"Быть японцем. История, поэтика и сценография японского тоталитаризма" — монография Мещерякова, посвященная периоду японского тоталитаризма первой половины XX века, от конца эпохи Мэйдзи и до конца Второй мировой. Как и немецкий, и итальянский, японский тоталитаризм закончился поражением в войне и капитуляцией. Но при этом от своих союзников по Тройственному пакту японский тоталитаризм отличался кардинально. Прежде всего — полным отсутствием явного лидера: на протяжении довольно длительного периода правительства в Японии менялись одно за другим, и одни и те же люди не оставались у власти долго, но "генеральная линия" при этом выдерживалась неукоснительно.
Мещеряков детально разбирает предпосылки становления тоталитаризма в Японии в начале XX века, те социальные и культурные изменения, которые послужили тому причиной. У Японии все было совершенно не так, как у Германии или Италии. Не было столь болезненного и унизительного поражения в Первой мировой, напротив, Япония вышла с территориальными приобретениями, получила место в Лиге Наций. Но этого было мало. Пока западные державы разгребали последствия, Япония, будто отряхнувшись от долгой изоляции и наконец прийдя в себя после шока "черных кораблей", быстренько вторглась в Китай, создала марионеточное Маньчжоуго и начала активно продвигаться по Азии. При этом видя свою роль, как подчеркивает Мещеряков, не в качестве агрессора и захватчика, а в качестве того, кто принесет цивилизацию и сплотит братство азиатских народов — с Японией в качестве старшего брата, разумеется.
Не пересказывая всю книгу целиком, довольно сложно объяснить, как мирная Япония Мэйзди, преклоняющаяся перед западом и с готовностью перенимающая всё европейское, дошла до такой ожесточенной войны. До войны, упорно и безнадежно продолжаемой после капитуляции Германии и Италии — пока сам император не повелел прекратить. И все прекратилось. Это удивительное обстоятельство, которое особо отмечают все исследователи: c повелением императора Хирохито японцы не просто покорно сложили оружие, но и в целом будто категорически поменяли свое отношение к былым врагам: при американской оккупации не было никакого подпольного сопротивления, никакой партизанщины, а главу оккупационных войск начали считать чуть ли не героем. Но это — всего лишь один из эпизодов, которые покажутся странными читателю с "западным" взглядом на жизнь и ценностями.
Мещеряков копает глубже. Дело вовсе не в том, что он очень грамотно и подробно пересказывает соответствующую часть мировой истории — а в том, что он делает это, подсвечивая уникальные особенности японского менталитета, культуры, если угодно, которые и обусловили то, что история пошла именно так. Понятно, что таких факторов множество, есть более универсальные, такие как технический уровень и наличие или отсутствие необходимых для войны ресурсов. Но уникальные культурные факторы, с одной стороны, не менее важны, а с другой — просто интересны.
Из явных особенностей японского восприятия по Мещерякову — особое отношение к тому, кто суть "герои". "Японские потери в Пирл-Харборе были невелики. Казалось, что можно было бы "назначить" на роль героев оставшихся в живых. Но этого не случилось. За все время войны ни один живой японский военный не был отмечен государственной наградой. "Настоящим человеком" признавался только покойник". Для нас это кажется безумием. Понятно, что во всех странах награждают посмертно, но так, чтобы сознательно игнорировать героизм выживших — это удивительно. А это проистекает из общего культа смерти, стремления к смерти, прерзрения к жизни, которое все больше росло в японской культуре в тоталитарный период. Мотив принесения своей жизни на алтарь государства был едва ли не основным, ни о какой ценности каждой жизни не шла и речь.
Отсюда, кстати, и ужасная жестокость японцев к врагам, в том числе покоренному населению Китая (про ужасы Японо-китайской войны много сказано и написано). Они и о своих-то не заботились особо, к примеру, добивали раненых, вместо того, чтобы эвакуировать госпитали (это Рут Бенедикт пишет). А другие азиаты и тем более были "второго сорта".
Еще более интересно — про политику. Я уже писала, что несмотря на общий тоталитаризм строя, который ко времени начала Второй мировой достиг своего апогея, в Японии не было диктатора. На ум не приходит даже ни одной более ли менее известной фамилии политического лидера того времени — и при этом страной кто-то управлял. Кто-то, только не император Хирохито /Сёва. Он, как и все японские императоры до и после него, был фигурой исключительно внеполитической, сакральной и далекой. Простые японцы в основном никогда его не видели и не слышали. Император не был лидером в том смысле слова, в котором его употребляют на западе, он общался с народом исключительно письменно, с помощью рескриптов, написанных нарочито сложным и вычурным языком, и почти не появлялся на публике.
