Громов — хороший беллетрист, что в наших условиях, когда большинство авторов попросту не умеет писать гладко и ясно, позволяет котироваться выше среднего уровня. Громов — автор с фантазией и чувством ритма, он умеет заинтересовать, вовремя ввернуть нужный ход, придумать забавную деталь. Он незаурядная (опять-таки на общем фоне) личность: астроном, байдарочник, человек с кругозором. Это позволяет ему изобретать оригинальные фабулы, не позориться в фактуре и вообще выглядеть значительно. Но у Громова грубоват вкус (а что вы хотите? — шутки технаря и туриста обязаны резать ухо), и он не умеет сложить цельный сюжет, часто свинчивая его из разнородных фрагментов. Нелады с сюжетом — это главный дефект. Умей он делать складную крепкую вещь — был бы беллетристом не хуже Крайтона, любимцем экранизаторов.

«Крылья черепахи» — рассказанная изолированной группой людей история начала нового всемирного потопа — роман, характернейший для этого автора. Громов сам, прямо в тексте, объясняет его рецептуру: «Чем вообще закончится эта история? Начавшись как неправильный детектив, продолжившись как групповая, а стало быть, тоже неправильная робинзонада — в какой жанр она уклонится завтра? В путевой очерк? В морской роман?». То есть он сам сознает эклектичность романа и невозможность никакого другого финала, кроме открытого.

Роман наглядно демонстрирует авторский метод. Сначала появляется замысел, осенявший когда-либо всякого человека, оказавшегося в случайной бедствующей компании: пассажиром застрявшего автобуса, жильцом аварийного дома. Каждому приходила мысль: а что было бы, окажись эта вынужденная компания отрезанной от мира, вынужденной выживать своими силами? А далее уже придумывается подходящая фабула, изобретается детектив с убийством для интересной завязки и экспозиции и генерируется глобальная «философская» идея — о том, как люди надоели своей планете.

Но при всей своей понятной сделанности роман не перестает быть интересным. Сюжет-то, как и сказано, — общий, каждого интригующий, позволяющий на себя его примерить. А реализован он человеком грамотным и бывалым, продуман настолько, что может при случае пригодиться как руководство к действию. Литературные достоинства здесь можно отыскать только сравнительные, но чтение увлекательное.

«Отрава» — собрание прозы Александра Щёголева, написанной в течение двадцати лет: от середины 80-х до второй половины нулевых. Это очень странные сочинения незаурядного автора. Мало того, что сюжеты большинства вошедших в книгу повестей и рассказов кажутся дикими и болезненными, иные тексты ко всему прочему производят впечатление нарочито наивных (что подчёркивается графическими иллюстрациями, выполненными в примитивистской манере). Так что не зря на обложку вынесена лестная оценка, данная автору Борисом Стругацким, а закрывает книгу очерк известного критика Сергея Бережного. Для кого-то проза Щёголева говорит сама за себя, другим стоит кое-что пояснить.

Писатель, которого все (включая его самого) объявляют то фантастом, то автором хоррора, на самом деле никакой не фантаст. Его главные (определяющие уникальность дарования) произведения не имеют отношения ни к одному из известных жанров. Они работают на той же территории, что и книги Сологуба, Мамлеева, Елизарова — в мрачной области русского бессознательного.

Кажется, единственное, что мешает Щёголеву добиться собственной идентичности и занять подобающее место в литературе, — это атавизмы «фантастического» позиционирования. Представьте себе, что Достоевский на заре своего писательства попал в кружок детективщиков, которые наставили его на путь, обучили основам ремесла и помогли издаться в популярной серии «Чёрная кошка». И вот незадачливый Фёдор Михайлович принялся носить издателям художественных кадавров: непомерно раздутые и вялотекущие детективы, психопатологические триллеры про богоискателей… Так и Щёголев: всё пытается писать фантастику, а выходит чёрт знает что — тоже на любителя, но совсем другого.

Так, адский трип про гуляющего по Москве кремлёвского покойника стилизуется под детскую страшилку, а из инфернальной «Паутины» торчат уши сталкеров, и рыбарей с мокрецами. Абсурдистские фантазии писателя меньше всего нуждаются в объяснениях, и попытки притянуть к ним «фантастические» или «мистические» каноны выглядят жалко. Поэтому беспримесные рассказы «Моль» и «Как я провёл лето» действуют вернее, чем «Катастрофа» с угадываемым апокалиптическим гротеском или «Записки сумасшедшего», высмеивающие жизнь блоггеров. Чёрная ирония здесь не мешает, а некоторая дидактичность только усиливает абсурд.

Не стоит наклеивать на эту прозу ярлыки «страшных рассказов», «чёрных сказок» или «философских притч». Истории Щёголева больше всего похожи на галерею выпукло-вогнутых зеркал, искажающих действительность так, что становится видно спрятанное. Фокус ещё и в том, что они искажают намерения автора. Похоже, что в итоге у него выходит несколько не то, что было задумано. Автор не сочиняет абсурд намеренно, тот родится у него естественно, сам по себе.

В сборнике есть две сравнительно крупные и программные для Щёголева вещи: повести «Хозяин» и «Отрава». В одной рассказывается о том, что чуть не всю административную элиту страны составляют сбежавшие от хозяев детородные органы. А другая — просто про сбрендившего учителя. И трудно сказать, в какой больше фантасмагории, а в какой больше правды. Из этих повестей вырос роман «Ужасы любви» («Как закалялась жесть», «Палата пыток») являющийся на сегодняшний день вершиной творчества писателя и мгновенной классикой. Там фантастики нет вовсе, потому что страшнее и фантастичнее может быть только реальность.

Роман знакомит нас с героической хроникой из жизни подпольщиков и революционеров. Действующие в романе идейные террористы воюют с системой, сложившейся в Европе следующего века, — на территории, попавшей, как и большинство государств планеты, под власть вампиров. Кровососы в известной мере лишены мистического ореола: подробно разбирается их биохимия и социальная роль. Однако в какой-то момент всё убедительное естественно-научное обоснование идёт к чёрту — оказывается, что поведение обращённого «кровавым причастием» определяет подселённый в него бес и прогнать этого симбионта в принципе можно, но не медикаментозным лечением, а экзорцизмом.

Сформировавшая новый мир катастрофа осталась позади, как необъяснимое безумие. Несколько десятилетий Полночи, миллиарды трупов, экологические бедствия, эпидемии новой чумы — всё это в целом закончилось с созданием Союза Соединённых народов и принятием договора Сантаны, регламентирующего отношения людей со взявшимся за восстановление порядка старшим биологическим видом. Авторы «Свободной Луны» (так будет называться трилогия) изображают чистенький и позитивный пост-апокалипсис: мир, вставший на путь исправления былых ошибок. Осознав свою вину за произошедшее, люди сняли с себя ответственность. Им обеспечена стабильность и безопасность: съеденными оказываются преимущественно маргиналы, а заработать иммунитет не так сложно. Мало кто понимает, что новая элита претендует не только на кровь немногих, но и на души — всех людей поголовно.

То, что фантасты называют «прописыванием мира», делается здесь подчёркнуто тщательно: прописываются тексты документов, административные структуры, детали социокультурных реалий. В основу читательского доверия ложится убедительность — мотиваций, поведения персонажей, прямой речи. Авторы настойчиво внушают: мы умные, мы всё делаем по-взрослому, без скидок на жанр. Текст топорщится намёками на оставленные за кадром толстые обстоятельства, напоминаниями, что персонажи знают и понимают куда больше, чем доверено нам. Мы как бы скользим по поверхности сложной чужой реальности. В русской фантастике так работает, например, Андрей Лазарчук, и надо признать, что такая многозначительная избыточность порой раздражает. Столь же избыточно-навязчивым может показаться и привлечение культурного контекста: непрерывное цитирование персонажами стихов и песен, поминание книг и фильмов. И хотя с юмором и чувством меры, тут, как правило, всё в порядке, два читателя из трёх предпочли бы культурному компоту беспримесные первобытные страсти.

Авторы постоянно играют с опасностью перемудрить. При том что насилие, экшн и оперативную обстановку они умеют рисовать лихо и внятно, возможность сделать боевик сознательно упускается — динамика уходит, как в песок: в лирику, романтические завитушки, в отступления. Главный вопрос: удаётся ли в романе сюжет (ведь порой кажется, что всё расплывётся в «летописи борьбы», в бесконечное выписывание полотна без краёв и композиционного центра)? На это можно ответить утвердительно — сюжет хоть и не блещет остротой, но проступает отчётливо.

Первая книга даёт экспозицию и собирает команду героев. В завязке становится ясно, что существующее Сопротивление сотрудничает со Службой Безопасности и стало оборотной стороной Системы, работая на её стабильность. Главный герой, ученик погибшего гения подполья узнаёт скрываемую правду об излечимости вампиризма и начинает строить альтернативную организацию на новых принципах. Созданием боевого отряда и постановкой целей первая книга заканчивается. Вторая рассказывает о том, как бойцы получают финансовую базу, новых соратников, авторитет — грабят мафию, уничтожают предателей, выставляют подполью ультиматум. Игровая стратегия: приобретение опыта, борьба за ресурсы, выход на новый уровень возможностей. Ближе к концу ставиться цель на будущее: создание сетевой повстанческой структуры, описанной в известном романе Хайнлайна (отсюда и название трилогии). К чести авторов, они не заигрываются. Хотя, скорее всего, самозабвенная, без тормозов, игра пошла бы успешности книги только на пользу. Они всё время притормаживают — не только чрезмерно глубокой проработкой (им ощутимо мешает собственная эрудиция, прокладывающая от каждой детали дорожки аллюзий), но и второй романной линией.

В первой и главной линии действуют сборная боевиков: ученик джедая, исцелённый варк, морпех-священник, компьютерный мальчик и т.д. Во второй, до поры выныривающей лишь в интермедиях, мы видим очень странного человека в очках — карьериста СБ, блестящего манипулятора, супермена с атрофированной личной жизнью и тщательно скрываемым целеполаганием. Он не антагонист главного героя, но альтернатива, составляющая другой, до поры тёмный, смысловой центр роман, и эти две линии непременно должны пересечься. Понятно, откуда такая композиция взялась: роман не сконструирован сразу и целиком единым функциональным механизмом, а извлекается из небытия артефактом неопределённых контуров. Атмосфера здесь важнее развития, авторы её нагнетают и упиваются предвкушением.

Однако стратегия, развёрнутая на «производственной» теме партизанской войны, сюжет романа не исчерпывает. Возможно, настоящим сюжетом стоит считать историю преображений главного героя. Разочарование, месть, любовь со смертельным исходом, эмоциональное перегорание, закалка стали — всё это куда выигрышней для беллетристики, но, увы, выполнено слишком ожидаемо и технологично. Роман (при всех его более чем удовлетворительных литературных кондициях) выглядит продуктом скорее интеллектуальным, чем художественным. Он кажется талантливой имитацией, которой, может быть, не хватает самой малости, чтобы ожить. Но по части выдумки ему мало равных найдётся.

В эпилоге российские вампиры с энтузиазмом восстанавливают давно заброшенную космонавтику и собираются улететь в космос («вот если бы все!»), а подпольщики рассуждают о квазиразумности симбионта.

Акунин посмотрел «Пиратов Карибского моря»! И вот магистр Ника Фандорин, консультант, владелец «Страны Советов», отправляется на британском лайнере в сторону Карибов. Он сопровождает свою престарелую английскую тётушку, задумавшую, как выяснится уже по дороге, искать клад. А скоро к нему должны присоединиться жена и дети, уже вылетевшие маршрутом Москва-Лондон-Бриджтаун. Дети, правда, в круиз не хотели, заявив, что им это неинтересно, но узнав, что курс лежит на Барбадос, скзали: «Супер. Мы едем». Это всё Джонни Депп, подумал Ника. Но самого автора вдохновил не капитан Воробей, и даже не девушка в пиратском платье (хотя здесь уже погорячее). Акунину больше понравился попугай. С этим попугаем всё не так просто, тут копать и копать.

Попугай Андоку (у него было множество имён, но это самое первое), родился на островке, неподалёку от древней столицы Японии, и был воспитан просветлённым Учителем, помнящим давно умерших императоров. Учитель пробудил в нём Ки (называемую христианами «душой») и Дар Полной Жизни, после чего попугай стал странствовать по морям и землям, меняя хозяев (точнее питомцев, как он их сам называл), покуда не выбрал зимой 1702 года Летицию Фон Дорн, отправившуюся выручать своего отца из мавританского плена.

Триста лет для попугая не срок, он еще и Ника Фандорина клюнет в висок, беря под своё крыло. В романе два времени: весна 2009 года лишь обрамляет историю о французских корсарах и поиске сокровищ, причём рассказчиком этой истории выступает именно мудрая бессмертная птица. Это от неё мы узнаем о захватывающем путешествии, предпринятом его избранницей — девушкой в мужской одежде, выдающей себя за судового врача. Несмотря на пристрастие к рому, взгляд попугая необычайно трезв, и большая часть киношной пиратской романтики рассыпается под ним шелухой. Однако развенчание морских мифов в задачу автора не входит, и, спохватившись, он обращается к другому проверенному временем источнику: в середине книги в неё вторгается красавец капитан Грей под алыми парусами. Неизбежная любовь закончится голубой лагуной райского острова, а сокровищам придётся ждать три сотни лет, пока попугай не отыщет дальнего родственника свой Летиции.

Семья Ника на грани нищеты, и виноват в том не столько мировой кризис, сколько логика настоящей, некнижной жизни. Интересные дела, за которыми мы наблюдали магистра уже в трёх романах, денег не приносят, а тем, за что могут хорошо заплатить, ему заниматься неинтересно. Между тем его жену Алтын, что тайно поддерживала убыточную «Страну Советов» из своей немалой зарплаты, уже уволили из шеф-редакторов журнала без выходного пособия. В перспективе видится только одна возможность поправить дела семьи — это деньги тётушки Синтии. Правда, старушка бодра, умирать в обозримом будущем не собирается и к тому же транжирит состояние на всякие авантюры. Но судьба благосклонна к блаженным — настоящее наследство Ник получит не от Синтии, а от залетевшей в его каюту птицы.

В сравнении с предыдущими романами о приключениях консультанта, «Сокол и ласточка» максимально удалён от российской жизни: в нём нет ни олигархов, ни наркоманов, ни маньяков, ни жестоких братков. И это, надо сказать, здорово.

Аллах обездоленных над невским гранитом

«ХУШ» — европейский роман с ориентальным орнаментом, потому рассказывать о нём хочется с подобающей цветистостью: яркий ковер на серой мостовой Петербурга, восточные страсти в холодном городе Достоевского и всё такое. Однако выстроена эта рассчитанная на эмоции проза скорее рассудочно, и беда лишь в том, что рассудок автору порой изменяет. Умело и многообещающе разогнанный роман забуксовывает примерно на середине, долго газует и рычит вхолостую, развозя твёрдую колею в кашу, и вырывается из ямы только последним рывком, оставив читателя в недоумении: что это было?

В романе несколько смыкающихся линий, а все герои — мусульмане: не то чтобы особенно религиозные, но люди исламской культуры. Дело происходит в невской столице, в течение одной недели. «ХУШ» — это то ли тюркское «прощайте», то ли римское XVIII: тайная организация восемнадцатилетних максималистов. Три сотни страниц мы наблюдаем подготовку террористического акта, а заканчивается всё захватом заложников в центре Питера. Актуальная, что называется, тема.

В зачине появляется писатель, получивший заказ на роман. «Не написать ли о терроре?» — думает он, глядя в телевизор, где рассказывают о происходящем в городе саммите «большой сороковки». Замысел оформляется немедленно: «Сорок разбойников в шикарной пещере. В которую чудом проник бедный юноша Али». Сказано — сделано. На последних страницах в дверь писателя стучит ФСБ: всё им придуманное осуществилось в гостинице напротив, так что теперь в его квартире будут сидеть снайперы.

Гостиница называется «Эльбрус», она принадлежит мужу племянницы писателя. Именно там проходит всемирный конгресс бойскаутов, на который приехал пятнадцатилетний Али из Северной Африке. Его цель — разыскать возлюбленную, вышедшую замуж за «богатого старика». На гостиницу и её хозяина ищет выходы юный террорист —боец ХУШа, бродяга Ирек. Он влюблён в безымянную девушку, появляющуюся то в приюте для бездомных, то в артистическом клубе. Все эти линии сойдутся на одном женском персонаже — в нём также будет заключена и разгадка детективной интриги: кто стоит за планом вооруженной акции? Автор сплетает нити в узелок с замаскированной под лёгкость старательностью, хотя без досадных обрывов не обходится. Иные его натяжки более уместны в болливудском кинематографе. Но ведь не детектив он пишет, не политический триллер! Неказистость сюжетной конструкции Ильдар Абузяров прячет под кружевами постмодернистской игры, за наведённым мороком, широтой замаха и глубиной вспашки литературного контекста.

Окаменевший в петербургских храмах христианский мир дряхл, и юноши, исповедующие самую молодую из мировых религий, ищут в его граните живой дух. Они готовы положить свою жизнь за справедливость и счастье для всех без разбора. Этот достойный посыл оформлен автором красиво и вдохновенно, с наглядными иллюстрациями и рассуждениями о сходстве джиннов и революционеров. Но не очень-то убедительно. Картины из жизни городского дна или идейного подполья не складываются в «художественную правду», оставаясь более или менее жизнеподобными фрагментами новой «Тысячи и одной ночи». Сюжетный клей хрупок, и роман норовит развалиться на кусочки разрозненных историй, их принадлежность к единой мозаике порой угадывается лишь по узору из порхающих бабочек, или по общей теме любви и одиночества.

Суть романа ускользает примерно так же, как теряется смысл подготовленной героями акции. Они уже осознали себя объектами чужой манипуляции, но остановиться не могут — продолжают задуманное только затем, чтобы не стать предателями. С тем же упорством автор доводит рассказ до видимой кульминации. «Всё рассказанное — не более чем взмахи бабочкиных крыльев, — мудрствует он в финале. — Кто знает, к чему этот удар крыльями приведёт?» Но ответственности с себя не слагает. «Берёте ответственность за происходящее?» — спрашивают у писателя фээсбешники. «Да, беру, — заявляет он. — А вы?»

Роман «Ведьмёныш» производит странное впечатление. Невозможно понять, насколько серьёзно он написан. С одной стороны, налицо собрание штампов, трэш на грани пародии: инопланетяне на тарелках с заклёпками, преследующие их секретные военные, кыштымская ведьма, сигающая через двухметровый кладбищенский забор — типичная фантастическая графомания. С другой стороны, написано это не просто лихо, но даже и талантливо. Наблюдательность и изобразительный дар не спрячешь; деталями-то автор и убеждает — какой-нибудь засохший кровавый сгусток с зубами или бодяга на туалетной полочке, так проберёт, как никакой нарочитый хоррор не справится. К тому же фактуру автор знает отменно: что контактёры в Аркаиме, что дальнобойщики на башкирской трассе — всё равно правдиво. И документы, которыми открывается каждая глава, — слишком похожи на настоящие: такую стилистическую чехарду, как в тех рапортах, специально не выдумаешь.

Автор не упускает случая показать, что авантюрное действие не ради развлечения сочинялось, что под легковесным чтивом лежат пласты тягучего, мрачного смысла. Визионерский глас прорывается то здесь, то там, профетические телеги в духе газеты «Завтра» Шишкин то вставляет в уста персонажа (для философствований там есть такой специальный профессор-археолог), то прямиком шпарит авторской речью. В целом роман похож на анахронизм: подобные ни в какой формат не лезущие вещи лет пять назад активно выпускались почившим издательством «Ультра-культура». Там и время действия не обозначено — то ли двухтысячные, то ли ещё девяностые — дело происходит в провинции, где время стоит.

Аннотация предупреждает, что «сюжет основан на реальных событиях». Действительно, вспоминается какая-то истрёпанная в жёлтых СМИ история «кыштымского человечка». В «Ведьмёныше» упавшего на могилы инсекто-гуманоида подбирает сумасшедшая местная ведьма, называющая его «сыночком» и давшая ему имя Лёха (в честь папы Гагарина). Найдёныш охотно ест карамельки, но бабке приходит в голову проповедовать с балкона скорый Апокалипсис, и её забирают в дурдом. Без карамелек невезучий космонавт загибается, и сноха с дружком-алкоголиком бальзамируют его духами «Красная Москва», чтобы выставить на продажу. В пересказе смешно, но в книге на комедию совсем не похоже, обычное земное безумие. И здесь только одна романная линия, в других дела обстоят куда страшнее.

«– А у вас какой опыт работы, извиняюсь?

– Годичная практика в Штатах, — равнодушно сказал москвич, — и в Мексике. Я там с самим доном Хуаном работал. Правда, он больше по Мезоамерике.

– А кто это? — равнодушно спросил Вася.

– Местный специалист. Серьезный».

Несмотря на некоторое количество подобных паракультурных шуточек, первую часть книги, озаглавленную «СЭС-2», язык не повернётся назвать «постмодернизмом» — слишком живая. Игрища в духе «Посмотри в глаза чудовищ» проходят по другому ведомству, хотя на первый взгляд разницы почти нет. Фантастическое допущение, даже не вторичное, а бог знает сколько раз обыгранное, восходит в отечественной традиции к стругацкому «Понедельнику» и потому должно бы приниматься юмористически. Как же — бюрократические службы, занятые контролем за нечистью: протоколы, отчёты, «утверждённые методики» — смешно. Однако, совсем не смешно почему-то. Персонажи порой нелепы, потому что они обычные люди. Но смеяться над ними грустно. «СЭС-2» — не «Ночной дозор», не «Охотники за привидениями», не сатира на нравы позднего советского застоя. Это повесть про отношения — и про судьбу. Про жизнь, которая редко бывает весёлой.

Лето 1979 года, южный портовый город, Одесса или Новороссийск… Одна санитарная служба выявляет на приходящих судах биологическую заразу. Другая — ищет «ментальных паразитов», подцепленных в чужих портах. Никакой святой воды в стране победившего атеизма, только народные средства — сушёный ёрш, на худой конец бубен, или проволочная рамочка. Привычную рутину нарушает чрезвычайное происшествие, грозящее катастрофическими последствиями. Как быть: спасать своё благополучие? — дело-то подсудное. Или предотвращать человеческие жертвы любой ценой? — можно и за свой счёт, хотя лучше за чужой. Начальству подвигов не надо, оно говорит: не рыпайся, приедут специалисты и всё уладят. Но хвалёные столичные спецы только усугубляют ситуацию, так что уже остаётся только свой живот класть. Или не свой… Впрочем, проблематика производственного романа здесь не главная.

Если это и хоррор, то пугает в нём не сверхъестественное, а обыденное. Индейский дух голода, пробравшийся из Канады и караулящий близ стадиона бегунов и собачников, — лишь внешнее обстоятельство, повод для обострения старых хронических болей. Страстей и бед у персонажей без всяких духов хватает. В центре истории — две женщины в остром недостатке житейского счастья. Одна молодая и глупая, другая умная и немолодая. А мужчины вокруг них заинтересованы только собой. Одного волнует диссертация и карьера, да сердитая жена, да сумасшедший руководитель. Другому надо оттрубить по распределению и свалить, и хоть трава не расти. Третий вдруг делает предложение, и возможное счастье уже так близко, но не суждено, ему надо мир спасать. Эта страна для счастья не устроена, покоя здесь не бывает, всегда нагрянет то война, то раскулачивание, и только мелкие плохие людишки умеют устраиваться несмотря ни на что. Здесь порченая земля, вот что. Потому и привлекает она голодных духов, что рассчитывают стать богами. И главное, виновны в том — все.

– Людей чего жалеть? — говорит карпатский мальфар-ликвидатор. — Все, что они делают, они делают сами. Себе. Люди. И своих богов. И своих врагов. Только люди, больше нет никого.

– Есть невинные.

– Виновные — потому что есть невинные. Значит, невинные виноваты.

В первой части всё кончается плохо. То есть, в плане «фантастического допущения» — полная наша победа. Голодный дух изгнан, мир покуда спасён, мальфар обрёл такую силу, что ему уже не до людей — удержать бы вес мироздания. Человеческие надежды порушены. За окном мрак. Впереди — катастрофы, одна страшнее другой. Из лучших побуждений не самых плохих людей убиты женщина и ребёнок.

За магию платят любовью. Нелюбящий неуязвим.

История второй части, которая и есть, собственно, «Малая Глуша», происходит десятилетие спустя, когда уже рвануло в Чернобыле и утонул «Адмирал Нахимов». Теперь мы видим безумную, отчаянную попытку что-то исправить, вернуть любовь — буквально с того света. «Малая Глуша» — повесть о погружении, в котором есть метафора полузабытого времени, когда одурманенная липовыми прогрессорами страна сползала в беззаконное первобытное состояние. Двое попутчиков, мужчина и женщина, пробираются в далёкую, забытую богом деревню. ЧТО им там нужно, мы понимаем не сразу и не до конца. По мере удаления от цивилизации и проезжих путей они мало-помалу покидают своё время и самою реальность, уходя сначала в сказочно-пропповское, а затем и в мифо-архетипическое пространство. Сначала, пока не рвутся последние нити достоверности, «Малая Глуша» играет на поле триллера, затем начинается какая-то, прости господи, Книга Мёртвых. Ничего никогда не вернуть, и любовь надо делать сейчас, из того, что есть, — нехитрая эта мысль звучит в финале с силой, по-настоящему страшной.

«Невесёлая фантастическая сага» Марии Галиной — жесткая сказка, но не жестокая. Она говорит о добре, которое всегда слабее зла, которое обречено проигрывать. Но на сильную сторону вставать нельзя. Жизнь есть предприятие, изначально обречённое на конечный проигрыш, но он, этот проигрыш, может быть хотя бы достойным.

