который был его соседом по Рафт-Ривер и «у которого были свои представления о применении учения Христа». Мужчина был особенно раздражён тем, что лошадь, которая тянула его повозку, постоянно упиралась. Эд сообщил подробности происшествия случившегося в один из дней, когда священник потерял терпение:

«Толчки, рывки и избиение ничего не дали, поэтому он развёл под ней костёр. С упрямой глупостью, которая является одним из признаков сумасшествия, она легла в костёр, после чего священник набросал на неё углей».

Во время весенней облавы бригадир настоял, чтобы мужчины разбили лагерь у небольшого горного ручья, чуть ниже переправы, где пасли скот. В результате питьевая вода превратилась в «густую смесь коровьего навоза и грязи». У Эда развился тяжёлый случай горной лихорадки, и он ехал к железной дороге с температурой под 100 градусов «... К счастью, большую часть времени я находился в беспамятстве», — писал он. «Как я смог удержаться в седле, не знаю».

Именно в этот период в Айдахо с Эдом произошёл странный и печальный случай, который он никогда не забудет. Оказавшись случайным свидетелем ссоры в салуне, он попал под удар полицейской дубинки. Эд получил сильный удар по голове и оказался в больнице, где ему наложили швы на кожу головы. Долгое время спустя он жаловался на головокружение и сообщал о странных галлюцинациях. Позже, отвечая на вопросы теста Бостонского общества психических исследований, Эд поделился воспоминаниями об этом событии и о последовавшем за ним необычном инциденте:

«В 1899 году я получил сильный удар по голове, который, хотя и рассёк кожу головы, не проломил череп и не лишил меня сознания, но в течение шести недель или двух месяцев после этого я стал жертвой галлюцинаций, и всегда после того, как ложился спать, ночью я видел фигуры, стоящие на земле рядом с моей кроватью, обычно завёрнутые в саван. Я неизменно садился на кровати и тянулся к ним, но мои руки проходили сквозь фигуры. Я знал, что это галлюцинации, вызванные травмой, и никак не связывал их со сверхъестественным, в которое я не верю».

Затем Эд описал произошедший случай, «которому, — утверждал он, — я так и не смог найти никакого объяснения, кроме того, что при совершении этого действия мною руководило моё подсознание».

«В то время у меня вошло в привычку носить с собой ключи, три или четыре штуки, на красном шёлковом шнурке диаметром около одной восьмой дюйма. Концы шнурка были завязаны в тугой узел, а затем обрезаны так близко к узлу, что их не было видно. Я уже некоторое время носил ключи, таким образом, и в результате шёлк, который изначально был светлого цвета, сильно потемнел от использования, хотя внутренняя часть узла, должно быть, была такой же свежей и яркой, как и при первом завязывании.

На ночь я развешивал одежду на крючках в большой ванной, которую использовал как гардеробную. Две двери, ведущие из моей спальни и ванной, были заперты изнутри, но однажды утром, когда мне представился случай воспользоваться ключами, я обнаружил, что один из них снят со шнурка, хотя узел был завязан точно так же, как и раньше; концы были соединены и не выступали наружу, и не было видно ни одной чистой, светлой части шнурка.

Ключ можно было извлечь, только развязав узел, а затем завязав его точно так же, как он был завязан, что было практически невозможно сделать, если бы не было очевидных признаков того, что узел был повреждён».

Эд упомянул о теории, которую он разработал в результате странного инцидента: «Хотя вышесказанное, по-видимому, не имеет большого отношения к предмету расследования, инцидент навёл меня на мысль, если рассматривать его в свете того факта, что это единственное происшествие подобного рода за всю мою жизнь, то, может быть, все так называемые сверхъестественные явления были результатом травмированного или больного мозга. До моей травмы у меня не было галлюцинаций; после моего выздоровления у меня их тоже не стало». Одно дело – быть создателем фантазий о других мирах, наполненных нереалистичными происшествиями, которые можно было бы счесть более дикими, чем любые галлюцинации. Но, как человек науки, живущий в реальном мире, он решительно отвергал все невероятное или недоказуемое.

