Конечно, произведение о будущем не может быть так же детализировано, как исторический роман. И тем не менее многое зависит от самого автора, от его умения логически мыслить, обобщать тенденции развития и делать прогнозы на будущее.

Конечно, желательно, чтобы фантастическое произведение имело достаточно острый динамичный сюжет. Но часто ради самого действия отбрасываются как лишние, замедляющие, утяжеляющие повествование бытовые детали, описание социальных связей героев. Герои ставятся только в исключительные, смертельно опасные, аварийные ситуации. В результате читатель хочет добраться лишь до развязки, узнать, чем все кончилось.

Образы людей будущего лишаются живой теплоты, достоверности. Произведение населяют уже не живые люди, а условные фигуры, лишенные индивидуальности. У них нет своей манеры поведения, речи, чувствований, воспоминаний, своих привычек, пристрастий, интонаций.

Таковы, например, рассказ Юрия Тупицына «Синий мир», рассказ Всеволода Евреинова «Феномен Локвуса». Описания кровавой борьбы отнимают у авторов все силы.

В рассказе Германа Максимова «Последний порог» действие происходит на далекой планете Сим-Кри, где господствует жестокая и лицемерная деспотия. Единственное спасение – в массовых самоубийствах.

Рассказ этот глубоко пессимистичен и оставляет тяжелый осадок.

Мне кажется, что некоторые советские авторы, сами того не ведая, заимствуют идею англо-американской фантастики о вечности угнетения, от которого нельзя найти спасения ни в пространстве, ни во времени. Реакционность подобных идей, думается, очевидна.

Грядущее – это прекрасный мир красивых, гармонично развитых людей, мир радости и света.

В будущем материальное изобилие усилит стремление людей к удовлетворению высших потребностей в дружбе, душевных, теплых отношениях, в любви, в наслаждении природой, искусством, в творчестве.

Конечно, это не исключает показа противоречий, конфликтов, тягот, трудностей. Но они, я в этом глубоко убежден, не должны заслонять собой все остальное.

У советской фантастики есть несомненные успехи, сделано много, но предстоит сделать еще больше.

И прежде всего нужно учиться создавать образы людей будущего.

Борис ГОЛДОВСКИЙ, инженер.

Москва.

Фантастика все более обращает на себя внимание и критики, и читателей. Иногда проводят параллель – фантастика пользуется спросом не меньше, чем Купер, Стивенсон, или Скотт – и многозначительно умолкают. Мол, одного поля ягоды... Приключеньица...

Но давайте попробуем разобраться, почему так читаемы Купер и, скажем, Скотт. Авторы эти, писавшие в прошлом веке, использовали остросюжетную фабулу, их герои действовали в ситуациях необычных, опасных. А подвиг манит к себе во все века. Он, как и любовь, был и будет хлебным деревом, у которого кормится литературный Пегас. Молодость не страдает излишней пассивностью и индифферентностью, ей присуща здоровая тяга к разнообразию, она требует героики и свойственной этой героике свежести идей, мировосприятия, яростной остроты ситуаций.

И вот от Стивенсона и Скотта приходит молодой читатель к современной фантастике. И очень скоро увлекшись, а потом и полюбив фантастику, выясняет, что за калейдоскопом сюжетных хитросплетений, неожиданных событий стоит Человек. И современный читатель осмысливает фантастику не только как литературу действия, обстоятельств, но и насыщенную нравственным содержанием.

Наблюдается любопытная картина: фантастика все более отдаляется от модной не так давно «авантюры ради авантюры», а также от чисто научных проблем и семимильными шагами приближается к вопросам, которые ставит и разрешает реалистическая литература. Пресловутая фантазия ради фантазии уступает место ФАНТАЗИИ РАДИ РЕАЛЬНОСТИ. То есть фантастика становится в глазах читателя подлинной литературой, насыщенной идеологическим содержанием. Собственно, сегодня она рассматривается уже как фактор, влияющий на формирование личности, мировоззрения.

В этом смысле читатель вправе видеть в положительных героях фантастической литературы прообразы людей будущего, каким и представляет их себе писатель.

Воспитательная роль фантастики неоспорима. И, естественно, возникает вопрос: не пора ли нам, товарищи, убрать обязательный подзаголовок, чаще всего не соответствующий содержанию, снять устаревшую вывеску «научная фантастика»? Думается, пора. СОЦИАЛЬНАЯ, человековедческая фантастика давно уже не младшая сестра научно-популярной литературы, а достигший зрелости организм.

А. ПРИЙМА, студент.

Ростов-на-Дону.

«Я думаю, что человек – это мир, который иногда стоит любых миров», — эти слова Модильяни, на мой взгляд, прекрасно выражают существо проблемы. Рисуя образы людей с богатым и сложным духовными миром, писатели-фантасты имеют возможность приоткрыть для нас самый таинственный, самый манящий мир – духовную, эмоциональную, жизнь наших далеких потомков.

