(блог-пост № 6)
Ноябрь 2010 года
На прошлой неделе мы с моим другом Роджером отправились в Бенд, город на востоке Орегона, где с 1990-х годов селится множество пенсионеров, ищущих солнечного света и сухого климата. Из Портленда кратчайшая дорога ведёт через гору Худ и обширную резервацию Уорм-Спрингс. Был ясный день в конце октября, и большие широколиственные клёны в вечнозелёных лесах отливали золотом. По мере того, как мы спускались с вершины в ясный воздух и на открытые ландшафты засушливой части Орегона, синева неба становилась всё насыщеннее.
Бенд, я думаю, назван так из-за изгиба его бурной реки, на которой он расположен. На западе над ним возвышаются Три Сестры и другие снежные вершины Каскадных гор, а на востоке простираются бескрайние просторы высокогорной пустыни. В последние годы город рос и процветал благодаря наплыву поселенцев, но из-за экономического спада пережил тяжёлые времена. Его процветание во многом зависело от строительной отрасли. В центре города по-прежнему приятно находиться, но есть «проплешины»: несколько хороших ресторанов закрылись, и, похоже, некоторые новые курорты в районе Маунт-Бэчелор так и не начали строиться.
Мы остановились в мотеле на западном берегу реки, который застраивался с перерывами, между которыми оставались участки можжевелового леса и полынной равнины. Длинные широкие бульвары петляли, пересекаясь друг с другом на кольцевых развязках с тремя и четырьмя выездами. Похоже, что люди, проложившие эти дороги, хотели имитировать то, что происходит, когда вы роняете лапшу на пол. Хотя Тина из «Камалли Букс» дала нам подробные инструкции со всеми названиями дорог и съездами с кольцевых развязок по пути в наш мотель и обратно, и хотя западный горизонт с горными вершинами высотой от 6000 до 10 000 футов, казалось бы, должен был помочь нам сориентироваться, мы ни разу не вышли из мотеля, не заблудившись.
Я научилась опасаться района Олд-Милл. Как только я виднелась табличка «РАЙОН ОЛД-МИЛЛ», я понимала, что мы снова заблудились. Если бы Бенд был большим городом, а не просто отдалённым населённым пунктом, мы бы до сих пор пытались выбраться из района Олд-Милл.
Мы с Роджером были там, чтобы провести презентацию и автограф-сессию нашей книги «Здесь и сейчас» в книжном магазине в пятницу вечером и в Музее Высокой Пустыни в субботу днём. Музей находится на шоссе 97 в нескольких милях к югу от города. Чуть дальше находится Санривер, один из первых и крупнейших курортов. Роджер предложил нам пообедать там. Учитывая, сколько денег проходит через эти жилые комплексы, я ожидала чего-то изысканного, но в гриль-баре подавали те же огромные порции тяжёлой пищи, что и в любом гриль-баре в Америке, где лёгкий обед — это фунт-другой начос.
Я не останавливалась в «Санривер», но провела несколько ночей в других элитных курортах в этом районе. Они искусно вписаны в строгий и прекрасный ландшафт. Построенные из дерева и выкрашенные или покрытые морилкой в повторяющийся ряд приглушённых цветов, дома ненавязчивы, вокруг них много свободного пространства, а между ними растут деревья. Все улицы извилистые. Прямые улицы — это что-то противоестественное для курорта. Прямые углы говорят о городе, а курорты говорят о деревне, и именно поэтому все бульвары к западу от реки петляют и изгибаются так изящно, как лапша. Проблема в том, что можжевеловые деревья, кусты шалфея, здания, улицы и бульвары выглядят почти одинаково, и если вы не помните, где именно Колорадо-драйв соединяется с Сенчури-драйв перед круговым перекрёстком, ведущим на Каскейд-драйв, если у вас нет хорошей внутренней или внешней системы GPS, вы заблудитесь.
