Никогда особенно не читал супергеройских комиксов, даже фильмы не смотрел года три («Agents of S.H.I.E.L.D.» я себе прощаю), однако порой к этому жанру тянет, тем паче, что, при союзе грамотного сценариста и хорошего художника результат может быть весьма впечатляющим. Выбор мой был обдуманно нетривиальным, мой взор пал на «Suicide Squad», серию, где автору нужно постараться, чтобы описать команду злодеев, психопатов и убийц на службе правительства. Фильм Дэвида Эйра производил впечатление недоваренных мюслей (сиквелы я пока не смотрел), однако мультфильмы из линейки «DC» были хороши — чернушны, брутальны и занимательны. Поэтому я и решил приобщится к прекрасному, взяв в руки томик авторства Адама Гласса.

Комикс в целом оказался довольно скучным, и виной этому — неумение сценариста подать ориджн серии в сколько-то нибудь сбалансированном виде. Если вести речь о сюжете, то здесь нужно признать, что автор провалился в его ваянии, он довольно-таки банален и скучен, скажем так, стандартен для супергероики. Но если смысл происходящего водевиля видеть в разборках внутри отряда, и взаимном недоверии, то здесь интерессант получает желаемое — рекомые «самоубийцы» не доверяют друг другу, терпеть не могут свою работу, и мечтают свалить подальше от своей миссии, нахлобучив по пути своего коллегу. Помимо этого, упор сделан на Харли Квинн, именно эту линию и взял за основу Дэвид Эйр в своей экранизации — уж очень многое построено на её вызывающей сексуальности и болезненном стремлении к Джокеру, к чему, в конечном счёте, и сводится в конце весь сюжет комикса.

Рисунок. Художников трудилось над этим сборников немало, однако постарались они на на славу, раскадровки получились яркими и детализированными, хотя местами многообразие палитры красок уступало место скупому на детали изображению, особенно ближе к концу. В целом, рисунок радует, хотя и не удивляет.

В результате мы получаем простоватый боевичок с набором забавных антигероев, у которого были шансы вырости в нечто по настоящему захватывающее, но сценарист эту задачу банально не потянул. В целом, забавно, но в руки больше не возьму — незачем.

«Все будет правильно, на этом построен мир»

(Воланд).

Истинный символ булгаковского романа — Луна.

Несмотря на все старания литературоведов, нам остаётся только гадать, что же сподвигло Михаила Булгакова на попытку написания собственного Magnum Opus, пусть даже его история и её контексты хорошо известны. Мрачный конец 1920-х, ряд болезненных переломов в жизни, очередной разворот Руси-тройки на её ухабистом пути. Несло по жизни и самого писателя — он так и не смог стать своим для советских литераторов, и подвизался на работу в театре, создавая авторские пьесы, и делая драматургические инсценировки. Талантливый, но малоудачный и во всех отношениях подозрительный писатель второго эшелона, о нём ползут разговоры, что он пишет роман не о ком-то, а о — дьяволе. Странный иностранец с разными глазами вплыл на Патриаршие пруды, а вслед за ним посыпалось и остальное — то, что впоследствии выстроится в архитектонику «Мастера и Маргариты».

Несмотря на полярность оценок — а роман получает то звание «лучшей книги всех времён и народов», то «самого переоценённого произведения русской литературы» — она стала предметом культа для позднесоветского поколения, отчасти и для тех, кто взрослел и мужал в нулевые, и для нынешних, детей нового века, она остаётся важной и читаемой. В ней будто сконцентрировалось сразу несколько традиций литературы — от раннесоветской сатиры в стиле Ильфа-Петрова и Эренбурга до выстрепенного и велеречивого исторического романа. Совершенно особую роль сыграла и мистическая составляющая романа, которая и была той основой, на которой строится всё повествование, его база, прямой наследник гофманианы / гоголианы в русской литературе. И в этом мире, где в прямом смысле Враг рода человеческого правит бал, зеркально соединяются все пласты времени — и далёкий весенний месяц нисан над изнывающим от жары Ершалаимом, и гроза над несчастной Москвой, и обвиваемый светом Луны плащ с кровавым подбоем, принадлежащий вечному узнику своего бессмертия, и жертвы Селены — всё сплетается в единую цепь отражений и закономерностей, вероятно, неосознанно воспроизводящей дуальную архитектонику мифа.

Эта Луна является конечной точкой, которая объединяет три абсолютно разных текста, по большей части, три заготовки для больших романов. Причём сатирическая его часть, в которой Булгаков был натренирован благодаря серии журналистских фельетонов, является больше фоновой, хотя и важной для самого писателя, который жил в живой среде своего времени.

Наибольшие, наверное, споры вызвала интерпретация евангелической истории, недаром «Мастеру и Маргарите» уделяли время православные теологи, не меньше, чем творчеству Достоевского, и мнения так же были полярны. Безусловно, Булгаков писал свою историю Понтия Пилата не для того, чтобы популяризовать Писание, в его секуляризованное время это было ни к чему. Наоборот, бросается в глаза, что автор нарочито остраняется от церковной традиции, и это заметно даже в том, что он не пользуется церковнославянской ономастикой — Иерусалим (Ерусалим) становится Ершалаимом, каким он и должен быть на арамейском языке, греческое «Иисус» исчезает, на его место ставится «Иешуа», исчезает даже привычная латинская огласовка «С» как «Ц», становясь более строгим «К». Булгаков пишет аутентичную историю? Нет никакого «Божьего Сына»? Нет «Нагорной проповеди», нет апостолов, кроме Левия Матвея с одним кусокм пергамента, нет моления в Гефсиманском саду — есть только Голгофа, и умирающий юный философ на кресте.

Евангелический Иисус знал, за что умирает, хоть и страшился этого. Иешуа шёл на крест против своей воли, одинокий и покинутый всеми. Автор абстрагировался и от образов ветхозаветных пророков, его персонажу не покровительствуют высшие силы, он не ходит по воде и не воскрешает людей, и — не является вестником, не является спасителем. Иешуа Булгакова — сам по себе святой, добрый человек, не несущий в себе ни капли зла, принадлежащий не христианской традиции, но традиции русской литературы, ещё одно звено «культуры бессилия», ей свойственного. Мало того, воплощением того же самого «бессилия», недеяния перед всесильными обстоятельствами, является и образ «умывающего руки» Понтия Пилата, который с горечью произносит, что «трусость — самый страшный порок», предавая анафеме целую традицию и в русской литературе, и, быть может, устами Михаила Афанасьевича, и в жизни.

Таким образом, Булгаков твёрдо говорит нам, вслед за Воландом — Евангелие — миф. Слишком много противоречий, назидательности, дидактики. Но именно там, в историческом, как утверждает автор, Ершалаиме, в весенний месяц нисан, утверждается простая истина: Иисус — существовал. И смерть прекрасного, добрейшего человека действительно что-то изменила в мироздании, и понял этого только один человек, тот самый, что отправил его на смерть. Пространство мира оказывается куда шире, чем все воззрения простаков-материалистов вроде несчастного Берлиоза.

«Московская часть» — история деяний и всевластия того единственного, кто в этом универсуме имеет право на деяние — Воланда. Но не только. Есть ещё один, кто превыше даже конкретного деяния, кто просто творит мир своим словом, альтер-эго автора — Мастер. Фельетонная часть — необязательна и «фонова», и даже близко не подходит даже к не самым лучшим рассказам Зощенко, и уж тем более Ильфа-Петрова. Главное не это.

Воланд? Это не Мефистофель Гёте, и не Люцифер поэмы Мильтона. Это Князь Тьмы, прибывший в свои владения, проводящий ревизию принадлежащих ему душ, ревизию нудную и скучную, пока его свита развлекает его и себя, играясь с «паствой». Он не наказывает зло, а просто наблюдает за ним, как за выводком муравьёв, для развлечения и со скуки подбрасывая в муравейник горящие спички и вороша его палкой. Воланд — не торжествующее зло, его торжество уже давно стало рутиной, он и сам, подобно Сатане в незаконченом (да!) романе Леонида Андреева, ищет искру Света среди моря Тьмы.

Недаром роман назван именем Мастера — ведь он Художник. Он творит Истину, и неясно, что первичнее — его сожжённая рукопись, или историческая реальность. Он и есть та самая Искра, которую ищет Воланд в людской массе москвичей, но он поражён тем самым грехом, самым страшным пороком — трусостью, но не в обывательском смысле — смысле недеяния, бессилия, которое заставило его уничтожить собственную рукопись. Поэтому альтер-эго Булгакова парадоксальным образом является самым функциональным и статичным персонажем романа, он сломан, и утратил способность Творить.

Но он прощён. Он, и та, что была с ним, пребывают в заслуженном им Покое, как утративший способность Творить. Прощён Пилат Понтийский, продолживший преравнную некогда беседу с тем, кого он направил на казнь, прощены даже мелкие и нелепые недоумки из «тварной Москвы». Мир остался прежним, тёмным и жестоким, но в нём есть место справедливости и доброте.

То есть, внутри романа существует целый мир, единый, непротиворечивый и бесшовный. Мир мрачный, причём зло творят люди, своими руками. Но проблеск света есть и в их сердцах, света, порой — милосердия. Значит, ещё не всё потеряно можно жить, значит, есть место доброте, раскаянию, и любви.

«Мастер и Маргарита» преподносит сюрпризы не автору, а читателям. Он размыт, незакончен, и главная его особенность состоит в том, что его текст абсолютно открыт для интерпретаций, и каждый читатель, в зависимости от своего культурного багажа, может увидеть в нём что-то своё. Если бы Булгаков всё же закончил бы свой роман, отгладил его и вычитал, он бы лишился лвиной доли своего притяжения, став чем-то холодноватым и продуманным, вроде «Альтиста Данилова» Орлова. Но его незавершённость и «непричёсанность» позволяет нам самим искать то, что близко для нас, для нашего общего с Буогаковым христианского культурного кода.

P.S. Знаете, что самое интересное? В романе нет Бога. Есть Дьявол. Есть Художник. Есть Раскаявшийся. Но Бога нет.

В мире умирающего Булгакова не было Бога. Было Зло, был мир, где правит бал Сатана. И только одна надежда, что Зло пощадит душу сломленного Творца.

...So spake the Son, and into terrour chang'd

His count'nance too severe to be beheld

And full of wrauth bent on his Enemies.

At once the Four spred out thir Starrie wings

With dreadful shade contiguous, and the Orbes

Of his fierce Chariot rowld, as with the sound

Of torrent Floods, or of a numerous Host...