"15 августа 1945 года подданные Сёва впервые услышали его голос. Радиовещание началось в Японии в конце 20х годов, но никогда император не обращался к своему народу". И это было обращение о прекращении войны и капитуляции; напомню, что к тому времени Япония уже давно осталась из стран Оси одна против всех союзников, уже были сброшены атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки — это их не оставило. А обращение императора — остановило. "Согласно версии, ставшей официальной, император сам принял это решение и настоял на нем — вопреки мнению тех военных, которые выступали за продолжение войны. Пластинку с выступлением тайно записали во дворце и так же тайно доставили на радиостанцию. Мятежные офицеры пытались обнаружить ее, но не смогли". Пожалуй, это один из самых удивительных фактов во всей истории японского участия во Второй мировой — что война для Японии прератилась по слову человека, который до того времени никак не участвовал ни в войне, ни в политике.
Это — лишь несколько аспектов, которые, конечно, не отражают обширность и глубину работы Мещерякова. Меня неизменно поражает каждый раз, когда я его читаю, даже не отличное знакомство с материалом — этого ожидаешь от любого приличного историка и культуролога — а способность скомпоновать этот материал таким образом, чтобы он укладывался у читателя в логичную вереницу причин и следствий. Мещеряков и в этой работе, и в других очень грамотно и подробно отвечает на вопрос "что", но гораздо важнее — еще и на вопрос "почему". В его изложении история перестает быть официальным набором фактов и становится очень живой картинкой, в которой каждая деталь пусть и странна сама по себе, но неизбежна и логична за счет взаимосвязи с другими. Честно говоря, я бы с удовольствием прочитала в его изложении и историю *русского* тоталитаризма тоже.
Вторая часть сборника — это переводы Мещерякова из двух японских мыслителей: Кайбара Экикэн "Поучение в радости" и Нисикава Дзёкэн "Мешок премудростей горожанину в помощь". Они логически никак не связаны с монографией про тоталитаризм и относятся к совершенно другой эпохе — второй половине 17 века. Обе работы представляют собой подборку размышлений о том, как должно поступать, как не должно, и как вообще относиться к жизни. У Кайбары Экикэна рассуждения чуть длиннее и тематически сгруппированы, у Нисикавы Дзёкэна вообще в духе любимого мной жанра "дзуйхицу", то есть "пишу, что в голову взбредет".
И тот, и другой были учеными-конфуцианцами, и их работы в целом отражают конфуцианскую философию в ее японском изводе. Не скажу, чтобы переводы были столь же захватывающими, как монография про тоталитаризм — но их приятно почитать, и многое из сказанного актуально до сих пор. Вот, например, очень удачная цитата из Кайбары Экикэна о спорах в интернете:
"Люди в этом мире часто творят неподобающее — таков закон бренного мира, и тут уж ничего не поделаешь. Глупец не слушает поучений, перед ним даже мудрец отступает. А потому не стоит гневаться на глупца и напрасно травить себе душу. Если кому-то не повезло с самого рождения — это несчастье касается только его самого. Можно ему лишь посочувствовать. Так что нет смысла изводить себя гневом и упреками. Глупо лишаться сердечной радости только из-за того, что кто-то нехорош".
Это весьма забавное околонаучное фантазерство малоизвестного итальянского писателя конца 16 века. Гарцони был каноником, немного поездил по Италии, и в целом его биография не отличается особой событийностью. Что не мешало ему, в духе своего времени, создавать подобные "Больнице" компендиумы разного рода странностей в прозаической форме. Другие его сочинения называются, к примеру, "Театр различных мозгов всего света" и "Синагога невежд" (это не я такая образованная, это я прочитала вступительную статью).
В "Больнице" приведена классификация разного рода безумств, коим подвергаются люди, причем несмотря на околонаучный подход к членению видом помешанных, в остальном это вполне себе сборник литературных анекдотов, так как в каждой главке Гарцони приводит многочисленные примеры соответствующего вида безумия, подчас очень комические. Завершаются главки столь за забавными молитвами настоящим и выдуманным богам, которые должны вступиться за данную категорию страдальцев.
