Оригинал https://www.lightspeedmagazine.com/fictio...

Перевод вот этого рассказа

Путеводитель по колонке

Эйми Пиччи

2024

1. Вид от второго лица

Ты хороший человек, пусть даже твой бывший считает иначе — и вот ты пишешь от второго лица, ущербного и даже отвратительного, как он считает, только бы привлечь его внимание, рассказать свою версию истории.

Твой парень расстался с тобой на прошлой неделе, сославшись на несовместимость характеров. Самое обидное: с тех пор он не читает твои и-мейлы и смс. Даже письмо вернулось отправителю.

Вероятно, бессмысленно подсовывать ему под дверь распечатку истории, которую ты написала для читательской аудитории в одного человека. Только для бывшего. Но идея пришла тебе в голову уже заполночь, когда ты была измотана «настоящей» работой по ликвидации ужасных бедствий.

Твой бывший говорит, что хочет стать писателем. Ты миллион раз пыталась втолковать, что он и так писатель, но глупыш только хмурился и что-то бормотал об отказах. Ты невольно отмечала, что бедолага постоянно читает статьи с писательскими советами. Вот и решила, что серия писательских ошибок — единственный способ заставить его выслушать твои извинения.

2. Начни с того, как главный герой просыпается

Твой бывший нелестно отзывается о романах и фильмах, которые начинаются с пробуждения персонажа (скучно и неоригинально), но именно эти моменты и стали для ваших отношений причиной распада — все те разы, когда он утром просыпался и обнаруживал твою половину кровати пустой и холодной. Ты ведь исчезала даже без записки с объяснением.

В прошлое воскресенье бедняга написал тебе около трех ночи, чтобы спросить, где ты. Все ли с тобой в порядке.

Ты: У меня чрезвычайная ситуация на работе!

Он: Чрезвычайная? У бухгалтерши? Да ну!

Ты: У бухгалтерш тоже бывают чрезвычайные ситуации.

Он: Но не в три же ночи? Просто... в смысле, я что, должен переспрашивать? У тебя кто-то есть?

Ты резко — хотя (возможно?) у тебя была уважительная причина, так как в тот момент ты уделывала отвратительное чудовище — и в то же время кляня себя за неудачную конспирацию (нет бы при знакомстве выбрать не «бухгалтершу», а «полицейского» или «криминального репортера»), говоришь, что сейчас тебе не до него.

Не мудрено, что позже, уже дома, когда твой парень вытаращился на липкое светлое пятно у тебя в волосах, и ты, с ужасом (а то и легким весельем?) осознавая ход его мыслей, попыталась объясниться, он не дал тебе такой возможности, рявкнул, что по уши сыт ложью, и прекратил с тобой общаться.

3. Повествование в виде списка

Твой бывший говорит, списки — дешевый трюк, но однажды ты застукала его за тем, что он читал как раз такой рассказ.

Вот в порядке убывания важности четыре причины, по которым твой милый с тобой порвал. Увы, он прав по всем пунктам.

А). Ты лжешь о своей работе

Б). Твой телефон использует службу шифрования сообщений, и та постоянно что-то тебе шлет, после чего ты сбегаешь.

В). В те ночи, когда ты ускользаешь из-за «чрезвычайных бухгалтерских ситуаций», происходят ужасные нападения на жителей города.

Г). Он заслуживает лучшего.

4. Витиеватый слог

Твой парень говорит, что излишне витиеватый слог негативно влияет на ход повествования. Но чудовищным бывает не только стремление к украшательству, есть монстры более опасные, чем переусложненные описания.

Каждый вечер ты боишься неизбежного вызова, который придет зашифрованным сообщением на телефон. Под ложечкой сосет при мысли, что ваш мегаполис, несомненно, пострадает от очередного вторжения жутких тварей.

Когда сообщение приходит, ты медлишь перед ответом, окидывая взглядом сумеречную красоту за окном. Небоскребы, точно многоярусные свадебные торты, окантованные темнеющим небом. В это мгновение родной город кажется совершенным, и ты оплакиваешь горестную участь, что вскоре постигнет его.

Ведь даже когда ваша обожаемая агломерация поднимается из бурного моря, подобно древнему галеону и возвышается над водой, гордо и величаво вырисовываясь на фоне заката, — даже в такие моменты под ее ватерлинией скрыт портал, врата в ужасную преисподнюю, откуда нескончаемым потоком выплывают голодные хищные чудища. Тебя переполняет отвращение к ним и к их решимости осквернить своими черными душами улицы вашего прекрасного мегаполиса и набить брюхо плотью невинных граждан, таких как пекари, клерки, писатели вроде твоего бывшего и, да, обычные бухгалтерши тоже.

Богомерзкие создания не единственные убийцы в городе. Ты с друзьями прячешься в тени, ждешь, готовая бороться с этими порождениями ужаса.

5. Флэшбэк!

«Никому не нравится внезапно переноситься в предысторию, когда сюжет развивается полным ходом», — говорит твой бывший. Но как без флэшбэка объяснить, почему ты исчезаешь по несколько ночей в неделю и возвращаешься утром со слизью в волосах и кусочками хитина, приклеенными к одежде?

В двенадцать ты была обычной школьницей и отправилась с классом на экскурсию к «Столичному коллайдеру высоких энергий». Вы столпились вокруг, и тут произошел подземный толчок. (Позднее ты узнала, что его вызвало возмущение в таинственном портале под городом). Защитные барьеры рухнули, тебя с одноклассниками захлестнуло потоком темной энергии. Ты помнишь только вспышку ослепительного света, невообразимую боль и то, как очнулась на больничной койке.

В ту школу ты больше не вернулась. Твои двенадцать одноклассников — тоже. Город нанял для вас наставников, и те учили вас не только академическим дисциплинам, но и боевым искусствам, потому что вы больше не были людьми, во всяком случае, — по прежнему, и вы не могли притворяться обычными детьми, поскольку синапсы едва справлялись с переизбытком темной энергии. Мэр сказал, что вы нужны городу, а для родителей вы, якобы, отправились учиться в элитную частную школу.

С каждым годом вторгалось все больше потусторонних существ, причем они становились умней и сильней.

Вы называли себя «Счастливой чертовой дюжиной»: даже еще не подростки, а уже так или иначе отвечаете за судьбу всего города. Поначалу, суперспособности казались даром фортуны. Еще бы! Вы стали такими важными, могущественными и необходимыми.

