СТАНИСЛАВ БЕРЕСЬ: «Narrenturm» вышел в 2002 году, «Божьи боёвницы» в 2004, «Lux perpetua» в 2006. Как вы выдерживаете такой темп? Не чувствуете себя лошадью, запряжённой в конный привод?

АНДЖЕЙ САПКОВСКИЙ: Хороший у меня темп. Читатели уже вешали на меня собак за лень и медлительность; сам я, наблюдая за прогрессом работы, тоже был чертовски далёк от самодовольства. Но если отбросить тонкость метафоры, откуда, чёрт возьми, взялся этот привод, где же этот запряг? Написать три тома трилогии за семь или восемь лет, включая сбор материалов? Это ж творческая роскошь, воплощение мечты лентяя. Желаю всем такого привода.

СБ: Но даже так это означает ритм ремесленного, каждодневного письма. Разве это позволяет писателю сохранить свежесть, радость повествования и способность к инновациям?

АС: Коль скоро вы настаиваете, спешу заверить, что сокрушу оковы, которыми меня приковали к этому приводу. Когда я наконец-то освобожусь, следующую книгу буду писать лет десять, работая по три дня в месяц. Остальные дни буду проводить в разврате или напиваясь до мертвецкого состояния, что, несомненно, должно значительно улучшить мои радость, свежесть и способность. Это наконец-то даст мне писательские шпоры и право использовать титул литератора на визитках. Вы довольны ответом?

СБ: Конечно, потому что когда мы в последний раз разговаривали, а было это после «Наррентурма», вы говорили о режиме написания и убийственном марафоне, а в журнале «Трибуна» пожаловались: «Я сажусь писать каждое утро, в будний день, в пятницу, в воскресенье, на Рождество Христово и на Сильвестра. Как горняк на смену. Даже в отпуск не еду без ноутбука». Или тогда у нас была версия мартирологическая, а сегодня — медийная?

АС: Нет, не было у нас такого. Не имею обыкновения жаловаться, сетовать, проливать слёзы или мартирологично рвать на себе одеяния, особенно над чем-то, что сам себе совершенно сознательно выбрал. А стиль работы «каждый день по фразе» я выбрал сам, как наиболее мне подходящий; он был наименее отнимающим силы и утомительным. Вы же, сдаётся мне, намекаете, что в конном приводе я остался запряжён то ли из-за строгого издателя, то ли из-за собственной жадности, и что за работой я сижу в слезах и среди протестующего воя. Следующий намёк я способен предугадать: в таких условиях Великое Искусство не рождается. Пускай будет отмечено, что я считаю стократно более похожим на рабство, когда по зову музы писатель запирается в одиночестве, в диком вдохновении пишет без передыха и заканчивает книгу за три месяца, света Божьего не видя. Вот это настоящая па́хота! Впрочем, de gustibus — пусть каждый пишет, как любит и как хочет.

СБ: Вот уже восемь лет вы просыпались и засыпали с Рейневаном в голове. Как вы сегодня оцениваете этот «переезд»? Не скучаете ли иногда по ведьмаку?

АС: Нет. Отскок от ведьмака был необходим, я намеренно отскакивал как можно дальше, сменив поджанр в рамках жанра. Это было элементом плана и просчитанным выбором. А поскольку в фэнтези семь поджанров, в следующей книге я снова выберу другой. И не буду скучать по предыдущим. Не имею обыкновения в пятницу скучать по четвергу.

СБ: Рейневан — герой, типичный для прозы историко-совизджальской, а ведьмак — историко-приключенческо-фантастико-героической…

АС: Прерву вас, потому что в фантастике существует иная классификация. Согласно ей, ведьмачий цикл — это классическое фэнтези толкиновского типа, происходящее в несуществующей аллотопии, в Небыландии. Можно его также классифицировать как «героическое» — heroic fantasy. Однако определение «историческое» в отношении пенталогии о ведьмаке — это полнейшее недоразумение. Типичным примером фэнтези исторического является как раз гуситская трилогия. А вот университетское определение — совизджальская или пикарескная проза — подходит, в принципе, для обоих.

СБ: Ваш гуситский цикл в какой-то степени состоит из «сказочных историй», но его фундамент покоится на солидной исторической основе. Вы не выдумываете осады и битвы, персонажи по большей части аутентичны, и вы не создаёте альтернативную историю. Является ли необходимость уважать законы исторического знания серьёзным ограничением для писателя, использующего также элементы фантастики? Почему, например, вы поставили точку в судьбах гуситов под Липанами? Ведь потом ещё были битвы на реке Святой, под Варной, осада Белграда…

АС: Вы правы, книга стоит на солидной исторической базе. Из истории известно, что важным рубежом в гуситских войнах, а во многом их концом, стала братоубийственная битва под Липанами, где умеренные гуситы и союзные с ними католики устроили резню радикалам, то есть таборитам и сироткам. Я посвятил эпизоду под Липанами в книге немного места, заставив главного героя принять участие в этом трагичном бою, который был концом радикального Табора, но не концом гуситства. Церкви гуситского обряда действуют в Чехии и по сей день.

СБ: Битва под Липанами произошла в 1434 году, а епископ Конрад умер только через тринадцать лет. Что вам помешало затянуть действие на эти жалкие несколько лет и, к удовольствию читателей, умертвить негодяя? Например, при помощи Перферро — ведь это он был покровителем Биркарта Грелленорта. Или, быть может, вы хотите продолжить цикл, и Schwarzcharakter ещё понадобится?

АС: Я мог бы упереться и дотянуть действие до осады и взятия фестунга Бреслау в 1945 году, а командовавшего тогда Первым Украинским фронтом маршала Ивана Конева сделать потомком Рейневана. Но план романа этого не предусматривал, а я всегда придерживаюсь плана. И заканчиваю роман так, как запланировал.

СБ: В одной из сцен книги появляется сэр Джон Фастольф (то есть, как подразумевается, шекспировский Фальстаф), который одерживает победу в битве, используя технику гуситского вагенбурга. Мне интересно, зачем вам понадобился этот фрагмент? Чтобы показать экспорт гуситского военного искусства? Подмигнуть Шекспиру? Ведь этот герой появляется только один раз, а упомянутая сцена никак не связана с событиями романа…

АС: Сэр Джон Фастольф, который выступает в «Генрихе IV» Шекспира как Фальстаф, является личностью исторической, точно так же, как является исторической и знаменитая Битва за селёдку, в которой оный сэр Джон, человек отважный и способный военачальник, действительно одержал победу над превосходящими силами французов благодаря ловкой оборонительной тактике. Поклон в сторону Шекспира заключался в том, что я приписал сэру Джону его шекспировские черты — пьянство и бахвальство. Что же до того, связана ли романная сцена с событиями и вписывается ли она в схему и атмосферу истории, позволю себе иметь мнение, отличное от вашего.

СБ: Польская история полна необычных и бурных событий, вы же выбрали фоном для своей трилогии именно чешский гусизм. Что вас в нём прельстило? Что в вас есть такого, что заставило вас на столько лет «поселиться» среди героев гуситской схизмы?

АС: А что во мне должно быть? И какое это имеет значение? Когда садишься за исторический роман, либо, как в моём случае, историко-фантастический, нужно бросить вымышленного героя в водоворот истории, в бурю явлений и событий, в такой исторический Hexenkessel, котёл ведьм, в котором герой должен пройти — зачастую через трудные этапы — свой собственный rite de passage. Сенкевич бросил Кмицица в шведский Потоп, Дюма — Ла Моля в Ночь святого Варфоломея, Мика Валтари — Синухе-египтянина в эпоху фараона Эхнатона. Неужто Валтари увлекал фараон Эхнатон и его революционные реформы? Может быть. Мне, однако, кажется, что его больше интересовал Синухе, индивид, оказавшийся лицом к лицу с переменами и связанными с ними выборами. Меня с подобной перспективы интересовал Рейневан. Я бросил его в водоворот гуситских войн, потому что среди множества исторических бурь данная показалась мне наиболее запутанной. Вот и вся тайна.

СБ: Гусизм не является движением, которое тронуло бы сердца поляков, иначе по этой теме у нас имелась бы литература побогаче. Вас же гусизм увлёк. Может, по какой-то причине вы не любите «селиться» в том, что является «польским», «архипольским»? Если это так, то в чём она заключается?

АС: Резонанс польских душ в нынешнее время не вызовет никакая литература, это чудо может совершить только телесериал, ток-шоу или прямая трансляция с Вейской, благо именно там царит то, что является «польским» — «архипольским», как вы остроумно выразились. Вернёмся, впрочем, к гусизму: не увлекает он меня никак и ничем. Я прекрасно понимаю намерения, которые преследовал ваш вопрос: он должен был меня спровоцировать, подтолкнуть к тому, чтобы я себя предал. Чтобы я признался, что моя книга — это манифест, кредо автора, похвала и апофеоз еретиков, убивающих священников, пасквиль на Церковь, атака на клир, глумление над клерикализмом, предостережение от всего того, что происходит в Польше. Сожалею, но ничего из этого. Спровоцировать меня не удастся. Моя книга — это художественная литература, а не манифест или вероисповедание.

СБ: Польский читатель, сталкиваясь со зверствами, которые чинили гуситы, получает сущий хаос в голове, потому что ему трудно радоваться, когда режут «наших». Мне интересно, это своего рода провокация, чтобы нарушить конвенцию, или же это восхищение силой и динамикой этого движения?

АС: Позволю себе резко возразить. Польский читатель, заявляю это твёрдо, имеет все основания радоваться. Во всей трилогии нет ни одного фрагмента, где бы поляков «резали». Напротив, несколько раз именно поляки режут. А в том, что они режут в союзе с гуситами, нет никакой ни провокации, ни восхищения. Есть только историческая правда.

СБ: Хорошо, давайте скорректируем: гуситы режут жителей Силезии, с которыми поляки, наверное, себя идентифицируют, потому что это католики, а их земли теперь принадлежат нам. Я, во всяком случае, как житель Вроцлава, чувствую некое сродство. Я подозревал, что вы хотели усложнить читателям идентификацию с Рейневаном и гуситским движением…

АС: Я должен поверить, что польский читатель, независимо от его актуальной прописки и вероисповедания, будет идентифицировать себя с немцем или с онемеченным силезцем, имея возможность выбрать, к примеру, Добеслава Пухалу из Венгрова в Мазовии, рыцаря польской крови и польского герба Венява, героя Грюнвальда, победителя крестоносцев под Радзином и Голубом? Сражавшегося на стороне гуситов, но всяко не менее благочестивого, чем этот силезский немец? Ха-ха. А касательно усложнения, вы, конечно, правы. Фабула без таких усложнений была бы пресной и совершенно неудобоваримой.

СБ: Как бы вы охарактеризовали ваше эмоциональное отношение к гуситам? В какой степени то, что они создали, искупает ужасную резню, виновниками которой они являются?

АС: Ничего я не чувствую к гуситам, потому что для чего бы мне это было нужно? Однако я знаю, что зверства, приписываемые им, это в значительной мере Greuelpropaganda их врагов, которые сами совершали ещё более жестокие зверства. Такие это были времена — гуситские войны отнюдь не выделялись на фоне войн с турками, польско-тевтонских конфликтов, войны Столетней или последующей Войны Алой и Белой розы. Однако в лоне западного христианства гуситские войны были первым вооружённым конфликтом такого огромного масштаба меж Римом и ересью. Они были предвестником Ночи Святого Варфоломея и зверств Тридцатилетней войны, когда утвердилась совершенно новая военная доктрина, которая не допускала никаких договорённостей с инаковерующими, и призывала к их истреблению.

СБ: Название последней части трилогии, «Lux perpetua», или иначе «Свет вечный», многие поляки свяжут с концовкой молитвы за усопших: «и вечный свет пусть светит им во веки веков, аминь». Эта латинская фраза много раз появляется на страницах этого романа. Что она выражает?

АС: Именно то, что она означает.

СБ: Мне импонирует задумка с ядом Перферро. Это идеальное криптооружие, о котором мечтают террористы. Оно действует с огромной задержкой и «косит» под естественные причины смерти. Если бы чем-то подобным располагало СВР и ГРУ, то не было бы дикого скандала с отравлением Александра Литвиненко полонием. Отравительство и отравы были важным элементом жизни древних дворов (и не только дворов), поэтому пользовались ими часто. Предполагаю, что вы, как и всегда, провели соответствующие штудии в источниках. О каких самых интересных ядах вы узнали в ходе этих исследований? Является ли Перферро фантастическим вымыслом или же какой-то алхимик работал над чем-то подобным?

АС: Изготовление ядов и противоядий было — не считая погони за философским камнем — основой существования алхимиков. Многие из доступных мне источников говорили о «страшных и невыявляемых ядах», но конкретно Перферро является полностью моим фабулярным вымыслом. Вытекающим из стремления скоррелировать фантастическую фабулу с историческими фактами. Фактом же были странные смерти двух последующих (после Жижки) вождей Табора, Богуслава из Швамберка и Яна Гвезды. Оба умерли от, казалось бы, лёгких ран. Возможно, виновато было состояние тогдашней гигиены, из-за чего малейшая царапина могла оказаться смертоносной, но для нужд фабулы здесь идеально подошли заговор, коварное убийство и невыявляемый яд.