В. ВАСИЛЬЕВ, строитель.

Колхоз «Россия», с. Тарханы, Чувашская АССР.

Вряд ли литература (даже фантастическая!) способна точно изобразить, предугадать облик человека будущего. Мне, во всяком случае, так не кажется, и я не разделяю мыслей критиков, требующих от фантастики именно этого чуть ли не прежде всего. Фантастика, по-моему, должна быть прежде всего увлекательной, сюжет ее должен быть стремительным и динамичным. Это – главное, и тут уже не до философских глубин и прозрений.

А. НЕДОРОСТКОВ.

Электросталь, Московская область.

Хочу видеть на страницах наших фантастических книжек не только скафандры и сверхлазерные пистолеты. Надоели мужественно-молчаливые герои-красавцы и сверхбесстрашные героини. Хочу читать и верит в космонавтов-людей, а не только (только!) космонавтов, интересных автору лишь тем, какой на них удивительный противопылевлагозасухо... и т.д. шлем. Хочу знать, что за шлемом скафандра!.. Хочу видеть живого человека со всеми его человеческими страстями.

Г. СЛЕСАРЕВА.

Сызрань.

В научно-фантастических произведениях мне больше всего не нравится то, что в них зачастую отсутствует логическая связь между поступками героев. Я читаю по возможности все, что удается достать из новинок фантастики. Однако характерно, что большинство произведений не запоминается, путается одно с другим, во многих книгах нет ярких, остающихся в памяти образов.

О. ШРЕЙТУЛЬ.

Ленинград.

Сложные «неинфантильные», «непростоватые» герои в современной фантастике, на мой взгляд, не только не обязательны, но и скорее всего нежелательны. В самом деле, чем обычней, проще герой, тем ярче контраст между ним и необычностью, сложностью, навалившейся на него парадоксальной ситуации, тем выше разность потенциалов конфликта.

В. РИЧ.

Москва.

Это хорошо, когда герои научно-фантастических романов упорно экспериментируют, весело отдыхают. Но как же мало мы, читатели, знаем о мире, в котором живут люди будущего! Какие проблемы тревожат их? Есть у них какие-нибудь другие интересы, кроме работы? Эти вопросы, в частности, возникли у меня после прочтения повести Н. Дашкиева «Из бездны прошлого».

А. КУХАР-ОНИШКО.

Хмельницкая область.

Дело писателя-фантаста – смотреть вперед. Видеть дальше своих современников. И не только в области техники, так сказать. На страницах фантастических книг должен быть герой, к которому мы только идем, человек, которому хотелось бы подражать.

В. ШМЕЛЕВ.

Саратов.

«Литературная газета» № 46 от 12 ноября 1969 года, стр. 5.

Перевал (мультфильм)

Киру БУЛЫЧЕВУ не нравился мультфильм режиссера Владимира Тарасова по его повести «Перевал»:

— С тем, как он снял «Перевал», я не совсем согласен. Может быть, Тарасов слишком положился на необычный ход. «У меня в группе работают два доктора наук, — говорил он. – Кир БУЛЫЧЕВ пишет сценарий, а Анатолий Фоменко, математик, рисует». Фильм получился формальным, графика Фоменко живёт в нем сама по себе, текст — сам по себе, а история путешествия к кораблю отступает на второй план (Кир БУЛЫЧЕВ. «Как стать фантастом», 1999 год).

«Перевал» впервые опубликован в 1980 году в журнале «Знание – сила», где ее и прочитал Тарасов:

— Повесть меня сразу же зацепила, безумно понравилась, и в первую очередь, с точки зрения сверхидеи. Что такое человек? Что такое общество? Насколько человек может быть одинок и что собой представляем мы все вместе? Одним из художников-постановщиков картины стал Анатолий Фоменко, на тот момент еще просто профессор МГУ, доктор физмата, симпатичный молодой человек. Тогда он еще не успел взбудоражить несметные орды читателей своими изысканиями в области истории, всей этой «Новой хронологией». Мне в руки попался написанный им учебник математики с иллюстрациями автора — некими графическими изображениями математических формул. Такая графика выглядела очень любопытно, и я подумал, что для воссоздания жуткого мира, в котором живут герои Кира БУЛЫЧЕВА, рисунки Фоменко подходят идеально (из интервью Владимира Тарасова Андрею Щербак-Жукову, 2004 год).

Мультфильм вышел в 1988 году. В этом же году появился роман «Поселок», первой частью которого и стал «Перевал».