Впрочем, до вас скоро дошло, что придется хранить свои новые силы в секрете даже от родителей. Полчища зла быстро поняли, кто для них единственная реальная угроза, и открыли на вас охоту. Семью и всех, кто дорог, лучше от подобного знания защищать.

И вот, спустя двадцать лет, вас осталось всего пятеро.

6. Береги своих любимых

«Будь безжалостна, — говорил твой бывший, объясняя, почему он удаляет многочисленные страницы своего романа. — Избавляйся от бесполезных персонажей, ненужных сюжетных линий и прочих элементов, которые нравятся, но не работают на сюжет».

Будь твоя воля, ты бы спасла всех своих любимых.

Будь твоя воля, ты бы сделала так, что бывший — воплощенная нежность и невинная вера в то, что все в мире происходит не без причины — даже не заподозрил бы о ночных битвах.

Будь твоя воля, ты бы спасла от гибели товарищей по оружию. Аджай, Джексон, Хаоран, Флорен, Ын-сук, Хуана и Фрэнк — все они входили в «Счастливую чертову дюжину», и каждый заслуживал собственной эволюции персонажа. Собственного романа, черт возьми! Все они были твоими друзьями. Некоторые — любовниками. Ты годами считала, что тебя не способен понять никто, кроме «Дюжины», и все же надеешься донести до бывшего, какие испытания выпали на твою долю.

Ты просишь только о возможности искупить вину.

Для тебя невыносима потеря кого-то еще.

7. Рассказывай, а не показывай

«Показывай события, а не рассказывай о них», — всегда говорил твой бывший.

И вот ты здесь, изливаешь душу на страницу. А могла бы пригласить бывшего посмотреть, как сражаешься с запредельными ужасами, но не хочешь им рисковать. К тому же, возможно, потом он не захотел бы с тобой знаться. Все-таки у тебя опасная работа, у последних из «Дюжины» высокие шансы присоединиться к погибшим товарищам.

И все же ты искренне просишь у бывшего прощения.

Свои ошибки ты совершала из лучших побуждений.

Подумай обо всех великолепных историях, написанных от второго лица, о романах, что отклоняются от сюжета ради героя-любимчика и написаны витиеватым слогом, об историях, рассказанных в форме списков и наполненных флэшбэками и разоблачениями, которые, возможно, не нужны, но все равно отчаянно просятся.

Иногда правила все же необходимо нарушать, чтобы сделать лучше.

Настала ночь, долг зовет тебя сразится с ужасами, ползающими по улицам. Если выживешь, твой бывший, возможно, даст тебе еще один шанс.

Ты расскажешь ему о своей борьбе все. А потом и покажешь, не ограничиваясь одними словами, как много любви сокрыто в глубинах твоей души.

Перед вами перевод вот этого рассказа.

Путеводитель по колонке

Оригинал прикреплен к посту

Луиза Болдуин (англ. Louisa Baldwin, в девичестве — Louisa MacDonald, 1845-1925) — одна из дочерей преподобного Джорджа Брауна Макдональда, методистского священника. В семье было одиннадцать детей, семь девочек и четыре мальчика. Часть сестер известна своими браками: Алиса вышла замуж за книжного иллюстратора Джона Локвуда Киплинга и стала матерью знаменитого писателя Редьярда Киплинга; Джорджиана сочеталась браком с художником-прерафаэлитом Эдвардом Берн-Джонсом; Агнес — с художником Эдвардом Пойнтером, будущим директором Королевской академии искусств; а сама Луиза вышла замуж за промышленника Альфреда Болдуина и стала матерью Стэнли Болдуина, трижды премьер-министра Великобритании.

Я редко когда читаю произведение, прежде чем переводить. На сей раз такой подход сыграл со мной злую шутку. Вместо ghost story (история о призраках) я напоролась на нечто трогательное и сентиментальное (без призраков), и это при том что сборник называется The Shadow on the Blind and Other Ghost Stories. Как бы там ни было, история милая. С переводческой точки зрения интересна обилием просторечия, под которое я в меру сил пыталась стилизировать. Критика перевода приветствуется.

Луиза Болдуин

1894 г.

Элайджа Уолронд, или Старый Лайджа, как обычно его называли, был мелким фермером, что арендовал землю у помещика и посредством тяжелого труда и тяжелой, полной самоограничения жизни, сумел накопить на скромную старость.

Жена его опочила за год до того, как он покинул ферму, служившую им домом на протяжении сорока лет, и потеря супруги была для Лайджи все равно что потерей частицы себя. В нем произошла разительная перемена. Работа, которую он больше не мог обсудить с женою, двигалась, как из-под палки; еда, приготовленная другими руками, казалась безвкусной; а ночами он одиноко лежал без сна и смотрел в темноту глазами, лишенными слез. Жизнь утратила всяческую радость, семьдесят лет тяготили как сто. Затем он попросил своего помещика расторгнуть аренду чуть раньше срока и перебрался в белый коттедж с большим садом, стоявший на общинной земле.

Соседи поговаривали, что Старый Лайджа рехнется от одиночества, если продолжит жить сам по себе, ибо избегал он общения с ними и разговаривал только с прислужницей, что приходила убираться да стряпать. Дом он покидал чрезвычайно редко, да и то, не уходя дальше сада, а в церковь не наведывался с жениных похорон. Приходской священник, знавший Элайджу Уолронда много лет, как-то заглянул спросить, почему по воскресеньям больше не видит его на привычном месте.

— Я не могу туда ходить, сэр. Не могу! Прежде рядом была она, а один прям не могу, — отвечал старик, после чего вновь погружался в молчание, замыкаясь в себе.

А дома больше никого не заботило, чем Лайджа занят, здоров ли, болен, посему он бросил бороться с ревматизмом и тугоподвижностью членов и теперь передвигался с помощью трости, горбясь словно под гнетом тяжелой ноши. Душа и тело его пребывали в наиужаснейшем состоянии, но вдруг однажды с ним произошло кое-что необычайно хорошее, пусть и через чужое горе.

