Вижу много нейросетей в последнее время. Главным образом — в творчестве. Точнее, в его симуляции, которую выдают за стимуляцию. Наблюдаю за этим, принимая как есть. И прихожу к выводу, что хорошей сетевой литературе придет конец — она станет встречаться реже (при том, что даже сейчас ее мало).
Будем честны, литература – это рынок, и на нем работает принцип расклада сил. Изменение на рынке зависит от того, где сосредоточены основные центры тяжести современной литературы, кто здесь имеет больший вес и больше рычагов, а кто получает больше выгод. Когда эта система начинает меняться под воздействием извне, она сыпется, чтобы потом собраться заново.
Сейчас сетевая литература тихо, незаметно входит в фазу распада. Поляризуется. Это значит, появляются крайности. Так, до сегодняшнего дня интернет помогал отыскать своего читателя средним авторам. Теперь кого-то из них он сделает титанами, а кого-то, если не захотят адаптироваться, — убьет. Причиной станет растущая конкуренция со стороны примитивного развлекательного контента (даже в рамках одного жанра). Под влиянием такой конкуренции сетевой середняк либо примет деградацию, и станет конкурировать за внимание читателя – писать развлекательные тексты, либо уйдет в меньшинство, в более глубокую, но узкую аудиторию. Вы начнете замечать это в ближайшие два-три года – просто присматривайтесь, как редко знакомые вам писатели размещают что-то в сети, а кто из них вообще покидает площадки.
Вопрос, куда уйдет средний автор, если не захочет видеть, как в сети множатся примитивные развлекушки? На бумагу. Там ещё сохранились более высокие требования к качеству текстов. И в ближайшие семь лет они повысятся. Но о бумаге – позже. Пока нужно расставить точки в сетевой литературе.
От изменения в сети выиграет только один тип писателей. Это смышленые новички, которые прошли курсы по сторителлингу (простите за ругань) и, поняв как работают базовые законы сюжета, направят машину в написании текста (они просто обучаться тому, куда направлять). Эти ребята довольно быстро привлекут неплохую аудиторию. Проверить это тоже легко: обращайте внимание на новые имена. Незнакомые, но быстро растущие авторы – те самые «новички на допинге». Но. Так как параллельно с ними будет развиваться и сугубо развлекательная (откровенно говоря, дегенеративная) литература, им придется конкурировать с тупым контентом. И либо развиваться как полноценный писатель, работающий с бумагой, либо становиться частью примитивной сетевой массы. Среднего статуса не будет.
Теперь о тех, кто уже находится наверху пирамиды. Сильные, опытные писатели пострадают меньше. Сейчас они закрепились в традиционных издательствах, имеют вес, авторитет среди редакторов, но… могут его потерять, если будут почивать на лавках. Мастерство придется оттачивать. Потому, что скоро им будут дышать в спину те самые авторы-середняки, которых выдавила сеть.
Как и в любом кризисе, выигрывает третья сторона. Издательства. Думаю, к ним пойдет поток сильных авторов – как минимум, в числе новых, ранее не печатавшихся имен, появится больше достойных (помним, что они осваивали ремесло сами, и стали писать еще лучше, чтобы не прогнуться под машину). Вот эти ребята и пошатают слегка лавочку, на которой сейчас вальяжно развалились акулы пера.
Но не все так просто. Издательства тоже разделятся на два лагеря: крупные дома, которые продолжили работать с серьёзными писателями, не захотят разрывать с ними сотрудничество. Им придется запускать новые серии. Если успеют.
А могут не успеть. Потому что есть средние издательства, которые примут на себя поток авторов, покинувших сеть. Ведь не каждый середняк, который отказался конкурировать с примитивной литературой в сети, захочет повышать свое мастерство ради больших, диктующих правила издательских домов. Он может просто уйти на освободившийся сегмент рынка – например, в средние издательства, которые с радостью примут на себя нормальных, хоть и не блещущих талантами писателей. Такая готовность средних изд-в приять авторов – привлекательна. Поэтому середняки (даже если они быстро сделают себе имя с помощью машин) тоже будут смотреть в сторону бумаги.
