Выложил в обычные места обновлённую версию «Героя как верволка». Помимо мелких правок туда добавлены вступительные слова из пары антологий и нижеследующее эссе Роберта Борски.
Роберт Борски — один из первых участников Urth mailing list, и написал несколько книг, посвящённых творчеству Вулфа.
Лично я к пану Борскому отношусь с уважением с тех времён, как приобщился к его статьям, посвящённым «Пятой голове». Тут же стоит отметить, что иногда его заносит в строительстве теорий (с уклоном в символизм), но в эрудиции ему не откажешь. Принимать эти теории читатель не обязан, но ознакомиться с его мыслями будет небезынтересно многим (я буду сдержан в своих оценках) поклонникам прозы Вулфа. Представленное ниже эссе (о рассказе «Герой как верволк») — из сборника «Длинно ли, коротко ли» («The Long and the Short of It», 2006; отсылка к названиям циклов Дж.В.), его ранняя версия была опубликована на Urth mailing list под названием «Святой Павел и верволк».
The Long and the Short of It
Верволк как герой
Роберт Борски
Первое, что обычно бросается в глаза в художественном произведении — это название, и порой, если оно достаточно остроумное или соблазнительное, его одного достаточно, чтобы вызвать читательский интерес к самому произведению, — даже если автор неизвестен. Я, например, до сих пор помню, как в далёком 1972 году взял в руки томик «Орбиты 10» Деймона Найта и заметил странное название «Пятая голова Цербера», за авторством некоего Джина Вулфа (а то и двух). Поскольку я всегда любил греческую мифологию, то сразу же оказался на крючке, и с тех самых пор мистер Вулф вываживает меня, как кефаль. И он продолжал приманивать меня своими названиями, начиная с причудливой тавтологии «Остров доктора Смерти и другие рассказы и другие рассказы» (несомненно, оно послужило причиной замешательства книготорговцев и библиотекарей во всём мире) и до нескольких взаимосвязанных произведений, с инверсиями, подобными фуге или контрапункту, — например, серии Нового, Длинного и Короткого Солнца, а также квартет рассказов в «Архипелаге Вулфа» (т.е. «Остров доктора Смерти и другие рассказы», «Смерть доктора Острова», «Доктор острова Смерти» и «Смерть островного доктора»). Но во всей этой волчьей хитрости нельзя упускать из виду, по меньшей мере, ещё один важнейший момент: то, что названия у Вулфа зачастую проливают дополнительный свет на тему рассматриваемого произведения. Только подумайте, какой смысл обретает заглавие «Мира», прекрасного романа ДжВ о привидениях, если вспомнить, что «мир» завершает похоронную фразу requiescat in pace. В названиях других произведений также содержатся аналогичные ключи, но то, которое мне хотелось бы выделить сейчас, это «Герой как верволк» — и не только потому, что это один из самых искусных рассказов Вулфа, но и потому, что, по моему мнению, тщательное изучение его символического содержания — в сочетании с повторным анализом названия — поможет дополнительно прояснить тематические задачи.
«Герой как верволк» изначально появился в 1975 году в «Новом улучшенном солнце» под редакцией Томаса Диша, но в моём лице читатель впервые столкнулся с ним в «Лучшей научной фантастике за год #5» Терри Карра. Карр в своём предисловии к рассказу скрупулёзно указывает, что werwolf — действительно верный, хотя и архаичный вариант написания; и почти наверняка для большинства фэнов это было вполне правдоподобным объяснением его наличия, особенно если они были хоть немного знакомы с тем, как Джин Вулф любит малоизвестные слова. Другие же (среди них критик/писатель Дэмиен Бродерик) чуть позже предположили, что это авторская скрытность, — что недостающее *e* можно найти на конце самой фамилии Wolfe. Мне до сих пор весьма нравится эта идея, но хотелось бы добавить ещё одно предположение. Оно связано с путаницей, возникшей при переводе с греческого слова lukos, что значит «волк», и очень похожего, омофонного, leukos, что значит «свет». Оба слова путали друг с другом на протяжении столетий, и некоторые учёные даже предположили, что именно поэтому Аполлона, бога света, стали ассоциировать с волками. (Действительно, один из эпитетов Аполлона — Ликий, «волчий бог».) Трудно представить, что Джин Вулф, с его склонностью к исследованиям, не знал этого; напротив, я полагаю, он не только знал о разнице между leukos и lukos, но и воспользовался, чтобы наполнить смыслом и жизнью «Героя», а позднее — ещё и в книгах о Латро.
Действие «Героя как верволка» происходит в весьма научно-фантастическом двадцать первом веке, но, похоже, немногие понимают, насколько это произведение, с изрядными вливаниями из жизни и трудов Святого Павла, пропитано католическим подтекстом. Когда мы впервые встречаемся с нашим заглавным героем, Полом, он символически невинен, хотя и обретёт мудрость по ходу повествования. Об этом говорит самое первое предложение рассказа, где ухает филин, и Пол вздрагивает. В этот момент Пол сидит, сведя колени вместе (поза девственницы), а позже, размышляя, как приманить потенциальных жертв, рассматривает идею того, чтобы закричать подобно младенцу (примечательно, однако, что он её отвергает и планирует воспользоваться серебряным колокольчиком, образом гораздо более христианским). Жертвы в данном случае — новые правители Земли, так называемые господа, генетически пере-проектированные люди, тогда как Пол и ему подобные остались людьми настоящими. Фамилия Пола — Горо, которая образована от французского слова для обозначения оборотня, loup-garou. Эти так называемые господа также почитают науку превыше религии, о чём свидетельствует четырёхмерная диорама в честь Хуго де Фриза, отца мутации, и Пол видит, как тот умирает, гниёт, и подвергается возрождению подобно Христу (хотя гниёт лучше передаёт истинную природу искусственного воскрешения де Фриза). То, как Пол выслеживает господ, можно считать параллелью того, как Св. Павел преследовал христиан, которых считал предателями иудаизма, — по крайней мере, пока сам не обратился.
Но в тот самый момент, когда Пол уже готов напасть на две свои жертвы — толстяка и женщину в платье «из цветущих лоз цвета любви» (цветущие лозы могут символизировать орхидеи, исследуя которые, де Фриз сумел сформулировать свои теории о мутации; они также символизируют сексуальность, как и золотой змей, что поддерживал груди женщины) — на сцену выходят ещё две фигуры, седовласый мужчина по имени Эммитт Пенделтон и его юная дочь Джейни. Людское трио убивает двух господ, но после убийства вспыхивает ссора по поводу того, как разделить добычу. Вдобавок, Пола немедленно влечёт к Джейни (он чувствует её «женскую сущность, идущий гон, свадебную пору»), что символизирует его взросление — он больше не ребёнок, а подросток. Но вскоре Пол и Пенделтоны расстаются, каждый уходит с мёртвым господином, хотя Пол уже раздумывает о жизни с Джейни. Сто́ит также отметить сделанное Полом замечание, что мясо мёртвого господина испорчено яичками, т.е. сексуальность уменьшает ценность телесной оболочки.
Затем, в одной из самых неожиданных сцен рассказа, с Полом заговаривает мёртвая женщина, которую он унёс. Это символ лже-воскрешения (ср. со сценой диорамы де Фриза), и затем женщина умрёт уже окончательно, но в этой сцене заложено несколько сюжетно важных моментов. Спрашивает женщина Пола: «Почему ты не изменился? Когда остальные изменили свои гены?». Ответ Пола: «Мы не хотели. Мы — люди». Следовательно, тот факт, что он остался человеком, был связан с неким выбором (в отличие от Пенделтонов — им было отказано в изменении). Женщина также говорит Полу, что она и мёртвый господин не были женаты, т.е. подразумевает греховные отношения. Ещё стоит отметить то, как мутнеют её глаза, указывая на близость истинной смерти.
Однако, сексуально возбудившись при виде Джейни, Пол откладывает поедание мёртвой госпожи и вместо этого отправляется на поиски логова Пенделтона, которое находит в старом автобусе. И если в доме Пола есть башенка, которую ежедневно наполняет leukos (к тому же дом пользуется уважением господ, которые боятся, что разрушив его, принесут «пробуждение давних времён»), то вот в автобусе окна закрашены чёрным. Вдобавок, здесь ещё воняет кровью (образ смерти), и отец Джейни, не колеблясь, называет их дом «свалкой».
Эммитт Пенделтон рассказывает Полу о прошлом своей семьи, и в первую очередь мы узнаём, что Пенделтонов отвергли в качестве кандидатов для генной терапии/мутации, потому что они являются носителями потенциально вредных генов; таким образом, их человеческая природа не имеет ничего общего с выбором, они остались людьми вследствие обстоятельств; т.е., проводя христианскую параллель, они уверовали не по выбору, но ложно, по бездействию. Теперь рассмотрим имя Эммитт. Эммет (ближайшее родственное имя) образовано от еврейского слова «истина», но обратите внимание на вновь отсутствующую букву *e*. В этом случае, возможно, Эммитт означает «ложная истина». Что же до Пенделтон, то pendle = подвеска (Оксфордский словарь английского), а подвеска весом в тонну (pendle + ton) вызывает в памяти библейский мельничный жёрнов («а кто соблазнит одного из малых сих {вы ведь помните, что Павел означает «малый»}, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жёрнов на шею и потопили его во глубине морской»).
