В общем, я придумала сначала один прекрасный эпизод, мрачный и жестокий, в стилистике «Гибели Отрара» (фильм времен конца совка об одном из немногих городов, которые оказали сопротивление Чингиз-хану), а потом, 2 января, и второй – чуть менее мрачный и жестокий, но зато могущий быть аккуратно оторванным по пунктирной линии, так сказать: то есть не нуждающийся для понимания в большом количестве объяснений, контекста и всего такого.

И так этот эпизод мне понравился и так я давно ничего серьезного художественного не заканчивала (собственно, с прошлого НГ, «Гарри Поттера и Гласа Народа»), что я решила этот эпизод додумать и записать. Кроме того, я решила первый раз в жизни что-то написать к самостоятельно поставленному дедлайну. Это мне не вполне удалось: хотела успеть до 10 января, но не уложилась, закончила текст 13 января, потом 10 дней у меня его читали бета-ридеры, и не зря, как выяснилось.

Как бы то ни было, я чуть ли не впервые в жизни осознала, насколько времяемкой является писательская работа – для меня, по крайней мере. Практически десять дней часов по 12-14 в сутки без отвлечений, возможность полной концентрации… Ну не могу я работать в режиме «15 минут понабивал текст – позарабатывал деньги часок – 15 минут понабивал текст».

Три дня в период 2-13 января были потрачены на текстологию Колец Власти по черновикам «Властелина Колец» (6 том «Истории Средиземья») и уточнение собственной версии колечной истории (моего хедканона, собственно). Также я описала всю механику взаимодействия Колец Власти с их носителями, доступную кольценосцам магию, ее изменения («ныне кольценосцы лишь тень того ужаса, каким они были, когда Единое было у Саурона», цитируя Гандальва, — ой-ёй-ёй, что ж тогда было в Войну Последнего Союза?). Все это не может не вдохновлять, потому что картинка получается до крайности замысловатая и очень эмоциональная, хотя и в мрачной части спектра.

Все это время я продолжала придумывать историю об убийстве Чернокнижника, но в этом эпизоде не хватало самого главного: химии или физики, которая превозмогла магию, причем без ведома самого ученого. В силу контраста «маг vs. немаг», «магия vs. наука\технология» стало понятно, что научно-технологическая сторона должна быть не просто жизнеподобной, а совершенно, целиком и полностью реалистичной. Обычно это необязательно, но тут я поняла, что я прямо-таки хочу, чтобы все было «как в жизни». Возможно, так на меня подействовало прослушивание аудиокниг Сапковского: вот уж кто звезда реалистичности и материалистичности.

День я читала интернет про взрывчатые вещества и уяснила, что силами обычного человека, не-химика, эта проблема не решается в принципе: даже хоть сколько-то жизнеподобную химию придумать очень трудно, а уж самостоятельно найти реальную доиндустриальную взрывчатку, которая взрывается без ведома ее создателя, – это что-то запредельное. Потому что химические вещества ведут себя очень капризно, требуют замысловатых условий… Моя единственная гипотеза была взрыв распыленной в воздухе муки, но это явно слабо, потому что без участия героя.

Я пошла на первый попавшийся форум химиков и попросила совета. В итоге мне подсказали мне вариант, который я рассматривала, но с которым сама не смогла разобраться: пикриновая кислота, она же шимоза, она же мелинит.

Пикриновая кислота подходит идеально: у нее есть гражданские применения (изначально она действительно использовалась в качестве красителя для ткани, ею до сих пор красят биологические препараты), свойства взрывчатки у нее были обнаружены сравнительно поздно, они проявляются при соблюдении специфических, но невозможных условий (взаимодействие с металлами вроде свинца или железа), получают ее, как у меня в рассказе, из индиго, а поскольку мой герой – в одном лице Леонардо да Винчи, Джон Ди и Парацельс, ему сделать концентрированную азотную и серную кислоту, необходимые для этого, – пара пустяков. Я так донимала химиков расспросами, что какой-то чел принял меня за ужасного террориста, знакомого со словами «бризантность» и «фугасность». Еще химики накидали мне всяких интересных идей доиндустриальных взрывов, я их все записала на будущее (тополиный пух как взрывчатка – это же восторг!).

Заодно проштудировала доступные яды: их тоже оказалось на удивление мало! Быстродействующий практически один – цианистый калий, но я решила оставить его на другой раз/крайний случай. По счастью, нашелся ядовитый вех, действующий довольно быстро – и симптомы у меня описаны точно, как и «овощной» запах.

После этого – и в процессе – уже можно было набрасывать синопсис, собирать исходные данные: кому сколько лет, кто где правит, география, что Чернокнижнику известно и что он может рассказать своему убийце.

Настала пора браться за текст как таковой. Я даже примерно замерила скорость: порядка 1800 знаков в час. Медленнее можно, но быстрее – вряд ли. Что дает порядка 25 часов только набора текста… Причем при последовательной работе: под конец я вообще перестала выходить из дома.

Можно задаться вопросом – «А что так медленно?» А то, что я очень люблю толкиновский мир и мне хочется сделать его материальным, чувственно ощутимым для себя и читателя. Я, конечно, отдаю себе отчет в том, что Толкин куда менее детален и «материалистичен»: не Мартин и не Сапковский отнюдь. Но мне кажется, что при наличии доброй воли и хорошего вкуса автору фэн-фикшен здесь есть, где развернуться, – не задев притом ни идеологию, ни теологию, ни фактологию мира Толкина.

Что это дает на практике? Что почти за каждым упоминанием сколько-нибудь нетривиального предмета материальной культуры стоит запрос в поисковик: в самом ли деле бывает белый узорчатый дамаст? Открывается страница с описанием редких тканей, где упоминается и сканый шелк: красиво, берем. А теперь посмотрим в поиске гуглокартинок, какие бывают старинные бронзовые кувшины: ага, вот симпатичный кувшин с позолоченной ручкой и горлышком – берем! А годится ли засапожник? Ух ты, какое солидное слово, даже есть в «Слове о полку Игореве»…

Я равнодушна к вину и сыру, поэтому за тимьяновым сыром стоит больше десятка статей из википедии про разные сорта овечьего сыра, с выписанными атрибутами. А про вина наконец пришлось разобраться, какие они бывают и какие считаются хорошими и как делаются: «соломенным» называется вино, которое делается из винограда, некоторое время подвяливавшегося на соломе – чтобы выше была концентрация сахара. И вот это действительно дорогое и хорошее сладкое красное вино.

Языковая составляющая. Всегда, что бы я ни переводила и ни писала, у меня открыт агрегатор словарей русского языка и русскоязычных энциклопедий — https://dic.academic.ru/ . Не захотелось мне связываться ни со словом «негр», ни словом «арап», ни со словом «эфиоп» — и нашлось, на мое счастье, редкое слово «мурин» (от того же корня, что и «мавр»). И редкое слово «карамазый» — роскошь, а не слово, кстати и тюркского происхождения. Мне вообще нравится употреблять редкие слова: как будто жаль, что они осели в словарях никому не нужные, а я их привожу в божеский вид и вывожу обратно в свет. Горный сельдерей, кстати, банальная петрушка: просто слово «петрушка» не очень годится (как и названия типа «венерин башмачок», «иван-да-марья», «божья коровка» и т.д.). А на слова языков харадрим и кочевников я вдохновлялась гугль-переводчиком монгольского и прочих экзотических языков: в этом смысле у меня все простенько, не как у Толкина.

Образ Чернокнижника. Он довольно проходной товарищ, самого вкусного в нем –нелепая смерть от руки немага.

Негр он отчасти из-за рефрена «bind them all», а отчасти — из-за иконографии Рождества: везде с 25 дек. по 7 янв. были три волхва, представляющие три возраста, три расы и три аспекта божественного (посредством даров младенцу). Я даже подумывала назвать ЧК именем, производным от «Балтазар», но поняла, что у него просто нет другого имени: только «Чернокнижник».

Еще в одной статье про волхвов были прекрасные восточные имена, которые я пустила на имена харадских владык. Особенно мне удался Шишрадук Гепард из Хавабхура, я считаю: сразу понятно, как он охотится и какая у него военная тактика.

Еще в конце декабря я пыталась слушать подкаст про писание сочельниковых рассказов, и мне от него заметно поплохело – хотя особой патоки там не было. И, видимо, мое бессознательное демонически расхохоталось и издевательски вывернуло наизнанку рождественский образ чернокожего мага-царя-дарителя. Белые одежды – тоже отчасти атрибут волхва и хороший контраст с черной кожей.

Вспомнился и анекдот про человека, который встретил ночью негра в белом пальто – и очень по этому поводу испугался. Сюда же приклеился толкиновский образ пустого места между короной и плечами, в каковом пустом месте нет ничего, кроме ужасного блеска глаз.

Вычитывание бета-ридерами. Действительно необходимая часть процесса. Потому что когда ты написал, ты в таком рептильном восторге, что вообще ничего, кроме новенькой вещи, не видишь и не слышишь. Это само по себе круче любого наркотика.

В общем, я думала, что у меня все просто, прозрачно и самоочевидно, но обратная связь показала, что это не так и что если не знать всей подноготной (а мне как раз хотелось вещь, которую можно читать безотносительно контекста), то история может добросовестным читателем интерпретироваться совершенно не туда, куда мне надо. Пришлось добавить определенности и перенести рассказ о находке кольца из точки зрения героя в его прямую речь. Конечно, это одно из Девяти: золотой перстень эльфийской – и более крутой, чем эльфийская, — работы, один из самых прекрасных и самых жутких артефактов Средиземья.

В итоге рассказ дает диаметрально противоположные картины при знании контекста и без этого знания. Любопытно, как это будет восприниматься, когда будет готова «Тень Востока».

Метауровень. Это как бы и необязательно, но раз уж я о нем знаю… Имеется в виду – о чем рассказ безотносительно мира Толкина, любого контекста? Ответ – об отпечатке личности автора на его творении, об отношениях связывающих автора и его творение. Вот чем я занимаюсь сейчас, пока набиваю этот текст? Тем же, чем и Чернокнижник, которому ужас как хотелось поговорить о своей прекрасно сработанной личине хотя бы со своей жертвой. И еще это о том, что результат творческого акта несет в себе не только отпечаток сознательных намерений автора, но и других сторон его личности.

Совсем личное. В каждой истории автор рассказывает другим людям что-то о мире, о них самих – и, конечно, что-то о себе. В этой истории очень личное – это «люди, которых на самом деле никогда не было». Бывало, встретишь человека, очаруешься его умом, знаниями, харизмой, захочешь быть его другом… а потом вдруг происходит нечто такое, что открывает тебе на этого человека глаза, и ты понимаешь, что ты занимался самообманом и что человека, которого ты видел у себя в голове, никогда по сути и не было. И друга тоже не было, а было... ничего, пожалуй, не было.

Ни Чернокнижника, ни его людей не было ни слуху, ни духу. Малдан огляделся по сторонам и вздрогнул, когда его шею задело что-то острое. Осторожно повернув голову, он увидел, что это обгорелый обломок железа, воткнувшийся в ствол дерева. Железка была похожа на мятый и перекрученный кусок, с трудом оторванный от сырой и жесткой лепешки. Малдан сглотнул: безо всякого сомнения, это был фрагмент брошенной в костер фляги с «желтой горечью».

Подумав, Малдан осторожно сжал осколок в зубах и принялся тащить его из дерева. По счастью, осколок воткнулся не очень глубоко, и скоро Малдан уронил его из окровавленного рта в руку и принялся трепать и резать веревку, которой были стянуты запястья.