Кто мог написать такие строки?

Революции порой рождают настоящий «культурный взрыв»...

Джон Мильтон, истинный сын эпохи уже практически закатившегося Возрождения, тонкий романтик в юности, позднее — протестант-революционер, едва ли не сепаратист, яростный революционер и противник Реставрации, он прошёл всю славную эпоху Английской революции как её активный участник и вдохновитель. Дело его жизни потерпело, по сути, поражение, однако нашло ярость его борьбы, его пламенеющая душа, его блёсткий талант нашли своё воплощение в поэтических строках, а не-видение ослепших глаз придало им горечи, пламенная вера же окрасила их в тональность надежды.

Многое слилось в этих строках. Юность поэта пришла под покровительством Овидия и Вергилия, зрелость встретила его уже бок о бок с Петраркой, Данте и Спенсером, позже пришли Шекспир, Донн и Джонсон, однако всё это заслонял за собой главный текст его жизни — Библия, бывшая с ним всю его жизнь. Его богословская мысль, созданная на стыке идей Реформации и Ренессанса была окрашена своими собственными, неповторимыми красками, его политическая мысль — суровостью и безаппеляционностью.

Только под конец своей жизни Джон Мильтон смог завершить венчающие его земной путь поэмы, и одной из них была «Paradise Lost» (1667), эпос таких невероятных масштабов, что даже сам Гомер не смог бы объять, даже Данте со своим проводником прошли кратно меньший путь. Поэт задумал собственную, английскую национальную эпопею ещё в юности, хотел продолжить опыт Спенсера и средневековых рыцарских романов, но писать о благородном монархе короле Артуре убеждённый анти-роялист не мог, и обратился к вечности — к Священному Писанию. История Грехопадения, начало всех начал рода человеческого — что может быть печальнее и грандиознее? Однако даже этот замысел в процессе работы над поэмой оказался тесен, и Джон Мильтон создал историю Зла, его сотворения и расцвета. Чтобы подвести к тому, как Искуситель Змей проник в Райский сад, требовалась его полная история. Титанический размах поэмы поражает, в её строках сплелись «Бытие», Гомер, Вергилий, три великих греческих трагика, патристические трактаты Отцов Церкви, возрожденческая литература, от Данте Алигьери и Торквато Тассо до Уильяма Шекспира и Кристофера Марло.

Как возникло Зло? Это история двух «преслушаний», Падение Ангела и Падение Человека. «Одиссея» начинается с нимфы Калипсо, «Энеида» — с царицы Дидоны. Так и «Paradise Lost» начинается с середины, исходной точкой является конец эпохи Восстания Падшего и начало эпохи Человека, что придаёт устойчивый баланс всей архитектуре поэмы. Баланс сохраняется и между динамикой и ритмом — где-то мы сталкиваемся с невероятным титаническим эпосом «горней» битвы, а где-то — негой описания райской жизни, в ином случае мы слушаем рассказ архангела о сотворении мира, и поражаемся богатству контрастных образов, одновременной детальностью и цельностью повествования. Центральной фигурой здесь является сам Архивраг, несущий в себе черты античного героя, бросившего вызов Небу, отчасти поэт даже отсылает к эсхиловскому образу Прометея. Безусловно, Мильтон вплетает в образ Люцифера определённый набор идей, пытаясь понять его бунт, но его бунт существует лишь для самого себя, и содержит некоторый иронический подтекст. Но сколько он породил образов последующей литературе, особенно под перами романтиков! Как часто сходил враг рода человеческого на книжные страницы! Вспомните яркие образы, созданные, скажем, Леонидом Андреевым, или Михаилом Булгаковым — их не было бы без Джона Мильтона, как и романтического «демонизма». Сама по себе героика Сатаны привлекательна, она является данью столь любимой Мильтоном античной литературы, но в корне противоречит Священному Писанию. Героизм сходит на нет в тот самый момент, когда падший ангел перестаёт быть полководцем и воином, а превращается в змея-искусителя, внешне и внутренне, сражаясь отныне с невинными и беззащитными людьми, губя их хитростью и коварством. Многие считали падшего борцом за свободу, а Бога тираном, но, если иметь представление о богословских штудиях Мильтона, поневоле отказываешься от этой идеи, ведь у него узурпировавший власть деспот Люцифер является тираном, а Бог является воплощением свободы, пусть даже и свободы, требующей смирения перед миром. Неочевидной антитезой Врагу является Мессия, будущий Сын Божий, также несущий в себе черты героя, однако остающийся смиренным и кротким.

И тем не менее, главными героями поэмы являются не они, а Адам и Ева. Живущие в абсолютной свободе и неге, им был дан лишь один запрет... все помнят какой. И тут мы вплотную касаемся теодицеи — если Бог всеведущ, почему он позволил случится грехопадению, и отчего не воспрепятствовал Искусителю? Мильтон выкладывает на стол все карты, и вот уже за обедом Адам и Ева принимают ангела Рафаила, повествующего им об истории Зла в этом мире, и о будущем Человека. Поэт был убеждённым противником идеи предопределения, и воспевал свободу воли, считая, что первопредкам было дано знание о преступлении, для того, чтобы они могли разумно распорядится своей волей. Здесь вступает в игру главное противоречие, а именно — почему Бог создал людей именно так, что они перешагнули через один-единственный запрет? Подлинная свобода в христианском мышлении заключена в послушании и преданности Богу.

Самая, быть может, любопытная черта поэмы заключена в том, что Мильтон придаёт своим героям, раздавленным грехопадением, новое, исключительно человеческое достоинство, и ведётся речь о возможности спасения. Отныне человеческая душа становится ареной борьбы между Добром и Злом, Мессия, Сын Божий, придёт, чтобы посеять в сердцах людей свет, Враг же будет взращивать в душах грех. Человек перестал быть невинным существом, он обрёл знание, а вместе с ним — и надежду на прощение, что даёт ему возможность не просто существовать, но жить, в вере и смирении.

Да, Рай — потерян. Но Человек гордо держит спину, ведь он знает о милосердии Неба, и понимает, что будет спасён.

Грандиозная, титаническая поэма, мрачная и светлая органная симфония. Достойное переосмысление христианской мифологии, доведённое до совершенства.

Когда я начал читать этот рассказ, я подумал: а почему, собственно, Ван Гог? Для биографии художника с другой планеты подошёл бы образ Поля Гогена, но нет — ошибся я. Живопись позднего Ван Гога хороша тем, что она, подобно хорошей импрессионистской живописи, передаёт свет и красоту окружающего мира, когда я смотрю на «Nuit étoilée sur le Rhône», то поражаюсь больше всего выписанной красоте неба, передаче его цвета. Чего хотел художник Саймака, отправлявшийся к звёздам «на этюды»? Отыскать уголок Вселенной, о котором всегда мечтал, и воплотить его красоту в идеальной картине. Для чего?

Он был верующим человеком в эпоху абсолютного сциентизма. Однако и то, и другое, одинаково неполно в своём видении мира. И тогда он, художник, ищет Бога не в логике, и не в вере, а в целокупном восприятии, художественной полноте универсума. Что увидел художник на этих холмах глазами своего таланта? Увы — ему не хватило возможности закончить своё дело. Продолжить это невозможно, потому что мало владеть кистями и красками, нужно ещё видение.

Это не о балансе между верой и разумом. Видение творца — совсем иное.

«City» уже написан, однако Саймак продолжает развивать тему ухода из городов, на сей раз в разрезе неономадизма. Придумано сие, конечно, не вчера, и даже не позавчера, однако описать неокочевников как самодостаточное общество, по моему, не удалось никому, чаще всего они служат как бы сопутствующем осёдлой технологической цивилизации продуктом. И вот, Старый Клифф пытается представить, как же будет развиваться общество в режиме постоянного передвижения, трейлерных стоянок и резкого ограничения потребления? Философско-социологическая фантастика — редкий жанр, и я не берусь ответить, справился ли с ней наш добрый друг автор. Предсказать резкое падение культуры и примитивизацию мышления, конечно, не мудрено, но Саймак решил в этом новом обществе отыскать некий новый источник развития человечества, развития ментального.

Идея интересная, однако кочевое, даже независимое от пастбищных перекочёвок общество будет скорее заботится о своём бытовом выживании, а не о совершенствовании своего мозга. Если бы автор описывал постлюдей, выходящих на новый виток эволюции, это можно было бы рассматривать, однако перед нами обычные люди, которые неизбежно скатятся к простому быту. Конечно, были поэты-кочевники и номады-изобретатели, но описанный Саймаком переход требует массового изменения человеческой популяции, что в этих условиях вряд ли реально.

Недоработанно.

Спустя 20 лет Саймак вернётся в плейстоцен в романе «Mastodonia», однако пока перед нами совсем простенький рассказ о колонизации прошлого. Фактически, это история покорения новых территорий, перенесения на новый мир шаблонов собственной картины мира, воспроизведение самих себя. Автор мог бы в полный рост развернуть тему колонизации и её последствий, однако не стал этого делать, и тему хроно-парадоксов обошёл стороной, предпочтя сосредоточится на «тайнах мадридского двора» и плейстоценовой робинзонаде, и то коротко. В целом, не слишком выразительно, но за шокирующую фотографию мастодонта из прошлого, перекочевавшую в роман — спасибо.

Сделай сам, сделай сам... Забавная фабула, конечно, но в конечном счёте, абсолютно не смешная.

Собственно говоря, это рассказ не об опасности искусственного интеллекта, а о постепенно лишении человека права на собственную жизнь, которой, как-то незаметно, начинают управлять обстоятельства. Тут две стороны: человек может быть загружен тупой и бесполезной работой, оглупляющей и уродующей его собственное достоинство, а может быть и наоборот, он может быть освобождён вообще от всего, где он ни в чём не нуждается, и, одновременно, никто не нуждается в нём?

«Добро наносить да ласкам подвергать»?

Глубинка, деревня, обычные, земные люди. Добрые и злые, чаще никакие — разные. И один из них — деревенский дурачок, традиционное посмешище для окружающих. И тут на него сваливается... дар?

