С миром «Доктора Гарина» мы уже знакомы по «Теллурии» и «Манараге». Здесь к середине двадцать первого века случилось несколько войн, часть Европы захвачена моджахедами, Россия развалилась на пестрые лоскутки регионов, по которым странствуют китайцы и прочие вольные люди, а технологии продолжают совершенствоваться, порождая великанов и карликов, живородящую материю, умные вещи и мягкую технику. Но главное, что это мир децентрированный, деидеологизированный, деполитизированный. Политики, к которым мы привыкли, все эти Владимиры, Борисы, Дональды, Сильвио, уже не определяют судьбы людей. Теперь они комичные пациенты психиатрической лечебницы или цирковые трюкачи. Конечно, это не значит, что боли и абсурда в мире стало меньше, но одним абсурдом меньше стало точно. В будущем по Сорокину исчез диктат идей, террор государственной или церковной пропаганды, тоталитаризм властной иерархии, замыкающей все на себя. «Мир стал человеческого размера», констатирует бригадир теллуровых плотников. На обломках идеологий воспряли здоровые телесные импульсы. Герои «Доктора Гарина» много и хорошо кушают, пьют, занимаются сексом, с удовольствием пускают газы, мочатся и т. п. «Нынче тело правит человеком», замечает списанная в утиль political being Ангела. Но, по Сорокину, получается, что не столько правит, сколько освобождает. Ведь чувства доктора Гарина к его возлюбленной Маше прежде всего не зов плоти, а веление сердца.

Несмотря на постоянные военные конфликты, несмотря на язык насилия, которым люди продолжают разговаривать друг с другом, мир романа дарит ощущение какой-то свободы, открытости, русской воли. Критики давно придумали ему эпитет «новое средневековье», что не совсем верно. Средневековье, кроме всего прочего, — это строгая иерархия, господство религиозных и социальных рамок. А у Сорокина происходящее напоминает скорее Дикий Запад, где кольт равняет шансы бандита и шерифа и каждый поворот дороги сулит новые горизонты и перспективы. Неудивительно, что местом действия «Доктора Гарина» Сорокин выбирает Сибирь и Дальний Восток — русский фронтир. Здесь анархисты-примитивисты соседствуют со старосветскими помещиками, бродят караваны наркодилеров-витаминдеров, города предлагают всевозможные развлечения, а на болотах прячутся жуткие черныши. В этом архаично-утопическом мире каждый ищет свое маленькое счастье, что становится возможным, поскольку люди наконец перестали сообща искать большое.

(полностью рецензию можно прочитать на Горьком)

Между прочим, самая страшная антиутопия XX века — это не "Мы", не "1984" и даже не "451 по Фаренгейту". Это история об эксах, придуманная Сигизмундом Кржижановским примерно в 1926 году. Правда это не отдельная книга, а вставная новелла в повести "Клуб убийц букв", что и является причиной ее малоизвестности.

Некий биолог-аноним вывел бактерию-виброфага, которая способна рассекать связь между нервной и мускульной системами человека, тем самым перехватывая управление телом на себя. В свою очередь, управление этими бактериями взял на себя инженер Тутус, изобретя иннерватор — машину, излучающую особые волны, настраивающие работу виброфагов на нужный лад. Отладив технологию, Тутус предложил правительствам нескольких стран кардинальное решение проблемы душевнобольных, с одной стороны, нехватки рабочих рук — с другой. Кое-где, испытывая недостаток финансов, заинтересовались: и вскоре обработанные виброфагами и подключенные к центральному иннерватору зашагали по земле первые эксы — "экстериоризаторы, этические механомашины", люди-зомби, управляемые не изнутри, волей и внутренними импульсами, а целиком извне, импульсами внешними (отсюда ex).

Эксперимент был признан чрезвычайно успешным: эксы хотя и были способны лишь на простые работы, зато делали их беспрекословно, не требуя ничего, кроме элементарной пищи. Однако со временем возмутилась общественность: под лозунгом "даже сумасшедшие имеют право на свое сумасшествие" начались митинги, протесты. Но власти уже почувствовали вкус к дешевой рабочей силе; в правительстве победила радикальная партия и оппозиционеры стали исчезать один за другим, позже появляясь как... эксы. Тут кстати в лабораториях было синтезировано вещество инит, дающее иммунитет к виброфагам. Это позволило Тутусу и прочим радикалам начать план по превращению всего человечества в послушные эксы. Был налажен массовый выпуск дешевых консервов на экспорт, которые были заражены виброфагами. Гигантские толпы эксов тем временем строили новые, все более и более мощные иннерваторы, чье излучение теперь охватывало весь земной шар. В итоге мировая политическая система пала и возникло единое мировое государство Эксиния, управляемое горсточкой иммунизированной элиты.

