В начале прошлого года, прочитав «Сад камней» я с грустью писал, что фантастика теряет Яну Дубинянскую, что она (Дубинянская), работая на стыке фантастики и большой литературы, всё дальше от нас уходит, всё глубже погружается в «основной поток».
Очередной роман киевской писательницы «Пансионат» и утвердил меня в этом мнении, и, одновременно, дал надежду на то, что никуда она (Дубинянская) из фантастики не денется. Фантастическое допущение – непременная составляющая всех романов Дубинянской, которая позволяет автору острее и пронзительнее донести до читателя свои мысли, ярче раскрыть своих героев, рельефнее обозначить выбранную тему. Вряд ли писательница, на грани предвидения придумывающая и виртуозно применяющая эти самые фантдопущения, в дальнейшем откажется от их использования, тем более, что часто фантастический элемент её (Дубинянской) произведений – это глобальная, общемировая катастрофа или кризис: вспомним «Н2О» и «Глобальное потепление». А где же, как ни на увеличительном стекле подступающего апокалипсиса, показывать людские характеры? Где же, как ни на фоне надвигающегося Армагеддона рассматривать сущность человеческую?

Новая книга Дубинянской ставит в тупик незадачливого рецензента, теряющего привычную почву под ногами, по неистребимой привычке разыскивающего стилистические оплошности в тексте. Я и вправду их нашёл, но их мало, они несущественны, они не помогли мне удержаться в ускользающей реальности. Роман вместе с его героями вынес меня в новое измерение, да там и оставил…

Роман "Хроники Раздолбая" я прочёл быстро, шёл он в меня легко, особенно первая половина, хотя ничего сверхъестественного я не узнал: взросление молодого человека, становление личности, первая любовь... Всё перечисленное происходит на фоне коренного перелома в стране, ведь на улице – начало 90-х. Что-то подобное мы уже читали у Кабакова, Прилепина и Пелевина. Правда, Раздолбай (так автор назвал своего героя) поначалу не замечает серьёзных изменений вокруг, да и взрослеет он очень уж в тепличных условиях, большинству российских юношей и подростков о такой жизни остаётся лишь мечтать. Но тут уж кому как повезло с местом и временем рождения...

Мне почему-то сильно не понравилось описание ощущений героя ближе к финалу книги, когда он с абсолютным недоумением и растерянностью вглядывается в происходящее на улицах Москвы в период так называемого «августовского путча» 1991 года. Парню – девятнадцать лет, он учится в институте, но даже приблизительно не понимает, что случилось. Раздолбай, например, понятия не имеет, кто на тот момент был президентом России, а объясняя себе происходящее, он мямлит что-то невразумительное... Конечно, герой по замыслу автора предельно инфантилен и безволен, тем не менее, эта инфантильность позволяет Раздолбаю разбираться в жизни настолько, чтобы успешно спекулировать музыкальными записями, достаточно легко заводить дружбу с интересными ему людьми и постоянно мотаться из Москвы в Ригу в попытках охмурить красотку Диану. Если б он хоть как-то обозначил (хотя бы в своей голове) свою позицию и примкнул (хотя бы в своих мыслях) к какой-то из сторон, мне было бы легче. Но Раздолбай вообще не въезжает в обстановку и ведёт себя словно ребёнок. В нынешнее-то время таких, ничем, кроме собственного благополучия, не озабоченных «раздолбаев» полно. А вот этого, описываемого Санаевым, представить в 91-м году мне сложно. Но автору виднее. Были, значит, и такие.

P.S.
Непосредственным продолжением книги «Похороните меня за плинтусом» данный роман не является (обозвать его так было удобно издателям). Хотя интонации – те же…

Тысяча вторая ночь

Фэнтези — жанр презираемый, но как бы и культовый; обливаемый презрением, но чтимый и читаемый. Признаваться в неприятии фэнтези модно, но не менее модно читать Толкина, Ле Гуин и сагу о Гарри Поттере, которая по всем критериям принадлежит к жанру универсальной, покоряющей все возрасты литературной сказки.
Можно и нужно демонстративно игнорировать женский детектив, который, как морская свинка, и не женский, и не детектив, в сущности.
Можно ненавидеть космическую оперу, боевую фантастику с её межпланетными спецназами, легко и приятно критиковать книги, написанные в ЖЖ-жанре, то есть необязательные заметки никому не интересного человека на полях своей блистательной жизни.
Но ругая фэнтези, всё-таки ощущаешь смутную неловкость, словно издеваешься над недалёким и неудачливым сыном благородного отца. Всё-таки иногда, в повороте головы, в жесте, в подборе слов, чувствуется прекрасная кровь, несколько поколений достойных предков; а что он сейчас превратился в это самое — так вы посмотрите, во что превратилось всё остальное.
Много ли осталось от семейной саги — скажем, от традиции «Форсайтов», — коль скоро эталонной русской сагой считается «Чёрный ворон» Дмитрия Вересова? Во что превратилась интеллектуальная фантастика вроде Лема? Беру сейчас именно российскую и восточноевропейскую литературу; в Штатах усилиями Эдгара Уоллеса или Питера Уоттса жанр благополучно развивался.