Сравнительной молодости бездельник Филипп (живущий на ренту с нескольких купленных в девяностые московских квартир) лишился вкуса к жизни. Ему нечего больше хотеть. Он отшельничает в загородных домах приятелей, пишет книги и уничтожает их через некоторое время на всех носителях, потому что не чувствует, что эти истории кому-то нужны. Комфортная жизнь растеряла смыслы — Филипп ощущает себя деревянным.

Хватаясь за любое подвернувшееся дело, он едет в Литву, на зов своего приёмного отца Карла, европейски известного музыканта. В подвале их дома в Вильнюсе, в котором Филипп, вызволенный Карлом из приюта, провел своё детство, есть таинственная старинная дверь. Коллекционер древностей Карл не желает её взламывать, но теперь он, кажется, напал на след ключа от замка. Он просит Филиппа поехать в Прагу, чтобы встретиться с таинственным бизнесменом, связавшимся с Карлом по электронной почте.

Уже по дороге начинают происходить чудеса с выпадением в иное пространство, а Прага встречает героя калейдоскопом примечательных лиц, колоритных типов, чудаков и клоунов. Миллионер, обладатель ключа из жёлтого металла, представляется тёмным колдуном, живущим не первую сотню лет. На правах мецената он собирает вокруг себя неудавшихся художников и развлекается ими, как театром марионеток. На службе у него состоит зловещий гипнотизер отталкивающего облика. А его сбежавшая воспитанница (родом из Томска) умеет путешествовать в снах и держит при себе приятеля, порой оборачивающегося пуделем.

Ключ оказывается только копией, и в поисках ее прототипа Филипп отправляется в Германию, потом в Польшу. По дороге его обманывает парочка: женщина напоминает лису, подслеповатый мужчина носит очки. Герой попадает в переделки, подслушивает интересные разговоры, спасается от наведенного гипнотизером морока при помощи очаровательной томской сновидицы с пуделем. В итоге ему удается найти столетнюю владелицу настоящего ключа, умеющую пережидать плохие времена, заныривая в безвременье. Но тут появляется обвиненный во всех возможных грехах э-э… Карабас — и объявляет, что сам срежиссировал этот спектакль с поисками. На самом деле он хороший, и Дуремар его хороший, добрый человек, а все их происки нужны были только для того, чтобы герой осознал необходимость самому открыть дверь. Потому что это не простая дверь, а врата Гекаты, меняющие в момент своего открытия мир. И вот здесь, когда приключения Буратино плавно смыкаются с крусановским «Укусом ангела», читателю пора проснуться и осознать, что его дурят, выдавая за детектив и триллер нечто совсем другое..

Похоже, что автор сам толком не знает, что должно происходить в его романе, придумывая его на ходу, завираясь и тут же исправляя огрехи. Главная идея прозрачна: герой в поисках смысла жизни, временно притворяющегося ключом от запертой двери. Но реализация идеи в сюжете предстает перед автором тёмным лесом, проводником через который должна служить не столько сказка, пересказанная Алексеем Толстым, сколько теория психоанализа.

Фраю, как хорошему дамскому писателю, порой отлично удаются детали, сценки, анекдоты (когда не отказывает чувство меры, ибо все можно заболтать, и вкус, ибо все можно завалить одной пошлой фразой). Но полотно в целом больше похоже на лоскутный коврик, чем на картину. Не раз кажется, что сюжетная пружина, наконец, заработала, что сейчас откроется нечто поразительное и напряжение не пропадет зря. Например, когда начинает по-настоящему интриговать бодро разворачивающийся на европейских дорогах детектив, или в момент мистического поединка в поезде, или когда в Кракове достигает кульминации сновидческая линия романа. Увы, все выстрелы оказываются холостыми. Автор неизменно заваливает удачные ходы прямолинейными объяснениями и насильственным сведением концов с концами. Да не надо ничего объяснять! Чем странней, тем довольней будет читатель. Раз уж есть мистика, то пусть она будет туманной… Но дело в том, что вместо мистического триллера Фрай предлагает психоаналитическую мистерию. И, скорее всего, его постоянным читателям это куда интересней

Предыдущая книга Орехова и Злотникова «Империя наносит ответный удар» тянула, в принципе, на полноценный роман, хотя величественного названия не оправдывала. Нанесенный в ней удар был мелковат, да и стоящую за ним Российскую Империю могли угадать лишь посвященные. Нынешний «Звездный десант» можно читать как самостоятельную вещь только от безысходности, зато уж удар русских мстителей в этом романе доведен до абсолютной точки — не только до душевного и физического размазывания негодяев, а вплоть до смены американского президента и курса глобальной политики, причём открывшееся за неприятностями космополитической мафии лицо российской державы предстает в ореоле защитницы законности и спасительницы демократии.

«Русский мститель» — это, конечно, оксюморон. Месть, да и вообще воздаяние не входит в число русских государственных традиций (хотя во времена сталинского интернационализма долги порой возвращались не без эффектности). Однако недаром неторопливой России придан горючий Кавказ — чтобы не дремали. Не исключено, что российский гражданин будущего будет сочетать сибирскую обстоятельность с кавказской гордыней.

Роман далеко не сразу оправдывает свое название. Какой, понимаешь, десант, когда первые десятки страниц посвящены исключительно пережевыванию гангстерских раскладов Талгола, по-новому сложившихся после неожиданной и скоротечной войны, приведшей к воцарению над кланом Саггети молодого раздолбая Глама, целиком управляемого своей любовницей. Конечно, под личиной бывшей стриптизёрши таится отставной боец русского спецназа, но десант-то где? Спокойно, он появится. Когда мафиозная семья объявит себя опорой порядка и начнет набор в подразделение вольных рейнджеров, на Талгол, под крыло Глама Саггети, потекут ветераны из американских Звёздных Тюленей, а скрытая до поры насмешка будет в том, что действовать им предстоит по планам и под руководством их недавних злейших врагов — русских Горностаев.

Как всякий успешный боевик эпохи пост-постмодерна, «Звёздный десант» скользит по тонкой грани, отделяющей нарочитый кич от пародии. В этой балансировке главное попадать в тон и не терять равновесия. Возможно, роль гироскопа в авторском тандеме досталась Роману Злотникову, уверенно ведущему боевую линию. Но камертоном здесь, скорее всего, выступает Василий Орехов — именно его чутье не даёт тексту свалиться в стёб и глумление. В книге полно сцен, вызывающих своей узнаваемостью улыбку, но авторам неизменно удается сохранить непроницаемое лицо и, главное, убедить в своей серьёзности читателя. Когда голая блондинка с оружием в руках вызывает не смех, а сочувствие — это владение ремеслом, по крайней мере, на уровне Тарантино.

Присущее соавтору Злотникова Орехову чувство стиля выглядит порой даже чрезмерным: непонятно, за каким чёртом надо столь навязчиво имитировать лексикон третьесортного чтива. «Язвительно усмехнулась», «плотоядно блеснула глазами», «неуверенно проговорил», «брезгливо поморщился», «недоверчиво прищурился» — сплошной поток подобных атрибутивов кажется неуместным подмигиванием. Однако иные незамысловато стилизованные пассажи, гарантированно сорвут аплодисменты у любой публики: «Он из русского диверсионного спецназа, а это вообще не люди — кровожадные звери. Все русские ненавидят свободу на генетическом уровне и душат ее везде, где только увидят. Русским выгодно, чтобы не было у нас отрядов самообороны, а заправляли всем мафия и всякие отморозки. Это ослабляет наше великое демократическое государство, а значит, на руку этим тоталитарным ублюдкам. Так они губят в людях веру в звездно-полосатый флаг…». Жаль только, что некоторые прописанные в романе политические аллюзии потеряли острую актуальность. Выйди «Звёздный десант» в разгар президентских выборов в США, и эффект мог бы быть посильнее. Впрочем, не исключено, что через год-другой его можно будет прочесть уже по-другому.

В этой истории три героя: русская провинция, мучающийся интеллигент и время —последние десятилетия двадцатого века.

Провинция, городок Чагодай неподалёку от Рыбинского водохранилища, — сонное бабье царство, безвременье, болото, цепко хватающее всякого ступившего сюда и растворяющее в единообразном своём перегное. Герой, кругом неудачник, неполучившийся математический гений; сын, отец, муж, политик, бизнесмен — всё с приставкой «не», всё проваливший, состоявшийся в единственной роли бесчувственного эгоистичного негодяя. Бестолковое российское время — глухие семидесятые, дурные восьмидесятые, подлые девяностые.

Если оставить в стороне всяческие аллюзии и факультативные размышления о самых разных вещах, то в романе останется типическая судьба неприкаянного провинциального выскочки, родившегося в начале шестидесятых. Детская психологическая травма, отдельность от окружения, пример отца, отказавшегося от мечты и переваренного чагодайской трясиной. Победа на олимпиаде, московский математический интернат, МГУ. Непомерное честолюбие, горькое разочарование в своём таланте, глупая диссидентская фронда и милосердная ссылка на малую родину. Тупая работа, вино и рыбалка; трое нерождённых детей, сломанная судьба доверившейся женщины, погибший отец, презрение земляков. Возвращение в Москву на волне перестроечной эйфории, и звёздный час в короткую эпоху торжества демократической прессы. Неумение конвертировать преходящие успехи в материальные активы. Закономерная и разделённая с большинством дем-активистов судьба использованного контрацептива. Нищета, унижения человека без московской прописки и профессии. Женитьба на давней приятельнице, квартирка за кольцевой, любимая старая иномарка. Мелкая торговля, дегустация водочных сортов под малосольную селёдочку, тихое обывательское счастье. И на этом можно было бы закончить роман. Но на последних десятках страниц происходит странное.

Конец романа — это грозное визионерское бормотание, наспех закамуфлированное под сон, бред или виртуальную реальность, родившуюся в голове засидевшегося за компьютером героя. Городок Чагодай, отгороженный чудом возникшим непроницаемым куполом, созданная вокруг него под контролем ООН Зона, руководимые агентом Ватикана, пытающиеся проникнуть внутрь сталкеры — это всё, положим, издательство «Эксмо» могло бы вырезать из текста и опубликовать отдельной повестью в антологии «Русская фантастика – 2009». Но вот то, что встретило героя под куполом, туда не прошло бы по формату, ибо Царство Божие на земле ни в какой формат не уместится!

Роман Варламова не назовёшь актуальным. Злободневность его осталась там, в конце девяностых, когда, казалось, России считанные месяцы остались до начала окончательного армагеддона. Сейчас, на исходе нулевых, с ожиданием конца света сложнее, под купол уже не так хочется. Но и это пройдёт. Последняя страница романа — бессмертный текст, его надо выучить наизусть. Начиная со слов «нам нет места здесь».

Роман Новая земля» отличается от сценария не только ракурсом (он написан от первого лица, так что мы смотрим глазами главного героя, слышим его внутреннюю речь). Разница в композиции. То, что в кино укладывается в первые семнадцать минут, занимает две трети книги. Это не от того, что автор переусердствовал в разбавлении текста и не рассчитал размер. Просто его роману не нужна кинематографическая зрелищность. События на северном острове — это уже развязка, лихие приключения отпускников, на краткое время вышедших из ада на свежий воздух. Но чтобы почувствовать духоту самого ада, большая часть действия происходит в тюрьме.

Пожизненная тюрьма страшна не так, как общая камера, зона или каторжные работы. Условия содержания предельно суровые, но адский ужас заключён не в жестоком режиме и скудном питании, не в болезнях и истязаниях. Ад — в головах. Первую сотню страниц Алиев упорно имитирует то, что происходит у заключённого в голове: вязкие, ходящие по кругу мысли, нескончаемое повторение, проговаривание одного и того же, цепкие маниакальные размышления. Как себя чувствует задержавшийся, временно живой мертвец, единственная свобода которого — выбрать меру мучений, и, если повезёт, способ и момент окончательной смерти? Они все вменяемые безумцы, ясно и последовательно мыслящие на самые сумасшедшие темы: один сокамерник, измерявший длину кишок у жертв, подвинут на нумерологии; другой занят лингвистическими выкладками — выводит имя третьего загробного участка, куда из-за перенаселения рая и ада гонят теперь всех умерших — по всему, такой участок должен называться «хар».

Сам Иван Жилин, убивший шесть человек в «состоянии сильного душевного волнения» (в книге мы так и не поймём, как и из-за чего это произошло, можем только догадываться), знает, что не встретится с семьей после смерти. Он не верит в третий загробный участок и уверен, что между раем и адом дороги нет. Взамен он придумал себе шаткую надежду на свидание, которое могут дать умершим, похороненным в одном месте. Его единственный шанс в том, чтобы продержаться в живых двадцать или двадцать пять лет — по истечении этого срока тело заключенного разрешают похоронить рядом с родственниками. Поэтому он не может дать себя убить, но сам должен успеть убить сокамерника, когда поймёт, что тот наконец вычислил нужный день и решился.

Отправка «на поселение» (все заключённые сразу решают, что везут их именно убивать) лишает Жилина последней надежды, а вместе с ней и всех обязательств. Теперь он свободен, волен умереть в любой момент, как и все его товарищи — злодеи и просто маньяки. Высадка на остров — лишь прогулка, случайная задержка по дороге в ад, от которой нужно урвать всё возможное. Для Жилина важно побыть хоть несколько дней одному, для естествоиспытателя Паштета — испытать на ком-нибудь ещё несколько неопробованных пыток, для громилы Обезьяна — стать царём обезьян.

Первые две трети романа — дневник психопатолога, последняя треть — дневник наблюдений, написанный с правильной лаконичностью, по-деловому: «Они не дрожали, их грела близкая смерть. Аржанов вошел в воду и одного за другим зарубил всех. И пошел в барак греться и руку перевязывать. А мы добили раненых».

Как ни странно, это страшноватый роман укрепляет веру в человеческие силы. Даже лучше, чем «Борьба за огонь» Рони-старшего.

Немаленький (ступня сорок шестого размера) неуспевающий московский студент Вадим Чекунов был призван в Советскую Армию в девяностом, а демобилизован в девяносто втором — в другой уже стране. После армии он закончил-таки филфак и перепробовал много разных занятий, пока не стал учить русскому языку китайцев. Последние годы он там, в Китае, и живет. Воспоминания об армейской службе Чекунов поначалу частями публиковал в Интернете, чтобы сохранить блекнущую память в словах — филолог все же. В сети многие балуются мемуарами. Но отлитые, наконец, в книгу, его тексты приобрели новое качество, став очень цельным и точно сложенным произведением. Это сильное художественное высказывание зрелого таланта и человека.

«Кирзу» сравнивают с повестью Юрия Полякова «Сто дней до приказа» — дескать, ничего нового не сказано, только чернухи куда больше. Сам автор Полякова, кажется, не читал. У него другие ориентиры: он оглядывается на «Записки из мертвого дома» Достоевского. «Кирза» — не социальный репортаж, а исследование пределов человеческой природы. Чекунов способен и на холодное этнографическое изумление, и на взгляд со стороны, но у него вышла не книга наблюдений, а свидетельство собственного перерождения, книга об опыте, который убивает тебя прежнего.

Напрашивается сравнение «Кирзы» с вышедшим в прошлом году «Оружием возмездия» — армейскими мемуарами фантаста Олега Дивова. Тоже москвич, тоже интеллигент-недоучка, Дивов отслужил в позднесоветской армии чуть раньше, с 1987 по 1989 год, и тоже взялся за воспоминания не так давно, выкладывая их в интернет-дневнике. Но книги получились разные. По силе воздействия и ощущению правды «Кирза» выигрывает у профессионального сочинителя Дивова. Тот складывал рассказ замысловато, играл с временными инверсиями, отрабатывал разные темы. Чекунов —последователен и прост. Честное линейное повествование здесь куда уместней и труднее, в нем негде спрятаться. Дивов не избежал скрытого самолюбования даже в крайних обстоятельствах, он романтик, победитель обстоятельств. Чекунов же не дает повода для иллюзий, он — нормальный, как все, не герой. Да и служили они по-разному. Дивов, благодаря ли непростой семье, везению или своим талантам, не так плохо устраивался: попал в учебку, занимал хлебные должности, налаживал отношения внизу и вверху. Да и часть была боевая, к реальному делу назначенная. А Чекунов отпахал два года на одном месте, в одной казарме, за одним забором — в части обеспечения радиолокационной базы ВКС в Ленинградской области, во взводе охраны. Дежурства на КПП, строевая, уборка снега и хозработы — не хорошо и не плохо, достаточно, чтобы кого-то убить или повеситься. Но завет «Духи, вешайтесь!» так и не был исполнен, и до убийств не дошло, даже побег не состоялся. Никаких ЧП, рутинный ужас.

Служба солдата Кирзача — это именно что средний, без экстрима, вариант армейских тягот и дедовщины. Может, кто и назвал бы его курортом, но только в порядке позы, преувеличения. Правда в том, что тут действительно служба — построенная на порядке, требующем для своего поддержания предельных, но не беспредельных усилий. Происходящее здесь часто колеблется на грани беспредела, но так и не переходит эту тонкую границу. Лишения и нагрузки тяжелейшие, но в рамках физиологической выносливости, увечья болезненные, но не фатальные для здоровья. Единственное, что не подлежит сбережению, — психический уклад, человеческая самость. Все давление распорядка и обычаев, измождение и унижение преимущественно направлено на слом личностных установок, на отказ от себя. В этом отношении армия последовательней, чем тюрьма. В заключении тебя наказывают, здесь — должны переделать. Система работает на это эффективно, ничего не скажешь. Притом личность с ее волевыми качествами не нивелируется, напротив — затачивается, принуждается к проявлению и приспособлению. Для волевых актов даже существует некоторый люфт общих требований. Терпением и стойкостью можно выиграть в мелочи и приобрести в авторитете (скажем, отказаться целовать швабру на неформальной «присяге»). Главное — представлять меру ответственности. Ведь за все (и за любую вольность) придется платить, регламент жесткий: «как в любом примитивном обществе» — замечает начитанный рассказчик.

В то же время, сама система уязвима, хотя это можно понять, лишь выйдя за ее пределы — приподнявшись или, наоборот, опустившись ниже дна. Можно наплевать на правила, точно просчитав последствия (шнурок способен избить дембеля, стоит только выбрать правильный момент). Можно пойти на крайность из отчаяния (хотя бы обозначить решимость на это) и спокойно отправиться дослуживать в другое место. Порядок стоит на негласной конвенции, на готовности терпеть, на стремлении вписаться.

Как раз посередине службы Кирзача происходит распад Советского Союза. Сочиняй автор беллетристику, смог бы нарисовать на этой теме потрясающие сюжеты, не хуже какой-нибудь «Гибели империи»: о внезапном крахе устоев, разрушении иерархии. О том, как молдаване, хохлы и прибалты отказываются подчиняться и устраивают маленькую национально-освободительную войну. На деле все происходит без эксцессов: призванные из ставших суверенными государств бегут по-тихому, переводятся или спокойно дожидаются дембеля. При всей своей кажущейся хрупкости, система устойчива, надежна, проверена самыми разными ситуациями. И она на сегодняшний день единственно возможна. Иначе, при нынешних материальном обеспечении, мотивации и обеспеченности кадрами, невозможно поддерживать ни дисциплину, ни работоспособность. «Посмотрите, у нас нет армии!» — ужасаются некоторые комментаторы «Кирзы» и садятся в лужу. Вот именно что есть, и только такая армия сейчас и возможна. В реальный бой у нас может идти только тот солдат, который боится своих «старых» больше, чем любого вероятного противника — это доказала и давняя Чечня, и недавняя, увы, Грузия. Солдат злой, привыкший к обыденности насилия и боли.

«Стал бы я стрелять в «свой народ»?

Ни я народу, ни он мне — не «свой».

Стал бы. Вообще — хочу стрелять. Не на стрельбище. Там обстановка не та — делаешь, что приказано. Выплеска, облегчения нет».

Такова на сегодняшний день «солдатская матрица», и другой не предвидится.

Написано в 2008 году.

Любой видимый город — это срединный мир, у него есть подземные корни и небесная крона. «Город над бездной» — очевидная, но трудная тема для беллетриста; в ней сложно обойтись без пафоса, шаманизма или кафкианщины. Ключ к её решению можно найти в повторяющихся снах, в которых подвалы жилых домов переходят в пещеры и катакомбы. Желательно также побывать в реальных городах, стоящих на пустоте. Смотреть в темноту, представляя её бездонность.

«Столовая гора» — почти исчерпывающее собрание связанных с подземной бездной мифологем. Можно только гадать, как и с чего родилось это чудо у писателя Андрея Хуснутдинова, ведь о настоящих подземельях этот алма-атинец, кажется, имеет самые смутные представления. Каким-то невероятным образом он смог написать архетипический роман-сон, в котором головоломная сложность сюжета компенсируется идеальной прозрачностью повествования. Чудовищно многослойный роман выглядит простой игрушкой, его восприятие не составляет труда; читаемый как забавный анекдот, он легко попадает в мозг и пускает там корни.

Роман выстроен на расхожей фабульной схеме «агент в странном городе» (братья Стругацкие пользовались ею в «Хищных вещах века»). Контрразведчик Аякс получает срочное поручение, выглядящее спешной попыткой спрятать его с глаз долой. Он должен занять вакансию представителя Службы в отдалённом городке, построенном вокруг заброшенной горной выработки. По приезде он обнаруживает, что его предшественник бесследно исчез, а в самом городе творится чёрт знает что.

Аякс — крупный мужчина, прошедший диверсионную подготовку и не расстающийся с кольтом сорок пятого калибра (на протяжении романного времени, он будет покупать новый пистолет не один раз). Постоянная готовность к бою придётся на тихом курорте Столовой Горы как нельзя кстати. Таинственные злоумышленники в плащах с капюшонами станут гибнуть от руки неукротимого Аякса поодиночке и пачками так охотно, что сначала читатель, а потом и сам герой ощутит некоторую усугубляющуюся неправильность. Здесь все ведут себя так, словно смерти не существует. На кладбище стоят кенотафы, пустые могилы, но в гробах под ними кто-то лежит. У явных покойников обнаруживаются живые двойники, да и в самом себе под конец Аякс не сможет оставаться уверенным: тот ли он, кем себя считает, живой или мёртвый?

Среди достоинств контрразведчика числится умение пользоваться парашютом, и этот навык пригодится тоже. Адреналинщики-джамперы сигают в бездонный рудничный провал, чтобы спланировать на полку, имеющую выход наружу. В какой-то момент и Аяксу придется прыгнуть в дыру с чужим парапланом за плечами, и приземлится он, немного не долетев до текущей в глубине сероводородной Леты. Похожее мы недавно видели в последнем фильме про Бонда, и, учитывая, что роман написан давно, придётся признать, что голливудцы каким-то образом украли у Хуснутдинова сюжет.

Слог романа безыскусен и библейски лапидарен. Какие-то события, сцены экшна, могут быть сведены к нескольким фразам — пришёл, увидел, победил. Беллетристику так не пишут, это язык прячущегося за литературой мифа (как в талмудических текстах Кафки). В то же время «Столовая Гора» начисто лишена визионерских интонаций. Это подчёркнуто, безукоризненно европейский роман, напоминающий «земные» вещи Станислава Лема («Расследование, «Насморк», «Рукопись, найденная в ванне»).

Архетипы пещеры укоренены на нижних слоях человеческой психики, это самый архаичный, глубинный символ, выступающий в мифологии в нескольких ипостасях. Во-первых, подземелье — это вместилище сокровищ, охраняемых змеем. Иногда сокровищем становится сам змей, которого Юнг считал образом потаённого личностного ядра. Сокровища можно как добывать, так и прятать, как брать, красть у змея, так и отдавать ему на хранение. Поэтому равноценны обе версии: что рудник до сих пор работает, поставляя золото, и что золотого месторождения никогда не было, а рудник — это гигантский депозитарий для золотого запаса. Поэтому в Столовой Горе идёт война между Чёрными рудокопами и хранительницами змеиного культа (это женский культ, потому что пещера — ещё и символ деторождения).

Родящее лоно есть второй архетип пещеры. Там происходит инициация, выходящий на свет получает второе рождение. Отсюда двойники, омолаживающиеся старухи, воскресения. Аякс, вернувшийся из недр, — уже не тот Аякс, что приехал в город. Но проникающий в пещеру мужчина ещё и оплодотворяет её. Нетрудно заметить, как реализуется мужская функция героя — похоже, что его затем и прислали в город, чтобы он разбрасывал своё семя (пусть даже в виде многослойных пуль, пробивающих любые стены). Отсюда и магия крови, за пролитие которой полагаются премиальные выплаты. Отсюда «случай крови», позволяющий наследовать чужое место. Дело в том, что все жители Столовой Горы — родственники. Это семья, рой, клубящийся вокруг гигантской матки.

Третий смыл подземелья — образ хаоса. Космос противостоит хаосу, по отношению к которому он вторичен. Как говорится в энциклопедической статье Топорова, «в пещере темно, т.е. безвидно, как в хаосе. Внутреннему пространству пещеры присущи бесструктурность, аморфность, спутанность». Греческое chaos происходит от корня cha-, отсюда chaino, chasco, «зеваю», «разеваю». Хаос — это зев, зияние, разверстое пространство. Пещера — это мировая дверь, её отверстие одновременно является и входом, и выходом. Не принадлежа космосу, пещера воплощает возможность любого становления. Это место, открытое в любую космическую точку пространства и времени. Когда Аякс видит себя на фотографии позапрошлого века, это нормально: пройдя пещеру, он мог оказаться где угодно.

Архив Столовой Горы не мог не сгореть. У этого места нет одной определённой истории — их много, каждый историк волен составить свою. Зияющее внутри горы подземелье — это не ад, не рай, не чистилище, а сакральный Центр Мира, святыня всех существующих конфессий. Почему у прошлого этого города нет единой общепринятой версии — это тот же вопрос, как и сосуществование множества богооткровенных религий при едином Боге.

Подземелье Столовой Горы — это храм из видения пророка Иезекиля Перевёрнутое дерево, связывающее миры. Путь в иные небеса, к началу и концу времён.

