Юмореска, вполне проходная для американской литературы, на тему взаимоотношения белых и чернокожих, но замеченная в антирасистском Советском Союзе и поэтому ставшая одним из немногих образцов городской фэнтези, просочившимся через цензурные барьеры. Белый убийца чёрного конкурента оправдан судом, ведь единственный свидетель — чёрная старуха-ведьма, а вот судья тоже белый, да и убийца — активист того самого ку-клукс-клана. Ку-клукс-клановцы расправляются со старухой и охраняют своего приятеля, ведь тот боится исполнения её проклятия, но оно его настигает:

Наверное, самое интересное в этой книге — рассказ Карла Брокмана о своей жизни и лихих приключениях как наёмника в Конго и других местах.

«Ну я-то всегда готов, я солдат, завербованный его величеством долларом, а также ее величеством маркой, а также его превосходительством фунтом, и избавь нас Господь от ее преподобия итальянской лиры, ибо считать до миллиона не умею, а приземлись я не в Мадриде, а в Риме и обменяй доллары на лиры – сразу стал бы миллионером. А итальянским миллионером я быть не хочу».

Этот вставной рассказ интересен, весел, циничен, лишён идеологической болтовни. Брокман поэтому вызывает симпатию:

«Ты спрашиваешь, не боялся ли я идти на убийство? Не мучился? Совесть и прочее? Смотря что считать боязнью… Страшно было влипнуть, ясно. Но бояться нужно было больше этому господину, которого я не знал даже, как зовут, и про которого Алоиз, для того, кстати, чтобы моя совесть не слишком страдала, сказал, что он очень, очень плохой человек, по нем даже не вздохнет никто, а все будут рады увидеть его в гробу. Вот я заодно и насчет совести объяснил, но если этого тебе мало, скажу еще вот что. Убивать одних по просьбе других – это же моя профессия, я к тому времени уже три года только тем и зарабатывал. Получается, что совесть здесь ни при чем. А три тысячи долларов на дороге не валяются. В Африке за такие деньги надо три месяца потеть. А тут один выстрел… Нет, про совесть не будем рассуждать. Банкиры же спокойно спят, правда? У богачей аппетит хороший? А чем они лучше меня? Сами стрелять не умеют? Так за них стреляем мы. Вся разница… О совести пусть пекутся попы и монахини, а нам жить надо».

Пронзительный рассказ о кровавом крещении Польши королём Мешко, которому вдруг «открыла глаза» молодая жена-чешка... Как всегда у Прозорова, полное проникновение в психологию героев, яркий, эмоциональный язык, словно пламя факела вспыхнуло и высветило людей из тьмы прошлого...

«Пионерская Правда»...

Выписывал до лета 1991 года. Даже не знал, что потом она прекратит существование.

В своё время выписывал отец, читавший там Александра Ломма «Ночной орёл».

Сама по себе газета так уж интересной не была. Кажется, в начале был в ней упомянут даже голодающий доктор из США. Только иногда в ней проскакивали маленькие интервью с мальчиком из Прибалтики, пишущим фантастику (где ты сейчас, стал ли писателем?), и т.д. Были объявления о международных конкурсах рисунка в ООН и, в принципе, в них вполне себе можно было поучаствовать, авиаконверт в США не был дорог.

Газета активно поддерживала детское творчество, например, помню фантастический рассказ Влады Гук из Казахстана, интересный и закрученный, долго его хранил.

Зато вот заветная последняя страница... За то время, что я выписывал, я успел прочесть Александра Тюрина «Программируемый мальчик» — такой советский перестроечный киберпанк, местами интересный, местами неубедительный, повесть Кира Булычёва «Тайна рабыни Заури», а потом её продолжение, относительно неплохие, хоть и не шедевральные в цикле про Алису Селезнёву, а ещё несколько повестей Владислава Бахревского, из которых выделю крайне удачные славянское фентези/магреализм «Златоборье», я его бережно сохранил, потому что был очарован, и вестерн о животных «Повелитель пампы», который, к сожалению, не сохранил, о чём грущу. Была также грустная повесть Вадима Носова о воюющей молодёжи Никарагуа «Таякан». Жалею, что не вырезал все.

А ещё запомнился конкурс от Алана Гарнера — отрывок о касании к стене пещеры, а дети должны были отгадать, про что повесть. А в 1991 году, уже к концу моей подписки, да и самой газеты, эту повесть «Волшебный камень Брисингамена» напечатали. Вполне нормальное фентези, которое стоило издать в 1970-х, благо оно не несло в себе ничего, противоречащего моральным нормам. Вообще, иностранных рассказов не хватало. Был бы я её редактором, делал бы газету в те годы толще и отводил бы под прозу оба оборота последней страницы.

Жаль, что нет хорошей толстой литературоведческой монографии о газете. Может быть, стоит начать поиск и сканирование номеров всем миром?

Спасибо тем, кто её делал, и привет тем, кто её читал в те же годы!

Да, абсолютно скучная соцреалистическая книга — беспомощная и неинтересная. Тратить на неё время — себя не уважать. Нет в ней ничего прорывного, яркого, красивого, тем более, эпохального, да и что мог склепать бывший сталинский оберпропагандист? Это именно производственный роман с дискуссиями на эту же тему, фактически длинная передовица, к которой, как полагалось, наспех пришиты, словно рукав у плохого местечкового портного, отношения главных героев. Обычно читатели того времени пролистывали про производство и вычитывали только любовную линию. Но бесконечные обсуждения о борьбе хорошего с лучшим и её портят. Да и описывает чувства мужчины и женщины автор крайне слабо, неумело, в силу собственной ориентации. Такое называли «прочётной книгой». Согласен, что все персонажи дружно говорят голосом автора, думают мыслями автора и чувствуют его чувствами. Язык книги — такой разудалой трёп. Стругацкие его подхватят — у них все герои говорят этим одинаковым трёпом, сначала это производит впечатление бойкости стиля, а потом ощущаешь, что не могут так говорить люди разного пола, возраста и происхождения, из книги в книгу. У Булычёва, для сравнения, разные герои говорят по-разному.

И что, вот это вот унылое казённое чтиво реально дало название эпохе? Это же симулякр, когда книга вообще ничего не представляла из себя, но все ахали и говорили: «Ах, «Оттепель«!» Там заложено столько глубинного смысла! Это целый манифест!» Или в этом и заключался феномен Ильи Эренбурга, когда сплочённое, преданное ему и обязанное ему окружение соплеменников, протеже, любовников создавало на ровном месте образ очень глубокого, тонкого и высоколитературного писателя, стоявшего на голову выше прочих???

Как бы это сказать?

