Как я была летучей мышью

Маргарет Этвуд

1. Реинкарнация

В предыдущей жизни я была летучей мышью.

Думаете, прошлые жизни — это все забавная выдумка? Тогда вы человек неглубокий. Судите сами: в переселение душ верит столько людей, а если мыслить здраво — значит разделять общепринятые представления о мире, то кто вы такой, чтобы перечить?

Подумайте ещё вот о чём: прошлые жизни стали достоянием коммерции. На них делают деньги. Вы были Клеопатрой, вы были фламандской герцогиней, вы были жрицей друидов — и деньги переходят из рук в руки. Раз существует фондовый рынок, то и предыдущие жизни должны.

На рынке прошлых жизней Клеопатры пользуются куда большим спросом, чем индийские говновозы, перуанские землекопы и многодетные домохозяйки послевоенных лет. Аналогично большинство предпочитает забыть, как были грифами, пауками и грызунами, но некоторые помнят. Счастливое меньшинство. По общепринятому мнению, реинкарнация в теле животного считается наказанием за былые грехи, но, возможно, это, наоборот, награда. По крайней мере, место, где тишь да гладь, да благодать. Пусть даже в качестве передышки.

У летучих мышей свои заскоки, но эти зверьки никому не причиняют вреда. Когда убивают, убивают беспощадно, но без злобы. Они свободны от такого проклятия, как сострадание. Но и злорадство им чуждо.

2. Кошмары

Мне то и дело снятся кошмары.

В одном я жмусь к потолку летнего домика, а краснолицый мужчина в белых шортах и белой футболке с клиновидным вырезом прыгает, пытаясь сбить меня теннисной ракеткой. Липкие ленты для мух, приколоченные к балкам, покачиваются, будто ядовитые водоросли. Потное мужское лицо подо мной, с голубыми глазами навыкате и ртом, из которого вылетает сердитое пыхтение, то приближается, то отдаляется, словно качающийся на волнах морской буй.

Сам воздух сырой и тёплый, солнце клонится к закату; надвигается гроза.

— Мои волосы! Мои волосы! — визжит женщина, и ещё чей-то крик:

— Антея! Принеси лестницу!

Я хочу лишь одного: вылететь отсюда через зазор в сетке для насекомых, но для этого нужно сосредоточиться, а это тяжело в гуле голосов, они сбивают с толку мой эхолокатор. Пахнет грязным ванным ковриком — это дыхание мужчины, дыхание, что исходит из каждой поры, дыхание монстра. Мне повезёт, если выберусь отсюда живой.

В другом кошмаре я лечу — вы бы наверное сказали порхаю — в размытом предрассветном свете. Вокруг пустыня. Цветут юкки, и я недавно обожралась их нектаром. Я держу путь домой, к себе в пещеру, где прохладно в дневное пекло и сквозь известняк сочится вода, покрывая каменные стены лоснящимся налётом тишины и влажностью грибной поросли, и другие мыши, шурша и попискивая в дрёме, ждут, когда на землю снова опустится ночь и раскалённое небо станет ласково к нам.

Но подлетев ко входу, я вижу, что он завален. Внутрь не попасть. Кто это сделал?

Я бью крыльями, принюхиваюсь, незрячая, как ослеплённый мотылёк на стекле. Скоро взойдёт огненный шар солнца и сгубит меня своими палящими лучами. Останется лишь высушенный трупик. И кто сказал, что свет — это жизнь, а мрак ничто?

У некоторых совсем другие стереотипы.

3. Вампирские фильмы

Осознание, кем я была в прошлой жизни, приходило постепенно, не только через сны, но и через обрывки воспоминаний, через намёки, через дежавю.

Тут и моё пристрастие к утончённым переходам рассвета и заката, а не вульгарной яркости полдня. Тут и странное чувство, что я уже бывала в Карлсбадских* пещерах, давным-давно, ещё до пастельного света прожекторов и того, как на сталактиты повесили таблички с симпатичными именами и устроили под землёй ресторан, где к несварению желудка на гарнир получаешь клаустрофобию, а потом лифтом поднимаешься на поверхность.

Тут и моя нелюбовь к человеческим головам, волосы которых так сильно похожи на щупальца ядовитых медуз и сети, что я боялась запутаться. Ни одна настоящая летучая мышь не станет брать кровь из шеи. Шея слишком близко к волосам. Даже мышь-вампир нацелится на какой-нибудь безволосый участок, в идеале палец ноги, так же как у коров предпочтёт вымя.

Из-за этого мне всегда казались нелепыми фильмы про вампиров. А еще потому, что там такие идиотские летучие мыши — огромные резиновые, с красными, словно огни гирлянд, глазами и клыками, как у саблезубого тигра. Подвешенные на ниточках, они «летают», лениво махая марионеточными крыльями, будто ожиревшая птица-дегенерат. Видя их в кино, я вскрикивала, но не от страха, а скорее, от смеха вперемешку с негодованием — это ж надо так оскорбить нас, летучих мышей.

О, Дракула, невероятный герой! О, летающая лейкемия в плаще, похожем на живой зонтик, на перепончатые крылья из чёрной кожи, которые ты распахиваешь на манер стиптизёрши, когда склоняешься в истощённой похоти над безупречной и до нельзя банальной шеей любой женщины, что в жажде вечного забвения по такому случаю надела своё лучшее неглиже. Почему тот, кто похитил у тебя душу, даровал тебе способность превращаться именно в летучую мышь и волка, и только в них? Почему не вампирствующий бурундук, кряква, какой-нибудь пустынный грызун? Почему не черепаха? Вот был бы сюжет!

4. Летучие мыши, как оружие массового уничтожения

Во время Второй мировой на летучих мышах ставили эксперименты. Тысячи особей предполагалось выпустить днем над немецкими городами. На каждой – миниатюрное зажигательное устройство с таймером. Эти мыши, как водится, направились бы на поиски темноты. Забились в щели стен, спрятались под свесами крыш, с облегчением решили бы, что обрели безопасность, и в предназначенный момент взорвались, а города бы сгорели в огне.

Таков был план. Смерть от зажигательной мыши. Сами зверьки тоже, конечно, погибли бы. Подумаешь, какой-то миллион.

Города всё равно горели в огне, но без участия летучих мышей. После того, как была придумана атомная бомба, они стали ненужны.

А если бы мышей всё же использовали, удостоили бы их памятника в честь военных заслуг? Вряд ли.

Спросите человека, что скорее вызовет у него мурашки — летучая мышь или бомба? Вы услышите: «Мышь!» Сложно питать ненависть к простому куску металла, пусть и смертоносному. Мы приберегаем эти чувства для тех, кто из плоти и крови — плоти и крови, не похожих на наши собственные.

5. О прекрасном

Возможно, передышка вовсе не моя жизнь летучей мышью, а нынешняя. Возможно, меня послали в человеческое тело, ну, скажем, ради опасного задания — спасать мой народ. Если хоть немного преуспею или погибну, пытаясь — провалить такое дело при столь неравных силах куда проще — я возрожусь снова в прежнем обличье, в прежнем, по-настоящему родном для меня мире.

