Как начинался язык: История величайшего изобретения — Альпина нон-фикшн, 2019
Эверетт — это тот человек, что провёл восемь лет с амазонским племенем пираха, очень первобытным и очень загадочным, написал об этом книгу и, как водится, прославился. Книгу эту я в своё время рецензировал, она мне понравилась, поэтому мимо нового творения автора пройти не мог. Тем более, посвящено оно ещё более загадочной теме — возникновению человеческого языка.
Как оказалось, Эверетт после «Не спи — кругом змеи!» написал уже три вещи, но наш издатель взялся сразу за последнюю по времени. Не знаю, будут ли переведены на русский «Язык — культурный инструмент» и «Тёмная материя сознания», но если нет, думаю, невелика потеря, поскольку в «Как начинался язык» автор цитирует себя, родимого, целыми главами (ну, почти).
Вкратце идеи Эверетта таковы. В основе языка — индексы (например тормозной след), иконические знаки (дорожный знак «проезд воспрещён») и символы (многоэтажное ругательство водителя, попавшего в аварию). Это выяснил ещё Пирс. Символы — самое главное. Если они есть, есть и язык. Осталось понять, когда и как появились первые символы. Свидетельств очень мало. Письменность, увы, за языком не поспевала, как мы точно знаем. Иначе каждый второй олдувайский чоппер был бы подписан «Здесь был Р-р-р-ры!» — и нет проблемы. Но с помощью хитроумных рассуждений (на самом деле больше похожих на «я так вижу») Эверетт постулирует: два миллиона лет назад Homo erectus уже изготовлял орудия, использовал их и носил с собой. 1,8 млн лет эректус бесстрашно бросился навстречу приключениям, в короткий срок заселив почти всю Евразию. Где-то в это же время (не позже 1 млн лет назад) он овладел огнём, научился создавать украшения и ухаживать за больными сородичами. Все это говорит о том, что в его мозгу зажили первые символы и, соответственно, язык.
Какие ваши доказательства? Ну, например, эректусы переправлялись по морю на острова, которые не были видны на горизонте. Значит, они могли их представить, описать, да ещё и убедить соплеменников отправиться черт знает куда. Конечно, всё это теми же чопперами на воде писано. Слоны переплывают на острова, повинуясь наверняка более точным признакам (запахи, вкус воды), чем сомнительное зрение, которое может и облако за землю принять. У животных вообще можно найти многое, родственное предполагаемому поведению эректусов. И коммуникацию, и орудия, и ухаживания, и те же миграции. Но без языка — в полноценном смысле. В превосходной книге С. Бурлак «Происхождение языка: Факты, исследования, гипотезы» этих самых фактов и сравнений с животными больше, чем у Эверетта страниц. Этим она выгодно отличается от сухого, монотонного, даже местами занудного повествования нашего автора. Но с главным выводом, основным его тезисом я совершенно согласен. Поскольку я тоже не мыслю человека вне культуры.
Язык, говорит Эверетт, это внешнее выражение, свидетельство, орган культуры. В языке проговаривается немного — много больше скрывается невыраженным в культуре. (Если нам говорят «Иди ты», мы прекрасно понимаем, куда нас послали и вовсе не пешком). Поэтому Эверетт называет культуру «тёмной материей сознания». Есть культура — значит, есть и язык. Есть язык — значит, есть и культура как совокупность символов. Мыслит и говорит отнюдь не мозг, мозг – такой же инструмент для речи, как рот или руки (о роли жестов для языка Эверетт много распространяется). Настоящий производитель языка именно культура, а не «мозг-компьютер» (с этой неверной хомскианской метафорой нужно покончить раз и навсегда). Эверетт не только постоянно спорит с Наумом Зеевичем, но и привлекает данные разнообразных наук — лингвистики, фонетики, анатомии, археологии, нейрологии, генетики, опыт собственного изучения пираха, только делает это довольно хаотично и искусственно. Так всё же, как и когда начался язык?