Эммитт упоминает также предыдущего поклонника Джейни: «Приятный малый, немец. Звали его Кёртен — что-то вроде этого». Почти наверняка имя, которое Эммитт не может вспомнить, — Кирхен, немецкое слово, означающее «церкви». Упомянутый поклонник, несмотря на то, что рука Джейни была ему обещана, так и не вернулся, символизируя уход Бога.
Ещё упоминаются курицы, которых Пенделтоны выращивали для пропитания; все они умерли от болезни, и если принять яйцо как мощный знак возрождения, то это символизирует, что они не сумели возродиться как люди. Ряд последующих сцен также обыгрывают тему слепоты. Возможно, сейчас лучше напомнить всем, что святой Павел ослеп, но был исцелён и обратился в христианство. Помните господ с глазами цвета жемчужин, а также то, как мутнеют глаза мёртвой женщины, которую убил Пол? Сестра Эммитта Клара (несмотря на имя) родилась слепой на один глаз, и позже Джейни придётся носить вуаль из-за «пустоты глаз», которая выдаёт, что она не госпожа (ср. с глазами ликантропов-невров: «Они похожи на два белых камня — такие же холодные и блестящие»). Всё это символизирует, что Пенделтоны неспособны увидеть свет, то есть уверовать в Бога и принять Его. Наконец, обратите внимание, как машины разрушают ферму Пенделтонов в ночь перед рождеством и как брату по имени Том (святой Фома — апостол, который сомневался в воскресении Иисуса) пронзило ногу куском два-на-четыре (читай — Распятием), после чего рана начала «гнить» (снова диорама де Фриза), и он умер. Почти вся история семьи Пенделтонов связана с образами слепоты, смерти и забвения. Но означает ли это, в свою очередь, что им уже не спастись? В католической религии — нет, и даже Эммитт, похоже, понимает, что совершил ошибки, признаваясь Полу: «Даже плохой человек может любить своего ребёнка».
Обратите также внимание, как Вулф описывает Пола в следующем абзаце, когда тот уходит вместе с Джейни. «Муж Джейни взял её за руку и вывел из разбитого автобуса» (курсив мой). Вполне очевидно, это должно напомнить часто цитируемое изречение Святого Павла из Первого послания к Коринфянам 7:9: «лучше вступить в брак, нежели разжигаться»; то есть секс вне брака приведёт в ад; припомните теперь судьбу госпожи, которая особо отметила, что не замужем за толстяком, которого сопровождала.
Читатель не видит консуммации между новоиспечёнными мистером и миссис Горо, однако уже в следующей сцене Джейни предстаёт одетой в гротескную пародию на свадебное платье, в комплекте с красной вуалью. Здесь она не столько Красная Шапочка, сколько Багряная Вавилонская блудница (как мы помним, на латыни lupa означает как «волчица», так и «проститутка»), и им с Полом удаётся загнать потенциальную жертву в спусковую шахту. Важно отметить физический (т.е. противоположность духовного) голод Джейни, когда она первой устремляется в погоню за мальчиком; кроме того, во всём рассказе у Джейни нет ни единой реплики (хотя она стонет и всхлипывает), и ей нравится резать своих жертв, пока те ещё живы, напоминая тем самым животных, таких как кошки, которые играются со своей добычей. Все эти образы обыгрывают её неискуплённую звериную природу.
Но затем происходит нечто вопиюще чудесное. Полу, словно зверю в капкане, зажимает ступню захлопнувшейся дверью, и, чтобы он смог сбежать, Джейни должна обглодать его ступню до кости. Иначе говоря, теперь её заботит не удовлетворение своих низменных потребностей, а нечто иное, альтруистическое, что символизирует ритуальный акт, который она совершает над своим мужем: не поедая мясо, а освобождая его от удерживающих его плотских уз.
Образ Джейни, который остаётся с нами, вызывает в памяти сцену, где Мария Магдалина (ещё одна раскаявшаяся lupa) омывает ноги Иисуса Христа: «Сквозь боль он мог чувствовать, как горячие слёзы смывают кровь с его ступни».
Таким образом, по сути «Герой как верволк» рассказывает историю сексуального взросления, в которой мужчина-ребёнок Пол отвергает не только прекрасный новый технофильский мир господ, но и низменный животный мир Джейни, которую он в конечном итоге искупает, хоть и довольно дорогой для себя ценой. В этом отношении заглавная стратагема Вулфа теперь кажется не столь извращённой. Если мы уберём второе *e* из более традиционного werewolf и добавим его в другое место, то тем самым перенесём и милость. Lukos теперь стал leukos, и даже плотоядные чудовища могут познать Бога, пускай и в дружеском обличии любви, основанной на браке.
1998–2006
Примечания и комментарии переводчика
«Пятая голова Цербера», за авторством некоего Джина Вулфа (а то и двух) — отсылка к имени автора упомянутой новеллы.
…а кто соблазнит одного из малых сих… — Евангелие от Матфея, 18:6 (синодальный перевод).
…ср. с глазами ликантропов-невров: «Они похожи на два белых камня — такие же холодные и блестящие»… — Невры — народ, упоминаемый в «Истории» Геродота («Скифы и живущие среди них эллины, по крайней мере, утверждают, что каждый невр ежегодно на несколько дней обращается в волка, а затем снова принимает человеческий облик», IV, 105) и в «Воине тумана» Вулфа (приводимая цитата из гл. X).
Ссылки:
Роберт Борски, «Верволк как герой». Перевод сделан по изданию: Robert Borski, «The Werwolf as Hero» в сборнике «The Long and the Short of It: More Essays on the Fiction of Gene Wolfe», iUniverse, Lincoln, NE, USA, 2006
В порядке заочной дискуссии попробую поспорить с камрадом montakvir7511 и его отзывом к «Голубой мыши». В первую очередь благодарю его за высказанное мнение, поскольку это хороший повод обсудить рассказ и поговорить об обществе, описанном в нём Вулфом. Из-за этого я задался вопросами, лишь косвенно связанными с «Мышью», поискал на них ответы, и ниже постараюсь более-менее внятно изложить свой взгляд. Спор, поэтому, доброжелательный, да и цель его не столько прояснение истины, сколько попытка показать рассказ с другой точки.
Sebastien Millon
Первоначально планировалось оформить это в виде поста (средней длины) на форуме, но в какой-то момент я потерял управление и написанного хватило бы на несколько сообщений. Поэтому и пришлось переносить всё в колонку.
цитата montakvir7511
В целом описанная ситуация попахивает бредом, причем главный бред заключается в том, как готовые и способные по своим физическим и психическим характеристикам убивать (что подтверждено отбором) марксмены фактически безропотно сносят не только мелкие провокации техов (как в столовке, например), но и частенько оказываются биты и унижены при всех.
Это какая-то чушь и мне сложно понять, как участник Вьетнамской войны может считать, что люди, самой природой предназначенные убивать, будут день за днем и месяц за месяцем молча сносить оскорбления и побои.
В реальности все бы вылилось в то, что однажды очередной избитый техами марксмен ухайдокал бы пару отделений из автомата или что там у них. И после пятого массового расстрела и пятого расследования непонятной ситуации все бы кончилось, ибо человек, понимающий, что завтра ему могут отомстить, сто раз подумает, а надо ли демонстрировать свое превосходство. Овцы и волки, способные на убийство и мягкотелые нерешительные тюфяки — что за чепуху вообще автор несет?
Какой к чертям антивоенный рассказ, Вулф откровенно в финале милитаризирует происходящее, и тех из обслуги преспокойно убивает повстанцев и геройски дожидается помощи.
Я с пониманием отношусь к тому, что рассказы Вулфа могут нравиться не всем, и более того, что не все рассказы Вулфа могут нравиться тем, кому они всё-таки нравятся. При этом мне бы не хотелось навязывать своё прочтение — Вулф хорош как раз тем, что разные читатели могут из одних и тех же слагаемых получить разные суммы. Но некоторые моменты можно обосновать примерами из текста (который я, как мне кажется, неплохо знаю).
В отзыве постулируется тезис, что этого не может быть, потому что не может быть никогда, с вытекающим отсюда выводом, что Вулф дурак и ничего не понимает. Этот вывод поспешен.
Он будет верен, только если принять разделение на волков и овец, как оно заявлено в рассказе, at face value, т.е. за чистую монету. Однако нам совершенно явно демонстрируется, что как минимум в случае с Лонни это не так. Является ли эта ошибка единичным случаем или системной? На мой взгляд, именно этот вопрос должен задать читатель, дочитав до конца. Т.е. налицо явное противоречие.
Дальше будут почти сплошные спойлеры, поэтому желательно прочесть сперва рассказ (хотя есть мнение, что Вулфа спойлером (spoil — портить) не испортишь, поскольку всё равно перечитывать, однако первое впечатление смажется).