Недаром в такой древней и мудрой томине, как Библия, говорится о человеческой свободе воли как о даре. И недаром — там где свет, всегда должны быть тени, так уж мир устроен. А если кто-то, простенький, несложный, обычный, даже не дурак, начнёт всех приводить насильно к фальшивой и неподлинной доброте и нравственности, ведь и то, и другое требует огромной работы над собой? Если кто-то будет решать, кому жить, а кому умереть, и каким ему быть? Да, как и многое в творчестве Саймака, этот рассказ насквозь пропитан гуманизмом, но он смотрит пристально и на его обратную сторону — на стремление принести счастье, простецкое и способное натворить больших бед. Жизнь — сложная передаточная система сдержек и противовесов, и её нарушение чревато разрушением всего человеческого общества, и, парадоксальным образом, стремление улучшить человеческую породу может обернуться её исчезновением. Простота рассказа, в общем-то, кажущаяся, он сложен и непрост, по тому количеству проблем, которых он разом ставит.

Рассказ лёгкий и забавный, и главным его героем является не незадачливый обыватель с его недоприятелем-учёным, и даже не загадочный Коммерсант, а прошибающая всё жажда наживы, всё как у Джона Мандевиля. И научный поиск, и стремление к истине, и здравый смысл — всё это было забыто и отодвинуто на «задок» сознания двумя незадачливыми карго-маркитантами. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и человек всё же должен стремится больше к познанию, и понять, с кем же он вступил в Контакт, и что ему нужно? Но нет же, люди сломались под натиском низменных инстинктов, и поплатились за это. Поделом? А то!

Вот только, господа доброхоты, не спешите кричать, что вы-то испытание золотым тельцом пройдёте как через игольное ушко нить...

Да, такое произведение мог написать только человек, живущий на земле, ковыряющийся в саду или огороде. Причём уже слегка оторванный от природы, ведь деревенские часто большие потребители в отношении своих питомцев, чем городские. И Старый Клифф описал здесь дружбу, причём дружбу фактически бессловесную, на жестах и на эмоциях. Растение тоже живое, оно так же хочет жить, как и человек, и если уж человек может найти взаимодействие с ходячим кустом, то и с себе подобными сможет.

Однотипные приключаловки космодесанта из вселенной Боевой Киянки меня никогда не вдохновляли, хотя порой и были довольно забавны и занимательны, не более того. А вот Дэн Абнетт вдохновляет, у него прекрасно выходят ремесленные изделия в самых разных вселенных и направлениях. Писал он об инквизиторах, об имперской гвардии, ваял огромный эпос о Ереси, где тоже был космодесант, но в облике живых людей. И, если уж речь идёт о племени космических рыцарей с пиломечами, работающими на пафосе, кто ещё сможет потянуть их человечность?

Жанровые рамки есть жанровые рамки, и автору пришлось соблюсти все каноны: доблестный и фанатичный в вере космодесант крошит в лоскуты мерзких ксеносов. Видали, знаем. А вот со структурой Абнетт действительно славно поработал: несмотря на элементы сквозного сюжета, подвиги «Brothers of the Snake» разбиты на несколько коротких историй, большой и единый сюжет, по моим ощущениям, в таком формате быстро утомляет. А тут красота — один сюжет перетекает в другой, пафос воинов Императора органично вплетается в череду случаев и казусов, причём автор разбавляет повествование «очеловечивающими подробностями» — ритуалом с карьером, например, порой заканчивающемся трагически.

А вот позиционирование «Ордена Змеи» как наследника древнегреческих традиций — увы, не так убедительно. Ну да, соревновательный момент в процессе обучения, кожаные минималистические доспехи, сариссы — всё есть, однако не хватает глубины. Я-то думал, что Абнетт воспроизведёт греческую «Пайдейю», систему воспитания, однако он её проигнорировал, так же, как и проигнорировал позиционирование главного символа Ордена — «Змея» — как символа исцеления. Эллинская культура осталась декорацией.

Но, в целом, это неплохой боевик, который приятно иногда полистать вечерами в жажде лёгкого чтива. Спасибо автору!

Прекрасный и очень оптимистичный рассказ, один из лучших у автора — не с позиции фантастики, конечно, а с позиции гуманизма.

Собственно говоря, инопланетянин здесь не слишком нужен, он скорее сюжетная функция, темой же становится глубинная община фермеров, соседей, кучкующихся в не слишком плодородной долине, живущих своей, ни на что не похожей жизнью. Появился новый сосед — странный? Ну да, ещё какой. но как-то незаметно он становится... своим. И это слово — свой — главное для всего рассказа.

Насколько Саймак приукрашивал действительность? Сложно сказать. Часто жители глубинки заскорузлы, зашоренны и злобны — Фолкнер и Стейнбек не дадут соврать. Но хочется верить, где есть такая общинка, где соседи поддерживают друг друга, и стоят горой за них в схватке с внешним миром — что же, такие примеры известны нам. Важно ещё одно — зная о странностях своего соседа, и даже догадываясь о его нечеловеческой природе, соседи не лезут в его жизнь, довольствуясь тем, что он им откроет сам. Он же свой — своим нужно доверять.

Ода человеческой, простите за заумное слово, самоорганизации.

Рассказ с двойным дном, двойным смыслом, и какой из них главный, не скажет, наверное, и сам автор. Вроде бы он и преисполнен веры в высокоразумных и милосердных покровителях с небес, апофеоз — написанный в тоже время «Kindergarten», однако «Immigrant» совсем другой. Прежде всего он иной в своей тональности, и тот, чьими глазами мы видим планету Кимон, быстро впадает в ощущение безнадёжной безысходности... В чём же дело?

Социальный подтекст иммигрантской повестки здесь вероятен, однако, мне кажется, не обязателен, даже сомнителен. Такая трактовка скорее апелляция к бедам дня текущего. Здесь куда более философская проблематика. Лучшие представители человечества летят в космический Клондайк для получения своего места в жизни, заработка, в конечном счёте, счастья. Здесь нужно так же отдавать себе отчёт, что предпринимательство может пониматься не только как жажда наживы, но и как стремление к обретению собственного жизненного пространства, пространства свободы — недаром за ресурсом для такой жизни отправляются наиболее интеллектуальные представители человечества.

Окончив рассказ так, как мы его видим, Саймак постарался быть оптимистом, и вновь, совершенно, впрочем, искусственно, вывел на передний план тему «ясель», в которых воспитываются неразумные человеческие детёныши. Но... Разве аналогия со щенком, забытым в лесу у костра, не отвечает всему содержанию повести? Людей ничему не учат, телепатия, телекинез и телепортация усваиваются людьми постольку поскольку. Да, представители человечества на Кимоне могут заниматься творчеством, спортом, они ни в чём не нуждаются, им обеспечено бесконечный кредит... Но они лишены пары действительно необходимых для развития элементов — они лишены стимула, и чувства собственного достоинства. Лучшие, умнейшие люди на земле чувствуют, что они лишь домашние животные, игрушки скучающих постлюдей, они изначально поставлены в такие условия, что не могут себя не чувствовать эдакими домашними канарейками в красивой клетке, с хорошим зерном и чистой водичкой. Дети забыли своего щенка на игровой площадке, и на него напал ими же сотворённый зверь — ну не наглядная ли иллюстрация, что люди — всего лишь модные в данный момент питомцы?

Вот поэтому концовка, придуманная Саймаком, кажется слишком натянутой и вторичной, напрочь выпадающей из тревожной и трагической тональности повести. Но простим автора — в конечном счёте, в эпоху всеобщего страха перед ядерной бомбой очень хотелось быть оптимистом.

Да, у Саймака частенько, хоть и не всегда, проглядывает тема инопланетян, спасающих человечество от самих себя, дающих неразвитым бесхвостым обезьянам шанс стать равными себе. Но здесь, конечно, это приняло форму сказки-притчи, это может оказаться и фэнтези, с тем же успехом мальчик мог найти на ежевичной поляне и фей. Главное другое — ему подарили то, чего он жаждал больше всего, даже не понимая этого — родительскую любовь и заботу. Быть может, на место пустых и чёрствых людей пришли эти самые дружественные фэйри с поляны — Бог знает. Наивно? Ну и ладно. Хочу быть наивным. Ответом на не-злобу и доброту нужно так же.

В повести есть заготовка интереснейшей идеи, своего рода писательское провидение. Справляясь с ритмом ускорившейся жизни, человек начал создавать эрзац-личности, что нашло идеальное воплощение в компьютерных и ролевых играх. Спектакль, безусловно, является аналогом какого-нибудь Sims, но с изначально более сложными установками, ведь стандартные игры ограниченны правилами, заложенными разработчиками, здесь же куда большая роль отводится скрытым механизмам психики, и это — невероятная, необъятная тема. Внешне сухой, до хруста, технарь — какие скрытые бури могут воплотится в его персонаже? Таким образом в мозг человеку заглядывал Океан планеты Солярис, воссоздавая их тёмные и светлые воспоминания... Представьте себе запертых в замкнутом пространстве полдюжины Сарториусов — страшновато, правда?

Впрочем, я не знаю почему, но Саймак не смог завершить повествование, и скомкал его в классическую НФ-шную проблематику освоения новых планет, где эрзац-личности должны сыграть определяющую роль. Куда более важная тема была с маху подрублена жанровой составляющей — к сожалению.

Интересная идея, человек, который может свой фантазией менять мир...

Такое уже, конечно, было, но я слабо припоминаю, чтобы на такого человека смотрели с оптимизмом, особенно с учётом того, что он читает... научную фантастику. Представим себ НФ в годы написания рассказа, и становится втройне непонятно, откуда у фантазёра, большую часть жизни прикованного к постели, может возникнуть идея «отмены электричества», как панацеи от всех бед? Нужно, конечно, припомнить, что в 1953 итогом прогресса считалась атомная бомба, совершенно справедливо пугающая мир до чёртиков, и устранение достижение НТР могло быть даже симпатичной идеей. Но воспринимать её всерьёз? Увольте, господа.

Корабль поколений... Не первая, быть может, в суб-жанре повесть, но делает ли это её менее фундаментальной, и философской?

Роберт Хайнлайн в «Orphans of the Sky» повествует об одичавшем экипаже, перестрелках и мутантах, несмотря на изначальную «попсовость» повествования, автор остаётся весьма пессимистичен в своих прогнозах относительно удачности подобной экспедиции.

На другом полюсе моего внимания находится Урсула Ле Гуин со своим «Paradises Lost», унаследовавшая от своего почтенного батюшки опыт антропологического анализа замкнутых обществ — она куда более оптимистична, считая, что люди смогут преодолеть и одичание, и собственную агрессивность, реконструировав гуманистичность, завершить миссию.

Что объединяет этих диаметрально разных людей? Оба пишут, что люди на «корабле поколений» в любом раскладе одичают.

Что же нам скажет гуманист Саймак?

