облако тэгов
1. ЗДРАВСТВУЙТЕ, ХОЗЯЙКА
Дежурства на космодромной станции слежения проходят довольно однообразно. Сидишь перед пультами в бункере и вспоминаешь холодный воздух земной весны. Сверху, над шестиметровым слоем грунта, спекают песок протуберанцевые выхлопы светила.
Но в тот день настроение у меня было замечательное, акустика струила «Голубую рапсодию», на пульте связи меж сенсорами уместилась коробочка с воздушной кукурузой.
Пискнул сигнал вызова, и засветился экран. С орбитального дока вышел на связь Солар.
— Привет подземным жителям! — сказал он. — Караулишь каботажник с баритонами?
— Он уже стартовал?
— Минуту назад. Кстати, тебя ждет сюрприз. В лице Патриции Кевестаде, врача-ветеринара, сорока семи лет. — Солар тоже был что-то слишком весел. — Знаешь, что она написала в графе «цель прибытия»?
— «Охота на меркурианских мастодонтов».
— Держись за кресло, Леонид!
Солар выудил откуда-то квадратик анкеты. Я увеличил изображение и прочитал: «Цель прибытия — вступление во владение Котловиной Калорис».
— Не разыгрывай меня, сумасшедших в космос не пускают.
— А еще она показала мне роскошные бумаженции с водяными знаками, печатями и с датой сорокалетней давности. Так что готовься. Встречай хозяйку!
Гнусненько хихикнув, Солар дал отбой.
— «При закате солнца наша тюрьма необыкновенно прекрасна!»
Каюсь, это я процитировал классика. Вечером первого дня в шлюзовой жилого блока. Хорошо еще, что скафандр снять не успел — сразу получил два раза по шее, причем чувствовалось, что это не только тонизирующее средство.
Вообще-то местные закаты яркостью красок не блещут. Редкие молекулы водорода и гелия, которые астрономам угодно было называть меркурианской атмосферой, неспособны разливать багрянец и пурпур. И вообще вечер здесь наступает через 176 земных суток после рассвета.
Земных суток… Честное-благородное, тогда, в первый день, я вспомнил о Земле только на пороге жилого блока. Слегка обрадовался — думал, помучаюсь сладкой межпланетной тоской перед сном. Но не получилось. Как только мои ноющие (чуть ли не вслух) руки и ноги устроились на койке, все куда-то тихо и быстро уплыло. Весь этот первый день мы копали котлованы, ставили на фундамент токамак, наращивали вокруг него стены, монтировали перекрытия, тянули в секции линии коммуникаций и устанавливали санфаянс. Через восемнадцать земных часов мы смогли войти в наше жилище. Через восемь часов вышли оттуда, и начался день второй.
Все дело в том, что Меркурий — это комок превосходной железной руды диаметром 4878 километров. Имеются также никель, цинк, свинец и еще кое-что. Следовательно, после того как мы обзавелись жильем, техника была отправлена на расчистку площадки в полутора километрах от базы. Там намечалось строительство рудника. Метров через триста у моего «риноцероса» со звоном отлетел трак, и пришлось выбираться на поверхность. Пристегнув к скафандру универсалку, я лихо откинул люк, выбрался на броню и спрыгнул на черный песок. Трак валялся неподалеку, он врезался в склон низенького холма и поэтому не улетел за близкий здешний горизонт.
— Чего стал? — прозвучал в шлеме недовольный голос Коленьки Голубчикова, который шел следом за мной на контейнеровозе.
— Поломка! — жизнерадостно сообщил я и сделал шаг. Ботинок взрыл песок, и моя нога легко погрузилась во что-то, булькнувшее, как горячий кисель. Ничего не успев сообразить, я упал лицом вниз и ослеп. Заорал без голоса, сам себя не слыша, завозил руками и ногами, пытаясь отыскать опору. Но колени и локти проваливались. Сердце нырнуло с дурным стуком. Я ужался до микрона и, мелькнув, унесся в вечность.
Вытащил меня оттуда Коленька Голубчиков. Сделал он это самым примитивным способом — за ноги. Слепота схлынула, я увидел его лицо за стеклом шлема. Коленькины губы шевелились беззвучно, глаза были насмешливыми. Радиосвязь не работала. Я оглянулся. Черный песочек затягивал жарко сияющую лужицу, в которой я только что барахтался. Светили звезды. Пылало огромное солнце.
— У! — сказал я, пробуя голос. — У-у-у!
Коленька ласково приподнял меня, поставил на ноги, обмахнул катышки расплавленного свинца. Потом, отстегивая от своего рукава универсалку (моя так и осталась в свинцовом озерце), пошел в обход за потерянным траком. Сварочный модуль универсалки выпустил почти прозрачную струю. Песок взвихрило, обнажая коварный свинцовый расплав. Коленька взял влево. Здесь под струей плазмы показался твердый грунт.
С траком в руках Голубчиков вернулся к «риноцеросу». Натянул на катки гусеницу, скрепил траки и махнул мне рукой: мол, садись, теперь потянет. Я тоже помахал ему ладонью и нетвердыми шагами пошел к своей машине. Очутившись на сиденье под броневым колпаком, я почувствовал, что обливаюсь холодным потом. Система терморегуляции, которая выдержала +430 по Цельсию, почему-то никак не отреагировала на это внутреннее похолодание. Но я все равно решил послать благодарность на завод-изготовитель.
Голос Коленьки я услышал снова, когда подключился к рации «риноцероса».
— Ты, Леня, как я погляжу, невезучий. Нахлебаешься здесь. Глаз у меня верный.
Голубчиков помолчал и душевно добавил:
— Может, того, а?
— Гвардия не сдается. Вперед, к вершинам, на благо созидания.
— Ну-ну. Эх, и попадет в тебя метеорит. У меня глаз верный. Двигай, чего стоишь?
Потом был день третий. Четвертый, двадцатый, сотый. Со временем я приспособился урывать минуту-другую для межпланетной ностальгии перед сном. Но до Земли было далеко, а работы так много, что сладостная тоска по дому стала приобретать кислый привкус отчаяния.
Прекраснее всего на свете — воздух. Особенно весной. Бродишь по улицам и дуреешь. Пахнет сырым снегом, нагретыми карнизами, линючей кошачьей шерстью. Правда, когда приходится отвечать на чужое любопытство или заполнять анкеты, я всегда утверждаю, что больше всего на свете люблю музыку. Это не совсем неправда. Иногда казалось, что — кранты. Отхватить бы универсалкой зажимы шлема — и упадет твоя головушка, сморщенная и обугленная, под чужими проклятыми небесами. Книг почти не было — грузы для нас выверялись тогда до килограмма. Все видеокассеты, благодаря пресловутой «ошибке компьютера», были посвящены одной теме, а именно: интенсивной технологии выращивания пресноводных моллюсков. Зато на стационарной орбите постоянно висела автоматическая станция, и можно было в любой момент послать индивидуальный заказ. Коленька Голубчиков начинал каждый день с «токкаты ре минор», но ближе к обеду переходил на Утесова, и тогда работа у него спорилась не в пример веселей. А мои ноги сами пританцовывали возле педалей под барабаны половецких плясок. Нож «риноцероса» скоблил каменистые края узенькой долины. Здесь должна была пройти северо-западная окраина будущего города, где небо под куполом должно стать не черным, а голубым и где половцы, буде они заявятся на Меркурий, не сгорят тут же с копотью и треском.
Когда взрывы пробивали в грунте шахтные стволы и густая пыль великолепными колоннами уходила в зенит, я, изнывая от собственного пижонства, заказывал Страделлу или Перголези. Барочная музыка соответствовала. Скафандр сотрясали хоралы. Спутник лупил с орбиты из пучкового лазера. Грохотал квадротолуол. Жизнь шла вперед.
Мне тридцать четыре. Из них тринадцать я провел на Меркурии. Заводам, работающим за орбитой Венеры, мы послали полмиллиарда тонн феррума, купрума, плюмбума и еще семнадцати элементов. Но Меркурий не стал планетой-рудником. Через год у нас появились книги — вдосталь, хоть зачитайся. А еще через год — клумба.
Мы отгородились от металлических озер и блуждающих водородных гейзеров Котловины Калорис прозрачным куполом и на отвоеванной территории разбили парк, построили стадион и торжественно открыли картинную галерею. Но заслуженная орбитальная станция-ветеран продолжала транслировать канцоны и куплеты — мы тут все стали меломанами по необходимости.
В тот день ожидалось прибытие оперной труппы, которая вылетела с Земли на транспорте «Европа». Певцы летели не на гастроли, а на постоянное место жительства — на Меркурии открылся театр. Артистов ждали, наверное, самые благодарные слушатели во всей солнечной системе.
«Европа» чинно вошла в орбитальный док, началась высадка певцов и выгрузка декораций. Были еще какие-то несрочные грузы и человек пять-шесть пассажиров. На орбите прибывшие прошли медицинское тестирование, заполнили анкеты, и теперь каботажник нес их на планету. В том числе и сорокасемилетнюю ветеринаршу Патрицию Кевестаде.