В сети останутся те, кто не захочет развиваться. Они погибнут. Так же, как и среда, в которой они пустили корни. Сеть деградирует, это неизбежно. И хотя такое разделение приведёт к временному кризису, лет через десять наметившийся контур стабилизируется — и литература вновь станет собой. Возможно, мы вернем себе культуру настоящего текста. Пережив провал, хорошая литература кристаллизуется, окончательно вернет себе бумагу – и станет такой, какой была десятки лет назад.
Вывод прост. Читайте бумажные книги или, если привыкли к электронным, смотрите, выходили ли они тиражом. Ибо вскоре бумага станет единственным ориентиром приемлемого качества.
«Я никогда не рисую сны или кошмары. Я рисую свою собственную реальность» *Фрида Кало
Ранее говорил о пластичности современного хоррора. Отметил, что у нас растет интерес к самой природе страха. Это видно по публичным выступлениям наших хоррор-авторов, которые ведут лекции, чувствуя запрос аудитории. Это показательный слом. В русской литературе началось то, что ранее происходило в европейской – мы, если так можно выразиться, стали «иначе бояться». Желая испытать ужас, русский читатель теперь ищет контакта с чем-то большим, чем он сам. И авторы нащупывают экзистенциальную природу кошмара. Говорят о контексте. И масштабе: поэтому в хоррор-произведениях кошмар становится все больше космологичным.
Здесь речь не про эволюцию восприятия. Мы говорим, скорее, о возвращении к глубинам человеческой природы, которую забыли.
Страх перед самими собой ярко изобразили греки в образе Пана. Человек с внешностью козла не просто пугал людей. Он парализовал ужасом. Когда Пан выскакивал из зарослей или издавал резкий звук, люди впадали в животный страх. А те, кто хоть на миг приходил в себя, бежал без оглядки, — не осознавая, от чего именно спасается. Миф о страшном божестве наглядно показывает: ужас сидит в нас еще до того, как мы понимаем, чего боимся.
Современные русский авторы хоррора это ощущают. Они давно поняли, что кошмар – трансцендентное понятие, выходящее за рамки литературы. Поэтому, говоря о страхе, ремесленники пера все чаще касаются того, что составляет саму нашу суть. Но, подводя читателя к испугу, они вынуждены считаться с законами литературы. А мы шагнем дальше. Ведь, чтобы понять природу кошмара, глупо ограничивать его рамками какого-то жанра.
Здесь вообще стоит задуматься, насколько реалистичным должен быть хоррор, чтобы нас по-настоящему настращать. Пугает ли он нас потому, что реалистичен? Или хоррор как культурное явление возник из-за того, что сама реальность появилась благодаря ужасу? Если уж совсем проще, то что первично, а что вторично: реальность или кошмар? Чтобы понять это, нужно залезть глубоко внутрь себя самих.
Вспомним наш первый пережитый кошмар.
Что пугает ребенка? Он может бояться фантастических существ типа приведения или чудовища из книги / экрана. Но они – плод фантазии, имеющий конкретный образ. Конечная мыслеформа, которую может выдумать лишь сознание. Бессознательный ужас, напротив, лежит глубже. Ему чужда всякая объективация. Пример с Паном подтверждает, что сильнейший кошмар мы испытываем перед тем, что непознаваемо. В детстве опыт контакта с непознаваемой угрозой – это шорохи, тени. Это пугающие сигналы «с той стороны»: из шкафа, из-за угла, из коридора. Из большого пространства, которое сжимается над нашей кроваткой.
В младенчестве наш мир ограничен этой условной кроватью с перилами. Мы не вылезаем за ее пределы. Откуда тогда маленький человечек вообще знает, что рядом может быть нечто пугающее, если еще не видел ни монстров, ни реальной угрозы? Он не способен их даже придумать (сознание не сформировано до конца). У младенца не было контакта с чем-то пугающим (в нашем понимании), — но страх уже присутствует. Почему?