Андрей Хуснутдинов написал космологический роман. Не о Большом Взрыве и разбегающихся галактиках (кто знает, что за проектор рисует на нашем небе эти картинки), а о том знании устройства мира, что заложено у нас в подсознании. Правда, версий этого романа может быть бесконечное множество, каждый волен увидеть свою.

Очень хорошее начало романа. Поминая мастера дзен с горы Тодасё, главный герой выходит из тайги на заросшую просеку с оборванными проводами ЛЭП. Позади холодная ночёвка, но на ногах чистые и сухие портянки — высочайшее достижение цивилизации. «Кто бы ещё подвёз!» — безнадёжно мечтает герой, не выбиравшийся из лесу уже много-много лет. Вскоре его подхватывает попутный тягач, за рулём которого сидит липовый капитан и казак Светозар Денница (как дальше выяснится — неудачное исчадие ада и несостоявшийся антихрист). А чуть позже их обоих спасёт от гибели разговорчивый молчальник Илларион — друг медведиц и посланник небес, скрывшийся в скиту от армии. Напутствуемый бесом и ангелом, герой вскоре войдёт в город, где жизнь за прошедшее с начала его отшельничества время стала совсем другой, странной и пугающей…

Но сама история началась очень давно: не то с детства, в котором мальчик Рома познакомился с будущим вертолётчиком и магнатом Серёжей Паниным, не то с момента, когда профессору Роману Ильичу Мерлину предложили уволиться из университета (как историк, он пренебрегал генеральной линией Патриархии). Помимо увольнения на него ещё и дело завели — по подозрению в хищении колчаковского золотого запаса. «Через тебя под мою «Фортецию» копают, — объяснил строитель дирижаблей Панин. — Адвокат говорит — если бы обвинение было обоснованным — он бы повоевал. А если такой абсурд — значит дело решённое… Линять тебе надо, пока не поздно. Купишь домик в Ницце и живи тихонько. Там нынче полно таких гавриков…». «Ты меня равняешь с этими…», — взвился Мерлин. В общем, в результате он согласился на роль сторожа таёжной заимки. Магнат в тайне выстроил там настоящий высокотехнологичный бункер, в комфорте которого беженцу пришлось провести годы. Радио, телевидением и интернетом он не пользовался из принципа, а у налетающих временами гостей узнавать новости отказался. Только вот с какого-то времени друзья появляться на заимке перестали, и, прождав все мыслимые сроки, Мерлин стал выбираться к людям самостоятельно.

Коротко говоря, форменное «Возвращение»: середина двадцать первого века, сумерки. Роман из ряда «Апокалипсис завтра»: где и «Эвакуатор» с «ЖД» Быкова и «2017» Славниковой. Если брать научную фантастику (к которой «Райская машина» явным образом принадлежит, несмотря на декоративно-сказочные мотивы), то рядом стоят «Война за Асгард» Бенедиктова и «Ложная слепота» Уоттса. Население Земли в массовом порядке переправляется на небеса: в новое прекрасное место обитания, выстроенное добрыми инопланетными предками. Переброска туда требует огромных расходов энергии, поэтому точки эвакуации размещены всего в нескольких местах планеты, поблизости от мощных энергоузлов (один из них — неподалёку от Красноярска). Установлена строгая очерёдность отправления в рай, преимущество здесь имеют больные и бедные. Африканцы почти все уже там, израильтяне покаянно пропускают вперёд палестинцев, а россияне охотно расстаются со стариками. «Бей олдей, Россия — молодей!» — скандируют молодёжные активисты. «Все там будем!» — приветствуют друг друга на улицах обыватели.

С одной стороны, «сегодняшняя» линия выстроена как смешной нуар: приключения печального клоуна в городе грехов. Здесь триллер и детектив, пружинные тайны которого вскрываются беспокойными размышлениями героя по ходу прихотливо закрученного действия. С другой стороны, кажущие кому-то лишними флэшбеки написаны в жанре интеллигентских страданий — их упаднический лиризм регулярно перебивает пародийные экшн-сцены, помогая сохранить серьёзность и трагическую ноту. «Райская машина» — не столько антиутопия, сколько сатира на мир тотальной манипуляции, на общество идиотов и цивилизацию баранов. Рассказчик, со всем его профессорским высокомерием, не выглядит мизантропом, а в романе не слышно злорадства, но различима печаль. Симпатия альтер-эго Успенского не на стороне образованного класса, что либо участвует в мировой афере, либо, в лучшем случае, устранился от происходящего. Он — за тех, кто не желает идти в ногу, будь это еврей-книгочей или мелкий криминальный авторитет с городского дна. Символом сопротивления социуму скотов и погонщиков становится пролетарский район Павлодары, жители которого «делили своё время между вредными производствами, праздничными бесчинствами и тюремными заключениями». Быт обитателей хрущёвок описан Успенским с умилением какого-нибудь Миклухо-Маклая. Вроде бы эти «мрачные мужики в майках под пиджаками и в трениках с пузырями на коленях» и «их битые спутницы жизни в ярких мохеровых кофтах» должны воплощать то самое пресловутое «быдло» — объект манипуляции. Однако нет, после того, как класс-гегемон в одночасье разжаловали в голодранцы, а солью земли стали лощёные «минетжеры», в этом народе поселилось осторожное недоверие. Старшие слушают проповеди без почтения, но и без откровенного хамства; младшие же открыто кричат: «Нагибалово!» — и норовят дать в морду. Этот народ знает, что в рай его не пустят грехи.

Идея романа открытым текстом излагается в финальной встрече героя с бывшим отшельником Илларионом и капитаном Денницей. «Разобрались, кто враг?» — спрашивает ангел у Мерлина. «Это не наших рук дело! Это вы сами придумали! — отказывается от ответственности бес. — Во всех свиней вселяться никаких ресурсов не хватит! Земля пуста и безвидна — не наш метод. С кем тогда прикажете работать?». «Работничек нашёлся, — издевается Илларион. — Проморгал Судный день, пропил, проблядовал, на колеснице гордо проездил…». «А кто всё это устроил?». «Имя вам легион».

Атеист Михаил Успенский написал образцово христианский роман о свободе воли. «Фашизм — естественное состояние человечества», — любезно сообщает герою комиссар ООН. Оказывается, что возразить на это нечего. Рациональных аргументов нет, есть только такие эфемерные вещи как этика и эстетика. На вопросы: «Что я теперь должен делать? Связаться с подпольем? Развернуть агитацию? Пристрелить какого-нибудь мерзавца?» — тоже ответов не найти. Хотя за кадром там и происходит некое цирковое вмешательство сверхъестественных сил (Ракетный тягач! Медведи на мотоциклах!) реально остаётся только таёжный бункер, где можно кого-то спасти от конца света. А самому пойти на заклание, потому что искупления нет, а все твои «уже там».

Александра, торгующего в сентябре 1998 года на Измайловской барахолке коллекционными солдатиками, берёт в оборот некий барыга с грубыми охранниками. «Я тебя вычислил, — говорит он, — тебя ищет ФСБ и преступная группировка, поэтому вот предложение, от которого нельзя отказаться. Я знаю, ты можешь. Оправляйся в 3 июня 1943 года на Большой Каменный мост в Москве и выясни, кто убил дочь дипломата Уманского и сына наркома Шахурина».

Александр, некогда закончивший кагэбешную школу, без труда выясняет, что барыга блефует: за ним никого нет, охрана нанята на два часа за полторы тысячи долларов. За эту самодеятельность незадачливому любителю исторических тайн предстоит поплатиться скоро и жестоко. Но не всё в его научно-фантастическом предположении оказывается бредом. У Александра действительно есть возможность восстанавливать канувшую в прошлом правду. Имеются также некие деньги, которыми можно оплатить эту работу. Он снимает офис, нанимает небольшой штат оперативников и в течение семи лет ведёт расследование обстоятельств давней московской трагедии: охотится за стариками и архивами, подкупает частных и должностных лиц. Из забвения извлекаются люди, множество разных людей; они дают показания — оказывается, на это способны даже умершие. На стороне Александра с его коллегами — люди правды (так он называет всех работников органов: от генералов до постовых милиционеров). А предметом расследования становится жизнь железных людей, сталинских гвардейцев, готовых ради воплощения имперской воли, отказаться от всего своего, включая и правду.

Те страницы, что реконструируют в романе Терехова прошлое, исполнены ясно и традиционно, пусть даже способы реконструкции порой смахивают на сеанс спиритизма. Всё же, что творится в настоящем, подёрнуто туманом. Расследуемое время выстраивается в чёткую последовательность, время же самого расследования путается и скачет, годы подменяются месяцами и днями, обстоятельства дрожат, рассыпаются, и в итоге мы не можем быть уверены, что всё расследование вместе с причастными к нему и кажущимися живыми фигурами не происходит лишь в голове у главного героя. Тем более что голова его не очень здорова, она неизменно занята двумя вещами: страхом смертного одиночества и сексуальными фантомами. Эротизм для героя — грязен и неизбывен, однако неясно, происходят ли непрерывно представляемые им потные совокупления в реальности или наяву дело ограничивается лишь порносайтами и ожиданием ночных телепрограмм, где «раздеваются».

Мы можем счесть рассказчика аутистом, инвалидом умственного труда, всё состояние которого ограничивается чемоданом солдатиков, а гэбэшное прошлое и наёмную работу против тоталитарных сект принять за утешительные фантазии. Но его воображение слишком убедительно — даже если он не тот, за кого себя выдает, он может быть таким. Главное, что за него свидетельствует качество прозы: странной, неправильной, но поразительной настолько, что бросить чтение трудно. Там, где он говорит о себе и окружающем, виден болезненный, может быть, безумный дар. Однако там, где он восстанавливает прошлое, очевидно холодноватое здравомыслие, ясный взгляд препаратора. Единственная личностная интонация: едва заметное восхищение временем железных людей. Не людьми — людей герой Терехова не очень, он, может быть, мизантроп. Но времени отдаёт должное. Это время поглощает, забирает себе, прячет живые судьбы. И работа, которую герой взваливает на себя, состоит в том, чтобы этих живых отрыть, открыть и выпустить на волю.

Через роман проходит тёмная дуалистическая тема, авторская паранойя, теория заговора. Работа реконструкторов изображена как война. Себя и своих рассказчик полагает представителями таящейся силы, некоего ордена правды, что некогда был силён, но сегодня в подполье. «Ты знаешь наши возможности. Теперь они довольно ограничены, — говорит старший коллега Гольцман, когда узнаёт, что Александра «взяли в разработку». — Если мы найдём достаточно средств…». Сам Гольцман, старик, отставной генерал ГБ «с рабской безысходностью угловато вырезал, словно ножницами по металлу, очерки о героях партизанского движения…, удивительных людей, говоривших зимним утром с виселичной петлей на шее согнанным на площадь сельским жителям: «Наше дело все равно победит… Я не боюсь смерти». «Гольцман свидетельствовал о любви к Родине (Родину он не хотел забыть), силой не уступавшей смерти, и, надо признать, Родина своих не подводила… люди правды не ошибались: их дело действительно победило, дотошно и полностью». Победа их стоит на неотвратимости: «ничто не прерывало хлопотливое и вечное движение холодных рук, десятилетиями подбивающих итоги». Но кто-то идёт впереди, некие пособники смерти и забвения противодействуют неприметной праведной работе и рубят концы. «Они опять успели раньше…», — заключают оперативники, когда вместо очередного дряхлого свидетеля находят новопреставившегося.

Сам Александр может сопротивляться страху смерти только своей, смешанной с отвращением, эротоманией и раскопками прошлого. Он не оставляет похороненных, потому что надеется: кто-то и его не оставит. Ему, как и сталинским «железным людям», важно быть причастным к тому, что сильнее смерти. Тогда это была имперская сила партии. Теперь осталась только память и надежда на существование ускользающей правды.

Дело происходит летом 2008 года, когда безмятежная сытость все ещё расслабляет, но тень близких испытаний уже сгущается в атмосфере столицы. Почти никто не готов к переменам, кроме героя романа, который готов ко всему и всегда. Речь здесь, собственно, о нём, о его способе жить, а не о стране, задремавшей в дутой стабильности. Это не столько рассказ о времени, сколько роман-портрет.

При всей своей холерической резкости, Андрей Рубанов старомоден в письме. Он пишет крепко, добротно, и, восхищаясь лимоновской искренностью, умеет встроить личную откровенность, острые сцены и экспрессивные монологи в надежную конструкцию социального очерка. Его проза наследует традиции советской литературы: к ней близки повести «о замечательных людях» Даниила Гранина или «романы-апологии» из Светопольского цикла Руслана Киреева.

Рубанова интересно читать не только из-за захватывающей фактуры. У него незаурядный композиционный дар, он заостряет сюжет и нагнетает напряжение, любую фабулу превращая в подобие триллера. Обычное бытописание или почасовая фиксация делового дня может то зависать звенящим саспенсом, то накачиваться адреналином экшна. Все время чего-то чрезвычайного ждёшь, на окраине происходящего постоянно мерцают некие смутные и оттого еще более опасные угрозы, и в то, что перед нами всего лишь несколько дней обыкновенной жизни, трудно поверить. Так что название здесь отражает не только жизненную позицию героя, но и атмосферу романа.

«Готовься к войне» — это хроника нескольких дней из жизни Сергея Знаева, владельца маленького депозитного банка для близких клиентов. Он сберегает чужие деньги и иногда даёт в долг. У него репутация: репутация человека стопроцентно обязательного, но с заскоками.

Во-первых, Знаев живёт совсем не в том темпе, что остальные. Его жизнь стремительна и рациональна, он видит утекающие секунды, тупая медлительность окружающих бесит его до приступов тошноты.

Во-вторых, он придумал грандиозный и слегка безумный проект: сеть гипермаркетов, торгующих исключительно отечественными товарами первой экстремальной необходимости: консервы, топоры, сапоги и ватники. Эмблемой этой фоллаутной марки должна стать красная звезда, а названием, естественно: «Готовься к войне». Один из сквозных сюжетов хроники как раз и завязан на отводе огороженной уже московской земли под строительство первого гипермаркета. Прикормленный полумиллионом долларов чиновник проталкивает документы через мэрию с единственным условием: убрать возмутительное название. Но для Знаева в нём весь смысл предприятия, он несмотря ни на что устанавливает свой гигантский щит перед стройкой. «Готовься к войне!» — выхватывают прожекторы посреди московских улиц.

Главная история в этом романе, как и положено, любовная. Но очень странная. Знаев убеждает себя, что влюблен, и добивается намеченной женщины со всей своей стремительностью. Но удержать её не получится, потому что она не хочет делить с ним такую его жизнь. Дело в том, что Знаев не создан для мирного счастья. Он слишком много о себе понимает и слишком от мира требует. Для наслаждения жизнью создан его друг Жаров: крупный мужчина с благополучной семьёй и многими любовницами. Ему-то, похоже, возлюбленная Знаева и достанется. Да и денег у него побольше, и дела идут без всякого напряжения, сами собой. Потому что таким как он благоволит русская действительность.

Знаев с действительностью не в ладах, он с ней в натянутых, требовательных отношениях, переходящих в вооруженное противостояние. В детстве он собирался стать рок-музыкантом и стал — ценой многолетних предельных усилий. Научился играть, собрал аппаратуру и команду, но в какой-то момент упёрся в предел, понял, что большего ему Богом не дано. И тогда стал делать деньги, что оказалось относительно проще, но здесь возникает уже другой предел: чтобы всё стало хорошо, надо измениться, подстроиться, не барахтаться. Такие как Знаев — лишь дрова для русского бизнеса, а жар загребут другие, которые не умом и энергией обладают, а самым нужным даром, прозванным хитрожопостью: умением получить своё, не отрывая зада от насиженного места, именно этому месту благодаря.

Друг Жаров, хоть и в хороших отношениях с судьбой и миром, но, по крайней мере, не жлоб. На пару со Знаевым они изобрели способ экстремальной релаксации: охоту на жлобов по околомосковским трассам. Вместе с третьим другом они построили дорогущий аппарат на колёсах, внешне имитирующий обшарпанную «копейку» (карбоновый корпус на титановой раме и триста двадцать лошадей под капотом). Под вечер, где-нибудь на Третьем Кольце, они выбирают самую наглую из дорогих тачек и начинают её задирать. Рано или поздно машина останавливается, и, когда её быковатые пассажиры выбираются, чтобы наказать лохов, друзья отправляют их в больницу. Как и всё остальное в этой книге, такое развлечение закончится катастрофой, как и всё остальное — не фатальной. Знаев испытывает косность медленного мира на прочность. Гомеостатическое мироздание отвечает ему упреждающими ударами, до поры щадящими.

Кажется, что к финалу романа боец получает нокдаун. Испортил отношения чуть ни со всеми, друг разбился, девушка сбежала, в контору пришли с обыском. Но понятно, что никаким уроком это не станет. «С тех пор всё тянутся передо мной глухие кривые окольные тропы…» — говорил другой герой другого романа. У этого не так. «Небо было синее, облака — белые, автомобиль — чистый. Цели были ясны, дорога — ровна и обсажена полезными растениями. Одежда — удобна. Воздух — пригоден для дыхания. Что до людей — большинство из них, во всяком случае, не создавали помех. Кто сказал, что нельзя испытывать к людям великую благодарность, хотя бы за то, что они тебе не мешают?». После очередного обмена ударами, герой примерён с жизнью. Но перемирие, как мы знаем, не будет долгим.

На Пелевина подействовала новая волна кинокомиксов — все эти «Тёмные рыцари» и «Хранители», погружающие изначально плоских героев в пространство объёмных страстей. Супергерой граф Толстой в новом романе «Т» — не то чтоб полноценный Бэтмен, но некий Роршах навыворот, это точно. Только озабочен он не проблемами воздаяния, а метафизикой. Его занимает не «Что делать?» и «Кто виноват?», а «Где я?» и «Откуда?». Притом с внешней эффективностью у него всё в порядке: переносной арсенал с бомбами и метательными ножами, вплетённые в бороду кусочки булата, боевая система «незнас»…

Пелевин, собственно, всегда занимался чем-то подобным: выстраивал из броских смешных картинок загадочную конструкцию с пустотою внутри. В отличие от прочих беллетристов, более или менее натужно выдающих словесную пустоту за реальность, Пелевин гордо объявлял самую реальность текстом и Пустотой, имея на том неслабый успех. Он умёл, ухватившись за модную тему, вывернуть сущее наизнанку и довести читателя до края с видимой лёгкостью — именно на лёгкости его проза держалась. Ну кто бы стал в здравом уме читать его парадоксальные диалоги, будь они чуть позанудней и не перемежайся забавными комиксами?

Следующий шаг логичен: ещё легче, ещё пустотнее. Теперь Пелевин решил деконструировать собственно писательство. Он нагляднейшим образом, на пальцах, показывает, как собирается конструкция его романа. А потом ещё и уничтожает фигуру культового автора. Автор — фикция, потому что роман — не значки на бумаге, а то, что читатель выстраивает в своём уме.

Подводит он к этому, как водится, издалека. Сначала спасающемуся от наёмных убийц графу объясняют, что мир не сотворён. Творение происходит непрерывно, причём, ежесекундно в нём участвуют разные сущности. За каждый новый поступок или движение мысли отвечает уже другой языческий бог. А через некоторое время граф Т. узнаёт, что является литературным героем, которого пишет бригада литературных проходимцев. Один из них, по имени Г. Овнюк, отвечает за боевые сцены, другой — М. Бершидский — за эротику, третий прописывает сюжет, четвёртый вставляет философию, а общее руководство осуществляет редактор Ариэль Эдмундович Брахман (имя которого в выходных данных книги обведено траурной рамкой). У графа есть основания поверить: ведь он совершенно не помнит, куда и зачем направляется, а встречающие его невероятные приключения подчинены некой непостижимой, явно наспех придуманной логике. Потому перед ним теперь стоит, по меньшей мере, три задачи: уберечься от вооружённых преследователей, выяснить, что такое «Оптина Пустынь», которую ему велят отыскать, да ещё попытаться проявить своеволие, преодолеть диктат демонических кукловодов.

О том, что происходит в мире этих загадочных демиургов, граф Т. может узнавать единственно от Ариэля Эдмундовича, который научился вступать в контакт со своим персонажем с помощью каббалистического ритуала. Обстановка там сложная и меняющаяся. На создание бренда кающегося графа Т. уже истрачены кредиты, которые рассчитывали возместить из бюджета, но бюджет в связи с кризисом отрезан. Креативная группа меняет хозяина, присланные эффективные менеджеры и чеченские консультанты сначала пытаются раскрутить на финансирование церковь, а потом, получив отказ, решают изменить концепцию: мочить религиозный бизнес на фундаментальном уровне. А тут ещё вдруг редактора Брахмана резко увольняют с набитием морды, и он «со всеми наработками» уходит на создание компьютерного зомби-шутера «Петербург Достоевского». Так графу Т. приходится встретиться в рукопашной схватке с Фёдором Михайловичем, отменно владеющим топором. Правда, очень скоро Брахмана возвращают на прежнее место, и графу вновь предстоит искать Оптину Пустошь, теперь уже при помощи философа Соловьева, заключённого в Петропавловку на манер «железной маски».

Между тем, граф уже стал каждое происшествие воспринимать, как отражение случающихся у демиургов пертурбаций: «Ну и зачем я это сделал? Почему я опять безвольно рушусь… Стоп, стоп только без самобичевания. Не спать. Никто никуда не рушится. Просто кусок с захватом кареты дали не Овнюку, а Грише Пиворылову. Наверно, на Овнюка денег не хватило. Экономят, гады. Или воруют… Скорей всего, кстати, именно воруют. Получили небось от Пантелеймона аванс под Овнюка, распилили между собой, а десять процентов откинули негру Гоше. И вот по моим жилам растекается медленный яд… Они ведь давно по этой схеме пилят, сволочи, как я только раньше не понимал…».

Понятное дело, в какой-то момент герой оказывается в тупике, перед угрозой неминуемой смерти, и, не в силах понять, собираются ли его демиурги отсюда вытаскивать, должен попробовать взять над ними верх. А уже перед тем состоялся важный разговор в «Обществе друзей Соловьёва» (там и молодой Чапаев присутствовал). Оказывается, Соловьёв объяснял, что есть не мир, но Читатель, который этот мир создаёт, отсутствуя при этом в создаваемой реальности. И когда графу Т. в камере смертников приходит сам Соловьёв с отрубленной головой… В общем, в конце концов, графу удаётся самолично заявиться в мир Ариэля Брахмана. Рабочим инструментом редактора оказывается «машина Тьюринга», механически создающая текст на основе «таблицы соответствий».

– Вы не мой автор, — говорит редактору Т. — Вы герой, полагающий себя моим автором. Но у книги есть настоящий автор, и это я.

– Я это выкину при окончательной правке, — грозится Ариэль. — Вместе с матюками.

– Вряд ли успеете, — отвечает граф и выпускает кота…

Да, кот — отдельная история, тема кота следует через всю книгу, её и на форзаце можно увидеть.

В финале граф возвращается домой, а говорящая лошадь читает ему стихи:

– Как на закате времени Господь выходят Втроём,

Древний враг человечества выходит качать права…

– Неплохо, — говорит Т. — Особенно для лошади.

Да и весь роман, надо сказать, неплохой. Кто автор, правда, не совсем понятно. Но хоть, кто читатель, поймёте.

Чего ни хватишься, всё в романе «Недотёпа» на месте. Есть взведённый на первой странице пружинный сюжет: заезженный, но в оригинальном исполнении. История юноши-мстящего-за-родителей-восстанавливая-справедливость аранжирована необычного звучания инструментами и выглядит как новенькая. Тональность у неё небывалая — весёлая, летящая, светлая. Притом на месте и море разливанное шуточек, цитат и намеков, которые, грамотному читателю по большей части ясны, а не очень грамотному доставляют удовольствие сопричастности. Немаловажно, что при всей успенской самоценности, юморение лукьяненковское ничуть не натужно, не кажется оно рождённым в экстазах и муках, а напротив — похоже на вольный экспромт, пусть и записанный немедленно в специальную памятную книжицу. Но самое главное: в «Недотёпе» есть нечто такое, наличием чего придирчивый читатель отличает настоящую фантастику от ненастоящей, — философия, то есть смысл, ради которого затеян весь этот юмор и своевольное перепевание общеизвестных сюжетов. В «Недотёпе» рассказано о власти слов.

С первых страниц автор с героем наперебой состязаются в подборе литературных аналогий происходящему с ними. «Это как в рыцарском романе таком-то, — вспоминает герой, попадая в новую ситуацию. — На моём месте обычно делают вот что». «Если бы я писал фэнтези, — рассуждает самолично выбравшийся в свой текст автор, — я должен бы был поступить так-то и так-то». Однако выбирает другой путь, отчего история начинает жить по-своему. Совместная рефлексия героя и автора не рушит стереотипы, но делает их осмысленными. Сказка заявляет о свободе от рока, она сначала оборачивается вариативным квестом с возможностью выбора, а потом превращается в вольное творчество, в игру с миром. Оказывается, что главное — выбрать слова.

Когда история, начавшаяся честными приключениями, приобретает магическое измерение, чувствуешь некоторое раздраженье: ведь магия — авторские поддавки. Но смирившись с условиями игры, видишь то, что стоит за ними. Герой победил в драке, потому что невзначай наколдовал себе умение драться. Посмотрим однако с другой стороны: получается, что он победил словом. Далеко не сразу осознаёт герой мощь своих слов. Но и в жизни всё происходит именно так, хотя это понимает даже не всякий взрослый: всё решают слова. Причём затёртые общеупотребительные слова не работают. Действенно лишь свежее решение, новоё ёмкое выражение, ловкоё, кстати пришедшееся словцо.

Действие романа происходит поздней осенью 1981 года. Автору тогда было тринадцать лет. Это важно. Он написал книгу о своём детстве, в которой всё — правда. Он специально отмечает в послесловии: было немного теплее, взял на себя смелость понизить температуру… Остальное оставил как было. Действительно — происходящее в романе по-настоящему реально, в нём трудно усомниться, даже если один из персонажей рождён двести лет назад и вынужден пить кровь из-за редкой болезни. Дело в том, что Линдквист ни в коей мере не сказочник. Напрасно его на обложке сравнивают с Баркером и Гейманом. Это не он выдерживает сравнение с ними, а они — не выдерживают. Увиденную Линдквистом жуть блочных спальных районов понимает разве что наш Михаил Елизаров, но ему ещё учиться и учиться.