Я стал готовиться к встрече. Связался с наружным постом и попросил под любым предлогом отделить от общей массы прибывающих мадам Кевестаде и всеми силами, ненавязчиво и неутомительно, занимать ее разговорами, пока я снова не выйду на связь.
Видеотекс связал меня с городским транспьютером. На терминале пульта появились каталоговые номера всех изданий сорокалетней давности, где в публикациях упоминалось понятие «планета Меркурий». Научные работы сразу были отметены. Меня интересовала периодика Соединенных Штатов и скандинавских стран. Ввел новое понятие: «продажа». И сразу удача: осталось только два наименования. Знаменитая «Нью-Йорк таймс» и «Дагбладет». В публикациях этих газет говорилось о продаже участков на Меркурии.
Ранчо на Меркурии.
Акционерная компания «Спейс Фронтир» предлагает желающим необычный товар: участки самой близкой к Солнцу планеты. Разумеется, Меркурий пока недоступен для человека. Но представитель «Спейс Фронтир» в беседе с вашим корреспондентом отметил, что через 10—15 лет владельцы инопланетных ранчо смогут оценить свою заочную покупку. Известны и цены — 150 долларов за акр. Теперь каждый, у кого найдется под рукой микрокалькулятор, может без труда подсчитать стоимость планеты, носящей имя бога торговли.
Достаточно ироничный тон заметки, видимо, не повлиял на обозревателя «Дагбладет», который, сославшись на «Нью-Йорк таймс», выдал двадцать абсолютно серьезных строк.
Городской транспьютер снабдил меня и такой информацией: даже теперь, когда частная собственность отмерла де-факто, любое юридическое закрепление какой-либо собственности за любым, достигшим совершеннолетия (18 лет), лицом остается в силе. Другое дело, что на моей памяти никто и не думал пользоваться этим самым юридическим закреплением. В мои юные годы у некоторых еще имелась частная собственность, и этих владельцев именовали «мелкобуржуазным элементом». Но со временем всякое частное предпринимательство потеряло смысл. Оно имело немногочисленные цели: больше удобств, больше возможностей развлекаться. Только теперь и без частной собственности можно развлекаться на полную катушку, если не боишься в конце концов помереть от скуки. Но, говорят, некоторые еще крепко держались за свои лавочки, забегаловки и… И что там еще? Психология — штука упругая и прочная на излом. Вероятно, чтобы не травмировать мелкобуржуазные элементы, и сохранили юридическую видимость частной собственности. Нашли, о ком заботиться.
Я набрал индекс наружного поста. На экране появилось лицо стажера Курилова в профиль. Он ласково улыбался сидевшей, вероятно, напротив него Кевестаде (ее видно не было).
— На связи космодромная станция слежения, — произнес я. — Докладывайте, все ли пассажиры отправлены в город.
— Все, Леонид Петрович, — Курилов повернулся ко мне. — Только вот мы тут… В общем, мадам Кевестаде родом из Голландии, а у меня хобби — выращивание тюльпанов. И мадам Кевестаде очень любезно согласилась рассказать мне о генетическом кодировании оттенков коричневого цвета. Мадам Кевестаде говорит, что на Земле уже появились махровые сорта и ведется работа по созданию зонтичных соцветий.
— Очень плохо! — громко сказал я. — Стажер Курилов, вы совершенно зря задержали мадам… э-э-э…
— Мадам Кевестаде.
— Мадам Кевестаде опоздала на последний рейс магнитной платформы. Сейчас я заеду за мадам на своем мобиле и доставлю ее в город. А вам, стажер Курилов, выговор. Замените меня в бункере и проследите за отходом «Европы».
Перед тем как экран погас, на мгновение промелькнуло изображение любопытной ветеринарши. Она, как говорят телевизионщики, «влезла в кадр», чтобы посмотреть на строгого начальника. Немодное широкое платье. Низенький рост. Лица я не разглядел.
— Меня зовут Леонидом Петровичем Переслегиным, — сказал я, выруливая на трассу. — Работаю на обслуживании космических систем связи. Кроме того, возглавляю городское управление. Я его председатель. Мэр. Алькальд.
Кевестаде повернула ко мне лицо. Повыцветшие глаза наивного яблочно-зеленого цвета. Пухлые щеки, морщинки. Ее пациенты, должно быть, чувствуют к ней самое душевное расположение.
— А меня…
— Знаю. Патриция Кевестаде, врач-ветеринар. Владелица Котловины Калорис. Хозяйка самой богатой и обжитой области Меркурия.
— Откуда…
— Я же говорил: мэр. Председатель управления. Мне все положено знать. Но всего я не знаю. Скажите честно (я сбавил скорость), зачем вам это нужно?
Кевестаде застенчиво улыбнулась и принялась разглядывать проползающие по левую руку песчаные холмики.
— Красиво?
— Не очень, — призналась она. — Тут еще совсем дикая местность. И какие-то тона все однообразные: черные, серые.
— Тут атмосферы почти нет.
Яблочные глаза посмотрели на меня недоверчиво. Я прибавил скорость.
— Зачем вам это нужно? — повторил я. — Объясните. Я не понимаю.
Молчок. Улыбается и смотрит в окно. Полная блокировка каналов приема информации. Я начал заводиться.
— Вы что, собираетесь прибрать к рукам промышленность? Получать прибыль? Завести себе бассейн с шампанским?
— О, не кричите так, это невежливо!
«Раз, два, три», — сосчитал я про себя.
— Хорошо. В конце концов я как мэр должен передать вам все хозяйство. Из рук в руки. Когда вы думаете вступить в права владения? Сегодня? Завтра с утра?
На лице ее снова отразилась попытка уйти в себя. Но я все-таки получил ценную информацию о том, что она хотела бы первое время осмотреться.
— Вы пока руководите, как обычно. Кстати, вы все время задаете мне вопросы. Можно и мне задать один? В каком отеле я могу остановиться?
— В общежитии для малосемейных, — ответил я. — Там пустует одна комната. Потом мы вам что-нибудь подыщем.
Мой ответ ее вроде бы удовлетворил. Мобиль вынырнул из долины, и перед нами появился город. По земному исчислению сейчас была ночь, поэтому купол почернел и выглядел со стороны довольно мрачно. Через минуту мы уже миновали шлюз и катили по ночным улицам, освещенным фонарями.
Патриция Кевестаде пришла в мой кабинет через три дня. Я составлял проект месячного бюджета и прикидывал, куда направить поступившие стройматериалы: на возведение музыкальной школы или на прокладку магнитной дороги к четвертому руднику. Подняв глаза и увидев мадам, я осознал, что только что занимался горячо любимым делом. Что был счастлив. Хотя бы потому, что на время забыл о ее существовании.
— Работайте, работайте, я подожду! — горячо воскликнула она, увидев, что я изменился в лице. — Посижу вот здесь, у окна, пока вы не освободитесь.
Она уселась на стул у подоконника и стала терпеливо рассматривать улицу. Я тупо уставился в терминал, где застыли цифры ежемесячного потребления кислорода, электричества и воды. Наконец понял, что, пока не избавлюсь от тетушки Патриции, не смогу заняться серьезно никаким делом.
— Ну вот! — как можно добродушнее воскликнул я, отключив компьютер. — Перехожу в ваше распоряжение!
Патриция Кевестаде встала, подняла свои наивные глаза и посмотрела с такой тоской, что мне стало просто отчаянно ее жалко.
— Послушайте, — сказала она дрожащим голосом. — Вы думаете, я ничего не понимаю? Я все понимаю, я здесь никому не нужна. Что же мне делать? Подскажите! — высоким голосом потребовала она и тут же робко добавила: — Я здесь никого не знаю, кроме вас и этого стажера, который интересуется тюльпанами.
— Мы могли бы найти вам занятие на первое время, — как можно ровнее произнес я. — Правда, по вашей специальности работы найдется немного. Вам знакомы какие-нибудь машинные языки?
— Бейсик, бхарат.
— Есть возможность устроиться на магнитную дорогу, которая связывает город с рудниками. Там нужны программисты. Отпуск через год, сорок пять календарных дней без дороги. Устраивает?
— Я попробую, — задумчиво сказала она, а потом меня опять обдало тоскливой зеленью ее взгляда.
Расстегивая сумку, она подошла к моему столу. Выудила бумажные листки с отпечатанным на машинке текстом и выложила на стол. Сделала шаг назад. И снова взглянула, теперь уже с надеждой.
Купчая… завещание… пошлина уплачена… Что же мне с ней делать, если она сама толком не знает, чего хочет?
Я улыбнулся, пожал ей руку, спрятал документы в шкафчик, более других напоминающий сейф, и, сказав: «Минутку!», засунул в тайпер кусочек пластика. Отстучал на клавишах:
Удостоверение
Всем, кого это касается. Главное управление внеземных поселений, управление колоний на Меркурии удостоверяют, что Кевестаде Патриция является владелицей Котловины Калорис (Море Зноя) на планете Меркурий. Уполномоченный Л. П. Переслегин.
Дата. Индекс видеотекса. Подпись.
Она приняла «удостоверение» из моих рук, как драгоценность, и расцвела.
— Теперь вы здесь полная хозяйка. Может, будут какие-нибудь распоряжения?