Потому, что опыт кошмара на самом деле уже был пережит. Человечек испытал ужас раньше, чем понял, что есть такое — эта наша с вами «реальность», большое пространство, которое сжимается вокруг кроватки. В детстве ребенок не знал, что оно собой представляет, а уже испугался. Когда он успел? Ответ прост: до рождения.
Мы забыли этот кошмар. Хотя психика помнит.
Представьте, что вы дремлете в теплом, уютном коконе. Его стенки упругие, мягкие. Все кормит вас. Даже, когда спите. Вы еще не знаете, где находитесь, но четко уверены: место, где вы сейчас — абсолютно безопасно. Но вдруг по кокону проходит ток, его упругие стенки вздрагивают, сжимаются — и давят на вас. Границы привычного мира трещат по швам. Разрываются, заставляя пространство вытолкнуть вас куда-то, где холодно. Стенки уже не давят. Они душат. Боль усиливается. Нежный мир рушится, и на голову обрушивается кошмар гибели.
Все это испытывает младенец, выходя из утробы матери. Он еще не сформировался как личность. У маленького человечка нет собственных мыслей. Он еще даже не появился на свет, и до конца не получил опыт контакта с реальностью. Но человечек уже испытывает ужас, потому что мир, в котором жил – исторгает в неизвестную Пустоту.
Мы соприкасаемся со страхом и кошмаром еще до того, как окончательно приходим на свет. Возможно, корень страшных историй, которые мы читаем — это желание, вернувшись к кошмару, заново переварить травму боли, полученную при рождении. И вернуть контакт с миром, где было хорошо. Вернуть утраченный Рай. Только, почему-то, Там было темно.
Тьма была нашим Домом. А ужас нам нужен, чтобы вспомнить.
Теперь мы спускаемся еще ниже, на более низкие этажи нашего подсознания. Откройте по ссылке дверь в черную комнату — и скажите, что пробуждает в человеке животный ужас? Какой страха из личного опыта вы запомнили ярче всего? Что заставляет вас возвращаться к темам ужаса в литературе? Ответьте на вопросы. Вас ждет анкета-зеркало. В будущем она отразит на своей поверхности страхи, которых вы привыкли не замечать. И ужас заговорит нашими голосами.
Ранее я обозначил столпы, на которых строился современный русский хоррор. Упомянул, что появляются новые темы, долго не характерные для отечественного жанра. Действительно, благодаря ним мы лучше постигаем природу кошмара. Однако это не значит, что жанр хоррора крепок. Говорить о его зрелости в России пока рано: традиции литературного ужаса у нас нет.
Традиция не возникает сама по себе. Её основа — преемственность, которой трудно обойтись без школы. Чтобы родилась школа, должно смениться несколько поколений авторов, работающих в одном направлении и опирающихся на схожие ориентиры. Эти ориентиры могут быть системой или личностью.
Исторически сложилось так, что системы хоррора в России не было. Поэтому стержнями жанра становились конкретные авторы. На ум приходят Гоголь, Булгаков. Но кроме них рядовой читатель больше никого не вспоминает (если вообще знаком с другими именами). Хотя также были: Сологуб, Андреев, Ремизов, А. Толстой. Этих писателей знают гораздо меньше. Между тем именно они написали одни из самых страшных русских произведений. Взять хотя бы «Семью вурдалаков» (А. Толстой) — жуткий рассказ, для многих страшнее "Вия". Или «Занофу» (А. Ремизов) — чуть ли не экзистенциальный хоррор, показывающий бессмысленность человеческого бытия в деревне. По глубине эти авторы не уступают, а в части ужаса превосходят более известных коллег.