Даже освободившись, он не сразу смог встать: так сильно кружилась и болела голова, ныли руки и избитая спина. Наконец он поднялся и, прихрамывая и пошатываясь, ногами сбил в кучу догорающие остатки разметанного костра, чтобы они давали хоть какой-то свет.

И вздрогнул, услышав стон. Он донесся от груды мела, в которую превратился обрушившийся свод пещеры. Малдан с опаской подошел ближе и увидел, что принятое им за круглый камень — на самом деле торчащая из-под завала человеческая голова, наполовину засыпанная белой крошкой. Малдан опустился на колени и осторожно смел крошево. И его рука дрогнула: это был Чернокнижник.

Почти неузнаваемый: без своего щегольского белого тюрбана, уже не чернокожий, а светлокожий — из-за меловой пыли и желтого налета. Но когда колдун открыл глаза, они были по-прежнему как две дырки, сквозь которые смотрит ночь.

— Ты убил меня… — простонал он. — Ты все-таки чародей…

— Нет, я… — начал Малдан, но умолк: не было смысла ни объяснять, ни оправдываться.

— Это он велел убить меня? — прошептал Чернокнижник. — Как велел убить Ильхэг-хора? Как велел наставнику убить Кхалава Молнию? Как велел мне убить наставника? Но за что? Я же всегда исполнял то, что он велел…

Колдун шевельнулся и потянул из-под камней руки. Но смог вытащить только левую. Рукав превратился в лохмотья, а рука под ним — в сплошную рану.

Малдан увидел, что левое запястье Чернокнижника перехвачено неразъемным стальным браслетом, с которого свисает небольшой кольчужный мешочек, сплетенный из мелких стальных колец.

— Не думай, оно тебе не достанется… — прошептал колдун и уронил голову. Из уголка его рта черной змейкой побежала кровь.

Горло мешочка стягивала скрученная в пружину проволока. Чтобы что-то извлечь из мешочка или убрать в него, было достаточно растянуть пружину, а после мешочек затягивался сам.

Малдан раскрыл мешочек и вынул из него одно-единственное кольцо.

Его ободок был сплетен из золотых жилок, тонких, как шелковинки, и Малдан не верил собственным пальцам, которые ощущали твердость металла, а не мягкость нити. Кольцо походило на венок: в нем свивались тончайшие травинки и волоконца мха, к которым прильнул нежный стебелек с полуоткрытым бутоном пролески.

Малдан уставился на него, не веря собственным глазам. Чутье мастера говорило ему, что в бутоне должен быть прозрачный самоцвет, похожий на каплю росы: небесно-голубой или чистейшей воды алмаз. Но в бутон был вставлен черный камень: неограненный гематит-кровавик.

Малдан вдруг понял, что в перстне заменили камень. И сделал это кто-то настолько же, а то еще более искусный, нежели мастер цветочного бутона. Потому что кольцо, его совершенство не утратили смысл — он просто изменился на противоположный: раскрывшийся бутон был черным, словно источенный червем или заразой. Или как черное лицо в белой оправе тюрбана.

У Малдана дрогнула рука, и кольцо кануло в темноту.

— Что было дальше? — спросил Брэгор.

Они с Малданом сидели в открытой комнате, выходившей на Умбарский залив. Искрящееся на солнце море, ясное небо, теряющиеся в дымке зелёные склоны: самый лучший вид на свете.

Осушив свой бокал, Малдан продолжал рассказ:

— Дальше я помню только то, как встретил караван на полпути в Лахаш. Хорошо, что это случилось уже при свете, потому что сначала меня, с головы до ног покрытого желтым налетом и белой пылью, приняли за привидение, а потом, когда я упомянул про Чернокнижника, — за гхалу.

— Кого-кого? — переспросил Брэгор.

— За гхалу: так харадрим называют мертвецов, оживленных нечистой силой и враждебных живым. Раньше я думал, что это пустое суеверие, а теперь даже и не знаю… — Малдан вздохнул. — Удивительное дело, но глава каравана что-то уяснил из моего бессвязного рассказа, и они отправились со мной к раздвоенной скале. Глава каравана велел своим людям разобрать завал, извлечь из-под него тела, а потом жечь разбойников и Чернокнижника на огромном костре до тех пор, пока самые их кости не рассыпались в прах.

— Тебе вернули кольцо? — Брэгор указал на печатку со знаком Гильдии на руке друга.

— Да, они вернули все, что Чернокнижник отложил, чтобы подкинуть сборщику налогов, даже кошелек… А потом…

Малдан, словно в растерянности, потер лоб.

— Потом случилась странная вещь… я, конечно, был не в себе… караванщики пытались дать мне еды и воды, но я не мог ни есть, ни пить: мне все казалось, будто еда и вода отравлены… Словом, когда мне вернули мое кольцо, я вдруг произнес: «Еще разбойники сорвали с меня золотой перстень с кровавиком. Тот, кто вернет мне его, получит десять золотых монет».

Брэгор удивленно поглядел на друга.

— Сам не знаю, что на меня нашло, — продолжал Малдан, — такое глупое и бессмысленное вранье… Ведь было достаточно пообещать награду за перстень, который я видел у разбойников... Караванщики просеяли меловое крошево через сито, но кольцо с гематитом как сквозь землю провалилось.

— Мне кажется, это ко благу, — медленно произнес Брэгор. — Пока ты описывал это кольцо, у меня по спине мурашки бегали.

— Да, оно… и одновременно оно так искусно сработано, так дивно-прекрасно! Не представляю, кто мог его создать. Эльдар? Но они редко работают с золотом…

— Лучше расскажи, что было потом, — попросил Брэгор.

— Потом… — Малдан вспомнил про свой кубок, взял его со стола, увидел, что он пуст, и поставил обратно. — Потом я отвез Тахлана и Сумадевика в Лахаш и похоронил на тамошнем кладбище.

Брэгор взял глиняную бутыль и наполнил кубок Малдана ярко-рубиновой жидкостью. Затем поднял свой.

— Тахлан и Сумадевик, пусть Валар даруют вам легкий путь, — произнес он.

Нумэнорцы выпили, не чокаясь, и сидели молча, глядя на далекие, маленькие, как крылья бабочек, паруса рыбачьих лодок, скользящих по синеве залива.

Хьярнустарец Брэгор родился в древнем семействе виноделов и был как раз из тех людей, которые безошибочно знают, какое вино надлежит пить в то или иное время года, в то или иное время суток, в ту или иную погоду, теплым или охлажденным, в низком, высоком, узком или широком бокале из стекла, или металла, или глины, или камня, не говоря уже — с каким блюдом и по какому поводу. С Малданом, у которого не было предпочтений по части вина, они ладили отлично: Брэгор решал, что они пьют и из чего, но никогда не забывал поставить на стол любимую закуску друга — тимьяновый овечий сыр из Эмэриэ.

Сейчас они пили «соломенное» красное: этим вином родители Брэгора не торговали, а только дарили его и посылали своему лорду и к королевскому столу — да еще сыну в Умбар. В Средиземье это даже не «жидкое золото», подумал Малдан, это жидкий митриль.

Он взял подсохший ломтик сыра и медленно прожевал. Отпил вина и продолжал:

— После этого меня позвали к правителю Лахаша. Он велел мне рассказать, что случилось, а после выдал награду: половину «руки» хорошего медного золота.

— Постой, но ты ведь говорил, что князь обещал за мертвого Чернокнижника целую «руку»? — удивился Брэгор.

— Сначала князь вообще ничего не хотел мне давать на том основании, что я не предъявил ни голову, ни тело Чернокнижника и отказался объяснить, как победил колдуна. Я не стал спорить и уже собирался уходить, как князь, посовещавшись со своими советниками, вдруг объявил, что жалует меня половиной обещанной награды, поскольку я из морского народа, известного своей правдивостью. Но сдается мне, они решили, будто я колдун почище Чернокнижника, и испугались меня обижать. Боюсь, теперь харадрим меня иначе как «Аладан Чародей» называть не будут…

— Ты не мог или не хотел объяснить, как ты победил Чернокнижника? — спросил Брэгор.

— Не смог бы, даже если бы захотел.

— Я понял из твоих слов, что «желтая горечь» просто-напросто взорвалась в костре?

Малдан порывисто поднялся и подошел к каменной ограде балкона. Но смотрел не на море, а на черепитчатые крыши домов под ногами.

— Я не знаю, почему фляга взорвалась, — сказал он. — В лаборатории «желтая горечь» ярко вспыхивала и ярко горела, при нагревании плавилась, но никогда не взрывалась. Может, она оказалась не такой стойкой, как я думал, и со временем или от дорожной тряски начала превращаться в вещество, способное взрываться. Или вступила в реакцию с железом, из которого была сделана фляга... Не знаю.

— Ты можешь… — начал Брэгор, но Малдан резко повернулся к другу:

— Нет. Я больше никогда не буду делать «желтую горечь». И не запишу рецепт ее изготовления. И… пожалуйста, никому не рассказывай эту историю так, как я ее тебе открыл. Она слишком… — и Малдан покачал головой.

Брэгор поглядел на исхудалое и бледное лицо друга с прорезавшимися морщинами и вздохнул, заметив в его всклокоченных темных волосах первые серебряные ниточки: а ведь Малдану не было и ста сорока!

— Конечно, — сказал Брэгор. — Я нем, как склеп.

Малдан сел обратно за стол и взял свой кубок. Тот был сделан из редкого прозрачного стекла, и строгая изящная форма выдавала руку мастера: Брэгор был стеклодувом.

— Я разрубил золотой стержень на четыре части, — продолжал Малдан, — и две отдал флейтистке с лютнисткой,

— Кому?

— Это были рабыни Кушуха, которые играли нам, пока он угощал меня обедом. Когда городская стража явилась в дом купца, его люди уже исчезли, только в задних комнатах рыдали две испуганные девушки. Они сказали, что ничего не знают про темные делишки своего хозяина. Я выговорил у князя рабынь как часть награды, отпустил их на волю и дал им по куску золота. Остальные два куска отдал родным Тахлана и матери Сумадевика: хотя бы нужды они знать не будут. А вот мой единственный прибыток.

И Малдан положил на стол между ними осколок фаянса, покрытый сине-голубой глазурью, яркой и блестящей, точно гладь Умбарского залива в лучах послеполуденного солнца. Брэгор взял его: осколок был длиной с мизинец, и на нем можно было разглядеть тонкий профиль девушки, державшей цветок.

— Что подручные Чернокнижника не унесли, то разбили, — добавил Малдан.

Брэгор вздохнул и положил осколок обратно на стол.

— Вот и вся моя история, — произнес Малдан. — Больше рассказывать нечего, но тяжесть… никуда не делась. Самые простые вещи — хорошие, любимые, обычные — вдруг причиняют боль, как будто тебя кольнули иглой: море, синее, как разбитый кубок. Или случайно увиденный в толпе человек, одетый в широкую и длинную белую одежду.

Брэгор кивнул.

— И плохие сны, так? — спросил он.

Малдан повел плечом, помолчал, но потом ответил:

— Да.

— Это как после боя, — сказал Брэгор. — Я служил недолго, но это было во время настоящей войны, еще когда был жив старый человекоядец Ильхэг-хор. Ты видишь ужасные вещи, гибнут люди: и просто знакомые, и друзья, и враги. А ты делаешь вещи, которые… которые ты сделал бы снова, но память о которых тебя тяготит. И память о которых возвращается к тебе во снах. До сих пор.

— Что ты делаешь с этим? — спросил Малдан.

— Со снами? Встаю, иду в мастерскую, развожу огонь и берусь за работу.