Далеко не все зрители приняли фильм: и для них форма заслонила содержание. Как считает киноредактор «Афиша Daily» и afisha.ru Евгений Ткачев, «изощренная, как по линеечке выверенная геометрия пространства» вступает в конфликт с литературным материалом, который был куда проще:

— Но если закрыть на это глаза, то мы получим один из самых криповых сай-фай-сурвайвлов в истории кино. Сравниться с ним может разве что недавний американский мультсериал «Царство падальщиков», да и то с оговорками. Кстати, после «Падальщиков» я специально пересмотрел «Перевал», и, надо сказать, он долбит по мозгам так же сильно, как и в детстве. Его сюрреалистическая анимация все еще выбивает почву из-под ног, а мрачный, психоделический вайб заставляет вспомнить джармушевского «Мертвеца».

За все прошедшие годы никто не заметил явную перекличку с фильмом «Солярис» 1972 года.

У Тарковского звучит хоральная прелюдия фа-минор Баха, легко узнаваемая и в обработке Эдуарда Артемьева, у Тарасова — токката и фуга ре минор. Мы ее слышим, когда Олег, Дик и Марьяна попали в навигационный отсек оставленного 16 лет назад космического корабля, и далее передвигаются по нему. Музыка олицетворяет грандиозность и мощь земной цивилизации, чувствующиеся даже в потерпевшем аварию космолете.

У Тарковского значимую роль играют «Охотники на снегу» Питера Брейгеля старшего (во время эпизода невесомости видны еще три его картины), у Тарасова – перед походом группы на перевал нам показывают «Алхимика» того же Брейгеля и «Меланхолию» Дюрера. На самом деле это «Антибрейгель» и «Антидюрер» Анатолия Фоменко.

У Тарасова путешествие происходит на фоне образов, впаянных в пейзажи планеты, некоторые из которых – человеческие лица и фигуры, что вполне сопоставимо с созданиями океана Соляриса, в финале сотворившим целый остров почти неотличимый от родных мест Криса — с прудом, отеческим домом, собакой и даже отцом.

В целом культурные ассоциации пронизывают и «Солярис», и «Перевал». Тарасов даже изощреннее. С одной стороны, графика Анатолия Фоменко действительно создает мрачную и нечеловеческую атмосферу опасной чуждости. Даже шакалы, напавшие на Дика и Марьяну, изображены условными зубастыми пастями: всю крипоту берут на себя работы Фоменко.

С другой стороны, они не были нарисованы специально к мультфильму, а существовали ранее в другом контексте. Немалая их часть, например, — из цикла «Мастер и Маргарита», о чем режиссер не мог не знать. Перед походом помимо «АнтиБрейгеляДюрера» на экране появляется черный кот и это — Бегемот.

А когда белые шары грибов вспучиваются и превращаются в книгу с перелистывающимися страницами – это та самая рукопись, которая не горит.

Понятно, что кота видим мы, зрители, а не персонажи. Это для нас реальность планеты трансформируется в эти образы. При том, что рисунки Фоменко – не только иллюстрации к «Мастеру...», но и одновременно графические выражения той или иной математической абстракции. То есть эшеровское воплощение на плоскости невоплотимого, что придает им оттенок инаковости.

Режиссер использовал из Фоменко не только всякого рода изогнутые и прямолинейные топологические фигуры, но и рисунки, на которых узнаются колокол, книга, человеческие лики, что дает фильму мифологичность. Герои движутся на фоне нередко грандиозных, нередко трагичных, но не совсем понятных нам и им образов и смыслов. Того, что свершалось и свершается помимо них, и теперь, какой-то частью и через них, хотят они того или нет. Это их переход из воображаемого в символическое, если использовать лакановские термины.

Сам Анатолий Фоменко позже выпустил книгу «Математика и миф сквозь призму геометрии», а еще позже — «Математика, миф, «Мастер и Маргарита» сквозь призму наглядности», где в числе других и работы, использованные в фильме. И не только по «Мастеру...», но и из скандинавского эпоса, например.

Перевал (повесть)

Печатная повесть больше соотносится не с мифом, а с работами Проппа о волшебной сказке. Укладывается туда очень уютно, будто по их лекалам скроена: уход из дома, странствие, испытания и возвращение.

Квест, роман (то бишь повесть) воспитания, аллегория о России, которую мы потеряли в 1917 году, робинзонада – это все характеристики «Перевала». «Попался бы мне Даниель Дефо. Жалкий враль», — говорит Томас. В повести есть прямые переклички с «Робинзоном Крузо». Коза, принесшая потом приплод, явно отсылает к главе 16 «Робинзон приручает диких коз». А написанная позже вторая часть романа — «За перевалом» — начинается с рассказа о целом лесе столбов с зарубками, которыми земляне отмечают дни, прожитые здесь. Как и Робинзон. Не говоря уже о последующем рассуждении доктора Павлыша о герое Дефо, как оплоте рационализма.