Всё чаще и чаще я думаю об этом с томлением. Частый стук сердца, яркий прыжок в нектар сумеречного цветка, зависание перед ним, инфракрасный мир ночи. Сырая ленивая полудрёма дневных часов, вокруг тела, мягкие, как меховые сливы, матери облизывают удивлённые мордашки новорожденных. Вспышка умиления тем, что следует дальше, предвкушение чувств, даримых языком и загнутым, сморщенным, скрученным носом, похожим на мёртвый лист, на радиаторную решётку — нос обитателя царства Плутона.

А вечером ультразвуковой гимн во славу нашей Создательницы, Создательницы летучих мышей, которая является к нам в облике летучей мыши и даёт всё необходимое: воду и росистые камни пещер, древесную укромность чердаков, цветы и фрукты, и сочных насекомых, и красоту скользких крыльев, острых белых клыков и сияющих глаз.

О чём мы молимся? Мы молимся о пропитании, как и все, а ещё о здоровье и о приумножении нашего рода, и о защите от зла, недоступного нашему пониманию, от зла с волосами на головах, что незряче рыскает в ночи единственным белым глазом, смердит наполовину переваренным мясом и ходит на двух ногах.

Богиня пещер, благослови своих детей, просим мы.

____________________________________

* город на юго-западе США, получил имя в честь знаменитого курорта Карлсбад в Богемии (ныне Карловы Вары в Чехии). В 29 километрах от города расположен национальный парк США «Карлсбадские пещеры».

***

MY LIFE AS A BAT

1. Reincarnation

In my previous life I was a bat.

If you find previous lives amusing or unlikely, you are not a serious person. Consider: a great many people believe in them, and if sanity is a general consensus about the content of reality, who are you to disagree?

Consider also: previous lives have entered the world of commerce. Money can be made from them. You were Cleopatra, you were a Flemish Duke, you were a Druid priestess, and money changes hands. If the stock market exists, so must previous lives.

In the previous-life market, there is not such a great demand for Peruvian ditch-diggers as there is for Cleopatra; or for Indian latrine-cleaners, or for 1952 housewives living in California split-levels. Similarly, not many of us choose to remember our lives as vultures, spiders or rodents, but some of us do. The fortunate few. Conventional wisdom has it that reincarnation as an animal is a punishment for past sins, but perhaps it is a reward instead. At least a resting place. An interlude of grace.

Bats have a few things to put up with, but they do not inflict. When they kill, they kill without mercy, but without hate. They are immune from the curse of pity. They never gloat.

2. Nightmares

I have recurring nightmares.

In one of them, I am clinging to the ceiling of a summer cottage while a red-faced man in white shorts and a white V-necked T-shirt jumps up and down, hitting at me with a tennis racquet. There are cedar rafters up here, and sticky flypapers attached with tacks, dangling like toxic seaweeds. I look down at the man's face, foreshortened and sweating, the eyes bulging and blue, the mouth emitting furious noise, rising up like a marine float, sinking again, rising as if on a swell of air.

The air itself is muggy, the sun is sinking; there will be a thunderstorm. A woman is shrieking, 'My hair! My hair!' and someone else is calling, 'Anthea! Bring the stepladder!' All I want is to get out through the hole in the screen, but that will take some concentration and it's hard in this din of voices, they interfere with my sonar. There is a smell of dirty bath-mats--it's his breath, the breath that comes out from every pore, the breath of the monster. I will be lucky to get out of this alive.

In another nightmare I am winging my way--flittering, I suppose you'd call it--through the clean-washed demi-light before dawn. This is a desert. The yuccas are in bloom, and I have been gorging myself on their juices and pollen. I'm heading to my home, to my home cave, where it will be cool during the burnout of day and there will be the sound of water trickling through limestone, coating the rock with a glistening hush, with the moistness of new mushrooms, and the other bats will chirp and rustle and doze until night unfurls again and makes the hot sky tender for us.

But when I reach the entrance to the cave, it is sealed over. It's blocked in. Who can have done this?

I vibrate my wings, sniffing blind as a dazzled moth over the hard surface. In a short time the sun will rise like a balloon on fire and I will be blasted with its glare, shrivelled to a few small bones.

Whoever said that light was life and darkness nothing?

For some of us, the mythologies are different.

3. Vampire Films

I became aware of the nature of my previous life gradually, not only through dreams but through scraps of memory, through hints, through odd moments of recognition.

There was my preference for the subtleties of dawn and dusk, as opposed to the vulgar blaring hour of high noon. There was my déjà vu experience in the Carlsbad Caverns--surely I had been there before, long before, before they put in the pastel spotlights and the cute names for stalactites and the underground restaurant where you can combine claustrophobia and indigestion and then take the elevator to get back out.

There was also my dislike for headfuls of human hair, so like nets or the tendrils of poisonous jellyfish: I feared entanglements. No real bat would ever suck the blood of necks. The neck is too near the hair. Even the vampire bat will target a hairless extremity: by choice a toe, resembling as it does the teat of a cow.

Vampire films have always seemed ludicrous to me, for this reason but also for the idiocy of their bats--huge rubbery bats, with red Christmas-light eyes and fangs like a sabre-toothed tiger's, flown in on strings, their puppet wings flapped sluggishly like those of an overweight and degenerate bird. I screamed at these filmic moments, but not with fear; rather with outraged laughter, at the insult to bats.

O Dracula, unlikely hero! O flying leukemia, in your cloak like a living umbrella, a membrane of black leather which you unwind from within yourself and lift like a stripteaser's fan as you bend with emaciated lust over the neck, flawless and bland, of whatever woman is longing for obliteration, here and now in her best negligee. Why was it given to you by whoever stole your soul to transform yourself into bat and wolf, and only those? Why not a vampire chipmunk, a duck, a gerbil? Why not a vampire turtle? Now that would be a plot.

4. The Bat as Deadly Weapon

During the Second World War they did experiments with bats. Thousands of bats were to be released over German cities, at the hour of noon. Each was to have a small incendiary device strapped onto it, with a timer. The bats would have headed for darkness, as is their habit. They would have crawled into holes in walls, or secreted themselves under the eaves of houses, relieved to have found safety. At a preordained moment they would have exploded, and the cities would have gone up in flames.

That was the plan. Death by flaming bat. The bats too would have died, of course. Acceptable megadeaths.

The cities went up in flames anyway, but not with the aid of bats. The atom bomb had been invented, and the fiery bat was no longer thought necessary.

If the bats had been used after all, would there have been a war memorial to them? It isn't likely.

If you ask a human being what makes his flesh creep more, a bat or a bomb, he will say the bat. It is difficult to experience loathing for something merely metal, however ominous. We save these sensations for those with skin and flesh: a skin, a flesh, unlike our own.