У Лайджи имелось единственное дитя — дочка по имени Джейн, которая за несколько лет до описываемых событий вышла за никчемного человечишку по фамилии Гроув и перебралась с ним на север Англии, где муж ее после недолгого прозябания в нищете да лености умер, и она осталась вдовою с одним чадом на руках. После того как Джейн Гроув оплатила дорогу к отцу, за душою у нее не было ни фартинга, а всю мебель свою она уже распродала, чтобы оплатить похороны, ибо благородная гордость не позволила ей предать мужа земле за казенный счет, в общей могиле и без церковных обрядов. Джейн знала, отец ее покинул ферму, но уповала на то, что старик не захлопнет дверь пред родною кровинкой, сколь бы бедно сейчас ни жил, хоть она и рассердила его в свое время тем каким образом вышла замуж. Что было, то сплыло, и пусть матушка, которая с радостью распахнула бы своему дитяти объятья, уже отошла в мир иной, Джейн могла для отца стряпать и своими трудами преобразить даже самое унылое место в дом, но, сколько бы благие намерения ни питала дочь в отношении старика, ей — да и всем остальным — было невдомек, какую большую услугу она оказывает ему своим появлением.

Джейн Гроув добралась до отцовского коттеджа серым летним вечером, измотанная дорогой со станции; ноги ее болели от долгой ходьбы, на руках тихо посапывало спящее дитя. На пути через общинную землю Джейн повстречала мужчину и спросила, где живет Элайджа Уолронд, и прохожий показал на маленький белый коттедж с большим садом. Она медленно брела по длинной, узкой тропинке, обсаженной благоухающими гвоздиками, и дивилась неухоженности да запущенности вокруг, пока не достигла крыльца. Дверь была приотворена. Джейн Гроув робко постучалась и, не дождавшись ответа, заглянула в кухню, а там в кресле у камелька дремал ее отец. Джейн потрясла произошедшая с ним перемена. Лицо его стало костлявым и изможденным, руки походили на птичьи когти, когда-то гладко выбритое лицо покрывала редкая седая поросль бороды и усов, да и одежда его не отличалась опрятностью. Чулки – в дырах, порванная и не чиненная одежда. Больно было видеть, что он потерял всяческий интерес к себе, и что ни одна женщина за ним не приглядывает. Джейн вошла и тихо села напротив, и быстрые слезы потекли по щекам ее, когда уразумела она, почему у отца такой несчастный и заброшенный вид.

— О, мама! Мама! – вырвался из ее груди еле слышный вздох.

Открыв глаза, Лайджа с изумлением увидел дочь, что сидела по другую сторону камина, баюкая дитя. В начале старик не понял, кто перед ним, и лишь рассматривал ее с озадаченным видом, пока не услышал голос:

— Это я, батюшка. Ваша Джейн перебралась к вам, чтобы заботиться.

Он не выказал удивления, восприняв известие с необычайным спокойствием, словно нечто само-собой разумеющееся.

— Что привело тебя в наши края? Небось, в беду какую попала? – Старик покачал головой, давая понять, что предчувствует дурные вести.

— Да, отец, куда уж боле бед-то! Муж мой представился, в карманах ветер гуляет, крыши над головой нету, только и остается что уповать на вашу помощь мне и этому мальчугану.

Тут ребенок на ее коленях проснулся и стал оглядываться.

— Ты что-то говорила о мальчугане? Стало быть, малец у тебя завелся? – при этих словах в сердце старика шевельнулось странное чувство, ибо никогда он не имел сына, что всю жизнь безмерно его удручало.

Вместо ответа Джейн с дитем на руках прошла к камину и посадила на худое стариковское колено внука: наипрелестнейшего годовалого мальчугана на свете.

— Да, батюшка, вот мальчик, о котором я забочусь. Это малыш Питер, ваш родной внук. Лучшей компании для одиноких людей не сыскать. Сколько раз слезы мои просыхали при виде его милого личика! Держи Питера покрепче, батюшка, он ведь не больно-то к старикам привыкши, глядишь, и не сразу к тебе привяжется.

Только без нужды просила она Лайджу держать маленького внучка с осторожностью. Стоило старику прикоснуться к нежной детской коже, взглянуть на золотые, по-ягнячьи тугие кудри, и васильковые глаза да ощутить влажность невинного дыхания, как старческие его кости напитались силой, и он почувствовал, что в нем еще не угасла жизнь. А когда малыш Питер схватился пухлой ручонкой за неряшливую бороду и что-то мило залопотал, и засмеялся в хмурое лицо деда, показывая четыре жемчужно-белых зубика, похожих на зернышки риса, лед, что сковывал сердце Лайджи с самой кончины жены, растаял.

— Джейн, даже если у тебя за душой ни пенни, муж оставил тебе настоящее сокровище, эткого-то мальца! Вы должны остаться со мной, оба.

— Да, батюшка. Ой, взгляни, твоя седая колючая борода царапает личико малышу Питеру! Придется ее сбрить, да и бедной моей матушке всегда нравилось, когда у тебя чистый подбородок!

Неряшливая борода была тщательно сбрита, и ради мальчика старик снова впрягся в каждодневную борьбу со щетиной, и возобновил знакомство с водою да мылом, а еще дочь выстирала и залатала Лайдже одежду, и он стал похож на себя прежнего, только старее… намного старее.

Лайджа всем сердцем привязался к малышу-внуку, и когда мальчик подрос, было приятно наблюдать за ними в полях: ребенок приносил деду цветы и спрашивал названия, а иногда притаскивал яйца и гнезда, но каждый раз у старика находился подробный ответ, да меньшее бы и не устроило любознательного Питера. Была у него здоровая детская тяга к всевозможному знанию, кроме того, которое черпают у школьных учителей и книжек, и он с жадностью впитывал деревенские навыки да премудрости старого света, передававшиеся из уст в уста. Просто удивительно сколь много мальчик узнал от деда о четвероногих тварях, начиная с быков и заканчивая ласками да горностаями, а британских птиц изучил настолько, что мог бы сдать с отличием экзамен по их названиям, песням и оперенью.

Эти двое были не разлей вода, и Питер предпочитал играть не со сверстниками, а с дедушкой, которого считал ребенком-переростком с горбатой спиной и негнущимися ногами.

Джейн Гроув, бывало, выходила на крыльцо и с улыбкой наблюдала за отцом и его маленьким внуком, когда они рука за руку шли на прогулку, такие совершенно счастливые и дружные.