Малдан вздохнул.

— Сейчас это последнее место, куда мне хочется идти. Вот если бы я мог создать противоядие ото всех ядов… Но это невозможно: они слишком разные. Одни действуют быстро, другие медленно. Попадают в тело с едой, воздухом или через кожу. Некоторые сами по себе даже и не яды…

И он махнул рукой.

— Наверное, можно придумать какое-то средство ото всех ядов, которые попадают в тело с едой и питьем, — задумчиво произнес Брэгор. — Даже не противоядие как таковое, а что-то вроде губки, которая бы втягивала в себя любые вещества. Включая и яд.

Малдан устремил на друга проницательный взгляд:

— Ты прикладываешь к моим ранам атэлас или в самом деле думаешь, что подобное средство можно создать?

— Я не знаю, — ответил Брэгор. — Но если человек в силах создать подобное средство, этот человек — ты.

2-23 января 2019 года

Вернувшийся Тахлан с вожделением покосился на лежащий у костра мех с тутовым вином.

— Прохладно уже стало… — произнес он многозначительно, — а сколько мы еще будем ужин готовить… Может, хлебнем вина для сугреву? Что там ваш хотын-оршын говорил про скоротать вечер у костра?

— Давайте, — сказал Малдан и огляделся в поисках рыжей седельной сумы, где хранил дорожную кружку. Ее нигде не было видно.

— Сумадевик, а где моя сума из вощеной кожи?

Тот уже подставил Тахлану свой глиняный стаканчик.

— Которая рыжая? — спросил он. — Так вы еще когда запретили мне ее трогать. Я и не трогал. Наверное, осталась там, где мы снимали седла. Принести?

Малдан поднялся на ноги.

— Не надо, я сам.

Пока нумэнорец, бродя в потемках, искал суму в траве и кустах вокруг коней, которые мирно хрустели овсом в торбах, он слышал, как у костра пререкаются Тахлан и Сумадевик:

— Говорю, оно точно отдает морковью.

— Нет, это не морковь, это горный сельдерей!

— Плесни-ка еще… хм… ну, может, и не морковь. Но и не горный сельдерей. Какого безмозглого дернуло испортить тутовое вино кореньями? Это же не суп!

Рыжая сума обнаружилась за древесным стволом, куда сам Малдан ее из осторожности и поставил. В этой непромокаемой суме из твердой кожи нумэнорец помимо походной посуды обычно возил хрупкие предметы, вроде колб, и капризные вещества, имевшие обыкновение мстить за толчки, переворачивание, попавшую внутрь воду, перегрев и прочее в том же роде. Поэтому Сумадевику и Тахлану было строго-настрого наказано обращаться с этой сумой так, как будто она стеклянная, и никогда и ни при каких обстоятельствах в нее не лазить. Хотя в этот раз у него ничего такого с собой…

И Малдан хлопнул себя по лбу. Открыв суму, он достал большую железную флягу и уставился на нее, не веря собственным глазам.

Как он мог забыть? Он же собирался, вернувшись с базара, наведаться в мастерскую Кханны-красильщика, чтобы преподнести флагу ему в подарок!

Малдан открутил крышку и уставился на кристаллики вещества, которому пока не придумал квэнийского имени и которое называл просто «желтой горечью»: это оно окрасило его пальцы в такой яркий и стойкий желтый цвет.

В прошлый визит Малдана в Лахаш Кханна поделился с нумэнорцем несколькими плитками синего красителя — голубеца. Из этого голубеца алхимик и получил «желтую горечь», которую вез в подарок красильщику. Но как Малдан встретил на базаре Кушуха, так все остальное и вылетело у него из головы… Досадуя на собственную бестолковость, Малдан закрыл флягу и убрал ее обратно в суму.

— Хозяин! — вдруг раздался у него за спиной голос Сумадевика.

Малдан обернулся.

— Тахлану… худо.

Слуга вдруг пошатнулся и упал бы, если бы Малдан не подхватил его.

— Что с тобой?!

Даже в темноте было видно, что Сумадевик бледен, как мел, а его светло-карие глаза кажутся темнее из-за расширившихся зрачков.

— Помоги Тахлану… — выдохнул он.

Подхватив Сумадевика на руки, нумэнорец побежал к костру.

Тахлан лежал на песке, раскинув руки и ноги. На глазах у Малдана его тело содрогнулось, выгнулось дугой — и Тахлан забился в припадке. На его губах густой пеной пузырилась слюна.

Малдан опустил Сумадевика на расстеленное одеяло и бросился к Тахлану. Тот перестал биться и хрипел, хватая открытым ртом воздух. Малдан увидел, что у него запал в горло язык, и понял, что степняк сейчас умрет от удушья. Он перевернул Тахлана на живот и встряхнул. Тот перестал хрипеть и задышал — пусть редко и неровно. Малдан перевернул его обратно на спину. Желтая кожа Тахлана сделалась серой, как грязная штукатурка, зрачки затопили радужку чернотой. Его короткие тупые пальцы судорожно вцепились в руку Малдана.

— Эбгаа… — прохрипел он на своем родном языке. — Эбгаа ойдё…

«Пить, дай пить» — столько нумэнорец знал язык кочевников. Рядом лежал бурдюк с тутовым вином. Малдан схватил его и развязал, собираясь вбрызнуть вино в рот Тахлану, но тут раздался тихий голос Сумадевика.

— Это вино…

— Что? — не понял Малдан.

— В нем отрава… Тахлан выпил больше…

Малдан уставился на бурдюк у себя в руках, но Тахлан снова захрипел, и Малдан, отбросив бурдюк, схватил стоящий рядом с огнем котелок с водой и принялся лить отравленному воду в рот.

Но вода потекла изо рта на грудь степняку.

— Тахлан! — закричал Малдан и встряхнул его за плечи. — Тахлан, очнись! Очнись! Ты должен пить!

Он тряс Тахлана за плечи и звал его, пока черно-седые пряди жестких, как лошадиная грива, волос, не выбились из-под кожаного шнурка, которым Тахлан связывал их в хвост, и не рассыпались по его плечам. Только тогда Малдан опустил его на песок.

— Хозяин… помоги… — позвал его Сумадевик.

Ничто в жизни не далось Малдану так тяжело, как подняться с колен, взять котелок с водой и отвернуться от мертвого Тахлана к еще живому Сумадевику.

— Да, конечно… — пробормотал он.

Сумадевик сделался еще бледнее и дышал с трудом. Малдан поднес к его губам воду.

— Пей, — сказал он. — Ты должен пить. За себя и за Тахлана. Пожалуйста!

Тот сделал несколько жадных глотков, но с трудом: так он ослабел.

— Сердце бьется… больно… — прошептал он.

— Пей! — приказал ему Малдан, и тот сделал еще несколько глотков.

Потом уставился на нумэнорца почерневшими от яда глазами.

— На базаре… это был он… — прошептал Сумадевик.

Его тело обмякло, и он уронил голову на свое войлочное одеяло.

Малдан остался сидеть на коленях над мертвым Сумадевиком. «Если бы я не бросился к Тахлану, я мог бы его спасти, — думал он. — Может быть. Может быть».

Нумэнорец понимал, что не узнает этого наверняка, пока сам не предстанет перед Намо Мандосом. Если тот захочет ответить на этот вопрос. И если Владыка Мертвых знает: не о том, что было и что будет, но о том, что могло бы быть.

Потом до Малдана донеслось испуганное лошадиное ржание. Он повернул голову в темноту, и его сердце ухнуло в никуда.

Он увидел призрак.

В белых одеждах и белом тюрбане, между которыми не было ничего, кроме непроглядной тьмы. Потом призрак сделал шаг, еще один — и Малдан увидел в этом кромешном мраке белые осколки глаз. И понял, что смотрит не в темноту, а в черное лицо.

Как стрелка рывком обращается на север, стоит резко повернуть компас, так Малдан, вскочив, бросился к своему мечу, стоящему у стены пещеры.

И тут же рухнул на песок с криком боли: ему подсекли ноги. В следующее мгновение на его спину и голову обрушился град ударов. А потом его голову дернули за волосы вверх, и он увидел, как отражение алого пламени костра пляшет на лезвии у его горла.

— Не сейчас, — произнес знакомый голос, глубокий и мелодичный. — Вы же не хотите сами тащить его вниз-вверх по оврагу, там лошадь не пройдет.

Клинок дрогнул и чуть подался назад.

— Так мы думали, господин, что ты его… того… и он сам дойдет, на своих на двоих, — произнес за спиной у Малдана голос, до отвращения грубый и подобострастный.

— Привяжите его к дереву, — приказал тот, кто говорил голосом Кушуха ма-Куша. — Только как следует. И будьте очень осторожны: он из морского народа и сильнее любого из вас.

Малдану заломили руки, да так больно, что он ничего бы не смог сделать, даже если бы перед его лицом не маячило острие ножа, направленное ему в глаз.

Его оттащили шагов на пятнадцать от костра и посадили на землю спиной к дереву. Завели локти назад и просунули за стволом сквозь локти палку, а кисти свели спереди, стянув веревкой, насколько хватило сил. Малдан застонал от боли, уронив голову на грудь.

— Хозяин, можно нам поесть? — спросил один из разбойников. — А то сколько мы их искали и обратно полночи проездим.

— Можно, — голос прозвучал над самой головой нумэнорца. — Только не пейте вино с бешеницей: мне нужно, чтобы нынче ночью вы работали живыми, а не мертвыми.

Малдан открыл глаза, с трудом поднял голову: над ним стоял чернокожий человек в безупречно белой одежде и белом тюрбане Кушуха ма-Куша. Его лицо, с толстыми губами, широким носом и блестящей угольно-черной кожей, ничем не походило на лицо купца. Но это было то самое черное лицо, которое Малдан видел на рынке Лахаша.

Нумэнорцу вдруг показалось, что ему привиделся кошмарный сон. Он зажмурился, снова открыл глаза — но ничего не изменилось, только теперь мурин улыбался. Его красивые ровные зубы были словно фарфор из той самой белой глины, до которой так и не доехал Малдан.

Мурин вдруг опустился на песок и сел, ловко сложив ноги по-друадански… нет, «кхабим’адуд», «по-степнячьи» — так говорили в Хараде. Чернокнижник выглядел намного моложе, чем Кушух ма-Куш, в бородке которого уже проглядывала седина, и двигался совсем по-другому: ни спокойного достоинства, ни плавных жестов. От почтенного купца остались только голос и одежда. И нумэнорец вдруг понял, что купец пришелся ему по душе и стал ему другом.

— Ты убил Кушуха, чтобы подменить его? — спросил Малдан.

Мурин покачал головой.

— Нет. Я поступил так, когда первый раз хотел поселиться в Лахаше: тайно умертвил одного торговца тканями и, приняв его облик, занял его место. Но домашние купца и его и торговые товарищи скоро подняли тревогу, и мне пришлось бежать. С тех пор я стараюсь не пользоваться чужими лицами — по крайней мере, для постоянных личин.

— Нет, — сказал Малдан, — этого не может быть.

Кушух ма-Куш был настоящий, живой человек, а Чернокнижник был просто ожившей картинкой: ужасной, но плоской, точно блин. Было бы куда больше похоже на правду, если бы колдун оказался личиной купца, а не наоборот.

Мурин рассмеялся. Это был благозвучный смех, можно даже сказать — добродушный.

— Я признался тебе в убийстве другого человека, а ты думаешь, будто я утаил от тебя смерть Кушуха? Зачем мне лгать тебе в этом деле, о человек Запада?