Почему же запомнили Гоголя? Не потому, что он был первым. В ту же эпоху жил и Загоскин, подаривший нам «Вечера на Хопре», и Сомов, создавший «Киевских ведьм». Дело в том, что Гоголь сумел попасть в боль времени. Он использовал хоррор не как цель, а как приём для рассказа, важного публике. Мистика у него была не жанром, а способом подсветить нечто более зудящее в мозгу читателя (например, мелочную жизнь помещиков и столичных чиновников).
Поэтому одного имени недостаточно. Чтобы все пришли к созданию традиции, равняясь на условного «Гоголя», мало и современников, готовых идти по его стопам, ибо их таланта тоже не хватит. Нужна преемственность, которая держится на заимствовании — с опытом новаторства. Только так формируется традиция. Она требует времени, когда темы, образы и техника культивируются на протяжении нескольких поколений разными авторами — под разным углом.
Увы, русский хоррор развивался волнообразно. Он больше обновлялся, чем копировался. Хоррор-техника, едва оформившись как метод, сменялась новой модой — и теряла актуальность. В результате жанр не умирал, но и не креп — его держали на себе фигуры масштаба Гоголя и Булгакова.
Чтобы жанр стал традицией, такие фигуры должна (временно!) заменить школа. Школа — это не только сюжеты, которые отвечают на вопрос «о чем сейчас популярно». Но это также методы, принципы, инструменты, методология. Без методологии — нет системы. Без системы — нет традиции.
Благо, сегодня мы стоим на переломном этапе. Пока русский тёмный жанр не превращается в школу, но уже начал обрастать техниками. Происходит так не потому, что стало больше авторов, пишущих о страшном, и не потому, что читатели внезапно массово заинтересовались ужасами. Это результат грамотной работы платформ.
Запрос на пугающее был всегда — в той или иной форме. Но впервые появились площадки, которые не просто собирают тексты, а культивируют жанр. Они проводят конкурсы — регулярно. Некоторые из них уже фактически стали кузницей авторов. Те, кто проходит через конкурсное сито, получают критику на свои работы, публикуются и становятся жюри для следующей волны участвующих. Возникает горизонтальная связь: опыт, переданный через текст. Формируется возможность учиться — на примере чужих сильных работ.
Раньше так не получалось. Приходилось сравнивать несравнимое: Гоголя с Сологубом, Сологуба с А. Толстым. Но каждый из них писал о разном и, что важно, по-разному. Теперь мы способны выстроить «средний портрет» автора ужаса — с конкретными признаками и техниками. Этот подход может выстоять. Ведь конкурсы идут годами: ели один исчезнет — другой продержится. Так формируется отбор, который укрепляет наиболее сильные лит. площадки.
На наших глазах рождается способ формировать литературную когорту. Именно здесь показываются зачатки преемственности.
Мы на старте большого процесса.
Хоррор в России начинает превращаться в литературную традицию.
Что вы думаете о рождении русской хоррор-традиции? Ступайте по ссылке — и скажите, какая из проблем сегодня актуальна для жанра? Какой путь развития хоррора считаете продуктивным? Что укрепит к нему интерес массового читателя? Ответьте на вопросы
Зависимость хоррора от историзма – следствие ранних, более масштабных тенденций. Современная литература и «серьезное» кино некоторое время (с начала нулевых и до конца 2010-х) развивалась на столпах историзма, как часть коллективной памяти: культивации старых, тяжелых времен, боли и страданий отцов и матерей – людей, построившие страну. Это было нужно гос. машине, чтобы сформировать идеологию новой России. И к моменту, когда хоррор начал оформляться как самостоятельное направление, массовый интерес к истории был уже сформирован и устойчив.
Поэтому нашим авторам нужно было встроиться в этот запрос: использовать исторический сеттинг, выстраивать атмосферу на узнаваемых культурных кодах. Отметим, что историзм чаще всего служил фоном. Он не был центральной, смыслообразующей конструкцией многих сюжетов. И хоррор-элементы большинства «исторических» рассказов легко могли быть перенесены в современность без потери идеи. То есть, историзм давал форму, а не содержание.