— Эта парочка, ну прям, как двое влюбленных! Папаша мой в парнишке души не чает, а обо мне вспоминает, только когда уплетает мою стряпню. Да и малыш Питер туда же, обо мне не думает, пока дед рядом. Оба вежливы, но большего шиш дождешься. Слишком уж хорошо им друг с дружкой.

Маленький Питер лет пять ходил за дедом, как тень, и вдруг начал замечать, что любимый его спутник плоховато видит и не очень-то твердо стоит на ногах, да и устает прежде, чем преодолеет половину общинной земли, а еще имеет свойство засыпать среди преинтереснейшего рассказа о грачах и водяных крысах, к тому же сделался глуховат, и приходится говорить с ним погромче. Все эти перемены огорчали мальчика и, поскольку он не видел в них необходимости, то спросил деда, зачем ему все это.

— Деда, — начал он, медленно бредя с ним бок о бок и держа его за руку, — деда, почему ты не бегаешь так же быстро, как я?

Старик радостно улыбнулся вопросу, в котором увидел свидетельство острого ума.

— Уж лет семьдесят, мальчик мой, как дедушка вышел из такого возраста. Поздновато носиться, точно щенок на ярмарке.

— Но, дедушка, ты знаешь гораздо больше меня. Стало быть, и про то как быстро бегать, карабкаться на берег и собирать ежевику вровень со мною знать должен.

— Да, в твои годы я все это делал, только ежевичинки тогда вырастали больше. Семьдесят лет назад они стоили того, чтобы лезть за ними на берег, так-то! А теперь я старик, Питер, — Лайжа посмотрел в поднятое к нему детское личико, свежее, точно цветок, умытый росою.

На несколько шагов маленький Питер погрузился в задумчивое молчание.

— Но дедушка, а отчего ты такой старый-престарый?

Лайджа вновь радостно засмеялся вопросу. Ох, уж этот Питер, он был на редкость смышленым малым, и докапывался до сути всего, если мог.

— Не иначе как Анна Домино постарался, по-латыни сие означает «гад Господень». Это Анна Домино, мой мальчик, вот и вся причина, почему я такой старый-престарый.

Таинственные эти слова прочно засели в цепкой детской памяти.

Как-то вечером, вскоре после этого разговора, Старый Лайджа, который обретя счастье возобновил общение с соседями, на пару с внуком ушел на часок в гости к одному давнему приятелю, фермеру Блюитту. Двое стариков сидели в креслах друг против друга, на столе промеж ними стояли табакерка, кружки с сидром и узкая шкатулочка. Маленький Питер, лежа у камина, играл со щенком спаниеля, чье восхитительное общество заставило его позабыть обо всем, и вдруг услышал, как Блюитт сказал:

— Давай, что ли, перекинемся в домино, Лайжа. Давненько уж мы с тобой вместе не играли.

Маленький Питер сел.

— Я не против, — отвечал дедушка. Маленький Питер поднялся на ноги, оттолкнул игривого и соблазнительного щенка в сторону, что бы не помешал серьезному делу, и почтительно, но с решимостью подошел к столу, где старики только что приступили к игре. Он положил руку дедушке на плечо, но тот сначала не почувствовал, пришлось надавить сильнее.

— Привет, малой! Что такое?

— Не трогал бы ты эти домино, дедушка. Не надо, — с жаром произнес Питер.

— Да что с тобой такое? Глупости-то какие! – сказал Старый Лайджа, стараясь напустить в голос побольше суровости — насколько мог с внуком.

Но Питера было не запугать.

— Дедушка, разве ты не помнишь, как я спросил, отчего ты такой старый-престарый? Ты еще ответил, что это все из-за домино Анны? Не трогай их, дедушка, не трогай ни единой костяшки! – юное лицо Питера выражало глубочайшую тревогу.

Старый Лайджа и Фаннер Блюитт смеялись до слез, пока Лайджа рассказывал приятелю, что однажды говорил парню касательно своего возраста.

— Внучок-то у меня смышленый, вот я и объяснил ему, что вся причина в Анна Домино, коли по-латински. А уж будь оно по-латински там, аль по-гречески, парнишка до сути все равно докопается! Нет, малыш Питер, это не те домино. Твой дед стал старым-престарым не из-за них. Помнишь, я говорил тогда о «гаде Господнем»? Как пойдешь в школу, все об этом узнаешь!

Питер уже стал подвижным мальчиком семи лет от роду, который не ведал усталости и пребывал в непрестанном движении, исключая разве что перерывы на сон. Он привык ко все большей немощи деда, но в непоседливых юных душе и теле та вызывала лишь раздражение, и подчас их совместных прогулок, когда запыхавшийся старик устало присаживался у дороги, его внук коротал время, что есть духу носясь взад и вперед, чтобы хоть как-то выплеснуть энергию, которую он накопил, со скоростью улитки ползая рядом.

Через несколько недель маленький Питер вновь с детской настойчивостью, вернулся к загадочной теме слабеющих сил деда.

— Дедушка, если домино ни при чем, то скажи, отчего ты стал таким старым-престарым?

Лайджа больше не смеялся над вопросом мальчика. Чувствовал близость конца и не знал, как объяснить ребенку доступно. Они сидели одни на кухне, тишину нарушало только громкое тиканье высоких напольных часов – отчетливая поступь времени. Старик посмотрел в детски свежее лицо внука, стоявшего у него меж колен в ожиданье ответа, и выдавив слабую улыбку, дрожащей рукою погладил упругую пухлую щечку, но так и не сказал ничего.

— Так отчего дедушка, отчего ты такой старый-престарый?

Тут взор Лайджы упал на высокие часы, громкий звук которых старик слышал, несмотря на свою глуховатость, и показалось ему, что вот уж восемь десятков лет, как их «тик-так» отсчитывает минуты, часы, дни и годы всей его жизни.

— Из-за тиканья часов, милый мой мальчик, из-за тиканья дедушка становится таким старым-престарым.

Питер удовлетворился ответом и стал усиленно изыскивать своим детским умом, как противостоять влиянию злобных часов.