Он никогда не отличался особым оптимизмом, особенно в отношении человечества, и в полной мере вложил свою грусть и в этот рассказ. Но... Он всё же верил в развитие и прогресс, по крайней мере, в молодости, и именно его интеллект создал Корабль. Это Клифф, ещё не Старый, предусмотрел глубокий экзистенциальный кризис экипажа, и его скатывание в невежество, это он разместил гидропонные плантации на рельсы, его голос передавал из поколение в поколение запретное знание Чтения тому, кто должен был возглавить экипаж для приземления на новую колонию человечества. Отчего он определил судьбу массы людей как переход в Невежество? Ободья религии сковали человеческую агрессивность, запрет на знание свёл на нет страшную тоску людей, судьбой которых было передача своих генов будущих колонизаторов, запакованный в вакуум пистолет в руках нового Капитана призывал сдерживать разбушевавшееся сообщество в случае кризиса...

Повесть находится посредине между Хайнлайном и Ле Гуин. Саймак даёт своему Капитану в руки оружие, поскольку не верит, что у людей в массе хватит ума договорится между собой, столкнувшись с шоком потери мировоззрения. Но он же вкладывает в его голову главное орудие — Разум, которое сможет спасти людей, завершить миссию, и начать новую жизнь.

Философская вещь, которую можно интерпретировать и как очередную вариацию платоновской «Пещеры». И финал — при всей тоскливой тональности, он внушает всё-таки осторожный оптимизм.

Прекрасный, эмоциональный и гуманистический рассказ, на вместе с тем он пугает до невозможности. Да, мы живём в циничном мире, и не слишком верим, что из космоса прилетят добрые инопланетяне и спасут нас, научат как жить. Ждём подвоха, пистолета за спиной, предательского удара. Прогрессорство...

Вас не пугает такая перспектива? Согласен, военная техника отныне бессильна, люди излечиваются от смертельных болезней — прекрасно! Но... Тысячеэтажные серые громады, где, в имитации нормальной жизни, в комнатках с именными табличками , отныне будет жить человечество? Что же это, детский сад, или исправительное учреждение? Я с большей охотой, пусть даже и скепсисом, отнесусь к миссии «малых шагов» имени Рудольфа Сикорски или Антона-Руматы, чем в подобную благородную миссию, когда тебе даруется на блюдечке плоды твоих желаний, и аккуратно при этом ограничивается свобода.

Спорное произведение, которое я затрудняюсь истолковать. Пусть каждый решает сам, какой взгляд ему ближе.

С одной стороны, вроде бы седая классика по своей фабуле, с другой — потрясающее качество исполнения.

Оказалось, автор умеет потрясающе нагнетать, играть с фокусировками читательского внимания и сюжетными смыслами. Казалось бы, вот изначально одна загадка. Ан нет — она часть другой, менее очевидной загадки, а та — часть загадки третье, по сравнению с которой меркнет первая. А уж в конце нас и вовсе ждёт изрядный «нежданчик»...

Такая вот сюжетная «капуста», причём на большую часть загадок рассказ даёт-таки ответ. А каков антураж! Эдакая «Зона», типа хармонтовской, загадочные и пугающие «башенки», загадка потери разума членами экипажа... Какой там «Lost», прости господи...

Замечательный рассказ, пример того, как из классической «планетарки» сделать оригинальнейшую изюминку.

Рассказ поствоенной эпохи, я бы даже сказал, что по своему духу он относится к времени «Интербеллума», когда была потеряна вера в прогресс, сдобренный страхом ядерной войны. Саймак, великий гуманист, пытается найти ответ на главный вопрос: как избежать участи сгореть в горниле тотальной войны, как спасти человечество? Всю свою жизнь автор интуитивно искал ответ в образе опустевшей Земли, маленьких анклавов человечества, впадающих в гомеостаз и негу пасторальной жизни. «Return to innocence», обычный ответ с самого появления цивилизации, возвращение в Золотой век, в Аркадию, к «Благородному дикарю», к прекраснодушным индейцам деятелей позднего Ренессанса и Просвещения, даже к благородным и честным тунгусам, встречающихся у Николая Лескова и Григория Федосеева. Возврат к невинности — во имя мира? Благородная простота?

Миф о благородстве и чистоте пасторальной жизни зашит в подкорке городского человека с самых давних времён, и он неистребим. В нём есть немалое рациональное зерно, ограничение насилия существует в сравнительно сложных аграрных обществах, в обществах собирателей и охотников, которыми позиционируются, видимо, гуглии, воины случаются не часто в силу редкой плотности расселения, тогда как локальные стычки у них не слишком редки. То, что описывает Саймак, вряд ли реалистично, с упрощением психологии и социального стремление решать конфликты насилием может увеличиваться, тем более, что их деревни расположены рядом друг с другом. Он сводит увеличение тяги к насилию с увеличением сложности, в особенности с материальным и культурным прогрессом.

Постановка вопроса невероятно интересна, и Саймак весьма последовательно описал своё видение. Я с ни не согласен, но само философское высказывание писателя заслуживает всяческое уважение.

Попытка написать метафорическую притчу. В то же самое время вышел «City», состоящий из подобного рода философских изысков, но он был крепко спаян и ладно скроен, здесь же — дополнение, выдержанное в том же стиле (даже «мутанты» на месте), но немного висящее в пустоте.

Но — ладно, притча есть притча. Одновременно и простая, и сложная. Собственно, не будет даже зазорным пересказать ту самую Истину, которую исповедуют жители опустевшей Земли — Вселенная возникла случайно и не имеет цели, и жизнь — дело случая. Легко и просто. Собственно говоря, тема недеяния будущих поколений человечества периодически всплывает в творчестве Саймака, наравне с нашей опустевшей колыбелью, и это уже совсем отдельная тема для разговора. В самом ответе на вопрос о смысле бытия чувствуется лишь покорная усталость и жажда покоя. Человек может придумать себе смысл сам, но принятие мимолётности собственного существования свидетельствует об отсутствии такого желания, о гомеостазе.

Плохо это или хорошо? Каждый решает сам за себя.

Дуглас Адамс явно читал сей рассказ... 42!

Саймак описал общество всеобщего благоденствия, где у каждого человека есть всё. И труд его лёгок и приятен, он приносит ему удовольствие — эвон, даже специальный социальный индекс счастья есть. Но что делать человеку в таком мире — где у тебя нет никакой нужды, где каждому — по потребностям, а от способностей нет нужды. Такое же чувство кретинической тупиковости у меня возникало, когда я декламировал «Летающего пролетария». Что делать, если даже для «желающих странного» нет стимулов для развития, реализации своих душевных метаний? Тема искусственности этого мира глубоко вторична, важна сама тупиковость мира всеобщего благоденствия, нужно развитие, нужна динамика — но для неё нет импульса.

Любопытная человеческая натура, сплошные противоречия.

Продолжение темы понимания и уважения к инаковости. Сам фон смертоносной эпидемии — не более чем декорация для одного-единственного момента в сюжете, когда простое и банальное постижение чужого буквально спасло человека, и стало Чудом, которого так ждали умирающие колонисты. Интересно: единственный способ спастись, и обрести мир — протянуть руку подлинной дружбы.

В целом, критика излишне самоуверенных покорителей мира сего. У той же Урсулы Ле Гуин рассказы пропитаны стремлением к пониманию чужой самости, однако мы понимаем, что человечество в массе своей стремится не понять, а ассимилировать и адаптировать непонятное и непознаваемое. Не в последнюю очередь это относится и к старательско-колониальному духу, который пропитывает этот рассказ, духу сильных и уверенных в себе покорителей чужих миров. Один мир за другим принимал привычный нам облик, но рано или поздно для любой косы находится крепкий камень.

Дело даже не в аборигенах и не в том, что люди их пытались попортить по своему образу и подобию — а в самодовольстве тех, кто считал, что им по плечу любой вызов и любая беда. Нужно не покорение — нужно понимание.

Тематика рассказа позже всплывала в масскульте с завидным постоянством, но не думаю, что тема клона, заменяющего оригинал, в середине века была уже заезженной. В общем-то, охота на чудовище здесь имеет второстепенное значение, на первом плане находится тема двойника, осознавшего, кто он такой, и пытающегося спасти свою жизнь. Рассказу не хватает некоторой сюжетной, саспенсной остроты, Саймак слишком мягок, у него больше упора в этику, и неявный вопрос: клон поступил так, как поступил, потому что он схож с оригиналом, или это его собственное поведение, особенность психики двойника? Или инстинкт самосохранения?

Что то не хватает, на выходе — эдакий light-триллер.

В этом рассказе получает своё развитие не только тема бессмертия, которую часто педалирует Саймак, но и тема детского восприятия мира, которое позже получит своё развитие в «The Sitters». Автор ставит там вопрос: ребёнок счастлив в своём свежем восприятии мира, почему взрослые не могут упиваться этим восторгом, сладостью детства? Бессмертный, прожив тысячи лет, теряет чувство новизны, его вселенная смазывается и тускнеет — так, быть может, опрокинуть себя в младенчество, отказаться от тысячелетий памяти и рассудка, и упасть в чистую невинность?

Самобытно.

В конце 1980-х эта тема получила развитие в повести «Клетка для буйных», рекомендую.

Восстание машин — подсознательный страх перед культом вещизма, помноженный на прославленный Тоффлером «футурошок», страх перед «второй природой», будто-бы готовящейся обрести собственную жизнь. Творения восстали против своих творцов — и вот, одинокий человек оказывается перед лицом неожиданной угрозы порабощения машинами... то есть передового отряда машин из космоса — разведкой.

Что делать? Ответ прост — оборонятся. Отбиваться, организовывать своё собственный фронт сопротивления, хоть обрезком трубы, но — отбиваться. Каждый должен отвечать за себя, и за свою свободу.

Вот и Саймак отметился в марсианской теме, пройдясь по теме угасающей автохтонной цивилизации, успешно добиваемой земными трапперами и старателями. Уже был Берроуз, в том же году Рэй Брэдбери выпустил свой знаменитый роман, мрачный Кларк Эштон Смит создал свою уникальную, ни на что не похожую Красную планету... На этом фоне зарисовка Старика Клиффа выглядит бледновато, у его мира уже всё окончательно в прошлом, осталась только пустыня, и миражи умирающих одичавших аборигенов. Тема всё та же, что и у других «марсианских» классиков — стремление к уже ушедшему, к мечте, вопреки всему, и вопреки самой смерти. Что не хватает этому рассказу? Всё таки поэтичности, которая могла бы зацепить нашу душу.

