Вас никогда не удивляла скорость прогресса? Мы уже как-то свыклись с ситуацией, когда каждые полгода на рынок поступает очередная электронная новинка со все более быстрым процессором, лучшим экранам, то есть легче, быстрее, выше, как говорят в спорте. А ведь так было не всегда. Технологии не менялись столь радикально не то что десятилетиями — столетиями и даже тысячелетиями! Для нас теперешних это почти непредставимо. Это почти как проходить с одной моделью мобильника всю жизнь и еще завещать его страждущим дедушкиного наследства внукам и правнукам. Прогресс никуда не торопился, а вместе с ним никуда не торопилось человечество. Чтобы добраться из одного города в другой требовались не часы, а дни, в лучшем случае, в худшем — месяцы. Апофеозом скорости была одна лошадиная сила. Апофеозом мысли — выношенный на протяжении многих лет труд, на склоне жизни мыслителя все же представленный терпеливому читателю. И это было нормально. Еще раз повторю — нормально. Но потом что-то случилось, и прогресс сошел с ума.

Кто-то скажет с неподражаемым акцентом Арнольда Шварценеггера в фильме «Красная жара»: «Капитализм!» Кто-то увидит в этом закономерность развития человеческого общежития — жить становится лучше, жить становится веселее. И теснее, добавим. Население Земли растет, ширятся контакты между людьми, понаехавшие активно включаются не только в криминальный, но и интеллектуальный сектор экономики. Придумывать идеи и их реализовывать стало проще некуда, были бы деньги. А с деньгами тоже проблем нет с тех пор как отменили золотой стандарт и придумали кредитную эмиссию, ограниченную лишь человеческой жадностью, то бишь ничем.

Когда-то в фантастике мечтали о машине времени. Вот бы изобрести такую штуку и сгонять в будущее. Зачем сгонять? Чтобы подсмотреть технические чудеса, стырить их и внедрить в нашем отсталом настоящем. Вот бы тогда прогресс рванул! (Всяких убийц собственных дедушек и желателей устроить собственное восшествие на мировой престол просим не беспокоиться). И прогресс рванул. Причем, заметьте, без всяких машин времени. Или все же с ними? А саму машину мы и не заметили?

Что такое кредитная эмиссия как не экономический эквивалент этой самой машины времени? Деньги как бы заимствуются у будущего, чтобы потратить их в настоящем. А уж с будущим мы как-нибудь рассчитаемся. Может быть. А на эти займы у будущего мы построим такого, что потребитель закачается! Вот он — тайный агент настоящего, что так отважно, несмотря на все патрули времени, пробирается в будущее, чтобы украсть там очередную технологическую игрушку — бессмысленную и беспощадную, ибо что вы хотите от денег? Деньги не только не пахнут, они еще и не думают. Даже о будущем.

Колоссальный кредитный насос выкачал из нашего будущего уже все, что там было. Все ценности материальные, хотя для баланса души следовало бы прикачать и ценности духовные. Но не получилось. Именно поэтому в прогрессе духа мы все еще скачем на духовных и моральных лошадях, а не летим на реактивных самолетах гуманизма.

Увы, но даже будущее не бездонно. А может патруль времени все же обнаружил эту незаконную дыру в прошлое и перекрыл протянутую к ним кредитную трубу. Как бы то ни было, а похоже, что прогресс начинает возвращаться к своему естественному темпу. Это, если кто забыл, одна модель iPhone на несколько десятилетий. В лучшем случае.

Кризис — он всегда в головах людей, как и разруха. Природа сама по себе никаких кризисов не знает и не признает. Смена вещей, течение процессов происходит так, как оно происходит. И только мы, столкнувшись с вопиющим несоответствием наших ожиданий действительности, вопием: «Кризис!»

Несколько десятков лет прогресса, всеобщей мобилизации и интернетизации как-то уже приучили нас, что завтра обязательно должно быть лучше, чем сегодня. Ну, хотя бы чуть-чуть. Самую малость. Плевать на бытие, но хотя бы в быте — ну, там, новый гаджет, новый сервис, лето, в конце концов. Человек глобального капитализма должен быть непререкаемым оптимистом, ведь оптимизм во многом и крутит колесо потребительской цивилизации. Попробуй тут задумайся о душе, о любви, и сразу как-то аппетит пропадет, что к геномодифицированным продуктам, что к последним твиттер-новостям.

Вот, хотя бы, о любви. Кажется, еще никто не рассматривал роль любви в современном мировом кризисе. А вернее — ее, любви, отсутствия. Как известно из дремучего анекдота, есть два вида любви — человека к человеку и человека к Коммунистической партии. Первое нас пока не интересует, второе давно потеряло актуальность, но ведь есть еще и третий вид любви — человека к собственной работе. Как там у Визбора? «И первая любовь с названием работа Останется при нас оставшуюся жизнь». Увы, но современное индустриальное и даже постиндустриальное производство несовместимо с этим высоким чувством. Конвейер убил саму возможность человека возлюбить собственный труд. Конвейер в широком понимании. Как апофеоз всеобщего разделения труда. Стоять на своем месте у уходящей в бесконечность ленты, закручивать с монотонностью робота болт, не представляя что получится на выходе — автомобиль или танк — это не сцена из фильма Чарли Чаплина, это глобальная метафора нашей жизни.