«Тля» написана тяжёлым неудобосваримым квазитолстовским языком в духе Леонова и Фадеева, который казался тогда необходимым для романов.

Весь сюжет сводится к противостоянию носителей идей, поэтому не особо интересен. В силу этого читается крайне тяжело, но это же самое можно сказать и об «Оттепели», автор которой, баловень судьбы, сталинский оберпропагандист Эренбург, точно и узнаваемо выведен в образе вождя группировки художников Льва Барселонского, который когда-то жил в Европе, потом вернулся в СССР и теперь изредка радует критиков своей новой работой. Его излюбленный лозунг: «Искусство не знает границ», что сам он понимает своеобразно. Кажется, даже есть намёки на гомосексуальную манерность сибарита Эренбурга. На художников были перенесены черты писательских и окололитературных деятелей, в силу этого они получились узнаваемыми. И для себя самих в том числе. А узнав себя, они обиделись не на шутку.

Уголовные типы, дельцы, прохвосты, как обиженно заметил Андрей Синявский, составляют в романе мощную организацию внутри искусства, этакую всесильную мафию, гласно и негласно управляющую эстетической жизнью страны. Для продвижения себя любимых регулярно устраиваются сговоры-совещания, что делать с той или иной неугодной личностью, как ломать её судьбу. Они экономически преуспевают, строят роскошные дачи, пьют коньяк, тогда как прочие художники бедствуют, влачат по преимуществу нищенское существование и занимают на жизнь деньги у благоденствующих космополитов. Последние, оказывается, проникли во все поры о6щества, завели покровителей, добились высоких постов, влиятельного положения. Разорвать их сети трудно, почти невозможно. Шевцов точно подметил, что при этом содержание космополитских картин строго идейно, не придерёшься. Неудивительно, что Синявского такая изображённая обличительная картина, ударявшая по влиятельным литературным бонзам, предельно возмутила, он объявил роман пасквилем. Его поспешно замолчали, потому что в писательской среде СССР, проникнутой духом интернационализма, таких позорных явлений не бывает и быть не может. Вообще-то книга сыграла бы некую значительную роль в литературном и культурном процессе и его очищении, будь она легче, увлекательнее написана, а не в духе производственного романа о борьбе хорошего с лучшим.

Известный полтавский историк-архивист и краевед Вера Никаноровна Жук предлагает свою локализацию битвы Витовта

Главный герой в Карпатах сталкивается с таинственной Зоряной, которая оказывается мавкой. Он становится свидетелем шабаша... нет, просто празднования местных духов, среди которых Щезник и Чугайстер. Лет в двенадцать мне этот рассказ дико нравился, сам хотел писать в этом же духе, рисовал к нему иллюстрации. Но не слишком ли он напоминает «Шотландскую легенду» Щербакова, только в другом антураже???

Очень светлый и увлекательный сборник, понемногу из малых циклов и внецикловых рассказов Кира Булычёва. Каждый из них по-своему красив и увлекателен, отличаясь булычёвским изяществом, слабых и проходных нет.

Рекомендую всем симпатикам Ирландии и ирландцев, ведь именно туда едет героиня узнать свою собственную историю. Тайны прошлого могут быть невероятными и даже неприятными, не так ли?

Ух ты, оказывается, завораживавший меня в детстве роман из «Науки и жизни» про непокорённый Новгород и борьбу с монголами издан полностью! Надо прочесть. Отчего «Наука и жизнь» не напечатала весь роман?

Если у Адамова главным довоенным врагом были хладнокровные, жестокие, высокотехнологичные, не уступавшие Советскому Союзу японцы, то в альтернативной истории Гребнева — это вовсе не австриец, но венгерский унтер-офицер Петер Шайно, ну а японец Курода у него на побегушках.

«У Петера Шайно были свои министры; назывались они «архиепископами», а министерства и ведомства, которыми они управляли,- «епархиями». Епархия воздушных сил «апостола Петра» возглавлялась архиепископом Гастоном Кошонье, известным французским политическим авантюристом, основателем партии «боевых хлыстов». Во главе епархии бронетанковой стоял бывший полковник чернорубашечников, Ансельмо Граппи, последний папа римский. Епархией военно-морской заправлял Курода, азиатский барон. Шпионажем, диверсиями, провокацией ведала особая разведка Лиги, названная Шайно «епархией святого духа». Во главе этой епархии стояла какая-то таинственная личность — Лилиан. Это имя было у всех на устах, оно не сходило со страниц газет, но никто, кроме самого апостола Шайно, не мог похвастать, что он знает или видел главу апостольских шпионов и диверсантов. Никто толком не знал: Лилиан — это имя, фамилия или кличка? Не только о национальности главы апостольских шпионов ничего не было достоверно известно, но даже пол архиепископа разведки вызывал споры: многие буржуазные репортеры утверждали, что Лилиан — молодая красивая немка».

Более того, Гребнев предвосхитил альтернативноисторическую или криптоисторическую идею Новой Швабии — тайной базы в Антарктиде, где на протяжении многих лет скрываются немецкие национал-социалисты во главе с фюрером Адольфом Гитлером. У него фашисты коварно прячутся на дне моря. Ещё и порабощённое племя онкилонов, тьфу, южноамериканских курунга — он что, с Серрано переписывался тайком?

Если быть злым, то католические фашисты Гребнева сильно напоминают... тот строй, который он отстаивал. Коммунистический. В котором семинарист Сталин, вообще не служивший в армии, провозгласил себя генералиссимусом и единственным настоящим апостолом Маркса, Энгельса и Ленина. В котором министры получили странные названия наркомов, носили загадочные (любители Климова, молчать!) кубики и ромбики, и у всех них было сомнительное прошлое. И везде был знак звезды. Звездовики! А лет через десять после выхода футуристического романа Гребнева Сталин и вовсе будет претендовать на роль объединителя православия, упразднителя унии и т.д.

Сильно ощущается, что автор начинал как сатирик. Социально-политической сатиры слишком много. Обильное описание технологических достижений опереточного ближнего будущего немного засоряет восприятие неплохо закрученного сюжета. На один раз для позднесоветского подростка, под настроение.

Как ни странно, после бравурной «Арктании» с коварным венгерским унтер-офицером Золтаном Шайно на дне моря, эта не слишком сильная повесть произвела на меня гораздо более благоприятное впечатление. В ней нет футуристических фантасмагорий. Неплох язык. «Какой я мельник? Я ворон здешних мест».