Пока высокий короб с ними был слишком большим врагом для мальчика, чей рост без обуви не превышал шести футов. Сразиться предстояло с огромным круглым лицом за длинной застекленной дверцей, что открывалась прямо в часовое нутро, куда Питеру уже доводилось заглядывать в те дни, когда механизм заводили. Он видел, что там подвешены два тяжелых грузика и качается туда-сюда блестящий латунный маятник, от бесконечно тиканья которого постарел дедушка. Ладно, не беда. Надобно лишь дождаться, когда матушка выйдет из дома, а деда уснет в большом кресле, где теперь дремлет чуть ли не целыми днями, решение-то уже есть!

Прошло не так много дней, и маленький Питер дождался подходящей возможности. Он выглянул из окна: матушка уже отошла на безопасное расстояние в дальний конец сада и спиной к дому развешивала белье на веревке, так что неожиданностей с этой стороны опасаться не приходилось. В самом коттедже все тоже складывалось в высшей степени благоприятно для тщательно продуманного Питером плана. Дедушка сегодня выглядел старым как никогда. С тех пор, как спустился утром, ни разу не вставал с кресла, а на попытки поговорить отвечал улыбкой и вновь погружался в дрему. Теперь он крепко спал, и сердце маленького Питера забилось в радостном предвкушении. Вот так подарок он преподнесет дедушке! Интересно, что подумает старик, когда ноги покинет дрожь, члены вновь обретут гибкость, глаза — зоркость, а слух — остроту? Только то и надобно, что заставить часы не тикать.

Дедушка спал очень крепко, склонив голову на грудь, и маленький Питер не боялся его разбудить. Призвав на помощь всю свою храбрость, он опасливо приблизился к огромным часам, что грозно тикали в тишине кухни, и распахнув их дверцу, вгляделся в гулкую пещеру внутри, где висели два тяжелых железных грузика и качался туда-сюда блестящий латунный маятник – причина этого вечного «тик-так, тик-так». Затем, не дав себе времени испугаться собственной смелости, мальчик схватился за маятник и после недолгой борьбы заставил его встать и затихнуть.

Выпустив его из руки, маленький Питер оглянулся на старика, но тот по-прежнему крепко спал. Мальчик осторожно закрыл высокие часы, что возвышались над ним в тишине, подобно великану, и уселся на стульчик у ног Лайджи, намереваясь рассказать тому, как проснется, что остановил тиканье зловредных часов, от которого дедушка сделался таким старым.

Там и нашла Питера мать, воротившись из сада, и ни дочери, ни ее сыну, так и не удалось пробудить старика ото сна, что не имеет возврата. Когда маятник снова качнулся, часы затикали как ни в чем ни бывало, отсчитывая минуты. Со временем они превратись в годы, а маленький Питер – в большого Питера, который, наконец, понял, что имел в виду его дедушка.

Перевод вот этой малоизвестной вещицы Эмили Бронте

Оригинал прикреплен к посту

Путеводитель по колонке

ВО ДВОРЦЕ СМЕРТИ

Эмили Бронте

«Во дворце Смерти» — малоизвестное произведение Эмили Бронте (1818 — 1848), которая прославилась своим романом «Грозовой перевал» (1847). Эмили считается самой зрелой и волевой из выживших сестер Бронте, хотя Шарлотта была старше по возрасту. Все три сестры писали с раннего детства, вместе со своим братом Бренуэллом выбирая ареной действия воображаемые королевства: Гондал в случае Эмили и Энн. К двадцати годам Эмили создала много рассказов и стихотворений, хоть и не опубликовала ни одного. В 1842 г. Шарлотту и Эмили, которым уже пошел третий десяток, отправили в Брюссель, продолжать образование. Там, под строгим наставничеством Константина Эже, обе женщины выполнили ряд письменных заданий. Тема одного, датированного октябрем 1842 г., звучала как ‘Le Palais de la Mort’ («Во дворце смерти»). Текст написан по-французски и более века оставался непереведенным на английский. Даже сейчас это одна из самых малоизвестных работ Эмили Бронте. Английский перевод, на основе которого выполнен русскоязычный перевод ниже, был сделан Сью Лонофф и впервые увидел свет в сборнике «Бельгийские эссе» (1997), посвященном творчеству Шарлотты и Эмили в бельгийский период.

В стародавние времена, когда род людской был мал числом, Смерть вела себя скромно и умеренно. В министрах у нее значилась одна Старость, которая стояла на страже дворца и время от времени пропускала сквозь врата его одиночную жертву, чтобы госпожа утолила голод. Подобная воздержанность не осталась без награды. Вскоре человек неимоверно размножился, и теперь добыча Ее Величества могла сделаться богаче. Старость заметила, что работы прибавилось.

Именно в ту пору Смерть решила пересмотреть свой жизненный уклад, привлечь на службу новых подручных и назначить премьер-министра.

В означенный день тишину мрачного дворца нарушило прибытие многочисленных соискателей. Своды подземелий, залы и галереи огласились громкими шагами, отчего казалось, что кости, устилавшие каменный пол, ожили снова, и Смерть, глянув с высоты своего трона вниз, не удержала жуткой улыбки при виде толп, жаждущих послужить ей. Средь первых на зов Ее Величества поспешили Гнев и Мстительность, каковые явились в залу прежде своей госпожи и громко пререкались, выясняя, кто из них более достоин занять вожделенный пост. Зависть и Предательство держались в тенях позади. Голод и Мор, сопровождаемые привычными спутниками Ленностью да Алчностью, облюбовали одно из наиудобнейших мест в толпе и с презрительной насмешливостью поглядывали на остальных гостей, но и этой четверке пришлось уступить дорогу Тщеславности да Фанатизму. Заполонив залу Совета, свита этих особ высокомерно потребовала незамедлительной аудиенции.

— Я нисколько не сомневаюсь, что Ваше Величество честно определит достойнейшего, — заявила Тщеславность. — Но зачем тратить время на пустые споры, если он виден с единого взгляда? Кто все эти соискатели, осадившие ваш трон? Чем они сумеют вам послужить? Наиспособнейший средь них пригоден управлять вашей империей не больше, чем обычный, пусть и храбрый солдат — армией. Они знают, как исподтишка нападать на жертв. Знают, как заманивать в ловушку слабых: тех, на ком с рождения видна ваша метка. Однако на этом полезность таких претендентов заканчивается. То ли дело я: в моих силах привести к вашим вратам цвет человечества, людей для вас наиболее труднодосягаемых. Я соберу их в самом соку и тут же отдам вам в качестве войска. Да и потом, у меня так много возможностей. Я одерживаю победы не только мечом, есть и другие помощники, союзники тайные и могущественные. Сам по себе Фанатизм — лишь инструмент, что служит моей выгоде.