5. Beauty

Perhaps it isn't my life as a bat that was the interlude. Perhaps it is this life. Perhaps I have been sent into human form as if on a dangerous mission, to save and redeem my own folk. When I have gained a small success, or died in the attempt--for failure, in such a task and against such odds, is more likely--I will be born again, back into that other form, that other world where I truly belong.

More and more, I think of this event with longing. The quickness of heartbeat, the vivid plunge into the nectars of crepuscular flowers, hovering in, the infrared of night; the dank lazy half-sleep of daytime, with bodies rounded and soft as furred plums clustering around me, the mothers licking the tiny amazed faces of the newborn; the swift love of what will come next, the anticipations of the tongue and of the infurled, corrugated and scrolled nose, nose like a dead leaf, nose like a radiator grill, nose of a denizen of Pluto.

And in the evening, the supersonic hymn of praise to our Creator, the Creator of bats, who appears to us in the form of a bat and who gave us all things: water and the liquid stone of caves, the woody refuge of attics, petals and fruit and juicy insects, and the beauty of slippery wings and sharp white canines and shining eyes.

What do we pray for? We pray for food as all do, and for health and for the increase of our kind; and for deliverance from evil, which cannot be explained by us, which is hair-headed and walks in the night with a single white unseeing eye, and stinks of half-digested meat, and has two legs.

Goddess of caves and grottoes: bless your children.

1992

ТИРАННОЗАВР, ЛЮБИМЫЙ МОЙ

Рэйчел Свирски

Родился бы ты, любимый, ящером, оказался бы тираннозавром. Только не большим, а маленьким, человеческого роста. С хрупкими косточками. Ходил бы ты на своих тяжёлых лапищах как можно деликатней и тише, и глаза твои кротко смотрели бы из-под мощных надбровных дуг.

Родился бы ты тираннозавром, я бы пошла работать в зоопарк, чтобы проводить всё время с тобой. Приносила бы тебе цыплят и живых коз. Смотрела бы, как блестит на твоих зубах кровь. Устроила бы себе постель на усыпанной листьями сырой земле в твоей клетке и, если бы тебе не спалось, пела для тебя колыбельные.

Пела бы я тебе колыбельные, скоро бы заметила, как ты восприимчив к музыке. Ты бы подстраивал под меня свой грубый, раскатистый голос, и он звучал странным контрапунктом с моим. А решив, что я сплю, ты оглашал бы ночь песнями о безответной любви.

Пел бы ты о безответной любви, я бы повезла тебя в турне. Отправились бы с тобой на Бродвей. Ты вышел бы на сцену, впился когтями в пол. Публика рыдала бы от грустной красоты твоих песен.

Рыдала бы публика от грустной красоты твоих песен, начался бы дружный сбор средств на оживление вымерших видов. Деньги потекли бы в научные институты рекой. Биологи обратили бы вспять эволюцию кур и в итоге вернули им зубастые челюсти. Палеонтологи охотились бы за ископаемыми останками ради молекул белка. Генетики нашли бы способ создать динозавра с нуля, выяснив какие последовательности ДНК позволяют кодировать всё об ящере — от размера зрачков до того, почему мозг воспринимает красоты заката. Учёные работали бы до тех пор, пока не создали тебе пару.

Создали бы тебе пару, я бы стала подружкой у вас на свадьбе. В зелёном шифоне, от которого моё лицо выглядело бы болезненно-жёлтым, я неловко бы наблюдала, как вы даёте друг другу клятвы. Ревновала бы, конечно, и огорчалась, ведь хочу за тебя замуж сама. И всё же, понимала, тебе лучше жениться на ком-то себе подобном, на той, с кем у тебя схоже тело и генетический код. Я бы смотрела, как вы стоите у алтаря, и любила тебя ещё сильнее. На душе было бы легко, ведь я бы знала, что мы с тобой привнесли в мир нечто новое и в то же время оживили нечто очень древнее. Я бы взяла взаймы твоё счастье, и сама бы оказалась взятой взаймы. Для полноты жизни мне не хватало бы только капельки голубого*.

Не хватало бы мне для полноты жизни только капельки голубого, я бы, цокая по мрамору каблучками, побежала через церковь к вазе у передней скамьи. Вынула бы гортензию цвета неба, прижала её к сердцу, и моё бы сердце забилось, словно цветок. Я бы расцвела. Моё счастье стало бы лепестками, зелёный шифон — листьями, ноги — бледными стеблями, волосы — нежными пестиками. Из моего горла пили бы экзотические нектары пчёлы. Мне бы удивились все гости: биологи, палеонтологи и генетики, репортёры, зеваки и рьяные любители музыки — все те люди, которые, поведясь на рюшечки вроде окаменелостей и клонирования, поверили, что живут в мире научной фантастики, хотя на самом деле живут в мире магии, где нет ничего невозможного.

Жили бы мы в мире магии, где нет ничего невозможного, ты бы, любимый, был динозавром. Зверем храбрым и сильным, но вместе с тем ласковым. Твои клыки и когти отпугивали бы врагов без труда. Тогда как ты — хрупкий, милый ты в человечьем обличье — вынужден полагаться на юмор и обаяние.

Тираннозавру, даже маленькому, никогда не пришлось бы противостоять пятёрке полных джина и злобы буянов. Тираннозавр обнажил бы клыки, и эти подонки сжались от страха. Спрятались бы под столы, а не их опрокидывали. Вцепились бы друг в друга для храбрости, а не хватались за те бильярдные кии, которыми тебя избивали. Пидор, айзер, недоносок, мексикашка, баба, говнюк и куча других эпитетов, вне зависимости от того подходят они тебе или нет... как только тебя не обзывали, выкрикивая и выкрикивая их, когда ты осел на скользкий от твоей крови пол.

Был бы ты, любимый, тираннозавром, я бы ознакомила тебя с запахом этих людей. Подвела бы тебя к ним тихо-тихо, и всё же, они бы тебя заметили. И бросились в бегство. Ты бы раздул ноздри, принюхался к ночи, а затем с внезапностью хищника ударил. А я бы наблюдала, как ты забираешь их жизни — река красного, блеск разлитой крови, кольца кишок — и смех, смех, смех.

Смеялась бы я, смеялась, смеялась, рано или поздно начала бы терзаться виной и пообещала так больше не делать. Отводила бы глаза от газет, где на снимках мелькают заплаканные вдовы и осиротевшие дети этих подонков, точно так же как они наверное отводят сейчас глаза от газет, где мелькает моё лицо. Как репортёры обожают моё лицо! Лицо невесты палеонтолога... уже распланирована свадьба, заказаны букеты гортензий, присмотрены зелёные шифоновые платья для подружек. А теперь невеста палеонтолога ждёт у кровати мужчины и уже не верит, что он однажды очнётся.

Был бы ты, любимый, тираннозавром, ничто не могло бы тебя уничтожить. А если бы тебя ничто не могло уничтожить, не могло бы и меня. Я бы расцвела в самый прекрасный цветок. Тянулась бы радостно к солнцу. Доверилась бы твоим зубам и когтям, что они навеки веков защитят тебя-меня-нас от царапин мелом на бильярдных киях, от шарканья медсестёр в больничном коридоре, от замирания моего разбитого сердца.

