Прочитал очень любопытную и необычную книгу — «1985» Этони Бёрджесса. Это сборник разножанровых литературных материалов, критикующих и комментирующих «1984» Оруэлла. Удивительно различие «оптик» — того, как на Оруэлла мы, жители бывшего тоталитарного государства — и Бёрджесс, современник и соотечественник Оруэлла. Он видит то, что мы не видим, но то, что мы видим, тоже увидеть не может. Например Бёрджесс видит, что многие особенности романа Оруэлла взяты из английских реалий, и бытовые проблемы мира «1984», которые мы воспринимаем как родовые пятна тоталитарной потребительской сферы, по сути являются фиксацией послевоенных трудностей в Англии. И все же Бёрджесс искренне недоумевает- с чего Оруэлл решил пугать нас всем этим. Бёрджесс привязывается к тому, что действие романа Оруэлла происходит в Англии и восклицает: но ведь в Англии, ничего такого нет! Да, в Советской России может быть – но не в Англии, да и Советский Союза все таки отстает от «идеала», описанного Оруэллом . Бёрджесс привязывается к тому факту, что философия тоталитарной власти излагается у Оруэлла скорее как психология власти («сапог, топчащий лицо») и восклицает: но ведь эта психология совершенно не реалистична.

Несколько раз Бёрджесс повторяет: но ведь наверное государство ангсоца победило уличное хулиганство. К уличным бандам у автора «Заводного апельсина» какие-то особые счеты- он помещает их и в свою, включенную в книгу альтернативную антутопическую повесть и в послесловии называет их важной проблемой 2000 года. Однако, главная мысль «Заводного апельсина», объясняет Бёрджесс, что все-таки лучше уличные банды, чем лишение свободы как самой психологической возможности выбирать.

Бёржесс утверждает, что поскольку государство Оруэлла хочет постоянно «ломать» подвластных людей — последним сохраняется психическая свобода, иначе неинтересно ломать. Куда хуже будет , если ломать некого. Бёрджесс вспоминает разные уместные имена — Замятина, Хаксли, Кестлера — но самым мрачным в этом ряду ему кажется знаменитый психолог-бихевиорист Скиннер, автор книги «По ту сторону свободы и достоинства», который говорит , что людей надо «павловским» методом на уровне поощрения рефлексов приучать к правильному поведению. Вот тоталитаризм, которого боится Бёржесс. И еще один важный тезис Бёрджесса: чтобы иметь возможность выбора, нужно понимать происходящее, а значит образование — включая «бесполезную» латынь — основа свободы. Хорошая для консервативного гуманитария стратегия политической защиты своего мира.

Во второй части «1985» помещена повесть, в которой показывается, чего действительно нужно бояться в английском социализме — то есть в лейборизме, торжествующем после 1945 года.

Главным «ужасом» мира 1985 является диктат Профсоюзов, которые устраивают бесконечные забастовки. В результате бизнес разоряется, экономика национализируется, а управляемое лейбористами правительство идет на поводу профсоюзов и печатает деньги для выплаты зарплат. В стране высокая инфляция, низкое качество товаров и постоянные перебои из-за забастовок. Жена главного героя сгорела в пожаре из-за забастовки пожарников. Членство в профсоюзов принудительно. Дополнительной неприятностью является разрушение культуры и образования во имя равенства и преодоления культурной гегемонии буржуазии. В Школах мировая история заменена историей профсоюзов, нормативном являются простонародные выражения и произношения. Тут явная перекличка с «451 градусом» Бредбери, но у Бёрджесса культурная политика имеет социалистическое, грамшистское обоснование — все во имя равенства, для преодоления унижения трудящихся. Дополнительной неприятностью является банды подростков африканского и азиатского происхождения, а также доминирование арабов, скупивших пол-Англии на свои нефтедоллары. Арабы финансируют исламизированных фашистов-штурмовиков, которые пытаются взять власть в период всеобщей забастовки — но неудачно.

Заметим, что эти исламисты-фашисты являются консервативной реакцией на лейборизм с его национализациями, в то время как в реальности такой консервативной реакцией стал тетчеризм. Тетчер пришла к власти в 1979 году — через год после выхода «1985».

О чем роман Деблина «Горы моря и гиганты»? Ответив на этот вопрос, можно, тем самым зафиксировать, в чем специфика научной фантастики, родившейся в рамках того литературного направления, что именуют «Экпрессионизмом» — направления, прежде всего отражающего травматический опыт Первый мировой войны.

Итак, эпопея Деблина, как и другая экспрессионисткая фантастика, повествует о двух важнейших вещах

1.Как человек развязывает страшные,и неконтролируемые неодушевленные силы- обычно связанные с выделением огромной энергии.