— Да нет! — рассмеялась она. — Пожалуй, только вот что…
Я замер.
— Каждому встречному показывать удостоверение… Вы понимаете?
— Я сейчас же свяжусь с городским информационным центром, и все жители будут в курсе.
Когда она ушла, сердечно меня поблагодарив, я полез в стол, достал коробочку с воздушной кукурузой и целую горсть просыпал мимо рта.
Хозяйка работает на магнитной дороге. Возвращаться со смены она любит пешком. Каждый встречный, поравнявшись с ней, приподнимает головной убор и говорит:
— Здравствуйте, хозяйка!
И тогда на ее стеснительном лице прорастает радостная улыбка. Она даже не замечает, как иногда ей через полминуты навстречу попадаются те же самые люди и приподнимают те же самые головные уборы. Таких шутников я вызываю к себе и устраиваю разнос.
Она часто заходит ко мне. Я ей обо всем подробно рассказываю. Говорю, что скоро пустим пятый рудник. Что в наш оперный меломаны прилетают даже с Юпитера. Интересуюсь, как идут дела у нее на работе.
— Меня там ценят, — сообщает она. — И я тоже с большим уважением отношусь ко всем. Коллектив у нас дружный, все праздники вместе отмечаем.
Потом она прощается и выходит на улицу. Я стою у окна и наблюдаю, как она идет по тротуару. Вот поравнялась с маленькой девочкой. Девочка стащила с головы панамку и что-то сказала. Не слышно — что, но догадаться нетрудно. Патриция Кевестаде мило улыбнулась ребенку, погладила по головке и пошла дальше. Девочка, по-прежнему держа панамку в руке, смотрела ей вслед с серьезным любопытством.
Вы не знаете, отчего вымерли динозавры? Я, кажется, догадываюсь.
2. ЗЕЛЕНЫЙ ОДЕКОЛОН
У нее было два имени — Анастасия и «мисс Лавиния». Есть на Венере такая равнина, Лавиния, и там кто-то придумал устроить конкурс красоты. На Меркурии, увы, столь благозвучных топонимов нет.
— Ребята! — интригующе прижмурился Вотинов. — Это надо видеть. В цвете и трехмерно. Она как глянет на тебя, как ресницы приспустит — воздух ртом хватаешь. На прямой контакт со спинным мозгом выходит, зараза. И — лапки вперед — двигаешься следом за ней. Чистый яд.
— А походка? — деловито поинтересовался Солар. — Походка — это само естество женщины. Она без нее — шагающий скафандр. Ты обратил внимание на походку?
Вотинов наморщил лоб, выставил перед собой ладонь и задумчиво прошелся по ней двумя пальцами, подыскивая эквивалент непередаваемой походке «мисс Лавинии».
— Походка — не главное, — вступил в обсуждение Адам. — Волосы. Водопады литых прядей, всплески и переливы оттенков.
— Уши, — предложил я. — Розовая нежная мочка, чуть заметное биение пульса в таинственном лабиринте этого самого… этих самых…
— Хрящей ушной раковины, — подсказал Солар.
Коленька Голубчиков хмыкнул и подцепил на вилку охапочку размороженного салата.
— А у тебя какие соображения? — спросил его Солар.
— Насчет чего?
— Насчет этого самого. Что в женщине главное?
— Душа, — сказал Коленька.
— Идеалист, — с осуждением констатировал Солар.
— Он не знает женщин.
— Он созрел для женитьбы.
Заклейменный Голубчиков невозмутимо набивал рот салатом.
«Остренькая» тема нашу компанию разгорячила. Вотинов подкинул еще полешко.
— А я, ребяты, приглашен к ней в гости.
— Да ну?
— Это он напоследок приберег. Любит эффекты.
— Но у него есть и положительные черты. Он не жадный. Он и нас возьмет в гости к «мисс Лавинии».
— Табачок врозь! — возмущенно крикнул Вотинов. — Лучше одолжите кто-нибудь пиджак. Она женщина интеллигентная, в двадцать четыре — уже кандидат наук. Надо понятие иметь.
— Ну, это-то ты имеешь.
— Ты четырехмерные кроссворды без компьютера щелкаешь.
— Пиджак можешь взять мой, только, чур, дырку на спине сам заштопаешь.
Веселые разговоры продолжались до конца ужина. Я тоже вместе со всеми жевал и зубоскалил вперемешку. Но главным остроумцем все же в тот вечер выходил Солар. Он победно поглядывал на меня, а я все приберегал к концу главную сногсшибательную реплику. Дело в том, что я очень хорошо знал «мисс Лавинию». В девятом классе я был тайно и тихо в нее влюблен. И что самое приятное, бывая на Земле во время отпусков, я смог убедиться, что она этого не забыла. Какое-то звенышко из старой детской цепочки влюбленностей, дружб, симпатий и антипатий сохранилось, связывая нас. Молчаливым соглашением мы постановили считать это нашим секретом.
Ну, а раз секрет, то я и промолчал. Уступил лавры Солару. Сделал человеку приятное.
После ужина, просматривая в своем боксе единственное письменное послание, полученное от Анастасии, я снова потешил себя приятными воспоминаниями, порадовался прочности старого звенышка. Но все же отчетливо, хоть и без особой горечи, отметил, что вместе нам никогда не быть. Это была недоказуемая, но несомненная истина. Я с ней свыкся.
Наверное, маленькие толики радостей надежнее, чем большое оглушающее счастье. Оно может внезапно обернуться своей противоположностью. А «толики» здорово скрашивают жизнь и никогда не подводят.
«Привет, Переслегин! — писала Анастасия. — Ты знаешь, я тобой горжусь. Ты первопроходец, могучий мужик и тэдэ. Мама передает тебе привет. Она тебя очень хорошо помнит и ставит всем нашим в пример. А я скромно и потихоньку вспахиваю ниву практической химии полимеров. Слыхал ведь: вода-полимер, воздух-полимер, почва-полимер? Была в командировке на Венере. Короче, вместо замуж выходить, мусолю биочипов и ломаю пробирки. Да, у меня хобби. Собираю космический фольклор. Жду от тебя самых свежих частушек и припевок про гамма-мезоны и Аэлиточку кудрявую, которая милого увела. Ну, все, больше никаких новостей. Чмок! Анастасия».
Под почти реальный звук этого «чмока» я и уснул.
— Расскажи поподробней про ваши знаменитые водородные гейзеры, — попросила Анастасия.
Коричневый шелк, духи, крошечные серьги, поблескивающие в ушах, — все это было недоступно для мгновенной адаптации после комбинезонов одинаково удобного фасона. Я среагировал не сразу.
— Или ты считаешь, что лучше один раз увидеть, чем сто раз… и тэдэ? Видеозапись нам показывали. Что-то вроде летящего на всех парах локомотива из старой кинохроники.
— Скорее, это похоже на консервный нож, — ответил я. — Струя газа несется по равнине, пластинки базальтов летят, как клочья жести от консервной банки. И еще похоже на молнию. Летит тоненький зигзаг, а из трещины, что змеится за ним следом, под разными углами свищут струи водорода. И… Э-э, в общем, зрелище красивое.
— Понятно, — засмеялась она. — Ты уже поэтизируешь ваше Великое Лихо. Кошмары не снятся?
— Ты еще и психоаналитик?
— В твоих остроумных мозгах я копаться не собираюсь. Мы прилетели сюда специально для того, чтобы избавить вас от гейзеров.
— Прогнозировать их появление? Это дело безнадежное. Мы что-то нарушили в здешних структурах почвы, изменился баланс внутренних микронапряжений. Трещинка — и струя пошла вверх. Состав коры на здешних равнинах почти везде одинаков, и выброс газов возможен где угодно — хоть вот под окном твоей лаборатории. А металлический водород планетного ядра будет газовать еще три-четыре миллиарда лет. Так что можешь переквалифицироваться в психоаналитики. Задатки есть.
— Мы не собираемся ничего прогнозировать, — с нежной убедительностью перебила Анастасия (а в ее голосе звучало: первопроходец! медведь компьютеризированный!). — Мы просто перекроем водороду выход наружу.
— Полимеризация? — догадался я и заерзал в кресле. — Нет уж. Это вы будете делать через мой труп. Планета должна дышать, бурлить и вообще жить своей собственной жизнью по природой данным законам. Полимеризовать ее газовое ядро — это все равно, что окунуть человека с головой в бак с клеем.
— У тебя тоже есть задатки, — сообщила Анастасия. — Зришь в корень. Но при таком подходе на Меркурий не стали бы посылать ученых. Выдали бы вам оборудование, технологию, и — полный вперед, Леонид Переслегин!
— Что же придумала твоя светлая голова?
Сидя в кресле, Анастасия вытянула ноги и с удовольствием поболтала ими в воздухе.
— Раньше при проходке шахтных стволов или линий метрополитена работам мешало просачивание грунтовых вод. И воду просто-напросто замораживали. Ледяная рубашка в несколько метров толщиной служила щитом против подземных наводнений. Заметь: всего в несколько метров. Замораживать грунтовые воды на всей планете никто и не собирался.
— Локальная полимеризация?