Как сказано в «Исторических корнях волшебной сказки» ее истоки – в обряде инициации, который явно проходит Олег. Поначалу он не самый сильный и не самый умелый: и в походе засыпает во время дежурства в пещере, и снежная блоха его кусает, и по его вине погибает Томас. Вот они — страдания и испытания. Но когда они попадают на корабль, он преображается, становится уверенным и единственным, кому здесь не жутко. Обретает бластер (волшебное средство) и спасает с его помощью своих товарищей, убив чудовище.

Томас и должен был погибнуть, не дойдя до корабля. Ведь он был одним из тех, кто покинул его 16 лет назад, после аварийной посадки. Вернувшись, он автоматически отодвинул бы Олега на вторые роли, не дав процессу инициации завершиться.

Впрочем, элементы нуминозного есть и в печатном варианте, Тарасов не выдумал их:

— Облака вокруг разошлись, и на небе появились звезды, которых никто из них никогда не видел. Потом небо затянуло вновь. Марьяна тоже заснула, и Дик еще долго сидел у погасшего теплого костра, положив в него ноги, смотрел на небо и ждал – может, облака разойдутся вновь? Он слышал о звездах, старшие всегда говорили о звездах, но никогда раньше он не догадывался, какое величие и простор открываются человеку, который видит звезды. Он понимал, что им никогда не вернуться в поселок.

Они никогда не видели корабля (Олега и Дика вынесли оттуда младенцами, Марьяна родилась в поселке), Дик, например, не очень-то и верил в него, хотя, как и другие, в детстве заучивал рассказы об исходе:

— Дик, Олег и Марьяна спускались в котловину, к кораблю, он рос, был материален и громаден, но оставался легендой, чашей Грааля, и никто из них не удивился бы, если бы при прикосновении он рассыпался в прах. Они возвращались к дому своих отцов, который пугал тем, что перешел в эту холодную котловину из снов и легенд, рассказанных при тусклом светильнике в хижине, когда за щелью окна, затянутого рыбьей кожей, рычит снежная метель.

Думаю, никто из них и не слышал о чаше Грааля: как и черный кот в фильме Тарасова, повествование говорит с нами, читателями.

16 лет назад оставшимся в живых после аварийной посадки космолета «Полюс» пришлось срочно покинуть корабль: раскололся реактор, обеспечивающий и систему жизнеобеспечения, возникла угроза радиации. Нынешние минус 40 градусов ночью, в которые Дик, Марьяна и Олег (и Томас) идут по перевалу, считается еще теплой погодой по сравнению с зимней, в которую попали выжившие тогда. Поэтому, пройдя больше недели, в долину, где и градусы повыше и деревья есть, спустилось много меньше, чем вышло с «Полюса».

Потом трижды люди пытались добраться до корабля и все три раза неудачно: даже с полдороги вернулись не все. Полтора десятка лет назад, в поселке было 36 взрослых и четверо детей. А сейчас — 25, из которых лишь девять помнят Землю и прежнюю жизнь.

Базовый конфликт – не о сегодняшнем, а о будущем. Что важнее? Выжить любой ценой – здесь и сейчас, в первобытных условиях, посреди неблагоприятной планеты, подобной планете «неукротимой» Гарри Гаррисона (счастливый Робинзон жил поистине в райских условиях), дичая и забывая о Земле. Или отправить самых умелых и крепких на четвертую попытку, рискуя их потерять, а значит, и устойчивостью поселка («если бы той зимой Дик не убил медведя, мы бы все перемерли с голоду»).

Острой необходимости идти к кораблю нет. Хорошо бы, конечно, иметь лекарства, бластер, консервы (которых хватит лишь на месяц-другой, а зима здесь длится как календарный земной год), бумагу... Это поможет продержаться, но, как и в случае с Робинзоном и выброшенным на берег потрепанным судном, кардинально не решит проблем.

В поселке осталось девятеро, помнящих цивилизацию (без Томаса – восемь). После их смерти (на планете ускорены процессы старения) Земля станет легендой, а Олег, а особенно те, кого он потом обучит, — лишь хранителями легенд. Как говорит Старый:

— Если править нашим племенем будут Дик и ему подобные, то через сто лет никто не вспомнит, кто мы такие, откуда пришли.

Он практически воспроизводит название известной картины Поля Гогена «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идём?».

И он же проговаривает истинную цель похода:

— Мы все думаем о будущем, боимся и надеемся. Иначе перестанем быть людьми. Именно груз знаний, которыми не отягощает себя Дик, заменяя их простыми законами леса, может нас спасти. И пока есть альтернатива, мы можем надеяться.

– Ради этой альтернативы ты гонишь Олежку в горы?

– Ради сохранения знаний, ради нас с тобой. Ради борьбы с бессмыслицей, неужели не ясно?