СБ: Ваши медики и аптекари обладают утончёнными медицинскими познаниями. Это отличается от того, о чём мы читаем в воспоминаниях и литературе былых веков, где доминируют описания кровопускания и ампутации конечностей. Насколько картина врачебных умений Рейневана соотносится с тем, что на самом деле умел делать медик того времени?

АС: Мои медики и аптекари — это вымышленные персонажи, которые используются в фантастической фабуле. Позволю себе, однако, утверждать, что если сравнить темпы и распространение прогресса в разных областях знаний, то в медицине он особенно мизерный. Право, медики едва ли далеко ушли от Авиценны, а хирурги — от Амбруаза Паре. Инструменты, может, стали чуть лучше, и всё.

СБ: Лучшие верификаторы вашего ви́дения гусизма живут в Чехии, где переводят ваши книги. Мнения тамошних читателей дали вам какой-либо интересный материал для размышлений? Не спрашиваю о слепых последователях, потому что они любят всё.

АС: До меня дошли немногие мнения, и, честно говоря, они не дали мне ничего. Повлиять на написание они никак не могли, ведь трилогия была тщательно спланирована, и в мои планы не входило верифицировать или корректировать запланированную фабулу на основе тех или иных мнений. Из Чехии я услышал и запомнил только одно: «позор, что фантастику на фоне гуситских войн нам должен был написать поляк».

СБ: В польской прозе всё чаще действие разворачивается в окрестностях Нижней Силезии, вспомнить хотя бы гигантскую промоакцию «Фестунга Бреслау» Краевского. В чём заключается привлекательность этого региона и его истории для писателей? Что прельстило вас?

АС: Ничего особенного. Фоном для книги, как я уже говорил, должны были стать гуситские войны, а они разгорелись главным образом на землях Чешской Короны, к которым принадлежала Силезия. Меня занимала история этого региона и его обитателей, полагаю, запутанная политически и религиозно. Интересовало, как эта земля восставала, будто Феникс из пепла, совершенно неметафорично: из пепла и пепелищ после гуситских войн, Тридцатилетней войны, Реформации, Контрреформации, Силезских войн. По мне довольно забавно, что край, где на протяжении столетий вся «польскость» и весь «польский вклад» заключались в детях изнасилованных лисовчиками баб, внезапно перешёл в ранг «Земель Возвращённых», а Франкенштайн внезапно стал Зомбковицами. Политику и религию, честно говоря, из своих личных интересов я исключаю, но иногда меня что-то возьмёт и заинтересует.

СБ: Предметом множества дивагаций героев книги является Польша. Они говорят, что это страна, где всегда жертвуют интересами профессиональными в угоду личным, что политика её примитивна, а политики — циничны и безжалостны, и готовы в угоду политическим целям совершить самое гнусное преступление. Здесь стоит припомнить сцену осквернения Ясногурской иконы епископом Збигневом Олесницким. Это, nota bene, коварная отсылка к легенде о том, как повредили икону. Являются ли мнения, высказанные героями, также высказыванием ваших убеждений? И действительно ли их следует относить к XV веку или же, скорее, к временам нынешним?

АС: Что до моих убеждений — ничего никому, а интерпретация книги — это дело читателя и его размышлений. К которым я призываю, но не принуждаю.

СБ: Когда я собирал материалы для книги «История и фантастика», я различными способами пытался вытянуть из вас мнения на актуальные темы, особенно политические. Всегда с нулевым эффектом. Это я не сумел найти к вам подход, или это принцип, которого вы придерживаетесь во всех интервью? Для читателей, пожалуй, важно знать, что их гуру думает о своём времени. Спрашиваю без иронии.

АС: Ну да, конечно. Получается с иронией, хоть и непреднамеренной. Я, милостивый государь, не занимаюсь политикой и не обсуждаю её. Взгляды, конечно, имею, но придерживаюсь принципа, что они как жопа: у каждого есть, но зачем же её сразу показывать? И уж тем более ex cathedra? Хочу также отметить, что я не являюсь, не был и не имею намерения становится никаким гуру или чем-то подобным — трудно придумать роль, которая была бы для меня так же далека или более чужда. Парафразируя слова пана Вокульского пану Старскому: во мне гуру ровно столько же, сколько в спичке яда. А поскольку то и дело предпринимаются попытки «приделать» мне этот образ, мне остаётся только защищаться. Последовательным молчанием. Что я, собственно, сейчас и делаю.

СБ: Писатели, в большинстве случаев, охотно рассказывают о себе, вы же никогда не позволяли мне заглянуть в свою жизнь поглубже, отделяя её шлагбаумом от писательства. Я это уважал и поверил, что не стоит совать туда нос, но иногда я слышу от ваших читателей упрёки: как ты мог отступиться? Может, стоило поехать с вами на рыбалку и там поболтать?

АС: Снова выходит, что писатель из меня никудышный — не научился даже как следует манерничать. Тут, однако, на исправление, пожалуйста, не рассчитывайте. Моя позиция в этом вопросе твёрже алмаза. Я — писатель. Я пишу книги. Кто хочет — пусть читает, пусть оценивает автора и строит его образ на основе написанных им страниц. Ведь автор — на этих страницах, я — на этих страницах, не были бы эти страницы такими, какие они есть, если бы не было в них меня. Но дальше — баста.

Среди ваших различных и преотличных метафор — мои аплодисменты именно этой последней: да, так, так и есть, именно так — шлагбаум! Я отделяю и отграничиваю шлагбаумом от своего писательства свою частную личность, свою частную жизнь, своё частное «я». Несмотря на усилия медиа, я считаю, что писатель не является публичной фигурой. И на эстраду лезть не должен.

СБ: Писатели всё больше хлопочут о читательском внимании, превращаются в шоуменов или специалистов по PR. Должен ли автор вашего уровня заниматься такой же гимнастикой? Раздражает ли вас этот процесс, или вы принимаете его как тягостную необходимость?

АС: Что поделать, такие у нас нынче медийные времена. Медиа правят бал, утверждая, что кого нет в медиа, того нет вообще.

Вот, допустим, кто-то написал книгу. Хорошую, плохую — детали опустим; позитивно воспринятую читателем или хуцпово раскрученную, хорошо продаваемую или обласканную критиками — неважно. На сцену выходят медиа. Произведение не важно, важен автор, ведь в шоу должен быть герой. И начинаются интервью и беседы с… С обязательными фотосессиями — да сгори они шесть раз, писания писателя, нас интересует мужественный подбородок писателя, причёска писателя, вычурный воротник рубашки писателя, машина писателя, дом писателя, берёзы за домом писателя, собака писателя, зачастую такса (у корифеев — афганская борзая), хобби писателя, зачастую необычайно экстравагантные (как будто кто-то не знает, что это зачастую водка), взгляды писателя на то да сё, зачастую до боли клишированные. А что писатель написал? Никого это не интересует. Ведь это не медийно.

Не раз журналисты домогались от меня интервью, хлопотали о них настойчиво, но охота у них испарялась, как только я отказывался от фотосессий. Намёк был понятен: их интересовал pictorial, а не мои высказывания. Что ж, я могу это понять. Принимать, к счастью, не обязан.

СБ: Подобно Лему, которому случалось спускать журналистов с лестницы, вы не питаете к ним никакой симпатии. Что должно случиться, чтобы, завидев их, вы распахнули объятия? Какие условия необходимы вам для того, чтобы появился шанс на общение?

АС: Профессионализм. À propos, Лем и правда спустил кого-то? Чёрт возьми, восхищаюсь и завидую. Мне много раз хотелось, но каждый раз включались какие-то тормоза.

СБ: Однажды я был у него вскоре после того, как он выгнал из дома съёмочную группу австрийского телевидения. По крайней мере, так он сказал, и я верю в это, потому что невежество доводило его до страсти сапожника. По его словам, среди журналистов этого особенно много.

АС: Не во всём я соглашался с Лемом, но в отношении вышеизложенного он был абсолютно прав.

СБ: После 1989 года мы наблюдаем в Польше большой boom фэнтези. Связано ли это с падением коммунизма? Чем можно объяснить такой большой наплыв неплохих авторов?

АС: Primo, не наблюдаем мы никакого бума — пара книг это ещё не бум. Secundo, нет никакого наплыва авторов — пара попросту неплохо пишет. Tertio, не могли бы вы по старому знакомству избавить меня от громких фраз и ораторских штампов, в том числе от этого заигранного до тошноты «падения коммунизма»? «Рыночная экономика» звучит менее напыщенно и куда лучше освещает проблему. Всё решает рынок — печатают и издают книги, на которые есть спрос. В том числе SF и fantasy.

СБ: Во времена коммунизма никакого свободного рынка не было, так что вопрос весьма à propos. Идеологи ПНР-а никогда не доверяли фантастике и когда только могли, вставляли ей палки в колёса, вполне справедливо полагая, что она используется для идеологической контрабанды. Потому меня и интересует связь между свободой слова и фантастикой. Вы утверждаете, что её нет?

АС: Я вдруг почувствовал, будто оказался на «Стоит поговорить». Прошу следующий вопрос. Другой.

СБ: Разговаривая с вами, я был поражён раздражением, и даже яростью, с которой вы высказывались о критиках и литературоведах. В ход шли такие слова, как «ослы», «неучи» и тому подобное. Не является ли это своего рода реваншем за то, что они пытались не замечать вашу прозу?

АС: Критиков я оцениваю так, как они того заслуживают, и делаю это всегда sine ira et studio, без тени ярости и раздражения, которые вы мне приписываете. Я требую от них профессионализма. Айзек Азимов, известный писатель-фантаст, как-то сказал: «Рецензент должен обладать не только изысканным литературным вкусом, но и широкими знаниями о литературном жанре, к которому относится рецензируемая книга, чтобы он мог вынести своё суждение в контексте других работ данного автора, работ других авторов, пишущих на схожие темы или со схожими замыслами, а также наследия жанра как такового». Конец цитаты.

Видывал я (говорю об этом с болью) критиков, которым полное отсутствие знаний об SF и fantasy не мешало оглашать суждения о жанре и выдавать ему сокрушительные приговоры. Это — не профессионализм. Это любительщина. И шутовство. А шутовство — это удел шутов. Quod erat demonstrandum.

СБ: В своё время вы утверждали, что авторы главного течения малоинтересны и даже попросту занудны, тогда как авторы-фантасты ловчее как рассказчики, лучше образованы и профессиональней владеют ремеслом. Что же произошло, что литературная сцена так изменилась?

АС: В своё время я был демагогом и страшно хотел врезать «главному течению», поддеть его, как оно поддевало меня. Теперь я остыл и возвращаю честь. Кому нужно, добавлю. Среди современных авторов-«главнотеченцев» нет недостатка в авторах выдающихся, которые ловко владеют ремеслом, способны не только заинтересовать читателя, но и по-настоящему его очаровать. Но попадаются также, и притом довольно часто, занудные морализаторы, пустословы, клинические психопаты и самовлюблённые бездарности.

В польской фантастике ситуация аналогична. Нет недостатка в первых, но попадаются и вторые. Per saldo получается почти ничья.

СБ: Вы как-то сказали мне, что среда любителей фантастики гораздо лучше разбирается в своей литературе, нежели круги варшавско-краковских элит в своей. Означает ли это, что она способна вас вдохновить, натолкнуть на новые идеи? Какую обратную связь вы получали?

АС: Люди из среды поклонников фантастики в подавляющем большинстве действительно являются знатоками данного литературного жанра, это факт. Однако не совсем понимаю, каким образом этот факт должен меня вдохновлять и какую обратную связь он должен давать? Что же касается «кругов варшавско-краковских элит»: пусть будет зафиксировано, что я понятия не имею, с чем и в какой степени эти круги знакомы.

СБ: У вас есть безгранично преданный электорат читателей, о котором писатели-«главнотеченцы» могут только мечтать. Такая преданность требует взаимности. Как вы определяете обязанности перед своими последователями? Известно, что поклонники в состоянии замучить человека до смерти. Где вы проводите границу своих обязательств?

АС: Primo, дерьмо это собачье. Это я могу только мечтать об электорате таких писателей, как Нуровская, Мусерович, Лысяк, Вишневский или Токарчук. Secundo, электорат предан книгам, а не личностям их авторов. Поэтому теоретически можно бы сказать: уважай читателя, держа уровень своих книг. Но easier said than done — а на практике кто в состоянии это гарантировать? Так что не стоит слишком переживать. Разумнее существовать с резонным убеждением, что стоит оступиться, твои «безгранично преданные» последователи тебя тут же оплюют и втопчут в грязь.

СБ: Иногда у меня складывается впечатление, что критики и литературоведы рассуждают следующим образом: если б этот Сапковский писал так, как пишет, но выкинул из своих романов всех этих Стенолазов, чёрную магию и фантазии, то получилось бы супер, потому что вышли бы из этого неплохие исторические романы. Так что, сдаётся мне, то, что им мешает — это именно фантастика. Согласились бы вы отказаться от неё взамен на лавры, пьедесталы, литературные премии, памятники, членство в академиях и главу в истории литературы?