«Впусти меня», кажется, дебютная книга автора, но в ней видно владение ремеслом, недоступное большинству отечественных писателей. Линдквист умеет сложить фактуру, сюжет и язык единственно возможным образом, так что получается монолит, неразъёмный цельный артефакт. Это не сразу можно оценить, какое-то время не понимаешь, зачем столько второстепенных, вялых, лишних персонажей. Однако история едина, и без этих фигур в ней не обойтись, причём у каждого наступит звёздный час, когда он выйдет на главную, приковывающую внимание роль. Персонажи Линдквиста не приберегаемые до времени игровые фишки, а равноправные участники действия, они не функциональны, их судьба при перенесении на неё фокуса авторского внимания делается более важной, чем всё прочее.

«Впусти меня» — роман про шведских маргиналов. Алкоголики и тунеядцы, котофилы и педофилы, клептоманы и токсикоманы. Все они — добрые люди, способные на преданность в любви и дружбе, трогательно помогающие друг другу. Порой способны на порывы самоотверженности, и даже могут ради помощи ближнему кого-нибудь дальнего искалечить или убить.

Дворовая история. Почти все персонажи романа живут поблизости и знают друг друга. Равновесие их тусклого мирка нарушают пришельцы. Незаметная парочка, по-тихому снявшая пустующую квартиру, чтобы спрятаться и пересидеть, рушит в итоги судьбы и отнимает жизни многих местных обитателей. И только один получает недолговечное подобие счастья.

Тринадцатилетний Оскар — воплощение всего стыдного, что бывает в неуютном детстве. Робкий, неуклюжий, страдающий от физических дефектов, частью выдуманных, и унижений, которым его подвергают одноклассники. Каждый день он сталкивается к кучей болезненных и нерешаемых проблем, каждый раз терпит поражение, но продолжает на что-то надеяться. Ему есть что отстаивать, он не столь слаб и глуп, просто не хватает внешнего толчка, не на что и не на кого опереться. Знакомство со странной девочкой в тёмном вечернем дворе становится для него поводом сломать опостылевший порядок вещей. С ним вдруг происходит долгожданное изменение, он находит силу, упорство, и остаётся верен, даже когда уже понимает, что его новый друг совсем не девочка.

В романе довольно много непристойной лексики и грязных сцен, но при всём том там почти совсем нет эротики. «Впусти меня» — чистейший роман про подростков, не уступающий целомудрием повестям Гайдара или Крапивина. Избавившийся от одиночества Оскар и встретившее привязанность бесполое создание Эли не раз спят вместе голыми, но в их отношениях нет ничего сексуального. У них чистая любовь и незамутнённая дружба, единственная замешанная в отношениях между ними физиологическая жидкость — это кровь. Но так ведь и у большинства советских подростковых писателей не обходилось без крови?

Нашедшие друг друга гонимые существа делят мир на своих и чужих, что очень понятно, хотя до времени их войны не совпадают. Эли убивает в силу необходимости, без гнева и азарта, Оскар никого пока не убил, но способен на ненависть. Их интересы совпадут, симбиоз окажется спасительным, любовь и дружба получат оправдание логикой выживания.

Каждая история детства представляет собой более или менее жестокую драму социализации. У некоторых такие драмы затягиваются на всю жизнь, но в любом случае это истории поражения. Линдквист показал, что альтернативное решение может быть дано исключительно в жанре хоррора. Он, конечно, не первый, ведь примерно то же самое делал отец Ганнибала Лектора Томас Харрис. Но его доктора-людоеда не назвать неудачником, на своей социопатии тот сумел сделать карьеру: прекрасно адаптировался к соседству людей и жил в своё удовольствие. Герои Линдквиста хоть и не потерпели поражения, но обречены. Они дети, которые никогда не повзрослеют и не найдут ни капли тепла. Их высокая трагедия страшнее богооставленности человечества: они не знали рая и спасение им не светит.

Кристофер Сноу по прозвищу Снеговик все двадцать восемь лет своей жизни подвержен смертельной опасности. Из-за генетических особенностей его кожа не может выносить солнечный и даже электрический свет — несколько минут на свету чреваты скоротечным раком. Он вынужден жить и заниматься любимым сёрфингом по ночам, а всё остальное время проводить за закрытыми ставнями, при свечах. Он знаменит в своём маленьком городке Мунлайт-бей (расположенном по соседству с закрытой военной базой, где до недавнего времени размещались секретные лаборатории!) не только благодаря редкой болезни и странному образу жизни — он написал получившую известность книгу. Несколько лет назад погибла в автокатастрофе его мать (она была учёным-генетиком и работала на военных!). Роман начинается с того, что однажды вечером Кристофер узнаёт о смерти в больнице своего тяжело больного отца.

В больничном морге герой столкнётся с некой странностью, услышит не предназначенный для чужих ушей разговор. За ним будут охотиться. Потом предупредят, что от молчания зависят жизни дорогих ему людей. Но Крис продолжит перемещения по городу, пока не выяснит (примерно к полуночи), что в заговоре участвует немалая часть населения, в том числе те, кого он считал друзьями. И заговор связан с его погибшей матерью. Оказывается, уже давно в городке и окрестностях происходят невероятные и часто ужасные вещи. Но предавать их огласке не стоит — в этом заинтересованы все.

На уже сказанном можно строить догадки, и многие будут верными. Однако роман ничего бы не стоил, если бы его ценность ограничивалась сюжетом. Главное как раз в том, что можно раскрывать без оглядки: главное — как это сделано.

Роман разбит на несколько частей, каждой соответствует своя локация, новый персонаж, с которым встречается и говорит (или слушает его) герой и новый шаг в продвижении к тайне. Важнейший трюк Кунца заключается в том, что, держа читателя в напряжении, он умеет быть очень неторопливым. Читатель же не испытывает от того ни малейшего неудовольствия. Пространные беседы, движущиеся по спирали, по сжимающемуся кругу, отходя от главного и вновь приближаясь. Обрастающие деталями, бесконечно раскладывающиеся на отдельные акты и нескончаемо длящиеся минуты экшна. Подробнейшим образом препарируемые внутренние состояния героя… Короче говоря, это практически Пруст — только снабжённый пружиной, политый острым соусом и нашпигованный тайнами. Есть подозрение, что при такой тщательной проработке можно впарить читателю, любую сколь угодно фантастическую ересь. Но роман ещё и довольно правдоподобен. Даже в той финальной сцене, где трём вооружённым друзьям и одной собаке приходится обороняться от штурмующего дом отряда кровожадных макак.

Первая книга «мунлайтбейского» цикла заканчивается локальной победой героев, которым удалось спасти свои жизни, объединившись в команду. Но апокалипсис, стартовавший на заброшенной военной базе и угрожающий изменить всё живое, продолжается. Действие второй книги происходит месяц спустя. Происходящие превращения зашли ещё дальше, но вместе с тем ситуация стабилизировалась. Те, кому положено, где-то там, вне нашего поля зрения, предпринимают невидимые усилия по сдерживанию катастрофы, а задача странной, ставшей заложником ситуации и тоже превращённой, городской полиции состоит только в том, чтобы не допускать утечки информации и сдерживать несанкционированную активность таких людей, как Крис Сноу с друзьями. Но случилось нечто, после чего герой не может оставаться в бездействии. Неизвестный похитил малолетнего сына его бывшей невесты, и следы ведут в сторону базы. Вдвоём с псом-братом Орсоном они бросаются выручать ребёнка. Снова перед нами две ночи, наполненные опасностями и загадками, касающимися основ мироздания.

В первой части дилогии сюжетом двигало желание прояснить ситуацию, теперь на кону, по большому счёту, лишь жизни: своя, друзей, родного пса, чужих детей. Уже ясно, что тайны секретных лабораторий неисчерпаемы и в них лучше не углубляться — целее будешь рассудком и телом. Но спасти своих теперь можно лишь разгадав главный секрет, в сравнении с которым генетические чудеса кажутся детскими играми. Научная фантастика «Живущего в ночи» ограничивалась скромными допущениями о возможностях вторгающегося в ДНК ретровируса. В «Скованном ночью» герои сталкиваются с манипуляциями временем — именно этот проект скрывался за логотипом «Загадочный поезд», нанесённым на подобранной Крисом бейсболке. Из дыр во времени могут выбраться существа пострашнее гнусных макак. Можно сказать, что автор эксплуатирует завоёванное в первой книге доверие, однако его подход к выстраиванию повествования остался прежним. Добиваясь от читателя полной эмпатии по отношению к герою, Кунц заставляет воспринимать любые чудеса как нечто само собой разумеющееся. Если что-то и вызовет в нас чувство протеста — эта та лёгкость, с которой Крис ретируется с базы домой после первой неудачной ночи: оставив там без помощи потерявшегося пса и мальчика. Ясно, что приближается рассвет и остаться тут смерти подобно, но провести целый день в бездействии, ничего не зная о судьбе малых сих, — невыносимо. Впрочем, Крис знает, что делает, и после заката он вернётся с такой командой, которой должны сдаться не только монстры, но и само время. По следу пса Орсона пойдёт кошка Мангоджерри, а прикрывать её, кроме Саши и Бобби, станут два громилы с «узи» и помповыми ружьями: негр-переводчик со звериного и любитель бальных танцев-байкер-диджей Доги Сассман. Приключения, что доведётся им пережить сильно напоминают похождения команды стрелка Роланда в апокалипсических Пустошах. И всё кончится хорошо. Вообще, удивительно добрая трилогия — редкое исключение для подобного триллера.

Писатель Илья Кочергин — ещё один новый русский реалист, не столько сочиняющий художественную прозу, сколько делающий её из событий и впечатлений собственной жизни. В отличие от товарищей своих — Сенчина или Прилепина, он не отдаёт герою своего имени, ограничиваясь деталями биографии. Пусть с его героем происходит почти то же самое, что и с автором, но зовут его всегда иначе. В этой отдельности, в заметном зазоре между собой и прозой, проявляется, кажется, свойственная Кочергину дистанция между ним самим и миром, в котором он живёт, который описывает. Она видна и в интонациях рассказчика. Если Захар Прилепин берёт жизнелюбивым обаянием и свежестью чувств, а Роман Сенчин надевает скучную маску угрюмца, то Кочергин предстает наблюдателем, что участвует в жизни-эксперименте и в онлайновом режиме старается свои текучие отношения с этим непрерывным опытом зафиксировать. Выводы формулировать будем потом, сейчас главное увидеть и сохранить, не потерять ценных подробностей, удержать материю жизни и запомнить свою на неё реакцию.

Разница с товарищами у него и в том ещё, что они, согласно собственной легенде, из глубин к писательству пробирались. Из сибирской и русской глуши, от дремучего, пьяного, кровавого опыта — к читателям, признанию и приёмам у Президента. А Илья Кочергин наоборот: из сталинской высотки, из семьи с традициями, с факультета востоковедения — и в глубь, на Алтай, гонять тувинских браконьеров, стрелять маралов, тропить снег подбитыми камусом лыжами. Как исследователь-доброволец, прививающий своей невеликой судьбе хтонь российских просторов.

Поиск настоящей жизни и своего места в нём (как бы плакатно это ни звучало) — вот главная пока что кочергинская тема. Сравним опять же: Прилепин резвится и откусывает от бытия сколько сможет, Сенчин мрачно ухает из угла общежитской кухни, а Кочергин бредёт незнамо куда, неуверенно, но с любопытством по сторонам озираясь. Он в этой стране пока кажется чужаком, но очень хочет освоиться. «Пока» — ключевое слово. От Ильи Кочергина все чего-то ждут, какого-то откровения что-ли, но он медлит покамест.

Книга представляет собой триптих. Крайние повести стыкуются как дилогия с одним героем, биография в двух частях с прологом и эпилогом. А срединная, заглавная повесть выглядит контрапунктом, альтернативой, иной авторской ипостасью. «Я, внук твой» — история молодого писателя, нашедшего свою нишу и живущего самопозиционированием: рассказами о своём творчестве, приглашениями за рубеж, обещаниями нового романа, который никак не пишется. Роман Сенчин обыгрывал эту тему в повести «Вперёд и вверх на севших батарейках»: раз я писатель, мне надо писать, а о чём собственно? Приглашённый в Бельгию герой Кочергина решил сделать роман о своём деде, старом большевике и сталинском чиновнике, подписавшем в тридцатые немало расстрельных списков. Проклятое семейное наследие — тема удачно коньюнктурная, интересная европейскому читателю, на которого герой преимущественно ориентируется. Ирония в том, что живёт писатель как раз за счёт оставшейся от деда и сдаваемой в наём большой московской квартиры. В заграничном пансионате ему, разумеется, ничего написать не удастся. Он много пьёт, заводит роман с бельгийской девушкой и под занавес выслушивает признание в любви от оказавшегося геем модного фотографа. Тот, между прочим, не упустил случая понасмешничать: дескать, дед содержит тебя во всех смыслах — и материально и духовно. К тому же герой Кочергина встречает соотечественника, настоящего землепроходца, уехавшего из России без образования и копейки, но овладевшего за несколько лет тремя языками, многими женщинами и состоянием. Этот витальный русский авантюрист даёт писателю дельный совет: не надо сейчас писать о конфликте поколений, надо о примирении, тогда и успех будет. Самое забавное здесь, что герой, этот вялый позер, выжимающий жалкие дивиденты из статуса «русского писателя», сталкивается исключительно с состоявшимися людьми, прекрасно знающими своё место в мире. Он чувствует себя самозванцем, не понимает, что все они в нём находят, почему он удостаивается их симпатий. А они любят этого чужого в чужой стране — за что?

Открывающая книгу повесть «Помощник китайца» вся выглядит калейдоскопом воспоминаний, но имеет крепкий сюжетный стержень — похождения молодого человека в Москве начала 90-х. Мало того, что юный герой не может определиться, чего ему надо от жизни (переводится из одного вуза в другой, женится на первой попавшейся девушке, она его бросает, он бросает вообще всё), так ещё и время смутное, неопределившееся, с иллюзиями и фантастическими способами существования. Интересна перекличка с «Журавлями и карликами», скорее всего случайная: герой примеряет на себя самые разные роли, авантюрничает, стремится в землю своей мечты — в Монголию. При этом учиться ему приходится на китаеведа, а попадает он, в конце концов, в Горный Алтай. Но у Юзефовича герои немолодые, им приходится ломать себя, а здесь всё в первый раз, на первом дыхании.

Герой, перепробовавший и работу с китайскими бизнесменами, и уличный маркетинг, и чуть не ставший квартирным аферистом, бежит в итоге в Алтайский заповедник, но это не эскапизм. Среди гор, тайги и пьяных алтайцев он находит настоящее — твёрдое жизненное дно, на которое не падают, наоборот: на него всегда можно встать (вместо того, чтобы барахтаться попусту), от него можно оттолкнуться. Первая повесть заканчивается так, будто герой способен в этой грубой и по-своему красивой жизни остаться: жениться на майминской девчонке и и до скончания века общаться с лошадьми и такими же как он сам странными мужиками . Однако так было бы слишком просто и потому неправильно. Настоящий дом — это то, что ищут всю жизнь. Если уж взялся к нему идти, так невозможно остановиться.

Последняя повесть книги, «Дорога домой», чуть не вся рассказывает о том, как герой пробивается к своему нынешнему «дому». Буквально: через снега, тайгу, реки, озёра, пешком, на машинах, поездах, попутках. То к маме, в Москву, то обратно, в горы; то в контору заповедника за зарплатой, то назад на кордон, к друзьям и собранию сочинений Карлоса Кастанеды. В последней главе-эпилоге мы находим повзрослевшего героя остепенившимся. Живёт он, конечно, в Москве, сотрудничает с журналами, жена беременна. Однако прежний бес всё подначивает, склоняет к бродяжничеству. Всё ещё кажется, что главное — впереди.

Отдельно стоит сказать, как Кочергин написал про Южную Сибирь и про здешних людей. География у него намеренно искажённая, названия выдуманные: вместо Турачака — Турачибит, Артыбаш — Аирташ, Яйлю — Карлу, Акташ — Караташ. Но всё узнаётся как родное, попадает в точку. При всей отстраненности кочергинской писательской манеры, взгляд на вещи у него не туристский, не поверхностный. У него получается видеть изнутри, а не снаружи. Наш человек.

Книга Александра Кабакова написана подчёркнуто старомодно, без постмодернизма, в виде старинного дневника, сбережённого антикварной бабушкой. Однако её актуальности нельзя не заметить. Книга рассказывает о судьбе немолодого финансиста в грозную эпоху устрашающих перемен. Используя нехарактерную для триллера речевую манеру, роман проецирует известный сюжет «манагер в опасности» на отечественную историю, заставляя его повернуться неожиданными гранями.

Герой-рассказчик, зафиксировавший в дневнике эпизоды своей жизни с декабря шестнадцатого по июль семнадцатого года, — обременён, спутан по рукам и ногам многими вещами: обязанностями банковского топ-менеджера, большим загородным домом с прислугой, беспомощной, меланхоличной женой, нуждающейся любовницей. Притом с любовницей давно не до страсти, связывают только слова и воспоминания, невылезающую из спальни жену доводится видеть лишь мельком, да и привыкшим к благодетелю кухарке с дворником пойти некуда, если что. Хорошо хоть сын самостоятелен — живёт себе в Америке и не доставляет хлопот. Герою «Беглеца» уже ничто не приносит радости, он живёт долгом перед близкими и товарищами по правлению банка. Не имеет свободного времени, ездит в офис поездом, в ресторанах сидит по необходимости. Вроде бы состоятельный человек, и дела банка идут неплохо, несмотря на войну и набирающую обороты смуту. Но денег лишних нет, хватает только на растущие обыденные расходы, да и то всё чаще приходится тревожить сбережения. Жизнь не вчера дала трещину, а личный кризис усугубляется общественным: газеты и окрестные события вызывают глухую тоску. Банкир спасается алкоголем, начиная с утра, рюмка за рюмкой, пьёт не пьянея и без ударной дозы не может заснуть. Понимание гибельности этой привычки и невозможность в силу давящих обстоятельств от неё отказаться мучают также, как страх перед возможным невыполнением обязательств. Дела обстоят всё хуже и хуже, мысли о завтрашнем дне пугают. Вот как жилось среднеимущему классу на исходе царизма!

Впрочем, герой отчасти понимает, что его тревога — состояние внутреннее, что можно жить проще. «Интересно, как же другие живут? — удивляется он. — Или они не чувствуют того, что я чувствую…». «Публика на поверхностный взгляд ничем не озабочена. На Тверской среди бела дня у электрического театра хвост желающих не меньше, чем у булочной Филиппова. Древние-то были правы относительно хлеба и зрелищ. Только я опасаюсь, что одними лишь тенями на простыне народ в своей охоте зрелищ не ограничится, а устроит себе такие развлечения, что хлеб и вовсе пропадёт — и мы все вместе с тем». Тревога даже идёт ему на пользу, встряхивает так, что герой начинает выздоравливать. «Одно есть странное улучшение в моей жизни — меньше пьянства. Вот что значит страх! Поначалу был обратный результата, каждую минуту хотелось приложиться, чтобы страх унять, а теперь уже и этого не хочется, потому что если выпьешь, то вместо страха жизни нападает страх смерти, как будто с каждой рюмкой отнимается от жизни минута, час, а то и день». В общем, чем круче взлетает градус окружающего безумия, тем бодрей себя чувствует этот придавленный тоской манагер. После февраля семнадцатого он понимает, что сползание в хаос не остановится, что надо отправлять близких в безопасное место и о себе позаботиться. Собственно, главная проблема в деньгах. Средства, которыми он может распоряжаться, стремительно обесцениваются, а основной капитал лежит вместе с долями других членов правления в банковском подвале, и нет никакой возможности вывезти его за границу. Но есть ещё препятствия в виде понятий о чести и патриотизма. Рассказчик — консерватор, человек со своими представлениями о порядочности, бросить Родину для него немногим лучше, чем предать товарищей или родных. Но после одного незначительного происшествия он начинает смотреть на эти вещи чуть иначе.

Ранней весной герой берёт несколько дней отпуска и, гуляя по окрестным лесам, находит в овраге избушку, а в ней — дезертира. «Разве бежать с фронта хорошо? — спрашивает его герой, не опуская револьвера. — Так ведь германец сюда придёт». «Пусть приходит, — твёрдо говорит дезертир. — Россия никуда не подевается, где стоит, там и будет стоять. Ничего ей не сделается, никуда её не денешь Россию. А Керенскова с этим… с Гучко… пусть». «Боже, ведь он прав!» — вдруг поражается герой. И спустя какое-то время пускается на авантюру.

Конечно, по увлекательности дневниковым «бу-бу-бу» Кабакова далеко до нефритовых чёток и алмазных колесниц Акунина. Но сюжет есть сюжет, он играет сам, записки топ-менеджера и несчастного семьянина неизбежно превращаются в триллер, а угрюмый обыватель становится соучастником грабежа и мстителем за порушенный покой. Правда, систематические записки заканчиваются на середине лета семнадцатого и остаётся только посетовать, что автор оборвал повествование на самом интересном месте, когда трансформация героя подошла к перелому. О том, что с ним сталось дальше мы частично узнаем лишь из послесловия, где приводятся оставшиеся на обложке тетради пометки сохранившей её женщины (любовницы автора дневника). Они датированы августом следующего года, и заполни Кабаков эту лакуну, мы имели бы дело с романом на порядок значительнее. Впрочем, и из получившегося пунктира можно сделать интересные выводы.

Автор «Беглеца», как поведал в одной из своих книг его коллега М.И. Веллер, страдает интеллигентской страстью к оружию. Сколь бы ни были худосочны и рафинированы герои Кабакова, он не упустит случая сунуть им в руки что-нибудь стреляющее. Вот и нынешний пожилой неврастеник, никак, кажется, не подходящий на роль мачо-интеллектуала, всё же сгодился для перевернувшего историю выстрела. Другой вопрос, куда этот выстрел нас привёл. Если о том задуматься, поймёшь нечаянный мессидж большой части кабаковских книг. Интересно, что наилучшим образом его сформулировал именно тот, в кого стрелял герой «Беглеца». Благими намерениями интеллигенции вымощена дорога туда, где мы сейчас живём. Это не ад, но тоже достаточно неприятное место.

«Цифровой» — вторая часть «еретического» проекта М. и С. Дяченко «Метаморфозы», в котором некие духи в человеческом облике искушают молодых людей могуществом, подрывая основы христианского миропонимания. «Да, в начале было Слово, — соглашались они в первой книге «Vita Nostra», — Но оно только сначала было у Бога. Теперь ты сам можешь овладеть им, чтобы творить миры». «Вам обещано воскрешение в ином теле под новыми небесами, — говорят они в «Цифровом». — Пожалуйста, но позвольте мы вас для этого оцифруем».

«Цифровой», в сравнении с «Vita Nostra», куда традиционней, вписанней в «фантастический» формат. Там не значится на каждой странице: «Вот шедевр подростковой литературы». Роман подбирается к читателю без видимой амбициозности, по-свойски, чтобы обмануть сложившиеся ожидания и напоследок, под занавес, хорошо оглоушить. Одно дело тихая девочка, попавшая в тиски необъяснимо страшных обстоятельств и вынужденная расти через саму себя под смертельной угрозой. Другое — избалованный пацан, с основаниями мнящий себя игровым гением и великим манипулятором. Это, вообще говоря, предельно пошлый сюжет — когда к юноше, превзошедшему компьютерные премудрости, приходит некто в развевающейся мантии и изрекает: «Ты рождён для великих дел! Я дам тебе силу, власть, деньги!». (И девок в придачу!). Конечно, Дяченко от этой пошлости отрабатывают задним ходом во всю мощь своего таланта. Со вкусом и пониманием уместности у них порядок, заезженный сюжет сверкает новыми чистыми гранями, и всё такое. Однако схема просчитывается, и умный читатель заранее прикидывает варианты, которых не может быть много. Тут как в составленном ехидным Лемом «карманном компьютере фанатов научной фантастики» — надо только выбирать «да» или «нет». Наставник окажется пришельцем, это к бабке не ходи. Но он может быть «злым», «добрым», «безразличным». Его цель «поработить людей», «спасти Землю», «преследовать свой никому непонятный интерес». Пионер Петя (Арсен Снегов) «всех победит и восторжествует», «спасёт мир и геройски погибнет», «станет Богом». И, разумеется, авторам все эти ожидания умных читателей прекрасно известны. Они играют так, что осуществиться может любой вариант. Они выдают правду порциями, каждое новое откровение меняет картину, но в конце концов начинает казаться, что никакой правды не существует в принципе. Дяченко умеют показать, что всё устроено очень сложно, — это важный урок романа, «Vita Nostra», честное слово, казалась яснее и проще, чем построенный на тривиальном, казалось бы, ходе «Цифровой».

В какой-то момент читатель понимает, что перед ним такая новая «Матрица». Та, старая, из наших дней выглядит прямолинейной как рельса; манипулирование оцифрованной псевдореальностью — это общее неинтересное место. Существует ли где-нибудь реальность настоящая? — вот настоящий основной вопрос философии, и разбираться с ним в подростковом романе есть затея большого риска. Но Дяченок, конечно, не устройство мира заботит. Под их лупой не интеллектуальные терзания героя, а нравственные. Однако того, что они успевают сказать, хватает. Говорит, собственно, наставник, он же пришелец, то есть тот, кто правду может выдать только в силу случайности, вместе с порцией лжи, но правды как таковой вообще нет, хотят того авторы или нет, но у нас именно такое впечатление складывается.