Виды безумия у Гарцони условные, какие-то примеры соответствуют современному пониманию безумия, но по большей части это просто дураки, чудаки и люди со странностями. Да и классификация при всей ее сложности и пояснениях автора весьма условна, не всегда понятно, чем конкретно тот или иной вид друг от друга отличны — но суть, конечно, не в научности.
Вишенка на этом странном торте — весьма вычурный барочный стиль, с многочисленными тропами, длиннотами, красивостями и общим многословием. Любителям барочной литературы особо рекомендую, тут и все красоты стиля, и забавное содержание в одном флаконе.
А еще стыдно признаться, но в некоторых помешанных Гарцони прям узнаешь себя; вот, например, зарисовка, как я делаю ремонт:
"В наши дни великое своенравие выказал некий Клавдио из Сало, который, имея дом в деревне, доставшийся ему в наследство от отца, однажды решил придать всей постройке вид голубятни, но через нескольк дней пришла ему прихоть сделать из нее твердыню, окруженную бастионами, со рвами и укрытиями, наподобие крепости; едва с этим было кончено, его расположение переменилось, и он велел срыть ее до основания, разбив на этом места садик с прекрасными апельсинами, когда же они подросли до порядочной высоты, однажды из каприза велел выкорчевать их все,говоря, что лучше тут будет капустное поле, и так его дом сделался наконец огородом с белокочанной капустой".
"Новая жизнь" — произведение забавной формы. Содержательно она представляет собой изложение истории любви Данте к Беатриче — от того, как поэт впервые встретил ее в глубоком детстве, до ее смерти и последующей всемирной, можно сказать, славы. По форме же "Новая жизнь" — это сборник сонетов с авторскими пояснениями к ним: Данте сам очень подробно рассказывает, из каких частей состоит сонет и в какой о чем конкретно говорится. Это несколько забавно, учитывая, что сонеты у него и так на мой вкус совершенно ясные, и по мысли, и по форме. Больший интерес представляют тут же идущие небольшие прозаические пояснения, связанные с историей создания тех или иных стихов и жизненных обстоятельствах автора в тот момент.
Стихотворения Данте на мой вкус вполне в духе куртуазной поэзии того времени: в основном они полны прекрасных и жестоких дам и всех традиционных клише жанра. Что, впрочем, не мешает им быть превосходными, хотя я и не любитель таких чисто классических форм и стилей. Мне больше по вкусу дружеское зубоскальничанье Данте с родственниками в стихах — вроде тут же приведенной переписки с Форезе Донати, братом его жены. Это не тот великий и грозный Данте, которого представляешь по "Божественной комедии", и не тот жеманный изящный стихотворец, что выступает в других сонетах, а человек живой, с веселым и острым языком.
Письма, пожалуй, представляют наибольший интерес из всего сборника (только, конечно, вместе с комментариями). Притом интересно, что приведены не только признанные письма самого Данте, но и такие, которые исторически приписывались ему, но все же по современным оценкам ученых принадлежат другим лицам его окружения. Большинство писем — на темы общественно-политические, никаких записок в прачечную. Активная политическая жизнь, поэтическое дарование и, как это называется, гражданская позиция Данте делала его идеальным авторам подобного рода писем, вроде знаменитых посланий "Правителям и народам Италии". По сути это никакая не частная переписка, а общественная трибуна, документ, предназначенный для распространения многим и только в силу удаленности автора оформленный как письмо. Хотя все это будет интересно прежде всего историкам противостояния гвельфов и гибеллинов. Для меня (и, наверное, для большинства читателей Данте) наиболее познавательное — письмо Данте к Кангранде делла Скалла, которым он посылает и посвящает ему часть "Божественной комедии", попутно разъясняя ее суть и замысел. Тот удобный и неудобный для литературоведов случай, когда автор сам объяснил, что он хотел сказать этим произведением))
В мою библиотечку палеонтологических научпопов — на этот раз двинемся ближе к нашему времени. Принято думать, что мамонты — это примерно тогда же, когда и первобытные люди, "борьба за огонь", вот это все. Но на самом деле, учитывая, что мамонты жили на Земле на протяжении довольно длительного времени, и в отдельных рефугиумах оставались уже после того, как кое-где вымерли — осознайте, что мамонты это примерно тогда же, когда и пирамиды. Вот эта мысль как-то очень сбивает с толку.