АС: Я должен был бы возмутиться и закричать, что я не продажная девка. Не закричу, потому что писатель — это чуточку именно такая девка, причём я лично в том, чтобы подстраиваться под конъюнктуру и плыть по течению ничего особо предосудительного не вижу. Важен конечный результат — т. е. написанная книга. Если она хороша, мне до лампочки, является ли это результатом божественного вдохновения или конъюнктурализма и конформизма. А смог бы я писать хорошие исторические романы, избавленные от фантастических сюжетов и параферналий? Может быть. Сделаю ли это когда-нибудь? Может быть. Сделаю ли это, ради того, чтобы заполучить перечисленные вами лавры и бенефиции? Нет, не ради этого. Я прагматик и практик: я не верю, что хоть что-то этим приобрету. Хоть усрись, всё равно ничего не дадут. Ведь корифеи литературоведения вовсе не фантастику ставят мне в вину, а тот факт, что я пролез в отрасль без их окропления, помазания и благословения. Этого они мне никогда не простят.

СБ: Масса молодых людей мечтает о писательской карьере, такой, как у вас. Какие качества нужно иметь, чтобы это удалось? Какова цена выбора такого жизненного пути?

АС: Масса молодых людей мечтает исключительно о том, чтобы уехать из этой страны. Я бы не мешал им в этом, а если бы уж взялся, то никак не пустыми мечтаниями.

СБ: Как в пятикнижии, так и в трилогии продвигается «тихий» тезис, что если что и проходит испытания в жизни и в трудные времена, то только крепкая мужская дружба. С любовью — уже похуже. Это убеждение верифицируется и вашей жизнью, или это только литературная конвенция?

АС: Это второе. Что до моей жизни — excusez moi, об этом — ничего никому. Что-то мне сдаётся, что я уже упоминал об этом.

СБ: В этом томе, к сожалению, погибнут важные герои. Не буду их перечислять, чтобы не испортить впечатление тем, кто ещё не читал. Поэтому спрошу только, бывает ли так, что персонаж, которого вы выпестовали, начнёт вас со временем раздражать или же наскучит вам, и тогда вы избавляетесь от него в первой подвернувшейся стычке?

АС: Вы ведь шутите, правда?

СБ: Нет, не скажите! Автор всевластен ровно как Господь Бог. Своих героев он может как осчастливить, так и погубить. Как вы себя чувствуете в такой роли?

АС: Вы, как я вижу, не прекращаете шутить. Потому как я не верю, будто вы всерьёз подозреваете меня в писательском дадаизме, в том, что играю в «поезд в неизвестность», на котором еду, не ведая, куда и зачем. Впрочем, кто знает, может вы, как спец в этой отрасли, встречали авторов, пишущих подобным образом? Вполне возможно, как-никак, люди это странные и не совсем нормальные; со своими экстравагантностями. Моя же экстравагантность — сначала составить план, потом по этому плану писать.

СБ: Значит, в вашем творчестве царит предопределённость: судьба героев предрешена уже в черновом наброске, до написания первого тома.

АС: Решает правящая судьбами героев конструкция фабулы. Если хорошенько задуматься, возможно, слово «предопределённость» здесь действительно уместно. Конструктор фабулы в самом деле подобен некоему всемогущему божеству. Ба, не исключено, что и наша жизнь — это тоже сконструированная кем-то фабула. Мы тут мучаемся, а там какой-нибудь Господь Автор уже запланировал, что в последней главе мы взорвёмся вместе с Каменцом или пойдём ко дну вместе с «Пекодом»…

Станислав Бересь

«Nowa Fantastyka», № 2 2007 (293)

Świtłość wekuista

Перевёл mtvietnam

…тогда у нас была версия мартирологическая… — Мартирология (от лат. martyrologium, от martyr, «мученик» + logia, «изучение») — жизнеописание мучеников.

Я сажусь писать каждое утро… — этот цитата упоминается и в «Истории и Фантастике». У Евгения Павловича она переведена так: «Каждое утро я ежедневно выхожу на работу. В будни, в пятницу, в воскресенье, в Рождество Христово и в Сильвестр. Как горняк на смену. Я даже на отдых не отправляюсь без лэптопа».

…классическое фэнтези толкиновского типа, происходящее в несуществующей аллотопии… — Аллотопия (фр. allotopia от др.-гр. ἄλλος, аллос — «другой» + τόπος, топос — «место») в польском литературоведческом лексиконе следует понимать буквально, в значении «мифическая реальность» или «выдуманный мир». (В русском под термином аллотопия понимают сочетание, когда две базовые лексемы противоречат друг другу, например, фраза «чёрное солнце» или «человек-волк»; в семантике противоположность аллотопии — изотопия (от ἴσος, исос — «равный»), когда лексемы создают единую смысловую цепочку, вроде «свадебный танец».)

…совизджальская или пикарескная проза… — Дил Совизджал (польск. Dyl Sowizdrzał) представляет собой прямой перевод прозвища Тиля Уленшпигеля — Совиное зеркало (ст.-польск. zdrzało — «зеркало» + sowa — «сова»; букв. перевод нем. Eulenspiegel из die Eule — «сова» + spegel — «зеркало») — сова и зеркало были его атрибутами. Более интересная (и, разумеется, менее пристойная) трактовка, где ulen означает «мыть, подтирать», а spegel — «зад» (т. е. Подотри или даже Поцелуй меня в зад), осталась неизвестной читателю. В данном случае подразумевается не столько роман де Костера, сколько послужившие для него основой германские легенды о приключениях Тиля.

Пикарескный роман (исп. novela picaresca) или просто пикареска (от pícaro — плут, жулик, негодяй) — больше известен как плутовской роман, поскольку посвящён приключениям плутоватого, но при этом симпатичного героя (обычно из низов общества), который преодолевает трудности с помощью хитрости, обмана и находчивости. Зачастую пикарески эпизодичны и характеризуются присутствием комедийно-сатирических элементов. К современным представителям жанра можно отнести «Похождения бравого солдата Швейка», «Сагу о Фафхрде и Сером Мышелове» и «Двенадцать стульев» с продолжением.

Ведь потом ещё были битвы на реке Святой, под Варной, осада Белграда… — Битва на реке Святой (больше известная как битва под Вилькомиром) во время гражданской войны в Великом княжестве Литовском между войсками Сигизмунда Кейстутовича и Свидригайло Ольгердовича состоялось в 1435 году. Битва при Варне произошла между венгерско-польской и османской армиями в 1444 г. Белград турки осадили в 1456 г.

Schwarzcharakter ещё понадобится? — Шварцха́рактер (польск. szwarccharakter от нем. Schwarzcharakter — «чёрный характер», прямая калька — czarny charakter) — главный отрицательный персонаж в художественном произведении. Польский словарь иностранных слов даёт две трактовки этого слова: 1. Личность (или персонаж) с отрицательными чертами характера. 2. Актёр, играющий такие роли.

…дотянуть действие до осады и взятия фестунга Бреслау в 1945 году… — Festung Breslau — крепость Бреслау (нем.). В сентябре 1944 г. Гитлер объявил Бреслау (ныне Вроцлав) крепостью (Festung), которую необходимо защищать любой ценой. Красная армия осаждала город три месяца, с февраля 1945 г., пока 6 мая немцы не капитулировали. Около 80 % города было разрушено — как в результате артобстрелов и бомбёжки, так и в результате действий СС. Силезия была передана Польше, после чего уже 10 мая начался процесс переселения — поляков в Силезию, а силезцев — в Германию.

…является исторической и знаменитая Битва за селёдку… — Битва селёдок (англ. Battle of the Herrings, польск. Bitwa o Śledzie — скорее переводится как «Битва при селёдках» или «Битва за селёдку») — названием обязана тому, что английский обоз, атакованный французами, перевозил рыбу и другие припасы, предназначенные для употребления во время Великого поста.

…нужно бросить вымышленного героя в водоворот истории, <…> в такой исторический Hexenkessel, котёл ведьм… — Hexenkessel (от нем. Hexe — «ведьма» + Kessel — «котёл» = «ведьмин котёл») — в фигуральном смысле — напряжённая, взрывоопасная ситуация либо шумное, хаотичное место (например, стадион с буйными фанатами).

…герой должен пройти <…> свой собственный rite de passage… — Rite de passage — «обряд перехода». Назван так из-за одноимённой книги антрополога Арнольда Ван Геннепа (Arnold van Gennep, «Les rites de passage», 1909), сравнившего общество, разделённое на группы и сообщества, с домом, комнаты которого связывают коридоры (passage). Чтобы попасть из одной «комнаты» в другую, требуется пройти этими коридорами, соблюдая определённый обряд.

…прямая трансляция с Вейской… — Улица Вейская (Ulica Wiejska, т. е. Сельская) — одна из главных улиц Варшавы. В XVIII в., когда дорога стала улицей, она пролегала через сады и поля, отсюда и название. На улице Вейской расположены Сейм и Канцелярия Президента.

…моя книга — это <…> похвала и апофеоз еретиков… — Апофеоз (от др.-греч. ἀποθέωσις, апофеосис из ἀπο- «от-, из-» + θεός «божество, бог» = букв. «обоготворение, обожествление») — здесь: прославление, восхваление; приписывание кому- или чему-либо исключительной силы или статуса. (Поскольку ничего лучше причисления к сонму богов с человеком не могло произойти просто по определению, апофеоз стал означать высшую точку развития чего-либо, кульминацию.)

…имея возможность выбрать, к примеру, Добеслава Пухалу из Венгрова в Мазовии, рыцаря польской крови и польского герба Венява, героя Грюнвальда, победителя крестоносцев под Радзином и Голубом?… — В 1410 г. Добеслав Пухала участвовал во взятии орденского замка Радзин (он же Редин/Реден, нем. Rehden, он же Радзинь, ныне Радзынь-Хелминский, польск. Radzyń Chełmiński); Ягелло передал Радзин ему в управление. Позднее он отличился в битве под Голубом, напав на превосходящие силы крестоносцев и взяв их в плен.

…зверства, приписываемые им, это в значительной мере Greuelpropaganda их врагов… — Greuelpropaganda (нем. «пропаганда о зверствах») — распространение информации (зачастую намеренно искажённой или преувеличенной) о совершённых противной стороной преступлениях — как истинных, так и мнимых. Активно использовалась во время Первой мировой войны, когда британская и французская пресса распространяла рассказы о «немецких зверствах» в Бельгии (убийства мирных жителей, изнасилования, отрубленные детям руки и т. д.), что в значительной степени настроило общественное мнение против Германии.

Лучшие верификаторы вашего ви́дения гусизма живут в Чехии… — Верификатор (от лат. verificare — делать истинным, из veritas — истина, правда) — проверяющий (на истинность).

…вспомнить хотя бы гигантскую промоакцию «Фестунга Бреслау» Краевского… — «Фестунг Бреслау» («Festung Breslau», 2006) — детективный роман Марека Краевского (Marek Krajewski; род. 1966); четвёртый в серии книг о пожилом полицейском Эберхарте Моке, его действие происходило в осаждённом Бреслау.

…вся «польскость» и весь «польский вклад» заключались в детях изнасилованных лисовчиками баб… — Лисовчики (польск. lisowczycy/lisowczyki) — наёмное добровольческое формирование польской лёгкой кавалерии, созданное в 1607 году Александром Лисовским (лисовчиками их стали называть уже после его смерти) на службе Лжедмитрию II. Были «знамениты» насилием и грабежом, из-за чего их старались не брать в плен, а казнить на месте. (Грабили они, правда, потому, что военная добыча как раз и была их единственным вознаграждением за службу, ведь создали их, чтобы не платить жалование из казны Речи Посполитой.) Их «светлый» образ закрепился в пословицах: «Что ни мерзавец, то лисовчик» и «настоящий лисовчик» (т. е. «негодяй/подлец»). С другой стороны, бывшие участники формирования оставались уважаемыми людьми; со временем их зверства были забыты, а подвиги превратили их в защитников веры и отчизны.

…Франкенштайн внезапно стал Зомбковицами… — Франкенштайн (нем. Frankenstein до 1946 г., ныне Зомбковице-Слёнске, польск. Ząbkowice Śląskie) — город в Силезии, основанный в XIII в. между двух ранее существовавших городов Франкенберг и Левенштайн. (Роман Мэри Шелли был, возможно, вдохновлён скандалом, что разразился там в 1606 г., когда был вынесен приговор банде гробокопателей/осквернителей могил/разносчиков чумы.)

Предметом множества дивагаций героев книги… — Дивагация (от лат. divagatio — «блуждание, отклонение» из dis- — приставка, которая меняет значение слова на противоположное + vagari — «странствовать, блуждать») — здесь — умствования, разглагольствования (иногда — в ироничном или негативном смысле, как нечто излишне многословное). В медицинском смысле — бессвязная речь, перескакивание с одной темы на другую; бредни.

Здесь стоит припомнить сцену осквернения Ясногурской иконы епископом Збигневом Олесницким. Это, nota bene, коварная отсылка к легенде о том, как повредили икону. — Nota bene (или сокращённо NB) — латинское выражение, которое переводится как «обрати внимание» или, если буквально, «заметь хорошо». Оно используется, чтобы подчеркнуть особенно важную информацию в тексте или речи. В разговорной речи выступает как эквивалент фраз типа «кстати» или «обратите особое внимание».