Услышав такие слова, Фанатизм сердито покачал буйною головою и подняв ко владычице горящий одержимостью взор, начал:

— Конечно, эта хвастунью с радостью позаимствует мое оружие и встанет под мои знамена, но как она посмела сравнивать себя со мною! Я не только покажу, что не уступаю ей в могуществе, сея смуту внутри государств, но и войду в семьи и настрою сына против отца, дочь — против матери, по моему наущению лучший друг обернется злейшим врагом, жена предаст мужа, домашняя прислуга — своего господина. Никакие чувства не в силах противостоять мне. Мои знамена пройдут по всей земле под знаменами неба, и короны будут камнем у меня под ногами. Что до прочих претендентов, они не стоят вашего времени. Гнев — неотесанный варвар, Мстительность слишком избирательна, Голод побеждается усердным трудом и развитием средств производства, Мор капризен. Вашим премьер-министром должен стать тот, кто всегда близок к людям, окружает их и овладевает душами. Выбирайте уж лучше между мной и Тщеславностью. Мы единственно достойны ваших колебаний при выборе.

Фанатизм умолк. Ее Величество, похоже, размышляла, кому из двух отдать предпочтение, и тут двери залы отворились, впуская ту, перед кем остальные в изумлении расступились, ибо сияла она радостью и здоровьем, и походка ее была легка, как дыхание зефира. При виде нее в глазах Смерти мелькнула тревога, но вскоре владычица обрела прежнюю невозмутимость.

— Вижу, вы узнали меня, — молвила незнакомка. — Я прибыла позже всех, но не сомневаюсь в неоспоримости своего права. Признаю, часть соперников очень внушительны, и, вероятно, некоторые превосходит меня теми громкими делами, что притягивают внимание толп, но есть у меня подруга, пред которой всем собравшимся придется склониться. Имя ее — Цивилизация, и через несколько лет она придет и поселится на Земле вместе с нами, и с каждым столетием ее могущество будет только множиться. В конце концов она отвратит Тщеславность от служения вам, наденет на Гнев кандалы законов, выбьет оружие из рук Фанатизма, прогонит Мор к дикарям. Одна я буду процветать и копить силы под ее началом, власть же остальных исчезнет вслед за сторонниками, тогда как моя сохранится, даже если меня самой больше не будет. Стоит мне свести знакомство с отцом, как распространю влияние и на сына, и прежде чем род людской объединится дать мне отпор, я изменю самую их природу, сделав целые народы более легкой добычей Вашего Величества столь умело, что работа Старости превратится, по сути, в синекуру, и в дворец ваш жертвы хлынут потоком.

— Довольно слов, — оборвала Смерть, спускаясь со своего трона и обнимая Невоздержанность (так звали незнакомку). — Хватит и того, что я тебя знаю. Остальные получат выгодные и важные должности, все станут министрами, но лишь тебе одной уготована честь быть моею наместницей.

Перевод вот этого рассказа

Оригинал

Путеводитель по колонке

Кен Лю

Тед и Кэти сквозь прутья смотрели на хаос в клетке. Крупный самец макаки ростом более полуметра взвизгнул и поднял над головой пишущую машинку — ярко салатовую Olivetti Lettera 22, выпущенную в 1953 году. Помедлив, словно штангист перед рывком, он со всей силы швырнул машинку о землю. Раздался грохот, клавиши и валик звякнули, и на листе бумаги осталась последовательность «одбвнли тмсчдшуфк».

Кэти закрыла лицо рукой. Выдохнула.

— Ладно, по крайней мере у нас есть первые удары по клавишам.

Тед только покачал головой.

К машинке подошли два самца помельче. Один подпрыгнул на клавишах: «счбогщт2 уз89 чфвд э». Другой сначала наблюдал, а затем решил испражниться в изогнутую чашу, образованную рычагами с литерами.

— Что ж, теперь профессор Эмроше вряд ли захочет эту машинку обратно, — сказала Кэти, оправившись от первоначального потрясения, после чего неожиданно покатилась со смеху. Обезьяны, замерев, вытаращились на нее, отчего она расхохоталась еще сильнее.

Тед снова покачал головой.

Проект «Обезьяний Шекспир» родился в результате междисциплинарного сотрудничества гуманитарных и научных факультетов, но после того как в интернете распространился короткий ролик, в котором обезьяны гадят в пишущую машинку, все захотели дистанцироваться от этой затеи.

«Вряд ли в таком проекте много науки, — заявил профессор Кун с факультета информатики. — Старая байка, где бесконечное число обезьян стучит по клавишам бесконечных пишущих машинок, — всего лишь мысленный эксперимент. Ей-богу, стоило бы поспрашивать в литературном кругу, чего они хотят этим добиться».

«Что-что, а будущее литературоведения мы, определенно, представляем себе не так, — поддержал его профессор Эмроше с факультета американского и английского языков. — Произведения Шекспира у нас уже есть. Так зачем нам версия, которую могут случайно создать обезьяны? Честно говоря, вам, лучше поговорить с биологами. Непонятно, чего они пытаются этим достичь».

В конце концов, Тед и Кэти, еще не выбравшие специализацию студенты, которые подрядились кормить обезьян, остались единственными, кто связан с проектом. Они чувствовали себя сиротами, брошенными на произвол судьбы. Никто не хотел брать на себя ответственность за возложенное на них дело.

Тед и Кэти решили относиться к нему, будто к перформансу.

Вскоре обезьяны перестали издеваться над машинкой. По большей части та просто валялась на полу, как наскучившая игрушка, но иногда они по одному или группой стучали по клавишам, пока не надоедало. Несколько раз в день студенты заходили в клетку и меняли заполненные страницы чистыми.

Кэти просмотрела стопку печатных листов, изучая каждый, словно головоломку.

— Вот слово! — сказала она.

Тед глянул. Среди каши из символов связная последовательность четырех букв выделялась, точно сверкающий бриллиант: «734й9г8щзагшщт мудр в,лЖцу897d78».

— Обезьянам потребовалось пять дней, чтобы напечатать двадцать пять страниц, и вот у нас есть одно слово, — вздохнув, сказал он. — Такими темпами нам к концу семестра нечего будет показать. Не ахти какой художественный проект получается.