Так что мультипликатор Тарасов достаточно проницательно в центр фильма поставил песню «Театр» Александра Градского на слова Саши Черного: это действительно поход за «синей птицей», за поиском смысла, обретением надежды.

И она появилась. Но всего лишь надежда. Не больше.

Мне кажется, что чем фантастичнее фантастика, чем она страннее и «безумнее», чем дальше от обыденного и рутинного вынесена точка зрения автора, тем ближе эта фантастика к подлинной реальности. Чем невозможнее и сказочнее события, изложенные в фантастическом произведении, тем на большее количество подлинных жизненных событий может при случае спроецироваться творческий замысел художника и осветить их для читателя. Но это, конечно, только в том случае, если фантастика пишется не ради самой фантастики, то есть если это не просто фантазерство, не бегство от реальности в некие беспочвенные пространства. Нет, каждое фантастическое произведение должно нести в себе и некое надфантастическое задание. Как сказал поэт: «Сказка ложь, да в ней намек!». Фантастика без этого внутреннего надфантастического задания останется просто ложью, причем даже неинтересной ложью. Да, нужен «намек, добрым молодцам урок». Я вовсе не имею в виду голую дидактичность, или мелкое популяризаторство, или необходимость басенного моралите. Поучать фантастика не должна. Но учить она может. Как-никак она жанр художественной литературы, отрасль искусства, а всякое искусство учит человека быть лучше. Фантастике многое дано, с нее надо и спрашивать по большому счету. Ведь если величие пресловутого айсберга в том, что наблюдателю видна только восьмая его часть, то величие фантастики в том, что ей виден весь айсберг.

При слове «поэзия» я прежде всего вспоминаю имена Пушкина и Блока, при слове «проза» — имена Достоевского и Толстого, при слове «фантастика» — имя Герберта Уэллса. Уэллс — нестареющий родоначальник того направления в фантастике, которое мне больше всего по душе. Он первый сочетал фантастику с бытом, с обыденной жизнью. Герои его — это обычные люди, попадающие в необычные ситуации и в этих необычных ситуациях остающиеся обычными людьми. Этот сплав обыденного и сказочного, будничного и необычайного создает для читателя то, что в наше время принято называть эффектом присутствия. Мы не только переживаем, но и сопереживаем. Достоверность фантастического — вот что подкупает меня в творчестве Уэллса.

Впервые я прочел некоторые фантастические вещи Уэллса, когда мне было лет двенадцать. Читал я тогда жадно и много, и хоть не совсем на манер гоголевского Петрушки, но, во всяком случае, безразборно и бестолково. Как голодный окунь, я кидался на любую приманку и даже на голый крючок — лишь бы страницы шелестели. Очень многое потом выпало из памяти, но кое-что засело в ней прочно. В частности, «Борьба миров». Я ее даже сразу перечитал, что в те годы редко со мной случалось. Это было в июне, белой ночью, на Васильевском острове. В раскрытое окно доносились порой удары копыт по булыжнику, стук извозчичьей пролетки, порой — но очень редко — автомобильный гудок; из летнего сада-ресторана «Олень» слышались иногда голоса подвыпивших. А здесь марсиане в своих чудовищных машинах двигались на Лондон, красная марсианская трава начинала покрывать Землю... Книга эта очень мне понравилась, а почему — этого я понять не мог. Потом на меня навалились другие книжные и жизненные впечатления, к тому же я уже начинал пробовать писать стихи, и все это отодвинуло интерес к Уэллсу и фантастике на задний план.

Заново прочесть Уэллса мне довелось уже при иных обстоятельствах. В феврале — марте 1942 года я лежал в госпитале, который был развернут в восемнадцати километрах от Ленинграда, в помещении дома отдыха. От прежних хозяев госпиталю досталась неплохая библиотека, и когда я, что называется, вышел из пике и смог водить глазами по строчкам, я стал усердным читателем. В частности, попалась мне и книга Ремарка «На западном фронте без перемен» — издание «ЗИФ», с черными и зелеными ломаными полосами на обложке. До войны я ее, конечно, читал, прочел не отрываясь. Но теперь, в блокаде, правдивая эта книжка не произвела на меня прежнего впечатления. Может быть, потому, что теперь я и сам хватил лиха и пронять меня было трудно, а может быть, потому, что правда той, первой мировой войны неприложима к этой воине. Зато когда мне за два дня до выписки в часть попалась «Борьба миров», я прочел ее с волнением, и при чтении меня не покидало странное чувства, что происходящее в этой повести имеет непосредственное отношение и к нынешней войне, и к блокаде, и лично ко мне.