2. О том, как эти страшные силы оказывают неконтролируемое действие на человеческое сознание, которое оказывается потрясенным, загипнотизированным, неузнаваемо измененным- в конечном итоге непринадлежащем ее носителю.

Пересказать Деблина невозможно ввиду огромности романа- достаточно сказать, что в одном из эпизодов рассказывается, как могучие машины производят на людей такое «религиозное» действие, что люди решают приносить себя в жертву машинам и бросаются в прямо в колеса турбин.

Типичными образцами экспрессионисткой фантастики такого рода могут служить:

«Газ» Георга Кайзера — о производстве страшно ценного газа, который к сожалению имеет свойство спонтанно взрываться, но энтузиазм производителей (включая рабочих) не позволяет остановить его производство;

«Снег святого Петра» Лео Перуца- о неком токсине, вызывающем эпидемии фанатизма — когда-то религиозного, теперь марксистского;

«Кракатит»- Чапека-об изобретении сверхмощной и спонтанно взрывающейся взрывчатки на фоне снов и видений ее создателя;

«Фабрика абсолюта» его же- о технологическом процессе глубокого сжигания материи, приводящей к выделению «божественной субстанции», оказывающей необратимые изменения в психики, что приводит к всемирной религиозной войне.

Уже этот пересказ показывает общность тем. Применительно к России реко говорят об экспрессионизме, и тем не менее эталонным образцом экспрессионисткой научной фантастики этого типа является «Республика южного креста», Брюсова, довольно близко к нему — «Трест Д.Е.» Эренбурга и «Зависть» Олеши.

И еще хочется сказать в связи с этим об одном обстоятельстве — о том, как отличались друг от друга влияния на культуру, оказанные Первой и Второй мировыми войнами.

Вторая мировая поразила человеческими деяниями.

Первая мировая показала бессилие людей перед безличными материальными силами. Непосредственное след войны в культуре – литература о взрывах и взрывчатых вещества, отравляющих и взрывающихся газах, об инвалидности, сумасшествии и непоправимых потерях. Предельный способ очеловечить войну тогда заключался в том чтобы социализировать ее, свалить на империализм – но в этом было мало обаяния, да и империализм был безличной силой. Именно поэтому первая мировая произвела такое деморализующее воздействие.

Вторая мировая, несмотря на куда большие жертвы и разрушения, вернула веру в человека как субъекта действия. Хотя возникли сомнения во вменяемости человека – но все же как действующего лица. Лучше Гитлер чем Кракатит.

«Черное знамя» Дмитрия Казакова — альтернативно-исторический роман о том, как нацистский переворот произошел не в Германии, а , наоборот в России — правда, не под расистскими, а как раз наоборот, под евразийскими лозунгами- но холокоста все равно никто не отменял.

На первый взгляд это политическое высказывание- ну, о чем бы? — ну, например о том, что «тоталитаризм — это не хорошо». Именно этому, скажем. посвящено сопровождающее роман послесловие Андрея Валентинова. Но на самом деле, всякая мысль на эту тему давно банальна, а суть удовольствия , которое здесь предполагается — в карнавальной игре по комбинированию исторически нагруженных знаков.

В «Знамени» несколько таких комбинаторных игр.

Первая игра — воображать, как бы выглядели реалии Третьего Рейха, если бы их начали реализовывать на российской почве. Партия остается партией, фюрер называется вождем, вместо СС — Народная дружина, вместо гестапо- жандармы (но в черных мундирах), вместо «условных» древний арийцев — столь же условные чингисовы монголы, вместо Анненэрбе- «Наследие», вместо группенфюреров- темники, вместо министрства пропаганды- министерство мировоззрения. Можно играть, ища аналогии персон гитлеровского режима: а кто у нас вместо Гитлера? А кто вместо Геббельса? А вместо Гиммлера?

Еще одна игра: расставлять в новых реалиях людей из реальной истории. Большинство персонаже романа носят фамилии исторических деятелей, причем в новом режиме карьеру сделали и те, кто ее делал при советском строе, и те, кто оказался в эмиграции. Роль идеологов «нацистской партии» играют эмигранты-евразийцы, СС возглавляет умерший в эмиграции Хан Хаджиев, а первым президентом «веймарской» республики 1917 году почему-то избирают Витте, хотя в нашей реальности его и в живых не было.

И еще одна игра — идеологическая: представлять цитаты из трудов еврзийцев как лозунги правящей партии. Легко идут

И детективный (впрочем. не очень лихо закрученный) сюжет, и заканчивающееся самоубийством история "прозрения" главного героя оказываются лишь поводом для панорамного путешествия по карнавалу — карнавалу, где Тухачевский сменяет генерала Корнилова на посту военного министра Вечной империи.