— Ты не понимаешь сути искусства, — возразила Кэти и, подбросив листы в воздух, стала наблюдать, как они опускаются на землю голубиной стаей. — Дело не в том, что ты можешь показать, а в том, как интерпретируешь материал.

— Ну и как бы ты это интерпретировала?

— Перед нами свидетельство того, как редок порядок в нашей с тобой отдельно взятой Вселенной. Как драгоценны и чудесны все произведения искусства. Как велик был на самом деле Шекспир.

— Да, эта чушь звучит довольно неплохо, — рассмеялся Тед.

— Искусству придает смысл зритель, — тоже со смехом сказала Кэти. — Точно так же, как читатель — книге.

Цадй, дико жестикулируя, вбежала в Уййди и помахала пачкой бумаг перед 7*гДц, который спокойно поинтересовался причиной ее странного поведения.

От возбуждения Цадй не могла говорить связно. 7*гДц далеко не сразу понял, что ее эксперимент все же принес результат. В одной из бесконечного числа наблюдаемых вселенных, местные наконец-то создали нечто достойное внимания.

Доминантный вид, который постоянно беспорядочно стучал по машинам с клавишами, на этот раз позволил воспользоваться одной из них другим существам, которых почему-то считал низшими. Эти «недоумки» тут же создали самую прекрасную поэзию во Вселенной. Среди чуши и лишенного всяческого порядка хаоса, составлявших почти весь символьный поток из мира, где родился шедевр, эта новая строка была как звонкий голос в дикой глуши.

Увы, жители той, другой, вселенной, похоже, не понимали, чем обладают. Цадй чувствовала себя обязанной спасти великое произведение искусства.

Вот как оно начиналось: «ошбвнли тмсчдшгук счбогщг2 уз89 чфвшЭ…»

Прочитав, Цадй и 7*гДц пришли в неописуемый восторг. Красоты слога их поразили.

В переводе на наш язык книга, которую спасала Цадй, начиналась так:

*Тут строки из пьесы У. Шекспира «Буря», приведены в переводе Т. Л. Щепкиной-Куперник

Ко мне попала вот такая антология https://fantlab.ru/edition410053.

Она состоит из очень коротких вещиц объемом примерно в 2 500 знаков — то, что у англоязычных называют флэш-фикшн (flash-fiction). Флэш-фикшн — это короткий рассказ, в котором несмотря на его размер, есть персонаж и сюжет. По размеру могут быть очень разными: от шести слов — известное For sale: baby shoes, never worn (Продаются пинетки детские, ни разу неношенные) — и до 1 000 слов.

Упомянутая антология составлена из миниатюр, написанных авторами-женщинами в рамках конкурса флэш-фикшн, проводившегося сайтом Reactormag.com в 2017 году. По ссылке находятся все оригиналы антологии. Оригиналы объединяет общая конкурсная тема: She was warned. She was given an explanation. Nevertheless, she persisted. (Ее предупредили. Ей объяснили. И все равно она упорствовала).

Кэмерон Хёрли

«Ее предупредили. Ей объяснили, почему. И все равно она продолжала упорствовать».

Такая гравировка опоясывала основания статуй по всему городу, предостерегая женщин от борьбы с монстрами, но Мойру эти слова, наоборот, вдохновляли. Она знала: свои чудовища есть у каждого. Поражение не позор.

Несмотря на предупреждение, а возможно, и благодаря ему, Мойра решила продолжать дело, которое уже привело к смерти ее мать, бабушку и бессчетные поколения женщин в роду, вплоть до незапамятных времен еще до сотворения нынешнего мира. Кто-то же должен сдерживать чудищ.

Покинув городские стены, Мойра двинулась в горы. Из оружия при ней был только хрустальный посох. Как она и ожидала, соотечественники послали за ней големов. Многие не понимали, что с монстрами кто-то должен бороться. Кто-то должен упорствовать наперекор всем, иначе город сгинет, не устояв перед напором вражеских полчищ. Она победила големов, искорежив их внутренности и вырвав тикающие сердца. Путь Мойры кишел ползучими гадами, злобными медведями и прочим грозным зверьем, специально созданным, чтобы удерживать ее дома. Она одолела их тоже, выйдя из схваток окровавленной и покусанной, но с триумфом.

Прихрамывая, Мойра доплелась до подножия высоких гор, о которых издревле рассказывали женщины в роду. Все выше и выше карабкалась она, хотя башмаки порвались на острых камнях, пальцы были содраны в кровь, а руки дрожали так сильно, что могли подвести в любую минуту. Затащив себя на большой карниз у вершины, она увидела останки своих сестер: мумифицированные лица, разбросанные кости, обувь в стороне от тел, два сломанных посоха из хрусталя. Проковыляв мимо поверженных сородичей, Мойра вошла в пещеру, где жили монстры.

Чудовища поднялись со своих лежбищ, уже в броне, готовые к очередной атаке на город. Они приходили, чтобы уничтожить свет и надежду. Мойра явилась напомнить, что так просто у них не получится.

Она подняла хрустальный посох и закричала. Чудовища с воем набросились на нее. Мойра сражалась, кусаясь и царапаясь, как и противники. Она метила в их сердца, и наконец посохом пробила глаз неимоверно огромного монстра. Они упали вместе, глядя друг другу в обезображенные лица.

Одним чудищем меньше у осадивших город, одной женщиной — у его защитников.

— О, мои сестры, — начала Мойра, поверх тела монстра глядя на разбросанные кости вокруг и слыша, как в темноте рычат другие чудовища, готовые разорвать ее на куски, как некогда мать и бабушку, и еще многих в роду. — О, свет наших лиц.

Чудовища спустились с гор — на одно меньше в этом году, меньше на одно каждый год, меньше на одно, всегда на одно меньше, но никогда не заканчиваясь, как бы Мойра и ей подобные ни старались.

После того как она не вернулась, рядом с бабушкиной установили ее статую. Каждый день к памятнику приходили молодые женщины и пробегали пальцами по словам, выгравированным на подножии. Так продолжалось поколение за поколением, старые изваяния падали и сменялись новыми, приходили и уходили монстры, и время двигалось своим чередом в извечной борьбе света и тьмы.

В конце концов надпись стерлась от прикосновений и осталось только слово: «упорствовать».