И вот совсем недавно я снова перечитал это произведение. Оно не устарело, хоть написано, по масштабам нашего быстротекущего времени, очень давно — в 1898 году. В наши дни человечество обладает более страшными средствами ведения войны, нежели уэллсовские марсиане, и появись такие пришельцы на Земле сейчас — их бы разгромили в два счета. Атомной бомбы Уэллс тогда еще не мог предвидеть. (Впервые прообраз атомной бомбы возник в литературе через несколько лет после «Борьбы миров» — в «Острове пингвинов» Франса.) Но дело здесь не в технике, а в той надфантастической задаче, которую Уэллс решил в своей вещи и которая не стареет.

Еще мне хочется сказать несколько слов о современной космической фантастике. Ее очень много — и хорошей, и средней, и плохой. И почти во всех космически-фантастических повестях и романах земляне, отправившиеся в межпланетные путешествия, сталкиваются с разумными инопланетниками. Чаще эти существа с иных планет находятся на более высокой ступени развития, нежели люди, несколько реже — на той ступени эволюции, когда они еще не доросли до людей, но могут на это надеяться. Я вовсе не против такой фантастики — наоборот, я сам ее усердный читатель и почитатель. И обилие таких произведений вполне закономерно, ибо, как сказал один англичанин, человечество разуверилось в отце небесном и теперь ищет небесных братьев. Но не односторонне ли такое очеловечивание космоса?

Дело в том, что в последнее время в научной и научно-популярной литературе (но не в фантастической) все чаще появляются высказывания о том, будто бы Вселенная населена не так уж густо и человечество не так-то легко найдет в ней звездных братьев, а может быть, и никогда их не найдет. На меня лично большое впечатление произвела статья С. Колдунова «Нет, не услышим!», помещенная в журнале «Знание-сила», где, между прочим, есть такие строки: «...цивилизации могут быть отделены друг от друга такими огромными расстояниями и такими трудностями взаимных поисков среди миллиардов «неодушевленных» звездных систем, что при любой длительности и мощи своего развития могут не иметь друг с другом никакой связи очень долго или даже вечно». На первый взгляд, это утверждение может показаться пессимистичным, но в науке нет пессимизма или оптимизма, а есть логика фактов и теорий. И вот некоторые умные люди предполагают, что мы встретимся с разумными инопланетниками, другие, не менее умные, люди считают, что мы никогда с ними не встретимся. И фантасты, на мой взгляд, тоже имеют право на выбор не только первого, уже изрядно разработанного варианта, но и на выбор варианта второго — то есть на возможность бесконечного развития человечества без межпланетных контактов.

Разработка второго варианта сулит писателю меньше эффектных ходов, здесь труднее найти приключенчески-развлекательное решение темы. Но кто знает, быть может, именно на этом пути фантастов ждут более глубинные удачи. Ведь сознание невозможности встречи в космосе с мыслящими существами может усилить в людях чувство ответственности перед своими земными братьями и перед историей своей планеты. Сознание, что наша прекрасная Земля единственна и неповторима, может вдохновить человеческий разум на новые подвиги для блага своей Земли.

А пока суд да дело, я хочу закончить свое прозаическое высказывание стихами:

Мы одни во Вселенной,

быть может,

До сих пор нам никто

не помог.

Из космической

литерной ложи

Бородатый не щурится бог.

И на сцене зеленого рая,

Средь бесчувственных

солнц и планет,

Мы в нелегком спектакле

играем,

У которого зрителей нет.

Мы бесчисленны и одиноки,

А вкруг нас — только

холод и снег,

И с галерки галактик

далеких

Нас никто не освищет

вовек.

Мы одни во Вселенной,

быть может,

И собратьев по разуму нет,

И на все, что томит

и тревожит,

У себя лишь найдем

мы ответ.

«Литературная газета» № 44 от 29 октября 1969 года, стр. 5.

Кто выступал в дискуссии 1969 года в «Литературной газете»:

— Письма Николая ФЕДОРЕНКО, Алексея ЛЕОНОВА и Станислава АНТОНЮКА;

— И. БЕСТУЖЕВ-ЛАДА. ЭТОТ УДИВИТЕЛЬНЫЙ МИР...;

— Выступления Константина БОРИНА, Петра РЕБИНДЕРА, В. АБАКУМОВА, Давида ФРАНК-КАМЕНЕЦКОГО;

— З. Файнбург. ИЛЛЮЗИЯ ПРОСТОТЫ;

— Письма читателей;

— А. Белоусов. ЗАБЫВАЯ О СОЦИАЛЬНОЙ ОБУСЛОВЛЕННОСТИ...;

— Геннадий ГОР. ЖИЗНЬ ДАЛЕКАЯ, ЖИЗНЬ БЛИЗКАЯ;

— Александр КАЗАНЦЕВ. ЛУЧ МЕЧТЫ ИЛИ ПОТЕМКИ?