— Да. Рубашка полимерного водорода под районами, обжитыми людьми. Только вот «локальная», как ты выразился, а точнее — пространственно заданная полимеризация оказалась такой проблемой, что… В общем, знай я заранее обо всех сложностях, которые нам предстояли, я бы предпочла откачивать водород ручной помпой.
— Какая ты вумная! — закричал я. — Мисс Лавиния, сегодня же вечером мы единодушно изберем тебя «мисс Котловиной Калорис»!
— Мисс Котловина? Мерси.
Анастасия встала, подошла к консольному выносу одного из своих агрегатов и взяла стоявший там снимок.
— Вот, — сказала она, предлагая мне прийти в восторг от нерезкого изображения какого-то оплывшего пузыря, набитого спиральками и шариками. — Это он подсказал путь решения проблемы. В смежной лаборатории этому вирусу привили способность соединяться со своими собратьями по принципу вольвокса. Размер этого «виро-вольвокса» ограничен генетически. И мы решили поискать способ запечатлевать, оттискивать генокод в любых полимерных цепочках молекул.
Анастасия ждала моей реакции. Ее лицо было очень близко.
Молекулярные цепочки… Молекулы ДНК и РНК, носители наследственных признаков — тоже полимеры… Любой полимер можно сделать носителем генетической информации.
А значит, полимеры могут выращивать сами из себя все, что угодно. Генная инженерия уже сейчас способна кодировать практически любые наследственные признаки. Если капнуть «генополимерной водой» в океан, то он не превратится весь в хлопья чего-то полиэтиленово-синтетического, просто на волнах закачается новый остров — с известными размерами и формой, с заданной «осадкой». Можно выращивать гавани и пирсы с волноломами. Строительные конструкции и детали машин будут возникать, как по мановению, без помощи резцов, прессов и отливочных форм.
— Какая ты вумная, — слабым голосом повторил я. — Это ж надо. А я с тобой в одном классе когда-то…
Если б я переступил с ноги на ногу, мы бы ткнулись друг в друга подбородками. Школьные друзья, школьные друзья.
— Замуж тебе пора выходить! — в отчаянии закричал я. — И чем скорее… Может, это у тебя пройдет!
Анастасия засмеялась.
Контейнеровоз полз по песку медленно, на первой скорости. Широкие траки осторожно ложились на мягкое. Иногда только в коробке кабины резонировал скрежет — под гусеницу попадали выходы рудных жил.
Голова Вотинова чуть покачивалась в шлеме, глаза были полузакрыты, губы сложены бантиком и вытянуты, как для поцелуя, — наверняка слушает что-то блюзовое. Я научился определять по лицам, у кого какая музыка звучит «под кумполом», как выразился Коленька Голубчиков.
— Здесь! — бодро сказал Вотинов, очнувшись и потягиваясь на сиденье.
Я остановил контейнеровоз. Чернота барханчиков, тускло-медные отсветы песков. А вот и хлопья щелочных осадков. Бугорки, заиндевевшие соляными кристалликами. И тоненькая, почти незаметная в пятне прожекторного света трещинка. Дальше, к близкому горизонту, она заметно расширялась. А потом расползалась в канаву, в овраг, в каньон — там фонтаны газа развеяли тысячи тонн породы.
Мы остановились возле того места, где «консервный нож» вдруг почему-то прекратил свою работу, гейзер иссяк и полет трещинки-молнии прекратился.
— Бросьте сомневаться! — прозвучал в шлемофоне голос Анастасии. — Если газ внезапно вырвется, мы тут же подадим в скважину полимерную затравку. И наступит полный штиль.
Мы с Вотиновым выбрались из кабины наружу. Покидая машины, ребята собирались возле нас. Подошла и мисс Лавиния.
— Походку и под скафандром не спрячешь, — свистящим шепотом передал по моему личному диапазону Солар.
Анастасия покачивалась с пятки на носок, уперев руки в пояс своих доспехов.
— Подведем шланг к самой скважине, компьютер при первом же скачке давления подаст капельку поливодорода. Ну же! Решайтесь, первопроходцы!
— Наука! — вздохнул Коленька Голубчиков. Подумал и добавил: — Не потянет.
— Что не потянет? — быстро спросила Анастасия и повернулась на каблуках к Коленьке. — Вы боитесь, что ли? Вы, вы — лично?
Должно быть, после этого Коленька взглянул на Анастасию более внимательно. Но тень на стекле шлема не пропустила никаких эмоций.
— Тогда садитесь на свои самосвалы, — Анастасия обозлилась, — и откатывайтесь куда-нибудь подальше. Я одна буду бурить. Покажите только, как это делается.
— Ага, — с готовностью отозвался Голубчиков, но таким тоном, что ребята не удержали смешки. Минуту назад им и в голову не пришло бы, что они смогут посмеяться над мисс Лавинией.
— Мы уж сами пробурим все, что надо, везде, где надо, — сообщил ей Голубчиков. — А вы, девушка, отойдите.
Умница Анастасия посмеялась вместе со всеми и отошла к контейнеровозам. Обижаться не стала, тем более что добилась своего.
Мы сгрузили с платформ буровой комплекс, подвели куда следовало шланг. Работа началась. Мы не сразу и сообразили, что произошло, когда в стеклах шлемов качнулось звездное небо, а из скважины выхлестнуло рыхлую прядь спутанного волокна.
— Готово!
Реакция у Анастасии была мгновенной, и пока мы приходили в себя, она уже шла к буровой, отстегнув от рукава скафандра универсалку и подвинчивая на ней регулятор плазменного резака.
Вторым по скорости реакции оказался Голубчиков. Он сорвался с места и, увязая в песке, запрыгал за Анастасией. Из резака вылетел тонкий голубой язычок. Анастасия уже взялась за прядку рыхлого волокна, когда Коленька схватился рукой прямо за плазменную насадку универсалки.
— Водород!
Только тогда с места дернулись все остальные.
Анастасия повернулась, наклонив голову, проследила, как Голубчиков, зажав под мышкой ладонь, присел на корточки, а потом завалился на бок.
— Просто жуть какая-то, дикость и… и нелепость!
В дивных глазах Анастасии стояли слезы. Она щипала кончик носа и шмыгала. А я не умею успокаивать людей. Не умею, и все! Может, мне надо было обнять ее за плечи — пусть бы шмыгала у меня на груди. Но я не умею.
— Я же не виновата, что он бросился меня спасать? — она искала оправдания, заглядывая мне в глаза. — Что я, дура какая-нибудь, бросаться с плазменной горелкой наобум? Не надо было меня спасать, не взрывается поливодород, не взрывается!
— Ты не переживай так, — произнес я деревянным тоном официальных соболезнований. — Главное, он жив.
— Ему двадцать шесть лет, — Анастасия плаксиво распустила губы, — а ему руку отрежут.
— Не отрежут. Самое большее — два-три пальца ампутируют.
— Успокоил! Тебе бы три пальца ампутировать! Ой, боже мой! Какая я дура! Ну почему я такая дура, а?
Я не знал, что ответить. Я сам чувствовал себя дураком. И Голубчикова было смертельно жалко — куда он теперь? Что он будет делать без нас, без своего прокаленного близким солнцем «риноцероса», без отдохновенной трепотни в столовке по вечерам? Спишут его на Землю, как пить дать.
Великодушные нарушения инструкций бывают только в приятных книгах. Голубчикова действительно списали. Мы делали прощальный ужин. Говорили спичи, хлопали по плечу. Коленька невозмутимо жевал и кивал в необходимых случаях головой.
В шлюзовой вдруг лязгнул замок люка. Еще до того, как Анастасия появилась в дверях столовки, мы уже знали, что это именно она пришла на наш мальчишник. Коленька привстал и поприветствовал ее кивком головы.
— Привет, ребята! — Анастасия быстро оглядела всех и остановила взгляд на мне. Я сидел рядом с Голубчиковым. Пришлось пойти в кухонный бокс за горчицей.
Когда вернулся, минутное замешательство уже разгладилось, Анастасия включилась в общий тон разговора, поправляя перевязь, в которой покоилась забинтованная Коленькина рука.
После ужина Голубчиков пошел проводить Анастасию в шестой жилой блок, где она была пристроена. Прелестное, должно быть, зрелище — прогулка под звездным небом в скафандрах. Коленька вернулся около полуночи, невозмутимый, как всегда.
Наутро челнок отвез его на орбитальную станцию и с первым же грузовиком он улетел на Землю. Через неделю улетела и Анастасия. Через две недели я получил от нее письменное послание:
«Привет, Переслегин! У меня все нормально, работа по генетическим структурам полимеров заняла первое место в «Индекс Трансляционум». Но я к теме охладела, пусть о ней прикладники заботятся, практики.
Тебе и всем ребятам привет от Н. Голубчикова. А он, оказывается, очень интересный человек. Думаю: не выйти ли за него замуж? Когда закончите обработку верхних слоев коры, сообщите. Все-таки я избавила вас от гейзеров? Видимо, задатки были. Пока! Анастасия».
Внизу на листке бумаги было приписано от руки корявым почерком:
«Привет, Леонид. Будешь в отпуске, заходи в гости. Всем ребятам привет».
