Честно признаюсь, открывая эту книгу, я не знала о ранневизантийской литературе ровным счетом ничего. До такой степени ничего, что не могла бы назвать ни одного автора-представителя, ни даже временные рамки. К концу ее, правда, мои знания *фактажа* увеличились не особо, зато общее понимание не только литературы, но и эпохи в целом — не то что улучшилось, а вообще появилось.

Если об античности все знают хоть что-нибудь, как и о Средневековье, то история Византии в той части, в которой она не пересекается с историей Древней Руси — темное пятно. По крайней мере, у меня. А уж ранняя Византия — так тем более. И совершенно неожиданно для себя я обрела в этой книге много очень полезных деталей, касающихся этой эпохи, не бытового плана, а скорее психологического или социального.

Собственно, ранневизантийский по Аверинцеву — это период примерно с первой половины 4 века до первой половины 7 века включительно, от Константина I до Ираклия I. Дальше в уютный мирой Виантийской империи вторгся недавно возникший ислам, быстренько сметя половину ее, и все пошло уже иначе. А вот за эти волшебные 400 лет Византии кроме внутренних дрязг, по большому счету, мало что мешало, империя росла и богатела, обзаводилась собственной уникальной культурой на стыке восточного деспотизма, греко-римской античности и христианской философии.

Собственно, "поэтика ранневизантийской литературы" — это очень скромно сказано. На самом деле, материал небольшой по объему книги настолько всеобъемлющ по сути, что вернее было бы назвать ее "поэтика ранневизантийского всего". Мира, культуры, философии, мироощущения людей. Из 250 страниц первые 150 про какие-то конкретные литературные произведения или авторов Аверинцев почти и не заикается — но об этом совершенно не жалеешь.

Структурно, на самом деле, эта работа больше всего напоминает "Осень Средневековья" Хейзинги, только Аверинцев берет не какие-то конкретные культурные проявления, а скорее разные социологические аспекты. К примеру, наиболее впечатлившая меня глава посвящена тому, что считалось унижением и как воспринималось человеческое достоинство в ранней Византии. При этом он приводит очень яркие сравнение с подходом к этому же вопросу в античном мире, на фоне которых трансформация в византийском периоде просто потрясает. Скажем, в античности, говорит Аверинцев, гражданам гарантировалось право на неприкосновенность тела, даже врагам государства давали умереть, совершив пристойное самоубийство и произнеся при этом соответствующие красивые и значимые речи. Сюда же относятся и культ тела и красоты, физического здоровья, и уважение к достойному самоубийству. Христианство перевернуло это полностью: чего только не делали с мучениками первых веков империи, да те и сами не ценили телесную красоту и здоровье; к тому же христианство категорически осуждает самоубийство. Это наблюдение о полном изменении подхода к данному вопросу можно экстраполировать с легкостью на все аспекты культуры, в том числе на литературу.

Другая замечательная глава — о культе школы и школьного, библиотечного знания, культе письма и писарей, книжных червей в Византии. Греки и римляне, конечно, тоже были образованными людьми, но при этом письмо и книжничество как таковое у них совсем не культивировались, даже напротив, осуждались как занятие, неприличные доблестному мужу, который должен демонстировать свои интеллектуальные способности за счет ораторского искусства и прямого общения с согражданами. Византия того периода, как следует из Аверинцева — это страна для меня, поскольку нигде не было больше в таком почете неприкладное книжное знание и книги как вещи. Тут, кстати, автор очень интересно и неожиданно цитирует именно литературные произвдения, разбирая "книжную" метафорику — подчас совершенно странную, но очень знаковую.

В целом каждая глава небольшой книги посвящена такому своеобразному пласту духовной жизни византийского общества, который напрямую находит свое отношение и в литературе тоже, но который на самом деле намного больше литературы. Аверинцев пишет не только про Византию, но также про ее предшественницу Римскую империю, про культуру греческих городов и соседних восточных деспотий, пытаясь проследить, откуда пришел тот или иной подход и как трансформировался. Я темно объясняю, но Аверинцев куда понятней и четче. Он вообще очень конкретно, живо и образно пишет, и местами очень ясно проступает фигура автора-человека (не как личный отпечаток на профессиональном мнении, а как хороший лектор, на которого еще и смотришь, а не только слушаешь). В целом это ужасно здорово.

По соотношению объема и информативности это, пожалуй, одна из лучших работ не столько по литературоведению, сколько по культурологии, что я читала. С учетом огромного разбираемого материала и очень широкого разброса отсылок и сравнений текст не просто компактный, а идеально уложенный, концентрированный и очень ясный.