Тогда, когда эволюция стала отбирать людей не по признаку «быстрее, выше, сильнее», а насколько они способнее к коммуникации друг с другом. Тогда, когда орудия в их уже-не-лапах-ещё-не-руках становились не просто приспособлениями для того или иного действия, затем ненужными, но символами этих действий, так что они напоминали о действиях, обещали их результаты, могли быть обменены, а значит, приобретали ценность сами по себе. Тогда, когда из горла архантропа начинали выходить звуки не ситуативные, но семиотичные, встроенные в более широкий контекст и подразумевающие много больше того, что ими сообщается. Ведь чтобы что-то подразумевать, нужно это осознанно в речь вложить. И ожидать от другого осознанного понимания.
Так что же, первый homo, эректус, — и сразу первый говорящий человек на земле? Да, иначе он не был бы человеком.
О Египет! Древний и загадочный, как Марс, яркий и неистовый, как солнце, радость Ра.
О Египет! Кузница Богов, которых ты понимал лучше, чем человека.
О Египет! Вечное тело фараона, его двойник-ка, его душа-ба, его дух-ах, его тень, его сердце, его тайное имя.
Как мало мы тебя знаем и сколь многому обязаны! Прости, что не сумели сохранить великолепие твоих храмов и золото твоих пирамид. Прости, что больше не молимся твоим звероголовым Богам и божественным фараонам. Прости, что больше не верим в бессмертие так, как верил ты — со всей страстью юного и бесстрашного человечества. Лишь иногда, перелистывая ту или другую книгу, мы вдруг очарованно замираем — перед нами возникает твой великий образ; и тогда мы бежим по бумажному песку, плывем в папирусной лодке навстречу восходящему светилу, такому чистому и всеобъемлющему. Подобно тому как много путешествовавший человек на закате дней посещает места детства и юности, так мы, люди заката, неизменно возвращаемся к тебе, дабы еще раз испытать это пьянящее чувство — свет нового мира, зарю человечества.
И тогда вскипает наша кровь — лишь на мгновение, но достаточное, чтобы почувствовать всю ее древнюю силу. Ибо не тепленькая водичка Нила текла в жилах египтянина, но яростная стихия солнца, воля самозданного Атума. Повинуясь ей, воин вкушал плоть поверженного врага, царь входил в чресла своего колесничего, жрец читал мысли других и вспоминал прошлые жизни. Нам это кажется мистикой, небылицей, плодом нездоровой фантазии. Слишком многого мы лишились, слишком многое обменяли на научно-технический прогресс, просвещенный рационализм, христианскую мораль и заботу о материальном благополучии. Но забудем на минуту о комфорте наших кондиционированных домов, вдохнем полной грудью жгучий воздух первородного Египта — разве покажется нам что-то чрезмерным, надуманным, нездоровым там, где тела выкованы из меди, где Боги ходят среди людей, где жизнь — лишь краткий миг перед посмертной вечностью? Нет, это вся наша цивилизация — лишь краткий миг перед вечностью…
Несомненно, сам Египет — и есть главный герой этой книги. Но также: Рамсес Второй — Сетепенра-Усермаатра, один из величайших фараонов в истории, живой Бог, воплощение Хора, победитель народов, строитель городов, дворцов и храмов, отец сотен детей, легендарный Сезострис, поэтический Озимандий, более полувека правивший мировой державой. О Нем помнят уже тридцать два столетия. Кто мы перед этим колоссом в вечности? На Него, как на солнце, нельзя смотреть в упор. Поэтому Он предстает перед нами в рассказе своего бывшего колесничего, старого Мененхетета, вспоминающего из своей четвертой жизни свою первую жизнь. Точнее, этот рассказ передает нам шестилетний мальчик, правнук Мененхетета, в полудремотном состоянии оказавшийся способным воспринять мысли своего прадеда. Еще точнее, этот рассказ вспоминает ка мальчика, умершего в двадцатишестилетнем возрасте, через тысячу лет пробудившееся в своей гробнице, посреди чуждого эллинистического Египта. Только через такую сложную систему зеркал нам становится доступен божественный отблеск великого фараона, только уменьшив настолько, мы можем взглянуть в Его глаза, мысли, чувства. Исида свидетель, иначе никак.