Сейчас, попадая на русскую почву в период исключительно быстрого вырождения всего и вся, почти любой жанр деградирует с третьей космической скоростью. Производственный роман превратился в бандитский, хотя ровно с тем же набором персонажей: есть бандит консервативный, «вор в законе», а есть прогрессивный, с новыми, передовыми методами убивания. Социальный реализм существует в виде фонтанов авторской желчи, и вдобавок всё это изложено стилем советского производственного очерка.
Ну и фэнтези у нас выглядит чаще всего розовыми соплями, хотя, надо признаться, здесь Россия не одинока. Как сказал Сергей Переслегин, фэнтези — «жанр не обязательно глупый, но имеющий особенно высокие шансы быть таковым».
Борис Стругацкий, объясняясь в нелюбви к фэнтези, говаривал, что этому жанру мешает исчезающе малое число связей с реальностью, зацепок, позволяющих читателю актуализировать личный опыт.

Хорошая фантастика связана с реальностью тысячами нитей — фэнтези болтается в вакууме абсолютной авторской свободы. Беда как раз в том, что эта свобода недостаточна, что в фэнтези исключительно высока власть шаблона. Оно и нормально — как-никак фольклор, а ещё Пропп доказал нам, что фольклорная сказка без устойчивых структурных элементов не существует. Есть особая прелесть именно в их устойчивости, повторяемости — на фоне этого незыблемого каркаса особенно заметны и драгоценны авторские новации. Но тогда эти новации должны присутствовать — практически вся современная сказочная фантастика и так превратилась в штамповку. В подобном романе непременно наличествуют Одинокие Горы (леса, озёра), харчевни, монахи, магия, сугубо механистическая, как бластер, а также драконы и принцессы, причём те и другие удручающе мало переменились со времён короля Артура. Вот если бы принцесса превратилась в злодейку, ведьму, на худой конец в монашку, а дракон оказался бы разумным, как голованы у Стругацких, уже можно было бы что-то такое навернуть вокруг этого. Если бы магия, как в «Гарри Поттере», оказалась бы точной наукой, с ещё большим количеством ограничений, чем алгебра или физика... Но штамп всегда востребован, а непривычное пугает — не столько читателя, он-то воспитуем, — но больше издателя и книгопродавца.

http://altapress.ru/story/109314" style="color:#000000;text-decoration:none;">Здравый смысл фантаста. Жизненный путь Геннадия Прашкевича: от Блока до Лема

14 июня 2013, 07:33

http://obj.altapress.ru/picture/width/174..." width="174" alt="Геннадий Прашкевич. Фото: "Свободный курс"." title="Геннадий Прашкевич. Фото: "Свободный курс".">

"Многообразен, многознающ, многоталантлив, многоопытен – с кем можно сравнить его сегодня? Не с кем! И не надо сравнивать, пустое это занятие, – надо просто читать его и перечитывать" – эти слова Борис Стругацкий однажды сказал о фантасте. http://altapress.ru/story/109314">http://altapress.ru/story/109314

Между прочим, слова эти БНС сказал мне. По моей просьбе охарактеризовал он Мартовича, для моего очерка о Прашкевиче. А позже я и Мартовича просил о Борисе Натановиче что-нибудь сказать. И Прашкевич тоже много хорошего сказал. Им это не составляло труда — лестно отозваться о товарище: они друг дрга по-настоящему уважали, было за что...