Пару лет назад, когда я остановилась на одном из таких курортов в квартире для пожилых людей в чьем-то кондоминиуме, я могла заблудиться в радиусе 100 метров от дома. Все извилистые улочки и дороги были застроены группами домов в приятных приглушённых тонах, которые в точности напоминали другие группы домов в приятных приглушённых тонах, и не было никаких ориентиров, и всё это тянулось бесконечно, без тротуаров, потому что, конечно, существование такого места полностью зависит от того, чтобы добираться до него, уезжать из него и объезжать его на машине. Я не вожу машину.
Бенд, насколько я знаю, — крупнейший город в Америке, в котором нет системы общественного транспорта. Они собирались что-то с этим сделать, когда строительная отрасль пришла в упадок.
Так что после того, как я пару раз заблудилась, потому что не могла понять, какой из стильных домов на извилистой дороге был моим, мне было не по себе от мысли о том, чтобы снова выйти на улицу. Но если бы старушка не пошла гулять, она бы застряла в своей квартире. И это было бы очень плохо. Когда вы впервые входили в неё, вы думали: «О! Очень мило!» — потому что вся внутренняя стена была зеркалом, в котором отражалась комната и большое окно, делая её просторной и светлой. На самом деле комната была такой маленькой, что почти полностью была заставлена кроватью.
Кровать была завалена декоративными подушками. Я их пересчитала, но забыла, сколько их было — кажется, 20 или 25 декоративных подушек и 4 или 5 огромных плюшевых мишек. Когда вы убирали мишек и подушки с кровати, чтобы ею можно было пользоваться, их некуда было положить, кроме как на пол вокруг кровати, а это означало, что на полу не было места, только подушки и мишки. По другую сторону перегородки была крошечная кухня. Ни стола, ни стула, но зато было чудесное место у окна, где можно было сидеть и любоваться деревьями и небом. Я жила в этом месте у окна, пробираясь между плюшевыми мишками и подушками, когда наступало время ложиться спать.
Дверь, которую нельзя было запереть, вела по коридору в квартиру хозяев, которая была занята. Я поставила свой чемодан, 8 или 10 подушек и самого огромного плюшевого мишку к двери, чтобы защитить себя от случайного вторжения моих неизвестных хозяев. Но я не особо доверяла этому мишке.
Мы с Роджером то и дело проезжали мимо этого курорта по пути в мотель, и я вздрагивала каждый раз, когда видела его, боясь, что мы каким-то образом заедем туда и снова заблудимся.
Я чувствую себя немного виноватой из-за того, что предпочитаю простой мотель тщательно спланированному элитному жилому курорту. Но чувство вины смутное, в то время как предпочтение ясно и категорично. Мне нравятся мотели. Эксклюзивность — не моё. «Закрытые сообщества» — это не сообщества в том смысле, в каком я понимаю это слово. Я знаю, что многие люди, которые владеют, снимают или арендуют жильё на этих курортах, ездят туда не ради эксклюзивного общения с другими белыми людьми из среднего класса, а ради чудесного воздуха и света высокогорной пустыни, лесов, лыжных трасс, простора и тишины. Я знаю. Это прекрасно. Только не заставляйте меня останавливаться там. Особенно в отеле с гигантскими плюшевыми мишками.
Но все это лишь подготовка к тому, чтобы добраться до рыси.
Рысь живёт в Музее Высокой Пустыни. Если вкратце, то, когда он был котёнком, кто-то вырвал ему когти («обезкошить» кошку — это то же самое, что вырвать человеку ногти на руках и ногах или отрезать последний сустав на каждом пальце). Затем ему вырвали четыре больших кошачьих клыка. Потом они притворялись, что он их маленький котёнок. Затем он им надоел или они его испугались и бросили. Его нашли умирающим от голода.
Как и все птицы и животные в Музее Высокой Пустыни, он — дикое существо, которое не может выжить в дикой природе.
Его клетка находится внутри главного здания. Это длинный вольер с тремя сплошными стенами и одной стеклянной. В нём есть деревья и несколько укрытий, а также нет крыши, и он открыт для непогоды и неба.