Что до собственно ранневизантийской литературы — Аверинцев возвращается к своему "официальному" предмету примерно в последней трети и, несмотря на то, что это так же хорошо написано, эта часть куда менее интересна. То есть, возможно, любителям сабжа она понравится — но я из цитат и их разборов убедилась только в том, что читать это по доброй воле может либо специалист, либо какой-то совсем безумный фанатик. Местами не просто темно и многословно — а темнота и многословие уделывают все скандинавские кеннинги разом. С другой стороны, кроме Романа Сладкопевца и Нонна Панополитанского, Аверинцев никого из авторов детально и не разбирает. Очень интересен еще, кстати, анализ "Акафиста Богородицы" (от которого, собственно, и пошло слово "акафист" как церковный жанр) исключительно с литературной точки зрения — но тут я слишком мало разбираюсь в предмете, чтобы сделать для себя какие-то внятные выводы.

В общем, всячески рекомендую эту книжку именно как культурологическое исследование по ранней Византии.

сабж

Приятно снова окунуться в мир юности и ГП под любым предлогом, хотя того, кто ждет от книги чего-то, подобного экранизации, конечно, постигнет разочарование. Это действительно квази-школьный учебник, а на самом деле просто подборка около сотни маленьких статеек о волшебных животных в алфавитном порядке. Глубина проработки более чем сомнительная: даже из самого ГП о кое-каких животных узнаешь больше, чем из этой книги. Так что, если честно, похоже вовсе даже не на научный труд, а скорее на реферат пятиклассника. Пожалуй, только о видах драконов написано интересно, в остальном же — и поверхностно, и беспорядочно. Впрочем, Ро и не собиралась, как я понимаю, повторять подвиг профессора Толкина по построению своего волшебного мира. Это неплохая "кость" для фанатов, деньги пошли на благотворительность, всем хорошо.

Думаю, эту книгу стоило бы издать большим форматом с очень хорошими иллюстрациями, которые скрасили бы скудность текста — был бы отличный подарок для любого ребенка.

Я все равно получила удовольствие от чтения: написано тем же милым и легким слогом, что и Сказки барда Бидля, и в процессе действительно отдыхаешь.

Очередной печальный случай из моей библиотеки: я знать не знала даже о существовании такого автора, пока не начала его читать, а следовало бы. И это не пробел в знаниях, а полное отсутствие знаний об этом периоде, увы, не считая, разве Светония. А Евсевия Памфила называют еще отцом церковной истории.

Исторически, насколько я понимаю, это действительно первая попытка написать именно историю христиан и христианства, затрагивая дела Римской империи лишь постольку, поскольку они касаются предмета (то есть поскольку христиан сжигали или не сжигали). Автор жил в конце 3 — начале 4 века и ведет историю начиная от учеников Иисуса и до своего времени, то есть до Константина Великого. Повествование более ли менее хронологическое, хотя никаких дат Евсевий, понятно, не ставит, и удобнее всего ориентироваться на времена правления того или иного императора.

Что кажется непривычным, так это сугубая деловитость, полнейшее отсутствие соплей, восторгов и "воды" в любом ее виде. Притом, что Евсевий очень много пишет не только о церковных иерархах, но и о "рядовых" христианах, прежде всего, пострадавших за веру. Очень значительную часть текста составляют описание, кто и как сподобился мученичества, и пишет он, не ориентируясь на возрастной ценз, со скупыми, но очень живыми деталями. Одна-две подобных истории прошли бы незамеченными — в конце концов, про то, что христиан в первые века травили зверями на арене, и так все знают. Но обилие их по всему тексту постепенно производит угнетающее впечатление и заставляет вспомнить аналогичные пассажи у Сарамаго, целыми страницами.

Теперь мне искренне захотелось понять, зачем в действительности римским властям было истреблять своих подданных в таком количестве и с такой жестокостью, потому что ну может быть один бюрократ сумасшедшим садистом, но не все власть предержащие же! Учитывая, что никакого практического смысла это не имело.

Впрочем, суть истории не в мучениках, конечно. Евсевий довольно много говорит о судьбах некоторых апостолов, об их учениках, прочих известных христианских мыслителях и учителях. Очень интересны эпизоды, где он описывает и разбирает современные ему религиозные книги, в частности, пытается дать толкование, какие Евангелия и послания считать каноническими, а какие — нет. Автор довольно много цитирует: из работ других христианских ученых (причем некоторые из них сохранились ровно в объеме цитат Евсевия), письма, указы, даже завуалированно приводит собственную речь по поводу, кажется, действий Константина.

Больше всего текст интересен мне лично как история взаимоотношений христианской общины и государства. Как христиантво постепенно трансформировалось из локальной секты сначала в опасное течение, приверженцев которого власть всячески истребляла, а потом в официальную религию империи. Шаги вперед, шаги назад, значение действий отдельных людей.