Осквернение Богоматери Ченстоховской в 1430 году — исторический факт. Согласно легенде, гуситы погрузили икону в телегу, но их лошади отказались двигаться. Тогда они бросили образ на землю, выломали ножом серебряные украшения и драгоценные камни, которыми была инкрустирована икона, после чего разломали её и нанесли два удара мечом (или саблей). Третий раз ударить не получилось, т. к. святотатец скончался в муках. Два «шрама» на лике Мадонны остались и по сию пору, как напоминание (на самом деле они символические — при реставрации икона была полностью перерисована на холсте и наклеена на старую, деревянную основу, поскольку была утрачена техника оригинальной краски).

Взгляды… как жопа… (Poglądy i owszem, miewam, ale trzymam się zasady, że są jak dupa: każdy ma, ale po co od razu pokazywać?) — автора данной максимы (и её многочисленных вариаций) установить не удалось. В числе тех, кто её использовал: Гарри Каллахан в фильме «Список мертвецов» («The Dead Pool», 1988; «Ну, мнение — оно как жопа. У каждого есть» — Well, opinions are like assholes. Everybody has one.), Юзеф Пилсудский («Правда — как жопа. У каждого своя» — Racja jest jak dupa. Każdy ma swoją.), сержант О’Нил в фильме «Взвод» («Platoon», 1986; «Оправдание, оно как дырка в жопе, Тейлор, есть у каждого» — Excuses are like assholes, Taylor. Everybody’s got one!).

И уж тем более ex cathedra? — Ex cathedra (лат. букв. «с престола») — католический термин, означающий речь Папы, произносимую официально («с престола Петра») и, согласно Догмату о папской непогрешимости, обязательную к исполнению для всех верующих.

…во мне гуру ровно столько же, сколько в спичке яда (tyle we mnie guru, co trucizny w zapałce). — Вокульский и Старский — персонажи романа «Кукла» («Lalka», 1887–1890) польского писателя Болеслава Пруса (пол. Bolesław Prus; 1847–1912), оба пытаются завоевать сердце аристократки Изабеллы Ленцкой. В одной из сцен Вокульский становится свидетелем, как Старский заверяет Ленцкую, что та влюбится в него, потому что «Женщинам нравятся демонические мужчины…». Спустя некоторое время Вокульский говорит ему: «Вы заблуждаетесь в оценке своей особы… В вас столько же демонического, сколько в спичке яда…» (W panu jest tyle demona, ile trucizny w zapałce…) — подразумевая, что от демона в нём совсем немного или почти ничего.

…различных и преотличных метафор… — Здесь АС не удержался от игры слов: licznych a ślicznych metafor (многочисленных и восхитительных/прекрасных метафор).

…хуцпово раскрученную… — Хуцпа (от ивр. חֻצְפָּה) — чудовищная, запредельная наглость, позволяющая верить в свою правоту даже при явных доказательствах обратного. Из идиша вошла в английский, а затем и в большинство европейских языков, включая русский и польский.

…да сгори они шесть раз, писания писателя… — Сгори оно шесть раз (польск. pal sześć — букв. «пали шесть», варианты pal licho и pal diabli — «пали лихо» и «пали дьявол» соответственно) — в разговорной речи используется, когда хотят сказать, что что-то неважно, не стоит беспокойства или можно этим пренебречь. Часто несёт в себе оттенок смирения или усталого принятия ситуации — как будто человек уже махнул рукой. Аналогично русским «да и хрен с ним», «ну и плевать», «гори оно огнём» и т. п.

…у корифеев — афганская борзая… — Корифей (др.-гр. κορυφαῖος, корифайос от κορυφή, корифе — «макушка, верх головы») — выдающаяся особа. От названия главы хора в древнегреческом театре.

…их интересовал pictorial… — Pictorial (от англ. picture — «картинка/фотография» из лат. pictor — «художник») — «относящийся к картинкам» или «состоящий из картинок».

À propos, Лем и правда спустил кого-то? — À propos (апропо) — кстати, между прочим (фр.).

…невежество доводило его до страсти сапожника… — Страсть сапожника (польск. szewska pasja) — устойчивое выражение, которое примерно можно перевести на русский как «слепая ярость»; родом из тех времён, когда сапожники, регулярно подвергаясь воздействию клеёв и других химикатов, считались склонными к неконтролируемым вспышкам насилия.

…мы наблюдаем в Польше большой boom фэнтези… — Boom — резкое увеличение в размере, количестве или популярности (англ.). Также — первая половина экономического термина boom and bust («подъём и крах»), который описывает циклический характер капиталистической экономики, где периоды быстрого роста (boom) сменяются резким спадом (bust).

Идеологи ПНР-а никогда не доверяли фантастике… — ПНР — Польская Народная Республика (польск. Polska Rzeczpospolita Ludowa, PRL), т. е. период социализма — ПНР прекратила существование в 1989 г. Нынешнее официальное название Польши — Республика Польша (Rzeczpospolita Polska).

Я вдруг почувствовал, будто оказался на «Стоит поговорить»… — «Стоит поговорить» («Warto rozmawiać») — ток-шоу консервативного уклона, выходившее на телеканале TVP, где приглашённые гости обсуждали (в довольно полемическом ключе) актуальные темы, часто связанные с политикой, обществом, культурой и моральными вопросами. Вполне возможно, что и свободу слова. Её ведущим был Ян Поспешальский (Jan Pospieszalski; род. 1955), музыкант, журналист и публицист.

Критиков я оцениваю так, как они того заслуживают, и делаю это всегда sine ira et studio… — Sine ira et studio — без гнева и пристрастия (лат.). Фраза из вступления к «Анналам» Тацита.

Quod erat demonstrandum — «что и требовалось доказать» (лат.).

…авторы главного течения малоинтересны… — Главное течение (польск. nurt główny) — буквальный перевод англ. термина mainstream, которым обозначают господствующие в данный момент в обществе идеи, вкусы и предпочтения. В литературе (да и в кино) мейнстримом долгое время был реализм (т. е. не-фантастика). (Сейчас, впрочем, можно смело утверждать, что фантастика стала весьма заметной частью мейнстрима.)

Теперь я остыл и возвращаю честь. Кому нужно, добавлю… — Польская идиома «возвращаю честь» (zwracam honor) означает извиниться перед кем-то за то, что могло его обидеть (т. е. обесчестить, лишить чести) и признать свою ошибку. Это выражение используется, когда человек осознаёт, что несправедливо критиковал или недооценивал кого-то, и теперь возвращает уважение этому человеку. По сути — «Беру свои слова обратно» и «Снимаю шляпу» в одном флаконе.

Per saldo получается почти ничья. — Per saldo — в итоге (от лат. per — «по», «через» + saldo — «остаток», «баланс» = букв. «по остатку»).

Primo, дерьмо это собачье. — В оригинале автор высказался чуть резче, воспользовавшись интуитивно понятной русским фразой gówno prawda. Употребляется оно с середины XX века (предположу, как калька с англ. bullshit) и означает яростное несогласие со словами предыдущего оратора. Юзефу Тишнеру (Józef Tischner; 1931–2000), выдающемуся польскому философу и католическому священнику, приписывается следующая максима: «Есть три правды: вся правда, святая правда и говноправда» (Prawdy są trzy: cała prawda, święta prawda i gówno prawda). Она вошла в польский фольклор в качестве высказывания о политике, СМИ и общественных дискуссиях, где правда часто оказывается «третьим вариантом».

Это я могу только мечтать об электорате таких писателей, как Нуровская, Мусерович, Лысяк, Вишневский или Токарчук. — Краткая справка об упомянутых АСом писателях:

Мария Нуровская (Maria Nurowska; 1944–2022) — «женская» писательница, автор любовных романов. Несколько переведены на русский.

Малгожата Мусерович (Małgorzata Musierowicz; род. 1945) — детская писательница и иллюстратор. На русский переведена первая книга из серии Ежициада, «Целестина, или Шестое чувство» («Szósta klepka» — букв. «Шестая клёпка», 1977).

Вальдемар Лысяк (Waldemar Łysiak; род. 1944) — писатель, публицист и историк, архитектор по образованию. Автор исторических романов, исторических эссе, фантастических рассказов, книг по искусству и культуре.

Януш Леон Вишневский (Janusz Leon Wiśniewski; род. 1954) — учёный (химик и информатик), который стал писателем. Его дебют «Одиночество в Сети» («S@motność w Sieci», 2001) о любви в интернет-эпоху стал бестселлером и культовой книгой.

Ольга Токарчук (Olga Tokarczuk; род. 1962) — лауреат Нобелевской премии по литературе (2018), одна из самых известных современных польских писательниц. Многие книги переведены на русский.

Но easier said than done… — Легче сказать, чем сделать (англ.).

…избавленные от фантастических сюжетов и параферналий? — Параферналия (от гр. παράφερνα, параферна, из пара, «вне, за пределами» + ферне, «приданое») — в изначальном, юридическом смысле — личное имущество жены, которое не входило в приданое и оставалось в её распоряжении, а муж на него права не имел. Современное разговорное значение — всевозможные атрибуты, предметы, связанные с определённой деятельностью, ритуалом или традицией. В реплике АСа — в значении «фантастические элементы, антураж».

…вы всерьёз подозреваете меня в писательском дадаизме… — Дадаизм (Dadaism) — это авангардное движение в искусстве, возникшее в начале XX века (около 1916 года) как реакция на ужасы Первой мировой войны. Дадаизм отвергал традиционные нормы, рациональность и логику, стремясь к абсурду, хаосу и спонтанности. В литературе это выражалось в бессмысленных сочетаниях слов, алогичных конструкциях и бессвязных текстах. АС, как обычно, язвит.

Господь Автор уже запланировал, что в последней главе мы взорвёмся вместе с Каменцом или пойдём ко дну вместе с «Пекодом»… — Далее — спойлеры. В финале «Пана Володыёвского» («Pan Wołodyjowski», 1888) заглавный герой подрывает замок Каменец, чтобы не оставлять его в руках турок. В конце романа «Моби Дик» («Moby-Dick», 1851) китобойное судно «Пекод» («Pequod» — от названия уничтоженного, что символично, племени пекотов — Pequots) тонет во время последней схватки с заглавным китом вместе с капитаном Ахавом и всей командой (за единственным исключением).

РАФАЛ А. ЗЕМКЕВИЧ: Ваш рассказ произвёл настоящий фурор. Награда на конкурсе, первые места в нашем опросе и в плебисците «Полкона». Даже не хочется верить, что «Ведьмак» был вашим дебютом.

АНДЖЕЙ САПКОВСКИЙ: И был и не был. Мне случалось зарабатывать пером ещё в студенческие времена, это даже принесло мне несколько наград. Но при этом до сих пор мои тексты не имели ничего общего с фантастикой. В этой области «Ведьмак» действительно был дебютом.

РЗ: Откуда тогда взялась идея, чтобы написать рассказ на наш конкурс?

АС: Признаюсь чистосердечно: я хотел сделать приятное моему сыну, который является страстным любителем литературы такого рода и постоянным читателем вашего журнала. Однажды он спросил меня: «Почему бы тебе не написать что-то подобное?» «Без проблем, — ответил я, — напишу». Так и появился «Ведьмак». Кстати, именно от сына я узнал о вашем конкурсе и его условиях.

РЗ: Обычно написание фантастики начинается с читательского увлечения.

АС: Я не исключение, читаю очень много и с очень давних пор. Может, это утверждение прозвучит несколько нескромно, но я знаю фантастику очень хорошо, и преимущественно по оригиналам. Из каждой поездки, а в поездках я бываю часто, привожу себе новейшие книги из этого жанра. Совмещаю таким образом приятное с полезным. Моя работа требует свободно владеть тремя иностранными языками, и чтение иноязычных книг является для меня отличной тренировкой. Кроме того, чтение для меня — не хобби и не развлечение, а такая же потребность, как сон или еда. Можно считать меня «книжным алкоголиком».

РЗ: Предположу, что фэнтези относится к вашему излюбленному чтению?

АС: Конечно. Среди книг, которые я привожу себе с разных сторон света, позиции из этого жанра составляют явное большинство. Причём мне всегда не хватало фэнтези, которое я бы назвал «классическим», без элементов SF или каких-то отсылок к современности. На Западе такой литературы пишется немного. Говорю об этом потому, что, приступая к написанию, я хотел создать именно то, чего мне не хватает: чистое, «классическое» фэнтези.

РЗ: Западное фэнтези у нас мало известно…

АС: Это касается зарубежной фантастики в целом. Хотя, положа руку на сердце, могу сказать: со времён моей молодости — в моём мафусаиловом возрасте сорока лет можно уже так говорить — мы сделали гигантский шаг вперёд, и в этом огромная заслуга вашего журнала.

РЗ: Благодарю. Однако польское фэнтези только зарождается. Что вы о нём думаете?

АС: Я слежу за деятельностью польских авторов не слишком внимательно. Как я уже говорил, читаю я в основном на языках иностранных. Не потому, что считаю стоящей исключительно западную фантастику, однако у нас интересные вещи появляются довольно редко, и требуется на них охотиться. У меня попросту нет ни времени, чтобы гоняться за книгами, ни знакомых, которые отложили бы для меня что-нибудь «под прилавок».