Возможно, на Лонни тестирование дало сбой (из-за того, что он думал в это время о мышах?). Но как насчёт его приятелей, с которыми он избил марксмена, или тех, кто не оказал первую помощь в парке? Быть может, они не считали это убийством? Или считали, что «это не считается»?
Нам не говорится, что все марксмены — из сословия (за неимением лучшего слова назовём пока так) ниже, чем техи, но по косвенным признакам можно сделать такой вывод. (Во-первых, они физически ниже. Рост Лонни — выше 2 м, об остальных техах не говорится, но скорее всего плюс-минус такой же, т.к. рядом с техами марксмены описываются как малыши. Т.е. у них был доступ к хорошему питанию и медицине как минимум на протяжении жизни одного поколения. Во-вторых, у них есть особые навыки (которые армия, правда, не особо использует), что говорит о некоем образовании — и в отношении Лонни соответствует действительности.)
цитата
Марксмены обычно были слишком измотаны, чтобы протестовать, и (гораздо чаще, чем можно было предположить) физически меньше техов.
Из-за этого все крохи-марки сделались такими дёргаными, что стреляют друг в друга.
Итак, у нас есть представители «элиты», которые, по странному совпадению, все оказались эльфами, неспособными на убийство, и получили должности, далёкие от линии фронта, и, условно говоря, «кухаркиных детей», которым выдали автоматы, одели в зелёное и отправили на передовую — не забывая при этом напоминать, что они, вообще-то, граждане второго сорта. Вовсе не потому, что они маленькие и необразованные, нет — просто убивать аморально, и поэтому они — социопаты, которым не место в цивилизованном обществе. Но пока их терпят.
Зададимся не вопросом «может ли такое быть?», а «было ли такое?». И ответ, что характерно, будет утвердительным. Совсем недавно (по историческим меркам) можно было увидеть таблички с надписью «собакам и нижним чинам вход воспрещён». Поэтому, на мой взгляд, написанное в рассказе вполне укладывается в границы допустимого. Нам в рамках этой короткой истории дали посмотреть на общество, делающее первые шаги в сторону неофеодализма, кастового разграничения, вот этого всего.
Итак, у нас имеется высшая каста техов, которая ростом (и скорее всего по другим физическим параметрам) превосходит обычных марксменов, которых вдобавок нагружают работой так, что они валятся с ног. Приплюсуйте к этому осознание своего морального и интеллектуального превосходства, и вы получите общественную страту, которая другую страту считает не совсем людьми. Теперь умножьте это на безнаказанность — офицеры-техи разделяют все предубеждения своей касты и если не покрывают активно своих подчинённых, то закрывают глаза на их прегрешения.
цитата
Несправедливости, о которых вы говорите, *в самом деле* прискорбны — если они действительно имели место, в чём я сомневаюсь. Но мотивом для них было вполне естественное превосходство людей, которым нелегко отнимать жизнь.
(Уберите тестирование и представьте этот же сюжет в декорациях наполеоновских войн, заменив техов на британских офицеров, а марксменов — на рядовых и сержантов либо матросов, и получится рассказ, который был бы уместен у Бернарда Корнуэлла или Патрика О'Брайана.) Бывали ли мятежи в армии? Да, бывали. Сколько из них было успешных и мешало ли это офицерам обращаться с солдатами как со скотом (а если вспомнить про туземные войска?)? До какой-то степени мешало, но до конца не останавливало.
В конце рассказа, во время неразберихи, марксмены стреляют по техам (как раз в соответствии со словами montakvir7511). Сложнее представить ситуацию, когда марксмен, которому мяса в столовой недодали, расстреляет наряд по кухне.
Кстати, это заставило меня задаться вопросом из параллельной плоскости, снижают ли скулшутинги буллинг (прошу прощения за жаргон)? Конкретных исследований на эту тему найти не удалось. (Хотелось бы увидеть разбивку: вот бывший булли, увидев как его товарища/коллегу по опасному бизнесу сразила пуля жертвы издевательств, решил исправиться и больше не грешить — либо наоборот, удвоил усилия; количество жалоб на буллинг снизилось/повысилось и др. Быть может, в школе/городе, где это произошло, все стали взаимно вежливы и предупредительны или наоборот, стали вести себя более резко и грубо? Скорее всего это я плохо искал, но помимо очевидной сложности проведения таких исследований, возможно, есть и некое табу на его проведение. Найти удалось только, что пострадавшие получили душевную травму, которая даёт о себе знать спустя долгое время. Спасибо, кэп.)
С другой стороны, частота и количество жертв растёт, а не уменьшается. И судя по всему, шанс нарваться на пулю не останавливает желающих самоутвердиться за чужой счёт.
Уменьшили ли скулшутинги в Америке количество случаев буллинга в школах?
Ни в коем случае. Скорее наоборот, они только усугубили ситуацию.
В школе надо мной издевались безжалостно, и позже я узнал, что все булли ожидали, что я со дня на день приду в школу со стволом. Но продолжали в том же духе.
Мне было лет 27, когда один из бывших одноклассников рассказал мне об этом. Из-за этого я пораньше ушёл с работы, и с полчаса просто плакал у себя в машине.
Они были от меня в ужасе, но при этом всё равно продолжали до меня докапываться, находя новые маленькие жестокие издевательства: испортить мои вещи, исцарапать ключом мою машину, засунуть использованные презервативы в мои учебники или в рюкзак, распустить слухи, из-за которых меня отправили в кабинет директора и вызвали родителей из-за того, что, якобы я сексуально домогался кого-то, кого даже не знал, бросаться в меня всяким на обеде, намеренно затевать со мной беспричинные драки только для того, чтобы меня отстранили от занятий из-за политики нулевой терпимости в школе. Поскольку я был странным и социально неуклюжим и не бывал на вечеринках, я никогда не ходил на свидания, никогда ни с кем не танцевал на школьных мероприятиях, никогда не занималась спортом и реально увлекался электронной музыкой в захолустной школе. И они делали всё это, будучи убеждены, что однажды я войду в переднюю дверь со стволом и пойду их искать. Потому что дети злые, жестокие и ужасно глупые.
Did school shootings in America reduce bullying in schools?
Absolutely not. If anything they made it worse.
I was bullied *mercilessly* through school and I later found out that all of the bullies were expecting me to bring a gun to school any day. But they kept at it.
I was like 27 years old when one of my former classmates told me. I had to leave work early and just cry in my car for like half an hour.
They were terrified of me, and they still kept poking and prodding and finding new little cruel ways to ruin my things, key my car, stick used condoms in my books or my backpack, start rumors that got me sent to the principal’s office and get my parents called on the allegation that I’d sexually harassed someone I didn’t even know, throw things at me during lunch period, intentionally start unprovoked fights with me just so that I’d get suspended due to the school’s zero tolerance policy. Because I was weird, and awkward in social situations, and didn’t go to parties, I never dated, never had anyone to dance with at school functions, never played sports, and was *really* into electronic music at a hick town school. And they did it fully believing that one day I’d walk through the front door with a gun and come for them. Because children are viciously cruel and desperately stupid.
Возвращаясь к армии, припоминаю, как нас собирали на плацу и зачитывали список происшествий в соседних частях округа. Нечасто (но и не разово) там были случаи, когда некий солдат либо стрелялся, либо перед этим расстреливал своих сослуживцев, после чего, опять же, стрелялся. Предположу, что не всегда это происходило из-за того, что его девушка не дождалась.
Через неделю (20 мая) в США будет отмечаться День вооружённых сил, и потому вполне уместно выложить перевод посвящённого этому празднику рассказа «Голубая мышь». «Довеском» (хотя для кого-то и основным блюдом) к нему идёт рассказ «УЖОСы войны», связанный с ним тематически.
Оба эти рассказа, написанные в 70-е, объединяет тема войны — она нечасто встречается у Вулфа, но здесь ей отводится центральное место. В одном рассказе он задаётся вопросом, что будет, если Пентагон решит выращивать солдат в пробирке. Во втором — что случится, если мир объединится под знаменем общего правительства и с кем (а главное — кому?) теперь придётся воевать. Не случайно, что рассказы были написаны именно в разгар американской интервенции во Вьетнаме — к тому моменту, полагаю, он уже успел осмыслить собственный опыт участия в Корейской войне и сделать некоторые выводы о текущем состоянии дел. Банальностей, вроде, «Война это ад», «Война никогда не меняется» или «Человечество должно положить конец войне, или война положит конец человечеству» здесь не будет.