Он умолк и внимательно посмотрел на пленника. Его глаза были как инкрустированные в черное дерево пластинки из слоновой кости, на которые уронили по капле туши.

— Это я придумал Кушуха: его внешность, его манеры, его привычки, его вкусы, — произнес Чернокнижник серьезно. — От начала и до конца. Конечно, он чем-то похож на тех людей, которых я встречал. И еще я отдал ему свой голос и свои белые одежды. Но он всего лишь вывеска, намалеванная на двери лавки ради обмана покупателей.

Оружейник и ювелир, Малдан вдруг понял, что голос и белая одежда были чем-то вроде клейма мастера, поставленного в невидном месте — но однозначно удостоверяющего авторство. И это было сродни ощущению, которое испытываешь, когда наступаешь на ступеньку, которой на самом деле нет.

— Значит, Кушух — обманка? — хрипло спросил Малдан.

Чернокнижник самодовольно притронулся к желтому камню у себя под горлом.

— О, да ты знаешь толк в самоцветах! Я мог бы взять в своей сокровищнице сапфир или топаз размером с голубиное яйцо, но обманка намного, намного лучше: ведь люди знатные и богатые, разбирающиеся в драгоценностях, сразу примут Кушуха за выскочку с раздутым самомнением, неспособного отличить апатит-дешевку от благородного камня. И люди обрадуются, что проникли в тайную слабость купца. А это всегда располагает к тебе людей и усыпляет их бдительность.

Чернокнижник и впрямь гордился своей работой, своей мастерски сработанной личиной… и был рад поговорить о ней с тем, кто может оценить ее и признать ее достоинства. А Кушух… Он даже не умер, как умерли Тахлан и Сумадевик. Его просто никогда не было.

Малдан почувствовал, что по его щекам ползут слезы, больно обжигая там, где кожа была разорвана и содрана. Чернокнижник усмехнулся.

— Не думай, Кушух никуда не денется, — произнес он. — Завтра утром он проснется у себя в доме, отправится на базар… где узнает, что его нового знакомого из морского народа нашли убитым вместе со слугами. И в знак траура купец, быть может, разорвет свои белые одежды и посыплет голову землей.

— Зачем… — начал Малдан, но у него перехватило голос. — Зачем ты это делаешь? — заговорил он снова.

— Мне нужен Лахаш, и мне нравится жизнь, которую я там веду, — ответил Чернокнижник. — И я не хочу тратить время и силы на то, чтобы являться туда под новой личиной и заново там устраиваться. А потому человек, который увидел мое настоящее лицо, должен замолчать навеки.

— Но почему я увидел твое лицо? — спросил Малдан, словно это могло что-то изменить. — Почему я сначала видел его, а потом перестал?

— Моя сила — как свет: она ослепляет. Одних на большем расстоянии, других — на меньшем.

«Скорее уж, не ослепляет, а затемняет», — подумалось Малдану. Он вспомнил, как ребенком нырял на каменистом мелководье и увидел осьминога, который затаился в щели между камнями. Но стоило мальчику протянуть руку к моллюску, как тот выпустил в лицо врагу густое чернильное облако — и исчез.

— Но зачем убивать моих слуг? Ты же мог отравить меня одного, у себя в доме, за обедом! Они ничего не знали!

— Как я мог отравить тебя у себя в доме после того, как сначала половина базара видела нас за разговором, а потом половина Лахаша — по дороге в мой дом? Что до твоих слуг… ты ведь наверняка рассказал им, как мы с тобой познакомились. Я должен был убить всех людей, с которыми ты говорил после нашей встречи и в которых ты мог заронить подозрения на мой счет.

«Хорошо, что я забыл зайти в мастерскую к Кханне», — подумал Малдан.

— В Лахаше есть один человек, который подозревает, что я скупаю добро из разграбленных древних гробниц, — продолжал Чернокнижник. — Он мытник князя и повадился, как говорится, вытаскивать чеки из моих колес. Я избавлюсь от тебя, повешу твою смерть, как камень, ему на шею и столкну его в реку. В переносном смысле, конечно.

— А чем тебе помешал сын князя?

Чернокнижник рассмеялся.

— О, Руданхад ничего худого мне не делал и не собирался.

— Зачем же ты убил его?

— Чтобы никому не вздумалось искать меня в Лахаше.

— Что? — Малдан нахмурился, не понимая.

— Суди сам, — спокойно объяснил Чернокнижник, — после гибели его сына ненависть ко мне Нгха-Ваушнадима сильнее ненависти всех прочих князей земли. Так в каком городе Полудня меня станут искать в последнюю очередь? Если, конечно, по Лахашу не поползет слух, что Кушуха ма-Куша принял за мурина человек из морского народа, на каковой народ моря по причине его дружбы с лунными демонами обычная магия не действует…

— Ты убил человека не потому, что хотел занять его место, не потому, что он тебе мешал, не потому, что он мог раскрыть твой секрет, не потому что, он был дружен с тем, кто мог раскрыть твой секрет — а потому, что ты хотел устроить себе безопасное логово?

— Да.

Нумэнорец молчал. Его вдруг охватило такое отвращение, что он был готов немедленно и с радостью сменить общество Чернокнижника на общество Владыки Мертвых.

— Неужели ты больше ни о чем не хочешь меня спросить? — усмехнулся колдун.

— Нет, — произнес Малдан сквозь зубы. — Я услышал достаточно.

Чернокнижник вскочил на ноги.

— Эй, вы, довольно набивать брюхо! — окликнул он своих людей. — Несите сюда все их вещи: я отберу те, что вы подбросите Кхваи-менне, а остальное сожжем.

Он вдруг наклонился и сорвал с руки пленника стальное кольцо-печатку со знаком мастера Гильдии оружейников: в пятиконечной звезде золотой человечек с точкой-головой и раскинутыми в стороны руками-палочками, похожий на тэнгву «йанта». Этим кольцом Малдан гордился куда больше, чем даже найденной им на Острове митрильной жилой.

Отойдя к костру, Чернокнижник равнодушно бросил кольцо на расстеленное одеяло Сумадевика. Скоро к кольцу добавились меч, оружейный пояс и кошелек Малдана, оправленный в железо рог и засапожный нож Тахлана, бронзовая пряжка с плаща Сумадевика. В костер полетели одеяла, запасная одежда и съестные припасы.

Один разбойник вспорол мешок с мукой и бросил его в огонь. Густое облако муки вдруг вспыхнуло и хлопнуло так, что со свода пещеры посыпались камешки. Разбойники весело заулюлюкали.

— Седлайте их коней и бросайте всех троих через седло, — велел Чернокнижник. — Я подниму мертвецов, когда мы доберемся до оврага за усадьбой Кхваи-менны.

— Господин, — окликнул его один из разбойников, — тут еще одна сума валяется, вроде тяжелая.

— Дай сюда.

Чернокнижнику подали рыжую суму из вощеной кожи. Он подошел поближе к ярко пылающему костру и, открыв суму, вывалил ее содержимое на землю.

Железная фляга тяжело покатилась по песку. Один из разбойников поднял ее и встряхнул.

— Нет, это не вино, там что-то сыпучее… — произнес он с досадой и сунул флягу другому разбойнику.

— Эй, ты, что в бутыли? — окликнул Чернокнижник Малдана.

— Сухой краситель для тканей, — ответил тот.

Чернокнижник покачал головой.

— Так ты и впрямь ремесленник, — произнес он разочарованно. — Когда ты увидел мое настоящее лицо, я решил, что ты чародей.

И приказал своим людям:

— В огонь ее.

Фляга тяжело бухнулась в костер, подняв ворох искр. Малдан закусил губу: он уехал из Умбара, не записав рецепт «желтой горечи», и теперь его работа погибнет вместе с ним самим…

И тут костер превратился огромный желтый огненный шар, который ударил в свод пещеры и лопнул с оглушительным грохотом.

Да, высокий, да, в узорчатом белом дамасте, но лицо… На Малдана смотрел самый обычный харадец: со смуглой от природы и загара, но совершенно не черной кожей, с темной бородкой и глазами цвета корицы, узколицый, горбоносый и тонкогубый.

— Что-то случилась, человек моря? — произнес он глубоким мелодичным голосом и протянул Малдану руку цвета обожженной красной глины, не сажи.

Нумэнорец понял, что он сидит на земле, точнее, на том, что служило ею на рынке.

— Прошу прощения… — смущенно пробормотал он, беря предложенную руку и вставая на ноги, — я… я принял вас за другого…

И Малдан, отряхиваясь и поднимая с земли свои покупки, в растерянности огляделся, пытаясь понять, куда исчез тот, другой, чернокожий. Но не увидел больше ни единого человека в белоснежном платье.

— За кого же вы меня приняли? — спросил харадец.

— Тут был человек, одетый, как вы, но с лицом черным, словно ночь. Очень приметный. Он, надо полагать, ушел, а я увидел вас со спины и подумал, что это и есть он…

Малдан потер висок, в котором зашевелилась боль, хотя еще не было полудня и день для апреля выдался не такой уж и жаркий.

— Мое имя — Кушух ма-Куш, я принадлежу к торговому братству Лахаша, — вдруг произнес харадец и склонился в церемонном поклоне, приложив руки к груди. На застежке его широкой и длинной верхней одежды блеснул желтый апатит, который называют «обманкой» за сходство с благородными самоцветами. — Как мне обращаться к вам?

— О… — нумэнорец поспешно поклонился в ответ. — Меня зовут Малдан, Малдан из Умбара. Я… алхимик.

Малдан из Орростара, мастер Гильдии оружейников Нумэнора, больше дюжины лет жил в Умбаре и уже понял, что говорить харадрим «я — кузнец» не стоит и чревато недоразумениями: во-первых, для них кузнец мог быть только низкорожденным простолюдином-ремесленником, что им было нелегко приложить к нумэнорцу. А во-вторых — ремесленником подозрительным, ибо кузнечное дело в представлении харадрим состояло в родстве с черной магией. «Алхимик» же звучало непонятно, а потому — солидно.

Купец вежливо кивнул.

— Вы первый раз в Лахаше? — осведомился он

— Нет, бываю тут время от времени.

— Что ж, раз так получилось, что я ненамеренно сбил вас с ног, я приглашаю вас, Маладан из Умбара, посетить мой дом и разделить со мной полуденную трапезу, — произнес Кушух ма-Куш и снова склонил голову.

— Спасибо, но я не могу… — заговорил удивленный Малдан. — Я собирался днем выезжать, меня слуги ждут на постоялом дворе, я как раз за припасами ходил… — и он показал собеседнику свои сумки.

— Вы остановились на подворье «Под алым олеандром», где обычно находят пристанище путники с севера? — спросил купец.

— Да…

— Тогда мой слуга отнесет ваши покупки на постоялый двор и велит вашим людям явиться в назначенный час к городским воротам готовыми к дороге.

— Право, мне неловко… — начал было Малдан, но Кушух ма-Куш махнул рукой, и к ним подбежал и склонился в поклоне слуга — одетый скромно, но опрятно.

— У каких ворот надлежит ждать челядинцам — у Полуденных или у Врат Мадуд? — спросил купец у нумэнорца.

Полуденные врата вели, разумеется, на юг, а Врата Мадуд — на восток.

— У Врат Мадуд, — сказал Малдан, сдаваясь и сгружая свои сумки слуге.

— Вели людям гостя из Умбара, — обратился купец к слуге, — ждать там своего господина в четыре часа пополудни.