________________________________

* blue (голубой, синий) в английском часто служит эвфемизмом для "грусть"; согласно традиции, невеста должна иметь при себе нечто новое, нечто старое, нечто взятое взаймы и нечто голубое).

***

If You Were a Dinosaur, My Love

by Rachel Swirsky

If you were a dinosaur, my love, then you would be a T-Rex. You’d be a small one, only five feet, ten inches, the same height as human-you. You’d be fragile-boned and you’d walk with as delicate and polite a gait as you could manage on massive talons. Your eyes would gaze gently from beneath your bony brow-ridge.

If you were a T-Rex, then I would become a zookeeper so that I could spend all my time with you. I’d bring you raw chickens and live goats. I’d watch the gore shining on your teeth. I’d make my bed on the floor of your cage, in the moist dirt, cushioned by leaves. When you couldn’t sleep, I’d sing you lullabies.

If I sang you lullabies, I’d soon notice how quickly you picked up music. You’d harmonize with me, your rough, vibrating voice a strange counterpoint to mine. When you thought I was asleep, you’d cry unrequited love songs into the night.

If you sang unrequited love songs, I’d take you on tour. We’d go to Broadway. You’d stand onstage, talons digging into the floorboards. Audiences would weep at the melancholic beauty of your singing.

If audiences wept at the melancholic beauty of your singing, they’d rally to fund new research into reviving extinct species. Money would flood into scientific institutions. Biologists would reverse engineer chickens until they could discover how to give them jaws with teeth. Paleontologists would mine ancient fossils for traces of collagen. Geneticists would figure out how to build a dinosaur from nothing by discovering exactly what DNA sequences code everything about a creature, from the size of its pupils to what enables a brain to contemplate a sunset. They’d work until they’d built you a mate.

If they built you a mate, I’d stand as the best woman at your wedding. I’d watch awkwardly in green chiffon that made me look sallow, as I listened to your vows. I’d be jealous, of course, and also sad, because I want to marry you. Still, I’d know that it was for the best that you marry another creature like yourself, one that shares your body and bone and genetic template. I’d stare at the two of you standing together by the altar and I’d love you even more than I do now. My soul would feel light because I’d know that you and I had made something new in the world and at the same time revived something very old. I would be borrowed, too, because I’d be borrowing your happiness. All I’d need would be something blue.

If all I needed was something blue, I’d run across the church, heels clicking on the marble, until I reached a vase by the front pew. I’d pull out a hydrangea the shade of the sky and press it against my heart and my heart would beat like a flower. I’d bloom. My happiness would become petals. Green chiffon would turn into leaves. My legs would be pale stems, my hair delicate pistils. From my throat, bees would drink exotic nectars. I would astonish everyone assembled, the biologists and the paleontologists and the geneticists, the reporters and the rubberneckers and the music aficionados, all those people who—deceived by the helix-and-fossil trappings of cloned dinosaurs– believed that they lived in a science fictional world when really they lived in a world of magic where anything was possible.

If we lived in a world of magic where anything was possible, then you would be a dinosaur, my love. You’d be a creature of courage and strength but also gentleness. Your claws and fangs would intimidate your foes effortlessly. Whereas you—fragile, lovely, human you—must rely on wits and charm.

A T-Rex, even a small one, would never have to stand against five blustering men soaked in gin and malice. A T-Rex would bare its fangs and they would cower. They’d hide beneath the tables instead of knocking them over. They’d grasp each other for comfort instead of seizing the pool cues with which they beat you, calling you a fag, a towel-head, a shemale, a sissy, a spic, every epithet they could think of, regardless of whether it had anything to do with you or not, shouting and shouting as you slid to the floor in the slick of your own blood.

If you were a dinosaur, my love, I’d teach you the scents of those men. I’d lead you to them quietly, oh so quietly. Still, they would see you. They’d run. Your nostrils would flare as you inhaled the night and then, with the suddenness of a predator, you’d strike. I’d watch as you decanted their lives—the flood of red; the spill of glistening, coiled things—and I’d laugh, laugh, laugh.

If I laughed, laughed, laughed, I’d eventually feel guilty. I’d promise never to do something like that again. I’d avert my eyes from the newspapers when they showed photographs of the men’s tearful widows and fatherless children, just as they must avert their eyes from the newspapers that show my face. How reporters adore my face, the face of the paleontologist’s fiancée with her half-planned wedding, bouquets of hydrangeas already ordered, green chiffon bridesmaid dresses already picked out. The paleontologist’s fiancée who waits by the bedside of a man who will probably never wake.

If you were a dinosaur, my love, then nothing could break you, and if nothing could break you, then nothing could break me. I would bloom into the most beautiful flower. I would stretch joyfully toward the sun. I’d trust in your teeth and talons to keep you/me/us safe now and forever from the scratch of chalk on pool cues, and the scuff of the nurses’ shoes in the hospital corridor, and the stuttering of my broken heart.

Звёздный забег

Фредрик Браун

Гарн Робертс, также известный как секретный агент К-1356, правда, только высшим чинам из спецслужб Галактической федерации, спал в своём одноместном космическом корабле, который дрейфовал на автопилоте в двухстах шести световых годах от Земли со скоростью четырнадцать световых лет в час. Звонок тут же его разбудил. Гарн Роберт поспешил к панели дальней связи и включил её. На экране появилось лицо Донена Бренда, специального помощника президента Федерации.

— К-1356, для вас есть задание, — сообщил голос из динамика. — Вы знаете о звезде под названием Новра, что в созвездии...

— Да, — быстро ответил Робертс. Связь на таком расстоянии забирала слишком много энергии, особенно шифрованным сигналом, и он как мог берёг время помощника президента.

— Хорошо. Знакомы с её планетной системой?

— Никогда там не бывал. Знаю только, что в ней две обитаемые планеты.

— Верно. Ближайшую к солнцу населяют гуманоиды, которые не так уж сильно отличаются от нас. На внешней живёт раса, внешне похожая на земных лошадей, но у них есть третья пара конечностей с пальцами, что позволило их цивилизации достичь довольно высокого уровня развития. Они называют себя непроизносимым для нас словом, так что мы именуем их просто конями. Они знают, откуда пошло это название, но не возражают. Видимо, их это не задевает.

— Да, сэр, — вставил Робертс, воспользовавшись паузой.

— Обе расы освоили космические полеты, но лишь на субсветовой скорости. Между двумя планетами — названия и координаты есть в звёздном атласе — тянется пояс астероидов сродни нашему, только более широкий из-за осколков большого космического тела, орбита которого когда-то пролегала между этими двумя обитаемыми мирами. Оба обитаемых мира не очень-то богаты минералами, с отличие от астероидов, откуда они их в основном и получают. Сотню лет назад у них разразилась война за ресурсы, и Галактическая Федерация выступила третейским судьёй в споре. Закончилось тем, что обе расы, гуманоидная и лошадиная, пришли к соглашению, по которому представитель каждой имеет право застолбить только один астероид.