цитата
Разные люди по-разному справляются с травмами войны, и разные культуры тоже. Иногда говорят, что одно поколение сильнее или слабее другого в этом отношении, но я думаю, любой, кто вырос в обстановке, хоть сколь-нибудь напоминающей стабильную, будет травмирован войной, когда переворачиваются все твои представления о том, какими могут быть люди. После Кореи, как и после Второй мировой войны (а может быть, и любой другой), многие ветераны (а может быть, и большинство), вернулись домой и попытались забыть об этом. Сам Вулф не писал о пережитом примерно до 1970 года, когда были опубликованы «УЖОСы войны». Посмотрите, как в этом замечательном рассказе научно-фантастическая идея андроида позволяет выразить пережитое на войне, отчуждение и самоотчуждение, радикальное сомнение в том, кем мы являемся, и ужас. Реализм на такое не способен, потому что чувство, вызванное самим событием, было чем-то большим, нежели мысль или же предложение, это был образ или же реальность, область чувств, создавших реальность; и потому, чтобы успешно изобразить их в словесной форме, она должна быть такой же. Это искусство выходит далеко за рамки возможностей реализма, это то, что поэзия научной и прочей фантастики делает возможным.
Если когда-нибудь будете в Вашингтоне, постарайтесь посетить мемориал Корейской войны, сразу к югу от мемориала Линкольна. Он состоит из взвода статуй американских солдат, идущих в гору треугольником. Статуи сделаны из чего-то вроде алюминия или олова, примерно в натуральную величину. Они оглядываются по сторонам, будто ожидая нападения; на их лицах страх, напряжение, тревога, ужас. К западу от них тянется невысокая стена из полированного гранита, на которой вырезаны небольшие линии так, что они кажутся лицами, выглядывающими из стены с разной глубины: лица корейцев, американцев, китайцев, мужчин и женщин, гражданских, солдат. Здесь снова есть образ и чувство. Это словно роман Джина Вулфа, превращенный в живую картину.
Ким Стэнли Робинсон, «История» (предисловие к сборнику «Самое лучшее Джина Вулфа»)
«Это самое худшее!» («¡Esto es lo peor!»)
«Ужасы войны» (исп. Los Desastres de la Guerra, букв. «Бедствия войны») — серия гравюр Франсиско Гойи, созданных в период между 1810 и 1820 годами. Предполагаю, именно их название вдохновило Вулфа назвать так свой рассказ. На листе 74 волк (аллегория священника) цитирует басню Джамбаттиста Касти: «Жалкое человечество, вина твоя» — и подписывает его именем. Эту иллюстрацию я одно время хотел сделать обложкой рассказа.
«УЖОСы войны» (The HORARS of War, 1970) — это ещё один Fan Edit («фанатская редакция»), где я выступаю в качестве редактора: на русском языке рассказ вышел в 1994 г. в антологии «Багряная игра» в переводе Павла Вязникова (снимаю шляпу за название рассказа). В целом, он хорош, хоть и обходится со стилем чрезмерно вольно. Некоторые решения (в частности, связанные с игрой слов) довольно удачны, однако порой переводчик играет в Капитана Очевидность, дополняя авторский текст отсебятиной (либо разжёвывая то, что не требуется, либо предлагая читателю свою интерпретацию текста и отсекая прочие варианты). У других авторов, возможно, этот подход был бы уместен, у Вулфа же — не очень. Хватает также мелких неточностей, но принципиальных ошибок всего несколько (к примеру, переводчик почему-то считает УЖОСов некими чудовищами Франкенштейна, называя их нежитью, в другом месте говорит, что протагонист держался особняком). Как обычно, рассказ сопровождают примечания и несколько статей, надеюсь, небесполезных читателям. Эррата (перечень исправлений) получилась больше самого рассказа.
Вот несколько примеров оттуда:
цитата
А вот третьему, по имени 2910-й, лидеру в тройке по должности и по негласному признанию товарищей, здесь не нравилось. Дело в том, что кости 2909-го и 2911-го были сделаны из нержавеющей стали, а вот кости 2910-го — нет. Более того, УЖОСа под номером 2910 никогда не существовало
But the one called 2910, the real as well as the official leader of the three, did; and that was because 2909 and 2911 had stainless-steel bones; but there was no 2910 and there had never been
А вот тому, которого звали 2910-м, лидеру в тройке по должности и по негласному признанию товарищей, здесь не нравилось; и не нравилось потому, что у 2909-го и 2911-го кости были из нержавеющей стали; а никакого 2910-го не было и, более того, никогда не существовало
• 2910 — это не имя;
• кости были «сделаны»?;
• отметим, что автор избегает говорить, из чего «сделаны» кости 2910 — это додумал переводчик;
• есть ли подлинная необходимость в том, чтобы рубить длинные предложения на несколько только для того, чтобы упростить текст (если при этом в результате иногда теряется причинно-следственная связь)?
цитата
Гигант 2911-й вогнал лопату в пропитанную водой липкую землю, поднял огромный ком и механически отбросил его; 2910-й повторил его движение
An ogre beside him, 2911 drove his shovel into the ooze filling the trench, lifted it to shoulder height, dumped it; 2910 did the same thing in his turn
Гигант 2911-й вогнал лопату в жижу на дне траншеи, зачерпнув, поднял её на высоту плеча и механически отбросил содержимое; 2910-й, казавшийся карликом рядом с ним, повторил его действия
• УЖОСы не столько копают новую траншею, сколько вычерпывают воду из существующей (ooze — жидкая грязь, ил — она не обладает достаточной консистенцией, чтобы образовать «огромный ком»);
• от сравнительного оборота ogre beside him осталось лишь «гигант» — читатель остаётся в неведении, что 2910 меньше своих собратьев
цитата
Глядеть было не на что. Несколько пучков слоновой травы, и дальше — сплошная стена джунглей. Потом ракета погасла и не стало видно даже этих пучков травы
There was nothing to be seen out there but a few clumps of elephant grass. Then the white flare burned out
Глядеть, кроме как на несколько пучков слоновой травы, было не на что. Потом ракета погасла
• зачем это «не стало видно…»? проза Вулфа работает и без этих костылей
цитата
Поднимал тяжести, играл в футбол, укрепляя тело. Прочёл тысячи книг и знал столько, что другие всё время чувствовали дистанцию, отделявшую его…
Lifting weights and playing football to develop his body while he whetted his mind on a thousand books; all so that he might tell, making others feel at a remove…
Поднимал тяжести и играл в футбол, укрепляя тело, пока на тысяче книг он оттачивал разум; и всё это ради того, чтобы суметь рассказать, заставив других почувствовать, что они находятся всего в двух шагах…
• 2910-й говорит, что всю жизнь тренировался для того, чтобы другие могли ощутить, каково это — быть в шкуре УЖОСа: переводчика сбило с толку слово remove (шаг, отдаление, расстояние), однако (нечасто встречающаяся) фраза at a remove означает «нечто, испытываемое не лично, а по рассказам третьих лиц» (к примеру, чтение книг или просмотр фильмов)
цитата
Вся пропаганда велась на людей и в основном напирала на отвращение, «которое должен испытывать каждый человек, вынужденный терпеть возле себя нежить, всё ещё воняющую химикалиями»
Instead it was always aimed at the humans in the camp, and played heavily on the distaste they were supposed to feel at being “confined with half-living flesh still stinking of chemicals.”
Вместо этого вся пропаганда была нацелена на людей в лагере и в основном напирала на отвращение, которое они, как считалось, должны испытывать, будучи «заточены с полуживой плотью, всё ещё воняющей химикалиями»
• пожалуй, «нежить» — слишком сильное слово для half-living flesh
цитата
И Кейт применил бы письмо — стоило только попросить. Кстати, в последний приезд Кейт и сам хотел сделать это
And Keith would use it any time he asked him to. In fact, he had wanted to on his last trip
И Кит применил бы письмо — стоило лишь попросить. Собственно, 2910-й так и хотел сделать во время последнего визита журналиста
• тонкости употребления английских местоимений: he относится к 2910-му, а him и his — к Томасу
«Голубая мышь» (The Blue Mouse, 1971) вошла в состав сборника «Книга дней Джина Вулфа», где каждый рассказ тематически соответствовал определённому празднику.
«Голубой мыши» соответствовал День Вооружённых сил (Armed Forces Day); в США этот праздник отмечается с 1950 г. в третью субботу мая, чтобы отдать почести пяти ветвям вооружённых сил: армии, флоту, корпусу морской пехоты, ВВС и Береговой охране (интересно, что у всех этих родов войск есть и свои персональные праздники). Как сказал сам Вулф в предисловии, «Даже если вы не пурист, настоятельно советую на мгновение задуматься об этом дне, прежде чем начать рассказ».
«Вулфоведы» обычно обходят «Голубую мышь» своим вниманием — на мой взгляд, незаслуженно. Он, быть может, не так хорош, как другие рассказы из раннего периода его творчества, но это вполне добротный и вполне вулфовский рассказ, который оставляет послевкусие. Он исследует, присущ ли человеку изначально т.н. «инстинкт убийцы» и как социальное расслоение сказывается на взаимоотношениях в армии (для меня именно этот аспект был наиболее интересен, хотя англоязычные комментаторы редко рассматривают его в таком ключе).