Не думаю, что я когда-либо прежде видела рысь, когда впервые встретила его. Это прекрасное животное, более коренастое и компактное, чем горный лев. Его очень густая шерсть медово-коричневого цвета с тёмными пятнами на лапах и боках и чисто-белым брюшком, горлом и бородой. Большие лапы, на вид очень мягкие, но вам бы не хотелось оказаться на пути ни одной из этих лап, даже если их свирепые крючковатые когти вырваны. Короткий хвост, почти обрубок — когда дело доходит до хвоста, у пумы он длиннее, чем у рыси и рыжей рыси. У рыси довольно странные и очаровательные уши с длинным кончиком; правое ухо немного прижато или загнуто. Большая квадратная голова со спокойной, загадочной кошачьей улыбкой и большими золотистыми глазами.
Стеклянная стена не похожа на одностороннее стекло. Я никогда не спрашивала об этом. Если он и знает о людях по другую сторону стекла, то не даёт им об этом знать. Иногда он смотрит наружу, но я не видела, чтобы его взгляд останавливался на чём-то или следил за кем-то по другую сторону стекла. Его взгляд проходит сквозь тебя. Тебя там нет. Там он.
Пару лет назад я встретила рысь и влюбилась в него в последний вечер литературной конференции. Писателей, участвовавших в конференции, пригласили на банкет в музей, чтобы они могли познакомиться и пообщаться с людьми, которые поддерживали конференцию пожертвованиями. Такие мероприятия — вполне разумная попытка вознаградить щедрость, но, зная, каковы писатели, можно предположить, что это часто разочаровывает жертвователей. Для многих писателей это тоже испытание. Такие люди, как я, которые работают в одиночку, как правило, являются интровертами и, действительно, грубоваты. Если piano — противоположность forte, то изящная болтовня с незнакомцами — это определённо моё piano.
В час, когда подают вино и сыр перед ужином, все спонсоры и писатели слоняются по главному залу музея и разговаривают. Мне не нравится слоняться и разговаривать, и, заметив коридор, ведущий из главного зала, в котором никого не было, я улизнула, чтобы его исследовать. Сначала я нашла рыжую рысь (которая, должно быть, время от времени просыпается, хотя до сих пор я видел её только спящей). Затем, удаляясь от болтовни моих сородичей, погружаясь в полумрак и тишину, я наткнулась на рысь.
Он сидел, глядя в темноту и тишину своими золотистыми глазами. Рильке называл это чистым взглядом животного. Взгляд, который является чистым взглядом: который видит сквозь. Для меня в тот момент, когда я чувствовал себя неполноценным и неуместным, неожиданное, великолепное присутствие животного, его красота, его совершенная сдержанность были свежестью, утешением, покоем.
Я тусовалась с рысью, пока мне не пришлось вернуться в Бандер-Лог. В конце вечеринки я на минутку вернулась, чтобы снова его увидеть. Он величественно спал в своём маленьком домике на дереве, сложив большие мягкие лапы на груди. Я навсегда потеряла своё сердце.
Я снова увидела его в прошлом году, когда моя дочь Элизабет возила меня по восточному Орегону в течение четырёх дней (грандиозное путешествие, о котором я надеюсь рассказать словами и на фотографиях на своём сайте, если мы с Элизабет сможем уговорить друг друга на это). Мы с ней посмотрели экспозиции, выдр, сов, дикобразов и всё остальное в музее, а в конце долго любовались рысью.
А на прошлой неделе, перед чтением, пока Роджер выполнял всю тяжёлую работу по переноске книг в музей, я могла провести с ним ещё полчаса. Когда я пришла, он расхаживал взад-вперёд, очень красивый и беспокойный. Если бы у него был хвост, который стоило бы хлестать, он бы точно им хлестал. Через несколько минут он исчез за большим металлическим кошачьим лазом в какую-то подсобку, недоступную для посетителей. Что ж, подумала я, он хочет побыть один. Я отправилась посмотреть на выставку живых бабочек, которая, конечно, была прекрасна. Музей Орегонской пустыни — одно из самых приятных мест, которые я знаю.