«Левой рукой писал», — понял я. Положил письмо обратно в конверт и решил приобщить его к первому. Но первое не нашел, потерялось где-то.
Видимо, сведения о развитии небезынтересного для нашей компании сюжета приходили не только ко мне.
— Мы находимся на расстоянии ноль шестьсот тринадцать тысячных астрономических единиц от поверхности Земли, — сообщил Адам, прогнав по дисплею несколько последовательных вычислений. Потом протянул эффектную паузу и с торжеством добавил: — А браки, как известно, заключаются на небесах!
Мы поаплодировали этой свежей и обнадеживающей мысли. И думы наши снова, в который уже раз, втекли в привычное за последние недели русло. Тема дальнейшего развития взаимоотношений Коленьки и Анастасии стала настолько частой в наших разговорах, что у меня появилось предчувствие: ой, не кончится эта история добром…
— Ходят слухи, — многозначительно оглядев присутствующих на ежевечернем сборище в столовке, изрек Солар, — что Голубчиков делает карьеру. Из водителя зоопередвижки он вырос до старшего смотрителя вольеров травоядных парнокопытных. И это еще не предел для нашего Коленьки!
— Он скоро директором станет!
— Самые эндемичные яйцекладущие будут считать за честь пожать ему лапу!
Конечно, известие о том, что Голубчиков, игнорируя немалочисленные приглашения космометеорологов, космопсихологов, радиобиологов, меркурологов и прочих деятелей из наземных центров обработки информации, избрал романтическую должность служителя в зверинце, произвело надлежащий эффект. Но каждый, зная своеобразие Коленькиного темперамента, в глубине души заранее ожидал чего-нибудь именно в этом духе. Почему-то считают, что первопоселенцы на колонизируемых планетах — это суперспециалисты, цвет науки, и вокруг наших голов постоянно сверкают сполохи озарений, прозрений и вдохновений. Случается, конечно, и сверкают. Но не чаще, чем у земных служителей научно-технического прогресса. Когда медики списывают нашего брата из-за профнепригодности (читай — увечья), за беднягами устраивается настоящая охота, в которой участвуют даже именитые исследовательские институты. Рассчитывают на нашу квалификацию, на опыт фронтирера науки. А опыт первопроходца — это в основном умение выдерживать собачью жизнь. В эпоху максимальной комфортности быта мало кто знает этимологию устаревших устойчивых выражений «до седьмого пота» и «не жрамши». Поясняю: эти лингвистические реликты соотносятся с осознанной необходимостью двадцатичасового рабочего дня и одноразового питания — иногда. Иногда довольно часто. Первые экспедиции, занимающиеся сбором информации, не лишены бывают и привычного видео, и спецсеансов связи с родными. И соленый огурчик, если захочется, можно отыскать в продуктовых вакуум-климатизерах. Но после стадии эксперимента наступает пора вживания в новый мир, период развертывания элементов привычной для земного человека ноосферы, и, как всякое начинание на голом месте, освоение сопровождается неожиданностями, непредвиденностями, несуразностями, распорядок и режим трещат по всем швам, в тартарары летят планы и программы, где-то что-то не ко времени взрывается, преступно нарушается ТБ, и покой нам только снится, если находится время для сна. В специальных психотерапевтических изданиях одно время даже всплывал термин «комплекс кроманьонца», но был из вежливости быстро стушеван. Может, кого-то из наших это действительно задевало, но ведь надо быть честным, изысканность рефлексий первопроходцу сохранить трудно.
— Мне тут один знакомый ксенотектоник кассету прислал, — сообщил Вотинов. — Говорит, Голубчиков теперь у них работает. Из зоопарка ушел. Не без влияния…
Коленька возглавлял отдел моделирования тектонических процессов внутренних планет. Теперь он был обладателем двухтумбового стола со встроенным терминалом и вращающегося кресла, раскидистого и эргономически идеального. Прежде чем окликнуть, я попытался мысленно усадить в это кресло человека в фартуке, с метелкой и совком. Воображаемый служитель зверинца присел на самый краешек, тут же вскочил, пошаркал задубелой ладонью по глянцевой обшивке и умоляюще взглянул на меня — не могу, мол, убери меня отсюдова…
Коленька поднял лицо, как всегда, с полуулыбкой. Но, увидев меня, чуть-чуть вздрогнул. Во взгляде шевельнулось не то чтоб недовольство, а так — некий душевный дискомфорт. Я решил не допускать мерихлюндий, радостно заорал: «Салют, старик!», очутился у стола и, перегнувшись, сграбастал Голубчикова, стал стучать по спине кулаком: давно не виделись, безумно рад встрече, гляди-ка — усы вырастил! В общем, не давал времени осознать, что я — герой-первопроходец, а он — списанный за ущербностью ветеран.
Коленька тоже молотил меня по спине, улыбался, поддакивал.
Потом получилось так, что я сидел в необъятном кресле, а Голубчиков, заложив руки за спину и наклонившись ко мне, внимал. Я заливался. Новостей было много. Одновременно из сумки извлекались посылочки от ребят, сюрпризы-сувениры, снимки на память и кассеты с прочувствованными песнопениями.
Наконец я выдохся и, блаженно потянувшись, откинулся на высокую спинку. В кресле мне было очень хорошо. Беззвучно мельтешили зеленые цифры в часовом «окне» дисплея.
— Рабочий день кончается, — отметил я, когда в мозг просочилось значение зеленых цифр. — Давай-ка махнем куда-нибудь в лес, к речке, с ночевкой, с костерком.
Тут мой взгляд набрел на подсунутый под край экранной рамки снимок Анастасии.
— Не могу, старик, — ответил Голубчиков. — Давай завтра, а? Сегодня не могу.
Анастасия увела меня в уголок гостиной, отгородилась акустическим барьером от электронного плеска и грозовых разрядов музыки, в которой купались парами и поодиночке ее гости. Голубчиков остался по ту сторону барьера. Он не танцевал, сидел за отодвинутым к стене столиком и накладывал свои обычные четыре ложки сахарного песку в чашку с чаем.
— Что характерно, — сказал я Анастасии, — рожи у них у всех такие умные, у знакомых твоих.
— Рожи соответствуют внутреннему содержанию, — отреагировала Анастасия. — Много их тут было и будет всяких, лауреатскими значками увешанных. Эрудиты, махатмы-гуру, контринтуитивисты. А на уме сам знаешь что.
Посреди затемненной гостиной возник вишнево светящийся пузырек, который начал стремительно набухать и раскаляться, меняя цвет на красный, потом на оранжевый, потом он ослепительно просиял бело-голубым и из него фонтаном ударили огненные струи. Над головами танцующих заметались золотые, серебристые и красные просверки, и все, осыпаемые медленно тающими хлопьями искр, задвигались в убыстренном ритме.
— А тактика у меня накатанная, — продолжала Анастасия. — Сперва вздымаю на гафеле свой синий чулок. Если не помогает, демонстрирую соискателю любовь в три тысячи вольт. Он дымится, искрит, потом с криком убегает. А вот Коленька не такой. Коленька замечательный. Коленька лучше всех, потому что он настоящий мужчина. Но уж больно прост. Вечерком собираются контринтуитивисты на чашку чая. Так он чай пьет добросовестно до часу ночи, а на вопросы «не правда ли, дорогой вы наш этот самый» отвечает «ага!»
Глаза у Анастасии блестели, но смотрели невидяще, и по всему чувствовалось, что монолог этот адресован кому-то, все понимающему, кто может успокоить и приголубить, и сказать, что все будет хорошо. То есть не мне.
— Значит, так. Я теперь знаю, в чем мое призвание. Я из него сделаю человека. Он у меня по характеру мазка будет отличать кватроченто от чинквеченто, выпекать в день по семь-восемь теорий психоконстантности и локоморфизма и сочинять рубаи на арамейском. Я. Его. Подниму. До себя.
На домашнем видео, которое располагалось в этом же огороженном акустическим барьером углу, был прикреплен снимок Коленьки. «Задурил девушке голову, злодей», — с укором подумал я. Коленькин фотовзгляд, исполненный непоколебимого душевного равновесия и приветливости, видимо, встретился со взглядом Анастасии.
— Но, честно говоря, при всем при том мне хотелось бы, чтобы он оставался таким, какой есть. В глубине. Я не отвергаю компромиссы. Вовсе не хочу, чтоб он был у меня под каблуком. Я, например, стараюсь привыкнуть к этому самому… Одеколон есть такой зеленый, гадость ужасная.
— «Шипр».
— Вот-вот. У каждого свои слабости. В общем, работы мне предстоит много. Причем работы… — Она вдруг понизила голос, хотя нас никто не мог услышать. — …по специальности. Вот так.
Я изобразил на лице удивление и заинтересованность.
— Про параллельный перенос генетической информации читал?
Вот тут-то меня в первый раз кольнул страх. Я как будто очутился в заторможенной нереальности сна, где весомость обретает даже самая несуразная угроза.