И все было бы хорошо, но в поведении эксов стали замечать странности. Они отклонялись от запрограммированных путей, портили инструменты, с которыми работали, погибали. Было принято решение отключить один из иннерваторов, самый старый, чтобы проверить его. Хотя пришлось пожертвовать несколькими миллионами подключенных к нему (они почти мгновенно погибли), никаких поломок не обнаружили. Тогда Тутус предположил, что что-то происходит с психикой эксов, их внутренним миром, который был полностью изолирован от мира внешнего и предоставлен самому себе. К нескольким эксам применили препарат инит: очистившись от виброфагов, они оказались полными безумцами: абсолютная изоляция закономерно свела их с ума. В правительстве осознали, что они "окружены миллионами умалишенных, эпилептиков, маньяков, идиотов и слабоумных. Машины держат их в повиновении, но стоит их освободить, и все погибнет". Между тем случаи неповиновения и самоубийств росли, дальнейшие исследования показали наличие в мозгу "самовыключившихся" эксов некоторого количества вещества, в котором признали... инит. Видимо, мозг человека, лишившись возможности управлять телом и порабощенный виброфагами, начал самостоятельно синтезировать противоядие. Остановить этот процесс никому было не под силу. Конец был близок. Тогда Тутус и его сообщники решили, "пока миллионы безумий не прорвались к мускулам, свести игру на ничью". Они разом отключили все иннерваторы. Человечество, заключенное в темнице тела и уже давно ставшее безумным, теперь погибло и физически. Остались лишь незначительные группки людей, сумевших сбежать в труднопроходимые леса и совсем там одичавших. "Малочисленным инитам пришлось частью вымереть, частью слиться с этой человеческой фауной лесов". Ибо города и селения Земли были заражены смрадом миллионов гниющих тел...

Продолжаем размышлять на тему, почему "Матрица" оказывает такое колоссальное воздействие на зрителя. В этот раз остановимся на кадре, где Нео просыпается в капсуле и в потрясении оглядывает бесконечные ряды чужих капсул.

Это ведь гениальная метафора пробуждения человеческого сознания! Человек вдруг (или постепенно) осознает себя в мире, который не выбирал, который построен не так, как бы он желал, мире недружелюбном, безучастном, бессмысленном, непонятном. Вокруг вроде бы есть другие, как ты, но до них не дотянуться, не докричаться, они спят и видят свои сны, они рядом и бесконечно далеко, как будто их и нет. Ты, следовательно, тотально одинок. И так будет до самого конца, ибо твоих сил едва ли хватает вытянуть из горла усыпляющий шланг.

И как же хочется, чтобы поскорее появилась команда "Навуходоносора"! Чтобы Морфеус раскрыл глаза на мир, Тринити стала ближе к тебе, чем твоя кожа, Тэнк научил кунг-фу, чтобы тебе указали путь и цель жизни, чтоб все вдруг обрело смысл и непреходящую важность. Это, конечно, логика религии, а "Матрица", несомненно, религиозное кино, религиозный миф. Но проблема шире религии, поскольку человеку свойственно хвататься за любую соломинку смысла. Хвататься, чтобы снова оказаться в Матрице. Нео потребовалось три серии, чтобы это осознать. Следовательно, единственный реальный момент жизни, который мы проживаем — это то самое одинокое пробуждение, потрясенное оглядывание кругом и сдавленный крик ужаса, сопровождающий всхлип выблевываемых иллюзий. Не забывайте этот момент, длите его, втайне наслаждайтесь им — другого не дано.

Эрнст Юнгер раньше многих понял, какую опасность таит в себе безудержное развитие науки и техники — не столько даже для земной природы в целом, сколько для отдельно взятой личности. Его роман «Стеклянные пчелы», написанный в 1957-м и переведенный на русский язык лишь недавно (в этом году вышло уже второе издание), изображает мир человекоподобных роботов, в котором человек нужен лишь как единица измерения их производительности.