Да, карикатурные эмигранты, жалкие оставшиеся в СССР «бывшие дворяне», потомки древних родов, и коварные аферисты-иностранцы, чем-то напоминающие Бендера и Воробьянинова, да, идеально-правильная молодёжь, которая и впрямь могла быть идейной, заидеологизированной в ту пору. Почему-то напоминают они творчество и литературных питомцев Гребнева — Стругацких, и Аксёнова. Опять прорвалось сатирическое прошлое автора. Но герои яркие, и интересна сама по себе идея поиска знаменитой «либереи» Ивана Грозного как основа сюжета. Почему она не была экранизирована? Книга примечательна как образчик — притом, далеко не худший, условно читабельный — того, что печатали у нас в 1950-1960-е годы под видом остросюжетной литературы. Чтобы сравнить с англо-американскими книгами тех же лет, которые в большинстве своём не выглядят устаревшими и не пережившими своё время.

Книга, которую смело можно рекомендовать для начального чтения по славянской мифологии. Написана хорошим стилем, неокоммунистические взгляды автора почти не проглядывают. Здесь нет ни воинственного атеизма, ни борьбы с национализмом. Стоит по уровню намного выше писаний воцерковленной Левкиевской из Института славяноведения, Клейна или Барковой.

Научность текста весьма высока. При этом автор лишён необдуманного гиперскептицизма, свойственного, например, донаучной толстовщине. Он положительно относится и к идеям Бориса Рыбакова, и к теории основного мифа Вячеслава Иванова и Владимира Топорова, и к метким наблюдениям Бориса Успенского. Он не борется с «кабинетной мифологией», в которую полагается записать почти весь славянский пантеон. Сильной стороной книги является глубокое знание историографии, обращение к трудам Фаминцына, Нодило, Гануша, Брюкнера и другим в качестве источников фактов, владея иностранными языками, он не ограничивается русско- и украиноязычной литературой. Минус тот, что не учтено более новых польских, чешских, македонских, белорусских и других публикаций. В конце книги — неплохой свод первоисточников в переводе Дмитрия Дудко.

После прочтения можно рекомендовать, например, книги Богумила Гасанова, Юрия Писаренко, Эдварда Зайковского, Сергея Санько, Николая Михайлова, Радослава Катичича, Никоса Чаусидиса, Иванички Георгиевой, Милены Беновской-Собковой, Станислава Былины и других.

Одна из первых книг Михаила Серякова на тему мифологии. Она уступает его трудам о Голубиной книге, но интересна оригинальным подходом и многочисленными важными находками и наблюдениями. Автору свойственно замечать то, мимо чего проходили другие. Обращать внимание на неожиданные свидетельства его правоты. Но некоторые его тезисы, например, связь Сварога с гончарным ремеслом, явно нуждаются в пересмотре или обосновании.

Отличный сборник, соединивший под одной обложкой три наиболее пронзительных и убедительных бестселлера Льва Прозорова (Озара Ворона), безвременно ушедшего от нас историка и писателя, автора многочисленных научных статей и научно-популярных книг, а также романов и рассказов. О балтийских славянах — тех самых варягах, пришедших в Новгород и Киев. О войнах Руси на Кавказе и возникновении Тмуторокани. И о древнеславянском и индоевропейском наследии в былинах. Книги Прозорова учат критично относиться к идеологическим постулатам, думать, мыслить, исследовать. Следует отметить, что многие наблюдения автора признаны в современном былиноведении, даже теми, кто был его научным оппонентом. Можно смело порекомендовать для ознакомления с темой. Вечная память Озару!

Весьма неплохая книга, интересна как памятник становления Круга Языческой Традиции в контексте восточнославянского традиционализма, и могла бы даже быть порекомендованной в качестве научно-популярного чтения для введения в тему. Довольно интересны яркие версии и предположения по поводу Велеса. Убедительны размышления о троемирье, тем более, что навь в качестве простонародного, нехристианского названия Нижнего мира фигурирует, например, в интермедии Митрофана Довгалевского в XVIII веке. Можно ссылаться в серьёзных трудах.

Минусы — сыроватость по сравнению с книгами покойного Алексея Наговицына об этрусках и хеттах, невнимание Дмитрия Гаврилова к такому богу, как Перун, о нём рассказано мало. За бортом осталось много первоисточников — украинских, например, Бартоломей Зиморович, российских, например, житие Варнавы Ветлужского, польских, например, Лукаш из Великого Козьмина, болгарских, македонских, чешских, словацких, словенских, лужицких. Пожалуй, чужды и литературные вставки о русалках, хотя и они безвредны по сравнению с опусом печально знаменитого Льва Клейна. Но в целом книга интересна и заслуживает всяческого внимания.

Это отличный рассказ. Своего рода ответ Брэдбери и Толстому. О том, что главное — не забывать придуманные в детстве миры и первую, детскую любовь. Потому что эти миры могут оказаться настоящими.

«Может, потому мы и находим только голые, безжизненные планеты, что сами их забросили в детстве. Мы сами убили на них жизнь, Гриша. Мы выросли и перестали придумывать. Ничего, кроме лысины с кратерами, представить себе не можем. Вот и все наше терраформирование. Но меня это не устраивает».

И там тебя ждёт твоя любовь. Твоя княжна из детства. Она сбежала туда от реальности, которую не могла вынести. И ты её найдёшь и больше никогда не бросишь. А эту историю, как ты её нашёл, будешь рассказывать как сказку вашей маленькой дочери.

Любимая книга, доставшаяся в память о родственнике, которого больше нет, часто перечитываемая. Очень удачный сборник. Джордж Смит, которого невозможно забыть, Гамильтон, любимый автор моего поколения, Ле Гуин, которая в этом произведении даже не сильно левацкая.

Лучше всего было выписывать сие приложение к «Сельской молодёжи» из села и будучи партийным. Пухлые, плохо склеенные томики в унылых обложках мрачных цветов с разной солдатнёй и матроснёй с гранатой на обложках, пять из шести которых были заполнены дедывоевабельной лейтенантской и тыловой прозой. Выспренной, пафосной, бессюжетно-героической, отдающей вонью портянок и кальсон. Читать её не имело смысла, да и было невозможно. До «Искателя» «Подвиг» явно не дотягивал. Впрочем, иногда все эти окопы Сталинграда разбавляли неплохие милицейские детективы, вроде братьев Вайнеров или Карлова, и подвиги советской разведки и контрразведки в исполнении незаменимого и преданного Родине Юлиана Семёнова типа «Тасс уполномочен заявить» или «Приказано выжить».

Но речь не о них, а о том заветном шестом номере, ради которого и совершалась подписка и из-за которого приложение и было дефицитным. Итак, внимание. Шестой номер. С зарубежным детективом, где была лихая бондиана Богумила Райнова, крутые нуарные детективы Рэймонда Чандлера, Дэшила Хэммета и Джеймса Хэдли Чейза, Станислав Лем в роли интеллектуального детективщика, обаятельные политические триллеры Вольфганга Шрайера о Латинской Америке. И это было чудо. Даже обложки цветные.