Кушух ма-Куш не спрашивал, он распоряжался — вежливо, но решительно. Малдан волей-неволей кивнул. Ему, конечно, хотелось выбраться из города куда раньше, чем в четвертом часу пополудни, но третий раз отказываться от приглашения разделить трапезу, не имея на то веской причины (например, преследующего тебя полчища кровных врагов), означало нанести харадрим жестокую обиду.

И купец повел Малдана по главной улице Лахаша, время от времени кланяясь знакомым и перебрасываясь словом привета с хозяевами лучших лавок.

Кушух ма-Куш, казалось, совершенно не страдал из-за того, что его видят в обществе нумэнорца, то есть человека на полторы головы выше его самого — а Малдан уже привык, общаясь с харадрим не из простых, склонять голову, щадя их самолюбие. Кушух ма-Куш вообще держался с достоинством, присущим, скорее, человеку из знати, нежели торговцу, однако притом купец, что у великородных харадрим не в обычае, был учтив с окружающими. Пусть даже с заметным оттенком покровительственности.

— Да простит меня мой гость, — обратился купец к нумэнорцу, когда они свернули на тихую и чистую боковую улицу, — но правильно ли я понял по количеству закупаемой вами провизии, что ваша свита невелика?

— Так и есть, — отвечал Малдан, — я путешествую со слугой и проводником.

Кушух ма-Куш удивленно приподнял темную бровь.

— Вы не боитесь странствовать по здешним краям таким малым числом?

— Тахлан, мой проводник говорит, что к востоку от Лахаша о разбойниках давно не слышно, а кочевники соблюдают перемирие с тех пор, как князь Лахаша наголову разбил их несколько лет тому назад. Или что-то изменилось?

— Нет-нет, все так и есть! Милостью князя земли Нгха-Ваушнадима в наших краях царит мир. Просто я привык к тому, что приехавшие издалека более осторожны и опасливы, нежели местные жители. Сам я много путешествую по торговым делам и могу с уверенностью подтвердить правоту вашего проводника.

Дом Кушуха ма-Куша стоял в самом конце улицы. Передние комнаты, где хозяина и гостя встретили прохладным питьем вышколенные слуги, были скромными, с покрытыми разноцветной глиной полом и стенами, но за занавесью некрашеной шерсти оказался изысканный покой с полом, выложенным узорчатой плиткой, и стенами в панелях незнакомого Малдану золотистого дерева, украшенного замысловатой резьбой.

Кушух ма-Куш и его гость устроились на подушках из мягкой кожи возле низкого, как принято у харадрим, столика, — и в этот же миг в другом конце залы, за завесой из сканого шелка, засвистела флейта и зазвенели струны.

Столик был застелен расшитой серебром скатертью и украшен двумя великолепными кубками лазурного фаянса, покрытыми изысканным рельефом. Такой утонченной роскоши Малдан не ожидал увидеть не то что в доме купца, а даже на пиру самого князя Нгха-Ваушнадима, владыки Лахаша, торгового сердца Юга. А когда слуга подал хозяину и гостю влажное полотенце, благоухающее розой и лимоном, дабы очистить руки перед трапезой. Малдану даже сделалось неловко за свои руки, все в шрамах и следах старых ожогов, покрытые желтыми пятнами нового красителя — последнего детища алхимика.

— Раз вы не торговый гость, что же за дело привело вас в наши края? — спросил купец, когда слуга поднес ему большую мису с колотым льдом, в которой стоял бронзовый кувшин с позолоченной ручкой.

— Я слышал, что в холмах Пирига, дальше на восток, нашли редкую белую глину, и решил взглянуть на нее своими собственными глазами. Дело в том, что только из белой глины получается нужная мне посуда, прочная и устойчивая к… к самым разным веществам.

Кушух ма-Куш уже разливал в лазурные кубки охлажденное вино, и нумэнорец не очень удивился, уловив благоухание хьярнустарского «розового жемчуга» — легкого, но неплохого сухого вина. Во сколько оно обошлось купцу из Лахаша, Малдану даже не хотелось думать: харадрим называли нумэнорское вино «жидким золотом» не только за его вкус.

— Пусть гость простит меня, если это вино недостаточно хорошо для его трапезы или на его родине подается с другими блюдами, — церемонно произнес хозяин.

— Я вырос там, где растят пшеницу, а не виноград, и потому не так привередлив по части вина, как иные из моих соотечественников. А мой отец любит говорить, что самое главное в вине — это то, с кем ты его пьешь, — Малдан улыбнулся и поднял свой кубок: — И я рад выпить это вино за твое здоровье, Кушух ма-Куш из Лахаша!

Тут перед сотрапезниками возникли вареный горошек с шафраном и томленая баранина, начиненная орехами, над которыми курился аппетитный пар, и Малдан понял, что успел проголодаться.

Когда они поели и слуга унес пустые блюда, купец, аккуратно вытирая рот и бородку влажным полотенцем, произнес:

— Пока мы насыщались, я понял, что мое приглашение — дурная услуга: ведь, выехав в четыре пополудни, вы никак не успеете доехать до заставы Хамихшен, чтобы переночевать между полом и крышей.

— Нет-нет, ничего страшного! — махнул рукой Малдан. — Я привык ночевать на открытом воздухе, мне это нравится. Сейчас ночью уже нехолодно, найдем хорошее место с водой и сухостоем — и отлично проведем время.

Слуга принес следующую перемену, сладкую, и нумэнорец обрадовался, увидев, что к медовому ягодному взвару прилагаются его любимые булочки, «пчелиный улей» и «гнездо горлицы».

— Так значит, в Пириге нашли белую глину? — снова заговорил Кушух ма-Куш, разливая из кувшина остатки «розового жемчуга». — Для меня это тоже добрая весть: ведь я торгую именно гончарным товаром. Но только самым диковинным, самыми редким и драгоценным.

И он любовно провел пальцем по краю своего кубка.

— Эта ярко-синяя глазурь называется «мерцание небес». Но секрет ее утрачен… — купец вздохнул. — Ведь эти чаши были созданы еще до того, как Илихе Лютоярый вышел из материнского лона, — если только его родила женщина, а не вылизала из соленого камня гиена, — и Кушух плюнул через левое плечо, как всегда поступали харадрим, поминая Ильхэг-хора, великого завоевателя, чьи орды разоряли земли Юга во время Войн Мадуд.

— Я могу попробовать раскрыть секрет этой глазури, — сказал Малдан.

Однако, вспомнив, что говорит не с мастером, а с купцом, рассудительно добавил:

— Если, конечно, это не уронит рыночную цену твоих товаров: ведь я не хочу оказать тебе волчью услугу.

Кушух ма-Куш хлопнул сотрапезника по колену и рассмеялся:

— Когда ты, Маладан из Умбара, сказал, что ты алахимик, я решил, что ты, должно быть, ученый человек: мудрец или судья. Когда ты сказал, что едешь за глиной, я принял тебя за гончара. А теперь ты заговорил так, как будто вырос в самонаилучшей семье купеческого квартала Лахаша! Кто же ты на самом деле?

Малдан тоже рассмеялся: вино подняло и его дух.

— Кто бы я ни был, уж точно не мудрец!

Словом, время пролетело незаметно.

— Ах, какая печаль, что я не успел показать тебе кувшины и блюда племени лялин! — восклицал Кушух ма-Куш по дороге к Вратам Мадуд: он сам вызвался проводить гостя и отказов Малдана слушать не пожелал. — Невозможно поверить, чтобы проклятые кочевники, которые только и умеют, что резать людей, как скотину, да крутить лошадям хвосты, были способны творить такую красоту!

Под башнями восточных ворот обнаружились Тахлан и Сумадевик, честно-благородно ожидавшие хозяина. Сумадевик, молодой человек из умбарских харадрим, держал под уздцы пегого коня Малдана.

Пока нумэнорец надевал свой оружейный пояс с коротким мечом — чужестранцам возбранялось ходить по Лахашу оружными, — Кушух ма-Куш подозвал своего слугу, шедшего следом, и забрал у него мех.

— Вот, прими от меня гостинец, — и, видя, что Малдан в ужасе открыл рот, чтобы отпереться от дорогого подарка, купец торопливо добавил: — Это обычное тутовое вино, чтобы скоротать вечер у костра!

И он отдал мех Тахлану, кривоногому пожилому дядьке с плоским желтым лицом степняка. Тот с довольным видом принял гостинец и приторочил его к седлу своего коня, небольшого и покрытого мехом, точно коза.

Распростившись с Кушухом ма-Кушем, неоднократно его поблагодарив и пообещав непременно навестить на обратном пути, Малдан поднялся в седло, и трое путников, проехав в ворота, оказалась в чистом поле — зеленом и усыпанном цветами, совсем не похожем на выгоревший до желтизны обычный харадский пейзаж.

Скоро Малдан почувствовал, что у него прошла легкая головная боль, которая временами накатывала на него с полудня. «Все-таки вредно столько времени проводить в лаборатории и дышать одними химикалиями», — мысленно укорил он себя.

Когда стены Лахаша скрылись за грядой пологих холмов, Тахлан и Сумадевик, решив, что приличия соблюдены, прибавили шагу и теперь ехали по обе стороны от Малдана: так они всегда ездили втроем, когда позволяла дорога.

— Что это был за хотын-оршын, весь в белом? — спросил Тахлан. — Такой важный.

«Хотын-оршын», «житель одного места» — так кочевники называли оседлого человека, крестьянина или горожанина.

— Это лахашский купец. Мы с ним случайно познакомились на рынке, он позвал меня отобедать с ним — и устроил настоящий пир!

Тахлан стукнул себя по бедру скрученной плетью.

— Побери меня Ирлик-маа! Хотел бы и я так знакомиться с богатыми купцами! Как это у вас вышло?

Малдан рассмеялся.

— Я принял его за другого человека в белой одежде, которого до того видел на рынке: очень приметного, с черной кожей.

— Вы видели на лахашском базаре черного человека, одетого во всем белом? — вдруг насторожился Сумадевик.

Малдан кивнул, и его спутники, переглянувшись, сложили пальцы «рожками», отгоняя зло. Сумадевик, как обычно, сделал знак обеими руками: за себя и за хозяина.

Нумэнорец вздохнул: иногда он находил изобилие местных суеверий утомительным.

— В чем дело?

— Вы правда не знаете?

— Чего не знаю?

— Про Чернокнижника.

Малдан решил пошутить:

— Который сидит в черной-черной комнате за черным-черным столом и пишет черными-черными…

— Нет! — одновременно воскликнули его спутники.

— Чернокнижник — он всегда ходит в белом, только лицо его — чернее ночи… — начал Тахлан.

— А душа — еще чернее, — подхватил Сумадевик. — Должно быть, ваш купец — не трусливой дюжины: другой бы завопил от страха и убежал, теряя туфли, только услыхав, что вы видели на рынке мурина в белой одежде.

— Или услыхав, что вы приняли его за этого самого мурина, — добавил Тахлан. — Мне рассказывали, что в Махудуде толпа на улице едва не забила камнями карамазого слугу, которого хозяину вздумалось нарядить в белое.

— Но послушай, Тахлан, — произнес Малдан, недоумевая, — с какой стати человеку, у которого кожа цвета красной глины, опасаться, что его примут за чернокожего колдуна?

И слуга, и проводник посмотрели на нумэнорца, как на ребенка или слабоумного.

— В этом-то и дело, — снисходительно пояснил Тахлан. — Ведь все знают, что Чернокнижник не только умеет исчезать и появляться по собственному желанию, но еще и меняет лица так же легко, как красавицы в Эсфете меняют покрывала с чермных на зеленые, с зеленых на лазоревые, а с лазоревых на шафрановые.