Ещё до окончания весеннего загона скота Эд, снова в отчаянных поисках работы, продолжил свои попытки получить назначение в армию. Он узнал, что 3 марта 1899 года Военное министерство получило официальное разрешение на организацию добровольческой армии численностью 25 000 человек. 25 марта он написал в Военное министерство письмо с запросом. Но ответ, который он получил четыре дня спустя, не содержал ничего определённого. Исполняющий обязанности военного министра, одобрив заявление Эда о назначении в армию, написал: «Поскольку в настоящее время было решено не организовывать набор 25 000 добровольцев, санкционированный законом от 3 марта 1899 года, ваше письмо было передано в архив для рассмотрения на случай, если будущий поворот событий заставит это сделать».

Также 25 марта Эд воспользовался возможностью, чтобы обратиться за помощью к конгрессмену Эдгару Уилсону из Айдахо, который оказал содействие в рекомендации его в Вест-Пойнт. Уилсон ответил: «...Мне сообщили, что штат Айдахо получил полную квоту назначений в армию, так что у вас не будет возможности получить место. Однако, если бы вы могли оказать попросить помощи из Мичигана или с востока страны, я был бы рад поддержать ваше заявление и оказать максимально возможную поддержку». Уилсон также предложил Эду написать друзьям в Чикаго и Мичиган, которые могли бы повлиять на военного министра.

Июль 1899 года застал Эда в Нью-Йорке. Был ли он там из-за каких-то деловых операций, связанных с Американской аккумуляторной компанией, или же он искал работу или пытался связаться с кем-то, кто мог бы помочь ему получить комиссионные, установить невозможно. Письмо от 16 июля было отправлено полковнику Роджерсу, а ответ Роджерса от двадцать второго числа адресован Эду по адресу 17-я Восточная улица дом 2 в Нью-Йорке. Роджерс, пишущий из департамента денежного довольствия армии в Вашингтоне, куда он, очевидно, был направлен из-за испано-американской войны, ссылается на то, что он не ходил в отпуск «с момента поступления на службу», и утверждает, что «работа была очень тяжёлой во время войны». Собираясь в короткий отпуск, он предвкушает «хороший отдых на озере Орчард».

Роджерс указывает, что он был бы вполне готов помочь Эду, но отмечает, что «влияние армейского офицера невелико там, где сенаторов и конгрессменов, а фактически и членов кабинета министров, так много». Он убеждает Эда попросить кого-нибудь из них заступиться за него, если он хочет получить повышение по службе. «Я уверен, что твой отец мог бы уговорить какого-нибудь влиятельного политика в Чикаго заняться твоим делом», — написал Роджерс.

Но все попытки Эда получить офицерское звание оказались тщетны. Смирившись с неизбежным, он вернулся в Чикаго, чтобы снова устроиться на работу в Американскую аккумуляторную компанию отца. В автобиографии Эд комментирует: «Я начинал со скамейки запасных и изучил бизнес с нуля». Некоторое время спустя он стал казначеем компании.

Однако предмет 1899 года, возможно, незначительного значения, может натолкнуть на некоторые интересные предположения. Это книга, долгие годы хранившаяся в личной библиотеке Берроуза, — «Происхождение человека» Чарльза Дарвина (2-е издание, серия «Век», Американская издательская корпорация, Нью-Йорк, 1874). На форзаце имеется надпись «Э. Р. Берроуз, январь 99-го», а под ней карандашный рисунок Эда, изображающий крупную обезьяну в типичной позе, слегка присевшую, опершись костяшками пальцев в землю. Справа от рисунка он написал «Дедушка». Юный Эд, которому было всего 23 года, и который любил проказничать, подшучивал над Абнером Тайлером Берроузом, своим дедушкой. Рисунок и его раннее знакомство с теориями Дарвина, естественно, могут вызвать вопросы о том, когда родилась идея Тарзана из племени обезьян. Было ли в то время просто проблеском, интригующим представлением о человеке-обезьяне, и была ли эта идея ложной или подразумевалась в течение многих лет, пока её не вызвала какая-то творческая необходимость?

Перевод любезно предоставлен А. Речкиным