Чисто научно-фантастическая зарисовка, рассказ-идея, по нынешним временам анахронизм по типу атомных наручных часов. Огромная планета-компьютер, созданная загадочной цивилизацией с загадочной целью... Всё же рассказу не хватает какого-то терпкого аромата Тайны, будоражущей загадки, слишком всё сухо и сугубо... научно.

Но Саймак не был бы Саймаком, если бы не добавил маленький штришок к происходящему действу — маленькую такую столовую ложку, улетевшую в глубины механизма... Что же теперь будет? Вот где настоящая загадка!

Здравствуй, снова здравствуй, мой старый добрый друг, старый Клифф...

Непростая повесть, хотя её фабула как раз не слишком оригинальна. Человечество стоит на пороге бессмертия, уже скоро в подставленные ладони всех людей мира свалится заветный плод вечной жизни, вечного творения, познания, искусства, вечной любви... Но так ли всё просто? Да, через несколько лет будет впечатляющая апология бессмертия в «Ring Around the Sun», но здесь он более скептичен. Что даст человеку вечная жизнь?

Потребовалось ощущение собственной приближающейся смерти, чтобы сенатор Леонард, проживший полтысячелетия, почувствовал вкус настоящей жизни, и даже не понял этого, поскольку его разум был занят не жизнью, а смертью. Когда смерть ему не угрожает — он не замечает и жизни, а когда он живёт в предчувствии гибели — весь поглощён мыслями о своём конце. Смысл? Полтысячелетия жизни, за которое дряхлый старик так и научился ею наслаждаться.

Другое дело, что старый лицемер интуитивно смог поднять целую волну в обществе, которое, оказывается, не одобряет не-смерть избранных, и видит большую несправедливость в таком неестественном отборе. Классовую проблему, хочешь не хочешь, никто не отменял. Вопрос всё тот же: а нужно ли бессмертие действительно всем? Но кто же тогда будет выбирать?

Конечно, архитектоника мира в этом рассказе не доработана, но это скорее философский эксперимент, нежели полноценный рассказ.

Стал бы «Fight Club» предметом культа, если бы не было невероятно талантливого фильма Дэвида Финчера, остаётся только гадать. Язык киноискусства разжевал и преподнёс идейную составляющую романа на блюдечке, а игра нескольких талантливых актёров расцветила их в уже готовые образы. Пожалуй, перед нами забавный пример интерактивного проекта, когда литературный проект слабо отделим от кинопродукта, и это сочетание принесло автору беспрецедентную славу, поставив его в один ряд с классиками контр-культурной литературы, к примеру, Уильямом Берроузом, или Ирвином Уэлшем. Сейчас бы эта книга, конечно, не прозвучала бы, она продукт своей эпохи, эпохи 1990-х гг., когда мир застыл в растерянности перед дилеммой — «и что дальше?...».

Yuppie, «маленький человек», только на американский манер. Конец тысячелетия, до свежего кризиса ещё далеко, даже грядущие воины в Евразии отдают всего лишь неочевидными звоночками. Человек получил достаток, получил ресурс, в его руках оказалась та самая свобода, за которую велась столько столетий отчаянная борьба. Можно выбирать свой стиль жизни — Бога ради, хоть бомжуй на улице, помереть с голоду по нынешним временам вряд ли дадут. Вот она, свобода, твори, делай открытия, познавай мир — всё в твоих руках! Живи!

Человеку дали свободу, и — внезапно! — небрежно подобрав её с пола, он так и не понял, зачем она ему. Он стал сам строить вокруг себя стены, бороться за границы с колючей проволокой, истово воевать за свою нелюбимую работу. Да, теперь у него есть деньги — и нет ни капли фантазии, чтобы эти деньги потратить. Культ потребления, культ вещизма, да и в целом, культ коллекционирования бумажек с президентами связан с тем, что «глубинники», они же обыватели, не в состоянии использовать свалившийся им на голову ресурс. Дело не в пресловутом «капитализме», очередной универсальной «объяснялке» всех бед, который втаптывает индивидуальность человека в грязь, а в изначальном отсутствии этой самой индивидуальности, в полном непонимании самой идеи человеческого достоинства.

Людям в массе своей оказалась не нужна свобода.

Собственно говоря, таков и так называемый Narrator, репродуктор, передающий кашеобразный поток мыслей из глубин своей недоличности. У него нет имени, поскольку нет собственного лица, он весь состоит из реакции на внешние раздражители, и не является в полной мере личностью. Он хочет утешения, хочет испытать нормальные человеческие эмоции, выразить свою боль — но может только взять чужую, поэтому и бродит по кружкам, заимствуя настоящую, подлинную боль и горе у умирающих людей. Но он знает об идеалах свободы, его недоделанное и смазанное «Я» мечтает стать кем-то ведь потребность в реализации является для нас одной из базовых. И на фоне стрессов, осознания собственного ничтожества, на фоне страшной бессонницы и рождается подсознательное, «рукотворное» Я, в котором воплощаются все те черты, которых так не хватало нашему офисному планктону — эрудиция (об интеллекте он имеет очень отдалённое представление), дерзость, обаяние, наконец, смелость жить — всё, чего не хватает ему в собственном существовании. Итак, появляется воистину культовая фигура, Тайлер Дёрден, но её особенность в том, что это не личность как таковая, а проекция желания иметь личность.

Почему именно «бойцовские клубы»? Ради адреналина, драйва, пробуждения маскулинности? — боюсь, нас эти ответы не устроят. Это всё тот же внешний раздражитель, но куда более агрессивный. Человек добровольно идёт в бой не для того, чтобы победить или что-то доказать, его задача — испытать боль, выйти за границы привычной зоны комфорта. Бойцовский клуб — стремление содрать до костей плоть наносной жизни, и обнаружить в нём собственное Я... Позвольте? «Maybe self-destruction is the answer?».

«It's only after you've lost everything, that you're free to do anything». Под этими словами скрывается, в общем-то, очередная вариация на тему «благородного дикаря». На арене бойцовского клуба человек сдирает с себя наносы налипшей на его душонку культуры, и обнажает что-то, что кажется ему его подлинной личностью. Он знает об идеалах свободы, о ценности личности, он хочет иметь «самость», но что делать, если её — нет? Тогда человек переносит свой гнев на выстроенные им же стены, на цепи, которые он любовно смазывает изо дня в день. Отсюда иллюзия, что разбив общество, цивилизацию, которая его окружает, он обретёт свободу, то есть собственное Я.

Иллюзия? Безусловно.

Не нужна тебе свобода, друг Рассказчик — ты не знаешь, что с ней делать. И Тайлеру Дёрдену, этому обнажённому крику невылупившейся души, она не нужна тем паче, поскольку он живёт на острие Разгрома, созидать он не в состоянии, как и ты — собственно, он и есть ты.

Всё, что я написал, вряд ли осознавалось Палаником, когда он садился за печатную машинку, мне кажется, он просто выплеснул на бумагу смутные образы тревоги, которые жили в тогдашнем обществе. Цивилизация дала людям хотя бы относительную, пусть даже кривую и косую, но свободу — и люди так и не осознали, зачем она нужна. Вот и Паланик пишет свой роман скорее на интуиции, на общем коде своего времени — у него нет живой мысли, у него есть ощущение, есть чувство, он не до конца понимает, что излагает на бумаге... Ведь Рассказчик — это он сам, и его боль не до конца вылупившейся личности — это боль автора.

Короче говоря, это бунтарский роман, но бунт в нём является не «болезнью роста», не разрушением старых форм во имя новых, и не актом деконструкции замшелого и заскорузлого бытия, его рефлексией. Это бунт людей, не способных жить, и не способных творить, искренне считающих, что проблема не в них, а в бытии.

Ещё одна «Сталкеровская» книжка, по самую крышку набита фансервисом, причём и «игровым», и фэндомным.

Сергей Палий, у коего я когда-то читал «Санкцию на жизнь», оставил у меня впечатление автора-подражателя, но, нужно признать, постоянно утихомиривающего раздражённого читателя широкой ухмылкой. Пишет он легко, с юморком, будто действительно играючи. Он ведь пишет роман по «Сталкеру»? Ну правильно, стало быть, либо нужно искать свои пути, либо идти по канону. Палий выбрал второй вариант, хотя здесь пространство для манёвра весьма узкое. Артефакты и аномалии, новый квест из стандартного сталкеровского бара к (опять!) ЧАЭС и Монолиту, где будет открыта очередная Великая Тайна, которая... ничего не изменит.

Впрочем, ладно, Четвёртый энергоблок давно уже стал проходным двором для всех, даже для меня, который читал полторы книжки серии. Квестовый банальный сюжет, оканчивающийся хлопком в воздухе и тонны фансервиса по настоящему начинали раздражать, однако Палий умеет быть обаятельным, его герой с большим, хоть и однообразным юмором относится к своему смоделированному миру, едва ли не ломая четвёртую... стену, а экшн между приколами качественный и драйвовый, к тому же — хорошо визуализированный.

В общем, очередной «Сталкер», средне-неплохого качества, но как и всё читанное — на разок.

Истинно британская сказка.

Джон Рональд Руэл Толкиен, Клайв Льюис, Диана Уинн Джонс... Нил Гейман. Они знали, что Волшебная страна рядом. Знал это и старик Шекспир, да что там, каждый, кто стоял на пороге человеческого мира и Леса, знал это. Неистребимая мечта, пугающая мечта, завораживающая мечта... Мечта с оттенком тихого шуршания волн — как верно заметил некто, английское «Ocean» с его тихим и протяжным «шшшшшшш....» как ничто иное передаёт гулкое и безразмерно печальное звучание этого романа.

Его глубина строится вовсе не на философии, или писательской мудрости — наоборот, Гейман погружает нас в тяжёлую бездну культуры, того неявного и, казалось бы, спящего до поры до времени наследия человечества, нависающего над нашим обыденным сознанием, того, что называют «мифом», пучком ускользающих, но ощутимых архетипов. Озеро-океан, будто бы осколок предвечного перво-океана, Владычица Озера, она же Королева Волшебной Страны, и её спутницы, монета-обол во рту, как пропуск в Иное, сущность, исполняющая мелкие и эгоистичные человеческие желания. Читатель как будто оказывается на краю давно знакомого, но очень страшного и пугающего мира, к которому тянет всё его естество.