Научной фантастике такая занимательность чужда. Фантастика способна заинтересовать сущностью идей, которые несут герои, или необыкновенностью фантастической обстановки, в которой они действуют. Нельзя согласиться с 3. Файбургом, утверждающим, что главное — в сопереживании идей с героем, а не в самом герое. Отказ от героя — это и есть перевод фантастики на задворки художественной, литературы. Научная фантастика прежде всего остается художественной литературой и только с этих позиций должна рассматриваться. Правда, по сравнению с обычной литературой она несет еще дополнительные функции: не только отражает жизнь, но и проецирует ее в будущее, показывает возможные достижения цивилизации, пробуждая интерес к науке, без понимания которой нельзя обойтись и сейчас.

Однако писателей, дерзающих познать ход развития общества, науки и техники, по-разному встречают хотя бы те же ученые. По глубокому убеждению профессора Д. Франк-Каменецкого, фантастика не может быть сегодня источником новых научных идей, новых открытий. А вот академик П. Ребиндер отводит ей роль кресала, способного высечь искру в душе человека (в том числе и ученого). Академик же Н. Федоренко считает своим служебным долгом читать научную фантастику, отыскивая в ней предвидения.

Так что же такое научная фантастика? Литература предвидения, пророчества или безответственных заблуждений? Прав ли проф. Д. Франк-Каменецкий в своем отказе писателям-фантастам верно угадать будущее науки? Ведь современные ученые, по его словам, говорят на особом языке (как Жрецы Науки на некоем «новосанскритском»?), их нельзя понять простым смертным!

А простые смертные хотят понять! И хотят дерзать! И, читая фантастику, становятся потом сами учеными, овладевая высоким их языком. Я думаю, что согласиться с проф. Д. Франк-Каменецким — значит забыть, что фантастика — литература, которая отнюдь не призвана ущемлять ученых, однако может пополнять энтузиастами их ряды. И даже порой подсказать ученым важное направление исканий.

Можно привести пример отнюдь не жюльверновского времени. И. Ефремов в своем рассказе «Алмазная труба» не только предсказал, но и указал, где и как можно найти алмазы в Якутии. Ученые нашли их. Оспаривать теперь его приоритет бессмысленно. Говорят, что в некоторых научных кругах существуют три стадии восприятия нового: 1. Это антинаучно. 2. Это необоснованно. 3. Это давно известно.

Примерно по этой формуле происходило и с фантастической гипотезой о тунгусском взрыве 1908 года, правда, пока без последней стадии. Герой моего рассказа предположил, что в тунгусскую тайгу упал не метеорит, а над ней в ядерном взрыве погиб космический корабль. С тех пор прошло почти четверть века споров. С кем? С героем рассказа? Нет, спорили уже ученые между собой. Тем удивительнее было появление в 1963 году раздраженной статьи академика В. Фесенкова и проф. Д. Mapтынова «Затянувшаяся фантазия», где они сетовали, что несносная фантазия все живет. Надо сказать, что для писателя затянувшийся срок жизни высказанной его героем идеи — не такой уж горький ему упрек. Важнее, вероятно, то, что несколько сот ученых устремились в тунгусскую тайгу — кто опровергнуть фантаста, кто найти обломки корабля, кто установить истину. Экспедиции одна за другой предпринимали исследования по столь обширным программам, которые и не снились Комитету по метеоритам. Вышло много научных отчетов и книг. Последняя из них — монография «Проблема тунгусской катастрофы 1908 г.» написана А. В. Золотовым, возглавившим пять экспедиций к месту взрыва, организованных при участии президиума Академии наук СССР. Он покончил с былыми гипотезами о падении метеорита или взрыва ледяного ядра кометы. Взрыв был ядерным и произошел в воздухе. Эта мысль находит завершение в работе видного физика из Объединенного института ядерных исследований в Дубне В. Н. Мехедова, которая заканчивается так: «Другими словами, мы снова (как бы фантастично это ни выглядело) возвращаемся к предположению о том, что тунгусская катастрофа вызвана аварией космического корабля, топливом для двигателя которого служило антивещество».

Это уже не фантастика! Это уже научная работа, но она — продолжение фантастики! И, может быть, это закономерно. Что может быть фантастичнее выводов современной науки!

И ВСЕ ЖЕ фантастика не должна быть пророческой, хотя это и может порой случиться. Фантастика рождается современностью (ведь не взорвись атомная бомба, не было бы гипотезы о тунгусском взрыве!), высотой развития цивилизации, чаяниями современников, она питается своим временем и служит ему.

Фантастика идет от жизни. И в то же время она должна заглянуть в будущее.

В. И. Ленин учил: «Надо мечтать!» Широко известны его слова о том, что фантазия — качество величайшей ценности, без нее нельзя было обойтись ни поэту, ни математику. Однако часто забывают, что вслед за этим Ленин призывал не отрывать мечту от действительности. Вот почему мечту можно было бы сравнить с прожектором на корабле прогресса. Когда корабль достигает рубежа, прежде вырванного из тьмы вчерашним лучом, луч сегодняшней мечты уже светит дальше. Обогнать мечту — это обогнать собственный взгляд вперед.