«Человечество, — заявляет существо (терминал, через который с людьми разговаривает некий разум), — это большая информационная машина. Тот, кто однажды запустил эту машину, отлучился куда-то, я не знаю, кто это был и куда подевался… И люди остались, как щенки в темноте. Сидят и ждут, когда придёт хозяин». Слова эти выдают технологически продвинутого чёрта с головой, с рогами. Однако мальчик, не знакомый с ОПК (основами православной культуры), того просто не понимает. Даже если душеспасительный предмет ОПК и ввели в школьную программу описываемого времени, школу он всё равно не посещает, прогуливает, потому что «и так умный». «Я тебе не верю, — в панике начал Арсен, — ты морочишь мне голову, придумал бы что-нибудь покруче…». Вот всё, что он способен, на бесовские насмешки ответить. А ведь понимание ситуации здесь — всего лишь вопрос терминологии. «Я не вирус, я просто пользователь. В какой-то степени даже программер», — объясняет чёрт, и врать ему тут нет никакого смысла. Благопристойная терминология успокаивает. А ведь только представить, К ЧЕМУ она прилагается, — и разверзнется бездна.

Правды не добиться, чёрт его знает — может, существо действительно явилось из другого мира. «Я уйду, а человечество останется, — утешает оно героя, — и через десяток-другой лет все станет как раньше. Пока не появится очередной бедолага… Что-то мне кажется, я не первый, кто эту машинку использовал по назначению. И не последний». Однако, если тварь и уйдёт, то урожай наловленных душ при ней останется — оцифрованный, запертый в надёжных (по сравнению с мясным телом) носителях. «Это рай, идеальная форма существования, они получили всё, чего хотели с избытком».

Хотя Дяченок справедливо числят специалистами по этическим коллизиям, в романе и кроме этих коллизий содержится очень и очень много всего. Там описан мир, приближающийся к сингулярности, мир беззащитный, неустойчивый. Показано отсутствие опоры — намеренно или нет (может, авторы действительно не знают о существовании таких опор?). Но самый, возможно, важный посыл романа содержится во встающем там в полный рост вопросе о свободе. Свобода — это сила и власть. Кто имеет всё — ничего не хочет. Свобода — в игре. Эти положения рассматриваются и выбрасываются к чёрту. Свобода в том, чтобы смочь отказаться — вот что остаётся в итоге. А иначе тебе прямой путь в машину. Будешь там крутиться и считываться.

Давно уж понятно, что три книги Бушкова про Антиквара — это один роман. Его части представляют собой три относительно законченных акта, но сквозная интрига, заявленная в самом начале, худо-бедно развивается из книги в книгу, чтобы прийти в последней части к кульминации и развязке. В результате вышел большой, объёмный, изобилующий тайнами и приключениями авантюрный роман, каких уже почти не бывает. С интригой, поворотами, а главное — с героем.

Все эти расхожие благодарности рецензентов автору за то, что тот позволил заглянуть в скрытый от глаз мир торговли антиквариатом, возможно, не многого стоят. Не отнять: Бушков умеет произвести впечатление знатока. Однако в тех эпизодах, где рецензент кое-как ориентируется (касающихся, например, археологии или речных водолазных работ), создаётся впечатление, что автор водит его за нос. Умея избежать прямых ляпов, Бушков просто замалчивает некоторые важные моменты, что не свидетельствует в пользу его компетенции и придаёт происходящему на страницах явственный налёт фантастического. Возможно, столь же литературно условен и изображённый в романе мир полуподпольного бизнеса. Но, честное слово! — на качества романа это ничуть не влияет. Я уверен, что и эксперты, досконально разбирающиеся в проблематике, прочтут книгу с не меньшим удовольствием, чем мы, дилетанты. Ибо всякий профессионал не дурак про себя приврать, и любой клюквенный трэш о своей специальности он проглатывает залпом, радостно пригогатывая.

Главное здесь, повторяю, — герой.

Бушков за свою беллетристическую карьеру создал впечатляющую галерею достойных подражания образов. Лидирует в ней, безусловно, Кирилл Мазур, воплощённый актёром Машковым в известной пародийной комедии, хоть и весьма достойной, но мало имеющей общего с духом литературного оригинала. Тем не менее, авторы фильма уловили и передали главное: каперанг Мазур за несколько посвящённых ему книжек выкристаллизовался у Бушкова в натурального былинного героя, про которого пора уже анекдоты сочинять. Совсем не то живой антиквар Смолин (во второй книге, правда, выясняется, что паспорт у него на фамилию Гринберг, а в третьей они вместе со столь же липовым иудеем адвокатом Гольдманом составят натуральную еврейскую мафию).

Василий Яковлевич Смолин — мужчина, число достоинств которого, по выражению критика Данилкина, стремится к бесконечности. Правда, вместо специальных школ и военных училищ, в которых обучали премудростям жизни ранешних персонажей Бушкова, за плечами Смолина стоят три судимости и две отсидки. Конечно, есть мнение, что для владельца татуировки «один на льдине» он чересчур интеллигентен, а «уркаганские» разговоры, которые Смолин ведёт со своим мажордомом и бывшим сокамерником Глыбой, в передаче Бушкова зачастую смешны, но в рельефной, осязаемой колоритности герою отказать нельзя. Он не владеет профессиональными приёмами рукопашного боя и не сделает, кажется, ни единого выстрела (у него, вообще, как ни странно, нет привычки убивать или калечить людей, даже плохих), однако в острых ситуациях, грозящих смертью, оказывается регулярно. Дело в том, что, в отличие от Кирилла Мазура, представляющего собой микс Крепкого орешка и Терминатора (и Человека-амфибии, да), Василий Смолин — реинкарнация Индианы Джонса. Разумеется, он самоучка, не окончивший университетов, у него нет очков и студентов, его невозможно представить за кафедрой. Хотя он совсем не молод, у него и биография покуда пожиже (пока издатели не поставили персонажа на поток и не произвели тучу приквелов, в которых Антиквар встречается с Хрущёвым и ликвидирует Чернобыльскую катастрофу). Да и вместо кнута он обходится тростью со спрятанным в ней клинком (он фехтует, у Бушкова слабость ко всему мушкетёрскому). Но страсть его жизни — исторические артефакты, и никакая авантюра не заинтересует его без загадки, ведь адреналин у Смолина вырабатывается исключительно в атмосфере тайн.

Хотя третья часть называется «Сокровище антиквара», главное сокровище уже было обретено в конце предыдущей книги. Семь яиц Фаберже для последней императорской пасхи — эта баснословная добыча укрыто в дальнем тайнике и в ближайшее время на свет не появится. Продать её за настоящие миллионы, как здраво объясняет Смолин подруге, с налёта нельзя. В провинции таких покупателей нет, а в столице и, тем более, за границей — своя мафия, кинут, не успеешь глазом моргнуть. (Подобные выкладки, кстати, лучше всего способствуют реалистическому имиджу текста, ведь кто не задумывался, созерцая в кино хэппи-энд кладоискательской эпопеи: и что они теперь с этим делать будут?) Остаётся «броневик с золотом», на который Смолин со своей шайкой начал выходит ещё в первой книге. Но вокруг броневика уже ничего не накрутишь, да и золота там всего двенадцать кило, на четверых подельников это — тьфу! Саквояж с золотишком они поднимут со дна буднично, без шума и пыли. Остаётся главная интрига — нехорошее копошение вокруг шантарских антикваров и особнячка, занятого фехтовальным клубом «Рапира». И вдруг окажется, что под «сокровищем» Антиквара не миллионы и редкие ценности надо понимать, а, как ни пафосно сие звучит, дружбу и честь. Ибо третью часть романа следовало назвать на индийский манер «Месть и закон», и напоминает она более всего не сценарии Лукаса, а детские книжки Владислава Крапивина («Мальчик со шпагой», да, можно было третью часть и «Дядька со шпагой» назвать).

«Сокровище антиквара» рассказывает о том, как Василий Смолин отомстил за смерть своего старшего друга Шевалье и отстоял от нападок рейдеров здание его клуба для трудных подростков. Ну и заодно — спас сообщество шантарских антикваров от позорного подчинения злоумышленной столично-чиновничьей мафии. Сделал он это быстро, точно, красиво и практически в одиночку. Поскольку, хоть и есть за Смолиным спаянная команда-банда подельников-единомышленников, но привлекать их он не счёл возможным и нужным. Ведь хоть и замешаны тут общие интересы, но дело-то, как ни крути, всё же личное.

Трудно сомневаться, что, когда десятилетия спустя будет собираться «золотая» серия русских приключенческих романов, «Антиквар» Александра Бушкова займет в ней своё законное место — рядом с «Охотой на пиранью» и «На то и волки».

Фандорин попался

Это таки случилось. Перебрав все возможные направления, Акунин написал, наконец, «иронический» детектив. И примечательно, что, благодаря умению вести рассказ с разных точек зрения, ирония удалась в обоих её ипостасях — и в наиболее распространённом женском изводе, и в суровом мужском, тяготеющем к нуару. Как истинный герой чёрного детектива, Фандорин стал в романе «мальчиком для битья» — слава богу, преимущественно морального. А ведь возраст почтенный, и начинается книга с похвалы умению достойно стареть.

Главная насмешка в том, что на шестом десятке лет Эраст Петрович стал считать себя «гармоническим человеком», достигшем первой ступеньки мудрости. «Стареть» значит «созревать», — решил он, — становиться сильнее, мудрее, совершеннее. Пятидесятилетие встретил занятиями водолазанием, на дне морском (подъём затонувших сокровищ позволил ощутить себя финансово независимым). К пятидесяти одному изучил испанский язык и освоил джигитовку, к пятидесяти двум — превзошёл итальянский и фехтование, потом — философию и мотоциклет, затем — химию и жонглирование, гипноз и канатоходство. А в пятьдесят пять все качественные достижения пошли насмарку. Фандорин второй раз в жизни влюбился.

Уже в самом начале жестокий автор делает героя если не смешным, то самую малость жалким. Идёт одиннадцатый год, в Киеве стреляют в Столыпина, дело важнейшее, и Эраст Петрович, не сомневаясь в скором своём привлечении к расследованию, уже готовит план действий. Потому позвонившую ему взволнованную женщину он принимает за жену раненого премьер-министра. Но — конфуз! — это всего лишь вдова Антона Павловича Чехова Ольга Книппер. И вместо Киева сбитый с толку сыщик вынужден отправиться в театр, чтобы заниматься какими-то очевидными пустяками. Между тем этой осенью исполняется тридцать пять лет со дня страшной гибели его первой и единственной возлюбленной, отчего попавшаяся афиша «Бедной Лизы» заставляет болезненно содрогнуться. Но и актрису, которой попросили помочь, также зовут Элизой, и внешность её потрясает Эраста.

«Он узнал этот голос! Думал, что забыл, а, оказывается, помнил все эти годы! И фигура, походка, поворот головы — всё было в точности такое же! Лицо… Нет, лицо было другое. Но выражение глаз, но доверчивая улыбка, но ожидание счастья и открытость судьбе! Как можно было столь достоверно, столь безжалостно всё это воспроизвести!». О ужас! Гармоничный человек со стальными интеллектом и нервами соскальзывает в пропасть мелодрамы!

Акунин усугубляет трагикомизм ситуации ещё и взглядом со стороны героини. Мы видим Фандорина глазами недалёкой актрисы с насквозь искусственными эмоциями и машинально рассчитанным на эффект поведением. Как он пал!

Конечно, он борется, и то, как герой противостоит своим слабостям, наблюдать интересней всего. Позволив себе признать, что душевное равновесие нарушено, он трезво решает вернуть его самым простым способом: завоевав женщину — и для воплощения этого элементарного решения тут же составляет простой и действенный план. Промашки не может быть, и план вроде бы приводит к успеху, но нет — победа вдруг ускользает по совершенно непонятной блестящему аналитику причине. На самом деле всё элементарно, он просто не понимает женских мотивов, но относит неудачу на свой счёт и полагает, что правильным будет смириться. Однако остаётся ещё несколько дел. Во-первых, довести до конца проект с постановкой написанной им пьесы (это была часть ненужного уже плана, но отступать поздно). И на почве банальной театральной ревности Эраст Петрович ссорится с единственным другом — Масой (опять-таки не в силах раскусить истинные причины его поведения). А во-вторых, надо закончить расследование, раскрыть тайну загадочных театральных происшествий и смертей. Но и тут следует ошибка за ошибкой.

Потеряв трезвую голову в чужой, обманной, наркотической атмосфере театра, Фандорин с радостью хватается за появившуюся наконец, как ему показалось, реальную нить в виде околотеатральной мафии и азартно мотает её на локоть, пока от кормящейся московским шоу-бизнесом оргпреступности камня на камне не остаётся. Ух, на какую полную катушку он использует возможность стать прежним стальным героем и делать то, что умеет, — вычислять, преследовать, ловить, уничтожать — только клочки летят, а враги бегут в ужасе на другую сторону планеты. Но всё тщетно! Ложный ход. Искать всё же надо под фонарём, где светлее.

Секрет-то на самом деле совсем не мудрён, и большая часть читателей разгадает его куда раньше героя. И за это, в том числе, тоже можно на автора обидеться. Роман вообще построен так, что всю дорогу мы знаем куда больше Фандорина, отчего смотреть на его пустые метания по-настоящему больно. Но именно такова акунинская задумка, и он вовсе не издевается над любимым творением, а даёт нам возможность оценить его гибкость и стойкость. К победительному, несгибаемому и неуязвимому Фандорину мы привыкли. Теперь стоит посмотреть, как он справляется с унижениями, — это гораздо более дорогой урок. Вновь появившееся умение ошибаться говорит о приходе второй молодости, о способности к обновлению, парадоксально возникшей с годами. Автор и сам уж вплотную приблизился к возрасту своего героя. К тому же самые проницательные рецензенты утверждают, что этим романом он избывает собственные театральные неудачи. Но если это подпитка живой кровью лишила героя всегдашней уверенности, то такое несовершенство намного ценнее былого глянца.

Как бы то ни было, прежнего Фандорина нам теперь не видать. Если Акунин не поторопится его избранницу убить (а это уже будет дурной анекдот), жить ему отныне придётся семейной жизнью. Другое дело, что семейная жизнь с актрисой есть приключение порискованнее всех прежних.

«Нечисти» — это второй из романов питерского фантаста О`Санчеса (Александра Чеснокова). Написанный в начале двухтысячных, он был для сорокапятилетнего автора не то чтобы пробой пера, но поиском стиля. О`Санчес сделал главными героями двух молодых людей, вчерашних подростков, и попробовал посмотреть на мир их глазами, заговорить их языком — а это гибельное предприятие, в нем адски трудно не сфальшивить. Та же беда, например, с прославленным «писателем про детей» Крапивиным, которого человеку со слухом и чувством реальности нельзя читать не морщась. Несуразную органичность подростка, дикую спонтанность юности почти невозможно представить и передать взрослому человеку, мир которого во многих отношениях куда проще. И когда О`Санчес пытается «снизойти» до уровня своих молодых героев, то в результате просто принимает неестественно инфантильный тон. Впрочем, стилистические претензии отходят на третий план, стоит лишь подчиниться полету авторской фантазии. Видно, что сочинялись «Нечисти» вдохновенно, с бухты-барахты, свободной импровизацией. Фабула задана — и понеслось, куда вывезет.

Внешне мир романа неотличим от нашего — Санкт-Петербург, эпоха новорусского капитализма. Но Бог отсюда куда-то ушел вместе с церковью, а север России кишит нежитью и чародеями, живущими по принципам анархо-синдикализма. Сатана где-то есть, но его армия редеет, подчиняться князю тьмы желающих мало — не за то боролись. Чтобы восстановить власть над миром, дьяволу надо срочно зачинать темного мессию, но первую же подходящую кандидатку в невесты, изловленную на темной питерской улице, отбивают вольные колдуны и прячут в Псковской области. Не растерявшись, Сатана находит себе другую, а та первая, спасенная от сатанистов, рожает от главного деревенского колдуна мальчика, который должен будет Антихриста победить. Прошли годы, и вот уже двум питерским недорослям объявляют их предназначение: один должен подчинить себе мир, другой — не допустить этого. У одного в слугах гигантский паук и ворон-убийца, у другого — монструозный пес и змея Аленка. Потеряв родителей, они движутся навстречу друг другу и скоро сойдутся в последней схватке.

Не сказать что сюжет продуман и сбалансирован, эта непропорциональная и шаткая конструкция состоит из отдельных, нанизанных на пунктирный квест локаций. Дискуссии о том, чье магическое кун-фу сильнее, перемежаются боевыми аттракционами: то антихрист Денис бьется с нежитью в заброшенном доме, то волшебная собака анти-антихриста Лехи схватывается в подземелье с трехголовой крысой. Большая сцена в питерском ночном клубе — с наркотическим трипом и портретами завсегдатаев. Лирическая линия: девушка, семью которой сожрала ведьма, влюбляется в своего освободителя Дениса. Но счастью не суждено быть долгим — Леха с убийственным жезлом крысиного короля уже на подходе. Кульминация обидно слита: схватка, ради которой все затевалось, происходит, наконец, за три страницы до конца книги и занимает пару абзацев. Мораль вполне ясная: дурацкие условности, придуманные предыдущими поколениями, мешают нам жить. Только молодые красивые парни получили по куче денег и могущества, только жизнь наладилась, как невесть зачем приходится друг друга мочить. Хорошо хоть один жив остался.

«Когда мир вокруг перестает меня удовлетворять (что, в общем, почти перманентно), — признается Тамара Воронина, — я придумываю другой и ухожу в него. Я не сочиняю свои фэнтези, я живу в них». Это рискованное признание для автора романа о компьютерной игре: ведь деловая репутация человека, путающего игру с жизнью, может быть поставлена под сомнение (шутка). Репутация допускающего спойлеры рецензента тоже немногого стоит, но в данном случае извиняет то обстоятельство, что толстый намек на главный ход книги дан уже в предисловии Геннадия Прашкевича. Герои романа — два друга наемника, один из которых эльф — в какой-то момент понимают, что они персонажи игры, которые ведут воплотившиеся рядом с ними боги (заурядные геймеры из нашего мира). Идея не блещет оригинальностью, но тут уж успех предприятия зависит от способа ее воплощения.

Поначалу (первую сотню страниц, по крайней мере) автор ставит на густое телесное наполнение выдуманного мира. Монотонным языком очевидца она тщательно перечисляет лишения и мучения героев, оказавшихся в качестве военнопленных сначала в тюрьме, а потом, случайно избежав казни, — на каторге. Тут и безобразная пища, и невозможность помыться, и сосед, регулярно портящий воздух… Герои трогательно заботятся друг о друге, и автор спешит отвести от них всякие подозрения: это всего лишь крепкая мужская дружба. Автор наслышана о нравах мест заключения и в похвальном стремлении оживить выдумку не может пройти мимо: «Отсутствие женщин заменялось присутствием мужчин, принуждаемых к женским функциям; как правило, это были молоденькие и симпатичные мальчики; старший барака возмечтал было приспособить для этих целей и синеглазого Марта, и красавца Ли, и подпевалы его помочь хотели, да не вышло, лучше уж лишний раз плетей получить, чем зад свой подставлять извращенцам. Дрались Ли и Март отчаянно, насмерть, и едва только старший понял, что именно насмерть, то сразу и отступился».

На вкус рецензента, такое отчаянное стремление к правдивости вполне симпатично, хоть и совсем не этого мы ждем от женской прозы. Старательная фиксация «правдоподобных» деталей без всяких попыток писать образами раздражает, конечно, но куда меньше, чем любовь автора к неуместным словечкам (что, в общем, почти перманентно). «Зафигачить стрелой в спину», — это еще ладно, сойдет. Но когда солдаты-наемники используют в разговорах между собой выражения «это шок», «если абстрагироваться», «гениталии» и даже «сенсорные галлюцинации» — из арсенала филологинь с пединститута — делается смешно. Ведь такой лексикой даже разработчики компьютерных игр не пользуются, ей богу!

Если же не вязаться к словам, фразам и абзацам, которыми роман написан, претензий, в общем, и нет. Миленький квест, яркий калейдоскоп из фэнтезийных стекляшек. И герои — красавцы атлетического сложения. Один, правда, с острыми ушами и без волос на теле (даже в паху ничего нет, представляете?), но зато с утонченными манерами, эльф все-таки!

Роман Виктора Точинова состоит из очевидных штампов, которые автор разжевывает грамотно, добросовестно и скучно. Существовавшая еще в советские времена секретная лаборатория КГБ сохранила после смуты 91-го и череды реформ свою формальную принадлежность к госбезопасности, но перешла на хозрасчет. То есть, погоны остались, а ответственности никакой. Никто в ФСБ про лабораторию не вспоминает и не знает, чем она занимается. А занимаются там изучением ликантропии, проще говоря, проблемой вервольфа в средней полосе. Не для того уже даже, чтобы вывести породу неуязвимых солдат или оружие массового поражения, а ради медицинских открытий: регенерация тканей и все такое. Зарубежные партнеры уже заинтересованы промежуточными результатами и готовы платить авансы. Чисто бизнес, но с силовой поддержкой.

И трудится в той лаборатории незаметная лаборантка, которую угрозами выжил из старой квартиры некий бизнесмен, задумавший прикупить коммуналку. А лаборантка решила отомстить. Сперла с работы ампулу с опасным веществом и засунула ее в водяной нанос на загородном участке обидчика. А там была секретная сыворотка, от которой бизнесмен покрылся шерстью, отрастил клыки, загрыз приемного сына и убежал в леса. И вот две трети книги служба безопасности секретной лаборатории безуспешно осуществляет разные меры по ликвидации вурдалака, а тот регулярно растерзывает скотину и изредка людей. Еще к охоте подключается старичок, ветеран военно-морской разведки, у которого оборотень корову съел.

Сюжет как сюжет, из него можно и веселую, лихую дичь состряпать, и суровый мужской экшн, и задумчивый психологический триллер. Автор вроде бы серьезно настроен — он в первых строках предупреждает, что еще не определился с названием: глагол это или существительное? Если существительное, то получается трэш. А если глагол, то моралистическая драма — о том, что нравственное падение представителей науки и силовых структур еще хуже, чем физическое оборотничество. Но ключевое слово в авторском предуведомлении: «не определился». Потому что действительно ни рыба, ни мясо получается, ни триллер, ни боевик. Какие-то бесконечные разборки сотрудников этой самой лаборатории, никому не интересные их проблемы… Стопроцентно предсказуемое развитие сюжета… Да еще написано все это гладким языком литературного приложения к журналу «Человек и закон». Единственный живой момент отношение к сюжету имеет косвенное. Там старичок-ветеран, отчаявшись убить зубастую тварь из ружья, наставил на нее медвежьих капканов. Затея абсурдная (неужто вурдалак железо не учует?), но в условиях населенной местности обещающая немало развлечений. К счастью для старичка, первый попавшийся в капкан был не законопослушный гражданин, а скрывающийся с места преступления поджигатель, который и позвать на помощь боялся (не то сидеть бы ветерану на старости лет в тюрьме). Так вот многодневная агония этого бедолаги описана красочно, в лучших традициях хоррора. Остальные моменты похуже удались.

Короче говоря, главная проблема двух третей книги в отсутствии сюжетной пружины — никак не заинтересовывают эти неспешные поиски, да и посочувствовать совершенно некому (отсутствие сочувствия вообще беда малобюджетного хоррора). Не спешит нас развлекать автор, не радует свежей выдумкой. Но вот в последней трети романа ситуация меняется.

В последней части автор, наконец, выводит героя — тоже шаблонного, но беспроигрышного. Это бывший милицейский оперативник с парализованной рукой, такая смесь крутого детектива и скорохвата Таманцева. Этот сыщик Граев начинает расследовать исчезновение наглотавшегося сыворотки бизнесмена по просьбе его жены и мало-помалу вытаскивает на свет божий все нюансы. К тому времени, как он выходит на сцену, главная проблема уже решена — неугомонный старичок оборотня таки упокоил. Но Точинов разворачивает детектив на заглядение: хоть нам уже почти все известно, а следить все равно увлекательно. Собственно, к финалу сыщик Граев почти всем участникам истории воздает по заслугам и расставляет все точки над «i», только что лабораторию сжечь не успевает. Впрочем, хоть бы и сжег, ничего бы не изменилось. Потому что в насосе еще оставались остатки сыворотки, и вторая книга уже неизбежна.

Сириус навсегда!

Вообще это дилогия: «Отраженные» вышли на год раньше «Истинной руны». Но можно начинать и со второй части. Свидетельствую, что мир книги легко вовлекает даже неподготовленного. Предваряющее роман донесение сириусянского резидента настолько грамотно вводит читателя в курс дела, что вопросов по ходу дальнейшего чтения почти не возникает. Хотя есть повод поспрашивать: ведь мы сразу оказываемся в гуще сюжетных линий, уже развернувшихся в разных мирах не самой простой вселенной. Здешняя космология — вещь особенная, необходимая, но недостаточная. Важнее разобраться с героями, ведь они нам не успевают представиться. Впрочем, взявшись за первую книгу, видишь тот же эффект моментального погружения в котел, кипящий черт знает чем. В «Отраженных» даже потруднее приходится: там не предусмотрено никакого пролога.