Когда я вернулся в коридор, рысь сидел довольно близко к стеклу и ела крупную птицу. Полагаю, это был тетерев. Во всяком случае, дикая птица, а не курица. Какое-то время с его подбородка свисало хвостовое перо, что могло бы умалить его достоинство в глазах наблюдателей, но он не замечает наблюдателей.
Он работал над своей птицей усердно и тщательно. Он прямо-таки рассуждал над своей птицей, как раньше говорили о людях, которые ели бараньи отбивные. Он был полностью поглощён этим разговором. Не имея всех четырёх клыков, он был в таком же положении, как человек, у которого нет резцов: ему приходилось работать коренными зубами. Он делал это аккуратно. Это, я уверена, замедляло его, но он никогда не терял терпения, даже когда в его пасти оказывалось лишь несколько перьев. Он просто положил большую мягкую лапу медового цвета на свой обед и снова принялся за него. Когда он всерьёз занялся птицей, проходившие мимо дети завизжали: «Фу-у-у! Он ест внутренности!» А другие проходившие мимо дети с удовлетворением пробормотали: «О, смотрите, он ест кишки».
Мне нужно было уйти, чтобы прочитать и подписать документы, поэтому я не видела, как он закончил обед.
Когда я вернулся через час или около того, чтобы попрощаться, рысь уютно свернулся калачиком и спал в своей спальне на дереве. Одно крыло и клюв лежали на земле у стеклянной стены. На трёх пнях работники разложили трёх мёртвых мышей — изысканный десерт, как говорят в дорогих ресторанах. Я представила, что позже, когда музей закроется, когда все приматы наконец уйдут, большой кот может проснуться, зевнуть, изящно спрыгнуть со своего домика на дереве и съесть свои лакомства одно за другим, медленно, в тишине, в одиночестве, в темноте.
Я пытаюсь найти связь между курортами и рысью. Не извилистые улочки, которые вели нас от одного к другому, а ментальную связь, которая как-то связана с общением и одиночеством.
Курорты — это не города и не деревни, это полусообщества. Большая часть их населения — приезжие или временные жители. Единственные работающие там люди — это садовники, уборщики, обслуживающий персонал. Они не живут в красивых домах. Большинство людей, которые там живут, находятся там не потому, что их туда привела работа, а чтобы отвлечься от работы. Они там не потому, что у них есть общие интересы с другими людьми, а чтобы отвлечься от других людей. Или для занятий такими видами спорта, как гольф и катание на лыжах, где человек противостоит самому себе. Или потому, что они жаждут уединения в дикой природе.
Но мы не одиночный вид. Нравится нам это или нет, но мы — бандер-логи. Мы социальны по своей природе и процветаем только в сообществе. Для человека совершенно неестественно долго жить в полном одиночестве. Поэтому, когда нам надоедают толпы и мы тоскуем по пространству и тишине, мы создаём эти полусообщества, псевдосообщества в отдалённых местах. А потом, к сожалению, приходя к ним, устремляясь в пустыню, мы слишком часто не находим настоящего сообщества, а лишь разрушаем то одиночество, которое искали.
Что касается кошек, то большинство их видов вообще не социальны. Ближайшим подобием кошачьего общества, вероятно, является стая активных львиц, которые заботятся о львятах и ленивом самце. Фермерские кошки, живущие в амбаре, выстраивают своего рода временный социальный порядок, хотя самцы, как правило, не столько его участники, сколько угроза для него. Взрослые самцы рысей — одиночки. Они гуляют сами по себе.
Странная судьба привела мою рысь к жизни в искусственной среде, в совершенно чуждом для него человеческом сообществе. Его изоляция от естественной, сложной дикой среды обитания печальна и неестественна. Но его отстранённость, его одиночество — это истина его собственной природы. Он сохраняет эту природу, приносит её к нам в неизменном виде. Он приносит нам дар своего нерушимого одиночества.
https://www.ursulakleguin.com/blog/6-the-...
перевод — Rinsant 13.01.2025
облако тэгов