К 1990 году «Подвиг», ещё не избавившись от всякой перестроечной тендряковщины, начал печатать Эдуарда Тополя, а также половину номеров посвящать Чейзу и прочим зарубежным талантливым писателям. И стало очень даже читабельно.

Откровенно говоря, порнографическая повесть с сентиментальным предисловием от автора. Именно, что не эротическая. Из альманаха «МетрОполь», набитого ярко порнографическими произведениями. Не всё, что про школьников/пэтэушников, годится для школьников. Так-то читать можно один раз, если нет ничего другого. мальчик, девочка, их разлучают, девочку знакомят с другим парнем, постарше и солиднее. Описывается всё, что они делают, видят и слышат, с откровенными сценами, в которых читателя явно должно было возбуждать слегка антисоветское содержание. В 12 лет оно мне было неинтересно, в отличие от публикуемых в этом же журнале Флеминга и Хайнлайна, лет в 17 я это голобабие и щупанье друг друга перечитал, но тоже бурного восторга не вызвало. Зачем это было перепечатывать? Явно произведение не для подросткового журнала...

Это был очень интересный, обещавший стать стильным журнал. Выписывал я его только в 1990 году, и вот почему. Номера его принялись ходить не вовремя, не по порядку, хотя пришли все. После этого никто не ожидал, что на следующий год он будет издаваться исправно и по календарю. А жаль, потому что подборка авторов снова была неплоха. Издавался он на красивой бумаге, много цветных иллюстраций. Был немного перегружен мрачными репортажами о проблемах молодёжи, типично перестроечными, и статьями о музыке разных российских рок-групп, о которых я понятия не имел. Была пара-тройка фантастических рассказов. Проскочила полупорнографическая, а то и вовсе порнографическая повесть Петра Кожевникова из жизни молодёжи. Проскочил старательно редактированный папашей дневник Анны Франк, сам по себе не вызывавший ужаса, но явно лишний. Немного библейских преданий. Были любопытные «остросоциальные» повести от издателя Альберта Лиханова и Валерия Алексеева, они мне, в принципе, понравились, несмотря на «перестроечную» мрачность концовок, потому что были живо написаны. Но главными были не они, а юморной «Мой дедушка — памятник» Василия Аксёнова, Тэффи, Высоцкий, а также отличный перевод «Гражданина Галактики» от Илана Полоцка в трёх номерах, кажется, первый полный, но ему не повезло — в промежуточном номере сократили пребывание Торби на финском корабле торговцев! Ну и, конечно, лихая «Операция «Гром»» Яна Флеминга. Это было восхитительно. Ещ' был неплохой рассказ Ива Дермеза. В следующем году был Булычёв и другие яркие публикации, но те номера я просто брал в заводской библиотеке. Ну что сказать? Журналам того времени не хватало сил избавиться от «перестроечности». Не писать про чернуху, не писать про неё вообще, заменить всё это рассказами и стихами про «нас» или для «нас».... Но всё равно, журнал бы замечательным!

Журнал, который умело сочетал красивые материалы о селе с публикацией интересных переводов, в том числе в последние годы Рэймонда Чандлера и Гарри Гаррисона. В 1980-е публиковал много советской приключенческой литературы о ЧК и НКВД, в принципе, сносной, — Ростислава Самбука, Юрия Кларова. Попадались и патриотичные статьи о старине и этнографии, хотя и не так часто, как в «Науке и жизни». Из скучного — критика гнилого Запада, иногда с забавными подробностями о западной культуре. Разумеется, можно было и лучше, не хватало исторических повестей. Выразительный журнал, со своим стилем. К нему полагалось неплохое и сложно выписываемое приложение «Подвиг» — пять томиков, преимущественно скучной военной прозы, зато шестой заполнялся западными детективами.

Интересный журнал, печатавший смелую прозу о старших подростках, студентах и молодёжи — про трогательную первую любовь, конфликты молодых душ и всё такое прочее. С красивым фирменным знаком — линогравюрой литовского графика, заслуженного деятеля искусств Литовской ССР Стасиса Красаускаса «Юность» (1961). Здесь попадались невоенный и пока ещё не хазаролюбивый Борис Васильев, Галина Щербакова, Анатолий Алексин. Один раз напечатали перевод Тура Хейердала про поиски Дильмуна. Это всё старательно переплеталось. В год публикации Булычёва не выписывалось, а жаль. На 1989 год журнал стал... скучноватым. Филип Дик с реалистичной повестью о наркоманах сейчас читается уныло. Василий Аксёнов оказался нечитабельным. Юрий Поляков был весьма ничего. Какие-то космополитические мемуары с унылыми фотографиями носатых родственников из семейного альбома. Рассказ об Афганистане, такое-сякое. Не было чего-то глубокого, про Родину, про былое, про Русь. Ну вот почему? Разве нельзя было печатать интересные материалы, переводы фантастики и детективов? И журнал утратил свою прозрачно-прекрасную берёзовую молодёжность.

Покупал с 1987, выписывал с 1988 по 1991 год. Яркий, своеобразный журнал. Его сильной стороной были публикации красиво иллюстрированного Владислава Крапивина и Эдуарда Успенского. Кира Булычёва печатали скудно и мало, не знаю, почему. Интересными были Евгений Велтистов, Сергей Баруздин, Юлий Даниэль, Сергей Иванов и Владимир Малов. Мрачноватой была Лия Симонова. Маловато было про Киевскую Русь и прочие исторические темы. Интересными были рассказы о книгах, стихотворениях и картинах. Покойная ныне Серафима Никитина превосходно написала про языческое мировоззрение в фольклоре. С приближением к 1991 году прорывались абсурдистская перестроечная проза, сейчас скучноватая, совершенно неуместные в детском журнале темы Холокоста, и пропаганда религии, часто в сочетании с ленинизмом, естественно, от вездесущего и шустрого ассирийскобородого Александра Меня.

Помню письмо в редакцию от ребёнка из Магадана с просьбой напечатать «три повести о Малыше и Карлсоне шведского писателя Лингрода». Богемная редакция даже напечатала его, сопроводив ехидным комментарием, что, мол, разных писателей знаем, и шведскую писательницу Линдгрен знаем, а Лингрода не знаем. Сопроводили картинкой. Пресыщенные жители столицы, которые крутили носом и выбирали обложку покрепче да покрасивее, даже не понимали, что за пределами Москвы эти книги не купишь, дети только видят Карлсона везде — на открытках, календариках, линейках, в мультфильмах, а книг не читали. Они не нуждались в том «стёбе», которым редакция наполняла журнал.