Опять процитирую Вулфа: «Наконец, позвольте мне настоятельно посоветовать, чтобы вы отнеслись к этой [«Книга дней Джина Вулфа»] и ко всем другим книгам с уважением. Мы все выиграем, если вы это сделаете. Сейчас вы не можете судить об этой книге. Вы не сможете судить о ней правильно, даже когда прочтёте последний рассказ. Через десять (или двадцать) лет вы поймёте, что это была хорошая книга, если вспомните хоть одну историю из тех, что собираетесь прочесть».
Сегодня (7 мая) очередная годовщина со дня рождения Джина Вулфа. С чем я его читателей и поздравляю.
Удивительно, но данный текст Геймана на русский не переводился, а потому и поворчать не на кого (по всей видимости, это только вопрос времени — всё будет, когда наберётся сборник и читатели Геймана смогут тоже приобщиться к Вулфу хотя бы опосредованно).
Нил Гейман написал данное предисловие 31 декабря 2018 г. для ограниченного иллюстрированного издания «Книги Нового Солнца» от издательства «Folio Society». Позднее, в июне 2019, этот текст стал доступен онлайн, в несколько переработанной версии — кое-что пришлось сократить (где-то отдельные слова, а где-то — целые фразы). Самым же значимым изменением стало то, что пришлось исправить абзац о дружбе с Джином, о которой теперь говорилось в прошедшем времени. Текст этого перевода комбинирует оба подлинника, полагая более позднюю версию окончательной, однако добавляя вырезанное из ранней {выделено жирным и заключено в фигурные скобки} — всё-таки онлайн-версия предназначена для людей, скорее всего, незнакомых с предметом разговора, а версия в книге — для тех, кто уже купил (весьма дорогое) издание и готовится прочесть её, причём, возможно, не в первый раз.
Также переводчик приносит извинения за то, что не всегда использует официальный русский перевод названий книг и слов, встречающихся в них. Он надеется когда-нибудь увидеть новую редакцию перевода «КНС», максимально близкую к правильному.
На край Урда
Предисловие к «Книге Нового Солнца»
Нил Гейман
Пожалуй, нельзя «неправильно» прочесть книгу, но если сделаете мне одолжение, я дам совет, как читать книги Джина Вулфа. Не помешает иметь с собой ключ (а может и помочь). Первой его книгой, которую я научился читать, был роман «Мир». Когда я прочёл его в первый раз, будучи подростком, то прочёл я добродушные мемуары о жизни на Среднем Западе. Во второй раз, будучи чуть за двадцать, я обнаружил, что если, читая, догадаешься, что рассказчик умер уже много лет назад, и станешь искать в тексте смерти, и, в частности, смерти, к которым он мог быть каким-либо образом причастен, роман меняет форму. Становится темнее, чётче. Я выучился тому, что, читая Вулфа, каждое слово имеет значение.
Атриум времени / Sam Weber
Я купил «Тень палача» в мягком переплёте, как только она вышла, в 1980 году. Мне было девятнадцать, почти двадцать. Я прочёл первую пару глав — главным образом, я помню замешательство: что-то случилось на кладбище, а чуть позже (хотя, по какой-то извращённой логике, хронологически непосредственно перед этим), когда рассказчик-Северьян едва не утонул, под водой был огромный человек. Я отложил книгу. Мне нравилось то, что я прочёл у Вулфа, мощные рассказы в антологиях, пара его ранних романов, однако «Тень палача» не захватила меня. Не помню, почему вернулся к ней, полгода спустя, кроме как по следующей причине: мне было двадцать, и я дочитывал книги до конца. А возможно, даже тогда мне хватило мудрости заподозрить, что проблема во мне, а не в книге. Начав роман заново, я был уже другим человеком. Замешательство исчезло: на этот раз была странная чёткость. Я знал, где и когда нахожусь, знал, что происходит с Северьяном, и, самое главное, поглощал историю, а когда книга закончилась, мне хотелось узнать, мне нужно было узнать, что же случится дальше. Я купил следующую книгу, «Коготь Концилиатора», стоило ей только выйти в твёрдом переплёте, в книжном (которому вскоре предстояло закрыться) под названием «Были они смуглые и золотоглазые», на улице Сент-Энн-Корт в Сохо, просто ради того, чтобы читать, не останавливаясь: а тогда я не мог себе позволить книг в твёрдых переплётах.
Ненюфар / Sam Weber
Знаю, где я был и кем я был, когда прочёл «Меч ликтора». В 1983 году, к моменту выхода «Цитадели автарка», я был очень молодым журналистом и испытывал восторг, что мне отправят рецензионный экземпляр. Вскоре после этого я встретился с Джином Вулфом и взял у него интервью. Он был добр и терпелив, отвечая на мои вопросы. Это было тридцать пять лет назад в Бирмингеме. Он и его жена Розмари приехали, поскольку Джин был почётным гостем на Британском конвенте фэнтези, а также чтобы прорекламировать книги. Мы стали друзьями. Джин ответил на все мои вопросы о «Книге Нового Солнца», и хотелось бы мне иметь такую же память, как та, которой проклят Северьян, потому что тогда я мог бы вспомнить, в каком именно слове он сказал мне, была опечатка, которую он оставил и, оно, тем самым, стало единственным словом, которое не найти в достаточно большом словаре. Он даже сказал мне (позднее, в мексиканском ресторане на Лестер-сквер), кем была мать Северьяна. По крайней мере этот ответ я не забыл. Мы оставались друзьями, пока Джин не умер в апреле этого года, будучи восьмидесяти семи лет. Он всегда был так же добр и терпелив со мной, как и тогда, когда мне было двадцать два.
Я навещаю «Книгу Нового Солнца» раз в десять лет, и продолжаю учиться искусству читать её. И то, что я привношу в чтение, делает впечатление глубже, чётче фокусирует историю, просветляет и восхищает. Джин дал определение хорошей литературе: это «литература, которую может с удовольствием прочесть образованный читатель, и перечитать с ещё бо́льшим удовольствием», и это так верно в отношении «Книги Нового Солнца». Ваше первое странствие по ней принесёт радости, принесёт историю, принесёт Северьяна. Будущие странствия только улучшат всё это.
Перед написанием этого предисловия я начал перечитывать «Книгу» заново, планируя только пролистать первую главу или чуть дальше: прежде чем я осознал это, Северьян уже подходил к вратам Несса, а первая книга цикла закончилась. Я вспомнил ту жажду узнать, что же случилось после, которая заставила меня потратить на твёрдый переплёт деньги, которых почти не было. Эта история удивительна, и если я предлагаю для её чтения правила, то предлагаются они, дабы усилить ваше удовольствие от прочтения. «Книга Нового Солнца» — это, прежде всего, история, а не новый вид кроссворда-головоломки, хотя есть люди, которые исчезли в головоломках и загадках «Книги», да так и не вернулись к нам.
Итак, вот несколько вещей, о которых вам следует помнить. Они могут помочь.
Северьян, наш рассказчик, подобно Иренео Фунесу Борхеса (из рассказа «Фунес памятливый»), действительно помнит всё, что видел или испытал, и то, что он рассказывает нам — всегда правда. Однако, он не столь уж надёжный рассказчик, как хотелось бы надеяться. Для начала, Северьян кое-что опускает, намеренно и непреднамеренно. Он рассказывает нам то, что считает правдой (или то, что считал правдой в то время). Он не всегда объясняет то, что мы, по его мнению, уже знаем: воображаемая им образованная публика — это публика его времени и места. {(Он не объясняет нам, что о кораблях и моряках мы бы подумали как о космических кораблях или же их экипаже: он полагает, что мы уже знаем это; не объясняет он нам также, что башни Цитадели, включая Матачинскую Башню, где он проводит детство, являются высоченными космическими кораблями, оставленными и заброшенными с незапамятных времён, а теперь населённых специализированными гильдиями.)} Кое-что он упоминает тогда, когда хочет рассказать нам об этом, а не тогда, когда это случилось, и это может означать (и, зачастую, означает), что он лжёт, умалчивая.
Действие «Книги Нового Солнца» происходит на умирающей Земле (или Урде), происходит так далеко в будущем, что наше Старое Солнце остывает. Света меньше, чем в наше время. Днём небеса красные, а не голубые. Обращайте внимание на мёртвых созданий и людей, которые возвращаются к жизни. Ведь именно с этого, в конце концов, начинается книга: после утопления, у ворот кладбища.
Слова важны. Это научная фантастика, не фэнтэзи (даже если наука, как правило, настолько развита и далека от нашего времени, что, как выразился Артур Кларк, «неотличима от магии»), и слова помогают дать ей основу. Они не придуманы. Они настоящие. Названия животных позаимствованы у животных, которых уже нет с нами, или из малоизвестных источников. {(Словом «альзабо» Альберт Магнус называл гиену, взяв его из арабского. В былые дни верили, что гиены смеются и плачут человеческими голосами.)}
Альзабо / Sam Weber
В первых главах первой книги мы, к примеру, встретим:
барбакан — укреплённые ворота.
галлипот — маленький керамический горшок, в котором хранились лекарства, либо аптекарь, который использовал их.
дхоли — индийские дикие собаки.