И научная фантастика, отражая тенденции развития современности, становится зеркалом действительности.

Читатель отлично чувствует это. И автор никогда не должен забывать, что, каким бы «фантастическим забором» (тысячи лет или сотни парсеков) он ни отгораживался от реальности, — все равно читатель воспримет его произведение как отражение сегодняшнего дня.

У нас ведутся споры и делаются глубокомысленные выводы в докладах о том, что развитие советской фантастики должно в основном идти по линии создания антиутопий, а не утопий. То есть показывать мир не таким, каким его хотелось бы видеть в мечте («Туманность Андромеды» Ефремова, до поры до времени принимавшаяся поборниками «интеллектуальной школы»), а показывать мир таким, каким он не должен быть, путь, по какому не следует идти (предупреждение!). Похвальное намерение, но оно открывает широкий простор для любых блужданий.

Думаю, что советскому читателю нужна фантастика разных направлений.

Однако писатель, в том числе и фантаст, должен помнить: если критик только упрекнет его за двусмысленный подтекст, то идейные враги всегда готовы превратно истолковать произведения советской литературы, если есть малейшая «закавыка».

Последнее время у нас многие (и читающие, и пишущие) увлекаются западной фантастикой. Знать ее надо. Однако нельзя ее принимать бездумно.

Американский фантаст Рэй Бредбери утверждает, что фантаст — это человек, отрицающий современное ему общество и борющийся с ним средствами своего жанра. Бредбери — прекрасный писатель. Я горжусь, что представил советским читателям его повесть «451° по Фаренгейту». Он честно противостоит современному ему капиталистическому строю Америки, несмотря на то, что фашиствующие рокуэлловские молодчики сожгли его дом. Однако можно ли позицию Бредбери, его методы механически переносить в советскую литературу?

Некоторые теоретики нашей так называемой «философской» фантастики еще недавно допускали, что можно осуждать выдуманное инопланетное общество или общество другого тысячелетия, и это просто будет антиутопией, предупреждением. Важна лишь «философская глубокомысленность» (не обязательно марксистская). Иначе говоря, некая абстракция, не имеющая конкретного социального адреса. Немудрено, что при таком подходе фантастику порой заносит далеко в сторону. И потому наряду с резкой критикой таких «заносов» (о чем уже шла речь в «ЛГ»), все чаще раздаются призывы о «правильном» толковании «адресности». Но читатель зачастую открывает книгу задолго до появления критической статьи. А самое главное состоит в том, что само произведение должно быть ясно по мысли и не нуждаться в дополнительных толкованиях. А когда этого нет, читатель блуждает в фантастических потемках.

Повторяю: фантастика — зеркало действительности. И не случайно некоторые западные фантасты, заглядывая в «будущее», видят там все тех же капиталистов, все тех же гангстеров, все тех же полицейских, но уже не в «кадиллаках» и «шевроле», а в космических ракетах. В лучшем случае это гипертрофированное изображение действительности, которое должно отвратить от нее читателя.

В заключение несколько слов о «Библиотеке современной фантастики». Читатели были вправе ожидать наиболее полного отражения в «Библиотеке» в первую очередь произведений советских писателей. Так почему же из пятнадцати вышедших томов одиннадцать предоставлены зарубежным авторам? Естественно, не все зарубежные произведения плохи, мы найдем среди них и Бредбери, и Азимова, и Кларка. Но вот читаю в восьмом томе роман «День триффидов». Автор его Джон Уинден не без таланта рассказывает, как в коммунистическом Советском Союзе была выведена некая масличная культура, семена которой в результате авиационной катастрофы рассеялись по всему свету. А в это время пролетает комета и все человечество слепнет. И вот тут-то «зловредные семена» из коммунистической страны дают себя знать. Они вырастают в треногие растительные чудища, которые губят цивилизацию не ко времени ослепшего человечества. Боюсь, что символика произведения — безразлично вольная или невольная — ясна и без расшифровки эзопова языка, присущего некоторым произведениям фантастики. Удивительно лишь, как наше прославленное молодежное, издательство «ослепло без участия кометы», не увидев за романтикой повествования его сущности.

Фантастика не может быть «надклассовой». Оставаясь всегда «зеркалом современности», она в любой условной ситуации продолжает отражать всю сложность классовых противоречий и идеологической борьбы.

Потому из всех направлений научной фантастики нам надо выбирать те, которые помогают воплощению нашей мечты о коммунизме.

«Литературная газета» № 44 от 29 октября 1969 года, стр. 5.

P.S. Предыдущими выступающими были писатель Геннадий ГОР и доктор филологических наук Андрей БЕЛОУСОВ.