Изредка переводили нечто интересное западное, вроде Мадлен Л'Энгль, Фьёля Ингемара и Роальда Даля, об огромном культурном значении которого я тогда не догадывался. Жаль, можно было бы побольше, вместо всяких обэриутов. Были викторины, правда, выиграть в них было невозможно, явно только для столичных деток и квот для автономий, да и ответы надо было подавать не от руки, а отпечатанные на пишущей машинке, которой у меня тогда не было. Были красивые стихи юных поэтов. Журнал был хороший. Спасибо тем, кто его делал!

Этот журнал стал для меня открытием в библиотеке. Начиная где-то с 1990 года, он из атеистического превратился в журнал религиеведения и тайноведения, рассчитанный на широкого читателя. В нём печатались ранний и очень плодотворный Александр Асов (Барашков), Валерий Дёмин, Андрей Никитин, Евгений Лазарев, Александр Белов (волхв Селидор), много других оригинально мыслящих исследователей истории, культуры и литературы. Пару раз проскочил даже ранний Александр Дугин. Поднимались темы Атлантиды, славян и язычества, монголов-несториан и их связи с Ермаком, ранней истории Руси — апостола Андрея, Рюрика, Игоря, Ольги, европейского рыцарства, рун и Таро. Там публиковались интересные исторические и фантастические сочинения. Журнал имел свой стиль подачи и оформления. К сожалению, практически не оцифрован. Те милые номера, которые меня радовали, увы, недоступны.

Почему-то помнится этот рассказ о французском мальчике-художнике с упоминанием улыбки Бельмондо

Сейчас мало кто пишет вот так: трогательно, добродушно, приветливо. Запомнились навсегда грузинский дедушка, желающий радикально помолодеть, чтобы быть другом собственному единственному внуку, одинокому, без братьев и сестёр, и другие персонажи

Я тоже читал эту книгу в двенадцать лет, в санатории. Понравился очень. Я даже пытался подражать авторам. Да, «Чёрный цветок» дорогого Юрия Александровича Никитина — великолепнейший рассказ.

Крутой и приятный сборник днепропетровской школы фантастики на украинском. Тонкие рассказы Леонида Панасенко, неподдельный героизм в рассказах Валентина Чемериса, полная мягкого юмора повесть Любови Коваленко, как всегда, пишущий о далёком зарубежье Виктор Савченко и ранний героический Василий Головачёв... В 1990 мне хорошо заходили такие сборники и казались образцом для подражания.

Так себе рассказик. Типичная мелкая перестроечная проза. Абсурдистская, антисоветская, немного срамная...

Очень даже весёлый и стройный текст по мотивам вьетнамских легенд и сказок. Написанный не ради дружбы с вьетнамским народом, а просто чтобы заинтересовать и порадовать юных читателей необычными образами вроде говорящих древних барабанов.

Это первый номер моей любимой впоследствии «Пионерии», купленный случайно в киоске на отдыхе в Евпатории. В номере много всего проходного. Меня заинтересует «Золотой шар» Георгия Почепцова, и я буду целый год покупать журнал, а потом — многие годы выписывать.

Евпатория была раем для крапивинского мальчишки лет 7-8 и далее.

Глаза закрыть — вижу и слышу:

цветут розы, их много...

пахнет шашлык...

Художник рисует углём портреты...

Грузин на катамаране говорит: «Садысь, малчык»...

катала катает наперстки...

Из двухкассетников — «Ламбада»...

Краеведческий музей с древнегреческими древностями и пушками...

Его средневековое отделение в бывшей мечети, серое и мрачное...

трамвай...

церковь действующая...

недалеко стоит очередь за киндзмараули...

море выбрасывает монеты... За которые можно сыграть на автоматах или купить воды. Или просто сохранить на память о Море.

Да, это одна из лучших антологий, единственный минус которой — практически все произведения уже издавались, причём в том же составе. И даже будут потом так же переиздаваться. Другое дело, что лично я прочёл их именно в таком составе, в этой бережно хранимой книге. Это действительно очень сильный сборник, дающий представление о золотом веке американской фантастики, отобраны лучшие и впечатляющие произведения, отражающие творчество авторов и отлично переведённые. Это именно научная фантастика, как она есть и какой её преподносили тогдашнему нашему читателю, не подозревавшему о фэнтези или хорроре. Обошлось без борьбы с фашизмом и т.д. Сосредоточены рассказы на проявлении лучших человеческих качеств — смелости, доброты, жертвенности. Если бы это были советские произведения того же периода, они бы отдавали сейчас высокопарной устаревшей идеологией, постоянным решением изобретательских задач и оскомным морализаторством. А американские не устарели и могут согреть читателя даже сейчас.

Очень жаль, что таких антологий в серии больше не издавалось.

Хорошая и нужная книга.

В ней уже не авторские реконструкции древних мифопоэтических песнопений самого Асова, к которым можно относиться критически, даже предвзято, а настоящий, пусть и спорный, старинный фольклорный сборник — «Веда словена», собранный Стефаном Верковичем, сборник, который считает аутентичным академическая наука Болгарии и Македонии, к которому относились с уважением Омелян Партицкий, Всеволод Миллер и многие другие авторитетные слависты прошлого. Это болгарские и македонские народные песни обрядово-мифологического содержания

Не секрет, что современные критики этого сборника, вроде недоброй памяти Льва Клейна, критикуя, его попросту не читали, что показывает уровень их обьективнонаучности. Поэтому стоит прочесть и составить о нём собственное мнение.

Ускоками в XV-XVII веках называли людей, населявших местность в Хорватии, пострадавшую от турок. Эти люди служили, как правило, тем, кто им больше платил, и главное для них была корысть.

«Этот ускок, – ответил Леонцио, – среди разбойников то же, что акула среди прочих морских чудовищ: он от всех отличается своей ненасытной свирепостью. Вы знаете, что эти гнусные пираты пили кровь своих жертв из человеческих черепов, чтобы вытравить в себе малейшую жалость. Принимая какого-нибудь беглеца на свой корабль, они заставляли проделать этот омерзительный обряд, чтобы испытать, не осталось ли у него каких-либо человеческих чувств, и если он колебался перед этой гнусностью, его бросали за борт».