РЗ: Тем не менее, может быть рискнёте оценить перспективы польского фэнтези?

АС: Они огромные! Ведь на фэнтези сейчас огромный спрос, людям это нравится, именно такие вещи они хотят читать. Наши сказки, наша демонология — это поистине великолепный материал для фэнтези. Представляете, какой интересный рассказ можно было бы создать хотя бы на основе сказки о Вавельском драконе? О том, с каким презрением в эпоху культа святого Георгия и рыцарских идеалов встретили бы сапожника, который так бесчестно расправился с драконом? Такой отравитель, браконьер…

РЗ: Вот именно. Вы обратились к старой, народной сказке — на что до вас никто не отваживался, по крайней мере в печати.

АС: Это было моим сознательным намерением. Я уже говорил — мы располагаем материалом ничуть не хуже, чем кельтская или норманнская мифология.

РЗ: И вы обратили на себя обвинения в плагиате…

АС: Это не серьёзно. На Западе есть минимум сто пятьдесят книг, использующих «легенду о короле Артуре», некоторые из них стали классикой жанра. Сказки принадлежат всем.

РЗ: Давайте ещё раз вернёмся к перспективам польского фэнтези.

АС: Этот жанр даёт автору гораздо больше возможностей, нежели, например, классическая SF. Я, во всяком случае, не взялся бы выдумать SF лучше, чем «A Case of Conscience» Блиша или романы Желязны. В SF всё уже сделано.

РЗ: В фэнтези тоже уже многое сделано. Толкин, Говард…

АС: Но ещё много чего осталось для других. У нас в данный момент царит мания Конана, и это может стать серьёзным ударом для польского фэнтэзи. Я вообще терпеть не могу Говарда, его стиль невыносим, и будет фатально, если наши авторы начнут подражать именно ему. В фэнтези действительно можно ещё многое выдумать. Как я говорил, на неё существует огромная конъюнктура. И я не скрываю, что писал «Ведьмака» именно так, чтобы в эту конъюнктуру попасть.

РЗ: Вам это удалось даже слишком хорошо.

АС: Почему «слишком хорошо»?

РЗ: Вы завоевали этим рассказом большую популярность, так что вам будет трудно написать следующие произведения. То, что у других писателей вызвало бы читательское восхищение или то, что они бы им легко простили, у вас может разочаровать.

АС: Это правда, передо мной стоит трудная задача. Я точно не буду пробовать публиковать ничего, что, на мой взгляд, не будет лучше «Ведьмака». Не могу пока что исключать той возможности, что мне не удастся перепрыгнуть через самого себя. Я и так не собираюсь бросать всё и заниматься исключительно написанием фэнтези. Помимо всего прочего, боюсь, что даже если бы я писал одни шедевры, то не прокормился бы с этого…

РЗ: К сожалению, вы правы.

АС: …так что если бы вдруг оказалось, что я лучший торговец, чем писатель, это не стало бы для меня какой-то жизненной катастрофой.

РЗ: В любом случае, этот порог, который вы должны перепрыгнуть, создаёт очень стрессовую ситуацию.

АС: Моя работа вообще состоит в постоянном перепрыгивании порогов. По два-три в день. Что требует от меня постоянного усилия — как интеллектуального, так и физического. Так что, в целом, я не боюсь трудных задач. Я к ним привык.

РЗ: Коль уж мы до этого дошли: полагаю, что нашим читателям весьма любопытно, кем вы, собственно, являетесь и чем занимаетесь в повседневной жизни.

АС: Мне бы не хотелось вдаваться в детали. Я закончил факультет внешней торговли Лодзинского университета и уже пятнадцать лет проработал в этой профессии. В данный момент занимаюсь экспортом польских меховых изделий.

РЗ: Это довольно времязатрано.

АС: Писательство тоже, по крайней мере для меня. «Ведьмака» я написал вчерне в течение одной ночи, не знал только, как его закончить. Но работа над готовой уже машинописью, прежде чем я решился его вам выслать, заняла у меня три месяца. И я всё равно не считаю, что доработал его как следует. Теперь, когда его уже опубликовали, мне всё ещё охота многое в нём изменить.

РЗ: Возможно, именно ваши учёба и профессия определили ваш подход к писательству. У нас всё ещё бытует модель писателя-пророка или младопольского цыгана. А вы говорите без всякого стеснения о конъюнктуре и о том, что старались под неё подстроиться.

АС: Я хотел написать так, чтобы читателям это понравилось, чтобы они нашли в моём произведении именно то, что ищут. Конечно, можно меня за это упрекнуть. Но я не считаю такие упрёки разумными. Впрочем, я вообще не считаю, что ношу в себе какие-то великие истины, которые непременно нужно открыть народам мира. Так зачем мне притворяться кем-то, кем я не являюсь? У меня есть амбиции писать хорошую развлекательную литературу — и только.

РЗ: В любом случае, собираетесь ли вы писать и дальше?

АС: Естественно, успех «Ведьмака» является, пожалуй, достаточно сильным стимулом. Я работаю над очередным текстом, обдумываю следующие. Набираю разгон. Надеюсь, что не напрасно. Но, конечно, не могу пока что ничего гарантировать. Кроме одного: следующий текст уже не будет писаться на конкурс.

РЗ: Мне любопытно ещё одно: как приняли «Ведьмака» ваши знакомые?

АС: Большинству он понравился, что не отменяет того факта, что я снискал себе репутацию безобидного чудака. Встретился я также и с другим отношением: «Ну да, он не может усидеть спокойно, чтобы где-нибудь на стороне не подработать».

РЗ: К счастью, как вижу, вас это не обескуражило. Нам тогда остаётся только ждать ваших очередных текстов. Благодарю за беседу.

Сентябрь 1987

«Fantastyka», 71 (8/1988)

Rozpędzam się…

Перевёл mtvietnam

Представляете, какой интересный рассказ можно было бы создать хотя бы на основе сказки о Вавельском драконе? — Этот рассказ пришлось писать самому АСу: легенда стала основой «Предела возможного».

И вы обратили на себя обвинения в плагиате… — «Ведьмак» довольно близко следует сюжету «Стрыги» из сборника сказок и преданий Романа Зморского (1852). Постмодернистское переосмысление заключается в том, что главный герой у АСа не наивный и набожный юноша, а суровый профессионал, которому не нужен мудрый старец-наставник (он и сам всё знает), и королю он помогает не из христианского человеколюбия, а за материальное вознаграждение (профессия такая).

У нас всё ещё бытует модель (…) младопольского цыгана… — «Молодая Польша» (Młoda Polska) — литературное и художественное движение конца XIX — начала XX века; что-то вроде польского модернизма с акцентом на индивидуализме, бунтом против буржуазных ценностей, и культом искусства ради искусства (sztuka dla sztuki — главный лозунг Молодой Польши). Писатели и художники этого направления часто стремились эпатировать общество, жили богемной жизнью, презирали условности. Цыганерия (польск. Cyganeria) — среда художников, ведущих эксцентричный образ жизни; калька и синоним слова богема (польск. bohema, фр. bohème — т. е. «цыганщина» — считалось, что цыгане пришли во Францию из Богемии). Когда Земкевич говорит о модели младопольского цыгана (młodopolski cygan), он имеет в виду образ писателя как нищего, странствующего мечтателя-богемщика, который живёт только ради вдохновения и искусства, пренебрегая материальными заботами, перебивается с хлеба на воду и страдает — за всех и напоказ.

Ссылки:

колонка Wladdimir’а: https://fantlab.ru/user15118/blog

оригинал интервью в текстовом виде: «Rozpędzam się» https://sapkowskipl.wordpress.com/2017/03...

Википедия о Земкевиче: https://pl.wikipedia.org/wiki/Rafa%C5%82_...

«Стрыга»: https://pl.wikisource.org/wiki/Podania_i_...

Возьмём для примера кубики. Если завтра вы опубликуете двенадцатитомную книгу (что будет весьма на вас похоже) по «Теории и практике европейской архитектуры», вашу работу можно будет назвать трудоёмкой, но по сути она будет легковеской. Она не так серьёзна, как серьёзна работа ребёнка, кладущего один кубик на другой, — по той простой причине, что, если ваша книга плоха, никто и никогда не сможет доказать вам окончательно и бесповоротно, что это плохая книга. Тогда как если ребёнок плохо сбалансировал кубики, те просто развалятся из-за плохой балансировки. И, если я хоть что-то знаю о детях, ребёнок торжественно и печально примется за работу, чтобы сложить их заново. Тогда как, если я хоть что-то знаю об авторах, ничто не заставит вас заново написать книгу, или даже заново о ней подумать, если можно этого избежать.

Возьмём для примера кукол. Гораздо легче заботиться о воспитании, чем заботиться о кукле. Написать статью о воспитании так же легко, как написать статью об ирисках, трамваях или о чём-то ещё. Но ухаживать за куклой почти так же трудно, как ухаживать за ребёнком. Девчушки, которых я встречаю на улочках Баттерси, почитают своих кукол так, что это похоже не столько на игру, сколько на идолопоклонство. В иных случаях любовь и забота о художественном символе становятся важнее человеческой реальности, которую, полагаю, он должен был символизировать изначально.

Помню девчушку из Баттерси, которая катала свою младшую сестру в кукольной коляске, где та еле помещалась. Когда её спросили, чем обосновано таковое поведение, она ответила: «У меня нет куколки, а Крошка притворяется моей куколкой». Природа и впрямь подражала искусству. Сперва кукла заменяла ребёнка, а потом ребёнок просто заменил куклу. Но это уже иные материи; здесь же я хочу отметить, что для подобной преданности нужны бо́льшая часть мозга и бо́льшая часть жизни; почти так же, как будь оно действительно тем, что должно символизировать. Мысль моя заключается в том, что автор, пишущий о материнстве, — всего лишь воспитатель-теоретик; ребёнок же, играющий с куклой, — мать.

Возьмём для примера солдатиков. Человек, пишущий статью о военной стратегии — это просто человек, пишущий статью; ужасное зрелище. Но мальчик во главе отряда оловянных солдатиков подобен генералу во главе отряда живых солдат. Он должен на пределе своих юношеских сил думать о кампании, тогда как военному корреспонденту не нужно думать вообще. Я помню военного корреспондента, который после взятия Метуэна в плен заметил: «Должно быть, это возобновление боевых действий со стороны Деларея произошло вследствие нехватки у него припасов». Несколькими абзацами выше этот же самый военный критик упомянул, что Деларея отчаянно теснила преследующая его колонна под командованием Метуэна. Метуэн гнался за Делареем, а действия Деларея возобновились вследствие нехватки у него припасов. В противном случае он, пока за ним гнались, стоял бы совершенно неподвижно. Я бегу за Джонсом с топором, и если он развернётся и попытается от меня избавиться, то единственно возможное объяснение заключается в том, что его баланс в банке — очень маленький. Никогда не поверю, что хоть один мальчишка, играющий в солдатиков, был бы таким же идиотом. Но ведь всякий, кто играет хоть во что-то, должен быть серьёзным. Тогда как (мне-то ли не знать), если пишешь статью, то можешь говорить всё, что взбредёт в голову.

Итак, подводя черту, взрослые не участвуют в детских играх, собственно говоря, не потому, что игры их не радуют; у них попросту нет для них свободного времени. Им не по средствам такая роскошь, ведь они не могут потратить столько труда, времени и внимания на проект подобной величины и серьёзности. Я сам уже давно пытаюсь поставить наконец пьесу в маленьком кукольном театре, — подобные раньше называли «Пенни простая, двухпенсовая раскрашенная»; только я рисовал и раскрашивал фигурки и декорации собственноручно. Из чего следует, что я был избавлен от унизительных обязательств платить — будь то пенни или два пенса; мне требовалось заплатить лишь шиллинг за лист хорошего картона и шиллинг за коробку плохой акварели. Миниатюрная сцена, о которой идёт речь, наверное, знакома каждому; это не более чем ещё одна стадия развития сцены, которую Скелт создал, а Стивенсон прославил.

Но хоть я и трудился над кукольным театром гораздо усерднее, чем когда-либо трудился над какой-либо повестью или статьёй, я не могу завершить работу; она, кажется, слишком тяжела для меня. Приходится делать перерывы и приниматься за дела полегче, вроде биографий великих людей. В пьесе о Св. Георгии и Драконе, над которой я жёг полуночное масло (раскрашивать её следует при свете лампы, потому что при свете лампы будут смотреть представление), всё ещё не хватает самого примечательного, увы! двух крыльев дворца султана, а также — понятного и действенного способа, чтобы поднимать занавес.

Благодаря всему этому проникаешься чувством соприкосновения с истинным смыслом бессмертия. Ведь нам не получить чистого удовольствия на этом свете. Отчасти потому, что чистое удовольствие было бы опасно для нас и наших ближних. Но отчасти потому, что чистое удовольствие приносит изрядное число слишком многих хлопот. Если я когда-нибудь окажусь в каком-либо ином — и лучшем мире, надеюсь, у меня найдётся довольно времени, чтобы играться с кукольными театрами и ни с чем другим; и ещё надеюсь, что у меня найдётся довольно божественной и сверхчеловеческой энергии, чтобы поставить там без помех хоть одну пьесу.