Слегка иначе у молодого хоррора складывалось с фольклором.
Интерес к нему родился чуть ли не с начала появления современного жанра. Однако ценность фольклора не так сильно транслировалась идеологической машиной (чтобы не отвернуть молодые поколения «нафталиновым старьем» родной культуры). Поэтому авторы, работающие с нарративом русских сказок и преданий, чувствовали немного больше свободы. И хоррор, поднявший голову приблизительно в это же время (2010-2015 гг) начинал работать именно с деревенским сеттингом. Порой, даже сегодня «…в литературе мы видим избыток типично отечественной нечисти, да еще и в привычном ей антураже. [Эта] приевшаяся фантазийная старина с деревенскими избами, где что-то обитает…», — говорит Д. Бобылева.
Однако среда развития жанра – не то же, что его родословная. Отцы современного русского хоррора росли и формировались в другом контексте. Последнее поколение писателей, создающих жанр таким, каким мы его видим, начали знакомство со страшной литературой в 70-80 хх. На примере зарубежных (!) книг и фильмов ужасов. И лишь некоторые – в 90-х, при проникновении в Россию низкопробных образцов зарубежного жанра (собственно, именно поэтому идеология взяла курс на национальную историю), хотя была среди зарубежного ужаса и крепкая классика.
Но, под каким бы влиянием не формировались авторы современного русского хоррора, им нужно было учитывать контекст, в котором пишешь. Они «вынуждены» были интересоваться тем, что пугало наших предков. Поэтому, под влиянием нескольких факторов, рассказы и романы, привязанные к национальным образам страха, стали необходимостью.
Лишь ближе к началу 2020-х интерес сместился. Читателей начала интересовать не столько культурная оболочка страха, сколько его природа. Историзм и фольклорная составляющая в хорроре ослабли. Постепенно усилилось внимание к более приземлённым и социальным формам ужаса: преступники, маргиналы, бытовое зло. Хоррор зашёл на территорию социальной прозы. Он отошел от прямолинейных пугалок, и уже несколько лет движется в сторону более сложных тем. Монстры, в привычном виде, появляются всё реже. Вместо них — человек как источник угрозы: маргинализованный, одичавший, одержимый. Или же природа — как стихия, неподконтрольная нашей воле.
Усилился интерес к природе страха как такового. Вслед за историями о маргиналах стали появляться рассказы об иной, абсолютной природе ужаса. Так обретают плоть ранее не свойственные русскому хоррору темы. Теперь кошмар все чаще изображают как нечто космологическое. Например, появляются сюжеты о чем-то жутком из глубин мироздания – развивается космический ужас.
В этом направлении интересен не только рост числа историй. Важен характер роста: космические хоррор-сюжеты появляются как у признанных в сети чтецов, сделавших имя на жанре, так и на отдельных аудио-каналах, «специализирующихся» именно на космическом ужасе. Это говорит о растущем интересе к экзистенциальной природе кошмара: страху перед чем-то большим, чем есть ты сам.
Как результат, в рассказах популярных авторов все меньше «типично страшного». Современный жанр показывает пластичность. Он меняется. «Хоррор и триллер – пример тому, что литература… стремится выйти за любые рамки. Темные жанры — инструменты в нарушении табу», — как сказала А. Саратовцева. Действительно, выходя за привычные границы, мы лучше постигаем природу кошмара. Осознаём, почему он так нас притягивает.
Приглашаю углубиться. Поделитесь мыслями по ссылке, почему в русском хорроре так часто используется исторический фон? Почему в нашем жанре популярен фольклор? И какие изменения в жанре вы замечаете сильнее всего? Ответьте на вопросы. Вас ждет анкета-зеркало. В будущем она отразит на своей поверхности страхи, которых вы привыкли не замечать. И ужас заговорит нашими голосами.
облако тэгов