— Я много читаю с детства и еще ребенком периодически задумывался, какой из себя в жизни был тот или иной писатель. А вплотную изучением биографий творческих людей я занялся лет тридцать назад. Сначала я написал большую книгу «Самые знаменитые поэты России» — от Ломоносова до Бродского. Сразу после нее выпустил том «Самые знаменитые ученые России», начиная с того же Ломоносова и заканчивая Сахаровым. А десять лет назад опубликовал книгу «Красный сфинкс», в которой собраны краткие жизнеописания русских и советских писателей-фантастов.
В «ЖЗЛ» вышла книга «Братья Стругацкие», написанная в соавторстве с Дмитрием Володихиным, теперь вот — «Жюль Верн». А ранее я выпустил книгу об одном из моих самых любимых писателей — Герберте Уэллсе. Сейчас работаю над биографией Рэя Бредбери. Думаю сдать ее в октябре, если все будет нормально. А следующая книга, наверное, будет о Станиславе Леме. Люди, которых я перечислил, — великие писатели! Писать о них безумно интересно. Изучая другую жизнь, ты в чем-то соотносишь ее со своей.

— У нас сложился такой, скажем, трафаретный образ. Известны биографии Жюля Верна, написанные Евгением Павловичем Брандисом, Кириллом Андреевым, в которых он выступал этаким бородатым романтиком, который не особенно много ездил по миру, а писал в своем кабинете, используя огромное количество книг, карт, отчетов путешественников. Многолетняя крепкая дружба с издателем, долгий счастливый брак — ну просто идеальная биография! И когда «Молодая гвардия» предложила мне написать о Жюле Верне, я даже засомневался: есть ли смысл повторять то, что уже так подробно исследовано? Для начала я перечитал три собрания сочинений Жюля Верна. Скажу вам без ложной скромности: это подвиг. Зато у меня легко вышел первый вариант биографии знаменитого фантаста — я написал ее за несколько месяцев. К сожалению, Жюль Верн у меня оставался по-прежнему этаким советским трудолюбивым романтиком. Я был готов уже отправить рукопись в издательство, но что-то меня в этом тексте не устраивало. И тут мне друзья из Франции присылают огромное количество документов о тайной жене Жюля Верна, о его внебрачной дочери, переписку писателя с издателями — все это нигде не публиковалось до 1972 года! И я понял, что без использования этих материалов выпускать книгу о Жюле Верне просто нельзя, иначе это был бы очередной томик про благонравного классика детской литературы. И я — с упорством Жюля Верна — заново написал книгу!
В книге «Жюль Верн» разрушаются сразу несколько мифов. Скажем, с издателем Этцелем у писателя были весьма непростые отношения. Первый роман Жюля Верна, «Пять недель на воздушном шаре», отказались печатать 17 издателей, пока он не попал в руки Этцелю. Тот сразу понял, что на молодом авторе можно сделать хорошие деньги. И предложил Жюлю Верну договор: на протяжении 20 лет тот был обязан выдавать на-гора по три романа в год! И Жюль Верн подписал этот договор, хотя была опасность потерять его после второго романа «Париж в двадцать первом веке». Вот что писал Этцель, прочитав рукопись: «Дорогой Жюль, я, конечно, ожидал, что у вас ничего не получится. Но когда прочел ваш роман, то понял, что все обстоит гораздо хуже. Вашу первую книгу быстро раскупили, и вы решили, что стали известны и теперь можете говорить все обо всех. Но это не так…» Тут дело в том, что в своем романе Жюль Верн умудрился оскорбить всех живущих рядом с ним писателей, большинство которых были давними друзьями Этцеля! И молодому автору пришлось отказаться от публикации…
Еще один крупный скандал связан с романом «20 тысяч лье под водой», который Этцель также отказался печатать. В первом варианте книги капитан Немо был поляком и топил только русские корабли. Но Этцель не захотел ссориться с Россией, где на книги Жюля Верна был огромный спрос. В результате о том, что подводный мститель стал по национальности индусом, мы узнаем только в «Таинственном острове».
Теперь о личной жизни Жюля Верна. Он любил посещать художественные салоны и знакомиться с девушками, а на это нужны были деньги. На свадьбе одного своего друга в Амьене он встретил Онорину — молодую вдову с двумя детьми. Но уже через год после свадьбы Жюль Верн влюбился в некую мадам Дюшень. Они встречались тайком от своих законных супругов, Мари родила Жюлю Верну дочь. Но ситуация в семье скоро стала такой невыносимой, что возлюбленная Жюля Верна покончила с собой, бросившись в Сену. История имела свое продолжение — 20 лет спустя. Дочь написала своему биологическому отцу письмо, в котором (по действовавшему в то время закону) просила разрешения на брак. Но конверт вскрыл сын Жюля Верна, совершенно несносный Мишель — и закричал на весь дом: «Мамочка, а у меня, оказывается, есть сестренка!

(газета "Новая Сибирь", Новосибирск)