Строго говоря, оба романа Игоря Пронина — это политический детектив. Прямо-таки натуральный Юлиан Семенов (легко можно было бы позаимствовать у советского корифея и названия: «Экспансия», например, или «Приказано выжить»). Перед нами разворачиваются события, должные изменить мировой расклад сил, глобальную политическую ситуацию (в конце выяснится, что даже само устройство мира). В этом клубке событий, в противоборстве самых разных интересов влиятельных сторон оказываются замешаны и случайные персонажи, и самостоятельно действующие фигуры, герои-одиночки, оказывающиеся у ключевых точек происходящего в нужное время. Сплетаются и расплетаются хитроумные планы, стратегии и тактики, силовые операции и тайные интриги. Ведется несколько сложных партий, но есть и те, кто способен смахнуть игральные доски и объявить новые правила. Важно, что действующие персонажи не условны, не безлики: это колоритные, моментально узнаваемые личности — даже те из них, что вовсе не люди. А людей там, собственно, не так уж и много: пара молодых людей, да девица. Зато есть почти люди — бродники, умеющие прыгать с одного плана реальности на другой; бывшие люди — хозы, научившиеся отражаться на следующий, более высокий план и за счет этого обретающие на низшем плане магические способности; нелюди — разнообразная нечисть и нежить, окопавшаяся на одном из планов, но научившаяся пробивать колодцы и на соседние. Есть, наконец, сириусяне и сирусянские биорги. Живет, представляете, такой Николай — обремененный семьей сорокадвухлетний обыватель — и вдруг узнает, благодаря включившейся программе, что на самом деле он — биомеханический солдат, собранный двадцать лет назад на заводе, и теперь должен идти умирать во славу Сириусянского Императора. А сам Сириус оказывается замечательным местом, которое и не звезда и не планета, а опять же черт знает что. Это, выражаясь кратко, — единственная истинная реальность, и тот факт, что она выглядит идиотской, очень даже закономерен, ведь все настоящее — глупо, а потому — Сириус навсегда!

«Отраженные» и «Истинная руна» романы довольно смешные, но не повернется язык назвать их «юмористическими». Тут нет никакого фантастического натужного шуткования. Смешно только потому, что такой здесь забавный мир открывается. Хихикая, понимаешь: забавным может показаться любое мироустройство, если приглядеться. А с другой стороны глянуть, так оно же и трагическим выглядит. Юмор и трагичность — это такие онтологические категории, имманентные.

Поразительно, что при всей абсурдности происходящего в этих книгах оно кажется правдоподобным. Это тоже семеновская школа: персонажи разговаривают как живые люди, профессионалы общаются как профессионалы, люди с улицы — как люди с улицы. Поведение каждого мотивировано, будь он хоть летающий пес, хоть ставшая вампиром пенсионерка, хоть тоскующий по пиву программист. Не сказать, чтобы автор стремился к психологизму, персонажи очерчены поверхностно, но вот сюжетная органика замечательная, это мало кому дается. Короче говоря, можно эту дилогию выставлять как эталонный образец жанра, тем более, что сам жанр в одной солидной библиографии знаете как обозначен? — «научная фэнтези».

«Русский космос» вызывает искушение идентифицировать его сразу по двум направлениям. Во-первых, как либеральный и антиклерикальный русофобский памфлет. Изображенные там туповатые русские солдаты, с Именем Божьим наводящие мировой порядок от парижских блинных до калифорнийских холмов, не вдохновят и самого замшелого патриота. Тем более что новый символ вселенской веры в виде креста, звезды и полумесяца выглядит откровенно издевательским, а бытовая нищета народа-богоносца прямо отсылает к сорокинскому «Сахарному Кремлю». Если закрыть глаза на глумление авторов над святым, такая антиутопия выглядит даже и неглупо: в ее основании явно зарыта некая чрезвычайно вонючая собака, до которой болезненно хочется докопаться. Правда, самая интересная, интригующая часть антиутопии — отпуск главного героя, встреча с семьей и паломничество к святым местам — может не понравиться тем, кто проглотил предваряющую ее затяжную битву за Голливуд. Напротив, читатель, заинтересовавшийся устройством этого мира, может в раздражении пролистывать «боевик», из которого роман состоит на две трети. Тем, кто пришел посмотреть на рубилово в космическом пространстве, особых объяснений его причины не нужно. А жаждущим объяснений проще обогнуть эту груду лязгающего в вакууме железа и заглянуть в конец (и разочароваться, потому что никаких ясных ответов не будет).

Второй типологический аналог для «Русского космоса» — антитоталитарный роман воспитания, нечто вроде «Парня из преисподней» или «Эквилибриума». Карманная фига верхувенского «Звездного десанта» была в свое время благополучно проигнорирована зрительским большинством. Но здесь отрешиться от негативного отношения авторов к происходящему вряд ли возможно. Очевидно, что главный герой и его товарищи — типичные «хорошие парни, оболваненные пропагандой», и что они (пусть и не все) просто обязаны осознать неправильность своего поведения и перейти на сторону условного добра. Однако и тут ожидания не оправдываются: никакой эволюции на страницах романа не происходит, и даже самый шустрый и независимо мыслящий персонаж (товарищ главного героя) не успевает придти ни к каким определенным выводам.

Дело, в общем, всего лишь в том, что нам представлена только экспозиция, завязка, назвать «Русский космос» целым романом и даже не анонсировать продолжения — слишком самонадеянно для авторов и издателей. Роман обрывается на самом значимом эпизоде, и по последним словам можно только догадываться о его замысле. Когда катапультированные в пустоту бойцы чудом добираются до «Небесной Каабы» (орбитальной святыни, новой всемирной религии) и, пробравшись через технический шлюз, заглядывают одним глазком внутрь, наступает прозрение, в свете которого совсем иначе видится все ранее услышанное — все эти темные легенды о мировой катастрофе и строительстве новой вавилонской башни. В романе есть сразу несколько аллюзий на романы Кларка, но напоминание о «Конце детства» приходит только под занавес. Реализация просвечивающего теперь сквозь туманный пролог грандиозного проекта может стать событием, но в способности авторов справиться с ней на должном уровне данный текст дает повод усомниться. В нем не чувствуется избытка сил, похоже, что уже написанное далось с немалым трудом и дальше будет только хуже. Но если авторы найдут силы сделать вторую часть сильнее и гуще, может получиться настоящее. Инопланетные черти Кларка вовсе не выглядели злом в свете охватывающей тогда мир «нью-эйджевской» веры. Но теперь другое дело: «русские», придуманные гражданином Украины Новаком и подданным Германии Ночкиным, должны осознать, что отдались чертям, и либо победить их, либо спасти мир от самих себя.

«Vita Nostra» — отличная вещь, высокопрофессиональный образец жанра, и, может быть, самое замечательное именно то, что ни на что большее он не претендует. Развлекать и поучать — эти главные задачи данной разновидности сочинительства роман решает с блеском. А всякое там «заставляет задуматься» — есть свойство любого нетривиального высказывания.

Прежде всего (чем роман цепляет с начала и не выпускает до конца), «Vita Nostra» есть крепкая беллетристика, апеллирующая к личному опыту читателя. Замечательно последовательное, внятное, живое повествование. Там каждая ситуация находит отклик, узнается, будит отложенное в памяти. Это роман о том, как уходит детство и наступает пугающая неизвестность, как мучительно подчиняться не тобой определенным незнакомым правилам, как неожиданно меняется мера твоей ответственности. Коллизия обострена тем, что главный герой — девушка, которую жизнь не подготовила к существующему в ней насилию, которой и армейский призыв не грозит. Это роман об инициации (т.е. о символической смерти и новом рождении), которую в той или иной форме пришлось пережить каждому взрослому. Иногда это короткий период или даже единичное событие, чаще — не самые легкие годы. В романе обычные ситуации доведены до крайности фантастическим сюжетом. Здесь не взрослых делают из детей, не специалистов из профанов, здесь преодолевают «слишком человеческое» ради надчеловеческого. При желании в сюжете романа можно найти такие инфернальные смыслы, такую оккультную ересь и демонизм, что ревнители христианства тут же забудут несчастную сказку про Гарри. Удивительно, что в романе Дяченок еще не увидели сюжета об Антихристе — там это на поверхности, там такое есть, что Пулман с «Темными началами» идет к белым медведям сосать лапу. Но все это копание вглубь — полнейшая чепуха. Дяченко вообще не озабочены метафизикой, используя элементарный нью-энджевый антураж и риторику (я в этой области никуда кроме Кастанеды не заглядывал, но смею думать, что и не стоит). Зато они, как многие письменники-фантасты, придают своему ремеслу статус мистерии. Всю жизнь создавая миры словами, поневоле будешь воспринимать жизнь как текст, а окружающих как части речи. И конечно, в какой-то момент почувствуешь себя способным породить идеальный мир. Но в романе все эти лингво-космологические заморочки нужны единственно для создания необходимой фантастике тайны. Это не главное.

Главное — предмет поучения и момент чуда — состоит в детальном раскрытии процесса (говоря языком методички) овладения знаниями и навыками. То есть, в самой теме трудной, напряженной и дико интересной, если вникнуть, учебы. Подобное есть, скажем, в забытом романе Гранина «Иду на грозу», где герой отчаянно погружается в дебри математической физики, остро понимая свою беспомощность, но видя перед собой пример сверхлюдей, для которых эта материя — семечки. Тут ведь что теоретическая физика с ее математическим аппаратом, что тарабарщина истинной речи с дикими мысленными упражнениями — мне лично без разницы, последнее даже понятнее. Но вот сам этот пафос овладения невозможным — вещь универсальная и ценная. «Vita Nostra» (при условии правильных идеологических комментариев) может служить редкой книгой-подпоркой, советчиком и помощником для юношества, встав в один ряд с произведениями Куваева, Анчарова и других советских писателей, учивших не деньги заколачивать, а красивое дело делать.

«Закон фронтира» («Молодые и сильные выживут») — не самая складная книга, при том что Дивов вообще не отличается выстроенностью: слишком много у него разговоров, за ними часто не до сюжета. Но в «Лучшем экипаже», написанном годом раньше, драматургия покрепче, да и «Выбраковка» того же 1999-го преимущественно состоит из осмысленного действия. А здесь — слабо мотивированное тыканье туда-сюда, что в рамках фабулы объяснимо (все персонажи потеряли память, ищут себя), но не очень захватывающе. Думается, беспамятный человек должен предпочитать простые решения, а тут выбирают самые сложные и опосредованные (если нам надо попасть в город, мы начнем его обстреливать из огромных пушек). Дело, кажется, в том, что Дивов вложил в этот роман слишком много личного: от любви к вестернам до озабоченности самоходной артиллерией большого калибра. Ну и герой здесь более, может быть, всего списан с автора, а потому уязвим для насмешек. Взять хотя бы то, что он, как не сразу выясняется, бывший знаток, капитан «Что, где, когда». Ну, не поверю я никогда, что телевизионный игрок (даже и в артиллерии служивший) может вдруг стать бойцом-одиночкой. Эрудиция и ассоциативная изощренность лишает потенциального супермена его главного преимущества: понимания сути происходящего и умения не задумываясь рубить любые узлы. Впрочем, может быть, именно лишение главной эмоциональной памяти дает ему решающий бонус?

Дивов придумал для интеллектуальных игроков специальный ад, который стер знание о самом важном — о том, от чего зависит возможность жить, оставив способность к неожиданным и бесполезным умозаключениям и бездну никому не нужной информации: «что численность пожарной команды в Древнем Риме достигала пяти тысяч человек, и о том, что Алан Милн отвечал на вопрос о причинах своей женитьбы». Но он же принял абсолютно ложное допущение, что хаотическая эрудиция может герою помочь. Да ничем не помогут в предложенных условиях поверхностные и бессистемные знания! Психо-физиологические данные и автоматические навыки — вот что спасает в критических ситуациях, а вовсе не умение быстро отгадывать армянские загадки. А потому бывший милиционер Костя должен давать фору герою TV Гоше, а не наоборот. Слишком много тут у Дивова пионерского задора, слишком мало мяса жизни. Вот если бы он показал превращение потерявшего память интеллигента в бойца и бродягу, в иствудского человека-без-имени — поэтапно, под давлением обстоятельств — это был бы номер. А так все слишком легко и просто, все персонажи, несмотря на заявленное их периодическими «пробуждениями» развитие, в сущности, статичны, появляются уже готовыми и почти не меняются.

Что хорошо: в романе заметен Кинг — причем, не конкретные его вещи, а сам дух. В этом плане Дивов, возможно, ближе всех наших подошел к овладению секретами Кинга. Понятно, что он знаком с пост-апокалиптическим «Противостоянием», но куда удивительней, что у него можно найти следы вещей еще не написанных. Допускаю, что Дивов мог читать «Регуляторов» или «Колдун и кристалл» — наиболее отчетливый вестерн из всей саги о Стрелке. Но «Мобильник» был написан только восемь лет спустя, а его следы в «Законе фронтира» видны отчетливо!

«Выбраковка» — это еще один дивовский роман о «регуляторах», вооруженных людях, наводящих порядок. Он очень точно пришелся к своему времени — сейчас можно поражаться и тому, насколько точно, и тому, что успех романа был относительно скромным. На самом излете бандитского капитализма, через год после кризиса, за год до прихода к власти силовиков появляется книга, которая в виде гротеска, разумеется, показывает все, что произойдет в ближайшее десятилетие. Понятно, что зачищенная опричнина, грязная дюжина, преданный спецназ — это политические и культмассовые архетипы. Но посмотрите — процесс ведь идет до сих пор.

Первый романный опыт был задуман автором ради невеликого заработка (в Белорусской Академии Наук платили скудно). Схема предполагаемого бестселлера не выглядела сложной — о чем еще писать тридцатипятилетнему физику, вынужденному периодически зарабатывать за рубежом, как ни о свирепой охранке своего отечества? И с первых страниц роман выглядел именно так, как следовало ожидать: диссидентским хоррором о кровавой гэбне, сублимацией разбушевавшегося интеллигента. Но произошла странная вещь — коммерческий трэш не сложился. Декоративная фактура ожила, как сказочный лес, она разломала тесную жанровую кадку и понесла ходульный сюжет по пугающе осязаемым кочкам.

История погруженного в себя художника Юса Павловского, случайно оказавшегося в подвалах спецслужб и получившего там экспериментальный укол, превращающий обычного человека в героя, была перенесена подальше от родных болот — в горы Центральной Азии. Тем самым автор развязал себе руки и дал волю фантазии. Но фантазия оказалась подозрительно вязкой, густой, духовитой, более реальной, чем сама плоская действительность. Что мог знать минский молодой человек о предгорьях Памира? Не более чем любой участник альплагеря или горного похода. Этот опыт у автора несомненно есть — возможно, он и туристское снаряжение покупал в том же новосибирском подвале, что и его герой. Но скользящему взгляду туриста почти невозможно проникнуть глубже наблюдаемой с поверхности восточной экзотики. Для того чтобы поднять лежащие под ней пласты фантастической для европейца обыденности, нужно вырваться из глубины этой почвы. А поскольку в случае Могилевцева возможность инсайдерского взгляда практически исключена, то объяснить случившееся можно только поразительной цепкостью наблюдателя, способного нафантазировать целое по россыпи случайно схваченных фрагментов. Придуманная им бешеная Азия двадцать первого века мало похожа на романы Айтматова, но для читателя она куда убедительнее робких фантазий киргизского классика.

Одержимый подсаженным в кровь шайтаном художник Юс перемещается по четырем горным странам прихотливым, независящим от него маршрутом. Из Ферганской долины в Алайскую, из Мургаба в Афганистан и обратно, к Сарезу. За ним и рядом с ним следует демон в женском обличии: похоронившая неудачливого напарника оперативница полесского КГБ. Обернувшись азиатской ведьмой, она разбрасывает любовь и смерть, пугает альпинистов на семитысячниках, сталкивает в кровной резне живущие по заветам Чингисхана феоды. В этой пост-имперской, постмодернистской реальности, пронизанной маршрутами наркотрафика, правят бывшие полевые командиры из советских прапорщиков, а законы устанавливают шейхи, вышедшие из функционеров ПГУ. И все это нисколько бы не нарушало данностей кудрявого новобасмаческого остерна, кабы не избыточность авторского языка, пристальность взгляда, гиперчувствительность осязания и обоняния. Цвет, рельеф, запах — эйдетическая фактура происходящего соткана из неожиданных деталей, невозможных нюансов. При этом действие то несется с бешеным напором и темпом, то разливается зыбким миражом. Роман слишком странно выстроен, чтобы беспроигрышно увлекать одним лишь сюжетом, но даже на какой-нибудь статичной необязательной интерлюдии оторваться от книги трудно — она заинтересовывает самой тканью повествования, невесть чем волнующими нас образами, ситуациями.

Рыбий клей хазарских эльфов

Максимус Семипятницкий — человек сложной биографии, в настоящее время менеджер по импорту замороженных продуктов. Он чувствует свою избранность и противопоставленность таких как он благополучному большинству: «Только мы — лузеры. А не те милые парни, которые укрепляют пластиковое пиво дешёвой водкой. Эти как раз уже всё для себя нашли. А нищие духом — блаженны. Но это не про нас. Мы в поиске, мы на пороге открытия духовных богатств, в наших карманах лежат золотые карты духовности с неограниченным овердрафтом; мы ждём только времени, чтобы активировать их».

В свободное от офисного рабства время Максимус сочиняет прозу и видит сны из хазарской жизни, карикатурно воспроизводящие российские политические реалии. Сам родом с Терека, он чувствует себя наследником хазар, хотя, кто они были такие, можно лишь догадываться: евреи, чеченцы, скандинавы, легендарные «русы»? Произведя некоторые историко-библиографические изыскания, Максимус выясняет, что хазары стали гениями торговли, ничего не производящими, но способными продать что угодно, благодаря «рыбьему клею» — составу, сваренному из потрохов ядовитых рыб и продуктов мака. Этот состав мог придать привлекательность чему угодно.

Между тем, Максимус задумывается, почему китайский картофель приходится заказывать в Голландии. «Да, картошку производят китайцы, — отвечают ему, — но голландцы делают ее привлекательной, создают образ». Случайно Максимусу становится известна тайна: голландцы поставляют не только товар, но и специальные таблетки, усиливающие все его предполагаемые качества. Важно не то, что потребляется, важно происходящее при этом у потребителя в голове, и куда проще действовать на его голову напрямую. «Когда спал флер средневекового мистицизма, чернокнижники и алхимики передали эстафету другим лже-наукам, таким, как маркетинг и менеджмент. Их суть остаётся неизменной: они учат, как наиболее эффективно использовать рыбий клей. И превращать всё что угодно в деньги».

Рыбьи потроха и опиаты уже не нужны, можно обойтись и без химии: настоящие ингредиенты таблетки — это сами четыре принципа действия: подавить волю, усилить внушаемость, возбудить удовольствие и спровоцировать галлюцинации.

В одной из книг Пратчетта о Плоском мире Максимус прочел историю о нашествии эльфов из параллельного пространства. Эти уродливые и злобные твари умели очаровывать, создавать впечатление и добиваться всего, чего им угодно. Ясно, что и самозваная элита нашего человечества действует также. Она существует только благодаря внушенным нам представлениям о ней. Максимус понимает, что достаточно стряхнуть морок, осознать, что никакой элиты нет. Если миллионы забитых «менеджеров среднего звена», на которых все держится, одновременно нажмут клавиши «Delete», то мир паразитов моментально рухнет. Одно время герой книги начинал каждое свое утро с прослушивания «Интернационала», но потом от привычки пришлось отказаться: соседи достали жалобами. Однако в душе он уже был готов разрушить все до основанья. Останавливал вопрос, что будет затем…

Но уволившись в одночасье со службы (когда работодатели собрались наложить за него штраф за нецелевое использование Интернета), Максимус вдруг обнаружил, что жить можно и так. Его книги вдруг начали публиковаться за рубежом, а деньги в количестве достаточном для оплаты кредитов стали присылать прямо на дом. Однако в таком благополучном, в духе «жизнь налаживается», финале можно усмотреть некоторую авторскую капитуляцию. Впрочем, так и задумано: в самом конце герой соглашается-таки подписать контракт с дьяволом и заложить душу.

Съеденные Сибирью

Роман молодого сибирского парижанина Станислава Буркина напоминает неснятое кино Романа Поланского: нечто среднее между «Жильцом» и «Балом вампиров» — трагикомедию про пугливо-самонадеянного европейца, погружающегося в зыбкое, абсурдное иномирье. Двадцативосьмилетний учитель Дмитрий Борисович Бакчаров, склонный к влюбленностям и обморокам, едет в 1888 году из Люблина в Томск, чтобы начать новую жизнь, и еще в дороге попадает под наваждение. В московской гостинице он называется именем попутчика по поезду, ударяется в загул с девицами, получает по голове от группы серьезно настроенных господ и кратковременно приходит в сознание (с надетым на голову глобусом) уже в бричке, катящей на восток глухими лесами. Сквозь бред начинающегося тифа он слышит россказни про бесчинства загадочного «Пабна Темночрева» и после череды странных видений впадает в полное забытье.

Возвращение к жизни происходит уже в доме томского губернатора, куда Бакчарова доставил водным путем из Тюмени потерявший лошадь ямщик. Выздоровев так же внезапно, как заболел, Дмитрий Борисович знакомится с губернатором Вольским и двумя его дочерьми, а на ближайшем постоялом дворе находит давешнего попутчика, вместо которого был чуть не убит в Москве, — Ивана Александровича Человека. Этот пожилой бард в широкополой шляпе (в постановке Захарова его непременно играл бы Олег Янковский) любит рассказывать притчи о своих странствиях по Китаю и тайно управляет всем происходящим в городе. Он-то и окажется воплощением того самого «Пабна», духа тайги, смутителя христианских душ.

Роман фантасмагоричен настолько, насколько главный герой не может отличить явь от галлюцинаций: с ним регулярно происходит такое, в реальности чего он впоследствии не может быть уверен. Это почти не мешает читателю — во-первых, в силу узнаваемой европейской кинотрадиции (матрицы Поланского), во-вторых, благодаря колоритным фигурам, которым есть что играть. Беда любой фантасмагории — блеклые, трудно различаемые персонажи. Здесь же даже какой-нибудь профессор Заушайский или поляк-цирюльник узнаваемы с первого появления, что уж говорить про таких незабываемых действующих лиц, как дурной поэт Арсений Чикольский или роковая еврейка Елисавета Шиндер.

Узнаваемы не только люди, но и весь провинциальный уклад, который в иных местах Сибири почти не изменился за сто двадцать лет. Тут и гостиница с сохнущим на внутреннем дворике бельем, и натопленная беленая избушка с застывшими оконцами. Заиндевевшие прохожие в солнечный заморозок после первого снега, сырой портовый кабак над парящей ноябрьской ночью незамерзшей рекой. Духовитая, уютная, трогающая память фактура.

События романа происходят за год до открытия первого в Сибири Томского университета и за десять лет до строительства Транссибирской железной дороги, которая, впрочем, произволом инженера и писателя Гарина-Михайловского через Томск так и не прошла. В этих местах совсем еще недавно загадочные вещи творились, по свидетельствам писателей-томичей, а тогда пленка цивилизации едва прикрывала таежные языческие топи. Совсем нетрудно представить, как городской культурный бомонд шепчется, вернувшись из церкви, о накапливающихся в северных безлюдных пространствах аборигенских ордах, что вот-вот соберутся и придут по замерзшим болотам на запряженных в сани олешках, чтобы скинуть власть Белого Царя. И как в губернаторском доме происходят по ночам радения с идолопоклонством. И как прибывший из чистых скучных европ учитель поизумляется, побунтует, да и успокоится, проглоченный и переваренный глухой азиатской утробой. Станет как все, освоит тайный язык, сменит разрез глаз и уже никогда ничему не удивится.

Вещей, отмеченных неоспоримым мастерством и изобретательностью, здесь всего три. Открывающая книгу «Царица вод и осьминогов» Елены Хаецкой поначалу слегка раздражает нарочитостью стилизации под старинный канон, но на этот раз автору «Космических гусар» удается преодолеть возникающее у привередливого читателя отторжение. Трудно судить об аутентичности представленного в рассказе петербургского мифа, но атмосфера подчиняет, не допускает фальши, удачно прячет иронию. Здесь здорово работают детали, возможно, свои для каждого, но уйти равнодушным трудно.

«Высокий прыжок» Шимуна Врочека — известный рассказ, который в контексте сборника выигрывает всухую. Рассказывая о вышедших на бой с Ктулху советских подводниках, автор проявляет воистину сорокинские способности к мимикрии, чувство слова и уместности. Разумеется, он имитирует не Лавкрафта, а флотскую прозу, но легенды ВМФ: потекший реактор и полярная автономка — наилучшим образом совмещаются с мифологическим древним ужасом.

«Дагор» Марии Галиной — тоже не столько Лавкрафт, сколько Хаггард или Конан-Дойль. Красивая стилизация, проза поэта. Изящная мастерская безделушка.

Есть в книге несколько профессионально сделанных вещей, оставляющих впечатление необязательности: то ли по заказу изготовлено, то ли по случаю извлечено из пыльных запасников. Это не лишенная красоты, холодная маленькая повесть Ярослава Верова, притча (фельетон?) Владимира Аренева и черная сказка Николая Калиниченко. Веров забавляется с готической традицией, Аренев пользуется отголосками лавкрафтианского мифа, чтобы выплеснуть преподавательские комплексы, а Калиниченко играет с буквализацией метафор. Ни дух, ни буква Лавкрафта почти не чувствуются.

В миниатюрном тексте Карины Шаинян «Болото Иссог» также видна профессиональная сноровка, но сам рассказ, кажется, пал жертвой формального приема. После того, как следующая заветам Хемингуэя автор вычеркнула из него все лишнее, куда-то улетучилось и самое необходимое — то, что осталось, иначе как недоразумением не назовешь. Сюжет вероятно можно домыслить, но никакого интереса к этому не возникает. Впрочем, с формальной стороны лавкрафтовские традиции наверно соблюдены.

Два мало отличимых друг от друга автора, Алексей Лебедев и Борис Лисицын, представили примерные подражания кумиру: действие их рассказов происходит в лавкрафтовской географии, с лавкрафтовскими реалиями и сюжетами, порой продолжая конкретные его вещи, порой производя замещения (вместо «Некрономикона», скажем, появляется некая «Летопись черных солнц»). Эти авторы показывают отличную ориентацию в мире Лавкрафта и его друзей, искусство стилизации и знание особенностей текстов основоположника. Проблема, однако, в том, что, имитация фирменной «плохой» прозы Лавкрафта не заменяет присущей ему глубины фантазии и чувства. Результат оказывается больше похожим на сочинения Эдгара Райса Берроуза, которого сам Лавкрафт считал «дураком и неучем».