А меж тем философия кукольных театров заслуживает внимания каждого. Из этой игрушки можно вывести все моральные принципы, которые необходимо усвоить современному человеку. Кукольный театр как произведение искусства напоминает нам о главном принципе искусства, о принципе, опасность забыть который как никогда велика в наше время. Я говорю о том, что искусство заключается в ограничении; о том, что искусство — это и есть ограничение. Искусство заключается не в расширении. Искусство заключается в том, чтобы отре́зать лишнее, так же, как я при помощи ножниц выреза́л чрезвычайно уродливые фигурки Святого Георгия и Дракона для своего театра. Платону, которому нравились чёткие идеи, понравился бы мой дракон из картона; поскольку, хоть это создание и не может похвалиться иными художественными достоинствами, оно, по крайней мере, похоже на дракона. Философ современный, которому нравится безграничность, порадуется листу незапятнанного картона. В театральном искусстве самое художественное — это то, что зритель видит всё происходящее в окне. Это справедливо даже для театров похуже моего; даже в Ройал-Корте или в Театре Его Величества вы смотрите в окно — окно необычайно большое. Но преимущество маленького театра именно в том и состоит, что вы смотрите в окно маленькое. Никто не замечал, насколько чу́дно и захватывающе выглядит любой пейзаж, если рассматривать его через сквозную арку? Эта могучая, чёткая форма, отсекающая всё лишнее, не просто помогает красоте — она неотъемлема от красоты. Самой красивой частью всякой картины является её рама.

Это особенно верно для кукольного театра: в нём, уменьшив размах событий, можно представить события гораздо более крупные. Поскольку он маленький, в нём легко можно изобразить землетрясение на Ямайке. Поскольку он маленький, в нём легко можно изобразить Судный день. Ровно настолько, насколько он ограничен, настолько же легко в нём можно разыграть падение городов либо падение звёзд. Меж тем как большие театры обязаны экономить — именно потому что они большие. Уяснив это обстоятельство, мы уясним и причину, по которой в первую очередь именно маленькие народности всегда вдохновляли мир. Громаде греческой философии легче уместиться в таком маленьком городке как Афины, нежели в беспредельной Персидской империи. На узких улочках Флоренции Данте нашёл место и для Чистилища, и для Рая, и для Ада. В Британской империи он бы задохнулся. Великие империи волей-неволей прозаичны, ибо превыше человеческих сил разыграть великую поэму столь грандиозного размаха. Только в очень маленьких пространствах можно изобразить очень большие идеи. В моём кукольном театре философии столько же, сколько и в афинской пьесе.

Из сборника эссе «Потрясающие пустяки» («Tremendous Trifles»), 1909

Перевёл mtvietnam

«Потрясающие пустяки» — это сборник коротких эссе Честертона, которые он первоначально публиковал в своей колонке в лондонской газете Daily News (надо отметить, что бо́льшая их часть так и не была издана в книжной форме — до недавнего времени, когда вышли 8 томов под редакцией Джулии Стэплтон, но они и сейчас остаются недоступны широкому кругу читателей). Их объединяет общая тема — интерес к мелочам в повседневной жизни, которые обычно обделяют вниманием. Честертон рассматривает эти мелочи под весьма необычным углом.

Для незнакомых с Честертоном, эта книга будет хорошим введением в его творчество — здесь затрагиваются «лёгкие» темы, меньше говорится о теологии и философии, больше об искусстве, архитектуре, поэзии, литературе и о простых людях. Впрочем, тем, кто уже знаком с Честертоном, книга тоже, скорее всего, понравится.

Баттерси (Battersea) — район в Лондоне на правом берегу Темзы, где жил Г.К.Ч. первые годы после женитьбы.

Метуэн гнался за Делареем, а действия Деларея возобновились вследствие нехватки у него припасов. — Пол Сэнфорд Метуэн (англ. Paul Sanford Methuen; 1845–1932) — британский военачальник. Деларей, он же Коос де ла Рей (африк. Koos de la Rey/Delarey от Jacobus Herculaas de la Rey; 1847–1914) — один из величайших бурских генералов войны за независимость 1899–1902 годов, известный своим рыцарственным отношением к противнику. Он выработал новую стратегию мобильной партизанской войны, и наносил удары по англичанам во множестве мест. В большие сражения буры вступать не могли из-за нехватки боеприпасов, но 25 февраля 1902 летучие коммандос Деларея напали на конвой у реки Истерспруйта (Ysterspruit) и захватили огромное количество винтовок и боеприпасов, а также несколько пушек. Именно это обстоятельство (о котором забыл упомянуть горе-журналист в примере Г.К.Ч.) позволило разбить Метуэна, когда тот погнался за Делареем, в сражении при Твебоше 7 марта. Сам Метуэн был ранен и попал в плен, но Деларей отпустил его из-за тяжести ранений и даже предоставил свою личную повозку, чтобы Метуэна отвезли в госпиталь. Считается, что в результате они стали друзьями на всю жизнь. Несмотря на неудачи во время англо-бурской войны (Метуэн уже потерпел несколько поражений), карьера его сложилась успешно, и в 1911 г. он был произведён в фельдмаршалы. Деларея же за освобождение Метуэна отдали под трибунал, но ему удалось убедить судей, что тот больше не будет участвовать в войне. Победа при Твебоше вселила в буров уверенность в почётном окончании войны. 9 апреля начались переговоры, а 31 мая была подписана капитуляция.

«Пенни простая, двухпенсовая раскрашенная» (Penny Plain and Twopence Coloured) — В первой половине XIX века для домашних кукольных театров продавали гравюры, известные как «простые за пенни» (penny plains) и «раскрашенные за два пенса» (twopence coloureds) — названия образованы от цен на них (и пенс, и пенни — английские монеты; только pence — мн. ч. penny {когда речь идёт о количестве денег, если же речь о количестве монет, то используется pennies — «гравюра стоит 2 пенса, а у меня с собой как раз 2 пенни»}, и в русском они взаимозаменяемы, что порой создаёт путаницу: 2 пенни = 2 пенса). В основном они были ориентированы на детей. На них изображались персонажи и декорации различных пьес (сценарии обычно прилагались к материалам), которые можно было вырезать, приклеить на картон, закрепить на палочках и использовать в спектаклях. Двухпенсовые раскрашенные, как следует из их названия, были изначально раскрашены издателем, простые за пенни требовалось раскрасить самостоятельно. К концу XIX века их популярность упала, и издавать их перестали.

…я был избавлен от унизительных обязательств платить как пенни, так и два пенса; мне требовалось заплатить лишь шиллинг за лист хорошего картона и шиллинг за коробку плохих акварельных красок… — типичный пример английского юмора (в шиллинге 12 пенсов).

…Скелт создал, а Стивенсон прославил. — Семейство Скелтов (Мартин, Мэтью, Бенджамин и Эбенезер) — авторы и издатели кукольных театров. Хоть они и не были единственными издателями (и даже первыми создателями), но своей предприимчивостью сделали «Скелт» синонимом понятия «кукольный театр» для целого поколения мальчишек. О своей любви к «Детским пьесам» Скелта (Skelt’s Juvenile Drama) написал Роберт Луис Стивенсон в эссе «Пенни — простая, два пенни — раскрашенная» («A Penny Plain and Two Pence Coloured», 1884; на русском его можно почитать в сборнике «Воспоминания и Портреты»). Ещё одним поклонником кукольного театра был Винстон Чёрчилл.

…над которой я жёг полуночное масло… — Автор придаёт буквальную трактовку идиоме «жечь полуночное масло» (burn the midnight oil), означающей «работать/учиться допоздна» (так, что приходиться зажигать масляную лампу).

Платону, которому нравились чёткие идеи, понравился бы мой дракон из картона… — Согласно Платону, идеи — это абстрактные представления о реальных объектах (любых, будь то люди или драконы), и они совершенно не тождественны самим объектам. Т. о. идея — это высшая форма чего-либо, а физическая форма — лишь тень и несовершенная копия формы истинной.

…в Ройал-Корте или в Театре Его Величества… (at the Court Theatre or His Majesty’s) — Ройал-Корт (Royal Court Theatre, он же Court Theatre) — театр в лондонском Вест-Энде на Слоун-сквер. Театр Его (иногда Её) Величества (His/Her Majesty’s Theatre) — другой вест-эндский театр в Лондоне на углу улиц Пэлл-Мэлл и Хеймаркет. Оба довольно известны в своей сфере.

Напоследок небольшой отрывок (последние пара абзацев) из перевода Трауберг с моими комментариями, показывающий, насколько этот перевод (скорее пересказ) далёк от авторского текста. (В принципе, пока не начнёшь разбирать с лупой каждое предложение, кажется, что текст довольно точно передаёт оригинал, но дьявол скрывается в деталях.)

Философия кукольных театров достойна всяческого внимания. пока всё понятно, но слово «философия» надо запомнить, оно пригодится дальше Из этой игрушки можно вывести все, что нужно понять современным людям. не размытое «всё», а главные моральные принципы, и не «понять», а выучить Если вас интересует искусство, кукольный театр напомнит вам об основном эстетическом законе, ну вот, наконец-то началась отсебятина: откуда взялся основной эстетический закон? и куда делась авторские повторы, придающие ритм тексту? неужто Честертон (его почему-то считают одним из лучших англоязычных писателей) не в состоянии построить предложение без повторов? который, боюсь, вот-вот забудут совсем: искусство немыслимо без рамок, искусство и есть ограничение. ещё одна отсебятина: какие рамки? Оно не размывает предметов, расширение — это противоположность ограничению, о котором говорилось ранее у автора; к чему можно притянуть «размытие» переводчика? оно выделяет их, вырезает, как вырезал я ножницами из картона моих неуклюжих героев. спишем Святого Георгия и Дракона на советскую цензуру; хотя парой абзацев выше говорилось о пьесе

Но Платону понравился бы мой дракон почему? авторское обоснование выброшено в мусорную корзину — что-что, а драконность в нем была. Современному любителю бесконечности мила безбрежная плоскость картона. опять же, почему? откуда взялся любитель бесконечности, он-то здесь каким боком? то, что это современный философ (весь абзац о философии, как мы помним) и он противопоставляется Платону, философу прошлого, тоже надо искать в той же корзине Но самое прекрасное в театре именно то, что зритель видит события в рамке. вместо вывода, к которому подводил автор (Самое художественное в театральном искусстве, плюс аллитерация artistic/art), читатель получает какую-то банальность, слабо связанную с ранее сказанным (самое прекрасное в театре); хотя, надо отдать должное, отсебятинская «рамка» пристёгнута ловко — правда, при этом в мусорке оказалось «окно», которое автор будет обыгрывать далее, но да кто это заметит? Даже в худших театрах, чем мой (скажем, в Королевском), вы смотрите в огромное окно. то самое окно А в маленьком театре вы смотрите в окошечко. ну, тут даже комментировать нечего (у автора — «преимущество маленького театра в маленьком окне»)

Неужели вы не замечали, как хорош и удивителен пейзаж, если глядишь на него из-под арки? Эта четкая грань, эта рамка, отсекающая все лишнее, не только украшает — в ней самая суть красоты. «Самая красивая часть каждой картины — это рамка» — этот авторский вывод (и рамка, наконец-то!) тоже выброшен в мусорку, целиком

цитата GKC

Meanwhile the philosophy of toy theatres is worth any one’s consideration. All the essential morals which modern men need to learn could be deduced from this toy. Artistically considered, it reminds us of the main principle of art, the principle which is in most danger of being forgotten in our time. I mean the fact that art consists of limitation; the fact that art is limitation. Art does not consist in expanding things. Art consists of cutting things down, as I cut down with a pair of scissors my very ugly figures of St. George and the Dragon. Plato, who liked definite ideas, would like my cardboard dragon; for though the creature has few other artistic merits he is at least dragonish. The modern philosopher, who likes infinity, is quite welcome to a sheet of the plain cardboard. The most artistic thing about the theatrical art is the fact that the spectator looks at the whole thing through a window. This is true even of theatres inferior to my own; even at the Court Theatre or His Majesty’s you are looking through a window; an unusually large window. But the advantage of the small theatre exactly is that you are looking through a small window. Has not every one noticed how sweet and startling any landscape looks when seen through an arch? This strong, square shape, this shutting off of everything else is not only an assistance to beauty; it is the essential of beauty. The most beautiful part of every picture is the frame.

Особенно же это верно, когда речь идет о кукольном театре. Он маленький, и потому я могу изобразить в нем землетрясение на Ямайке или Страшный суд. отличное экономичное решение, объединить два похожих предложения в одно; в конце-то концов, чего этот Честертон воду льёт? Что стоит мне смастерить падающие башни и падающие звезды? автор опять долдонит про какие-то ограничения (они целый абзац назад были!), к чёрту их Большим театрам такая сцена стоила бы много; она им не по карману.

А если мы поймем это, мы поймем и другое, уже не из области искусства. Мы поймем, почему маленькие страны одухотворяли мир. распилить предложение на два, добавить отсебятины Громаде греческой мысли было просторней в Афинах, чем в Персидской империи. отличное решение (говорю без сарказма) — перевод vast как «громада» — подпорчено заменой философии на «мысль» и потерей «маленького города», из-за чего создаётся впечатление, что мысль автора мечется беспорядочно как заяц, тогда как в действительности всё работает на одну идею На улочках Флоренции нашлось место и для ада, и для чистилища, и для рая; но Данте было бы тесно в империи Британской.