Мы стараемся жить в середине, вдали от опасных крайностей. Греки, основоположники западной цивилизации, заповедали нам «знать меру». Египтянин не ценил меры, но уважал равновесие — Маат. Равновесие двух сил в смертельной схватке; канатоходца над пропастью; пустыни и реки. Тонкая, не толще лезвия, граница — вот где жил и ощущал себя египтянин. Весь Египет представлялся ему рубежом — между миром людей и царством мертвых; фараон был мембраной между Богами и смертными; слово было рубиконом между вещью и волей говорившего. Поэтому Египет — родина европейской магии. Но равновесие для египтянина имело более важное, чем любые прикладные, свойство. Оно гармонизировало его сердце. Эта гармония натянутого лука, о которой у нас вспомнил только Ницше, позволяла одинаково прославлять «доброго» Осириса и «злого» Сета, вверяя обоим концам прямую стрелу свой судьбы. Правильно выпущенная стрела превращалась в молнию и могла ранить даже Богов. Можно ли даже надеяться на это сегодня, вдали от грозовых туч и Их жилищ? Мы убиваем только самих себя.
Тысяча и одна ночь понадобилась Шахерезаде, чтобы влить в уши султана живую душу арабского Востока. Рассвет неумолим — он не считается с царями поздних народов. Но фараон Древнего Египта мог повелевать и Хепри. Солнечный скарабей замешкался, и мы стали свидетелями одной невероятно долгой ночи, в течение которой и была рассказана вся эта история — сто восемьдесят лет одиночества колесничего Мененхетета — человека с четырьмя жизнями, и шестьдесят пять лет царствования Рамсеса Второго — Бога с четырнадцатью душами. А кроме того история Его цариц и наложниц, и история его жен, одновременно матерей, ибо рождался Мененхетет от самого себя же. А еще история битвы при Кадеше, история битвы Хора и Сета и история выбора Рамсеса Девятого, у которого давно уже не было никакого выбора. И все это, словно в картуше, в обрамлении золотого Египта, в эпоху наивысшей славы его Богов.
Все на свете боится времени, а время, как известно, боится пирамид. Но пуще пирамид время боится книг, способных и через тысячелетия пробуждать к жизни образы ушедших царств. Книги обманывают прямолинейное время, как обманывал Богов одного за другим мудрый Тот, изобретатель письменности. Сами подвластные тлену, они, словно эстафету, перебрасывают память через века и от культуры к культуре. Пусть что-то теряется безвозвратно, пусть многое приходится воображать и домысливать — главное остается неизменным: восхищение прошлым и желание поведать о нем будущему. Эта книга — кирпичик в настоящей пирамиде-памяти Древнего Египта. Пускай он заложен в нашу, закатную, эпоху, но и на закате сверкают молнии…
Друзья, наконец вышла моя книжка — сборник литературно-критических работ "Философствующая фантастика: От Стругацких до «Матрицы»". Здесь в основном работы, посвященные творчеству С. Лема, бр. Стругацких, Ф. Герберта, У. Ле Гуин, большое толкование кинотрилогии "Матрица" (74 стр.), концептуальные статьи о бессмертии и коллективном разуме в НФ, рецензии на романы П. Уоттса, Г. Игана, Н. Стивенсона, Я. Дукая, К. Робинсона, Р. Холдстока и др. Почти половина объема книги нигде прежде не публиковалась и не выложена.
Выходные данные: СПб.: Группа компаний АУРАИНФО & ГРУППА МИД, 2019. — 272 стр. Илл. (Серия "Лезвие бритвы").
ISBN 978-5-6040839-4-9
Твердый переплет, белая бумага, шитый блок.