Есть в сборнике рассказы, написанные на заданную тему и тему вроде бы раскрывающие, однако абсолютно предсказуемые и плоские, а потому не вызывающие интереса. «Тайные охотники» Вадима Калашова — вариация на тему «истребители чужих» с претендующим на оригинальность финалом-перевертышем. «Исчезновение Роберта Хэммита» Виталия Слюсаря» — про опыты с «изолирующей ванной». Рассказ Сергея Доброхлеба — как дедушка-кхтулхолог наказал торговцев наркотиками. Памфлет Леонида Смирнова — про искореняющих преступность генетически сконструированных палачей.

Пару вещей можно счесть курьезами: «диканьковскую» быличку Федора Чешко (в Малороссии был свой лавкрафт) и макамбрическую бессмысленную пародию Юрия Гаврюченкова.

Отметились и ответственные редакторы сборника. Василий Владимирский поступил сдержанно и тактично: отделался концептуальной шуткой на пару страниц. А вот Павел Молитвин обрадовал читателей стостраничной повестью, сочетающей незамутненную пионерскую глупость с настолько самодостаточной пошлостью, что обычные критерии вкуса к ней неприменимы вовсе — это особенная эстетика для особенного, надо полагать, читателя.

Дедушка русского интернета

Лавкрафт актуален не только в качестве легенды — как джентльмен и фашист, питавшийся одним шоколадом и породивший культ Ктулху. Очень многие — с восторгом или неприязнью — узнают в нем собственные черты, доведенные до карикатурной цельности. К его замечательному образу типологически восходят по крайней мере две современные человеческие общности: обитатели сети и писатели-фантасты. Очевидно, что Лавкрафт, с его умозрительно-домашней воинственностью, нетерпимым дилетантизмом, нелюдимостью и огромной перепиской, был типичным блоггером, не дождавшимся появления Интернета. В нем отразились все сущностные признаки фантастического сочинителя: атеизм и рационализм с оттенком инфантильности; интеллектуальная честность поверхностного мышления; мировоззренческая дремучесть, замаскированная обширной эрудицией. Это тот случай, когда «знание матчасти» (набора фактов и сведений) важнее понимания того, как устроена жизнь, а углубленное владение какой-нибудь специфической дисциплиной дает повод для уверенных суждений по любому поводу. (Стоит заметить, что рецензент судит прежде всего себя и по себе.)

Автор биографии Лавкрафта, американский фантаст Спрэг де Камп, по определению являясь носителем многих подобных черт, предстает в то же время счастливым примером их позитивного преодоления. Он проявляет глубокий здравый смысл и спокойную доброжелательность, его суждения основаны на жизненном опыте и реальном положении вещей, к своему герою он относится не только с безусловным уважением, но и с искренней любовью, делающей позволительной некоторую насмешливость духовно близкого человека. У него позиция взрослого, относящегося к детскому эгоцентризму с пониманием даже тогда, когда его период по ряду причин непозволительно затянулся.

Отличие настоящего фантаста от профессионального оккультиста или увлеченного уфолога в том, что он никогда не обманывает ни публику, ни себя. Таким был сам Лавкрафт и таков его биограф. Спрэг де Камп выступает в этой книге последовательным демифологизатором, ненароком развеивая сложившиеся вокруг своего героя легенды. Он заранее оппонирует более позднему, но на несколько лет раньше появившемуся на русском языке биографическому очерку Уэльбека — куда более краткому и броскому, но, конечно, не столь объективному. Все самые эксцентрические стороны лавкрафтовой натуры: милитаризм, расизм и семитофобия, принципиальная асексуальность, презрение к труду — выглядят в изложении Спрэг де Кампа позой, рисовкой пред окружающими и собой; ксенофобия, консерватизм, привязанность к обстановке («синдром плюшевого мишки» — усмехается автор) оказываются бессознательными защитными рефлексами, воздвигаемым барьером. В то же время такие черты, как нестяжательство, порядочность, любопытство к миру и людям, справедливость, стойкость, — составляли глубинную основу личности этого человека. Лавкрафт, каким он проступает в книге, — может быть, несколько скучнее своей легенды, но куда объемнее: живой человек, вызывающий симпатию и способный дать своей судьбой множество уроков. Эти уроки, к сожалению, негативны по большей части — ведь его жизнь, ушедшая на борьбу с несуществующим за невозможное, стала кладбищем упущенных шансов. Лавкрафт был мастер самооправдания, умевший поставить себе в заслугу очевидные слабости. Многие выводы из его биографии может сделать любой читатель: необходимость ценить отпущенное время, сосредоточиться на главном, не пренебрегать любой практикой. Еще одна важная истина состоит в том, что все рано или поздно проходит. Лавкрафт, застывший в развитии, почти не эволюционировавший на протяжении двух десятков лет, стал заметно меняться после сорока, и кто знает, кем стал бы он, если б не смертельная болезнь.

Некоторые уроки его жизни имеют исключительную ценность для начинающего писателя, не предпочитающего, по выражению Спрэг де Кампа, «посмертный успех»: «Ему необходимо основательно совершенствовать свое мастерство — все его стороны. Например, научиться печатать на машинке. Ему следует знать бизнес, а также авторский аспект сочинительства. Он должен проявлять активность, инициативность, гибкость и крайнюю самодисциплинированность. Он должен держать себя в хорошей физической форме», — так заключал автор биографии в 1975 году. Полвека спустя мы видим огромную армию сочинителей, прилежно следующих всем этим советам. Многим ли из них грозит хотя бы посмертный успех — смешной вопрос.

Один японец, телевизионный сценарист, развелся с женой и стал жить в другом доме, где был его рабочий кабинет. А дом офисный, и по ночам там больше никто не оставался. Но однажды ночью он встретил в холле женщину. А через несколько дней, тоже ночью, она позвонила в его дверь и предложила выпить. Он отказался. Правда, через некоторое время, опять таки ночью, передумал и пригласил ее сам. Они стали любовниками. Но женщина никогда не показывала свою грудь, потому что там был след от старого ожога.

Тем временем, японец забрел в район своего детства и там случайно встретил своих родителей, которые погибли тридцать шесть лет назад. Сначала он думал, что эти люди просто похожи, но потом привык называть их «мама» и «папа». И вот он попеременно проводил свободное время то с покойными родителями, то с этой женщиной. А все вокруг стали замечать, что он все худеет и худеет, совсем уже как старик стал. Но он смотрит в зеркало — и ничего не замечает. А потом рассказал про родителей своей любовнице. И та стала его уговаривать, чтобы он больше к родителям не ходил. Мол, сам скоро в покойника превратишься. Он сходил в последний раз, попрощался, погоревали они и развоплотились с миром. Японец успокоился: «Отец и мать — хоть и не злые и не вредные, но все же — давно мертвые существа. Появление мертвецов само по себе вполне может привести к коренному нарушению жизненного уклада».

И вдруг однажды приходит к нему старый друг, нынешний любовник его бывшей жены, и говорит, что все узнал про эту женщину, которая к нему ходит. Она, оказывается, уже несколько месяцев назад умерла, ударила себя в грудь ножом, как раз в ту ночь, когда он пить с ней отказался. Пошли они к ней разбираться. Ну, она сразу во всем и призналась, зачем ей все эти шашни нужны.

«Я возьму тебя в попутчики… — говорит призрак. — А ты как хотел, дурашка?» Услышав такое японец рассуждает: «Однако увлекать за собой в могилу человека только за то, что он отказался с тобой выпить, — это уж слишком… Хотя жизнь — такая штука… Чего в ней не бывает…» «Ладно, живи, — смягчается призрак. — Береги свою ничтожную жизнь. Я не стану тебя убивать, но знай, что я тебя нисколько не любила». После чего быстро делается полупрозрачной и исчезает. Но чудом спасшийся на нее не в обиде. «Мне казалось, что в глазах Кей я успел заметить грусть и печаль разлуки. И это после всего, что она натворила… О моя неискоренимая сентиментальность…»

Вот как у них, у японцев.

Хотя с первых же страниц в текст встроены цепляющие читателя крючки, в книгу не очень легко втянуться из-за мозаичного монтажа. Герой приезжает в места своего детства, где не был 18 лет, с тех пор, как случилось нечто, изменившее жизнь. «Регистраторше в мотеле нет еще и двадцати. Она даже не вздрогнула, когда я после минутного колебания поставил в журнале свое имя. Свое настоящее имя. А с чего это я взял, что она должна вздрогнуть? Ведь ей тогда и было-то, наверное, года два, не больше. К тому же я вроде никого не убил. Хотя как сказать». Потом из 1994-го он переносится в 76-й, в день рождения своей десятилетней подружки, и становится ясно, что история связана с этой странной девочкой. И дальше повествование так и колеблется между запутанными и зловещими событиями давней зимы и блужданиями зимой нынешней, когда герой пытается разыскать постаревших действующих лиц, чтобы избавиться от призраков прошлого. Все происходит на фоне тихо падающего снега и заснеженных сумерек.

Этот роман сравнивают с Харпер Ли, переписанной Стивеном Кингом. У последнего есть прекрасные повести о детстве, но его вещи фабульные и жесткие. А Хиршберг мягок, он обволакивает читателя своей прозой, пытается заворожить, но подгонять и держать в напряжении – не в его духе, и надо проявить настойчивость, чтобы добраться до последней, кульминационной трети, когда оторваться уже, действительно, невозможно. И надо быть внимательным и не упустить деталей, иначе придется возвращаться. Автор не дает готовых разгадок, и даже непонятно, получает ли их сам герой. Думаю, роман можно время от времени перечитывать, выстраивая новые версии, но флер недосказанности так никуда и не денется.

Фабулу романа можно, при желании, свести к пародийной фразе: ГЕНИАЛЬНАЯ ДЕВОЧКА-АУТИСТ ПРОТИВ НЕУЛОВИМОГО МАНЬЯКА, но это будет неправильно. На самом деле, эта красивая и таинственная книга о той жизненной несправедливости, что ошибки детства неисправимы и неизбежны. Те, кто не верит в реинкарнацию, приходят в готовый и страшный мир без всякого опыта, их каждый шаг – первый, распутья на каждом шагу, а возврата нет, и неправильный выбор приходится искупать до конца. Одни стараются не оглядываться и идут наобум, как главный герой. Иные уходят из реального мира в собственный, как его подруга. А некоторые, как их третий друг, испивают чашу до дна, спасаются сами и остаток жизни пытаются спасти других.

Рок-звезда и его собаки против призрака-педофила

Джо Хилл, если кто не знает, — сын Стивена Кинга — Джозеф Хиллстром Кинг. Это повод взяться за чтение. Но если бы я наткнулся на книгу случайно, то, уверен, почувствовав знакомое на первых же страницах, счел бы ее в итоге либо мистификацией самого старика, либо работой очень талантливого подражателя. Имитацией прозу Хилла не назовешь, это работа последователя, усвоившего приемы Стивена Кинга, но пользующегося ими по собственному усмотрению.

Что узнаваемо? Ясность и точность речи, внимание к деталям, изобретательность и, вместе с тем, складность повествования, обусловленная всегдашней кинговской расположенностью к своему читателю. Вещные фетиши, которые наполняются магической силой и играют в историю важную роль. Фетиши памяти — ключевые моменты жизни, на которых выстроена личность и которые могут стать ключами к изменению ее и реальности.

Что необычно? Автор с ходу берется за дело. Завязка происходит на первых же страницах, и дальше история почти не ветвится, значительную часть романа развиваясь прямолинейно и предсказуемо. Нет саспенса. Читателя не интригуют, не мучают неопределенностью. Минуты действия не растягиваются на целые главы. Хоррором это трудно назвать, какая-то драма пополам с мистическим боевиком. Но не все так просто. У автора припасено нечто, что ближе к кульминации перевернет сложившиеся представления о персонажах.

Фабула романа несколько напоминает «Худеющего». На героя обрушивается смертельное проклятие, насланное в этом случае не цыганской магией, а медиумом-гипнотизером, отчимом его бывшей девушки покончившей самоубийством. Ради того, чтобы извести своего врага, этот научившийся магии на Вьетнамской войне старик пошел на собственную смерть и последующее превращение в призрака.

Фишка в том, что герой — не обычный обыватель и не простая жертва. Постаревшая рок-звезда с имиджем инфернального подонка, кумир готичной молодежи и всякого отребья, он на самом деле очень неплохой человек. Но детство у него было — не приведи господь! — к атрибутике зла он привык и напугать его не так просто. Такой крепкий орешек не станет нанимать для защиты от магии знакомых бандитов, надеясь на собственные кулаки и двух любимых собак. Ужо он им даст! — думаешь поначалу. Но развернуться ему удается только к концу, и то не так, как можно было надеяться.

Значительную часть романа воюющий с призраком герой воспринимается нами как жертва пусть несправедливой, но, в общем, правомерной мести. И когда его борьба с преследователем с того света начинает слегка утомлять (середина романа несколько провисает), уже ближе к финалу, в начале кульминации, выясняется, что все совсем не так. Что его девушка не кончала с собой, а старик, ставший призраком, не столько мститель, сколько натуральное исчадие ада. С этого момента герой и втянутая в это дело вместе с его собаками нынешняя подруга становятся настоящими воинами добра и бьются не только за спасение собственных жизней, но и за восстановление высшей справедливости. Однако мотивы самого старика-призрака улетучиваются, и объяснить все, что происходило в романе с самого начала, можно единственно действиями чистого, самодостаточного зла. Зачем негодяйскому старикашке так уж надо было загнать ни к чему не причастного героя на тот свет? — это вопрос необъяснимый, как всякие мотивы маньяка.

В целом роман хорош. Он вовлекает в свое пространство и не позволяет слишком уж заскучать. Может быть, здорово сработал переводчик, может, молодец сам Джо Хилл, не увлекающийся сложными языковыми фигурами и изъясняющийся исключительно простыми, внятными фразами. Роман не получился топорным, он довольно богат и искусен, но это не мешает ясности, в том числе ясности этической и душевной. Как и его отец, Джо Хилл — моралист, потому что для человека, открыто глядящего на зло, это единственная техника безопасности.

Открывает книгу давшая ей название миниатюра Инны Живетьевой. Прототипом ее мне увиделась известная песня про «Орленка». Тут степь, казаки, рыскающие на конях бандиты и юный разведчик, попавший к ним в плен. Враги ведут его убивать к оврагу, а он мечтает об орлиных крыльях, чтобы взлететь в чистое небо и отомстить за своих. В концовке гремит выстрел, и душа взлетает ввысь. Одно крыло у нее ненависть (как солнце жаркая), другое — любовь (широкая, как степь).

Далее следует куда более странная повесть Василия Ворона об Илье Муромце, названная «реконструкцией». В прологе там реконструируется, что Соловей-разбойник был заброшенным в прошлое киборгом, а за самим Ильей постоянно следует ангел-наблюдатель. Но больше эту тему автор не поднимает, рассказывая, как с маленьким Ильей сначала занимался заезжий викинг, а потом будущий богатырь упал с крыши во время печенегского набега и повредил позвоночник. От паралича Илью вылечил странник, который принялся обучать его китайским боевым искусствам и гимнастике у-шу. Интересно, что хоть богатырь и отправляется в эпилоге в Киев, о православии он не слыхивал, поклоняется идолам и даже знает придуманную Семеновой богиню Морану.

Подкупает отсутствием амбиций и живостью повесть Андрея Ездакова «Путь оборотня». Начинается она почти как «Сердце Пармы», но скоро действие переносится в город неопределенной цивилизационной принадлежности, где разворачивается бойкий затяжной экшн: «Своим неугомонным мечом он живо расчистил площадку... Весь двор был заполнен зомби...». Повесть входит в авторский цикл «Предгорья» и сопровождена словарем названий и терминов, есть там и эльфы, и некроманты, и Империя Магов.

Владимир Васильев представлен в книге повестью из известного своего цикла про Колдуна из Большого Киева. Замечу только, что название «Матадор» он позаимствовал у бывшего моего земляка Курицына.

Затем идет рассказ Анны Китаевой о половых проблемах офисных тружеников. На первой же странице упоминаются слова «Автокад», «Эксель», «Ворд» и «Винстон». Потом начинаются мешающиеся с реальностью матримониально-эротические сны с участием феи (аллюзия на фильм «В ожидании чуда»).

Рассказ Александра Васина начинается убойной фразой: «После смерти Федька Осьмухин стал вурдалаком». Дальше — хуже. Вурдалак жрет по ночам бывших односельчан, включая стариков и невинных девушек, а потом страдает остатками совести. В финале, съев малую детушку, он сам себе вытесывает осиновый кол и идет к людям добрым, чтоб прибили его наконец. Юмор это или честный пафос, я так и не разобрал.

Довольно тонко сделана городская рождественская повесть Людмилы Коротич «Жизнь на вкус», в которой действует пара подневольных ангелов и Смерть (здесь — мужчина). Стилистически это одна из лучших работ сборника.

А вот повесть Алексея Талана «Гора смерти» удручает напыщенной «поэтичностью». Обычно авторы фэнтези любят речь напевно-сказовую (в духе бабьих причитаний): «Ой вы гой еси, добры молодцы! По долинушке разгуляйтися, по полям пошатайтеся» — глаголы там должны стоять в конце. А. Талан нашел свой путь, он ставит их в начало: «Дрожат пальцы... Говорю, не слыша...». Сюжетно повесть напоминает перепев «Волшебника Земноморья», там есть Университет магии и магические поединки, но фабула и смысл теряются за самозабвенным авторским напевом.

Лучшее в сборнике — «Лютый остров» Юлии Остапенко. Повесть не портит ни сходство с «Волкодавом», ни сказовые интонации. В чем секрет — не знаю, но там есть настоящая жизнь, которая очень редко появляется в сказке. Особенно поразителен финал. Историю не испортила бы и обычная волшебная развязка, но тут автору удалось замкнуть читателя на обыденность, нарушив все жанровые каноны. Как если бы Гамлет отказался драться и пошел строить новую счастливую жизнь, спасая тех, кого еще можно спасти.

Заключительный рассказ Елены Медниковой, тоже, наверно, хороший, но я в нем ничего не понял.

Реалистичный, со знанием дела выписанный пролог происходит в Афганистане 80-х годов. Вертолетный десант, перехват колонны с оружием, стремительный неудачный бой, после которого двое бойцов — сержант-дембель и старлей — скрываются от душманов в подземных каналах, кяризах. Автор старательно расставляет сноски, объясняющие, что «сварка» — это пулемет ДШК, а «кимры» — популярные кроссовки из одноименного города. Но за тридцать страниц он выбирает квоту реализма на всю книгу вперед. В конце пролога заблудившиеся под землей десантники пьют ювенальную воду из местной Леты и получают с ней свои сверхспособности. Четверть века спустя сержант становится автором книг о «загадках истории» и одновременно ясновидцем, обчищающим казино, когда задерживают гонорары. А бывшего старлея мы находим в роли популярного массажиста и, по совместительству, — суперкиллера с миллионными гонорарами. Писатель Краев живет в коммуналке с бессмертным соседом-армянином, хранящим волшебную флейту, и отказывается от баснословных денег, предложенных за отказ от всех своих будущих книг. А киллер Песцов (говорящая однако фамилия!) добывает по заказу ГРУ магическое зеркало, способное сбивать самолеты, и делается спутником супервумен, бывавшей на американской гражданской войне и знакомой с Генрихом Мюллером. В безумной круговерти романа участвуют также полковница ФСБ, демонический спекулянт красной ртутью, ученый, открывший эвереттовскую многомерность истории, и множество персонажей помельче — от еврейского вора в законе до гарлемской колдуньи. Животный мир представлен разнообразием ядовитых змей и несколькими котами, главный из которых — рыжий — еще не сыграл своей ключевой роли.

Да, этот адский трэшевый компот из всевозможных бульварных штампов по-своему неплох; он состоит из ярких, незаурядно детализированных эпизодов, и даже общая логика в нем просматривается. Но придирчивый ценитель развесистого боевика про спецслужбы, могучие артефакты и бессмертных посвященных, распоряжающихся историей, предъявит к работе автора ряд более или менее обоснованных претензий. Например, автора подводит вкус. Его расхожие прибаутки, плоские остроты и банальности, выдаваемые за опыт, может быть, хороши для недорослей (которыми потребители подобного чтива остаются до преклонного возраста), но прочих зашедших на огонек заставляют морщиться. Еще автор неаккуратен, у него довольно фактических ляпов — а ведь это главный грех сочинителя фантастики, за который фэны рвут с особым удовольствием! Вот некто видит, что из машины вышла «женщина в звании полковника», но, помилуйте, откуда погоны?! А самый главный грех, как ни странно, — в избыточной фантазии. Роман явно накатан в состоянии вдохновения, без плана и чертежа, сцены одна другой эффектней громоздятся друг на друге без всякой системы, а сюжетные линии вьются и ветвятся так, что не распутаешь. Все сделано по принципу «валяй, потом разберемся». Такое впечатление, что проблески понимания, о чем это, собственно, он рассказывает, стали появляться у автора лишь ближе к концу, когда пошла речь про Великую Игру и все герои засобирались в деревню Пещерку, что в трехстах верстах от Питера. Сведение линий для некоего Последнего Боя и Окончательного Объяснения отложено на следующую книгу, а зная автора, можно подозревать, что продолжение он не постесняется слить так же, как наспех скомкал в свое время окончание «Сердца Льва». И, кстати, про автора: их, вообще-то, два, и «Ошибка «2012». Игра нипочем» не первая их совместная книга.

Феликс Разумовский — это не известный историк и телеведущий из Москвы, а псевдоним петербургского автора Евгения Рубежова, писателя чудесной продуктивности в разных авантюрных жанрах. Он настолько узнаваем и энергичен, что приданную ему на усиление Марию Семенову можно в книге и не заметить. (Там, конечно, есть страница про ветеринарию и проблему кормов, но Мария Васильевна вроде больше по собакам, а не по кошкам). Почему Разумовский не стал до сих пор самодостаточным брендом (до Вересова ему пристегивали, то Семенову) — это любопытный вопрос.

Ужасное творчество Говарда Филипса Лавкрафта замечательно тем, что каждое его произведение в отдельности можно считать литературным курьезом. Рассмотренное же в целом, оно поражает, в первую очередь, выражением фантастической личности своего автора. А поскольку почти то же можно сказать о творчестве и личности Мишеля Уэльбека, то сочинение им в ранний еще период своего писательства эссе о Лавкрафте не покажется странным. Понять Лавкрафта непросто, хоть и сказано о нем много и многими. Но на Уэльбека положиться можно. Они с Лавкрафтом, как становится ясно по прочтении эссе, являются теми самыми разнозарядными антиподами, которые стремятся стать друг другом, а при столкновении исчезают, порождая свет. Как Путин и Березовский в трактовке Доренко. И если Уэльбек — гуманист, ценящий секс и деньги, то Лавкрафт — сами понимаете кто.

«Безусловная ненависть к миру вообще, отягощенная особой неприязнью к современному миру. Вот как в упрощенном виде представляется подход Лавкрафта. Для него ненависть к жизни существует до всякой литературы. Во всем его творчестве мы не найдем ни малейшего намека на два факта: это секс и деньги. Действительно, ни малейшего. Он пишет ровно так, как если бы этих вещей не существовало».

После этой цитаты можно заканчивать рецензию, потому что главное сказано. Но в книге еще есть интересное. Уэльбек как литературовед внимателен и точен, он понимает ремесло, умеет ясно высказаться, порой его метафоры самоценны. Он сравнивает традиционный роман с дырявой надувной камерой, помещенной под воду. Рассеянное и слабое протекание из многих мелких пробоин не впечатляет. Но Лавкрафт, закрывая рукой эти точки, добивается мощной пузырящейся струи образов из выбранного места.

Персонажи Лавкрафта психологически никакие, потому что нужны ему только как наблюдатели. Он не желает искажать прозрачность их свидетельств психологией, потому что описывает не психозы, а отвратительные реалии. У него угрожающе тонкий слух, его интегральный бред имеет онейроидную четкость и наукообразность.

Он был стилистом слишком сильным, чтобы следовать хорошему вкусу. О собрате по письму он говорил так: «…слишком тонкий и слишком привычный к языковым ухищрениям, чтобы по-настоящему достигать лютого и опустошительного страха».

«Подобно Канту, хотевшему заложить основы морали, действенной «не только для человека, но и для всего разумного творения в целом», Лавкрафт хочет создать фантастическое начало, способное устрашить все творение, наделенное разумом. Впрочем, эти двое имеют и другие точки соприкосновения; помимо их худобы и пристрастия к сладкому можно довести до общего сведения то подозрение, сложившееся на их счет, что они не совсем люди».

Всю свою жизнь Лавкрафт был прообразом джентльмена, прекрасно воспитанного и стойкого: всегда держал под рукой флакончик с ядом. У него никогда не было средств сверх насущно необходимого, но к моменту смерти капитал сократился почти до нуля, словно он прожил ровно то количество лет, какое ему было предоставлено. Литература не принесла ему никакого дохода, поскольку он не считал пристойным делать из нее профессию. Только раз, в 34 года, в жизни Лавкрафта случился шок. Эротофоб, антисемит и отшельник, он женился на еврейке и поселился в Нью-Йорке, рядом с «непристойными, отталкивающими и кошмарными» иммигрантами. Экстравагантная выходка длилась недолго, но именно после нее пламенный расист и реакционер создал свой великий миф. «Ему удалось трансформировать свое отвращение к жизни в движущую враждебность. Составить иск против жизни — такова высочайшая миссия поэта на этой земле».

Признаться, книга не сразу берет за душу. Страницы до пятидесятой чувствуешь себя незваным на чужом празднике. Какая-то карнавальная Барселона с безумными глобалистами, вульгарная русская гламурка, за которой таскается инфантильный лорд, оправдываясь по мобильнику перед матушкой. Юморок то бодрит («дать ему по вербальнику!», «вы не гипербореи, вы жопу отморозили!»), то озадачивает в духе «Что, где, когда?» («не пялься на меня, как баран на младшенького Гейтса!»). Сюжет сквозь лингвистическую эквилибристику просвечивает неявно.