экзальтанты — те, кто триумфуя или радуясь, подскакивают вверх. Здесь, как мы узна́ем, экзальтанты — семьи верхушки социального класса, гораздо выше обычных людей эпохи Северьяна, или нашей. Возможно, они попали на Урд (или же вернулись на Урд) со звёзд.
амшаспанд — зороастрийский термин для одного из шести архангелов.
арктотер — огромный доисторический пещерный медведь.
армигер — имеющий право на геральдический герб и ношение оружия, дворянин.
оптиматы — «лучшие». Внутренний круг правящей аристократии в Древнем Риме. Здесь же оптиматы — это богатые торговцы, статусом ниже армигеров…
…и так далее, и так далее. Google, Wikipedia и хороший словарь будут вашими друзьями. Человек по имени Майкл Андре-Дриусси написал целую книгу, «Lexicon Urthus», полную слов и имён из «Книги Нового Солнца», а также многим другим. «Лексикон Урдус» — не простая книга, поскольку она изначально предполагает, что вы хотя бы раз прочли «Книгу Нового Солнца», и набита спойлерами, из-за которых её сложно рекомендовать читающему в первый раз, но это, несомненно, лучший компендиум слов-Урда-и-Вулфа.
Имена имеют силу. Имена людей, которых вы встретите в этой книге, тоже будут настоящими: не придуманными, а заново присвоенными, извлечёнными из хранилища времени и переназначенными, зачастую именами святых и мучеников. В историях изначальных владельцев имён иногда (но не всегда) можно найти ключи к разгадке характера встреченных нами людей, словно «Книга Нового Солнца» — палимпсест, записанный на не полностью стёртых рукописях, и можно увидеть, как сквозь строки проглядывают персонажи былых историй: к примеру, изначальная Текла или изначальная Доркас. Даже изначальный Талос. Но впрочем, «Книгу Нового Солнца» можно рассматривать как палимпсест во многих отношениях: Северьян (как мы узна́ем) — не первая версия самого себя, что бродит по миру, да и эта «Книга Нового Солнца» не является первой среди записанных.
Чем глубже вы погрузитесь в эту книгу, тем щедрее она окупит погружение. В ней нет отступлений, как бы сильно ни казалось обратное: каждое маленькое путешествие — это огромное путешествие, также как голограмма содержит цельную картину в каждом фрагменте {(здесь, в виде книги, которую Северьян берёт с собой в путешествие, вас поджидает аналогия, одновременно история и легенда)}.
Джин Вулф отнюдь не является невоспетым писателем, но воспет он всё ещё не так хорошо и не так широко как следовало бы. Есть награды, которые присуждают настолько хорошим писателям, которые Джин не получил: те большие, что дают академии и те, что со словом «Национальная» в названии. А он не хуже прочих, кто получал эти награды в прошлом. Вулфа, однако, хвалят и ценят, и он осыпан всеми возможными наградами миром фантастики. Мы знаем, насколько он хорош, и как нам повезло, что он был у нас. «Книга Нового Солнца» — это одновременно наиболее выдающийся труд в жанре фантастики за последние пять десятилетий, и наиболее близкое, к чему пришла фантастика для создания собственного «A la recherche du temps perdu». Это гимн памяти, борхесовский лабиринт в виде целого мира, ряд зеркал и отражений, позволяющих нам путешествовать по вселенной умирающей Земли, что может ожить вновь.
Это история о мире, называемом Урд, который в своей старой форме означает Прошлое; о юноше по имени Северьян, который не знает ни своих родителей, ни их родителей, и о мужчине по имени Северьян, который их знает; история нового сына и Новых Солнц.
И вот последний совет: Ступайте осторожно. Наслаждайтесь странствием. Я верю, что вы, подобно палачу-подмастерью Северьяну, вернётесь из своих путешествий человеком изменившимся и умудрённым.
Примечания и комментарии переводчика
Я купил «Тень палача» в мягком переплёте, как только она вышла, в 1980 году — небольшая неточность: пейпербэк вышел в 1981.
«Были они смуглые и золотоглазые» (Dark They Were, and Golden-Eyed) — книжный магазин в центре Лондона, специализировался на фантастике и комиксах; крупнейший среди подобных в Европе в 1970-х гг. Названием обязан рассказу Рэя Брэдбери. Закрылся в 1981 г.
Альберт Магнус (Albertus Magnus; ок. 1200–1280) — он же Альберт Великий, святой, учёный и теолог.
Действие «Книги Нового Солнца» происходит на умирающей Земле (или Урде) (The Book of the New Sun is set on a dying Earth (or Urth)) — «Умирающая Земля» — название цикла Джека Вэнса, послужившего одним из источников вдохновения КНС. Earth и Urth произносятся практически одинаково, также при этом Urth — вариант написания имени одной из норн, Урд (Вулф обыгрывает оба смысла).
A la recherche du temps perdu — «В поисках утраченного времени» Пруста, любимого (по крайней мере, одного из) писателя Вулфа. В одной из книг («Коготь Концилиатора») почти дословно цитируется эпизод оттуда.
Вот несколько примеров первой редакции:
цитата
Пожалуй, нельзя «неправильно» прочесть книгу.
Вы, конечно же, читаете книги уже очень давно. Вас не нужно учить, как прочесть ещё одну.
И всё же, если простите меня (или хотя бы сделаете мне одолжение), я дам вам совет, как прочесть эту.
<…> «Тень палача» не захватила меня, не тронула и не удержала.
<…> С тех пор мы оставались друзьями на многие годы. Он всё так же добр и терпелив со мной, как и тогда, когда мне было двадцать два. Хотел бы я быть другом получше, или хотя бы жить поближе к Джину и видеться с ним почаще.
<…> Слова важны. Это научная фантастика, не фэнтэзи <…>, и слова помогают дать ей основу, объяснить, прояснить, придать форму и текстуру.
Ссылки:
Оригинал можно было найти здесь (ныне доступ ограничен):
21 июня Анджею Сапковскому исполнилось 74. Долгих лет жизни и крепкого здоровья пану.
27 июня 2005 года была дописана (согласно указанной в самом конце дате), пожалуй, самая необычная его книга — книга, которую не он написал, но в создании которой он принял самое непосредственное участие.
«История и фантастика» — одно большое интервью, которое провёл литературный критик Стани́слав Бересь, в течение пары дней обстоятельно пообщавшись с Сапковским. Журналистов АС, мягко говоря, не жалует (они его тоже — см. интервью последних лет на волне популярности игр, после которых гейм-фэны фонтанировали известными субстанциями). Бересь, вдобавок, отличается своеобразной манерой ведения разговора и постоянно вклинивается со своими «ценными» мыслями, пытаясь форсировать беседу и повернуть её в нужном ему направлении. Тем не менее, разговор получился интересным, а размашистый формат позволил коснуться многих тем, которые обычно в интервью даже не всплывают.
Все, что вы хотели узнать об Анджее Сапковском, но не знали, как спросить. Откуда приходят к нему идеи для новых книг? Какова роль истории в его произведениях? Как зарождалась его сага о Ведьмаке? Каковы его маленькие (и не очень) творческие секреты? Что должен знать и уметь автор, желающий написать фэнтези? Все это — и многое, многое другое — в потрясающем сборнике интервью Анджея Сапковского!
[Отступая в сторону, нельзя не отметить просто-таки карикатурную русофобию пана Станислава с вопросами в стиле: «Ну расскажите наконец об ужасах советизма, о гулагах, пытках и расстрелах». Тут уже Сапковскому (которого вряд ли назовёшь русофилом, но которому всё-таки присущ здоровый цинизм и вполне реалистичный взгляд на мир) приходилось его осаживать, поясняя, что конкретно в его случае никаких ужасов не было, хотя дури, да, хватало. Интересный штришок: Бересь проговорился, что «получил палкой по спине за то, что носил двоюродному брату {на местном майдане} пирожки», и это произвело на него неизгладимое впечатление. Получил, что характерно, от другого поляка (но мы-то знаем, что приказ был отдан в Кремле, инфа 100%). Так что эту особенность надо учитывать и делать на неё поправку.]
Краткая справка
Станислав Бересь (Stanisław Bereś; род. 1950) — польский поэт, историк литературы, критик, эссеист, переводчик, редактор.
Профессор Института польской филологии Вроцлавского университета (1973-2003), также преподавал в Государственной высшей театральной школе (1979–1987) и в Университете Шарля де Голля во Франции (1987–1993). С 2000 года профессор в Институте журналистики и социальных коммуникаций Вроцлавского университета (заведующий кафедрой литературных и документальных форм). Поработал на телевидении редактором и ведущим передач «Телевизионные литературные новости» и «Фонарщик» («Latarnik», отсылка к рассказу Сенкевича; рассказывает о поляках и польской культуре за границей). Член жюри литературной премии «Nike» (1996–2004; крупнейшая литературная премия Польши) и литературной премии «Angelus» (2006–2016; присуждается авторам из Центральной Европы, опубликованным на польском языке). Автор множества статей о литературе и нескольких книг интервью с писателями.