— Да, сэр. Я помню, как читал об этом в галактической истории.

— Прекрасно. Проблема вот в чём. От гуманоидов поступила жалоба. Они утверждают, что кони нарушают эту договорённость, регистрируя астероиды на мёртвых душ.

Ваше задание. Высадиться на планете коней. Представиться торговцем. Их туда прилетает много, поэтому вы не вызовете подозрений. Местные дружелюбны, так что проблем не должно возникнуть. Вас тепло встретят как торговца с Земли. Ваша цель — подтвердить или опровергнуть заявление гуманоидов.

— Да, сэр.

После выполнения задания и убытия с планеты доложить мне лично по закрытому каналу.

Экран погас. Сверившись со справочниками и картами, Гарн Робертс вбил новые координаты в автопилот и вернулся в койку досыпать.

Через неделю, завершив задание и удалившись от системы Новры на добрый десяток световых лет, Гарн Робертс послал вызов по спецсвязи, и через мгновение на экране появилось лицо Донена Бренда.

— Сэр, — начал Гарн Робертс, — Агент K-1356, докладываю. Мне удалось получить доступ к данным переписи населения. Местных немногим больше двух миллионов. Между тем, заявок на астероиды ими подано почти четыре миллиона. Гуманоиды, несомненно, правы, и кони нарушают договор. Иначе почему конских задн... — Он закашлялся и покраснел. — Заявок больше, чем коней?

I

Кошмар в седовато-серых тонах

Он проснулся, чувствуя себя прекрасно. Кожу пригревало яркое солнышко, в воздухе пахло весной. Явно прикорнул на этой скамейке в парке меньше получаса назад, потому что тени от ласкового солнца падают почти под тем же углом; только его собственная голова было поникла, а потом и вовсе упала на грудь.

Парк радовал взгляд весенней зеленью, более нежной, чем летняя. День был великолепен, а сам он — молод и влюблён. Влюблен и опьянен этой любовью. Взаимной любовью. Только прошлой ночью, в субботу, он сделал Сюзанне предложение, и она его приняла. Ну, точно не отказалась. То есть не сказала однозначно «да», а пригласила к себе сегодня после полудня, чтобы познакомить с семьёй. Сюзанна надеялась, он полюбит её родных, а те полюбят его — как она. Если это не знак согласия, то что же? Они влюбились друг в друга с первого взгляда, ну, почти — вот почему знакомство с её семьёй ему только предстоит.

Милая Сюзанна, обладательница мягких каштановых волос и симпатичного носика, бледных, нежных веснушек и ласковых карих глаз.

Она – самое замечательное, что случалось с ним в жизни, что вообще могло случиться с человеком.

Итак, стояла вторая половина дня – время, в которое Сюзанна просила его позвонить. Он поднялся со скамейки и, поскольку мышцы занемели после сна, с наслаждением зевнул и потянулся. Затем прошёл несколько кварталов от парка, где убивал время до дома, куда отвёз её домой прошлым вечером — недолгая прогулка под ярким весенним солнцем.

Мужчина поднялся по лестнице и постучал в дверь. Та отворилась. Неужели сама Сюзанна? Нет, просто похожа. Вероятно, сестра. Сюзанна упоминала, что у неё есть сестра всего на год старше.

Он, поклонившись, представился и спросил о Сюзанне. Девушка мгновение как-то странно на него смотрела, а затем пригласила:

— Входите, пожалуйста. Сюзанны пока нет, но если вы подождёте в гостиной…

Он подождал в гостиной. Как странно с её стороны так вот уйти. Пусть и ненадолго.

Затем из коридора снаружи донёсся голос — голос девушки, впустившей его в дом, и он из вполне понятного любопытства встал и подошёл к двери, чтобы послушать. Она, похоже, разговаривала по телефону.

— Гарри, пожалуйста, приходи домой сей час же и захвати врача. Да, это дедушка... Нет, не очередной сердечный приступ. Как в прошлый раз, когда у него случилась амнезия и он думал, что бабушка до сих пор… нет, вовсе не старческое слабоумие, Гарри, просто амнезия, но в этот раз хуже. Пятидесяти лет как ни бывало... он даже не помнит, как женился на бабушке...

Внезапно постарев за пятьдесят секунд на пятьдесят лет, он прислонился к двери и немо зарыдал...

II

Кошмар в зелёных тонах

Он проснулся, полностью помня решение — важное решение, которое принял накануне, лежа в кровати без сна. Решение, которого он должен придерживаться, не позволяя себе слабину, если и впредь хочет считать себя мужчиной, настоящим мужчиной. Надо твёрдо потребовать у жены развода, иначе, считай, пропало: в следующий раз смелости может и не хватить. К разрыву шло, теперь он это понимает. С самого начала их супружества, все шесть лет, эта поворотная точка, это охлаждение между ними были неизбежны.

Брак с женщиной, которая сильнее тебя, сильнее во всех смыслах, не просто невыносим, от такой жизни превращаешься во всё более и более безвольного слабака, безнадёжного тихоню. Жена способна превзойти, да и превосходит его во всём. Спортсменка, запросто обыгрывает в гольф, теннис, да во что угодно! Обскакивает и обходит, а за рулём показывает такой класс, что ему и не снилось. Дока чуть ли не во всём, она оставляет его в дураках за партией в бридж, шахматы и даже покер, в который играет, как мужик. Но это ещё цветочки, постепенно она захватила бразды правления в его бизнесе и финансах и способна заработать, да и зарабатывает, столько, что ему и не снилось. Нет ничего, в чём бы его эго, какие бы крохи от него ни остались, не было бы ущемлено и принижено за годы брака.

А потом, потом появилась Лаура. Милая, очаровательная малышка Лаура, гостит у них дома на этой неделе и воплощает собой всё, чего не достаёт его жене: хрупкая и утончённая, восхитительно беспомощная и милая. Он без ума от неё и знает, что в ней его спасение. Женившись на Лауре, он может снова стать мужчиной, и станет! И она за него выйдет, как же иначе, ведь эта девушка его единственная надежда, у неё просто нет выбора. В этот раз он всё-таки должен выиграть, и плевать, что скажет или сделает жена.

Он принял душ и быстро оделся, с ужасом думая о предстоящей сцене с женой, но вместе с тем жаждая покончить с неприятным делом, пока не покинула смелость. Он спустился по лестнице. Жена сидела одна за обеденным столом и, увидя его, вскинула взгляд:

— С добрым утром, дорогой. Лаура только что позавтракала и ушла прогуляться. Я её попросила, чтобы переговорить с тобой один на один.

Отлично, подумал он, садясь напротив. Его жена увидела, что с ним происходит и решила облегчить ему жизнь, сама подняв щекотливую тему.

— Понимаешь, Вильям, я хочу развестись. Знаю, тебя это потрясёт, но… мы с Лаурой любим друг друга и решили жить вместе.