— Эксперименты с генетическим кодированием человеческих качеств проводились лишь на стадиях, предшествующих оплодотворению яйцеклетки. А почему бы не попробовать переделать уже готового человека? Кто сказал, что это невозможно? Ведь каждый постоянно находится под воздействием параллельного переноса, в нашу плоть ежесекундно вторгаются гены других людей, зверей, рыб, растений, простейших… Химико-физический механизм этого явления до сих пор неясен. Но это только потому, что им еще никто как следует не занимался — я выясняла, поднимала все публикации по этой теме. Ты только представь, ты сможешь близкого тебе, любимого человека сделать еще ближе и любимей. Сделать его таким, каким мечтал его видеть! Старые разговоры про то, что любовь ослепляет, что мы любим не конкретного человека, а его идеализированный образ, а потом приходит узнавание, разочарование, крушение иллюзий… Кто откажется от уверенности в счастье, от его детерминированности, если хочешь? Я — не собираюсь. Я его выкую собственными руками. С точностью до сотой ангстрема. Не о таком ли приворотном зелье мечтали все женщины?
Под потолком сплетались в змеиные клубки голубые молнии, по стенам сползали вниз пульсирующие волны прозрачного огня, фигуры танцующих окутывало многоцветное колеблющееся марево, и все это происходило в абсолютной тишине, и мне стало казаться, что я в темном кинозале смотрю фильм про себя и про Анастасию, и постановщик фильма — явно невротик, и тягостное кино все не кончается, и когда же, черт возьми, промелькнет конечный титр и в зале включат свет?
— В конце концов, я сама тоже должна чем-то поступиться, — говорила Анастасия. — Я тоже могу научить себя вдыхать с упоением «Шипр» и грызть заусеницы.
— Понимаешь, — начал я, вкладывая в слова максимум убедительности. — Мне кажется, незачем городить такой огород. Сделай допущение и представь себе, что Голубчикову все это совершенно не нужно. Это представить не трудно, верно? Теперь сделай усилие и переходи к следующему допущению: тебе самой это тоже совершенно ни к чему.
— А что тогда нужно делать?
— Ну как — «что»? — смешался я. — Ну, как-нибудь так, без этого… Он человек простой, ты ему и так нравишься.
— Глупости, ему нравятся во мне лишь отдельные детали, а выделять во мне излюбленную часть нечего, я синкретична и обаятельна в своей синкретичности! — выпалила Анастасия, набрала воздуху и снова понеслась: — Я такая, какая есть, и он будет таким, какой есть, но еще и таким, каким я его хочу видеть, и сама я буду, какой он хочет…
От Анастасии я отправился в аэропорт и в четыре утра улетел на Алтай, к Телецкому озеру. Там у меня был знакомый пенсионер. Мы ловили «на мушку» хариуса в устье Чулышмана, лупцевали друг на дружке комаров, я храбро купался в ледяной воде. Отпуск проходил хорошо.
К его концу я вернулся домой, чинно нанес визиты всем родным, покуролесил с друзьями детства, наелся маминых капустных пирогов и, как никогда, ощущал прекрасное земное притяжение. К Анастасии отправился, не предупредив заранее по видео.
Фантазия рисовала картины, от которых стыла кровь. Вот Голубчиков, весь в красных аллергических пятнах, судорожно терзает клавиатуру, а на экране с сумасшедшей скоростью возникают строчки исследовательской работы «Гомеровский эпос в эстетике Гегеля». А вот он, вспотевший и трясущийся от процессов, бурлящих в его генетических закромах, на негнущихся ногах подходит к роялю и с исступлением и мукой начинает наяривать что-то несусветно авангардное. И так далее. Но беспокоиться, конечно, следовало не за Коленьку.
Подбородок у Анастасии был по-прежнему гордо поднят, но теперь, увы, это производило скорее комичное впечатление.
— Все! — объявила она, усевшись напротив меня в кресло. — Было и прошло. Волны моря житейского и тэдэ.
Она забарабанила пальцами по полировке стола.
— Видеть. Его. Больше. Не могу. Чаю хочешь? Сейчас принесу.
Она зазвенела чем-то на кухне, раздалось гуденье. Хлопнула дверца холодильника.
— Может, я и сумею активизировать чужеродные гены, заставить их «играть» в новом оркестре. Или когда-нибудь ради спортивного интереса займусь самым длительным и нудным: формализацией метафоры «идеальный Коленька» и подготовкой генного «набора вторжения». Но ты был прав. Это действительно никому не нужно — ни ему, ни мне.
Молчание. Звяканье ложечки о чашку.
— Додумалась: сотворить гомункулуса, приятного во всех отношениях. Он и так гомункулус, дурак непуганый, самодовольный енот!
Я раскрыл было рот, чтобы вступиться за Голубчикова, но тут Анастасия решительно встала, направилась к видео и со словами «А вот я сейчас ему об этом и скажу» ткнула клавишу. Одну-единственную, из чего я сделал вывод, что нужный индекс все еще не выведен из оперативной памяти.
На экране появилась Коленькина мама.
— Здравствуйте, Колю позовите, пожалуйста.
— А он спит.
— Тогда передайте ему, что…
— …и не велел будить. Хотя… — Коленькина мама, как и все мамы, явно была не прочь стать бабушкой. — Разбудить, может, все-таки?
— Нет! Не надо! Пусть спит.
Экран погас. Динамик объявил погоду на всех материках. На Алтае шел дождь. Мой пенсионер, накинув дождевик, рыл широким ножом сырую землю, выкапывал золотой корень. А может, бродил по зарослям бадана, обрывая нижние почерневшие листья, — если их заварить в кипятке, от десятка болезней помогает.
— Чуть не забыл, я тебе хариусов копченых привез. Возьми там, в прихожей
3. ФАГ
Прежде чем впустить Вотинова, я убрал со стола все бумажки и на голой, а потому враждебно-официальной поверхности разместил точно по центру
«Заявление.
Прошу не назначать меня начальником маркшейдерского комплекса кратера Роден. Я начальником быть не могу, во мне просыпается кайзеровский фельдфебель. Зверствую, потом раскаиваюсь, отпускаю вожжи, спохватываюсь, зверствую опять. Мне бы какую-нибудь работу, чтобы со статусом руководителя, но без подчиненных. К сему Валентин Вотинов. В просьбе моей прошу не отказать. Прошу напомнить отделу снабжения, что у них уже три недели валяется моя заявка на чай цейлонский 1 кг, батончики соевые 8 кг, «Encyclopaedia Britannica», дискеты №№ 11 – 13».
Одинокая бумаженция на девственно чистом столе смотрится, как полная яда бюрократическая змея, изготовившаяся к броску. Я пригласил по интеркому Валентина, ткнул в музыкальную кнопочку (Бетховен, четвертый концерт соль-мажор, Кливлендский симфонический, негромко, фоном) и сплел пальцы на животе.
Вотинов тычком распахнул дверь, увидел змею и вызывающе забрякал ботинками по моему элегантному эрзац-паркету, тут же, впрочем, сбившись под безмятежным фортепианным вступлением Гилельса.
Храбрится. Это хорошо. Значит, внутренне готов к компромиссу, а то и вообще спасует. Кресло: присаживайся. Тему подхватила группа смычковых. Вотинов заметно дрогнул. Он еще пытался надменно задирать подбородок, но пальцы уже побарабанивали по подлокотнику.
– В просьбе твоей решено не отказать, – тепло улыбнулся пробившийся в крупные администраторы друг молодости.
– «Стейнвей», – вздохнул Валентин. – Умели же раньше инструменты делать. Кливлендский? Ленинградский?
– Будет тебе статус рабовладельца, – я взял его «Заявление», – но без рабов. Сколько операторов требуется в Родене? Минимум?
– Кливлендский, дирижер Армани, –определил Вотинов. – Двое. Без учета меня.
– Дадим тебе одного.
– Не хочу, – ощетинился старый капризный кореш.
Уговаривать нужно неспешно, для того и существуют большие начальственные кабинеты, в которых время течет медленно. Сразу дать понять, что других дел у тебя нет, и ты можешь сколь потребуется долго выстраивать элементарную логическую цепочку, после каждого нового звена спрашивая «Правильно?». Отрицать невозможно, потому что, действительно, правильно, а я уже несу очередной кованый силлогизм, и так все ближе и ближе к полной капитуляции оппонента. Бывалых старожилов на Меркурии раз,
два и обчелся, верно? Если новобранцев бросить в кратер одних, кто за ними присмотрит? Полигон в Море Дождей, это, конечно, хорошо, но здесь не Луна, сноровка нужна другая и шестое чувство особое,
меркурианское. Эм ай райт? Конечно, опыт такого специалиста, как Валентин Вотинов, можно использовать по научной линии, экспертом каким-нибудь, но тогда быстро отрастет брюшко, вот как у меня, грешного. Так где же эффективнее всего можно применить таланты Валентину Вотинову? Ответ должен дать сам казнимый: средь раскаленных камней, под бешеным солнцем, в глубоких штольнях, на прямом производстве. Вуасси тю вуа, тю мем компран бьен. А в одиночку там нечего делать. Нужны ребята на подхвате, вторая смена. Хоть чаю тебе – вон, цейлонского – заварят, когда трудогольный отходняк ломать начнет. Учти, тебя не в Бетховен посылают... Да-да, мягчайшее туше. Медленная часть – просто несравненной красоты, какой диалог между солистом и оркестром! Четвертый концерт – это настоящий Бетховен. Красота тематизма, интонационная законченность, победное шествие к полифоническим вершинам, к сплетению и взаимоинициациям
абстрактных частностей, рождающих в итоге космическую целостность мысли и стиля. Диаметр у Бетховена – 625 километров, сразу под тонким слоем грунта лежит чистейшее железо, ржа его десять тысяч лет не возьмет, хочешь туда? Пятьдесят гавриков под крыло. Вот и я говорю. А в Родене вольфрама с кулачок, вы там вдвоем вполне управитесь.