Этим словом «Ускок» и решила Жорж Санд назвать своего главного героя, отпрыска одного из богатых родов Венеции Пьера Орио Соранцо, образ которого она наделила всеми возможными и невозможными отрицательными чертами характера. Содержание романа в какой-то степени вступает в полемику с опубликованными в 1814 году поэмы Джорджа Гордона Байрона «Корсар» и «Лара». Произведение отчасти историческое, но, в тоже время, богатое на приключения его героев. Речь в нем идет о турецко-венецианской войне конца XVII века, а точнее о так называемой Морейской войне, в которой основные персонажи книги принимали непосредственное участие. Персонажи практически все вымышленные, но имеются и реальные, как адмирал Франческо Морозини, офицер венецианского флота Доменико Мочениго и некоторые другие. А главные действующие лица Орио Соранцо, брат и сестра Эдзелино, Джованна Морозини – вымышленные. Мне понравилась книга своим нравственным содержанием, в котором происходит борьба добра со злом, где добро одерживает верх. Произведение богато на морские путешествия и приключения, легенды старинных замков и сокровищ, подземных ходов, таинственных заговоров пиратов, грабивших не только мирные суда купцов, плавающих под флагами разных стран, но и нападавшими на корабли венецианского военного флота. Эта книга мелодраматична. В ней очень ярко отражены характеры героев, высоконравственное содержание их поступков и поведения. Она трагична, в ней, хотя добродетель и одерживает окончательную победу, но победа омрачается гибелью некоторых, полюбившихся читателям, героев. Она поучительна и оказывает, на мой взгляд, определенное воспитательное воздействие на читателей. Поведение некоторых героев идеализировано, что способствует подражанию им в позитивном ключе. Этим оно, на мой взгляд, и ценно. Видно, что повесть написана по реальным событиям. Мне кажется, что удовлетворения от разоблачения предателя и ренегата главный герой всё же не получил — ведь любимую женщину уже не вернуть. Хорошо, что хоть сестру избавил от негодяя.

Кстати, вполне себе фантастический рассказ. Венеция под властью Австрии. Орко — могущественный дух венецианских лагун. Призрачный корабль дожей «Буцентавр». И девушка, заманивающая австрийских офицеров, приносящая их ему в жертву. Что случится, если одного из них она полюбит?

Кстати, не самая плохая книга. С неподдельным интересом читается, как выстраиваются взаимоотношения человека с кеплианами — разумными и злыми лошадьми.

Роман, который мне понравился ещё в университете. Молоденькая талантливая певица из Венеции Консуэло, бежавшая от запутанных актёрских отношений, интриг примадонны Кориллы, приставаний похотливого графа Дзустиньяни и предательства жениха Андзолетто, попадает в абсолютно другой мир, далёкий от каналов, гондол, театров и свободных южных нравов, — в старинный замок Исполинов на границе Чехии и Германии.

К добродушной аристократической семье Рудольштадт, чешской по происхождению, но ради спасения наследников «онемечившей» свою фамилию во время Тридцатилетней войны. С тех пор Рудольштадты живут в своем поместье, являя собой пример верных католиков и преданных слуг Марии-Терезии. Это друзья её преподавателя пения. Отец — граф Христиан, его сестра, брат и племянница. И единственный наследник молодой граф Альберт, который вдруг вспомнил, что его предок по отцу Братислав — гусит, потомок короля Иржи Подебрада, а мать из рода Прахалиц — прямой потомок Яна Жижки.

Он нелюдим, странен, может подолгу исчезать и дружит только с местным сумасшедшим Зденко, который поёт старинные чешские песни и благодарит фразой еретиков: «Обиженный да поклонится тебе!» «Обиженный» — это Дьявол...

Вот кумир технарей — Ландау. Насколько можно судить, индивид был откровенно болен и действительно опасен для окружающих, просто обычных больных отправляют лечиться. А вот тех, кто делает бомбы, ценят и лелеют, разрешая им всё. Их необычность выходит за пределы общественной приемлемости, но, с точки зрения высоких покровителей — да пускай, лишь бы бомбы делались, пусть хоть ест ...расходный материал, да и вообще, мало ли какие там эти учёные. Здесь ещё важно отсутствие психологических барьеров здорового человека. Нужен тот, кого не будет смущать цель. Это главное. А на побочные аспекты закрывают глаза.

Ландау не был ловеласом и плейбоем. Он их «осваивал». Всех подряд. Так он это называл. У него не было ни чувств, ни эмоций, во всяком случае, обычных. Такого же поведения он ждал от жены, порой буквально выступая в роли сводника для неё. О своих сексуальных успехах подробно рассказывал жене и требовал от нее радости по этому поводу. Если он видел, что она страдает и ревнует, то штрафовал — не давал денег. Иногда он штрафовал её профилактически — на будущее. На случай, если ей станет грустно. Жена должна была всегда лучиться счастьем и прекрасно выглядеть.

Широкие взгляды Ландау на вопросы брака и отношений, под которые он подводил теорию, — явный симптом того, что он верил во вседозволенность, причём вседозволенность для себя, особенного. Ощущение, что если бы его спросили о других вещах, не только об удовлетворении его потребностей, ответы шокировали бы многих.

А вообще, когда во главе научной группировки встаёт вот такой вот озабоченный, то он, как показывают в том числе мемуары жены, постепенно начинает распространять свои предпочтения на коллектив, оставляя и продвигая близких себе по духу и умонастрою, выталкивая моралистов, неудобных, непонятных и неприятных ему. Ландау поощрял такие же отношения у своих подчинённых, и из всех только один физик нормально жил с женой, а остальные были вовлечены в создаваемую начальником атмосферу свингерства и разврата. Вспомнились Ягода и Енукидзе, которые точно так же поощряли своих подчинённых, сводили их и вообще подбирали весь женский персонал по нравящимся параметрам внешности. Здесь явно было то же самое. Ведь для этой атмосферы нужны женщины, которые вызывают охотничий интерес у «Дау» и такие, что ему не откажут (а он не Ален Делон, не певец, не актёр, не художник).

Моралистов он называл занудами. И говорил, что жить надо весело, а грусть это самый тяжкий грех. Ну и соответственно от зануд в коллективе явно избавлялся. Боюсь, что его представления о весёлости существенно расходились с общечеловеческими. Он просто не знал, как это назвать.Так себе была особь. Без процессов торможения в мозге. И кто его бы поставил на место? Ягода? Берия? Деканозов?

Главное же то, что он не смущался тем, что и для чего изобретает. Вот тогда вспомнился рассказ «200% свободы» Днепрова. Беременная немецкая женщина пережила бомбардировку Нагасаки, после чего у нее родился сын Леонор, лишенный любых человеческих чувств и эмоций, но с выдающимися математическими способностями. И американцы берут его к себе на работу, с намерением, чтобы он придумал им самую разрушительную бомбу. Неудивительно, что этот рассказ не печатали. Это точный портрет лишённых всего человеческого советских изобретателей бомб.