Почему читатель сразу верит автору, и не сомневается, что он пишет нам чистую правду — какая-то особенно яркая обыденность происходящего, его зримость и материальность. На ферме Хэмпстоков две луны? Ну что вы, когда мы видим второй диск над Океаном, мы уже верим, что так и должно быть, нас не удивляет ничего, потому что этот мир, мир таинственного и странного, всегда живёт рядом с нами, хоть он и не для нас. Мальчик мало что понимал в этой космогонии, ещё меньше осознавал постаревший и поглупевший взрослый на берегу пруда, он просто его чувствовал — и каждый раз, вспоминая, предпочитал забывать вновь. Так проще, верно?

Это не совсем роман о детстве. Недаром Лэтти Хэмпсток говорит, что по настоящему взрослых нет на свете, все в душе остаются незрелыми и половинчатыми, разница лишь в том, есть ли в тебе сердце. Взрослые — те же самые дети, постаревшие, заскорузлые, злые, эгоистичные, слабые и одинокие дети, живущие в тусклом бытии и не видящие дальше своего носа.

Одинокий книжный мальчик, живущий в мире фантазий, может впустить в своё сердце Страну Никогда-Никогда, коснуться её самым краешком своего сознания, ощутить её притягательную чуждость. Возможно, он изначально чужд и обычному миру, живя в трафаретной, типичной среднеанглийской семье, без друзей и подруг, справедливо считая, что книги, то есть фантазии, надёжнее людей. Обычный человек, существующий ради накопления эфемерного эрзаца жизни, не в состоянии посмотреть в глаза, за которыми плещется Океан. Но семилетний мальчик — свободен ли он от обычного человеческого зла?

Дух из Цитадели вряд ли врала. Она давала людям то, что они втайне хотят. Она не может творить сама, в ней же нет частички Божественного, как в человеке. Она даёт людям деньги, самую эфемерную ценность, удовлетворяет жажду превосходства, воплощает собой похоть, и самые ужасные пороки, в виде желания уничтожения даже самых близких людей (утопление, помните?). Человек зол, человек порочен, человек слаб...

Почему я верю писателю, и верю, что «The Ocean at the End of the Lane» — не просто фантазии одинокого и несчастного ребёнка? Потому что он в итоге отвергает страну своей мечты, отказывается от памяти о ней, пусть даже и не осознанно. Груз слишком тяжёл для него, и мальчика, и взрослого, Волшебная страна пускает в себя не каждого

Но тогда почему Лэтти Хэмпсток сделала то, что сделала, просто во имя мальчика, имени которого мы даже не узнаем? Потому что сердце и душа его принесли себя в жертву ради спасения сущего, несмотря на свою глубокую эгоистичность, по своему собственному признанию. Стоило ли оно того? «Ты начал отращивать новое сердце...», сказала Владычица постаревшему и искалеченному ребёнку, и моё собственное отчётливо шепчет мне — да. Стоило.

Но, в конечном счёте, всё сводится к одному, к берегу, которым заканчиваются все дороги. Первоокеан, над которым носился Дух Божий, в котором плавает яйцо, рождающее Творца-Брахму, которое помешивали копьём Идзанаги и Идзанами, творя Землю. Он вмещает в себя всё, все образы, все смыслы, все миры, он даёт жизнь, и принимает её в себя. Но как одинок человек на его берегу...

Мир куда глубже, чем кажется.

«Смерть поражает нетрогающийся мир».

Чего хотел Николай Васильевич? «Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет», вопрошает он Пушкина в осень 1835 года. Мелкого не хотелось, великое не выдумывалось, талант Гоголя мечтал о воплощении чего-то истинного, значимого, что изменит судьбы людей, судьбы родины, заставит русских людей быть чуточку лучше, чем они есть. Душа жаждала высказывания. Когда он говорил о позабытом к тому времени замысле «Всемирной истории», то возбуждённо обрисовывал, что приходят к нему мысли крупные, полные и свежие, но вот как облечь их в слова? Как мы знаем, этот поток сознания так и не выкристаллизировался в задуманные «Всеобщую историю», и «Историю Малороссии», но их бурление продолжало беспокоить талантливого художника.

Запомним это — непонимание того, как нужно облечь в слова смутные мысли и образы, коими полон разум?

Подсказанный Пушкиным (по преданию) сюжет упал на унавоженную почту, и, разочарованный приёмом «Ревизора» Гоголь, прибыв в Европу, задумывает новый роман, в котором, как он говорит Жуковскому, «вся Русь явиться в нём!», «вся Русь отзовётся в нём», повторяет он и Погодину. Он планирует что-то грандиозное и «колоссальное», нечто такое, что ополчит на него современников, и одновременно возвеличит имя. «Мёртвые души»...

Впрочем, изначально он и сам не отдавал себе отчёт, что же должно написаться под пером. Фабула романа (скупка «крестьянских душ» до того количества, чтобы хватило для получения крупного земельного участка на осваиваемых правительством югах Малороссии) сама должна была подсказать и направление повествования, и, что самое главное, сама наводить на нужные писателю характеры. Но разве фабула плутовского романа годилась для авторского откровения? «К чему это?...», вопрошал пустой лист. Никак нет, и авторское вдохновение сменилось планом, невыраженные мысли должны были ложиться на бумагу в соответствии замыслу, вот только замысел оставался достаточно смутен в сознании писателя. Но чувствовал он главное — «Мёртвые души» должны были представлять из себя невиданную доселе целостность, какое-то новое, качественное видение России и её великой судьбы в преображении человечества, в её духовной миссии, прежде всего — перед самой собой.

Так был создан «губернский город N».

Каков бы был «Град божий» в интерпретации Николая Васильевича, мы уже не узнаем, но «Град Земной» становится центром универсума «Мёртвых душ», средоточием его мнимой жизни. По «углам» города, на окраинах универсума, обитают его манифестации — всем известные, со школьной скамьи, помещики, ярко воплощающие в себе разыне пороки общества — пять спиц колеса, если применить такой образ к фабуле. Каждый помещик — микромир, модель, вписанная в макрокосм гоголевского универсума. Стоит ли говорить о них? Каждый с детства помним и чубук Манилова, и гончих Ноздрёва, и стулья Собакевича вкупе с кучей рухляди Плюшкина и скупыми разносолами Коробочки.

Куда важнее почувствовать «пошлость» обывательской жизни губернского города N, и недаром Владимир Набоков так любил это слово — действительно, оно очень выразительно и показательно. Помните, насколько «Вишнёвый сад» переполнен пустыми и уходящими в никуда репликами его героев, совершенно забывших, как выглядит человеческое общение? Так и густое, безликое население этих улиц, своего рода «шестая спица в колесе» образов, создаваемых Гоголем, творит эдакий «белый шум», состоящий из бессмысленных разговоров, мелких мыслей, Пустота, пустословие, переплетение сплетен — это и есть пошлость, праздность, бессилие, ведущее только к смерти — таков мир, в котором жуликоватый Чичиков чувствует себя как рыба в воде.

И Чичиков, самый главный, седьмой элемент, основа в этом колесе, на котором держится всё. Человек-хамелеон, который может втереться в доверие хоть к самому чёрту — зря, что ли, Набоков подозревал, что Павел Иванович — лично Враг Рода Человеческого? Он всё время мимикрирует, притворяется, к каждому находит свой подход, но это лишь игра, причём игра неприкрытая и изначально завязанная сплошь на обмане. Он играет даже перед читателем, и до самого конца повествования нам очень сложно понять, кто же перед нами? Чичиков — мистификация, весь его образ состоит из притворства, к нему прилипают все слухи и сплетни, как к вещи, о которой нельзя сказать ничего конкретного. И только под завершение романа мы видим его во всей красе — и он венчает всё — жулик, прохвост, предатель, подлец.

Условный город, воплощение человеческой пошлости, пятёрка помещиков с их пороками, идущий по головам беспринципный Павел Иванович Чичиков, будто родившийся с мёртвой душой — полноте, реализм ли это, на коем так настаивали и Виссарион Григорьевич, и толпы совестких литературоведов на казённой зарплате? Быть может, Гоголь и пытался сотворить реалистичную картинку России «в пошлости», однако каждый её фрагмент поневолей стал глубоко символичен — «маниловщина», «ноздрёвщина» — давно стали нарицательными абстракциями. Знаете, кто самый живой и реальный персонаж всей поэмы? Да сами умершие крестьяне — их образы куда живее любых типажей! А вот умерший непонятно зачем живший прокурор — никак в их компанию не вписывается....

Но они — мертвы. Город неподвижен, неподвижны и помещики. Вспомним «Сорочинскую ярмарку». то, что лишено движения, лишено и жизни, мертво.

Это мир мёртвых. Но Русь-тройка — несётся. Куда? Увы — ни мы, ни Гоголь, не знаем ответа. Второй и третий том были бы «Воскресением» этого универсума... если бы автор смог их создать.

Что же думал сам автор? Уже по издании первого тома он понял его «малозначительность», по сравнению с теми свежими открытиями, которые бродили в его голове, никак не желая воплощаться в жизнь. Он продемострировал «пошлость» дворянского мирка, теперь нужно было создать панораму его исцеления, показать здоровые корни и путь к Небу. Французские романы, считал Гоголь, будут изгнаны из голов людей, потеснённые новыми нравственными идеалами, которые должны были вложить в них новые строки «Мёртвых душ». И сохранившиеся черновики, явно сыроватые, не до конца вычитанные, демонстрируют нам попытку Гоголя придать своему миру движение, жизнь. Тут вам и идейный предшественник Обломова — невольный бездельник Тентетников, и прожектёр и мот Хлобуев, и недоумок Петух — свежие и яркие типажи. Большое уважение у Чичикова вызывают помещик Костанжогло и откупщик Муразов — но полноте, разве это положительные типажи? Увы... Когда читаешь отрывки второго тома, чувствуешь голод — мы не получаем от текста того чего ждём — откровения, авторского высказывания, ответа на вопрос: «к чему это всё»?

Что же произошло? Фиаско «Выбранных мест из переписки с друзьями» и пошедшее под откос здоровье вкупе с экзальтированной религиозностью лишь спутали путь кибитки-тройки господина Чичикова, по всей видимости, была подорвана сама вера автора в своё предназначение, в свои собственные мысли, в свой талант. Белинский в силу своей прозорливости недаром писал, что Гоголь обещал слишком много, так много, «что негде и взять». Гоголь не смог воплотить то, что желал. Мысли, образы, так и не обрели форму, высказывание не получило своё изложение. Могли ли? Увы, никогда мы этого не узнаем. Николай Васильевич попытался выхватить саму суть России — и не смог этого сделать.