Можно сколько угодно кричать о креативности, но суть 99 процентов работы в современном мире не изменится — это будет нудное телодвижение или даже мыследвижение в рамках конвейерной организации труда. И именно поэтому 99 процентов людей не любят собственную работу. Она неизбежное зло, без которого нельзя существовать. И если у кого-то понедельник начинается в субботу, то подавляющее большинство жаждет иного — начала субботы уже в понедельник.

Так что позвольте и мне внести свой скромный вклад в теорию мирового кризиса и прочих грядущих апокалипсисов. Мы разлюбили свою работу. Мы разлюбили собственный мир. Нам, живущим в этой стране, роль любви осознать прощу, ибо это мы уже проходили: разлюбив собственную страну, мы ее потеряли. И можно сколько угодно посыпать голову пеплом, а прошлого не вернуть. Любовь прошла, завяли помидоры. Наверное, устроение мира все же таково, что он требует нашей любви. Бог есть любовь, понимающе скажут верующие.

Что-то в этом мире определенно не так, если каждый с нетерпением смотри на часы, ожидая конца постылой работы, а пятница становится всенародным праздником и всенародной попойкой. Может, каждому просто надо заняться тем, что он любит? Несмотря ни на что и уж на деньги тем более? И тогда минует нас горькая чаша. А если не минует, то у нам уж точно будет утешение — работа. Как там у Визбора?

Великим порой уготована еще более странная посмертная жизнь. Как-будто при жизни их собственная судьба, не вдоволь потрудившись над личностью, передает бразды правления посмертию — мрачно-ироничному.

Вряд ли кто станет отрицать литературное величие братьев Стругацких. С ними можно спорить, не соглашаться, но после их книг отечественная фантастика уже не могла оставаться такой, какой была до. И вот смерть окончательно подвела черту под пожизненным существованием литературного дуэта. Нет. Это не эпитафия. Это о том, что почившего Бориса Натановича решили посмертно сделать почетным гражданином Санкт-Петербурга. Посмертно. Что ж, каждый может оценить мрачность иронии. Каждый из знакомых с творчеством мэтров.

Единственный посмертный человек, который приходит немедленно на ум, это Лев Абалкин. Посмертный сын посмертных родителей. И хотя его биография в этой части фальсифицирована, к делу это отношения не имеет, ведь мы о ней — об иронии, а не о творчестве. Странное известие, которое тоже вполне может оказаться фальсификатом, который в изрядных количествах гонится в сточные каналы наших интернетов, тем не менее соединяет метафорой смерть творца и смерть его трагического героя. Хотя скучно воображать фантаста посланником иной цивилизации или пришельцем из будущего (сами братья довольно едко прошлись на эту тему в одном из романов), но в одном отдаленное сходство или вымученную метафору все же можно предложить. Посмертный гражданин посмертной страны. Мрачно? Безысходно? Но что делать, если лучшие граждане, а почетные граждане — это ведь лучшие из лучших? — все мертвы.

Однажды Борис Натанович выразился в том смысле, что после смерти нет ни приключения, ни путешествия. Не знаю. Не уверен. Почему бы не предположить научно-фантастическое — как информационная матрица почившего, то бишь душа, погружается в черную дыру небытия, за горизонт событий, в полном соответствии с релятивистским эффектом наблюдая в убыстряющемся темпе что же происходит и чем заканчивается материальная вселенная. А заодно и мы сами, и наша страна, и наш мир. Сколько бы не стреляли в Льва Абалкина, он теперь навсегда с нами, достаточно перевернуть страницу, а вот еще один из его родителей там — в уникальном звездолете «Тьма», погружающимся в небытие.

Отныне и вовек он всего лишь наблюдатель. А мы?

В 60-х годах прошлого века вокально-инструментальный ансамбль «Жуки» написали и пропели гимн России 21-го века — «Назад в СССР». Не стоит удивляться такому провидчеству. У ВИА «Жуки» получалось и не такое. Но речь не о них. А об этом пресловутом эскапизме в советскую эпоху, который приобретает все более ощутимые масштабы и разнообразие.

За порогом 2010 года, когда по мысли покойного сэра Артура Кларка космические корабли, в том числе и советские, должны были бороздить просторы Солнечной системы, а советские космонавты высаживаться на спутниках Юпитера, обостряется осознание той страны, которую мы потеряли. Совок оказался живуч, и на смену поколениям, которые еще застали пусть и угасающее величие огромной державы, приходит поколение, для которого Союз это что-то вроде сказки, иногда страшной, иногда прекрасной, но в любом случае притягательной.