Выписывали у меня в семье этот журнал лишь в 1979-1981 годах. Подписку навязали тётушке-химику пищевой промышленности на работе. Мой отец потом жалел, что она не выписывала дальше. Сам журнал был отличным, интересным и с тонко подобранной фантастикой — западной вроде Саймака и Саберхагена и «Похищением чародея» и рассказами Кира Булычёва, заботливо переплетёнными потом. Толстые, приятные страницы. Химии там было мало, а жизни — много. Например, помню статью про вересковый мёд. Надо отметить, что в те годы журнал явно не настолько тяготел к либерально-безродному космополитизму, как в 1990-е, скорее, был патриотичным, что отнесу в плюсы.

Переплетались и рассказы и повести из более поздних годов из номеров, подаренных библиотекаршей с отцовского завода. Очень даже порой хорошие, особенно иностранные. Журнал с тонкими уже страничками, правда, стал не то чтобы преснее, но менее разборчивым, в нём даже проскочили ранние Фоменко и Носовский. Хотя по-прежнему были статьи про живую природу и другие занимательные. Попадались даже статьи по археологии, например, Юрия Шилова. «Перпендикулярный мир» Булычёва понравился. Там же прочёл «Затворник и Шестипалый» Виктора Пелевина. Так-то журнал тяготел к социальной фантастике, порой отдававшей космополитичной стругачатиной, вроде Бориса Штерна, но тогда она была модна и ожидаема, она была везде. Теперь она преимущественно кажется ремесленными поделками. Стала пролезать и скучная нефантастическая перестроечная проза, вроде Бориса Хазанова. Интересными были сборники журнала — с Лемом и с рассказами. Но последние, пожалуй, сейчас уже будут скучны. А Лем у меня на полке.

Герой встречает в тундре умирающего пигмея-шамана из вымирающего малорослого народа сиртя и спит с его внучкой. Почему-то запомнил с раннеподросткового возраста, наверное из-за красиво прописанного эротического момента и мистических видений прошлого Арктиды. Красивый язык, достоверные впечатления автора от полярных широт.

А про самих сиртя — его же статья во втором томе «Дорогами тысячелетий», рекомендую. И много других статей

Этот журнал я никогда не выписывал. Его я читал в годы после развала СССР годовыми подшивками из библиотеки отцовского завода. Наверное, потом, увы, ушедшие в макулатуру.

«Технику» я там, конечно, пропускал всю, изобретателем быть не хотелось, звёзды меня уже не манили, из неё запоминались только оружейные обзоры, а вот тайны истории и рассказы о снежном человеке, шастающем где-то в северных лесах, очень даже ложились на душу, и потом я докупил сборники статей на эту тему. Тем более, что безродно-космополитическим он, как ни странно, не был. Наверное, благодаря такому благородному, порядочному и патриотичному человеку, как Владимир Щербаков.

А вот молодёжная часть, то есть фантастика в виде романов с продолжениями, была отличной. По крайней мере, в поздние 1980-е. Вкус редактора в отношении зарубежной литературы был отличным, просто безупречным, несмотря на просачивавшиеся местные поделки. «Планета Роканнона» Ле Гуин, такая вот предфэнтези, близкое к фэнтези «Возвращение к звёздам» Гамильтона с запоминающимися на годы образами, сюжетными ходами и иллюстрациями, почти фэнтезийный Андерсон и все-все-все. Я горячо любил их. Журнал очень запомнился. Надо бы перечитать.

Как-то доводилось видеть библиотеку одной мудрой женщины, кандидата исторических наук, этнографа. Там были красиво переплетённые томы «Вокруг света» за 1960-1970-е. С Хайнлайном и Гарриссоном. Неплохой такой выбор авторов для советской периодики.

Отдельные номера из тех лет лежали у меня дома, наверно, купленные дедом в киоске где-то на отдыхе. Поэтому журнал тоже немного родной, пусть и не настолько, как «Наука и жизнь».

Там был Голдинг, шведские детективы Валлё и что-то ещё. Яркие и загадочные страны. Путешествия и переводные статьи о них. Почему его не выписывали у меня дома?

Потом стал читать годовыми стопками из библиотеки отцовского завода. Там в поздних восьмидесятых печатали фантастику, иногда довольно жутковатую, вызывающую отвращение даже сейчас, вроде какого-то там ноющего Марека Хуберата, детективные рассказы того самого Алана Милна, «Витки» Роджера Желязны и Фреда Саберхагена, красивый магреализм Люциуса Шепарда про охотника на ягуаров, странные повести о сиртя и многое другое. И прежде всего — ошеломительный и дерзкий «Молодой мир» Дэйва Уоллеса, где герои в мире без взрослых отважно сражались в своих гангах за место под солнцем, занимались сексом и убивали!!!

Статьи Николая Непомнящего, Георгия Вилинбахова, того самого увековеченного Льва Минца, того самого Мурада Аджиева, Юрия Шилова, запорожского краеведа Владимира Супруненко. Из них я узнавал про Аркаим, Камчатку и день Брахмы на Чонгаре, талышей, липован и кумыков, про Эксмурского зверя и Киик-Адама, про геральдику, про заброшенные корабли, дрейфующие в океане, про папуасские мифы, где, если женщина украла Луну, это очень даже хорошо, в отличие от Диканьки... Спасибо за журнал!!!

В позднесоветские времена по инерции печатали разную уныло-нравоучительную чушь, лищь бы была антифашистской. И Вершинин её радостно кропал, в силу пятого пункта анкеты и общих взглядов, которые потом привели его в национал-большевизм.

Именно, что здесь привычные кивки на концлагеря, штурмовиков-колбасников, плюгавость и кровожадность фюреров, которые непременно уступают викингам. Симпатизировать норманнам было заведено в советской либерально-диссидентурной среде, где «оголтелый норманизм» рассматривалося как возвращение к истинному, неискажённому марксизму и антидот от славянофильства. Плохие немцы позвали своих нордических предков, решили набраться от них силы, а то и пересидеть у них в прошлом, но это не пройдёт, фашизм обречён и всё такое. Ничем не лучше современных поделок про попаданцев, только без особого сюжета и с обратным посылом, дескать, враги свободного перестроечно-правозащитно-диссидентского мира выиграть не могут.