Шпанский очень подробно рассказывает и про историю изучения мамонтов начиная с петровских времен, и про все останки, которые находили на протяжении веков (их не так-то и много, то есть мамонтовые находки, особенно хорошего качества, считаются скорее десятками). Мне лично больше всего было интересно про особенности строения и жизни мамонтов: как росли, что ели, почему вымерли. В целом книга небольшая, но по моим ощущениям, более чем исчерпывающая для непрофессионала в вопросе про мамонтов и других животных, которые жили в одно время и в одной местности с ними, типа шерстистых носорогов.
Особенно интересно, как ни странно, про ледниковый климат. Шпанский пишет, что особенностью Ледникового периода было отсутствия длинных межсезоний, то есть короткое и теплое лето быстро сменялось холодной зимой, и в целом в "мамонтовый" период климат был суше. Поэтому, как ни странно, у животных было больше пищи: зеленые растения быстро схватывались морозом, и вместо того, чтобы гнить в сырости, сохраняли в замерзшем виде свои питательные качества. Что позволяло травоядным кормиться всю зиму, выкапывая их из-под снега. Ну а хищникам было вполне нормально кормиться травоядными, не говоря уж о том, что трупы погибших животных тоже отлично сохранялись во льду как в естественном холодильнике и обеспечивали едой падальщиков. А вот когда настало потепление, пришли более длинные периоды межсезонья, и к зиме для травоядных оставалось гораздо меньше пищи — вот они и вымерли.
Шпанский весьма скептически относится к идее, что человек активно охотился на мамонтов. Они все-таки были слишком крупной и тяжелой добычей, к тому же вокруг было достаточно добычи полегче, тех же оленей. Так что уж деятельность человека точно не могла привести к их вымиранию.
В общем хорошая научпоповская работа, много интересной информации, написано доступно, но при этом без особых попыток упростить под непрофессионального читателя.
Не знаю, что я от этой книги ждала. Что-то типа "Слова живого и мертвого" Норы Галь, может. Или работы Чуковского про перевод. А получила унылейшее учебное пособие по теории перевода без единой новой мысли, написано наикондовейшим бюрократическим языком. В целом, наверное, оно и понятно: это "научная работа" в худшем смысле современных российских научных работ. В ней соблюдена вся формалистская структура: предмет, метод, актуальность, выводы после каждой главы. Огромное количество терминов, причем очень видно, что даже там, где можно сказать более живым языком, автор старается напихать побольше наукообразных слов — из лингвистической терминологии вообще.
А вот с содержанием все печально, потому что собственно про то, *как* происходит работа переводчика, в чем тонкости, ничего не сообщается. Нет, формальностей очень много, схемы всякие, но по сути это напоминает пресловутое "внутри у нее неонка". То есть автор, может быть, и лингвист, но не просто не филолог, а анти-филолог, учитывая, что с русским языком по ходу текста большие проблемы. И если мы хотели получить образец "научного канцелярита" — то вот он, этот текст, от первого слова до последнего.
Что же до собственно разбора отдельных моментов перевода — тут не знаешь, смеяться или плакать. Целая здоровая глава посвящена типа примерам перевода. Выглядит это примерно так: автор приводит какое-то предложение или абзац на английском, потом на русском, и комментирует: вот смотрите, здесь герундий переведен глаголом. Ну ок. Посмотрели, дальше что? Но нет, никаких выводов автор не стремится делать, кроме того, что в некоторых случаях переводится так, а в некоторых сяк. Несколько страниц посвящено переводу выражений "there is/there are", в смысле, вариациям "есть", "там" и "на столе книга". Автор, ты зачем все это написал, хочется сказать? Ну книга, ну на столе, что сказать-то хотел? Это все в 1 классе теперь проходят, зачем ты это в научную работу по переводу засунул — как и вообще все остальные более или менее тривиальные вещи, которые в ней есть. И все нормальные переводчики делают эти вещи по наитию, уж точно не задумываясь, применили они "метод опущения" или "метод замены", тем более, что ни ценность, ни специфику этих методов автор не потрудился прокомментировать — кроме того, что они есть. А также много других.
Совершенно бесполезная трата времени, не научная работа, а полный бюрократический хлам. Зато список литературы наверняка по ГОСТу оформлен.
облако тэгов