Малдан только головой покачал. Однако ему подумалось, что приглашение Кушуха ма-Куша и впрямь могло быть продиктовано не только вежеством и гостеприимностью, но и осторожностью: желанием уверить чужестранца, что купец — добропорядочный хотын-оршын, а не злой колдун, меняющий лица, как юные девы меняют цветы в волосах.

— А если господин опять думает, — снова заговорил Тахлан, — что нет никакого Чернокнижника и что все это небылицы да сувере… суевре…

— Суеверия?

— Они самые! …то неправда ваша, потому что за голову Чернокнижника обещают награду почитай все владыки Полудня: и Днаврез Ханадракский, и Шишрадук Гепард из Хавабхура, и Бакбук Таланный. А самую большую награду: одну «руку» золота за мертвого Чернокнижника и две — за живого, обещает Нгха-Ваушнадим Лахашский!

По меркам Харада, где золото очень любили, но где до недавнего открытия золотоносных месторождений его было немного, назначенная князем награда — золотой стержень длиной с руку от плечевого сустава до кончиков пальцев и толщиной в запястье — была более чем щедрой.

— Чем же колдун так насолил князю? — удивился Малдан.

— Чернокнижник подослал убийц к его любимому сыну Руданхаду, — отвечал Тахлан, — и Нгха-Ваушнадим поклялся отомстить: нарочно ездил в Святилище Скарабея, чтобы дать эту клятву неотменно, и принес тамошним служителям богатые дары.

— Понятно, — сказал Малдан. — Но сдается мне, что для нас это скорее хорошо.

— Почему? — в один голос изумились его спутники.

— Потому что на месте Чернокнижника я бы не появлялся в городе, где за мою голову обещана большая награда. А значит, на рынке я видел не его.

Кабан в папоротниках

Когда Альвион выбрался из шатра, уже рассвело, но солнце еще медлило за Мглистыми горами и ясное, как хрусталь, небо дышало холодом предзимья, посеребрившим изморозью алые листья кленов, рыжину рябин и золото ясеней. Альвион зябко обхватил себя за плечи, его дыхание повисло в воздухе сизым облачком, сплетаясь с последними клочьями тумана и дымом костров. Пахло едой, собаками и лошадями.

Альвион зевнул и протер глаза — и увидел, что через поляну мимо костров и полосатых полотняных шатров во всем своем великолепии к нему торопится дед: длинные, до пояса, седые космы переплетены и перевязаны разноцветными шнурками и ремешками в широкую косу, напоминающую лоскутный половичок, шерстяной плащ в черно-зелено-коричневую клетку, украшенный понизу кожаной бахромой, скреплен на плече золотой лисьей головой, хитро подмигивающей огненными топазами, сухие, но крепкие запястья схвачены десятком витых и плетеных обручьев, украшенных костяными бляшками, чеканкой и россыпью самоцветных камней.

— Ты что, в своем пойдешь? — спросил дед, не дав внуку поздороваться.

Альвион оглядел зеленую шерстяную рубаху и надетую поверх нее кожаную, в которых проделал весь долгий путь от Виньялондэ до земель Народа холмов на северо-западе Эриадора.

— Да, в чем же еще?

Дед покачал головой.

— Ты пропах человеческим жильем и дымом, как копченая конина. На глаз кабаны подслеповаты, а вот нюх у них чуткий.

Дед хлопнул в ладоши, и из-за его спины возник Конра, дедов оруженосец, веселый лопоухий парень несколькими годами старше Альвиона. Конра подал своему господину большой мешок и подмигнул Альвиону. Встряхнув мешок за уши, дед вывалил прямо на подмороженную землю ворох разноцветной одежды.

— Вот, — сказал он — приличное охотничье платье. Я нарочно велел держать его подальше от дыма и переложить травами.

Альвион поднял синий сверток, который у него в руках развернулся в рубаху. От нее и впрямь пахло еловой хвоей, можжевельником и лесными травами, из которых Альвион распознал только таволгу и зверобой. Рубаха была из отличного льна и по вороту, низу и рукавам была расшита замысловатым разноцветным узором, который так любили в Народе холмов.

— На верхнее платье не хочешь глянуть? — намекнул дед.

И Альв ахнул, увидев, что у него под ногами лежит роскошное ярко-алое одеяние. Альв поднял его и развернул — и снова ахнул: на груди алой туники извивались два искусно вышитых причудливых зверя с глазами из темно-красных камушков, а ворот скреплялся массивной золотой застежкой — золотой крючок на цепочке должен был цепляться за ушко на другой стороне.

— Вот еще пояс, — дед сунул Альву ремень, и внук едва не уронил его: таким тяжелым тот оказался.

Оказалось, что весь ремень усажен золотыми бляшками и вдоль него тянется золотая цепь толщиной в мизинец. Пряжка ремня, тоже золотая, была усыпана самоцветами. На ремне висел рог для питья, украшенный резьбой и тоже оправленный в золото.

— Это мне? — прошептал Альвион: он никогда в жизни не видел столько золота за один раз и уж точно не видел столько золота на одном человеке.

— Кому еще, — отвечал дед. — Давай одевайся.

Альвион, ошеломленный, смотрел на убранство, подобное которому государь Тар-Атанамир если и надевал, то никак не на охоту.

— Это… это не в лес, не на лов… — выговорил он наконец. — Я порву или испачкаю…

И Альвион провел пальцем по вышитым зверям: вид у них был грозный, но притом оторопелый, словно из-за того, что они запутались в собственных лапах и хвостах, которых явно было больше положенного.

— Глупости, — отрезал дед. — Ты королевский внук или кто? Одевайся, и поедем.

С этим словами он развернулся и пошел прочь, не обращая внимания на растерянное «спасибо…» внука.

Переодевшись в шатре, Альвион снова выбрался наружу и увидел у ближайшего костра отца: тот вытаскивал клещей из вислого уха чепрачной гончей по кличке Доставала. При виде сына Асгон поднял светлую бровь.

— С обновой, — сказал он.

Альвион неуверенно оправил на себе ало-сине-золотое великолепие.

— Дед хочет, чтобы я в этом отправился на охоту… — проговорил он. — Но ведь я даже кротов распугаю этим блеском, не то что кабанов.

Отец улыбнулся.

— Я думаю, — сказал он, — что твой дед просто решил сделать тебе подарок. Может быть, он наконец пожалел, что никогда ничего тебе не дарил.

Альвион сел на бревно рядом с отцом.

— Почему бы тогда просто не подарить, а не рассказывать, что это ради охоты?

Асгон пожал плечами.

— Сдается мне, Старый Лис ничего не умеет делать прямо и просто, даже если захочет, — суховато заметил он, глядя, как на другом конце поляны король Народа Холмов, размахивая копьем, отдает распоряжения охотникам и слугам.

— Дед устраивает ради меня охоту и дарит дорогие подарки, — вдруг с обидой произнес Альвион, — а про маму даже не спросил, как она поживает. И в гости ее не позвал.

Он покрутил на запястье витой бронзовый браслет со звериными головами, который три месяца назад принес в Виньялондэ следопыт, ходивший на северо-запад Эриадора, вместе с приглашением от короля Народа холмов его внуку навестить отца его матери.

— Если дед так сильно сердит на маму из-за того, что она вышла замуж за чужака и уехала жить среди Морского народа, — продолжал Альвион, — то почему он вообще захотел меня увидеть?

Асгон вздохнул.

— Думаю, он сердит на твою мать не только потому, что она вышла замуж не по его воле: единственная дочь, она оставила короля Народа холмов без наследника.

Альвион фыркнул:

— Ты же сам говорил, что в Народе холмов женщины не могут быть правящими королевами, как у нас!

— Все так, — кивнул Асгон. — Но Старый Лис надеялся выдать Гвен за кого-то из подвластных ему вождей, чтобы вырастить ее сына как своего наследника и передать ему королевскую власть.

Выдернув последнего клеща из уха Доставалы, Асгон промокнул ранки ветошкой, смоченной в настое кровохлебки, и отпустил гончего пса, похлопав его по крестцу.

— Я, наверное, никогда не женюсь, — сказал Альвион, рассеянно гладя Доставалу, преданно сложившего брылястую морду ему на колени. — Очень уж все это сложно.

Отец посмотрел на него с улыбкой:

— Когда мне было четырнадцать, я тоже думал, что никогда не женюсь.

До лесов, где осенью паслись кабаны, надо было еще ехать верхами — но не на тех лошадях, на которых охотники поднялись из долин в предгорья, а на небольших коньках с мохнатыми щетками, не боявшихся крутых скользких троп и узких скальных карнизов. Но эти лошадки были такие низенькие, что подошвы Альвиона иногда чиркали по камням, а Асгону и вовсе пришлось идти пешком.

— Ты раньше охотился на вепрей? — спросил дед у Альвиона.

— Нет, в наших краях мало кабанов. Разве что иногда забегают из тростниковых зарослей выше по течению Гватло.

— И какой они у вас величины?

— Самый большой, какого я видел, — небрежно отвечал Альвион, — был от рыла до репицы в половину человеческого роста.

Дед отмахнулся.

— Это не вепрь, а так, подсвинок. Самый большой, какого я положил, был с человека.

Альвион недоверчиво посмотрел на деда, но тот, кажется, говорил серьезно.

— Год нынче выдался урожайный на орехи да на каштаны с желудями, так что вепрей должно быть много, и притом отъевшихся, — продолжал дед. — В такой год можно половину выжлецов в лесу оставить.

И он, нахмурившись, оглядел гончих, которые бежали вокруг них, словно темно-серая река.

— Неужели кабаны так опасны? — вопрос выскочил из Альвиона словно сам по себе.

— А то! — вмешался в разговор Конра. — У меня дядю, материна брата, секач до смерти убил: вдруг набежал, сшиб — и порвал своими страшными клыками, как ножом искромсал. Все кишки выпустил. Ужас и страх!

— Я думал, кабанов стреляют… — неуверенно произнес Альв, теребя ремень, на котором висели его налуч и колчан.

Дед покачал головой.

— Осенью у вепрей гон, и сейчас всякий секач обзавелся панцирем из хряща, который защищает сердце и легкие от клыков соперников, а заодно и от оружия: этот доспех и ножом не всякий раз пробьешь. Так что осенью завалить вепря стрелой куда как непросто, разве что в глаз. А глаз у вепрей сидит глубоко и вдобавок прячется в кусте щетины, точно малое озерцо — в тростнике: оттого зверь может стремглав нестись по густой чаще и не бояться, что веткой ему выхлестнет глаз...

Остановились они в распадке между двумя покатыми склонами, покрытыми выгоревшей травой цвета старого золота, сухо шелестевшей на горном ветру.

Когда охотники спешились и отдали слугам поводья, их догнал Асгон.

— Кто куда идет? — спросил он.

— Ты, зять, ступай загонять: выстави на меня вепря побольше и не дать уйти тем, кто пойдет против кричан, — распорядился король.

— Против кого? — удивился Альвион: язык Народа холмов он выучил от матери, и потому охотничьи слова иногда ставили его в тупик.

— Против загонщиков, — пояснил Асгон. — А ты куда хочешь пойти?

— Ступай с отцом, — вмешался дед, — оно безопаснее. Мне Конры хватит.

— Вы что, всего вдвоем пойдете?! — воскликнул Альвион.

— Мы еще выжлецов возьмем, конечно, — сказал дед.

Альвион нахмурился.

— Нет, я пойду с вами, — решительно сказал он.

— Тогда держи, — и отец бросил ему свое ясеневое копье. — Удачи!

«Будь осторожен», — услышал Альв его мысленный голос и улыбнулся в ответ: «Конечно. И ты».