История ХХ века столь ярка, она сформировала столь характерные личности, что из нее легко сделать карнавал, все начать менять местами, переодевать мундиры, использовать и приемы контраста и сходства.

Политическая актуальность создает иллюзию, что этому карнавалу свойственно нечто вроде идейности, хотя главная идея- все возможно, и все остается тем же.

Это не отрицательный и не положительный отзыв, это заметка о том, как звериная политическая серьезность не может скрыть доминирование игры формой над содержанием.

Хочу еще сказать про роман М.Галиной «Автохтоны». Роман этот сначала кажется увлекательным, но затем с подозрением начинаешь обращать внимание на то что слишком уж много формальных изысков. Эти вот говорящие фамилии- есть психиатр доктор Верховцев и завлитчастью Шпет. Или: главного героя называют только «он»- трудная задача, это ведь остальных героев нельзя уже называть местоимением третьего лица, но автор с трудностью справляется. И на середине обнаруживаешь этот идущий от 90-х годов привкус — привкус постмодернизма — то есть несерьезного отношения текста к самому себе. И понимаешь, что нагромождаемые в "Автохтонах" тайны и загадки никогда не будут разгаданы, в этом и замысел — также, как они не разгадываются в "Фигурных скобках" Носова, романе, похожем на "Автохтоны" и по тону, идаже по городскому ландшафту, в котором действует герой-командировочный.

В итоге оказываешься не в центре повествования, а в центре довольно богатой выставки литературных приемов. Такие романы хорошо публиковать в журнале «Литературная учеба», чтобы их читали студенты Литинститута и учились. Автор как гид по этой выставке идет и говорит: а вот это у нас явная реминисценция, а вот это у нас скрытая аллюзия (на письмо из «Двух капитанов»), а вот это у нас говорящая фамилия — видите польский патриот носит фамилию польского патриотического историка — погуглите, а вот это у нас две равноверотных версии одного события- ну знаете , как у Акутагавы или Пиранделло, а тут у нас промелькнет подлинная фамилия героя, но только один раз, никто не заметит, а тут вот мы дадим подсказку которая расшифровывается только при повторном прочтении, — а зачем? — ну как? Прикольно же.

Но мне не прикольно.

Владимир Вейдле в свое время написал про "Поминках по Финнегану" Джойса, что это книга "где каждая фраза — ребус и каждое слово — каламбур, где двусмысленно все вплоть до правописания и где тем не менее до смысла можно докопаться (при помощи справочных изданий и словарей десяти европейских языков), хотя дело не в нем, а как раз в предполагаемом удовольствии до него докапываться". Не всякий получает такое удовольствие от расшифровки- особенно, когда этот труд не оправдывается авторитетом Джойса.

Работать расшифровщиком запрятанных в текст фокусов, гордясь перед самим собой крохами псевдоэрудиции (спасибо виипедии), относиться к роману как кроссворду- нет , мне не прикольно. А зачем еще было его читать- я не понял.

При том- кто бы что сказал об авторе плохого. Да, написано с большим искусством.

«Фигурные скобки» Сергея Носова очень мило написаны. Как я люблю: внимание к бытовым деталям, которые становятся таинственными просто из-за повышенного внимания к ним; совпадения, не бьющие в глаза, а заставляющие хорошо подумать, прежде чем их заметишь; вдруг тормозящие движение сюжета теоретические рассуждения; тайны, которые кажутся вот-вот будут разгаданы — но не разгадываются; тема двойничества; детективный сюжет, движущийся без спецназа и прочей голливудщины… Однако, роман оборван на случайном месте — и о чем тут подумаешь?

Конечно, о трудовой теории стоимости. О том, что ценность всякой вещи, включая и произведение искусства, зависит от количества вложенного в него труда. Так вот, в «Скобки» этого труда вложено мало. Роман о и по размеру небольшой, и сюжет не разработан, и оказывается просто этюдом или эскизом. Все персонажи и ситуации, которые казалось, не имеют отношение друг к друга и чье единство обеспечивалось лишь надеждой на движение действия – после обрыва этого действия оказываются тем, чем они есть — эклетичным набором материала, собранного автором для каких-то своих будущих текстов – и вдруг вываленного скопом и без разбора в одном коротком этюде.

Спросите, а чего бы ты хотел? Хотел бы. Чтобы «Скобки» превратились в огромную эпопею в стиле коммерческой фантастики, чтобы все тайны были раскрыты, а заодно и разоблачены тайные общества, эти тайны организовавшие?

Я заказов авторам не делаю. Но я знаю, чего бы я не хотел: я бы не хотел знакомится с этюдом. Мое время дорого.

Хотя буду честен: я провел со «Скобками» прекрасную субботу, хотя и закончившуюся разочарованием, и немым вопросом «что, и это все?»