Империи скучны, о них не напишешь великой поэмы. а как там с масштабом? Огромные идеи умещаются на очень маленьком пространстве. Мой кукольный театр глубок и мудр, как греческая трагедия. «глубок и мудр» — это философский, то слово, с которого начался отрывок; ну и совсем напоследок — drama ≠ трагедия

цитата GKC

This especially is true of the toy theatre; that, by reducing the scale of events it can introduce much larger events. Because it is small it could easily represent the earthquake in Jamaica. Because it is small it could easily represent the Day of Judgment. Exactly in so far as it is limited, so far it could play easily with falling cities or with falling stars. Meanwhile the big theatres are obliged to be economical because they are big. When we have understood this fact we shall have understood something of the reason why the world has always been first inspired by small nationalities. The vast Greek philosophy could fit easier into the small city of Athens than into the immense Empire of Persia. In the narrow streets of Florence Dante felt that there was room for Purgatory and Heaven and Hell. He would have been stifled by the British Empire. Great empires are necessarily prosaic; for it is beyond human power to act a great poem upon so great a scale. You can only represent very big ideas in very small spaces. My toy theatre is as philosophical as the drama of Athens.

Оригинал (в сб. «Tremendous Trifles»): https://www.gutenberg.org/cache/epub/8092...

Кукольный театр в пер. Трауберг: http://www.chesterton.ru/essays/0027.html

Фото театра ГКЧ: https://london.nd.edu/research/chesterton...

ДМ: Из всех авторов популярной литературы у вас самый большой и самый преданный круг читателей, вы также — один из немногих, кто является профессиональным писателем-фантастом. Каким был ваш путь к литературной карьере?

АС: Однажды, в начале 90-х годов, я пришёл на работу и увидел, что моя фирма обанкротилась. До этого, работая в течение многих лет во внешней торговле, я писал в свободное время (к примеру, на больничном) рассказы, которые пользовались большой популярностью у читателей — их награждали на конвентах фантастики, печатали в SF-журналах и в сборниках. В тот момент, когда я понял, что стал безработным, передо мной встала дилемма — искать новую работу или попробовать зарабатывать писательством. Правда, ситуация на польском издательском рынке мало способствует выбору писательской профессии, но мне не хотелось начинать с нуля совершенно новую карьеру, и я подумал, что попробую.

ДМ: В то время вы уже были связаны с «СуперНовой», которая издала сагу о ведьмаке Геральте?

АС: Да, кроме одного сборника рассказов, изданного очень давно в издательстве «Репортёр», я остаюсь верен «СуперНове». Моя первая книга, выпущенная там, начала одновременно и цикл рассказов о Геральте. Эта книга, «Меч Предназначения», состояла из тесно связанных рассказов и была чем-то средним между романом и сборником. Я писал эти рассказы в условиях нехватки времени, они складывались почти что «по ходу дела», а издатель ждал, пока их наберётся достаточно, чтобы получилась книга. Потом настала очередь пятитомной саги, когда практически каждый год в «СуперНове» выходила очередная её часть — последняя из них, «Владычица Озера», вышла в середине февраля.

ДМ: Одна книга в год — это, наверное, очень хороший результат?

АС: В Польше, чтобы зарабатывать писательством, автор, издающийся стандартным тиражом, теоретически должен писать три книги в год — что на практике совершенно невозможно. Одна книга в год — это плюс-минус столько, сколько должен написать автор популярных бестселлеров в странах с хорошо развитым издательским рынком. Например, в Америке Стивен Кинг пишет в среднем один роман в год. Однако в его случае контракт на книгу автоматически связан с продажей прав на фильм.

ДМ: После огромного успеха книг о Геральте вы не думали сменить издателя на более крупного и влиятельного?

АС: Не вижу на то причин. Я помню «СуперНову» с того времени, когда начинал сотрудничество с ними — тогда у неё был совершенно другой характер — она специализировалась на научно-популярных книгах и публицистике. Я, наверное, был первым писателем-фантастом, которого они решили издать, и я сотрудничеством с «СуперНовой» доволен. Мне, как опытному коммерсанту, хорошо известно, что самыми ценными являются устойчивые контакты и известные партнёры. Скакать по клиентам как кузнечик и разрывать договоры без по-настоящему уважительных причин я считаю весьма непрофессиональным.

ДМ: Как обстоят дела с вашей популярностью в других странах, вне Польши?

АС: В Чехии и России меня переводят безотлагательно — я сдаю текст тамошним издателям сразу, как только завершаю его. Честно говоря, некоторые мои книги выходили только в Чехии — в Польше не было, например, полного издания всех моих рассказов, считая те из них, которые не посвящены приключениям ведьмака. На английский меня покамест не переводили, хоть я и фигурирую в интернет-энциклопедии science fiction как «известный польский писатель Sapkowsi» — считаю, однако, что мне всё равно повезло больше, нежели Рафалу Земкевичу, которого там назвали «чешским писателем».

ДМ: Вы приучили своих фэнов к тому, что каждый год выходит новая книга о Геральте. Когда прошлой осенью они её не получили, воцарилось всеобщее беспокойство.

АС: Да, я определил для себя, что перерывы между томами саги будут не больше года по паре причин. Во-первых, мой издатель заставил меня выпустить первый том быстрее, чем я ожидал, — туда попало попросту то, что уже было написано. Во-вторых, мне не хотелось допускать ситуацию, когда мои читатели попросту вырастут из такого рода книг. Мне кажется, что в Польше читать начинают очень рано — книги добираются до людей десяти- или двенадцатилетних, полная противоположность Штатам, где читают, главным образом, в университетах. И поэтому, если первые рассказы о Геральте увлекли кого-то, кто окончил среднюю школу, ему будет непросто ждать конца саги до тридцати лет, потому что тогда она его наверняка разочарует. Мне бы не хотелось быть вторым Шклярским — помню, как в детстве меня увлекали первые приключения его Томека, но их окончания, к сожалению, я не дождался. Наконец, навязанный ритм работы — убеждённость в том, что мне нужно закончить до сентября ещё одну книгу, помогала мне самоорганизоваться. Как правило, у меня не было особых трудностей с соблюдением этого срока.

Последний том задержался, помимо прочего, из-за того, что он был самым длинным, я хотел закончить все сюжетные линии, позаботиться о том, чтобы каждое ружьё, развешенное в предыдущих томах, выстрелило или упало со стены. Однако я знаю, что отсутствие книги осенью спровоцировало появление множества нелепых слухов: например, что книга закончена, но её украли, чтобы опубликовать под другим именем.

ДМ: Нетерпеливые любители вашей прозы устроили также между собой конкурс, кто угадает завершение саги.

АС: Я слышал о каком-то интернет-конкурсе, но не знаю его результатов. В интернете уже некоторое время существует список рассылки, посвящённый ведьмаку, и его участники каждый год встречаются на мини-конвенте здесь, в Лодзи. Меня приглашают туда в качестве почётного гостя, и помнится, на предыдущем таком съезде большинство вопросов касалось как раз конца приключений ведьмака. Я его тогда, конечно, не выдал. Теперь же я могу сказать, что идея завершения саги и даже фрагменты текста её последних глав были готовы ещё несколько лет назад, практически до того, как я начал писать первый том.

ДМ: Неужели вы уже никогда больше не вернётесь к героям саги и не напишете продолжение их приключений?

АС: Нет. Мне бы не хотелось ни писать, что было дальше, ни дописывать, что было с Геральтом до начала саги. Однако я отдаю себе отчёт в том, что общая тенденция, господствующая в мире фантастики, склоняет писателей-фантастов создавать очень длинные, практически бесконечные циклы романов. Роджер Желязны, который некогда зарекался, что не будет дописывать «продолжения» своего цикла об Амбере, многие годы писал том за томом и, будь он ещё жив, наверное, писал бы их и дальше. Я же, однако, хотел бы сейчас заняться чем-то совершенно новым.

ДМ: Вы ведь не собираетесь бросить фантастику и заняться, например, написанием крутых детективов?

АС: Нет, перемены не будут уж настолько драматичны. Покамест мои планы довольно туманны, я всего две недели назад закончил работу над «Владычицей Озера», и с тех самых пор занимался промоцией данной книги, поэтому у меня пока не было времени подумать, что делать дальше. Но я знаю, что хотел бы заняться квазифантастикой, писать книги на границе романа исторического и фантастического. Я всегда делил фантастику на два вида. Первый из них представлен, например, Говардом и его «Конаном», его действие происходит в мире, очень похожем на наш — это Земля до ледникового периода либо после ядерной войны, когда мутации привели к появлению эльфов и гномов, а люди вынуждены вновь взяться за мечи.

Второй вид — это фантастика с нашей реальностью совершенно никак не связанная, действие которой разыгрывается в целиком вымышленном мире — именно к этому жанру я причисляю и сагу о ведьмаке. Даже если я делал отсылки к нашем миру в своих книгах, то только в шутку, в качестве ситуационной остро́ты. Теперь же мне бы хотелось поместить действие моего нового романа в аутентичные исторические реалии, и при этом переплести его с сюжетом фантастическим.

ДМ: Вы начинали с того, что травестировали сказки, потом пришло время для легенд и полулегендарной истории короля Артура, теперь же настало время и для самой истории — эти увлечения вполне логично укладываются в единое целое.

АС: «Владычица Озера» является очевидной отсылкой к артурианскому мифу, но сюжетная линия Галахада — это просто забава в аллюзии. Теперь, взявшись писать о реальной истории, мне бы хотелось добраться до читателей, которых раздражают фантастические земли, их причудливые карты и несуществующие обитатели. Конечно, я отдаю себе отчёт в том, что некоторых читателей мне никогда не переубедить — они ненавидят фантастику, и точка. De gustibus non est disputandum, один предпочитает мать, второй дочь, а третий соседку. Есть те, кто любят, например, Уортона, а я нет. Для кого-то «Маятник Фуко» — утомительный текст, я же с ним отдыхаю и прекрасно развлекаюсь.

ДМ: Стараетесь ли вы, когда пишете свой собственный текст, поиграть с читателем в загадки на эрудицию, так же, как это делает Эко?

АС: Я пишу прежде всего для себя и так, чтобы мой собственный текст развлекал меня самого, чтобы мне нравилось каждое предложение.

Конечно, я забочусь о том, чтобы текст был привлекателен — часто использую диалог, потому что он очень оживляет книги, а благодаря этому страницы становятся не плотно исписанными, а полными просветов и, тем самым, поощряют к дальнейшему чтению. Люблю также использовать повторения, которые наделяют прозу неким ритмом. На мой взгляд, в писательстве имеют значение не идеи, а отдельные слова, их характер и ассоциации, которые они пробуждают. Работа над текстом — это не что иное, как аккуратный подбор слов, возвращение к сценам уже написанным и их аккуратное редактирование. Я никогда не отказываюсь от фраз или ассоциаций, которые развлекают меня самого, лишь потому, что читатели могут их не понять. Думаю, что даже если часть моих шуток ускользнула от внимания части из них, это не помешает им понять всю книгу. Но всё-таки я люблю, когда читатели или рецензенты моих книг расшифровывают содержащиеся в них аллюзии и шутки — тогда мне кажется, что мы участвуем в общей игре.

ДМ: Вы известны тем, что неохотно выступаете на телевидении.

АС: Я не шоумен, я всего лишь писатель. ТВ же интересует не моё творчество, а «социологическое явление, называемое феноменом Сапковского». Я же в такую игру играть не хочу. Уже хотя бы по той причине, что это не имеет смысла, явления можно оценивать глядя с перспективы лет в пятьдесят. По точно такому же принципу я не люблю, когда мои тексты классифицируют как постмодернизм — не люблю критиков, которые вдруг открыли, кто я такой, и хотят просветить массы читателей. Для этого тоже настанет время через много лет — а пока важно, хорошо книги развлекают, или же нет. Думаю, что-то подобное происходило со всеми творцами — во времена Шекспира никто не раздумывал, принадлежат ли его произведения к елизаветинской эпохе и революционизируют ли они театр. На лондонских улицах говорили просто — «сегодня в The Globe дают крутую пьесу, Джон играет мужика, который мстит за смерть отца — трупы валятся штабелями». О том-то и идёт речь.

ДМ: Спасибо за беседу.

Разговаривала Доминика Матерская

«Жизнь с книгами» (Życie z Książkami), 1999

Nie jestem showmanem

Перевёл mtvietnam

На английский меня покамест не переводили… — На английский АСа начали переводить только с выходом игр, но, выпустив в 2007–2008 «Последнее желание» и «Кровь эльфов» (пропустив при этом «Меч Предназначения», который издали только в 2015, после «Крещения огнём»), всё заглохло на несколько лет, пока не сменился переводчик. Пауза, затянувшаяся на пять лет, и странный порядок выхода книг (а также не самый лучший перевод первых томов, плюс отсутствие у англоязычного читателя привычки читать переводы) сперва не способствовали популярности, но ожидание окупилось, когда цикл вышел целиком.