Наверное, самый родной журнал. Близкий и любимый с детства. Выписывавшийся ещё с 1960-х, но сохранившийся с 1970 по 1990 год. На страницах которого читал Волкова, Троепольского, Наровчатова, Солоухина, Фёдорова, Похлёбкина, трагически погибшего Энговатова, Даррелла, Хэрриота, Кусто, горячо любимого Гэллико, Родари, Хейли, Азимова, Линдгрен, Ле Гуин, Брауна, Брэдбери, Саймака, фантастические юморески, следил за исследованиями морей и версиями об Атлантиде, узнал о Золотой Бабе, о тайнописи, о различных старинных городах и их гербах, о судьбе слов и о раскопках. Внимал обзорам научных статей. Рассматривал комиксы о Пифе. Из него узнал о книгах Бориса Рыбакова и там же прочёл его статьи про Кия и Киев, про автора «Слова о полку Игореве», как и Вячеслава Иванова и Тамаза Гамкрелидзе про индоевропейцев. Разгадывал кроссворды с фрагментами и головоломки, задумывался над проблемами науки. Помню и сейчас, где какая статья. Жалею, что не выписали в 1991, когда стали печатать «Волшебник Земноморья». Ждал в детстве каждого номера. Хороший был журнал, патриотичный, почти не политизированный, до перестройки не космополитичный. Потом, правда, стало многовато материалов о репрессиях и подобном. Мне дорого его оформление, его шрифт, его рубрики, его стиль иллюстраций, его обложка. «Наука и жизнь», люблю тебя!

Очень красивый роман, с хорошим языком, длинным, неторопливым, но увлекательнейшим повествованием, живыми и запоминающимися героями. Предками нас. Это когда друг — Голуб, а в градоначальники баллотируется Шамота. У Иванова получилось увидеть и оживить людей из хроник. Так, что читающие поверили в их настоящесть. Современным писателям поучиться бы.

Противостояние Восточной Римской империи и славян, зарождение на берегах реки Рось государства, история жизни отважного воина Ратибора, ярко выраженые антихристианские мотивы, славянский взгляд на историю Хазарии, славянское неоязычество — чего только нет в этом романе. Да, роман пришёлся не по нраву советским номенклатурным славянофобам. Их тайно чтимые предки в романе выведены враждебной силой, вместо того, чтобы воспевать «дружбу народов», «мультикультурность» и «межкультурный обмен». Даже малейший намёк они воспринимали в штыки. Но роман горячо полюбили читатели, а опусы космополитичного Бориса Васильева, в силу семейных обстоятельств обожавшего хазар, — нет.

Несмотря на лихое начало, на самом деле это повесть о любви, взаимопонимании и сострадании. О животных и их беспомощности перед мстительными, жадными и жестокими людьми. Такая версия «Короля-дроздоборода».

«В это время Дейзи, съежившись, лежала в середине клетки Синджуна в теплых объятиях тигра. Дождь хлестал не переставая сквозь прутья клетки. Алекс, не доверяя надежности трейлера, велел Дейзи укрыться в машине, и она направилась туда, когда услышала из зверинца громкий рев Синджуна. Гроза и непогода привели зверя в неописуемый ужас.

Его клетка стояла на улице, отдельно от остальных, а перенести ее в палатку было некому — все рабочие были заняты на свертывании купола шапито. Сначала она стояла возле клетки, но стихия разбушевалась настолько, что Дейзи не могла стоять, непогода валила ее с ног. Синджун едва не обезумел, когда она попыталась залезть под клетку, чтобы укрыться от воды и ветра. Не оставалось ничего другого, как забраться в саму клетку. И вот теперь Дейзи лежала рядом с тигром, как с огромной старой домашней кошкой. При дыхании зверь издавал вибрирующее урчание, от его мощного тела исходило тепло, изгнавшее озноб Дейзи. Прижавшись к мягкому меху, она испытывала почти такое же спокойствие, какое испытывала несколькими часами раньше в объятиях Алекса».

Да, это действительно очень приятный детектив, в лучших традициях Чейза и Чандлера, только про перестроечную эпоху, в которой есть и раскованные нравы, и криминальные авторитеты, и удачливые бизнесмены, и ещё не продажные милиционеры, деньги, большие деньги, и даже любовь.

Стоит отметить живой язык, незаезженные метафоры и эпитеты.

«В этот момент в дальнем конце коридора открылась узкая дверь, послышался звук спускаемой воды, я резко повернул голову и обомлел. Неслышно ступая по ковру босыми ногами, прямо на меня шла девица с распущенными волосами, абсолютно голая. Скользнув по мне равнодушным взглядом, она открыла один из номеров и скрылась в нем, щелкнув замком.

Примерно с полминуты я приходил в себя, а потом уже решительно взялся за ручку следующей двери. Эта поддалась, и я увидел изумительную картину. Прямо на полу, на широком ковре, лежал на спине мужчина со спущенными до колен брюками. Верхом на нем в недвусмысленной позиции сидела худенькая девушка, всю одежду которой составляла короткая, до пупка, прозрачная распашонка. Услышав сзади шорох, она, не прерывая своих телодвижений, обернулась в мою сторону и ухмыльнулась мне совершенно бесстыжей ухмылкой. Мужчина же, слегка приподняв голову, сказал не слишком трезвым голосом:

– Закройте дверь, мерзавцы.

Что я и сделал немедленно, отступив назад. Мужчиной был архитектор Таратута, любитель проверенных женщин. Меня он, похоже, разглядеть не успел.

Так вот, значит, какие нынче пошли “семейные гостиницы”. Уют, ничего не скажешь.»

Советую любителям классических детективов в стиле вышеуказанных авторов или, допустим, сериала «Магнум». В том числе и для того, чтобы видели, что в 1990 году умели писать.

Когда я читал этот рассказ в сокращённом виде в журнале в 1990 году, он мне понравился. Тогда мистер Курт Дюссандер выглядел жертвой жуткого Тодда, несчастным и безобидным стариком, который не делает никому зла и не стремится ворошить прошлое, но его шантажом заставляют это делать, мучат, издеваются над ним, а в конце он трагически умирает. Прочёл полную версию. Она мне понравилась гораздо меньше и показалась затянутой.

Нравится этот эпизод:

«Тодд запомнил тот день в гараже Фокси во всех мельчайших подробностях — более точно и ясно, чем все остальное в жизни. Он вспомнил, как в четвертом классе перед Днем карьеры миссис Андерсон (все дети называли её Кроликом из-за крупных передних зубов) говорила им о том, что она называла «Свой главный интерес».

— Он возникает внезапно, — торжественно изрекала она. — Однажды впервые увидишь что-то и сразу почувствуешь, что ты обрел «Свой главный интерес». Это — как ключ в момент открывания замка. Или первая любовь. Вот почему, дети, День карьеры имеет такое огромное значение — он может стать днем, когда вы найдете «Свой главный интерес». — И она стала рассказывать о своем главном интересе, который, как оказалось, заключался не в том, чтобы учить четвероклассников, а коллекционировать открытки девятнадцатого века».