III

Кошмар в белых тонах

Сон внезапно слетел. Как он вообще задремал, ведь не собирался же? Он бросил взгляд на циферблат наручных часов, ярко светивший в кромешной темноте. Всего несколько минут одиннадцатого. Фух, просто чуть-чуть покемарил. Вырубился на этом глупом диване меньше получаса назад. Если жена действительно собирается подойти, для неё ещё слишком рано. Ей придётся подождать, пока его сестричка заснёт, и заснёт крепко, будь она неладна.

Такая нелепая ситуация. Они в браке всего три недели, едут домой после медового месяца, и впервые за это время ему приходится спать одному — а всё из-за нелепого требования своей сестры Деборы заночевать у неё на квартире. Ещё четыре часа за рулём, и они приехали бы к себе, но Дебби настаивала и в итоге добилась своего. В конце концов ночь воздержания ещё никого не убила, к тому же он устал. Куда лучше будет преодолеть последний участок пути утром, со свежими силами, решил он.

Естественно, в квартире сестры была всего одна спальня, и он заранее, ещё не приняв приглашения, знал, что не вытурит Дебби из дома ночевать в другом месте. Та предлагала им свою постель, но некоторые проявления гостеприимства не примешь даже от собственной любящей сестрички. Однако, стоит этой милой старой деве заснуть, как Бетти наверняка, ну, почти наверняка, присоединится к нему хотя бы на пару мгновений, — опасения разбудить Дебби едва ли позволят больше, — чтобы пожелать ему доброй ночи по-настоящему, не под бдительным оком сестры.

Нет, она точно к нему придёт, хотя бы для ласкового поцелуя на сон грядущий, если уж не отважится на большее, — вот почему он решил не засыпать сразу, а подождать её по меньшей мере час.

Она обязательно придёт... да, дверь тихо открылась в тишине и тихо затворилась снова, только слабо щёлкнул замок... шелест ночной сорочки, а может, неглиже, и вот к нему под одеялом прижимается её тело. Весь разговор — его «дорогая» и её тихое «шшш». Но разве нужны какие-то ещё разговоры?

Вовсе нет, вовсе нет, разве что в такие долгие, и вместе с тем быстротечные мгновения, после которых дверь отворяется снова, а за ней, в прямоугольнике ослепительно-белого цвета, пламенеет внушающий ужас силуэт жены. Она застывает на пороге и начинает кричать.

VI

Кошмар в голубых тонах

Когда он проснулся, стояло очень яркое невиданно голубое утро. Небо за окном подле кровати поражало почти неправдоподобной синевой. Не желая терять ни минуты отпуска, Джордж сбросил с себя остатки дрёмы и поспешно выскользнул из-под одеял, но оделся тихо, чтобы не будить жену. Вчера они приехали в этот домик, предоставленный на время отдыха другом, уже к ночи, и Вилма после поездки была очень усталой. Пусть поспит, пока спится. Он донёс тапочки до гостиной и там обулся.

Из меньшей спальни, зевая, выглянул взъерошенный малыш Томми, их пятилетний сынишка.

— Завтракать хочешь? — спросил Джордж.

Томми кивнул.

— Ну, тогда одевайся и приходи ко мне. Я буду на кухне.

Джордж не сразу принялся за готовку, а вышел наружу и постоял, осматриваясь. Приехали они затемно, а местность была знакома только с чужих слов. Девственные леса оказались ещё красивее, чем он думал. Дом ближайших соседей, по рассказам, стоял в миле отсюда, на другом берегу довольно большого озера. Джордж не видел озеро из-за густых деревьев, но к нему от кухонной двери вела тропинка, и пройти требовалось немногим больше четверти мили. Друг говорил, там хорошо купаться и хорошо рыбачить. Купание Джорджа не интересовало. Он не боялся воды, но и не сказать, чтобы её любил, к тому же так и не научился плавать. Однако жена была хорошей пловчихой, как и Томми — она называла его «настоящий маленький выдр».

Томми присоединился к Джорджу на крыльце. В понимании мальчика одеться означало натянуть плавки, так что это не заняло у него много времени.

— Пап, а давай посмотрим озеро перед едой? Что скажешь?

— Уговорил.

Сам Джордж есть не хотел, к тому же к их приходу могла встать Вилма.

Озеро потрясало красотой: синее неба и гладкое, будто зеркало. Томми радостно нырнул в воду, и Джордж попросил его держаться мелководья, не заплывая далеко.

— Но, пап, я умею плавать. Я хорошо плаваю.

— Да, но мамы с нами нет, так что держись-ка ты рядом.

— Ну, пап, вода же тёплая.

Джордж увидел, как вдалеке плеснула рыба. Сразу после завтрака он наведается сюда с удочкой и глянет не удастся ли поймать обед.

По рассказам, если идти по тропинке вдоль озера, через пару миль встретится место, где можно нанять лодку. Он наймёт одну на целую неделю и привяжет здесь. Джордж устремил взгляд вдаль, пытаясь разглядеть это место.

— Папа, моя нога… — внезапно обжёг сердце холодом крик боли.

Развернувшись, Джордж увидел ярдах в двадцати, а то и больше, от берега голову Томми, она то выныривала, то погружалась под воду, но вот Томми попробовал закричать снова, и на этот раз с его губ сорвалось только пугающее бульканье. Наверное судорога, подумал Джон, вне себя от тревоги. Томми проплывал и не столько.

Он порывался сам броситься в воду, но затем сказал себе: «Бесполезно. Только оба утонем. А если приведу Вилму, появится хотя бы шанс…»

Джордж ринулся назад к домику. За сотню ярдов он во всё горло начал кричать «Вилма!» и, когда до кухонной двери оставалось всего ничего, та в пижаме вышла на крыльцо. А потом следом за ним бросилась к озеру, поравнялась и обогнала, поскольку он уже выбился из сил. К тому времени, как она достигла берега, вбежала в воду и с силой рассекая воду поплыла к месту, где мгновение назад из-под воды выглядывала голова мальчика, Джордж отставал от неё ярдов на пятьдесят.

Вилма за пару гребков добралась до Томми, подхватила его и тут, когда она опустила ноги, чтобы вернуться вброд, Джордж, заледенев от ужаса — ужаса, отражённого в голубых глазах жены — внезапно увидел, что она стоит на дне, держа их мёртвого сына, и воды ей всего по колено.

V

Кошмар в жёлтых тонах

Он проснулся со звонком будильника, но, прихлопнув его, какое-то время лежал в кровати, ещё один, последний, раз пробегаясь по плану дел на сегодня: днём хищение — вечером убийство.

Он продумал каждый шаг до мелочей, но это была последняя проверка. Сегодня в восемь сорок шесть он станет свободным, свободным во всех смыслах. Момент выбран не просто так. Сорок лет назад в это время дня, а точнее, вечера, он появился на свет. Мать имела пунктик — астрологию, вот почему миг рождения с такой точностью отпечатался в памяти. Сам он не суеверен, но ему показалось забавным начать новую жизнь в сорок лет, минута в минуту.