Еще Евсевий много пишет про ереси и еретиков. Это ужасно интересно, но, к сожалению, он не разбирает суть еретических учений особо подробно, а больше останавливается на том, кого из ересиахов как наказал бог))

Чем очень хорош еще текст Евсевия: в нем нет, собственно, проповеди христианства. Он написан исключительно "для своих" и не несет никакого нравоучительного или моралистического посыла (кроме того, который естественным образом рождается у читателя, когда читаешь про мучеников). Это именно история, с фактами и документами, несмотря на специфическую точку зрения.

сабж

"Современная идиллия"

Щедрин все-таки удивительный писатель: ни в ком больше нет столько злобы и столько прозорливости вместе. Он мог бы стать, пожалуй, великим мирововым классиком формата Тостого и Достоевского, не будь в нем столько прозорливости — это отталкивает, как всякая *неприятная правда*, русских, а иностранцам и вовсе непонятна, наверное. Щедрина нельзя поймать на лжи: все, о чем он пишет, существует. Но все же остается вполне справедливое впечатление, что это рассказ Кая, которому попал в глаза осколок волшебного зеркала: все уродливое, глупое и отвратительное становится очень заметным, выпирает, заявляет о себе, — а кроме этого, ничего и нет. Вопрос о том, действительно ли кроме этого ничего нет — это вопрос, которым задается вечный противник Щедрина, Достоевский, и так удачно отвечает, что именно своим ответом заслуживает место среди мировых классиков. Зрение Щедрина, пусть и более точное, и более ограниченное; это такой негативный микроскоп. Временами глядеть в него полезно, но не стоит делать это постоянно, а то захочется выйти в окно.

"Идиллия" начинается как злая пародия: два не обремененные житейскими проблемами молодые человека решают стать "благонадежными", что в контексте и их времени, и любого времени означает приобретение двух качеств: непроходимой душевной тупости и чинопочитания. Они перестают читать, думать, занимаются сутками только вопросами еды, заводят дружбу с квартальными надзирателями и проникаются духом такой феерической пошлости и глупости, что невольно удивляешься, как им удалось. Героям очень быстро удается освинячиться почти до крайности, при этом сохраняя внешний вид полноценных граждан, и местное полицейское начальство, конечно, чуть ли не ставит их в пример. Все это скорее противно, чем смешно, но занимательно. С другой стороны, таких людей без всяких усилий вполне достаточно, увы, и достаточно было во все времена, и, конечно, они ни на секунду не задумываются, что это с ними не так. Щедрин подает это "облагонадеживание" очень тонко, но так точно, что его реалии можно переложить на реалии современные, или СССР, или 18 века, без малейших затруднений, но при этом, увы, нельзя составить точный список того, что является признаками этой пошлости (кроме глупости, демонстративной необразованности и лебезения перед власть предержащими).

Кажется, в гранях этого падения и пройдет весь роман, и они довольно быстро наскучивают — но во второй половине текст поворачивает в неожиданную сторону: герои отправляются в путешествие по России. Ну как, в путешествие. Сначала их занесло в один городишко Тверской губернии, потом в другой. Но в описании путешествия пародийность переходит совсем уже в фарс и гротеск, и сочетанием безумия и типажности эта часть если не уделывает "Мертвые души", то приближается к ним. По мере движения герои знакомятся с местными жителями и начальниками, оказываются под судом, навещают заброшенное поместье одного из них и вообще всячески развлекаются. Особенно зло и метко описаны местные нравы и обычаи провинции: мелкие чиновники, больше всего боящиеся, "как бы чего не вышло", полусумасшедшие изобретатели, пройходи-торгаши, которые держат в кулаке всю деревню. И тут, если смотреть сквозь осколок, тоже ничего особенного не изменилось, кроме разве масштабов бедствия. Попадаются и вовсе гениальные моменты, которые без малейших скидок применимы к современности. Например, прекрасное описание, как в городе Кашине делают местное вино:

"Оказалось, что никаких виноградников в Кашине нет, а виноделие производится в принадлежащих виноделам подвалах и погребах. Процесс выделки изумительно простой. В основание каждого сорта вина берется подлинная бочка из-под подлинного вина. В эту подлинную бочку наливаются, в определенной пропорции, астраханский чихирь и вода. Подходящую воду доставляет река Кашинка, но в последнее время дознано, что река Которосль (в Ярославле) тоже в изобилии обладает хересными и лафитными свойствами. Когда разбавленный чихирь провоняет от бочки надлежащим запахом, тогда приступают к сдабриванию его. На бочку вливается ведро спирта, и затем, смотря по свойству выделываемого вина: на мадеру — столько-то патоки, на малагу — дегтя, на рейнвейн — сахарного свинца и т. д. Эту смесь мешают до тех пор, пока она не сделается однородною, и потом закупоривают. Когда вино отстоится, приходит хозяин или главный приказчик и сортирует. Плюнет один раз — выйдет просто мадера (цена 40 к.); плюнет два раза — выйдет цвеймадера (цена от 40 коп. до рубля) ; плюнет три раза — выйдет дреймадера (цена от 1 р. 50 к. и выше, ежели, например, мадера столетняя). Точно так же малага: просто малага, малага vieux и малага très vieux, или рейнвейны: Liebfrauenmilch, Hochheimer и Johannisberger. Но ежели при этом случайно плюнет высокопоставленное лицо, то выйдет Cabinet-Auslass, то есть лучше не надо. Таковы кашинские вина".