Вообще, история «Мёртвых душ» очень печальна. Это трагедия, трагедия не только для человека, но и для всей нашей Родины. Великий писатель постарался найти для неё лучшую судьбу, пересоздать её, сделать её лучше- и не смог. Непосильная ноша сломила его. И жизнь Гоголя закончилась не в 8 утра 21 февраля 1852 года, а несколькими днями ранее, в камине дома графа Толстого.

Жизнь, как правило, сложнее романа. В ней редко бывают счастливые концы, сюжетные повороты, как правило, приносят разочарования, а большая часть сюжета будто изваяна особо бездарным и скучным графоманом. Отчасти, кстати, искусство гейши и посвящено тому, чтобы создать в жизни ощущение радости и праздника, безудержного веселья и раскрепощённого общения, особенно в таком непростом обществе, как японское.

Ну что же, Артур Голден пытался создать подобное жизнеописание, и у него почти получилось.

«Memoirs of a Geisha», конечно, для моей библиотеки не самый типичный роман. Несмотря на моё восхищение красотой Чжан Цзыи, и почтение к Мишель Йео и прочему актёрскому составу, я не смотрел прославленный фильм Роба Маршалла, и он благополучно прошёл мимо меня. Само собой, книга была далеко не в первом эшелоне моего безразмерного списка на прочтение. Но... Видимо, мой интерес к культурам Востока сам привёл книгу в мои руки.

Я ничего не ждал от этого романа, но, внезапно, он меня увлёк. Казалось бы, в нём нет широкой панорамы истории, нет всеобъемлющей картины японской культуры, нет специфической глубины мышления человека из азиатской глубинки. Наоборот, в книге отчётливо ощущается бэкграунд европейской культуры, в манере излагать мысли, в отсылках, в метафорах.

Безусловно, в романе есть сюжет, банальный, но в меру увлекательный. Голден взял за основу классическую модель сиротинушки, которая прыгает «из грязи в князи», преодолевая жизненные неурядицы и происки врагов — Диккенс не даст соврать, это работает. Чио-Саюри — слегка приглаженная девушка-идеал, стремящаяся к Вечной Любви, её мудрый наставник, Мамеа, её вечный враг — прекрасная, но злобная до карикатурности Хацумомо. Композиция незамысловата и просчитывается на раз два, прочитав первые полсотни страниц, ты уже знаешь и судьбу героев, и основные черты концовки. Он абсолютно и чётко предсказуем и создан по заранее заданным лекалам.

Но роман, разумеется, не пустой, и он стал популярным благодаря хлещущей с его страниц японской экзотике. Можно сказать, это почти этнография, ведь Годен описывает жизнь внутри весьма притягательного и загадочного сообщества, который всегда на виду, и всегда в тени. Гейша — символ Японии ничуть не в меньшей степени, чем грозноокие самураи и полумифические ниндзя, и, стоя за плечом Чио-Саюри, мы в полной мере хлебнём специфического, тяжёлого, и жестокого пути истинной «гейко». Это и определило успех автора.

Дополнительную интригу создаёт основной вопрос, которым задаётся европейский человек, плохо знакомый с культурой страны Восходящего Солнца: является ли гейша просто особенно дорогой и выстрепенной разновидностью проститутки? Здесь всё непросто. В японской культуре, насколько мне известно, брак — подчёркнуто формальное явление. Однако все мы люди, и мужчины нуждаются в общении, и внимании женщины — красивой, умной, отзывчивой, изящной. В свободное время он ходит в чайный дома, и там встречается с ними — с гейшами. Безусловно, основа культуры гейш — сексуальность, но это сексуальность практически недоступна, это идеальное эстетическое и интеллектуальное воплощение самой женственности, которое одновременно и влечёт, и игриво отталкивает мужчин, что вкупе с подчёркнутым эротизмом создаёт гремучий эффект.

Роман Голдена отвечает на этот вопрос скользко и неопределённо, если не считать одного момента. В конечном счёте, «данна» — не всегда любовник, оплачивающий доступ к священному телу, он чаще всего меценат. Общественность широко взбудоражило описание торгов за «мидзу-агэ» — девственность юной «майко», «младшей сестры» сообщества-окии. Собственно, из-за этого описания на Голдена и подавала в суд прототип Саюри — бывшая гейша Ивасаки Минэко, в её ответных мемуарах (переведённых на русский язык, кстати) эта церемония выглядит весьма целомудренно. Впрочем, по всей видимости, в старые «добрые» времена подобные торги всё же были, и могли доходить до огромных сумм (впрочем, и в современном мире, судя по прошлогоднему опыту Киёхи Киритаки, это исчезло не до конца). Автор, тем не менее, старается подчеркнуть, что секс — не главное в жизни и профессии гейши, что она преисполнена совсем иным смыслом.

Итак, смог ли Голден раскрыть в полной мере непростую жизнь японской гейши? Само собой, нет, в ней масса разнообразных оттенков и нюансов, которые он предпочитает опускать. Что подкупает — в целом автор с большим уважением относится к людям иной культуры, хотя, конечно, жизнь гейши в его изложении не выглядит путём, выстланном сакурой, и переполнена цинизмом и жестокостью. Роман увлекателен, трогателен, сентиментален, экзотичен для нас, европейцев — в общем, сочетание самобытности и банальности дало нам хороший образец реалистической прозы.

Я не поклонник мрачной литературы, всю жизнь я предпочитал фэнтези разных сортов, тянет меня к этому жанру не слишком часто. Даже Стивена нашего Кинга я читал немного, если не считать истории о стрелке. Поэтому и журнал «Darker», и серия «Самая страшная книга» никогда не были объектом моего внимания, хотя о том, что ребята солидные и талантливые я, конечно, слышал. всё течёт, всё меняется, и порой нужные книги сами плывут тебе в руки,

Pickman'а я знал плохо, слишком разные у нас были интересы, если не считать, конечно, обоюдного почтения к Эдгару Аллану По. Сборник его давно уже сошёл с печатного станка, и я давно хотел прочитать его, хотя бы из чисто человеческой дани уважения, неоднократно держа в руках тонкий томик. Но так и не открыл его — отчасти боясь, что смерть писателя наложило тень на его творчество, и я буду разочарован в его трудах. Слишком велик был хайп этого сборника, в том числе — и на «Фантлабе», меня это всегда настораживает. Но теперь, по прошествии лет, наконец-то можно непредвзято и с толком ознакомится с творчеством Женевского-Хазиева-Pickman'а.

Можно выдохнуть: сборник оказался хорошим, а автор его — талантливым.

Само собой, автор может спать спокойно: столь ненавидимый им ярлык «русского Стивена Кинга» ему никак не идёт. Кинг — это всё же про быт, про враждебные, иномировые силы, проникающие в повседневность человека. Женевский же ярко выраженный романтик, в стиле классиков XIX века, по стилю, форме, содержанию. Конечно, автор ушёл от нас в тот момент, когда сформировался его стиль, и изрядная часть его творчества представляет из себя подражания и игру стилей и шаблонов. Но, простите, с ними тоже надо уметь работать, и в большинстве случаев Женевский справлялся с узкими рамками штампов, и сквозь них проглядывает его собственное лицо. Конечно, его рассказы все как один литературоцентричны, они живут в том мире, где готические шпили, реальные или метафорические, вздымаются к затянутым тучами небесам. И неважно, в реальном мире этот мрак, или в душе человеческой, глубины его сути порождают истинный ужас. Что характерно, в рассказах чувствуется постоянная нотка одиночества, невстроенности в окружающее, которое оставляет писательское альтер-это наедине с его ужасной изнанкой. «Запах» не является концептуальным сборником, однако одиночество и безысходность становятся двумя скрепляющими нитями, на которых держится творчество Женевского, в нём чувствуется не только страх, но и глубокая печаль.

Автор ушёл слишком рано от нас, поневоле до конца пройдя путь литературного романтика, оставив нам послевкусие незавершённого. Чтобы подарил бы нам талант Женевского в будущем? Раскрытие глубин человеческой души, новые грани человеческих подсознательных страхов? или, быть может, рядового ремесленника, мучающего профильные антологии и модные трендовые темы? Мы этого никогда не узнаем... Но я неотступно верю, что первое.

В принципе, книги «со стороны Хаоса» уже были в этой вселенной, разве можно не давать право голоса основной противостоящей стороне?

Роман Грэма Макнилла приятно удивил. В его активе — невероятно тупые «Ultramarines» и неплохой «False Gods», и в этом романе, одном из первых, ему удалось взять неплохую высоту. Я не слишком люблю фантбоевики, а те, что разворачиваются в сеттинге «Боевой киянки» ещё страдают однообразным и подчас бессмысленным пафосом. Странно, что Макнилл начал свой писательский путь с двух романов — одного плохого, другого... скажем так, грамотного.

«Storm of Iron» хорош прежде всего тем, что здесь всё в меру и всё на месте. Астарес со своими пиломечами частенько устраивают геноцид подлых (?) ксеносов, а каково имперской армии самим оказаться под прицелом равного противника. Автор молодец — осада крепости на окраине галактики подана в очень живых красках, и очень немного вещей в этой вселенной, где пафос был бы действительно оправдан. Но это битва и правда космических масштабов, Макнилл не побоялся провести в своём воображении действительно стратегически важную для сил Хаоса битву, которая серьёзно меняет расклад сил во всём мире. Надо признать: сражения описаны захватывающе, и разнообразно. Вылазки, перестрелки, артобстрелы, сражения титанов (я так понимаю, один из уничтоженных титанов имеет статус культового в среде фанатов), аватары богов Хаоса, гибель миллионов — ну что же, что удалось, то удалось, нет ощущения «бури в стакане», как во многих других книгах. Цель действительно того стоит.

Возникает вопрос, конечно, почему такую важную цель (читайте, чтобы понять, какую) охранял такой небольшой, по масштабам Империума, гарнизон, ведь это один из самых важных стратегических объектов Вселенной, неужто у Механикус не было дополнительных мер предосторожности на случай масштабной атаки? Выглядит это всё весьма странно, неужто за все тысячелетия такой сценарий никогда не рассматривался? Тем паче странно видеть нахмуренные бровки магосов в конце романа, задающих вопрос: «а как так получилось?». Мда.

Но в итоге, конечно, выразительная штука, что там говорить. Макнилл молодец, всё же он изваял наконец-то эталонный боевик для «Вархаммера».

«Змей бьётся о волны / клекочет орёл, / павших терзает; Нагльфар плывёт».