Дед повел Альвиона и Конру со смычком гончих наискосок вверх по склону, через каменный отрог, вниз и вверх по задернелому логу, поросшему подушками чабреца.

Выбравшись из лога, дед вдруг остановился и принялся хлопать себя по бокам.

— Да где же он! Неужто я его потерял! Ах ты, горе мне! Недобрый то знак!

— Что, что ты потерял? — воскликнули Альвион и Конра одновременно.

— Да кинжал я свой охотничий обронил, — сказал расстроенный дед. — Должно быть, когда мы перебирались через ручей и я зацепился локтем за толстую ветку. Как же быть? Вот что, Конра: отдай нам выжлецов, а сам отправляйся назад, садись на коня и скачи к ручью, искать кинжал.

У Конры вытянулось лицо.

— Я же всю охоту пропущу!

— А что делать? Давай, Конра, на рысях.

Оруженосец вздохнул, отдал поводок Альвиону и припустил обратно.

— А мы почти на месте, — сказал дед.

Альвион огляделся: они стояли на горном склоне — скорее крутом, чем пологом, в зарослях высокого, по пояс, папоротника. Папоротник еще не пожух и не пожелтел, и из его буйных зеленых перьев вздымались медные стволы сосен, для гор удивительно ровных и высоких, так что их вполне можно было назвать корабельными.

Этот горный лес пах, как сосновые боры равнин: хвоей, смолой, никнущей зеленью и грибной прелью. Будучи аданом, Альвион не уважал грибов, но Народ холмов ими не брезговал.

Где-то высоко и далеко пропел рог, пустив эхо гулять по окрестным горам.

— К началу трубят, пойдем скорее, — и дед торопливо повел Альва вглубь папоротников.

Для пожилого человека дед ходил очень быстро, едва ли не вприпрыжку, опираясь при ходьбе на свое копье, которое не выпускал из рук и с которым управлялся удивительно ловко, как аист клювом. Копье звалось Бодило и на самом деле было рогатиной, сделанной из мореного падуба, для красоты и защиты от сырости покрытой воском. Под блестящим пером превосходной карловой стали с перекрестья свисал пышный лисий хвост, а вток копья был убран в покрытую искусной резьбой трубчатую кость, непонятно чью: такая она была широкая.

— Отсюда не видно, — рассказывал дед по дороге, даже не запыхавшись, — но наверху за скалами начинается буковники да дубравы, куда осенью сходятся жировать вепри. Когда кричане поднимают шум, стронутому зверю некуда деваться, кроме узкого прохода в скалах, который ведет сюда. И на этом нагонистом месте все вепри будут наши!

И дед хлопнул себя по груди.

— Эй, а это что такое? — удивился он.

Сунул руку за горловину верхней рубахи и достал оттуда… свой охотничий кинжал в ножнах.

— Ах я старый дурень, беспамятный! — воскликнул он. — Точно, у ножен же оторвалась шлевка и я убрал их за пазуху! И совсем забыл! Конра теперь туда-сюда зря пробегает…

И дед, покачав головой, заткнул ножны за пояс. Сверху, хоть и еле слышно, уже доносились лай, крики и гомон рогов.

— Надевай тетиву, — скомандовал дед, — сейчас вепри поскачут.

— Вы же с Конрой мне сказали, что от стрельбы по кабанам толку не будет!

— Это нужно затем, чтобы выжлецы шли по кровяному следу и быстро переняли подранков.

Отдав деду подвывающих от нетерпения Доставалу и Шумиголову, Альвион торопливо достал лук, натянул тетиву и вынул из тула стрелу с тяжелым двулезвийным наконечником — на красного зверя. Сердце у него билось часто и сильно, но руки не дрожали.

— Смотри.

Дед положил руку ему на плечо, и Альвион увидел, как выше по склону «закипели» папоротники и на открытое место выскочил кабан.

Он во всю прыть пронесся вниз и на мгновение перекрыл проход между соснами, как плотина — реку: такой он был большой. Рыло у него тоже было удивительно длинное, настоящий бушприт, а сам он был высокий на ногу и сплюснутый с боков, точно рыбина. На домашних свиней он походил настолько же, насколько галеон Военного флота походит на торговое судно.

Прозвенела тетива, свистнула стрела, кабан громко охнул, но не остановился, а полетел дальше и снова исчез в зарослях.

— Следующий! — крикнул дед. И сразу: — Их несколько!

Сосняк наполнился шуршанием папоротника и треском веток, грузным топотом и тяжелым дыханием.

Альвион выпустил несколько стрел: на «дорожку» потревоженного папоротника, в шерстистый бок, в угон — и ни разу не промахнулся, хотя, к его досаде, ни один кабан не упал и даже не замедлил бега.

— Берегись секача! — крикнул дед.

Под ногами дрогнула земля, Альвион повернул голову — и увидел, что прямо на него летит кабан. То ли из-за того, что вепрь несся сверху, то ли он и в самом деле был огромен, но Альвиону он показался чудовищем размером с быка, с клыками, как бивни у моржа, только торчащими не вниз, а вверх. Щетина на загривке стояла дыбом, из пасти валила пена, а злобные глазки горели, как уголья.

— Стреляй же!

Кабан был близко, Альвион выстрелил навскидку — и промахнулся мимо глаза: стрела, скользнув морде, поросшей жесткой шерстью, ушла в сторону, словно ее отразила броня.

Дед дернул Альвиона назад, под защиту соснового ствола, и тут же бросил копье Асгона. Но не в кабана, а под ноги ему, перед камнями по обе стороны прохода. От напора зверя крепкое ясеневое копье с громким треском разлетелось в щепу, но кабан споткнулся и кубарем покатился вниз по склону, сминая папоротники, размалывая в пыль упавшие трухлявые стволы и взметая клубы сухой земли и рыжей хвои. За ним, захлебываясь лаем, устремились Доставала и Шумиголова.

— Злыми ногами спеют к зверю, — сказал довольный дед.

Падение кабана остановили несколько сгрудившихся валунов. Альвион видел сквозь сеть сосновых ветвей, как зверь поднялся, встряхнулся и злобно уставился на охотников, но тут на него насели гончие, и кабан попятился, задом прижимаясь к камням.

— Все, выжлецы держат секача, он наш, — дед поднял с земли Бодило и начал спускаться к камням. Альв последовал за ним с некоторой слабостью в ногах.

Псы с яростным лаем нападали на кабана с разных сторон, пытались зайти сзади, а тот, поворачиваясь то к Доставале, то к Шумиголове, громко пыхтел и грозно щелкал своими огромными белыми клыками, словно точил их один о другой, так что во все стороны летели клочья пены.

Охотники были на полпути вниз, когда кабан стрелой бросился на Шумиголову, подсек и отшвырнул в сторону, как тряпку. Гончий пес покатился по камням, и Альвион с ужасом увидел страшную рану на его груди, рану, сквозь которую виднелись обломки рассеченных ребер.

Теперь у кабана оставался всего один противник. Зверь с размаху поддел Доставалу своим мощным рылом, и гончий пес, с жалобным визгом перелетев через камни, пропал из виду.

Альвион выхватил из колчана стрелу — и выстрелил, вложив в выстрел всю свою злость и страх. С полутора десятков шагов, почти в упор, промахнуться было невозможно: стрела вонзилась в глаз кабану, тот утробно ухнул, пошатнулся и упал.

Вдруг стало тихо, только постанывал умирающий Шумиголова. Альвион, отбросив лук, вынул нож и шагнул к кабану, чтобы перерезать горло, но дед остановил его:

— Смотри, у него уши прижаты, а щетина на загривке стоит дыбом. Подержи-ка Бодило.

И дед, сунув Альвиону свое копье, достал из-за пояса кинжал и начал осторожно подходить к добыче сзади.

Но кабан вдруг трубно взревел, вскочил — прямо со стрелой в глазу — и рванулся к деду. Тот уклонился от тычка окровавленного рыла, но споткнулся о корень и растянулся на земле, выронив кинжал.

Из-за камней, хромая, выбежал Доставала и остервенело вцепился кабану под хвост, тот взвизгнул, но все равно попытался поддеть упавшего человека клыком. Дед увернулся, но красный от крови клык с громким треском вспорол шерстяную материю плаща. Альв закричал, бросился на зверя и изо всех сил всадил Бодило ему под левую лопатку.

Наконечник длиной с локоть ушел под ребра целиком, по самую поперечину, и кабан рухнул, как подкошенный. Его уши обвисли, щетина перестала дыбиться, валившая из пасти пена порозовела. Доставала, оставив в покое кабаний зад, принялся с рычанием теребить зверя за пятак, но тот не шевелился.

Дед с кряхтением сел. Он был весь забрызган кровью.

— Ты цел? — спросил Альвион осипшим голосом. — Я испугался…

Он не договорил. Дед только рукой махнул.

— Эх, загнулись мои клыки… — вздохнул он. — Зато твои прорезались.

Альв поднял взгляд: сверху по склону к ним бежали несколько человек, и первый — отец.

Король Народа холмов посмотрел на солнце, уже спешившее на запад, и покачал головой, глядя, как медленно превращается в гору мяса освежеванный кабан.

— Эдак мы тут до вечера провозимся и останемся голодными. Давайте пообедаем жарким прямо здесь, чтобы меньше было тащить вниз и возвращаться не на пустой желудок.

— А как же отец? — спросил Альвион: Асгон с молодежью отправились за подранками.

Дед махнул рукой.

— Да мы и половины этого чудища не осилим.

И добавил, спохватившись:

— Если, конечно, ты, внучек не возражаешь поделиться своей добычей с Народом холмов.

— Конечно, нет, я же не съем целого кабана один, — засмеялся Альвион.

У него все еще кружилась голова — от пережитого страха, от восторга победы, от круговерти поздравлений. Плечи и лопатки ныли от хлопков, руки — от рукопожатий, а ребра — от того, как крепко обнял сына Асгон: радостный, но, кажется, еще не отошедший от испуга при виде огромного кабана, растерзанной гончей и забрызганного кровью тестя. Альвион то и дело проверял, не потерялась ли сосновая веточка, которую отец, смочив в крови убитого кабана, воткнул ему за ухо: то был знак короля охоты.

Неподалеку на небольшой поляне развели костер, и скоро от него аппетитно потянуло жарящимся мясом. Все расселись вокруг костра на камни и бревна, а деда и Альвиона по правую руку от него усадили на сложенные друг на друга седла. Конра разливал из бочонка прозрачный золотистый напиток, и дед толкнул Альвиона локтем:

— Не сиди сиднем, подставляй рог!

Альвион снял с пояса дедов подарок, и из бочонка Конры в оправленный золотом рог побежала благоухающая медом и травами струя.

— Честь королю охоты! — провозгласил дед, высоко поднимая тяжелую чашу, по ободу которой скакали всадники и бежали дикие быки искусной работы. — Честь сыну моей дочери, который спас мне жизнь, честь стрелку и охотнику!

— Честь королю охоты! — дружно откликнулись присутствующие.

Медвяный напиток оказался крепче, чем ожидал Альвион. По счастью, Конра уже разносил на деревянном блюде куски кабанятины — еще скворчащей и дымящейся, благоухающей можжевельником, чабрецом и диким чесноком.

— Отведайте, дорогие гости, вепря, которого убил мой внук! Не побрезгуйте угощением, уважьте короля охоты и короля Железного дома!

Кабанятина была отлично пожарена: с корочкой, сохранившей внутри сок и жир темно-розового мяса. После раннего завтрака мало кому попала в рот маковая росинка, и все накинулись на вепрятину, то и дело требуя добавки. Дед зорко следил, чтобы никого не обнесли угощением.