В любом случае время убегает, оставляя его на бобах. Как юрист по сделкам с имуществом, он пропустил много денег через свои руки… и даже кое-что к ним прилипло. Год назад он «взял в долг» пять тысяч долларов и вложил их, казалось бы, в верное дельце, но вместо того, чтобы удвоить-утроить сумму, её потерял. Тогда он «взял в долг» больше и снова спустил на свои авантюры, пытаясь как-то вернуть первую потерю. Теперь он в минусе на тридцать с лишним тысяч, и недостачу не скроешь дольше пары месяцев, а надежды за это время возместить потерю, никакой. Вот он и собрал всю наличность, до какой сумел дотянуться, не вызвав подозрений. Осторожно распродал активы, и сегодня вечером у него на руках будет свыше ста тысяч долларов — достаточно, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь.

Его никогда не поймают. Он продумал каждую деталь своего пути, своё убежище, свою новую личность, так что здесь осечки быть не должно. Он работал над этим месяцами.

Решение убить жену, можно сказать, запоздалая мысль. Мотив прост — ненависть. Но эта идея пришла ему в голову лишь после того, как он сказал себе, что никогда не пойдёт в тюрьму, убив себя в случае поимки. Ну и, поскольку всё равно умирать, он ничего не терял, оставляя мёртвую жену, вместо живой.

Смешно да и только, как она подгадала с подарком, когда вчера (на сутки раньше), преподнесла ему новенький чемодан. Ещё она уговорила его отпраздновать день рождения, встретившись в семь для ужина. Знала бы она, чем закончится праздник. Он собирался отвезти её домой до восьми сорока шести и воплотить своё представление о правильном порядке вещей в жизнь, в этот самый миг сделав себя вдовцом. К тому же в её смерти была и практическая выгода. Оставь её живой, но во сне, — сообразит, что случилось, и вызовет полицию, когда утром обнаружит его исчезновение. А мёртвое тело найдут не сразу, дня через три, наверное, что куда лучший старт.

День в конторе прошёл гладко, и к моменту встречи с женой всё было наготове. Но за напитками и обедом благоверная тянула резину, и он начал тревожиться, что не успеет доставить её домой к восьми сорока шести. Глупо, конечно, но для него стало важно, что бы миг свободы наступил именно в это время, не минутой раньше и не минутой позже. Взгляд то и дело обращался к часам на руке.

Он бы на полминуты не уложился во время, если бы стал ждать, пока зайдёт в дом. Но темнота на крыльце обещала скрыть преступление не хуже той, что внутри. Пока жена ждала под дверью, когда та откроется, он как следует замахнулся дубинкой, подхватил тело, чтобы не упало, и кое-как удерживая одной рукой, открыл дверь и закрыл её с обратной стороны.

Затем щелчок выключателем, комнату заливает жёлтый свет и гости, ещё не разглядев, что у него на руках труп жены, хором кричат:

— Сюрприз!

VI

Кошмар в красных тонах

Он проснулся, не понимая, что его разбудило, но уже через мгновение кровать вздрогнула от второго подземного толчка, и на комоде задребезжала всякая мелочь. Он лежал, ожидая, третьей волны землетрясения, но её не было.

Однако он понял, что сна ни в одном глазу и задремать теперь вряд ли получится. На подсвеченном циферблате ручных часов было всего три, середина ночи. Он встал с кровати и прямо в пижаме подошёл к открытому окну. В лицо повеяло прохладным ветерком. В черноте неба вспыхивали и гасли огоньки. Доносились обычные звуки ночи. Где-то звонили колокола. Но откуда взяться колоколам в такой час? Оповещают о катастрофе? Неужто слабые здесь толчки где-то рядом вызвали сильные разрушения? Или скоро тряхнёт по-настоящему и колокола — это предупреждение, предупреждение выйти из домов наружу, чтобы выжить?

Внезапно, хоть и не из страха, а повинуясь странному порыву, анализировать который не было никакого желания, он захотел оказаться на улице, а не здесь. Бежать, бежать отсюда без оглядки.

И он побежал. Через коридор, за дверь, беззвучно перебирая босыми ногами по длинной прямой тропе, которая вела к воротам. Теперь за ворота, захлопнувшиеся за спиной, и в поле… Поле? Откуда здесь, прямо за воротами, взялось поле? Тем более такое, всё в толстых столбах, похожих на телефонные, только почему-то обрубленных на высоте человеческого роста? Но прежде чем он собрался с мыслями, подумал с чистого листа и вспомнил, кто он, где он, и что здесь забыл, произошёл ещё один подземный толчок, на этот раз более мощный. Он даже споткнулся на бегу и врезался в один из загадочных столбов. Удар пришёлся по косой, плечо обожгло болью, и он сбился с курса, чуть было не упав. Что за странная сила гонит его вперёд? И куда?

И тут тряхнуло по-настоящему, земля, задрожав, вздыбилась под ногами, а когда всё закончилось, он лежал навзничь, глядя в чудовищное небо, где внезапно засветилась... надпись. Громадные красные буквы складывались в слово «ТИЛТ», и пока он на него таращился, остальные огоньки погасли, колокольный звон смолк и наступил конец всему. (Прим. Перев.: тилт — механизм защиты пинбол-машины от попыток контролировать движение шарика, толкая корпус самой пинбол-машины или хлопая по нему.)

I

Невидимость

В двадцатом веке был сделан и трагически утрачен ряд великих открытий. Первое — секрет невидимости.

Его отыскал в 1909 Аричибальд Пратер, шпион, посланный двором Эдуарда VII ко двору султана Абд аль-Крима, правителя маленького государства каким-то боком союзного с Османской империей.

Пратер, не профессиональный, но очень увлечённый биолог, желая вызвать мутации, вводил мышам различные сыворотки. Три тысячи девятнадцатая подопытная после укола исчезла. Она всё ещё ощущалась в руке, но была абсолютно невидима. Пратер осторожно опустил зверька в клетку, и двумя часами позже тот появился снова, целый и невредимый.

Пратер экспериментировал, увеличивая дозы, и выяснил, что может наделить свою подопытную невидимостью на двадцать четыре часа. От большей дозировки та заболевала и впадала в апатию. Также он узнал, что если убить невидимую мышь, она тут же становится видимой.

Осознав значимость своего открытия, он телеграфировал в Англию, прося об отставке, уволил слуг и, закрывшись дома, принялся за опыты над собой. Начав с малых доз, которые делали его невидимым всего на несколько минут, он постепенно достиг примерно того же порога, как у мыши. От инъекции, которая позволяла пробыть невидимым более суток, он тоже становился больным. Также он выяснил, что тело невидно полностью, даже зубные протезы, если не открывать рот, но нагота очень важна, поскольку одежда невидимой не становится.

Пратер был честным и довольно обеспеченным человеком, поэтому не думал о преступлении. Он хотел вернуться в Англию и предложить открытие правительству его величества, чтобы то использовало его для шпионажа или на войне.