Тираж 200 экз. (1 завод).
Приобрести уже можно в СПб: магазин "РаскольниковЪ", Апраксин переулок, д. 11
Цена 490 руб.
В Москве книга появится скорее всего уже после НГ в магазине "Фаланстер". Жители регионов могут написать в "РаскольниковЪ", они отправят почтой. Ну, или обратиться непосредственно ко мне.
Что мы знаем о богах и духах палеолита? О мифах и верованиях последнего ледникового периода, долгие века которого (26–12 тыс. до н. э.), несомненно, повлияли на становление человека и общества самым серьезным образом? Ни-че-го. Эти сведения не раздобыть на археологических раскопках, не реконструировать из письменных источников позднего времени, не прочесть в геноме. Огромнейший, важнейший пласт нашей культуры, наших корней и истоков навсегда пропал с горизонтов человеческого сознания… Но, быть может, он остался в бессознательном?
Попытки представить, вообразить себе первые божества и древнейшие культы регулярно предпринимались в литературе. Собственно, из этого вырос жанр фэнтези. Лавкрафт, Говард, Толкиен… У Дансейни есть впечатляющий образ знакомых богов, за спинами которых смутно возвышаются гигантские фигуры богов неизвестных, забытых, но оттого не менее могущественных. Однако все это можно назвать объективно-историческим подходом, когда писатель сочиняет что-то вроде летописи «реальных» событий. Другое дело — метод субъективно-психологический, отправляющий читателя в страну, чья карта изображает не поверхность земли, но глубины человеческой психики. И здесь цикл Холдстока «Лес Мифаго» — один из ярчайших образцов.
А кем еще вдохновляться на таком пути, как не К. Г. Юнгом?! В тексте книги то и дело встречаются характерные юнгианские маркеры: «коллективное бессознательное», «архетипы», «символы бессознательного». Само центральное понятие Холдстока, «мифаго», очевидно сделано из юнговского «имаго» — так называются бессознательные образы, подспудно воздействующие на сознательную жизнь человека. Юнг считал индивидуальные имаго производными от коллективных архетипов, но ведь архетипы тоже когда-то возникли? Возможно, когда-то чье-то бурное воображение и сильные переживания впервые породили столь устойчивые структуры психики, что они словно зажили своей жизнью внутри наших душ? А может, и сейчас существуют люди, способные создавать мифаго? Ответ Холдстока — однозначное да.
В поисках первообразов он отправляет своих героев в чащу Райхоупского леса — этого волшебного резервуара коллективного бессознательного, своим существованием обязанного бессчетным поколениям палеолита. Порой на своем пути они мельком замечают Артура, Робина Гуда, Кухулина и прочих «литературных» мифаго, с которыми работал и Юнг, но Холдстоку они не интересны. Он гонит героев туда, где перед грузом веков беспомощны любые книги, любые легенды, где холодное дыхание тысячелетних льдов поставило человека на грань вымирания — и тем самым сделало его таким, каким ему отныне предстояло быть. Холдсток обнаруживает в сознании этого «ледникового» человека ту волю к жизни и те мощные чувства, что не только позволили ему выжить, но и отлились в формы первых мифов Земли. Некоторые из этих мифов автор записывает — и как знать, не явились ли они ему из его собственного бессознательного?
Неудивительно, что чары Райхоупа столь притягательны. Стивен Хаксли, герой романа «Лес Мифаго», влюбляется в девушку-мифаго и отправляется за ней в лес. Его компаньон Гарри Китон ищет там свое прошлое, а Таллис, героиня романа «Лавондисс», — уже самого Китона, своего брата. Но это лишь повод — лес обещает много больше: и любовь, и знание, и проверку себя, и что-то действительно подлинное, непреходящее. Это что-то вторгается в жизни героев (а заодно и в воображение читателей) уже с первых страниц книги ошеломляющими запахами, мощь которых Холдсток не устает подчеркивать. Животная, первобытная «вонь» обитателей леса, стойкий дух его земли и растений вскоре подкрепляются силой других стихий: огня, воды, воздуха. Все это вместе пробуждает ощущение настоящей природы — не той, что в парках и между автострадами, а той, откуда мы все вышли и которая все еще внутри нас — не зря они синонимы.