Хрюм с маникюрными ножничками? В принципе, логично. Быть может, всё же Локи?

Я не сообразил даже тогда, когда появился первый ноготь. Но когда их стало больше — и больше, и больше — я понял, что паром сей плывёт не в Стокгольм, он продирается сквозь туманы Нифльхеля. Рагнарёк лишь отложен, пророчество хексы Вёльвы неотвратимо. Старик на борту продолжает свою работу, ножницы щёлкают, Нагльфар строится, срок идёт. Гьяллархорн вскоре протрубит, трепещет Иггдрассиль, привязь Гарма не выдерживает, вырвется жадный.

Приходи, приходи, kom. Встань на борт, сгори в битве неотвратимой. Познай муки Хель, недостоин ты Вальгаллы.

Скандинавский универсум ворвался в наш мир, и поглотил его целиком. В чём-то автор, безусловно, прав — это один из лучших его рассказов. Жаль, что их больше не будет.

Визионерское умение Женевского во всей красе, мне даже стало слегка жарковато на мартовском ветру от этого сочного и полного описания лета в отрогах Каменного Пояса, видно, что автор описывает с натуры. Да, не только горы, но и лесостепи моего родного края, даже совсем недалеко от городов, могут скрывать самые неожиданные тайны, подчас и пугающие. На этом сыграл и автор. Казалось бы, хорошо знакомые, с детства, места, не слишком далеко от обжитых сёл и хуторов, но даже здесь легко заблудится, сери, казалось бы, редких лесков и невысоких отрогов. Кто знает, на что ты наткнёшься, на забытую секту, на одичавших в глуши людоедов, на жестокий «маленький народец»?

Что же встретил наш герой в укромной уральской долинке — остаётся для нас загадкой. Страшной, уродливой, пугающей загадкой, и эта недосказанность для нас ещё страшнее понимания. Ужас на ярком Солнце, среди полной пасторали — вероятно, непаханное поле литературы ужасов?

Не-знакомство со вселенной господина Лавкрафта в который раз избавляет меня от ощущения вторичности, которое преследует порой знатоков хоррора, берущих в руки рассказы Женевского, поэтому я его оцениваю чисто как литературное произведение. Автор прекрасно стилизовал манеру американских писателей (да Ширли Джексон же!), и мрачный Нью-Йорк, клоака жизненного тупика, предстаёт перед нами как живой, так же, как детали быта и бессмысленной, тупой работы.

Но не меньшей яркостью отличается и экспансия иного мира в эту клоаку, причудливая и хаотичная, чудовищная реальность инобытия перекраивает наш мир под себя, и эти изменения фундаментальны и чудовищны, невообразимы для человеческого разума. Выход один — погибнуть, или неотвратимо отказаться от всяких признаков человечности.

И искусство любви в этом новом мире уже никому не нужно, любовь чужда всему, что пришло.

Монстры, которые пользуются инстинктивным стремлением людей защитить слабого, огородить любимого, сжалится над плачущим? Крайне интересная задумка, но вновь разбитая о реализацию. Возможно, очень возможно, что я просто не настроен на нужную волну, но поток сознания протагониста меня лишь раздражал, не найдя ключика к моему сердцу. Мне показалось, что психологическое напряжение здесь слишком отстранённое и наигранное, и не возникает ни малейшего сопереживания происходящему. Прости, дорогой Автор.

Трудно сказать что-то новое в детективном жанре, да и жанр хоррора ограничен человеческим воображением пугающего, однако играть уже готовыми приёмами и штампами — тоже большое искусство.

Рассказ «Запах», конечно, был вдохновлён огромным пластом «тёмной литературы» XIX в., и отнюдь не только Эдгаром Алланом По, но и целым рядом иных авторов, которые и наполнили Париж инспектора Рише жизнью, замостили улочки, заполонили их людьми, затянули небо тучами. Мрачный и готический город, достойный яркой и сочной палитры европейского кинематографа (вакханалия «Vidocq» подойдёт, так же, как и мастерски поданная визуализация запахов в этом фильме), сочетание великосветской красоты и низкого уродства, физического и морального, всё в традициях классической литературы. И невзрачный, одинокий, но талантливый детектив, взявшийся расследовать более чем странную смерть — может ли он потерпеть поражение?

Мы оказались убаюканы стилем, и забыли, что это не детектив, и в мире Влада Женевского одержать победу не может никто. Даже мечта, мечта о простом женском тепле и страсти, мечта некрасивой девочки о любви. Что ещё удалось автору — воспроизвести оптимистическую веру XIX века в прогресс, и показать его уродливую и тёмную сторону, которая позже, много позже, вылезет в литературе Интербеллума. Стремление к улучшению человека приводит к сотворению существа, достойного таланта Дэвида Кроненберга, однако страшит не оно, продукт гения, а неунывающее стремление её создателя творить дальше свои эксперименты, не чувствуя за собой ни малейшей капли ответственности за своё деяние.

Очень яркий рассказ. Жаль, что звезда автора закатилась так рано.

Нешаблонная и интересная задумка, но, к сожалению, так и оставшаяся нереализованной. Нет, рассказ-то есть, законченный и сданный, но тема осталась висеть. Автор попытался поиграть на том, в чём он однозначно силён — в визуализации ужаса, в придании ему плоти, запаха, шороха... Но в этот раз — не вышло. Бог тошноты, конечно, интересная идея, но его смакование страданиями девицы остаётся слишком надуманным и каким-то равнодушным, отстранённым. Видимо, автор решил сделать парафраз классического рассказа «The One Who Waits» Рэя Брэдбери, но не довернул в самом тексте.

На этот раз чисто психологический хоррор. Надо признать, Женевский мог писать не только мрачные сказки, повседневный быт в его строках тоже выходил ярким и интересным. Эту неяркую, блёклую девушку я видел как живую, в её пальтишку и беретике, причём, на автомате, я даже ярко представлял её на улицах Саратова, в саратовских трамваях, в классической «научке»... Ну и её фрэндзонистого кавалера — ну а что, у многих девушек есть такие воздыхатели-«сумконосцы»...

Возможно, девушку свёл с ума её страх, люди, живущие в полном одиночестве, частенько начинают в тенях по углам видеть Нечто, от чего нет спасения. А, быть может, она встретилась с демоном-двойником, уберёгшим её от зла — кто знает...

Если резюмировать, то рассказ — не о маньяке, рассказ — о страхе.

Необычная и чудная сказка, главная особенность которой в том, что автор так и не раскрывает нам, что же всё таки произошло, какие силы вторглись в наш мир в поисках девочки Лорхен? Мы видим происходящее глазами деревенского простака, но, нужно сказать, он был внимательным наблюдателем и талантливым рассказчиком, через его повествование мы глубоко погружены в эту атмосферу, атмосферу невероятно яркого лета, перемежающегося атмосферой глубокой осенней ночи. Блестит зеркало в брошенном поместье, маленькие ручки невидимок корябают кору деревьев, светлая девочка то заливается смехом, то давится слезами.

Рассказ создаёт у нас ощущение, что мы прикоснулись к какой-то Тайне, которую никогда не узнаем, да Францу Зеваке она и не нужна — ему нужна лишь любовь его милой Лорхен, в которой он видел девочку, а не Тайну.

Ну да, «Король и Шут», быть может, ещё «The Garden of Adompha», хотя, насколько я помню, Pickman не разделял мою тягу к Кларку Эштону Смиту.

Однако, как и многие любители «тёмной литературы», автора тянуло в готическую Германию — не настоящую, а созданную воображением поклонников Шиллера и Гофмана, мрачную, тёмную землю маленьких, затянутых туманом городков и густых болотистых лесов, переполненных нечистью. Отчасти источником его рассказа являются и мрачные сказки, сказки, в которых дети оказываются в печи хексы только потому, что их бросили в лесу родители...

Детская ручонка, торчащая из земли — что может быть страннее и неестественнее, причём она ещё и мстит всему живому? Почему, за что? Мы это узнаем, но чувств отвращения к этому мерзостному существу не оставит нас. Сам сюжет имеет второстепенное значение, ведь главное — атмосфера даже не ужаса, а печали и невольного омерзения. Живёт ли в этом монстре изуродованная душа девочки?...

Прекрасно!

Парафраз «Paradise Lost», даже если бы Женевский не сослался аж два раза на великую поэму Джона Мильтона, истоки её были бы совершенно ясны. Это мир, в котором победило Абсолютное Зло, но которое пытается делать вид, что борьба продолжается, поскольку Зло не имеет никакого смысла само по себе. Чтобы отбрасывать тень, нужно стоять на пути у света, а его источник иссяк, и тем, кто несёт в себе войну, приходится отрицать этот факт. Что интересно — люди давно уже не нуждаются в вере, в ней нуждаются демоны и бесы. И сам падший ангел, начавший некогда войну с Небесами, тоскует по потерянному Свету, и Отцу, который оставил своё непослушное дитя во мраке.

Ещё один вероятный источник — «Дневник Сатаны» Леонида Андреева, творчество которого Влад прекрасно знал.

Чисто визионерская зарисовка, в которой сюжет не играет вообще никакой роли, здесь главное — чувство.

Это чувство отчаяния и безысходности, которое охватывает мать, понимая, что судьба её дитя не в её руках, и она ничего не может сделать, чтобы спасти его жизнь. На этом фоне даже немного лишним кажется мелькающее в глазах мальчишки нечто кинговское, иномировое, ведь простое человеческое иногда бывает ярче и выразительнее.

Зарисовка, без начала и конца, абстрактное Средневековье, крепость на запущённом переднем краю, заносимая снегом, двое наблюдателей, погружённые в белое безмолвие. Тишина.

Не думаю, что автор сам до конца определился, что же он хотел написать. То ли историю безумия, подобной той, которая развернулась в памятном всем отеле «Оверлук» (каюсь, знаю её только в исполнении гения Кубрика), или истории некой мистической силы, схожей с известными всем «белыми ходоками»? Неясно. Но что удалось — сделать дышащий снегом и морозом замок настоящим героем рассказа. Явное подражание, но прекрасно сделанное.

Аккуратно и тепло написанный рассказ, впрочем, теплота эта мрачная. Ребёнок, всеми силами тянущийся к отцу, который находит в себе силы отворачиваться от неё — разве не печально? Это теплота дочерней любви, которая не находит ответа.

Возможно, эта любовь и вызвала то, что вызвала, её сила призвала «огненную птицу». Но какой ценой?

Красиво, но чего-то не хватает.