— А ты что не ешь, Форк? — участливо спросил он у сутулого человечка, примостившегося за чужими спинами.

— Да зубами я маюсь, Лис, — ответил тот со страдальческим выражением лица, — не могу жевать мясо. А то бы я с превеликим удовольствием...

И он с завистью повел носом.

— Нет, клянусь семью моими предками, сегодня никто не уйдет с моей трапезы, не отведав этого вепря! — воскликнул дед и обратился к Конре: — Нарежь для Форка Варакушки самый лучший кусок, да так мелко, чтобы и грудной младенец смог его проглотить. А чтобы запить, неси бочонок ставленного меда, который заложили в тот год, когда родилась моя дочь, что подарила мне этого прекрасного внука!

Старый мед оказался еще крепче, чем молодой, и Альвион почувствовал, как хмель ударил в голову после первого же глотка. Дед отдал свою чашу Конре и встал, опираясь на Бодило.

— Хороша ли вепрятина, дорогие гости? — спросил он.

Послышались крики «хороша, хороша!».

— Досыта ли вы ели, допьяна ли вы пили?

— Все так! — кричали разрумянившиеся гости.

— Люб ли вам мой внук? — дед положил руку на плечо Альвиону.

— Люб! Честь королю охоты! Долгих лет!

— Что ж, тогда вот что я вам скажу: сын моей дочери не просто самолично вырвал жизнь у короля-вепря. Он сделал это моим копьем, — дед постучал древком Бодила по земле, — копьем, которое я дал ему по своей воле и своему желанию. Так, внучек?

Альвион кивнул, не очень понимая, к чему клонит дед, — возможно, потому, что голова у него шла кругом.

— А вы знаете старый обычай нашего народа, — продолжал дед как ни в чем не бывало:

Кто древо без ветвей из руки короля

Обагрит на ловитве его,

По веленью его, по правде его,

Тот будет туром бескрайней равнины,

Тот будет волком во всяком лесу

И оленем с золотыми рогами.

Он будет лососем в водопаде,

Он будет выдрой сокровищ,

Он будет прекрасным белым лебедем,

Он будет…

— Ну, вы помните, как там дальше, — небрежно оборвал себя дед. — И теперь я хочу, чтобы вы благодарили моего внука верной благодарностью.

Ответом ему была мертвая тишина. Альвион поднял голову и неожиданно понял, что сидящие вокруг костра, — старейшины и главы родов Народа холмов. И что они уставились на королевского внука так, как будто только что увидели его и не очень-то этому рады.

На ноги вскочили два человека.

— Как ты можешь так поступать, Лис! — воскликнул возмущенный Аффа, старейшина рода Бузины. — Мальчишка не из нашего народа!

— Его отец из соломенноголовых! — подхватил Килин из рода Рыси.

Дед дернул за шнурок, которым Альвион перехватил хвост, и выпустил на свободу его рыжие волосы, чуть кудрявящиеся, похожие на море в барашках волн.

— Не знаю, кто из нас ослеп, Килин Коготь, но я вижу не цыпленка, а лисенка! Что до тебя, Аффа… я понимаю, ты до сих пор огорчен, что моя дочь, несмотря на все твои старания, выбрала другого. Но не думаю, что у тебя получилось бы родить сына, который в четырнадцать зим может сплюнуть тебе на лысину!

Послышались смешки, и лысина Аффы запламенела, как осенний клен за его спиной.

Опираясь на посох, медленно поднялся старик в сине-алом плаще.

— Хоть нравом и обликом отрок — вылитый ты, Лис, каким я помню тебя в его года, — заговорил он скрипучим голосом, — но все мы видим в нем и сына его отца. Твой внук из Морского народа: таково его воспитание, таково его обыкновение. Но море не может быть холмами, а холмам не бывать морем.

— Ты мудр, Эхвар Черника, и я никогда не пренебрегал твоим советом, — отвечал дед. — Но не ты ли пять лет назад, когда на тебя наседали горные орки, приходил просить, чтобы я послал за помощью к моему зятю?

И дед обвел взором всех сидящих:

— Слушайте все! Говорю вам верное слово: Морской народ здесь надолго! Их срок жизни — втрое против нашего, и мой внук переживет не только ваших сыновей и внуков, но и ваших правнуков!

— Но у него нет имени, он не знает дороги в Железный дом! — не сдавался Аффа. — И уж точно здесь нет тех, кто станет держать его руку!

— Все, что надо, бузинные мозги, у него будет, и очень скоро, — сквозь зубы произнес дед, явно теряя терпение. — Делай, что велено, если не хочешь, чтобы я бросил тебе в лицо ветку крушины или потер мочку твоего уха тремя пальцами!

От этой странной угрозы Аффа вздрогнул, сидящие рядом отпрянули от него в испуге.

— Но это против права… — слабо произнес он.

— Так ты не понял, — дед вдруг заговорил негромко и как будто очень спокойно. — Ты по доброй воле ел мясо, добытое моим внуком по обычаю и закону, но не хочешь благодарить охотника, как подобает. Если ты за моей трапезой нарушишь закон гостеприимства, не буду ли я в своем праве, если прокляну тебя, о Аффа? Пожелать мне немочи на теле твоем, камня на каирне твоем, лезвия врага на горле твоем — или ты хочешь, чтобы мои уста изрыгнули слово тьмы и огня?

Лысина Бузины сделалась серовато-зеленой, как шляпка бледной поганки, и он рухнул на место.

— Все так, — раздался скрипучий голос Эхвара, — Лис перехитрил нас. Но знай, о король Железного дома, — обратился старик к деду, — ни тебе, ни твоему внуку не будет радости от того, что ты сделал. Так говорю я, Эхвар Черника от семени Безымянного.

Дед ничего не ответил. Эхвар повернулся к Альвиону.

— Благодарствую, танеште, — произнеся эти слова, он низко поклонился юноше и опустился на свое место.

Все остальные тоже начали подниматься и кланяться Альвиону со словами «Благодарствую, танеште». Альвион посмотрел на деда, пытаясь понять, что происходит, но тот не сводил взгляда с Аффы.

Бузина встал последним, через силу переломился в поклоне и, не глядя на Альвиона, с явным отвращением пробормотал «Благодарствую, танеште».

— Конра, поднеси Аффе мою чашу с медом, горькое запить, — заботливо распорядился дед.

— Спасибо, что не в тисовом кубке… — проворчал Аффа, принимая от Конры чашу.

— Помолчи уже, — оборвал его дед. — А то еще поперхнешься.

На стоянку они вернулись ближе к закату. Там их ждал Асгон с молодыми охотниками: оказалось, они быстро нашли всех альвионовских подранков.

Люди познатнее и постарше устроились на отдых, а те, что попроще и помоложе, разделывали туши, солили и коптили вепрятину. Асгон мездрил шкуру убитого сыном кабана, соскребая остатки жира и мяса. Это была грязная работа, поэтому он отошел от стоянки в лес. Рядом Альвион мастерил для отца новое копье: срубив подходящее деревце, юноша принялся обрубать ветки, снимать кору и «выглаживать» новое ратовище мокрым песком и хвощом перед тем, как насадить на комель наконечник от сломанного.

— Шкуру выделаем в коврик, положим в моей комнате… нет, внизу, перед камином, — говорил Альвион за работой. — Жаль, кабанью голову придется оставить… Из верхних клыков, которые поменьше, можно сделать браслеты для мамы. А из больших — ожерелье: Конра говорит, веприные клыки слишком хрупкие, чтобы делать из них рукояти для инструментов. Ну скажи, что кабан огромный!

— Огромный-огромный, я такого никогда не видел!

— Дед тоже говорит, что он такого никогда не видел. Когда мы обедали жареной кабанятиной там, в сосновом бору, один человек сказал, что я вылитый дед, когда ему было столько лет, сколько мне сейчас, — и лицом, и характером.

— В самом деле? Это многое объясняет, — усмехнулся Асгон.

— Что именно?

— Почему человек преклонных лет ведет себя, как… как ты, когда был маленький. Отправиться на огромного кабана сам-друг, всего с парой гончих, не дожидаясь остальных! Я так и не понял, чем ему помешал собственный оруженосец и зачем надо было подходить к раненому зверю с ножом, а не с рогатиной. Лис ведь опытный охотник! Не ожидал я от него такого… — и Асгон покачал головой.

— Не сердись на деда, — попросил Альвион. — Он из-за меня на пиру со старейшинами поссорился. Когда дед велел им благодарить меня за мясо, они не хотели: сказали, что так нельзя, потому что я из Морского народа. Дед даже пообещал проклясть их за нарушение законов гостеприимства! А еще он назвал меня «выдрой сокровищ», представляешь? — и Альвион звонко рассмеялся.

— Старый Лис был готов проклясть старейшин? А старейшины не хотели благодарить удачливого охотника, отведав его добычу и разделив с ним трапезу? — Асгон нахмурился. — Это очень странно. Расскажи-ка мне с самого начала, что было на пиру.

Но не успел Альвион начать, как с поляны, где стояли шатры, донесся незнакомый рог: трубили приветствие.

Когда отец с сыном вышли к шатрам, посреди поляны стоял высокий воин, на голову выше остальных людей из Народа холмов. Руки и шея молодого человека были обхвачены массивными золотыми обручами, а на поясе висел меч длиной с андамакиль. Вид у гостя был серьезный или даже мрачный.

Вышедшему навстречу деду меченосец поклонился хоть и уважительно, но не слишком низко.

— Привет тебе, король Железного дома.

— Привет и тебе, Сета Верхочут! Добро пожаловать! — дед явно обрадовался гостю. — Отчего ты не пришел раньше, опоздал к ловитве? Твоя подмога была бы к нашей чести и чести нашего танеште.

И дед легонько подтолкнул Альвиона, стоявшего рядом, вперед.

— Вот, внучек, познакомься: Сета Верхочут из рода Гончаков, первый воин в нашем народе.

Альвион вежливо поклонился, молодой человек в ответ наклонил голову.

— Добро тебе, танеште. Добро и тебе, о король, — продолжал Сета, обращаясь к деду. — Меня привела не охота, а неволя. Уже три седмицы, как мой побратим Диам Язвец, сын Лейдана, ушел в горы на лов — и не вернулся. Я искал его, но не нашел ни живым, ни мертвым и потому пришел к тебе с просьбой: яви свою власть, верно скажи, что с ним сталось. Я знаю обычай.

Сета достал из-под плаща сверток белой материи и бросил его на камень, потом махнул рукой, и из леса вышел человек, ведя за кольцо в носу большого черного быка. На рогах у быка лежал венок из тиса, усыпанный ярко-красными ягодами, словно каплями крови. Бык ударил по земле копытом размером с умбон щита, исподлобья оглядел собравшихся и нехорошо уставился на алую одежду Альвиона.

Дед прочистил горло.

— Будь по-твоему, Верхочут, — громко произнес он, — ради тебя и твоего побратима я устрою турий пир.

Он толкнул локтем в бок Конру, который стоял по другую руку от него и с восторгом глазел на Сету.

— Что стоишь, как в изумье?

Оруженосец, спохватившись, схватил рог и протрубил длинный незнакомый сигнал. Все, кто еще не вышел на поляну из шатров и из лесу взглянуть на Верхочута, стали собираться на голос рога.

Дед повернулся, чтобы идти, — и едва не ткнулся носом в грудь Асгону, который навис над ним, сузив глаза и сведя на переносице светлые брови.

— Танеште? — вполголоса, но свирепо произнес он. — По какому праву ты называешь так моего сына?