По интернетам там и сям разбросаны манифесты «возвращенцев в СССР» разной степени пронзительности и талантливости. И если весомая когорта наших сограждан со вкусом описывает причины почему «пора валить из рашки» в цивилизованные страны, то другая когорта частично с ними соглашается: валить пора, но не за бугор, а обратно в СССР. Способы такой попытки к бегству разнятся по степени фантастичности и конструктивности. Начиная от машин времени и заканчивая восстановлением СССР 2.0. Что утопичнее еще можно поспорить. Но будущее и творится утопией.

И все же, все же. Почему советский эскапизм вдруг приобрел такую нешуточную популярность? Почему наблюдается ренессанс советской символики? Почему советские фильмы вдруг де факто становятся образцами великого киноискусства? Что это — приговор двадцатилетнему безвременью? Или массовое впадение в маразм народа, надорвавшегося морально на великих грабительский стройках чужих мультимиллиардных состояний? Ответов, как и вопросов может быть много — выбирай на вкус.

Мой же личный — отсутствие перспективы.

Мы — влагайте в это «мы» любое содержание — уперлись в стену. Или близки к такому упиранию. Еще пару шагов и неминуемо расшибем лбы. Дальше идти некуда, хотя некоторые оптимисты тщатся разглядеть в пожухлых обоях, в которые упирается взгляд, намек на новые перспективы. А что? Расцветка веселенькая, еще обхохочемся. Но как бы то ни было, жить без перспективы нельзя. Так уж устроен человек, что упираться лбом в стену и разглядывать обои ему невмоготу. И ничего не остается как сделать несколько шагов назад, чтобы попытаться разглядеть в этой стене хоть какой-то намек на маршрут дальнейшего движения. И отступать некуда, кроме как в прошлое. В то самое советское прошлое.

Обретет ли совок утерянное чувство перспективы? Отыщет ли в стене трещину, которую еще есть надежда расковырять, чтобы двинуться куда-то дальше? Кто его знает, этого совка. Но он, по крайней мере, чувствует эту пока неодолимую стену всеобщего тупика.

Другие же смело шагают в будущее, которое светло и прекрасно. И от размашистости этих шагов зависит только одно — получат ли они шишку на лбу или сотрясение мозга.

Свершилось! — Мог бы воскликнуть демиург книжной вселенной, взвешивая на руке увесистый томик с надписью на обложке «Томас Пинчон. Радуга тяготения». Не прошло и энного количества десятков лет, а один из ключевых романов американской литературы все же добрался до нас. И причина такой задержки состояла не столько в идеологии, цензуре, сколько в техническом моменте: данный шедевр принадлежит к классу, увы, непереводимых. Как там в «Бриллиантовой руке»? И тут последовала непереводимая игра идиоматических оборотов… Конечно, все что написано на другом языке можно перевести, вопрос лишь в том — какой ценой? Ценой подвига переводчика, положившего на перевод уйму времени, если не жизни, или ценой смысловых потерь, лишь бы донести канву произведения до жаждущих приобщиться к мировой культуре.

В этом смысле роману Пинчона могла быть уготована судьба оказаться в ряду «Улисса» Джойса или «Божественной трагедии» Данте. Могла бы быть. Но не случилось. Иные времена, иные нравы. Время подвигов, даже переводческих, миновало. Теперь каждый жаждущий и страждущий получает на руки голый пинчоновский текст, с которым он может делать все, что ему угодно. Осилить или не осилить. Не могу судить о качестве перевода, не читал, но и не осуждаю. Ибо зубодробительный оригинал не оставляет шанса выполнить переводческую задачу на «отл», максимум на «удвл». Автор, как говорится, постарался. Внес свой вклад в укрепление гегемонии английского. Я б английский выучил только за то, что на нем творил Пинчон… Кстати, а заради чего вы бы выучили русский? Но это так, вопрос в сторону.

«Радугу тяготения» еще называют ветхим заветом киберпанка. Если это так, то ветхий завет оказался круче нового, ибо ничего сравнимого этот самый киберпанк так и не произвел. Но здесь есть и еще одно измерение — как и всякий сакральный текст роман Пинчона живет толкованиями. Комментами, так сказать. Это тот редкий текст, объяснения к которому превышают его оригинальный и достаточно не хилый объем. Всего этого русскоязычный читатель естественным образом лишен. Такова уж нынешняя издательская культура-мультура. Получай, дорогой читатель, увесистый том в руки и сам ломай голову что там к чему. Окей, будем ломать, нам не в первой. Не впасть бы в ересь, только: «И что вы нашли в этом Пинчоне?!» Рабинович, конечно, многое чего может напеть по телефону, но лучше самому сходить в оперу и послушать.

Впрочем, спасибо что живой, то есть — что перевели. Дареному переводу на комментарии не смотрят. К культурке приобщились, галочку поставили. Кто там еще у нас на очереди? Ах, опять Пинчон?! «На день погребения моего»?!