[Желающие могут прильнуть к его же сборнику бесед с со своим тёзкой, «Так говорил… Лем». Там оба собеседника раскрываются по полной, некоторые выдержки можно брать как эталонные и цитировать абзацами. Хотя и тут Бересь жаждет кровопролитиев («Русские убивали людей в городе? Грабили, насиловали?»), а Лем его разочаровывает («монгольские морды <…> даже не взяли наших солдат в плен, ничего им не сделали»). В 80-е — 90-е все эти мифы должны были заходить на ура, у нас в том числе.]
Ниже приводится интервью уже с самим Бересем, которое объяснит, почему интервью с Сапковским проходило так, как проходило.
Книгу породила случайность
Беседа Агнешки Колодыньской со Станиславом Бересем
Профессор Станислав Бересь, вроцлавский литературный историк и критик, провел длительную беседу с Анджеем Сапковским, самым известным польским автором фэнтези. «История и фантастика» уже поступила в книжные магазины.
АГНЕШКА КОЛОДЫНЬСКАЯ:Насколько настоящий Сапковский в этом разговоре? Не пытался ли он использовать вас для создания своего имиджа?
СТАНИСЛАВ БЕРЕСЬ: Он вообще не горел желанием вести эти беседы, как и я. Книгу породила случайность. Я хотел закончить второй том «Истории польской литературы в беседах», а потому условился с Анджеем Сапковским о встрече для короткой магнитофонной сессии, о чём сразу же прознал его издатель Мирослав Ковальский, глава издательства superNOWA. Тот хитрым образом организовал «случайную» встречу и предложил, мол, «потолкуйте чуть подольше». Мы не хотели его расстраивать, а потому толковали два дня. А затем всё само покатилось, как снежный ком. Так что он точно не втаскивал меня ни в какую ловушку. Мы оба в неё попали.
Я не думаю, что Сапковский намеренно играл или строил из себя кого-то. Я уже убедился в этом, пригласив его в «Телевизионные литературные новости», которые веду на «Двойке». Их смотрит почти миллион зрителей. А его это вообще не заботило, и нужно было буквально завлекать туда, как сиренам путников. Другие писатели, услышав приглашение, летят, ломая ноги, а он упирался. Когда мы говорили, он даже не старался быть слишком вежливым или разговорчивым.
АК:Нелюбовь Сапковского к СМИ уже легендарна. Проводя длительную беседу, вы выступаете в роли журналиста, хотя при этом являетесь критиком и литературоведом. Эта двойная роль облегчала или затрудняла разговор?
СБ: Затрудняла, потому что он, пожалуй, переносил свою нелюбовь к журналистам на меня. А поскольку разговор о литературе с литературоведом тоже не тот вид конфронтации, о которой писатели грезят бессонными ночами, то проблема удвоилась. А может, даже и утроилась, поскольку вдобавок к злости, Сапковский считает критиков и историков литературы ослами, что он неоднократно высказывал. Это, надо полагать, своего рода реванш за пренебрежение, с которым литературоведы относятся к авторам фэнтези. Меня это даже немного позабавило, хоть, надо полагать, мои коллеги надолго запомнят его ехидство.
АК:Вас не раздражало, когда Сапковский, избегая ответа, говорил: «Для меня ваши вопросы закончились на вопросительном знаке» и не развивал тему, или обвинял вас в том, что вы задаёте ему вопросы с намёком на ответ?
СБ: Конечно же, раздражало. Интервью — это своего рода диалог. А что это за диалог, где вы не даёте своему собеседнику тех же самых прав, что и себе? Особенно, когда это длительная беседа, где собеседники, как правило, обмениваются взглядами и сравнивают точки зрения. В этом отличие данного жанра от журналистского интервью, где одна сторона обладает иммунитетом всеведения, а вторая только задает вопросы, вроде: «Мэтр, как вы оцениваете свой роман на фоне европейской прозы прошлого столетия?». Сапковский не желал признавать моего права высказывать собственные суждения, что означало, что всякий раз, когда я излагал какой-либо взгляд или суждение, он незамедлительно выражал своё недовольство. Его просто не интересовали мои взгляды. Конечно, можно было оскорбиться и расколотить кулаком магнитофон, но я счёл, что коль скоро на кону исторический документ, следует проглотить свой мимолётный дискомфорт. Коль скоро я желаю выведать, о чём думает писатель, которого читают миллионы молодых людей, то не могу рвать на груди рубаху из-за пары нелюбезных слов или импульсивных реакций.
АК:В самом начале разговора вы припоминаете тезис Станислава Лема о благотворном влиянии цивилизации на людей, одновременно утверждая, что в книгах Сапковского этого не видно. Вы считаете, что автор «Башни шутов» эпатирует жестокостью, или же это был лишь способ спровоцировать собеседника?
СБ: О нет, Лем говорил отнюдь не о «благотворном влиянии», а лишь о том, что цивилизация — это смирительная рубашка, одетая на убийственную природу человека. Но рубашка плохо завязанная, а потому эта хищная обезьяна по-прежнему опасна. Оттого меня интересовало, оценивает ли Сапковский человеческую природу так же сурово, как Лем. И оказалось, что одинаково сурово. А эпатирует ли он жестокостью в своей прозе? Не думаю, поскольку, хоть он и описывает мир, подобный средневековью, это всё же некая аллотопия, или мифическая реальность, стилизованная под ту эпоху. Естественно, технологически и ментально этот фантастический мир находится на уровне средневековья, поэтому здесь должны отрубать руки, раскалывать черепа и выпускать мечом внутренности. Читая «Песнь о Роланде» — ведь там на каждой паре страниц кому-то вышибают глаза либо рассекают вместе с лошадью с головы до ног. «Приправы» такого типа должны присутствовать и у Сапковского. Ну и наконец, в его книгах на заднем плане всегда идёт война, будь то ведьмачье семикнижие или же гуситская трилогия. А война должна выглядеть как война. Иначе никто бы не захотел читать. Также было бы трудно не писать о пытках, поскольку в каждом большом городе имелся прангер и набор инструментов для сдирания кожи с несчастных. Ещё во времена Французской революции казни были главным развлечением горожан. Потому интересовало меня не то, следует ли описывать это, но то, каким способом это сделать.
АК:Сапковский не хочет говорить об обществе, а тем более о политике. Не удалось выспросить, каковы его взгляды?
СБ: Он не хотел об этом говорить; защищался с такой энергией, что я оказался беспомощен перед полученным отпором. Он считает, что это его личные взгляды, куда нет доступа никому, а особенно журналистам. Лишь изредка удавалось хоть что-то из него вытянуть, да и то с помощью какого-нибудь подвоха или ухищрения. Когда я, например, ни с грушки ни с петрушки, спросил его об отношении к «Нет» и Ежи Урбану, то, раздражённый моим нахальством, он сказал, что да, читает и разделяет взгляды редакции. По этому же принципу время от времени я вызнавал о том, о сём, о его политических симпатиях, но это происходит по принципу пазла, который умный человек сложит для себя из разных высказываний, рассеянных по книге. Раз уж он не хотел говорить об этом напрямик, пришлось мне пробираться к правде огородами, и собирать её по кирпичику. Сапковский, естественно, заметил эту игру и разозлился на меня, что запросто можно увидеть во многих местах.
АК:Его взгляды иногда кажутся анархистскими. Неограниченные права личности, всеобщее право владения оружием…
СБ: Это не анархизм, потому что в то же время Сапковский высказывается за сильное и эффективное государство, за достойных доверия политиков, за авторитет. Это скорее выражение глубокой неприязни к неэффективному, больному, отравленному церковью государству. Потому что здесь следует пояснить, что католицизм и церковь писатель считает одними из величайших несчастий поляков. Следовательно, если государство захвачено «чёрными», а оно, вдобавок, не в состоянии защитить своих граждан, то пусть им предоставят хотя бы возможность самообороны. Конечно, это некоторое упрощение, но таковы, в общих чертах, его взгляды на эти вопросы.
АК:Возвращаясь к литературе — Сапковский отсекает себя от эмоциональных связей со своими героями, представляясь литературным ремесленником. «Госпожа Бовари — это не я!» — как вы заметили, отрицание знаменитой фразы Флобера лучше всего иллюстрирует его взгляды на связи писателя с героями. Вы ему верите?
СБ: В это — не верю! Потому-то я столь назойливо возвращался к этой теме в разговоре. И знаете, почему? Потому что за время своих уже почти тридцатилетних контактов с писателями я никогда не встречал такого случая. Ни один из писателей, с кем я разговаривал — с магнитофоном или перед камерой — не отсекал себя так неистово и категорично от своих героев! Но, как вы, наверное, заметили, в определённый момент он сказал, что живёт в каждом из своих героев.
АК:Вы спрашивали Сапковского о дебюте в среде фэнов фэнтези. Он рассказал анекдотичную историю, как одел костюм для своего первого съезда фэнов, а они приняли его за сексота коммунистических властей. Теперь писатель защищает эту среду как лев. Почему?