Но вначале он решил побаловать себя. Его воображение всегда занимал тщательно охраняемый гарем султана, ко двору которого он был приставлен послом. Так почему бы не осмотреть изнутри?

Кроме того ему какая-то неуловимая мысль не давала ему покоя, чем-то собственное открытие его тревожило. Есть обстоятельства, при которых... Он думал об этом снова и снова. С опытом всё определённо было в порядке.

Он разделся и сделался невидимым на максимально возможный срок. Пройти в гарем мимо вооружённых евнухов не составило труда. Пратер интересно провёл день, наблюдая за полусотней, а то и больше, красавиц, которые в это время суток привычно занимались поддержанием собственной привлекательности, купались и умащивали тела ароматными маслами и благовониями.

Одна, черкешенка, особенно ему приглянулась. И Пратеру пришла в голову вполне естественная для мужчины мысль: остаться на ночь — вполне безопасно, так как невидимость должна была продержаться до завтрашнего полудня — проследить, в какой комнате спит прелестница и, когда свет потухнет, к ней присоединиться. Она ведь подумает, что её почтил визитом султан.

Пратер не выпускал красавицу из виду и запомнил комнату, в которую она вошла. Вооружённый евнух стал на стражу за ширмой на входе, у дверей в другие спальни тоже появилось по евнуху. Пратер выждал, чтобы черкешенка заснула, а затем, когда евнух отвлёкся на коридор и не мог увидеть движение ширмы, проскользнул внутрь. Если коридор слабо освещался, то здесь стояла кромешная темнота, но, осторожно продвигаясь на ощупь, он как-то нашёл кровать и опасливо прикоснулся к спящей женщине. Та закричала.

Пратер не знал, что султан никогда не посещает гарем по ночам, а просит привести в его покои одну, а порой и несколько жён.

Евнух снаружи тут же ворвался внутрь и схватил его за руку. Последней мыслью Пратера было: теперь ясно, какое обстоятельство не давало ему покоя — невидимость совершенно бесполезна в темноте. Затем все мысли оборвал свист ятагана.

II

Неуязвимость

Второе великое открытие — секрет неуязвимости. Его отыскал в 1952 один радиолокаторщик из американских ВМС, некто лейтенант Пол Хикендорф. Его электронное устройство представляло собой маленькую коробочку и хорошо помещалось в карман. Если щёлкнуть на ней тумблером, носителя устройства окружало силовое поле, чья мощность, если брать блестящие математические расчёты Хикендорфа, приближалась к бесконечной.

Также поле было полностью непроницаемо для тепла и радиации.

Лейтенант Хикендорф решил, что заключённый в поле мужчина — или женщина, или ребёнок, или собака — выживет при взрыве водородной бомбы, причём не пострадав ни капли.

В те времена водородных бомб никто не взрывал, но к тому времени как устройство было готово, лейтенанта занесло на один корабль — крейсер, который пересекал Тихий океан, направляясь к атоллу под названием Эниветок. Пошёл слух, что они здесь ради помощи при первом взрыве водородной бомбы.

Лейтенант Хикендор решил затеряться — спрятаться на острове и быть там, когда бомба рванёт, а также быть там целым и невредимым после того, как бомба рванула, чтобы таким образом отмести всякие сомнения в жизнеспособности своего открытия — защиты против самого мощного оружия всех времён.

Проще задумать, чем сделать, однако он спрятался, во время обратного отсчёта подполз к бомбе поближе и был в считанных метрах от неё, когда она рванула.

Расчёты Хикендорфа доказали свою непогрешимость. Он ни капельки не пострадал: никаких царапин, синяков и ожогов. И всё-таки кое-что лейтенант не предусмотрел, и это кое-что произошло. Его сдуло с лица Земли на скорости, которая во много раз превышала вторую космическую. Прямо в космос, даже не на орбиту. Через сорок девять дней он упал на Солнце, всё ещё целый и невредимый, но, увы, давно мёртвый, потому что воздуха внутри поля хватило всего на несколько часов, и таким образом человечество лишилось его открытия по меньшей мере до конца двадцатого века.

III

Бессмертие

Третье открытие, сделанное и утраченное в двадцатом столетии, — это секрет бессмертия. Его отыскал в 1978 один малоизвестный московский химик, некто Иван Иванович Сметаковский. Сметаковский не оставил никаких записей. Мы не знаем, ни как он пришёл к своему открытию, ни откуда узнал, не проверив, что оно действует. Просто оно испугало его до смерти по двум причинам.

Он боялся передать секрет миру, понимая, что стоит поделиться им даже с собственным правительством, и тот рано или поздно просочится через железный занавес, став причиной хаоса. СССР, безусловно, справится со всем, но в более диких и необузданных странах лекарство для бессмертия неминуемо вызовет взрыв численности населения, который наверняка приведёт к нападению на просвещённые коммунистические державы.

Сам он это средство тоже принимать опасался, потому что не был уверен в своём желании стать бессмертным. Учитывая положение дел в самом Советском Союзе, не говоря о том, каково оно за его пределами, стоило ли так уж стремиться к вечной или хотя бы запредельно долгой жизни?

В итоге Сметаковский пришёл к компромиссу: он не только не передаст свой секрет другим, но и не воспользуется им сам до тех пор, пока окончательно не определится с решением.

А тем временем он носил с собой единственную дозу своего препарата. Совсем мизерная, та помещалась в нерастворимой крошечной капсуле и крепилась за щекой к одному из вставных зубов, чтобы нечаянно не проглотить.

Но при желании для бессмертия было достаточно залезть в рот и раздавить капсулу пальцем.

И вот однажды Сметаковский решился. Его тогда забрали с крупозной пневмонией в одну московскую больницу, где он подслушал разговор между врачом и медсестрой, которые ошибочно посчитали его спящим. Так он узнал, что жить ему осталось всего несколько часов.

Страх смерти пересилил страх перед бессмертием, что бы оно с собой ни несло, поэтому, как только врач с медсестрой покинули палату, Сметаковский раздавил капсулу.

Раз уж смерть неминуема, возможно, препарат успеет спасти ему жизнь.

Тот и впрямь успел, но к тому времени, как он подействовал, Сметаковский погрузился в полубессознательное состояние и начал бредить. Три года спустя, в 1981, он всё ещё бредил. Русские учёные, всё-таки определившись с диагнозом, прекратили ломать головы над этим случаем.

Сметаковский явно принял какое-то лекарство, делающее его бессмертным — лекарство, которое невозможно выделить и проанализировать — и оно не даёт ему умереть и, по всей видимости, так будет неопределённо долгое время, а то и вечно.

Но, увы, пневмококки в теле пациента тоже стали бессмертными, и та бактерия — diplococci pneumoniae — с которой началась пневмония, теперь продолжала поддерживать её вечно. Вот почему врачи, будучи реалистами, решили не обременять себя до бесконечности повседневным уходом за больным и попросту его похоронили.