Поход к истокам закономерно оборачивается путешествием к себе — или индивидуацией, на языке Юнга. Это подчеркивается и повествованием от первого лица, и прихотливой игрой времени, которое растягивается и сжимается по законам скорее внутреннего чувства, чем объективной реальности. Здесь смена сезонов может занять несколько минут, а героиня — потерять счет столетиям, превратившись в дерево. Совсем избавиться от оков времени вроде бы можно, достигнув сердца Райхоупского леса — страны Лавондисс, «теплого» или райского места, что для ледникового человека, впрочем, одно и то же. И вот тут наши герои терпят поражение, потому что рай — не для людей.
Согласно Юнгу, путешествие в глубины бессознательного должно оканчиваться если не приручением последнего, то по крайней мере освобождением от его слепой власти. Полная захваченность бессознательным, отождествление себя с ним крайне опасны — немецкий психолог видел в этом тупик и даже регресс. Цель индивидуации — достижение уровня самости, при котором трезвый, сознательный взгляд на жизнь проистекает из ясного понимания бессознательных основ. Ни один из героев книги этого уровня не достиг. Кого-то остановила страсть к своей аниме, другой забылся в ложном, ничего не стоящем здесь знании, третьих неудержимо влекло к таким пределам, за которыми заканчивается все человеческое. Неслучайно началом и итогом всех их судеб стала разлука. Разлука, не единение.
Стивен разлучен с Гуивеннет, а также с братом и отцом. Таллис разлучена с родителями и братом, а позже и с возлюбленным. Ученый Уинн-Джонс теряет записи всей жизни и умирает, так и не повидав свою уже взрослую дочь. Дивная магия Райхоупского леса обернулась черной, посулив, но не принеся нашим героям счастья. Древние мифы оказались слишком большим искушением для современного сознания, а их власть — поистине неодолимой. Может быть, это и к лучшему, что они погребены в самых тайных уголках нашей души? Артуры и Робины Гуды — сколько угодно, но опасайтесь разбудить в себе дух вепреподобного Уршакама.
Холдстоку особенно удался образ юного Тига, палеолитического мальчика-шамана, одержимого бессознательным и потому не знающего ни сожалений, ни сомнений, ни привязанностей. Его разум целиком заполнен архаическими мифами, они ведут его, убивают его рукой и говорят его языком. Они же наделяют его силой и, будем честны, неким величием. Именно в ощущении надчеловеческого величия — залог живучести первобытных архетипов и вечное их искушение. Кажется таким естественным, таким необходимым — провалиться с головой в древние сны, пробиться к истокам, быть не собой, но кем-то, кого ведут, наставляют на путь, кому придают смысл, цель, силы… Ради этого порываешь с родными, гонишься за призраками, теряешь остатки человеческого — и попадаешь не в рай, но в нечто совсем противоположное. Однажды Таллис все-таки осознала безумие своего мира, Лавондисса, созданного безумными, одержимыми людьми, ибо остальным сюда доступ заказан. Впрочем, многие ли из нас могут похвастаться обретенной гармонией самости? Скорее напротив, у каждого — свои мифаго и лавондиссы…
Нельзя не признать, что романы Холдстока — незауряднейшие творения, наделенные настоящей болью, мыслью и волшебством. Они расширяют границы как человеческого сознания, так и того, что называется литературой. Тем самым они напоминают человеку, сколь он многослоен и как нелепо сводить его то к настоящему моменту, то к бодрствующему разуму, то к прагматике повседневного существования. Не стоит забывать, все мы родом из палеолита. Поэтому если вас время от времени не преследует древний дух вашего Уршакама, спросите себя, а живете ли вы вообще?
облако тэгов
СПб.: 