Понятно, что персонажи Михаила Успенского — условно живые. У него же не проза с психологией — а сказка, кукольный спектакль, мультфильм. Однако ж, сказки начинаются с зачина, спектакль — с представления героев, так оно правильней по законам жанра. Здесь же автор, не снисходя к слабостям читателей, с ходу бросает их в круговерть. Так не поступает даже Донцова, которую Успенский малость пародирует. Целевая аудитория у них разная, но выставлять перед забредшими читателями рогатки — все же снобизм. «Мой дядя умеет во сне пятистопным ямбом бредить!» — к тому времени, как эта начальная фраза получит оправдание и объяснение (к концу книги), ее уже забудешь начисто. Впрочем, Успенский действительно сноб. Он прямо говорит, что его книги для перечитывания, и подтверждает этот девиз раз за разом.

В общем, к восьмидесятой странице, когда определяется сюжет очень-очень эксцентричного детектива и уже готов вердикт: «текст не смешон, но забавен», — действие переносится вдруг на Родину и неожиданно цепляет за сокровенное. Тьфу на Барселонскую глобалистскую карнавальность, да и обезлюдевшая Москва с брошенными высотками не слишком впечатляет. Роман Успенского — про Сибирь. Там, в притаившейся между Новосибирском и Красноярском Малютинской области находится сакральное место — край света, мистическая Шалаболиха (привет быковскому Дергунову!). Деревня Шалаболиха существовала всегда. Деревня Шалаболиха всегда процветала. Эльдорадо, Незримый Халифат, Хай-Бразил и Авалон... «Если кто-нибудь вспомнит Шамбалу и Беловодье, зарэжу. Пошляки». Там расположен вход в страну без времени, охраняемую красным героем Кирей Деевым и белым ротмистром Радишевским, там вечный председатель колхоза Филимоныч откупается от властей чемоданами денег, что оборачиваются в нечестивом Малютине ворохами кленовых листьев.

Но Шалаболиха откроется нам только в финале книги. Большую же ее часть придется наблюдать за малютинскими персонажами. Малютин — это такой универсальный сибирский город. Пять страниц, посвященные автором его истории, легендам и нравам, умиляют знающего предмет. В Малютине происходит страшное. Вся областная элита ходит строем под дудку некоего дьявольского наместника, Никона Павловича Синеокова, сгубившего некогда отца главной героини, Антона Иваныча Туркова (который всегда привык быть первым — что в классе, что на флоте, что в тюрьме, что в партии, что в бизнесе). История сиротского детства Лидочки Турковой, изложенная ею в девятой главе, — это эмоциональная пружина романа, взводящая его на оставшиеся три четверти. Малютинская современность (на самом деле, будущность: дело происходит в условном завтра) — злой гротеск, фантасмагорический слепок с потерянного на сибирских пространствах субъекта федерации.

«Запомни: согласно Закону о терминах и понятиях, никакой коррупции в России не было, нет и не будет, — объясняет Лидочкин дядя, Сергей Иванович. — У нас есть тра-ди-ция! Раньше у нас была безудержная демократия, потом суверенная, а вот сейчас — традиционная точечная!».

Инфернальный бизнесмен Никон обладает сверхъестественной, подавляющей все харизмой, в адском свете которой любой чувствует себя ничтожным и грешным. «Зачем я этого придурка слушаюсь?» — думает всякий из его свиты в минуты просветления. Но эта здравая мысль тут же теряется в куче других — бежать, землю рыть... А в свите у него вся малютинская верхушка: и губернатор Солдатиков с референтом Ценципером, и владыка Плазмодий с городским дурачком Валетиком, и главный областной милиционер Лошкомоев. И все они безропотно приходят к Никону на прием, сидят в унизительной очереди, выслушивают разнос и подвергаются экзекуции в виде сексуального акта с резиновой куклой (насчет того, зачем последнее, можно строить самые зловещие предположения). Когда полученные от Филимоныча деньги в очередной раз превращаются в лиственный мусор, эти элитарии собираются на совет в укромном месте — вырытой в обрыве пещере, где играли еще мальцами, — и решают главный вопрос: как избавиться от сатанинской никонианской власти. «Мудак он, а не сатана», — замечает генерал Лошкомоев. «А сатана-то кто, по-твоему?» — тут же вскричал владыка. Вот это хорошо, вот это правильно!

Действо, разворачивающееся в «Холмах...», напоминает цирковую клоунаду, в которой под гармошку сказителя Успенского выплясывают британский герцог в костюме Ктулху и гигантский йоркширский терьер с сидящим на нем чертенком. Здесь можно увидеть страннейшие вещи: как плывет по шелаболихинской речке кортеж бабурского султана на боевых верблюдах, как под флагом ООН высаживается десант бесштанных и татуированных новозеландских командос. Но аттракцион этот непростой. Всякая маска в нем — маска архетипическая, каждая сцена выливается в миф. Мистерия, одним словом.

«Тварь непобедимая» Михаила Тырина — это вещь, профессионально сделанная на уровне международного бестселлера. Майкла Крайтона там какого-нибудь, я не знаю... У нас так очень мало кто умеет. Роман скроен и сшит будто по учебникам сценарного мастерства: с протагонистом и антагонистом, завязкой-развязкой, с побочными смыкающимися линиями и многоуровневыми кульминациями. Простая, но броская фактура, спецэффектов немного, но все убойные, как в малобюджетных шедеврах. Лакомый кусок, что для сериала, что для блокбастера...

Внешне фабула романа несколько напоминает триллеры любимого мною Анатолия Афанасьева. Неприкаянный интеллигент случайно попадает под бандитский наезд, находит защиту у мафии покрупнее и оказывается пешкой в совсем уже дьявольских играх. Но Тырин, хоть и уступает Афанасьеву в художественности письменной речи, видит картину куда шире и глубже. Герой у автора не пьющий ипохондрик, способный лишь на аффект или истерическое упрямство, а спокойный, позитивный человек. И новые его знакомые, хоть и занимаются жутковатыми вещами, а люди хорошие, душевные, страдающие. Действие оторочено криминальными интригами, но бандиты не демонизируются — это мразь, но справиться с ней можно.

Роман разноплановый, это даже немного раздражает поначалу. Ведь настраиваешься на жанровое чтение, фантастику или триллер, а тут и семейная история, и социальные расклады, и мистика, и производственные дела, и страшные вопросы. Роман также многофигурный, и всю дорогу не верится, что автору удастся каждому персонажу найти свое место в истории. Но все оказываются важны ровно настолько, сколько им отведено, все сходится, все работает, имеет смысл. Удивительно.

Роман неожиданный. Читая, все время прогнозируешь развитие событий и всегда оказываешься неправ. Автор постоянно удивляет, отказываясь от эффектных, напрашивающихся ходов. У него все происходит иначе, проще, не очень зрелищно, ближе к жизни. Не совсем так, как положено в жанровой литературе. Хотя своего он не упускает. Скоро догадываешься, что у него есть цель, что он не за броской увлекательностью гонится, а решает важные вопросы, и вопросы эти не столь художественные, сколько мировоззренческие, как и положено в настоящей научной фантастике. Если все же о жанре говорить, то я бы его обозначил как «философский сентиментальный лайт-хоррор».

Про фабулу я уже немного сказал, да и аннотацию всякий прочесть на книге или в интернете может. Добавлю о сути собственно фантастического в романе. Гений-одиночка нашел способ сохранять в электромагнитной ловушке человеческую личность, представляющую собой поле, которое рассеивается только через несколько дней после смерти тела. Технология клонирования и форсированного развития организма дала возможность производить новые тела и пересаживать в них личности, то есть возрождать человека. Правда, такие возрожденные покойники недолговечны; у них очень слабое здоровье и травмированная психика: им кажется, что они побывали в аду. Еще бы — процедура очень дорогая, а деньги имеются, как правило, у негодяев. Этими делами занимается под покровом тайны частная клиника, и все идет гладко, пока вместо умершего хранителя воровского общака, не появляется на свет неуязвимый монстр (с раскаявшейся, как оказалось, душой). Как видите, ничего слишком оригинального — но как сделано! Из незамысловатого посыла автору удалось вытянуть не только прихотливый пружинный сюжет, но и непростые догадки о том, что такое смерть, эволюция и разум.

Роман Николая Переяслова (секретаря Правления Союза писателей России) оставляет самое ужасное впечатлление. В том повинен не избранный им жанр пародийного хоррора, а страшное безвкусие и режущая фальшь текста. Вероятно, уважаемый «критик и литературовед» полагает, что таким и должен быть настоящий трэш. Однако без чувства уместности ни в каком жанре работать нельзя, даже в мусорном. Пение шансона не извиняет полного отсутствия слуха. Зато автора извиняет другое: он прочитал несколько романов Стивена Кинга и честно попытался сочинить фантасмагорию, в которой все сразу кинговские сюжеты осуществляются в российской провинции. Для отечественного поклонника Кинга замысел искупает исполнение; ради забавной фабулы можно отрешиться от корявой формы.

Итак, компания шалопаев-«челночников» из стотысячного города Красногвардейска получает предложение купить всего за несколько тысяч долларов (именно столько у них и накоплено) готовый бизнес: автоматическую мини-типографию (автор отчего-то называет ее «издательством») с вагоном бумаги и подготовленными к печати макетами полного иллюстрированного собрания сочинения Стивена Кинга. Предпринимателей не смущает, что полиграфическое оборудование изготовлено фирмой «Pandemonium», а продавец-иностранец погибает насильственной смертью на следующий день после заключения сделки. Они арендуют подвал и приступают к выпуску книг, утрясая проблемы со всевозможными «крышами». Но по мере того, как книги поступают в местные магазины, начинается: окрестности города окутывает туман с таящимися монстрами, по улицам разъезжают фургоны убийц-регуляторов, а откопанный шахтерами демон вселяется в милиционера и изничтожает собравшихся на очередную пьянку городских литераторов.

Даже несмотря на литературную беспомощность, фантазия автора заслуживает внимания как чтение специфически смешное. Но дело портят еще и неуместные амбиции: он и сатирик, он и проповедник. Фельетон на молодых и старых литературных гениев ему еще можно простить, если вы не входите в число их прототипов. Но когда он между рассказами о поглощающем пассажиров автомобиле и вампире, прилетевшем на «Сессне», вставляет в текст двухстраничную телегу из «Советской России» — о счастливой жизни СССР и о том, что «Сталин был не дурак, все говорил правильно», хочется постучать по голове автора молоточком невропатолога.

Кингом там дело не ограничивается. Когда в клуб швейной фабрики собираются зрители гастролирующего мюзикла «Вест-Ост», на сцену выходит малолетний чеченец Прохан Мовсаров и грозит поджечь шесть бочек с бензином. Но спецназ узнает у местного сантехника о дряхлости водопроводных труб и подает на них большое давление. Клуб заливает водой, сто сорок три зрителя тонут. Такая вот хохма.

Во-первых, проявляющаяся дверь и колокольца, звенящие из тодэшной тьмы «комнаты, которой нет», не дают забыть о Стивене нашем Кинге. Чудовище появляется из тайного угла нашего сознания, обретает телесность, питаясь нашими гадкими фантазиями. И вот уже открывается дверь... Все правильно.

Во-вторых, колокольца-то эти — японские, живо напоминающие Судзуки с Ямадой, сонмы восточных призраков и истории семейных проклятий. Кровосмешения, грязная похоть, связь с мертвецом, скоротечная беременность и рожденный в туалете монстр, взрослеющий не по дням, а по часам. Иллюзия нормальной жизни с призрачным чудовищем в роли члена семьи. Так оно и бывает.

В-третьих, нам предлагают настолько густой быт обычнейших россиянских обывателей, что никакая экзотика не перебьет до боли знакомых запахов. Дух жареной с луком картошки мешается с затхлостью преющего в кладовке тряпья, а из шкафов вываливаются несвежие, заткнутые туда на десятилетия тайны. Кому незнаком неуловимый переход достойного семьянина в безобразного скота — тихий ужас отечественного мещанства.

Рецептура эта была бы весьма хороша, кабы автор не поленился выстроить нормальную для триллера композиционную структуру. Ну, экспозицию, там, с нормальной жизнью персонажей, в которую вторгается тревожная нота ожидания страшного... Вползание иррациональной чужой реальности... (У японцев этого может и не быть, они к призракам с малолетства приучены, но мы-то — не японцы.) Нагнетание, кульминация, развязка. Катарсис под конец хоть захудалый. Но нет, чего медлить — автор сразу ввергает нас в дикий ужас иррационального. Такое, знаете, «сходил за хлебушком». Возвращается муж с работы, а дома покойник за столом щи хлебает, и жена рядом с половником стоит... И не смешно совсем. У автора тут возникает интересный эффект. Когда запредельные вещи излагаются то языком дворовых кумушек, то суконным стилем газетного очерка — это с одной стороны играет на правдоподобие, а с другой — вызывает головокружение от абсурда. В общем, будь автор каким-нибудь Мамлеевым или хоть Елизаровым, так привел бы специалистов в нешуточный восторг. А так все спишут на дилетантизм.

Что касается личного читательского впечатления, то оно тяжеловатое. Как липкий похмельный сон — и противно, и не вырваться. Гнетущее впечатление. Вроде бы, русский хоррор, да. Все на месте. Как заказывали. Но радости нет. Ежели, знаете, весь русский хоррор будет у нас таким же, бессмысленным и беспощадным, как и все по-настоящему русское, то... Валить надо отсюда. В переводную литературу.

В 2004 году Брюс Стерлинг, киберпанкер и футуролог, реально разбирающийся в передовых технологиях, подтвердил звание Американского Гражданина, издав в высшей степени патриотичный производственный роман об инженерной элите ВПК на службе Родине. Сегодня перевод романа дошел до бывшего СССР и заставил вспомнить собственные 50-60-е годы. Стерлинг сегодня — это тогдашний наш Даниил Гранин с романами «Искатели» и «Иду на грозу». Экранизация стерлинговского «Зенитного угла» могла бы встать рядом с такими шедеврами как «Укрощение огня» и «Девять дней одного года».

Роман малосюжетен (хочу сказать, что остросюжетность отсутствует и вообще там мало что происходит), даже скучноват. Но в нем есть особенная романтика не только «научного поиска», как сказали бы в советских газетах, но еще и восторга (офигения — так точнее) перед революцией технологических возможностей. Ну и скромный пафос, спрятанный в прочувствованных речах и готовности героя не только живот положить, но и последний цент отдать за Америку.

Это роман-хроника, большая часть его охватывает всего несколько месяцев — кризисный период с сентября 2001-го по февраль 2002-го. После пролога, весь смысл которого разъяснится только к финалу, действие начинается прямо 11 сентября, в день падения башен. Тридцатидвухлетний Дерек Вандервеер, компьютерный гений, ставший благодаря заслугам в науке и программировании вице-президентом ведущей IT-компании «Мондиаль», грузит семью в «рейнджровер» и едет через всю Америку из Нью-Джерси сначала в Калифорнию, за благословлением родни, а потом в Вашингтон, поступать на государственную службу. Отечество в опасности! Отец Дерека слегка свихнулся, работая в ЦРУ полевым оперативником. Дед всю жизнь конструировал самолеты-шпионы и крылатые ракеты, а теперь клеит авиационные модельки. Приняв от него как счастливую реликвию титановый паяльный пистолет, похожий на бластер Флеша Гордона, Вандервеер младший занимает ключевой пост в Бюро координации прохождения кризисной информации. Отправив жену с ребенком на обсерваторию в Колорадо, он живет то в грязной съемной квартирке, то в подземном бункере и строит новую федеральную систему антитеррористической безопасности, покупая для нее компьютеры за собственный счет. Брошенная им компания рушится, акции обесцениваются, он становится практически нищим, продает дом, потому что не может платить за него налог, но маниакально решает встающие технические проблемы, сражаясь с неповоротливостью чиновников. О сути этих проблем и о том, насколько компетентно передает их Стерлинг не мне судить, однако нельзя не вспомнить того же Гранина (тоже инженера по образованию), живописующего в своих романах премудрости теоретической физики. Для неискушенного в IT-вопросах читателя важнее образ героя, развивающийся в этом научно-фантастическом антураже. Образ вполне соответствует восторженной фразе советского поэта: «Гвозди бы делать из этих людей!». Порой перипетии сюжета (там даже до мордобития с увечьями доходит) напоминают фильм Райзмана «Коммунист». Когда Родина приказывает, настоящие программисты делают шаг вперед!

В финале выясняется, что все это время мы видели развитие детективного сюжета. Преступником оказывается самый близкий, тот, кто вне подозрений. Герой поступает с ним крайне сурово: убивает винтовочным патроном, засунутым в паяльный пистолет дедушки, засовывает тело в телескоп, оказавшийся космическим лазером, и излучает его в сторону Луны. Если у Брюса Стерлинга все же имеется чувство юмора, он его может скрывать, излагая самые абсурдные ситуации с непроницаемым лицом и видимой сугубой серьезностью.

В эпилоге наступает сентябрь уже 2002 года. Вопросы национальной безопасности решены, временные чрезвычайные органы распущены. Безработный герой живет в честной бедности, жена беременна вторым ребенком. Он удовлетворен, он сделал дело, он чувствует себя солдатом. Читает Вацлава Гавела: «Надежда — это не вера в благой исход дела, а убежденность в том, что наши дела имеют цель и смысл, каким бы ни был исход». Телефонный звонок из Европы звучит боевым сигналом. Война не окончена.

Роман рассказывает об активности разных нуминозных сил в приближении конца света (это там называется «сдвиг») и представляет собой русскую народную версию Рагнарёка. По жанру это семейная сага.

У фотографа Маши был муж, карточный шулер. А у того была любовница, злая колдунья. И когда Маша была беременная, она наколдовала, что родится сын, и Маша его колдунье отдаст. Потому что в царстве Нави, где она проживала с прочими тридевятыми — Бессмертным, Лесным, Водяным, Костяной и другими — мальчик должен был решить большие проблемы по осуществлению Конца Времен. И вот, когда ему исполнилось семь лет, мама повела мальчика на аттракционы, и его там, в «Пещере Ужасов», схватил покойник и утащил в Навь. А здесь, в Яви, он просто вывалился из вагончика вниз головой и впал в кому. Потом он, правда, очнулся, но умом остался там, на кисельных берегах молочной реки, и его отдали в интернат для дебильных уродов. Надо ли говорить, что персонал этого интерната как раз и состоял из всех этих навьих тридевятых? Только одна медсестра там оказалась нормальная, но ее быстро отравили снотворным и заменили на злую колдунью.

Вообще-то «роман» начинается с того, что фотограф Маша поехала в командировку в Париж и там неожиданно превратилась в смертельно больного французского бомжа. Только потом выяснилось, что это ее сынок в Нави так наколдовал. Она тогда поехала в Германию, к своим родителям, но те ее, понятно, не узнали и облили кипятком. Тогда она нашла на вокзале похожего на нее немецкого педераста с билетом до Москвы, сломала ему в туалете шею и села по его документам в поезд. И уже где-то за белорусской границей благополучно померла, чтобы переместиться в Навь, на Калиновый мост. А тем временем в Италии превратился в ядовитого паука папа мальчика, карточный шулер. И в паучьем обличье тоже стал пробираться в Москву. Потому что узнал на сайте www.zdvig.ru , что совсем скоро появится Второе солнце и произойдет Конец Времен, а потому надо укрываться в пещерах Алтайских гор. А на самом деле, это его мальчик заманивал в Убежище тридевятых.

Причем здесь алтайские пещеры, так до конца и не выясняется, но когда все персонажи собираются в этом своем Убежище, происходит путаная кульминация. Оказывается, что злая колдунья превратила президента России в зомби, а все население страны уснуло. Чтобы разбудить их, надо поцеловать Спящую (она там в интернате спит, на койке), тогда как ввиду конца света и массовой эвакуации населения в Алтайский край всех дебильных уродов решено умертвить. Пришла пора финальной схватки. Колдунья режет зайца, достает из нее утку, извлекает яйцо и из него шприц с ядом. И тут игла ломается! Чем закончилось, непонятно, но вроде как хорошо. Родители мальчика встретились, а папу, как оказалось, зовут Иосиф.

Во-первых, речь. Персонажи объясняются речью, стилизованной под старину сказовым построением фраз и переиначенными на русский лад иноязычными словечками: мобило, кокоша, мерин. Не сказать, что язык архаичен — это старомодная культурная речь, в которой даже телевизор брезгливо именуется «пузырем». Сленг бытует, конечно, в сильно специфических противозаконных делах, но и тут никакой заимствованной из идиша фени. Чистая лексика русских понятий. «Язык здесь мутировал не сам по себе, а по указке сверху. Государственное регулирование речевой деятельности — вот, собственно, главное фантастическое допущение «Опричника» и одновременно первейший источник комического в романе», — говорит Лев Данилкин. Ну да, забавно, тем более, что автор показывает самые разные уровни языковой жизни, тут тебе и разговорная, и официоз, и диссиденты по радио матерно переиначенного Достоевского из-за Стены транслируют.

Во-вторых, реалии. Вот встает герой утром, в понедельник, с похмелья. «Моё мобило будит меня... Кладу мобило на тумбу». Выпивает капустного рассола, рюмку водки, стакан белого квасу. Читает молитвы утренние, кладет поклоны. Умывается колодезной водою с плавающими льдинками. Забирается в джакузи...

Несмотря на любовно выписанную сцену опричного погрома, с повешенным на воротах опальным хозяином, с ритуально насилуемой боярыней, с красным петухом, тоталитарные реалии здесь отнюдь не средневековые. Скорее, это большой стиль сталинских 30-х. На праздничном концерте в Кремлевском зале разыгрывается сцена из «годов Белой Смуты Проклятой». Трое беспризорников на площади трех вокзалов поют «Слышу голос из прекрасного далёка». У присутствующих наворачиваются слезы. Пляшут молодцы-пограничники у декоративной перекрытой Трубы, молодецки грозят обнаглевшим киберпанкам дармоеда-Европы.

«Стандартный набор продуктового ларька: сигареты «Родина» и папиросы «Россия», водка «Ржаная» и «Пшеничная», хлеб черный и белый, конфеты «Мишка косолапый» и «Мишка на Севере»... Хороша была идея отца Государева, упокойного Николая Платоновича, по ликвидации всех иноземных супермаркетов и замены их на русские ларьки. И чтобы в каждом ларьке — по две вещи для выбора народного . Мудро это и глубоко. Ибо народ наш, богоносец, выбирать из двух должен, а не из трех и не из тридцати трех. Выбирая из двух, народ покой душевный обретает...».

В-третьих, литературный фельетон. Критики питаются культурною средою, и не могли их не потешить насмешки Сорокина. Писательской палатой у него заведует скорбно-страдальческий Павел Олегов с двумя подручными — Ананием Мемзером и Павло Басинем. Писателей в стране аж 128 лиц (газет-то всего четыре), среди них Исаак Эпштейн («Покорение тундры»), Оксана Подробская («Нравы детей новых китайцев»), Михаил Швеллер («Учебник по столярному воспитанию для церковно-приходских школ»). Есть поэты: Салман Басаев («Песня чеченских гор») и Владислав Сырков («Детство Государя»). Великий режиссер один — Федор Лысый по прозвищу Федя-Съел-Медведя, автор эпопеи «Великая Русская Стена». Престарелый актер Хапенский, фаворит Государыни, уж двенадцать лет играет юного Пушкина. Подъячего Данилкова из Словесной палаты сечет Шка Иванов — известный палач московской интеллигенции. Как тут не порадоваться?

Но, помимо радости, получаемой критиками от фейерверка подобных приколов, явно заметно и злорадное удовлетворение. «Действительность не многим отстает от сорокинского романа». «Сорокин не только остроумно и хлестко пишет «ментальный пейзаж» той России, к которой, кажется, движется наше нынешнее государство. Он и признается в жуткой иррациональной притягательности запредельной и фантастической державы». «Те представления о социальных процессах, которые Сорокин проецирует в будущее, не назовешь пессимистическими». Лицемерно оговариваясь для виду: «антиутопия», «не дай бог» — критики чуть не единогласно признаются в своей готовности к такому будущему. И это кое о чем говорит.

Моя версия состоит в том, что В.Г.Сорокин первым и единственным показал нам реальный образ «русского фашизма». Не ярлык, выдуманный в 90-х либеральными истериками, не пугало, конструируемое нынче спецслужбами, а идеологию и политическую практику, впервые изобретенную в начале XX века итальянским диктатором Муссолини. Фашизм не сводится к «ксенофобии» (кто бы объяснил, что это такое!) или «расизму». В утопии Сорокина каждой нации находится место. И татарам, и кавказцам, и государыня там, между прочим, — еврейка. Фашизму не обязательно присущи массовые репрессии (опричники у Сорокина изничтожают заразу среди зарвавшейся элиты, а простых вольнодумцев секут по-домашнему, как при дуче поили коммунистов касторкой). Истинная суть фашизма в нивелировке культуры. Это ведь очень долго было главной темой советского диссиденства и наиболее внятно сказано Стругацкими в «Трудно быть богом». Фашио — связка, собирание народа в единый пучок, ничего больше. Но культурным стержнем этого пучка всегда делается самый приспособляемый и самый малокультурный обывательский слой, пошлое мещанское быдло. И как ни пытайся потом создать элитарный орден, получатся не рыцари с холодной головой и чистыми руками, а те же штурмовики-опричники, с общаком из черных, кровавых денег, запрещенными наркотиками и свальным содомским грехом.

Сам Владимир Георгиевич жаловался в интервью, что критики попросту не хотят анализировать его книгу из соображений самоцензуры. Надо сказать, что не все. «Толстая (в «Кыси» — В,И,) писала о сохранении интеллигенции после Катастрофы, а Сорокин — о ее окончательном разрушении после великодержавного Возрождения. На вопрос, каким образом будет происходить это «возрождение», автор отвечает безо всяких экивоков. Достаточно вспомнить, кого из современных сановников зовут Николаем Платоновичем» — пишет в «Time out» Михаил Визель. Редкая смелость.