Все, что вы не хотели знать об импортозамещении, краткий курс)) В Питере, видимо, сыр делают по этому принципу, судя по результатам.

В общем, "Идиллия" — чтение одновременно забавное и угнетающее.

Сказки Щедрина значительно веселее, и не только потому, что короче. Дело в том, что в "Идиллии" автор был скован косноязычностью языка и разума героя-повествователя, а в сказках говорит уже за себя, и слог его в основном гораздо чище и лучше. Кстати, заметила забавный момент: Щедрин был первым мастером своего века в той области, в которой сейчас старательно делает карьеру Сорокин, а именно пародийного канцелярита. Но если у Сорокина другого голоса просто нет, то у Щедрина их в достатке, хотя пародийный канцелярит и удается ему отлично, и изряное число сказок написаны именно так. Впрочем, от такого слога быстро устаешь, быстрее, чем успеваешь оценить прилежность автора.

Я смотрю как ребенок, может, но меня правда развлекают сказки про животных, которые погрязли в бюрократии, как люди. "Медведь на воеводстве", скажем — вообще лучшая типология плохих начальников, что я видела, исчерпывающее описание, как не надо делать. Вообще хороши только те истории, где Щедрин не берется воспитывать и наставлять сам, а позволяет делать это событиям и характерам, которых более чем достаточно. Назидательного же рода сказки, как и все назидательное, довольно скучны. Зато его "лесной" гротеск решительно прекрасен, и "Орел-меценат", и "Чижиково горе" ну сильно жизненны))

сабж

Чем больше читаю Газданова, тем яснее замечаю, что он все время говорит на один голос, причем голос этот принадлежит мужчине без возраста и даже, можно сказать, без определенного пола. Во всяком случае, ярко выраженных "мужских" черт и интересов в его текстах нет, а есть скорее какое-то бесполое умиротворение и даосская равнодушная наблюдательность. Точно так же с возрастом: газданвские рассуждения и рефлексию можно приписать человеку и 20 лет (при условии, что он умен и хорошо образован), и 50-ти. Что больше всего отличает их, так это некоторая вялость, отсутствие ярко выраженного интереса и инициативы не просто жить, а активно участвовать в происходящем и самому двигать какие-то события.

В "Возвращении Будды" это проявляется острее всего. Прикрываясь своей душевной болезнью, герой не живет, а плывет по течению. Вроде бы он студент и учится где-то в университете, но чему именно он учится, на какие лекции ходит и сдает ли экзамены, мы так и не узнаем. У него нет ни женщины, ни постоянного круга друзей — учитывая, что ближе всех он неожиданно сходится с пожилым нищим, внезапно разбогатевшим. Заодно, впрочем, у него нет никаких связей и обязательств, которые дергали бы его, тормошили и не давали закиснуть. И в этом своем мирке рано постаревший для 23 или около того лет герой варится, проводя время за необязательным фрилансом, невнятным университетом, а больше всего — разговорами в кафе со случайными людьми. Ровно до тех пор, пока не оказывается в центре настоящей детективной истории с убийством.

Впрочем, ждать от детективной истории многого не стоит: она вполне в духе Газданова, то есть очень медленная, плавная, с подробным объяснением даже не самих событий, а психологической подоплеки всех этих событий, которое, безусловно, делает честь Газданову, как душеведу, но сводят на нет весь психологический накал. Достоевский мог бы сделать из этого великолепную и страшную драму в духе "Братьев Карамазовых", но у Газданова все идет так же ровно и спокойно, не важно, убили или не убили, поймали или не поймали. До сих пор единственной газдановской вещью, удивившей меня именно в сюжетном плане, остается "Полет", все остальные же со всеми перипетиями сюжета кажутся "только равниной". И это не в укор автору сказано, а как констатацияф факта.

Впрочем, читать и слушать его неизменно приятно: пишет газданов прекрасно, очень гладко, практически безупречно, и рассуждения его все умны и точны (не считая того только, что в основном те герои не стоят и таких рассуждений), но главное все же в нем вовсе и не содержание, а эта убаюкивающая медитативность текста, от которого, несмотря на это, не устаешь.