* отсылка к Джеймс Типтри-младший Your Faces, O My Sisters! Your Faces Full of Light.

Брук Боландер

Когда первая избранница Минотавра должна была возлечь с ним во тьме лабиринта, её предупредили, чтобы не пыталась сбежать, и объяснили, почему: «Ты — чудовище, и место тебе и роду твоему на веки вечные под землёй».

И всё же, милый мой телёночек, она не покорилась. Не должно сдаваться и нам.

***

Старшая жена всё-таки умирает. Блу одна в лабиринте, последняя из вереницы себе подобных.

Без труда, словно песок или лён, она подхватывает тело усопшей своими сильными руками и относит в сушильню. Неожиданное солнце слепит. Тень рогов резким чёрным штрихом рассекает песчаниковые стены. Под копытами гремят кости.

— Я приду снова, — грубым голосом обещает она им, трупу и лазурному глазу далёкого неба. — Скоро.

Побывав на свету, добровольно возвращаться во тьму адски тяжело.

***

Иногда из дворца наверху долетают звуки танцев. Танцовщица из Блу никудышная. А вот терпения у неё хоть отбавляй. Сидя в темноте, Блу прислушивается к «тип-топ» вдалеке. Обдумывает, что рассказали кости. Ступай на третьей развилке влево. Поверни возле рисунка с ковшом Белой медведицы вправо. Не сдавайся. Улыбнись, если мужчины сбросят вниз лестницу, и делай, что велят, но рога держи готовыми к бою. Ради твоих матерей, твоих дочерей, твоей свободы, будь готова бороться до конца.

***

Проходят месяцы.

Тело первой жены уже превратилось в мумию: сплошь кожа, рога и белёсые кости. Шкура крошится и отходит от них при малейшем касании. Блу почтительна, но без церемоний. Руки, что некогда вытирали ей слёзы и обрабатывали исцарапанные коленки, рассыпаются песчаной пылью под её неуклюжими пальцами.

Может статься, милый, это так называемая эвалю-циённая черта. С тех пор как первые из нас угодили вниз, мы ищем путь из лабиринта и оставляем подсказки для остальных. Не боись. Глядишь, ты станешь последним звеном цепи. Глядишь, на твоих костях не будет письмён.

Сухожилия расходятся. Блу бегло прочитывает наставления на костях. Взгляд выхватывает два слова, начертанные на языке трещин: «люк» и «нож».

Улыбка вспарывает её лицо, как удар копыта — землю.

Блу целует высохший остов, встаёт и — на этот раз нетерпеливо — рысит прочь.

***

Под звуки танцев Блу несётся по коридорам, что извиваются словно дурацкий хвост ящерицы. Путь теперь ясен. Шум от вельмож и высокородных дам наверху становится громовым.

В косматых ушах звенит, в приплюснутый нос бьёт вонь духов, пудры и пота. Блу приостанавливается всего раз, чтобы пробить стену туннеля там, где песчаник тонок. В нише — нож с изогнутым клинком и рукоятью в виде атакующего быка. Она затыкает оружие за пояс и вновь набирает скорость. Запахи и шум усиливаются. Инструменты, для которых у неё нет названий, вопят и стонут.

Дальше, ещё дальше. Сквозь люк над головой сочится жёлтый свет. Каменная крышка тяжёлая и толстенная, ни одна человеческая женщина не смогла бы её сдвинуть даже на волос.

С хрюканьем, ворчанием и молитвой Блу прижимается лбом к крышке и изо всех сил толкает.

Камень медленно, со скрежетом начинает сдвигаться.

Шеннон Макгвайр

Ее предупредили. Ей объяснили, почему. И все же она продолжала упорствовать.

Нам рассказали об опасностях сдачи крови, разложили все по полочкам, но Мэри настояла. Она хотела найти работу получше — а значит, нужны были деньги на интернет и такси, чтобы ездить трудоустраиваться на верхние уровни. Ну, а мне хотелось убедиться, что не беременна — вдруг какой-нибудь придурок с нижних увидел во мне хорошую племенную кобылу. Итак, мы отправились в «Центр омоложения» — она во всей красе и самом новом платье, а я в комбинезоне и стоптанных ботинках — и сказали, что сдадим, сколько разрешает закон, а потом еще немного, если заплатят.

Мэри выглядела такой хорошенькой! На ней было платье в цветочек, в волосах — ленты. Настоящее воплощение той весны, что, судя по рассказам, приходила и к нам до того, как солнечный свет взлетел в цене и стал доступен одним богачам.

Нас проверили на болезни, паразитов и остальное. Самый быстрый и дешевый способ обследоваться — это сдать кровь. Абы у кого не берут, и, хотя результаты анализов ты не видишь, как только в руке оказывается игла капельницы, сразу ясно: ты в норме.

Мэри, прекрасную Мэри в ее прекрасном платье и с ее редкой кровью O(I) Rh−, поместили в одну комнату, а меня — в другую. Кто-то резко прошелся насчет того, что мы не можем быть сестрами, ведь у меня AB (IV) Rh+. Ее кровь не просто ценней: если мы не дадим им забрать по максимуму, нас обвинят в незаконной деятельности.

Конечно, я сказала "да". Мы и так пришли сдать по-максимуму. Незачем было угрожать. Хватило бы просто денег.

Аппарат забрал кровь, и я отключилась, а когда пришла в себя, мир кружился, пиликал таймер и Мэри, прекрасную Мэри, похожую на весну, вывозили, закрыв ей лицо простыней. Я такого не предполагала. Похоже, трагический исход не предвидел никто.

Мне выписали чек за то, что у меня взяли, но не за то, что взяли у нее. В клинике знали, что мы не сестры и по закону врачи были мне ничего не должны. Они дали мне двести пятьдесят долларов и забрали Мэри. Последняя весна в мире, а они высосали ее досуха, оставили себе все, что отняли, и даже не захотели с ней рассчитаться.

На двести пятьдесят долларов можно купить дешевую противозачаточную спираль и много дешевого пива. Весну это не вернет, но...

Где-то на верхних уровнях разгуливают богачи, в чьих жилах течет кровь Мэри. У меня не так много возможностей, но есть вот этот нож, и есть гордость, а они так и не расплатились.

Однажды я найду способ подняться туда и верну домой то, что осталось от Мэри.