Мне бы не хотелось быть вторым Шклярским… — Альфред Шклярский (Alfred Szklarski; 1912–1992) — польский писатель, автор книг для юношества. Первая книга о Томеке Вильмовском вышла в 1957 г., последняя — уже посмертно, в 1994 г. Тут можно было бы добавить ехидный комментарий про параллель с Дж.Р.Р.М., но он и сам в курсе (даже если о Шклярском не слышал).

…занимался промоцией данной книги… — Промоция (от лат. promotio) — продвижение.

Есть те, кто любят, например, Уортона… — Речь, по-видимому, идёт об американском художнике и писателе Уильяме Уортоне (William Wharton; настоящее имя Альберт Уильям дю Эме/Albert William Du Aime; 1925–2008). Его книги оказались (неожиданно для всех) весьма популярны в Польше, поэтому половина работ была издана только на польском, а сам автор неоднократно ездил туда на встречи с читателями. На русский переведён его первый роман, «Пташка» («Birdy», 1978).

Ссылки:

Оригинал: «Nie jestem showmanem» https://sapkowskipl.wordpress.com/2017/03...

Другой вариант перевода: http://www.sapkowski.su/modules.php?name=...

Фото отсюда: https://www.rp.pl/plus-minus/art1233671-t...

https://kapitularz.pl/dominika-oramus/

«Герой как верволк» изначально появился в 1975 году в «Новом улучшенном солнце» под редакцией Томаса Диша, но в моём лице читатель впервые столкнулся с ним в «Лучшей научной фантастике за год #5» Терри Карра. Карр в своём предисловии к рассказу скрупулёзно указывает, что werwolf — действительно верный, хотя и архаичный вариант написания; и почти наверняка для большинства фэнов это было вполне правдоподобным объяснением его наличия, особенно если они были хоть немного знакомы с тем, как Джин Вулф любит малоизвестные слова. Другие же (среди них критик/писатель Дэмиен Бродерик) чуть позже предположили, что это авторская скрытность, — что недостающее *e* можно найти на конце самой фамилии Wolfe. Мне до сих пор весьма нравится эта идея, но хотелось бы добавить ещё одно предположение. Оно связано с путаницей, возникшей при переводе с греческого слова lukos, что значит «волк», и очень похожего, омофонного, leukos, что значит «свет». Оба слова путали друг с другом на протяжении столетий, и некоторые учёные даже предположили, что именно поэтому Аполлона, бога света, стали ассоциировать с волками. (Действительно, один из эпитетов Аполлона — Ликий, «волчий бог».) Трудно представить, что Джин Вулф, с его склонностью к исследованиям, не знал этого; напротив, я полагаю, он не только знал о разнице между leukos и lukos, но и воспользовался, чтобы наполнить смыслом и жизнью «Героя», а позднее — ещё и в книгах о Латро.

Действие «Героя как верволка» происходит в весьма научно-фантастическом двадцать первом веке, но, похоже, немногие понимают, насколько это произведение, с изрядными вливаниями из жизни и трудов Святого Павла, пропитано католическим подтекстом. Когда мы впервые встречаемся с нашим заглавным героем, Полом, он символически невинен, хотя и обретёт мудрость по ходу повествования. Об этом говорит самое первое предложение рассказа, где ухает филин, и Пол вздрагивает. В этот момент Пол сидит, сведя колени вместе (поза девственницы), а позже, размышляя, как приманить потенциальных жертв, рассматривает идею того, чтобы закричать подобно младенцу (примечательно, однако, что он её отвергает и планирует воспользоваться серебряным колокольчиком, образом гораздо более христианским). Жертвы в данном случае — новые правители Земли, так называемые господа, генетически пере-проектированные люди, тогда как Пол и ему подобные остались людьми настоящими. Фамилия Пола — Горо, которая образована от французского слова для обозначения оборотня, loup-garou. Эти так называемые господа также почитают науку превыше религии, о чём свидетельствует четырёхмерная диорама в честь Хуго де Фриза, отца мутации, и Пол видит, как тот умирает, гниёт, и подвергается возрождению подобно Христу (хотя гниёт лучше передаёт истинную природу искусственного воскрешения де Фриза). То, как Пол выслеживает господ, можно считать параллелью того, как Св. Павел преследовал христиан, которых считал предателями иудаизма, — по крайней мере, пока сам не обратился.

Но в тот самый момент, когда Пол уже готов напасть на две свои жертвы — толстяка и женщину в платье «из цветущих лоз цвета любви» (цветущие лозы могут символизировать орхидеи, исследуя которые, де Фриз сумел сформулировать свои теории о мутации; они также символизируют сексуальность, как и золотой змей, что поддерживал груди женщины) — на сцену выходят ещё две фигуры, седовласый мужчина по имени Эммитт Пенделтон и его юная дочь Джейни. Людское трио убивает двух господ, но после убийства вспыхивает ссора по поводу того, как разделить добычу. Вдобавок, Пола немедленно влечёт к Джейни (он чувствует её «женскую сущность, идущий гон, свадебную пору»), что символизирует его взросление — он больше не ребёнок, а подросток. Но вскоре Пол и Пенделтоны расстаются, каждый уходит с мёртвым господином, хотя Пол уже раздумывает о жизни с Джейни. Сто́ит также отметить сделанное Полом замечание, что мясо мёртвого господина испорчено яичками, т.е. сексуальность уменьшает ценность телесной оболочки.

Затем, в одной из самых неожиданных сцен рассказа, с Полом заговаривает мёртвая женщина, которую он унёс. Это символ лже-воскрешения (ср. со сценой диорамы де Фриза), и затем женщина умрёт уже окончательно, но в этой сцене заложено несколько сюжетно важных моментов. Спрашивает женщина Пола: «Почему ты не изменился? Когда остальные изменили свои гены?». Ответ Пола: «Мы не хотели. Мы — люди». Следовательно, тот факт, что он остался человеком, был связан с неким выбором (в отличие от Пенделтонов — им было отказано в изменении). Женщина также говорит Полу, что она и мёртвый господин не были женаты, т.е. подразумевает греховные отношения. Ещё стоит отметить то, как мутнеют её глаза, указывая на близость истинной смерти.

Однако, сексуально возбудившись при виде Джейни, Пол откладывает поедание мёртвой госпожи и вместо этого отправляется на поиски логова Пенделтона, которое находит в старом автобусе. И если в доме Пола есть башенка, которую ежедневно наполняет leukos (к тому же дом пользуется уважением господ, которые боятся, что разрушив его, принесут «пробуждение давних времён»), то вот в автобусе окна закрашены чёрным. Вдобавок, здесь ещё воняет кровью (образ смерти), и отец Джейни, не колеблясь, называет их дом «свалкой».

Эммитт Пенделтон рассказывает Полу о прошлом своей семьи, и в первую очередь мы узнаём, что Пенделтонов отвергли в качестве кандидатов для генной терапии/мутации, потому что они являются носителями потенциально вредных генов; таким образом, их человеческая природа не имеет ничего общего с выбором, они остались людьми вследствие обстоятельств; т.е., проводя христианскую параллель, они уверовали не по выбору, но ложно, по бездействию. Теперь рассмотрим имя Эммитт. Эммет (ближайшее родственное имя) образовано от еврейского слова «истина», но обратите внимание на вновь отсутствующую букву *e*. В этом случае, возможно, Эммитт означает «ложная истина». Что же до Пенделтон, то pendle = подвеска (Оксфордский словарь английского), а подвеска весом в тонну (pendle + ton) вызывает в памяти библейский мельничный жёрнов («а кто соблазнит одного из малых сих {вы ведь помните, что Павел означает «малый»}, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жёрнов на шею и потопили его во глубине морской»).

Эммитт упоминает также предыдущего поклонника Джейни: «Приятный малый, немец. Звали его Кёртен — что-то вроде этого». Почти наверняка имя, которое Эммитт не может вспомнить, — Кирхен, немецкое слово, означающее «церкви». Упомянутый поклонник, несмотря на то, что рука Джейни была ему обещана, так и не вернулся, символизируя уход Бога.

Ещё упоминаются курицы, которых Пенделтоны выращивали для пропитания; все они умерли от болезни, и если принять яйцо как мощный знак возрождения, то это символизирует, что они не сумели возродиться как люди. Ряд последующих сцен также обыгрывают тему слепоты. Возможно, сейчас лучше напомнить всем, что святой Павел ослеп, но был исцелён и обратился в христианство. Помните господ с глазами цвета жемчужин, а также то, как мутнеют глаза мёртвой женщины, которую убил Пол? Сестра Эммитта Клара (несмотря на имя) родилась слепой на один глаз, и позже Джейни придётся носить вуаль из-за «пустоты глаз», которая выдаёт, что она не госпожа (ср. с глазами ликантропов-невров: «Они похожи на два белых камня — такие же холодные и блестящие»). Всё это символизирует, что Пенделтоны неспособны увидеть свет, то есть уверовать в Бога и принять Его. Наконец, обратите внимание, как машины разрушают ферму Пенделтонов в ночь перед рождеством и как брату по имени Том (святой Фома — апостол, который сомневался в воскресении Иисуса) пронзило ногу куском два-на-четыре (читай — Распятием), после чего рана начала «гнить» (снова диорама де Фриза), и он умер. Почти вся история семьи Пенделтонов связана с образами слепоты, смерти и забвения. Но означает ли это, в свою очередь, что им уже не спастись? В католической религии — нет, и даже Эммитт, похоже, понимает, что совершил ошибки, признаваясь Полу: «Даже плохой человек может любить своего ребёнка».

Обратите также внимание, как Вулф описывает Пола в следующем абзаце, когда тот уходит вместе с Джейни. «Муж Джейни взял её за руку и вывел из разбитого автобуса» (курсив мой). Вполне очевидно, это должно напомнить часто цитируемое изречение Святого Павла из Первого послания к Коринфянам 7:9: «лучше вступить в брак, нежели разжигаться»; то есть секс вне брака приведёт в ад; припомните теперь судьбу госпожи, которая особо отметила, что не замужем за толстяком, которого сопровождала.

Читатель не видит консуммации между новоиспечёнными мистером и миссис Горо, однако уже в следующей сцене Джейни предстаёт одетой в гротескную пародию на свадебное платье, в комплекте с красной вуалью. Здесь она не столько Красная Шапочка, сколько Багряная Вавилонская блудница (как мы помним, на латыни lupa означает как «волчица», так и «проститутка»), и им с Полом удаётся загнать потенциальную жертву в спусковую шахту. Важно отметить физический (т.е. противоположность духовного) голод Джейни, когда она первой устремляется в погоню за мальчиком; кроме того, во всём рассказе у Джейни нет ни единой реплики (хотя она стонет и всхлипывает), и ей нравится резать своих жертв, пока те ещё живы, напоминая тем самым животных, таких как кошки, которые играются со своей добычей. Все эти образы обыгрывают её неискуплённую звериную природу.

Но затем происходит нечто вопиюще чудесное. Полу, словно зверю в капкане, зажимает ступню захлопнувшейся дверью, и, чтобы он смог сбежать, Джейни должна обглодать его ступню до кости. Иначе говоря, теперь её заботит не удовлетворение своих низменных потребностей, а нечто иное, альтруистическое, что символизирует ритуальный акт, который она совершает над своим мужем: не поедая мясо, а освобождая его от удерживающих его плотских уз.

Образ Джейни, который остаётся с нами, вызывает в памяти сцену, где Мария Магдалина (ещё одна раскаявшаяся lupa) омывает ноги Иисуса Христа: «Сквозь боль он мог чувствовать, как горячие слёзы смывают кровь с его ступни».

Таким образом, по сути «Герой как верволк» рассказывает историю сексуального взросления, в которой мужчина-ребёнок Пол отвергает не только прекрасный новый технофильский мир господ, но и низменный животный мир Джейни, которую он в конечном итоге искупает, хоть и довольно дорогой для себя ценой. В этом отношении заглавная стратагема Вулфа теперь кажется не столь извращённой. Если мы уберём второе *e* из более традиционного werewolf и добавим его в другое место, то тем самым перенесём и милость. Lukos теперь стал leukos, и даже плотоядные чудовища могут познать Бога, пускай и в дружеском обличии любви, основанной на браке.

1998–2006

«Пятая голова Цербера», за авторством некоего Джина Вулфа (а то и двух) — отсылка к имени автора упомянутой новеллы.

…а кто соблазнит одного из малых сих… — Евангелие от Матфея, 18:6 (синодальный перевод).

…ср. с глазами ликантропов-невров: «Они похожи на два белых камня — такие же холодные и блестящие»… — Невры — народ, упоминаемый в «Истории» Геродота («Скифы и живущие среди них эллины, по крайней мере, утверждают, что каждый невр ежегодно на несколько дней обращается в волка, а затем снова принимает человеческий облик», IV, 105) и в «Воине тумана» Вулфа (приводимая цитата из гл. X).

Ссылки:

Роберт Борски, «Верволк как герой». Перевод сделан по изданию: Robert Borski, «The Werwolf as Hero» в сборнике «The Long and the Short of It: More Essays on the Fiction of Gene Wolfe», iUniverse, Lincoln, NE, USA, 2006

Раннюю версию статьи («St. Paul & the Werwolf») можно найти здесь: http://www.urth.net/urth/archives/v0015/0...