– И его замучаю, и сам буду расстраиваться, – угрюмо брыкнулся Вотинов. Одна лопатка уже на ковре, не дать вывернуться и отползти к краю, чтобы опять да сызнова не начинать цеплять звено к звену.
– Фамилия его, – я поклонился дисплею, – Гербу. А может быть, и не фамилия, а имя. Преномен, как говорили древние латиняне. Или когномен, то бишь кликуха. Или номен гентиле...
– Поточнее нельзя?
– Какая тебе разница, на месте выяснишь, если захочешь. Ты лучше служебные характеристики послушай. Специальностей у него тьма, водоснабжение и канализация, эндокринология, космические двигатели, лингвистика, эволюционизм, куда ни притыкали, везде справлялся «на ять».
– А с горным делом этот твой Квинт Виниций Дециматор знаком?
– Мамерий Ноний Помпон. В кизеловском угольном бассейне остатки догребал. Особо подчеркивается, что не гнушается черной работой. А также скучной, долгой и бесполезной, на какую ни одного романтика калачом не заманишь. Наоборот, именно грязную и занудную работу он предпочитает, рвется на нее и упоенно
исполняет.
– Псих?
– Полная психическая гармония. Если у тебя, допустим, хандра, то он сразу определит, какого типа эта хандра, потоскует в унисон или спровоцирует у тебя взрыв ухарского жизнелюбия.
– Это же идеал, – голос у Вотинова сделался жалобным. – Ангел во плоти. Заест он меня, знаем мы этих добродетельных. Получишь по пневмопочте контейнер с моими обглоданными косточками. Как, говоришь, его? Гербу? Румын, что ли?
Каденция. Гилельс промакнул платочком лоб. Мы пожали друг другу руки. Про соевые батончики Валентин не вспомнил.
Из дневника В. Вотинова. «II.07 земн. Сижу в Родене, Прислали помощника. Первое впечатление оч. хорошее. Для начала засадил за геологическую документацию. Набросился, как изголодавшийся. Оно и понятно, дело веселое: нумерация пород и образцов, даты проходки до конца каждой породы, стратиграфический горизонт, истинный угол падения/азимут, глубина закрепленной части выработки, приток
общий м²/час, сведения о газоносности и тэ дэ и тэ дэ и тэ дэ. За полчаса всю вчерашнюю информацию растасовал, взял пылесос и отправился наводить чистоту в шлюзовую камеру. Потом по радио ругался со снабженцами, что им наговорил, не знаю, но вечером мы под свеженький чаек кушали батончики. Он тоже оч. любит батончики. Перед отходом ко сну стирал вручную и гладил свои носовые платки, сказал, что у него ритуал такой вечерний, вроде медитации. Спросил, не надо ли и мои постирать. Страшная мысль: вдруг на Земле роботехника внезапно сделала гигантский скачок?
1 2.07 земн. Второе впечатление оч. хорошее. Ходили играть в гиперболоид инженера Гарина. Показал ему наш комбайн «Твин-Борер», он сразу предложил лазерные фрезы заменить на что-нибудь более экономичное, например, на монокристаллические резцы, движущиеся по гипоциклоидам. А я ему сказал, что на каждую
гусеницу надо поставить реверсивный гидравлический двигатель, чтобы комбайн мог разворачиваться на месте.
Бурили в кровле шпуры, устанавливали знаки нивелирных реперов, снабженные гравидатчиками, прокладывали теодолитные ходы I разряда. Глазомер у Гербу оч. хороший. Когда вернулись, я замешкался, он рванул в душевую и закрылся изнутри. Колотил в двери, ругался, бесполезно. Наконец, двери открываются, он уже одет. Я разинул было клюв, а он с готовностью: «Что, спинку потереть? Погоди, сейчас разденусь». Пришлось махнуть рукой. Может, он дама?
13.07. Вносили поправки в модель пространственного положения, формы и условий залегания наших уважаемых вольфрамовых руд. Гербу на обед сготовил бялеш – высокий пирог с мясом и картошкой,
татарское нацблюдо. Так он румын или кто? После бялеша ходили на обогатительную фабрику, погрузили контейнеры с брусками на катапульту, тщательно прицелились – Гербу сделал вид, что поплевывает на указательный палец, будто хочет внести поправку на силу ветра – и зафинтилили два центнера на орбиту.
18.07. Работаем, работаем.
27.07. Как начальник, я бездарен, а потому руководить могу только людьми, талантливо подчиняющимися. Гербу – гениальный подчиненный. Когда он не нужен, его нет, когда понадобился –появляется. Не нуждается ни в ЦУ, ни в контроле. С идеями и рацпредложениями пристает редко, но метко. В жилом модуле порядок и чистота, наладил четырехразовое питание, ни одно блюдо еще ни разу не повторилось... Эх, был бы он, действительно, дама!.. Слушаем Шумана, мне нравится «Манфред», а ему камерно–инструментальные произведения. На будущей неделе перейдем к Мендельсону.
04.08. Вечером за чаем Гербу рассказывал, как работал в Кизеле на расконсервированных угольных шахтах. Глубина 2 км, пыльно. Уголек коксующийся, высокая зольность и сернистость. Рассказывает, а на лице цветки приятных воспоминаний распускаются. Спросил, где он еще работал. Оказалось, одна дыра дыроватей другой. Как же выдерживал? А что, говорит, разве это плохо – делать то, чего другим не хочется, кому-то ведь все равно надо. У нас тут, между прочим, тоже рутина. Но ты, шеф, отсюда не линяешь, потому что волочь на себе это хозяйство ты, в числе немногих, умеешь, а вот хочешь ли волочь – вопрос уже неделикатный. Правильно, отвечаю ему, размышляешь. Но по размышлениям твоим как раз и выходит, что тебе здесь не место. С твоей башкой другие проблемы волочь надо. А башка у тебя –
полторы моих, слева кудри токаря, справа кузнеца. Усмехается. Вот от большой головы, говорит, мне такая жизнь и понравилась. Впрочем, я не расслышал, от «большой» или от «больной».
– Сработались?
– Его бы на твое место, – схамил Вотинов.
– Значит, сработались, – я удовлетворенно кивнул. – Кстати, что выяснилось насчет преномена и когномена?
– А ничего не выяснилось. Так его и зову: Гербу. Раскатисто: Гер-р-рбу! Всегда откликается, если не жует что-нибудь. И насчет национальности ничего определенного сказать не могу. В половой принадлежности тоже не уверен. Ты надо мной какой-то эксперимент ставишь, Переслегин? Кого ты ко мне подослал?
Я помолчал. Вотинов успокоился.
– Если он тебе не нравится, я его отзову. Пришлю новенького.
– Он мне больше самого себя нравится, – задумчиво произнес Валентин. – Был бы у меня брат-близнец, я бы его поменял на Гербу. Как-то все это странно... В душевой всегда запирается. Не то, чтоб я его боюсь... И не подавляет он меня вроде. Но через полгода он уедет и я, честное слово, вздохну с облегчением.
– Все-таки не сработались?
– Тосковать начну, — с досадой на мою непонятливость воскликнул Валентин. – Уже сейчас начинаю тосковать, загодя. Понимаешь?
– Вполне. Какой-то он не такой, и в то же время очень такой.
Вотинов шумно вздохнул, пробормотал: «Вот потому-то один ты из нас в начальники и выбился».
Через полгода самое скучное место на Меркурии – кратер Роден – окончательно обезлюдело, потому что не только добыча, обогащение и переброска вольфрама на орбиту, но и маркшейдерские съемки были полностью автоматизированы. Отработавший свое коллектив пришел ко мне в гости: Вотинов чтобы «подышать домашним», как он выразился, а Гербу – попрощаться. Шипело от нестерпимого жара тесто, проливающееся на сковородку и превращающееся в блинчики, Дороти научилась их печь у моей мамы, а ее в свою очередь сделала поклонницей пиццы. Но сколько ни старалась, не могла сделать меня поклонником джаза.
Свое имя моя жена получила в честь джазовой пианистки Доротеи Донеган, сама славно наигрывала рэгтаймы Джоплина. Но я из джаза признавал только Гершвина, а Дороти была убеждена, что Гершвин – не джаз.
– Миссис Переслегина, обратите внимание на это ваше произведение, – Вотинов поднял и расправил горячий блин. – Вы не находите, что это гладкое место напоминает Котловину Калорис? А вот тут кратер Ренуар. Это Толстой. Это Бах. Если шлепнется на Меркурий какое-нибудь крупное небесное тело, то следу от его падения мы присвоим имя вашего мужа.