СБ: Потому что это мир его читателей. Нужно быть лояльным по отношению к ним, потому как это очень значительная по числу людей группа. Сапковский неизменно продается свыше 100 000 — такой электорат следует уважать. Он поздно дебютировал, поэтому вошел в среду людей в два раза младше себя: это наверняка было нелегко, ему довелось пережить, по крайней мере, пару неприятностей. Он сам об этом говорит. Какое-то время его рассматривали как некое совершенно инородное тело, и потребовался некоторый срок, прежде чем они бросились к его ногам. Эти раны затянулись, потому как отныне он — гуру.
Это чрезвычайно компактная среда, имеющая собственные правила, собственных мэтров, иерархию и авторитеты. За принадлежность к ней Сапковский заплатил свою цену, поэтому теперь, когда он стал её монархом, он должен испытывать с нею солидарность. А может, даже и ответственность. Я ничуть не шучу. Когда я изложил ему образ читателей фантастики, который складывается из социологических исследований (молодые люди, житейски беспомощные, отчужденные социально, бегущие из реального мира в фантастический), он попёр на меня как носорог — это одно из наименее приятных мест в книге. Я вообще-то знал, что это данные устаревшие, поскольку объектом исследований были читатели научной фантастики, а не фэнтези, но все же хотел проверить, насколько он солидарен со своими фэнами. Оказалось, что он непримиримый боец Нетландии. Тогда мне пришлось немного потрудился, но подчас, чтобы узнать правду, нужно подставить голову.
АК:Вы задавали Сапковскому вопросы об истории, событиях связанных с нашим регионом, поскольку именно здесь, среди прочих, разыгрывается действие первых двух частей гуситской трилогии: «Башни шутов» и «Божьих воинов». Силезию в его романах можно счесть ничейной землёй или местом, где сосуществуют чехи, немцы, поляки. Это зародыш европейского сообщества…
СБ: Превосходная история. Скорее всего, всё было именно так, как вы говорите, во всяком случае, так это видит Сапковский. В этих землях смешались языки, религии, политические интересы, и в то же время люди строили общую идентичность. Сапковский сознательно ссылается на идею объединения Европы и в то же время показывает, как во имя религиозных причин можно утопить центральную Европу в крови. Когда я рецензировал «Башню шутов» в своей программе, то спросил мнение доктора Качмарека, лучшего специалиста по истории средневековой Силезии. Он отозвался о ней наилучшим образом, хоть, естественно, подчеркнул, что фактография залита литературной глазурью.
АК:Вы считаете, что Сапковского заботит мнение историков?
СБ: Наверняка заботит. Я бы удивился, если бы это было не так. Его наверняка интересуют мнения ведущих историков и литературоведов, поскольку он прекрасно знал, что о нём написал, к примеру, Тазбир, хотя ранее заверял меня, что вообще не читает рецензии. Когда их мнения его не устраивают, он становится неприятным и ведёт себя как человек, глубоко оскорблённый. А это значит, что мнение ученых его всё-таки заботит. Однако истинно также и то, что книги историков средневековья публикуются тиражами в несколько сотен экземпляров, а у него — сотнями тысяч. А потому это Сапковский доминирует в молодёжных представлениях об образе средневековья. Его книг нет ни в школьных, ни в университетских программах, но молодые люди без какого-либо стимула сметают их с полок книжных магазинов. Это, конечно же, романы, поэтому первичен в них принцип литературной фикции, но Сапковский очень тщательно подходит к описаниям исторических реалий, добираясь даже до подробных топографических исследований. Прочтя пару исторических книг о гуситах и средневековых войнах, я могу подтвердить, что это проделано блестяще, например, описания системы боя гуситских обозов или описания некоторых битв и штурмов замков находятся в абсолютном соответствии с историческими знаниями.
АК:Почему вы думаете, что Лем и Сапковский являются конкурентами?
СБ: Потому что они борются за тот же либо сходный электорат. Сапковский был, наверное, значительной проблемой для Лема. Он сам мне рассказывал, что долго откладывал прочтение его романов, сломался лишь на «Башне шутов». Этот отпор также связан с нелюбовью Лема к фэнтези — он её попросту не переваривает, отчего, к примеру, творчество Толкина считает бредом. Пожалуй, это несправедливо, но понять его можно. Он был королем всей фантастики, а тут вдруг появился какой-то Сапковский и заграбастал моих читателей. В свою очередь, Лем для Сапковского — никакая не проблема, потому что он на нём вырос и до сей поры любит его перечитывать. По крайней мере, так он говорит.
АК:В конце беседы вы спросили Сапковского о том, что он думал, заканчивая книгу. А о чем вы подумали, когда задали последний вопрос?
СБ: Я еще не знал, что это будет последний вопрос; думал, что будут ещё встречи — одна, может две. Мне казалось, что из того материала, который уже был записан, книги не выйдет. А тут вдруг оказалось, что Сапковский больше не хочет разговаривать. Поэтому несколько вопросов я выслал ему емейлом. На часть он ответил, часть откинул. Поэтому я считал, что всё закончится ничем, когда неожиданно в дело вмешался уже упомянутый шеф superNOWA и заявил, что не понимает, над чем мы ещё рефлексируем, если книга уже готова, а затем рассчитал мне, сколько в точности потребуется страниц при типографском наборе. Я пробурчал что-то ещё, что-то такое сварливое и задиристое, а он на это: «Вы с быка свалились? Это же отличное чтение». Аргументов у меня уже не было. Лишь сейчас, на основе читательской реакции, выясним, кто был прав.
АК:О чём ещё вы бы хотели спросить у Сапковского, но не успели?
СБ: О многих вещах. Например, как так получается, что человек становится писателем, и какова цена такой жизни? Или испытываете ли вы страх перед пустой страницей? Не чувствует ли себя писатель невольником своей профессии, особенно когда, с одной стороны, есть договор с издателем, а с другой — пакт с читателями, нетерпеливо ждущими следующий том или новый роман… Так можно было бы долго тянуть. Прежде всего, однако, я не получил ответов на многие вопросы об отношении Сапковского к различным важным и трудным проблемам нашего мира. Я хотел, чтобы он выступил в роли эксперта, который мог бы прокомментировать значимые события в нашей стране и за рубежом; широко взглянул бы на актуальные вопросы культуры, политики, науки. В конце концов, у людей сейчас не слишком много духовных наставников. Потому как кто сегодня может взять на себя эту функцию? Политики? Не смешите меня! Меж тем Сапковский является абсолютным гуру для миллионов молодых людей. Поэтому я думал дать ему роль этакого немного комментатора, немного наблюдателя и, даже, может быть, «судьи» современности. Писатели обычно обожают эту роль. Он же, однако, отпихивался руками и ногами, и шипел на меня, как кот. Ну что ж, раз так не удалось, требовалось сделать всё иначе.
Разговаривала Агнешка Колодыньская
«Газета Выборча», № 101 от 18.11.2005
Перевёл mtvietnam
Примечания и комментарии переводчика
…Станислав Бересь (…) провел длительную беседу… — В оригинале используется термин wywiad-rzeka (досл. «беседа-река») — популярный в Польше с 1990-х жанр, сочетающий журналистику и документальную прозу в форме изданных в виде книги длительных интервью с известными личностями.
…«Телевизионные литературные новости», которые веду на «Двойке»… — «Telewizyjne Wiadomości Literackie» на телеканале «Двойка» (Dwójka, он же TVP2 — развлекательный телеканал) — программа, посвящённая литературе (что, собственно, очевидно из названия) на польском общественном телевидении. Её бессменным ведущим, до закрытия в 2011 г., в течение 14 лет был Станислав Бересь.
…одна сторона обладает иммунитетом всеведения… — Здесь — привилегией (от фр. immunité — исключительное право).
…следует проглотить свой мимолётный дискомфорт… — В оригинале говорят «mój chwilowy dyskomfort należy schować do kieszeni» (мой мимолётный дискомфорт следует засунуть в карман). Это парафраз польского выражения «schować dumę do kieszeni» (букв. «засунуть гордость в карман»), аналогичного русскому «проглотить гордость».
…ни с грушки ни с петрушки, спросил его об отношении к «Нет» и Ежи Урбану… — Ни с грушки ни с петрушки (ni z gruszki ni z pietruszki) — польская идиома, аналогичная русскому «ни с того ни с сего», т. е. внезапно. Ежи Урбан (Jerzy Urban; род. 1933) был пресс-секретарём правительства ПНР, а с 1990 г. стал издателем и редактором «Нет» («Nie»; сатирический еженедельник левого толка, регулярно критикует польские власти и католическую церковь). За оскорбление Папы Римского (на тот момент Иоанна Павла II) был приговорён к условному сроку и штрафу (многочисленные законы ЕС о свободе прессы и правах человека этому, разумеется, не помешали).
…вопросы об истории, событиях связанных с нашим регионом… — Оба собеседника живут и работают во Вроцлаве.
Вы с быка свалились? — Польская идиома (z byka spadł?), аналогичная русскоязычной «с луны свалился?». Выражает удивление говорящего нерациональными словами или действиями собеседника.
облако тэгов