Эрнст Юнгер (1895—1998) прожил невероятно долгую, особенно по меркам стремительного двадцатого века, жизнь. В 1918 году он получил из рук кайзера Вильгельма II высшую награду Германской империи, орден Pour le Mérite, а в 1993-м его дом в крошечном Вильфлингене посетили президент Франции Франсуа Миттеран и канцлер Германии Гельмут Коль, правители новейшей Европы. В год рождения Юнгера только появился кинематограф, а в год смерти вышла Windows 98 и была основана компания Google. Но, конечно, не внешними событиями прежде всего полнилась его жизнь. Войны, путешествия, встречи с замечательными людьми, технические достижения человечества были тем материалом, над которым неустанно работал его дух, претворяя век в мысль. Немногим удалось продвинуться на этом пути так далеко.

Не знаю, давал ли кто когда-либо Юнгеру столь высокую оценку, но мне он видится фигурой калибра Гёте, не меньше. Как Гёте выпало жить в революционную эпоху торжества разума, так и Юнгеру — в не менее революционную эпоху торжества техники. Оба были и тонкими наблюдателями происходящего, и его критиками, и искателями альтернативы. Они то вовлекались в бурю и натиск истории, то отстранялись от них. Крепкое долголетие и острый ум позволили им подняться на высоту подлинного понимания и создать прозу, художественность которой — не игра фантазии, но зеркало самой сути действительности (поэзия и есть правда). Этой же цели служит и схожий стиль обоих, у Гёте прозванный олимпийским. Он подобен мраморной статуе: с виду холодный, лаконичный, слишком идеальный, но стоит прикоснуться, задержаться подольше, свыкнуться — и откуда-то из глубины проступают тепло, жизнь, свет. Такими они оба и оставались до конца своих дней. И если о человеческом облике позднего Гёте можно судить лишь косвенно — например, по его разговорам с Эккерманом, — то с Юнгером нам повезло больше. Посмотрите фильм о том, как шведские журналисты беседуют со 102-летним Юнгером. Какую он демонстрирует цепкую память, широту осмысления, чувство юмора. Как еще силен его голос и режет воздух рука. Кажется, время не властно над тем, кто был с этим временем на ты.

(Полностью рецензия доступна на сайте "Горького")

На "Горьком" — моя рецензия на "Путевой дневник философа" Кайзерлинга. Вещь монументальная, в свое время соперничала с "Закатом Европы", сегодня прочно забыта. Забыта, на мой взгляд, совершенно зря.

Зачем читать его сейчас? Отчасти уже понятно. «Дневник» — проницательный свидетель той эпохи столетней давности, грозы и неврозы которой до сих пор определяют нашу судьбу. Не менее интересны размышления автора, нивелирующие вековую разницу между нами: о человеческой природе, об особенностях восточного и западного пути, об искусстве и действительности. Но есть и третья причина, которую, быть может, не заметили слишком озабоченные историческими свершениями современники, но которая сегодня, в эпоху персональных нарративов, ценится и значит все больше. «Предлагаемый дневник я прошу читать как роман» — так начинает Кайзерлинг свой текст. В этом его принципиальное различие с визионерской серьезностью «Заката Европы»; там, где Шпенглер чеканит объективные истины, Кайзерлинга больше волнует его внутренний мир, куда он и помещает все остальное. Автор не сожалеет о допущенных противоречиях, субъективных выводах, недостатке знаний, но просит читателя «следовать за странником, разделяя все его меняющиеся настроения и переживая вместе с ним все внутренние перемены» — только в этом случае перед читателем, как и перед автором, откроется «независимо существующее смысловое содержание». Таким образом, наш рассказчик един в двух лицах: это не только реальный Герман Кайзерлинг, но и некий «странник», точнее, странствующее, странствующе-мыслящее «я», способное принимать любые духовные формы, поскольку они одной с ним природы. Автор называет его Протеем, ибо на Цейлоне оно буддист (то есть в буддийской форме), в Индии — йог или бхакти-верующий, в Китае — конфуцианец, в Японии — патриот этой страны, а в безлюдных джунглях оно и вовсе может превратиться в растение, полное сплошной витальной силы. Так «Дневник философа» становится выдающимся примером creative nonfiction и autofiction — модных нынче жанров, странным образом сочетающих точное документальное повествование с приемами художественной прозы, эссе и я-нарратива.