– Ешьте, остынет, – невозмутимо посоветовала Дороги. Был подан крюшон в чем-то, напоминающем граненый аквариум для золотых рыбок. В нем плавали порозовевшие яблочные дольки и вишенки без косточек – а может, черешенки, после сублимации они мало чем отличаются друг от друга по вкусу. Позвали из кухни Гербу, который, чтоб тесто не пропало, допекал последние блины. Он появился в фартуке с оборочками и с сюрпризом, о котором знала, но молчала Дороги. Это был сочиненный им торт с пышным названием
«Митридат Боспорский» и с подзаголовком «интегрально-композитный», потому что технологию приготовления подсказал состав сплава для обшивки космических кораблей на основе комбинации волокон циркония с кремнеземом и муллитами, как объяснил Гербу. Моя жена со спокойной светскостью тут же
сообщила, что в медицине существует термин «митридатизм», то есть постепенное, малыми дозами, привыкание к растительным ядам, которое практиковал этот самый боспорский царь, дабы обезопасить себя от восточного коварства талантливых подчиненных. Зятем последовала пауза минут на пять, во время которой все
набросились на торт и уничтожили его до последней крошки кремнезема... То есть, конечно, до крошки песочного коржа, густо проросшего волокнами смородинового желе.
Выждав, когда Гербу отвернется, Валентин глянул на меня со значением и, откашлявшись, начал неискренним голосом беседу, долженствующую выглядеть домашним застольным трепом.
– А вот как ты думаешь, Гербу, которая из гипотез, объясняющих формирование Солнечной системы, ближе к истине?
– Мне по душе старик Лаплас, – кулинар-маркшейдер, как мне показалось, чуть насторожился. – Конечно, с известными поправками.
– А с какими такими поправками? – продолжал настырничать Вотинов.
– Малозначащими, – ровным голосом ответил Гербу. – Роль количества массы в космогонических процессах. Фактор девиаций гравитационной постоянной. Фактор икс, наконец.
– Какой такой икс?
– Божественное провидение, – губы его чуть дрогнули в улыбке. Вотинов, уже готовый продолжать допрос, «опнулся» и застыл с прямой спиной. Дороги, поддерживая застольную беседу, осведомилась:
– Вы это серьезно?
– Если серьезно, то лучше употреблять термин «фактор икс».
– Ну, а Единая Теория Поля, – Вотинов сумел дать себе команду «отомри» и продолжил натиск. – Химера это или достижимая цель? Только, пожалуйста, без божественных факторов.
– Англичанка опять каверзы строит, – сказал Геррбу, и Дороги, ничего не поняв, слегка встрепенула крюшон в своем стакане. – Тепло теперь в Париже. Девушка, мы с вами раньше не встречались? Доедет эта бричка до Киева или не доедет?
Гербу отбыл, конечную цель своего маршрута обрисовав весьма туманно. Если понадоблюсь, ищите, мол, на астероидах. Принимая во внимание их число, адресата чеховского Ваньки Жукова можно считать вполне точно локализованным в пространстве. Вотинов радовался, что теперь будет начальником самому себе, станет
посиживать в благоустроенном кабинете перед стеной дисплеев и дирижировать на расстоянии всеми маркшейдерскими комплексами. Я ему настроение немного подкислил, сообщив, что в кратере Гомер идет разведка месторождения, и придется Валентину Вотинову отправляться на тахеометрическую съемку в главе пятерых студентов-практикантов. Вотинов просвистел несколько начальных тактов Четвертого концерта, но сохранил хладнокровие и мы, не останавливаясь, продолжили оздоровительную прогулку по искусственному крытому терренкуру, кольцом опоясавшему коммунхозовский городок.
– Зря ты не дал его к стенке припереть, – мы одолели пологий подъем, Валентин глянул на запястье. – Пульс – шестьдесят пять! – гордо сообщил он. – Я его хотел вопросом о бессмертии добить. Посмотрел бы, как он корчится.
– К какой стенке? — с запозданием переспросил я.
– Ты же помнишь, как он себе солнечное сплетение и челюсть шуточками прикрывал... Впрочем, и так все ясно. Не наш кадр.
– Ну и что? – я продолжал флегматизировать, погруженный в свои административные проблемы.
– Тебе действительно все равно, с чем тебя столкнула судьба? – Вотинов развернулся и потрусил передо мной спиной вперед. – Такой вот ты тупой и нелюбопытный, как пива напившийся? Брось. Давай, рассказывай, что по этому поводу мыслишь.
В счастливом и полном вопросов детстве (вместо соединительного «и» можно поставить коррелирующее «потому что») я пристал однажды к отцу: верит ли он в летающие тарелки. Отец сказал, что вера тут ни при чем, а он совершенно точно знает – что-то есть. Неясно только, НЛО, потомки из будущего, визитеры из параллельных пространств или сгустки субстанции, содержащей "фактор икс". К естественным наукам родитель отношения не имел, а вывод свой сделал на основе собственного юношеского опыта. В начале восьмидесятых годов прошлого века у нас в стране по всем периодическим изданиям прокатилась волна высмеивания уфомании пополам с научно-разоблачительными статьями, претендующими на
академическую серьезность. Одновременно существовавшая тогда цензура наложила запрет на всякие рассуждения в печати и эфире на тему тарелок, кроме как в юмористическом плане. Для моего отца этого оказалось достаточно. «Я знаю, что это есть, – говорил он. – Но это совершенно не влияет ни на мою жизнь, ни на моих близких. А если влияет, то я этого зафиксировать и избежать не могу. Мне от этого ни жарко, ни холодно. Значит, этого вроде как бы и нет. Так что ломать табуретки преждевременно».
Ознакомившись с моими детскими воспоминаниями, Валентин расстроился.
– Это же махровая местечковая автаркия, – он запрыгал по искусственным кочкам, и я вслед за ним. – Ожидание пришествия жареного петуха.
– А мы не в столице Галактики живем. Здоровое чувство провинциальности никогда не мешает. Конечно, раз в год и грабли стреляют, и жареные петухи клюются. Но мы же не дети. Успеем принять меры, если забрезжит серьезная опасность...
–Вольно! Сразу же и про опасность...
– Ну, или серьезная радость. Осчастливливание.
– Логика крайностей, а они на крайности никогда не шли и не пойдут. Будут вроде бы и существовать рядом с нами, и вроде бы и нет. Ни жарко, ни холодно. Прохладно. Гербу – он прохладный.
– Ты по нему тосковать собирался.
— Уже начал было, но потом спохватился. Это ведь просто
сапиенс, низведший себя до уровня примитивной функции фага.
– Чего? – не расслышал я.
– Твоя жена чем занимается?
– Выведением фагов для анаэробных бактерий.
– Поспрашивай ее поподробнее насчет этих фагов. И насчет фагоцитов тоже.
Поспрашивал. В дремучести своей я полагал, что фаг и фагоцит – это одно и то же. Оказалось, фаг – это неясное явление. То ли ультрамикроскопический вирус, то ли неживое ферментоподобное вещество, обладающее все же генетическим «зарядом». Так или иначе, он откуда-то берется и начинает растворять
бактерии. Дизентерийную палочку, например. В СССР на границе с Афганистаном за 48 часов ликвидировали эпидемию холеры, фагировав колодцы с питьевой водой. В 1935 году в Египте бактериофагами боролись даже с чумой.
Фагоциты – это клетки, набрасывающиеся на инородные тела, на болезнетворные бактерии. У некоторых животных фагоциты обособляют и выводят продукты конечного обмена организма (мусорщики?), у других способствуют метаморфическим превращениям из личинки в куколку, из головастика в лягушку (пластическая хирургия?). У вас нарыв? Лейкоциты, белые кровяные шарики, дружной гурьбой устремляются к больному месту, становятся фагоцитами и истребляют заразу.
Явление иммунитета основано на фагоцитозе.
Очень интересные сведения.
Может быть, Гербу стал фагом давным-давно, когда наши предки ходили в шкурах. Придет время, и он покинет Солнечную систему, отправится к другой звезде, потому что у нас ему нечего будет делать, не останется ни мусора, ни физического или психического уродства, ни черной работы. От «большой» или «больной» головы
он сделался тем, чем сделался? Осознанное это решение, к которому придет и мой отдаленнейший потомок, или расплата по приговору за проступок? Если второе, то в обозримом будущем срок епитимьи должен кончиться, и Гербу возвратится к собственной сути, которую ни мне, ни Вотинову даже в первом приближении постичь не удастся. Гербу можно исследовать, даже прогнозировать его поведение, пока он остается фагом. Или фагоцитом. В данном конкретном случае это одно и то же.
Дороги сказала мне, что Гербу, прощаясь, поцеловал ей руку и сказал, глядя в глаза: «Все у вас будет
Хорошо». Она обрадовалась и вообразила, что у нас теперь все-таки будет ребенок, зачать которого на чужой планете без «фактора икс» практически невозможно. Но чудес не бывает, по крайней мере, ультрамикроскопические вирусы на них не способны. Мы поедем в отпуск на Землю и все у нас, действительно, будет хорошо.