Авторская колонка

Брайан МакНафтон. Чародей-ретроград (Трон из костей 9)

Тэги: Ричард Тирни, переводы, рассказы, Симон из Гитты, вирд

Статья написана 26 марта 05:40

Размещена:

в авторской колонке Sprinsky

Чародей-ретроград

К девятому году своего печально известного правления Вендриэль Добрый полагал, что слышал всё.

Когда он раскрыл свой план наказания своенравного города Лиларет, его генералы сказали:

— Мы не можем…

— Мы это уже слышали, — сказал лорд Вендриэль и отскочил в сторону, ибо его меченосец был очень быстр.

Когда эпический поэт Фокквидор продекламировал лишь половину первой строки своей последней поэмы, лорд Вендриэль сказал: «Мы это уже слышали», и щёки Фокквидора вскоре оказались сдавлены щеками его собратьев на железных пиках Ряда Поэтов.

Меченосец первого лорда был крепким юношей по имени Флиндорн, у которого, казалось, не было ни времени, ни желания заниматься чем-либо ещё, кроме затачивания и использования своего манкеллера. Тем не менее у него находилось достаточно и того, и другого для бурного обмена соками с Глиттицией Фульнатхузой, любимицей своего господина. Едва этот обмен состоялся, хлад присутствия первого лорда пал на них вместе с его тенью.

Хотя она пыталась обмануть некроманта, о коем ходили легенды, будто он превращался в пылинки, кружащие по Вендренскому дворцу, чтобы лучше шпионить за своим двором, Глиттиция не была глупа. Но перед холодным железом его ярости её интеллект застыл, как дождевая капля, и она выпалила:

— Он меня заставил!

— Мы это уже слышали…

Затем Флиндорн поразил их обоих, выпрыгнув из гамака и объятий Глиттиции, схватив своё оружие и обезглавив себя.

Того времени, которое лорд Вендриэль потратил на поглаживание бороды, глядя на дёргающееся тело, оказалось достаточно, чтобы леди пришла в себя. Она сказала:

— Я знаю кое-что, чего вы никогда не слышали.

Лорд также полагал, что видел всё, но Флиндорн доказал его неправоту. Вендриэль сказал:

— Говори, труп.

— Нет. Если ты не пообещаешь пощадить меня, я ничего не скажу. Тайна сгниёт вместе с моей головой на Ряду Наложниц.

— Знаешь, мы можем заставить эти головы говорить, — сказал первый лорд. Затем он потрепал её по подбородку и выразил недовольство в манере, которую считал игривой: — Мне придётся тебя пощадить, не так ли? Благодаря тебе я остался без палача.

Приняв это как высшее милосердие, на которое она могла рассчитывать, Глиттиция сказала:

— Вы никогда не слышали голоса Архимага.

* * * *

Размышляя над этой истиной, Вендриэль почти неделю не отдавал приказа о её казни. К тому времени у него собрался длинный список голов, которые срочно требовали отделения от тел, и о них некому было позаботиться должным образом. Он израсходовал так много меченосцев, что осталось совсем мало кандидатов, обладавших требуемым блеском и энергией, да и эти немногие бежали из города после того как Флиндорн столь творчески подал в отставку.

Глиттиция Фульнатхуза, по сути, не сказала первому лорду ничего нового. В юности его внимание привлёк некий таинственный отшельник, на которого другие чародеи походили не больше, чем детские вертушки на торнадо. Даже в умокувыркательно древних свитках, которые он похитил в детстве из заброшенных руин Кроталорна, содержались осторожные намёки на бессмертного Архимага.

Ни в одном из свитков не было указано, каким именем нарекла его гипотетическая мать. Знание этого дало бы власть над бессмертным, и потому Вендриэль поднимал старые кости и ещё более древнюю пыль, чтобы узнать подлинное имя. Слово «Архимаг» повторяли ему с всё более варварскими акцентами тени его предков — морских разбойников, пришедших из Морбии на заре истории. У аборигенов острова было похожее слово в их обезьяньем бормотании, но никто из них не знал истинного имени отшельника.

Информаторы лорда становились всё менее значимыми по мере того как он просеивал всё более древнюю пыль. Шаман морских разбойников, раздражённый тем, что его разбудили после тысяч лет забвения, сумел подбить Вендриэлю глаз своей погремушкой из бедренной кости, прежде чем его усмирили, но даже тогда он смог произнести старинное заклинание, которое поразило некроманта язвенной пагубой Беброса. Более молодые тени, какими бы злобными они ни были, не могли собрать такой силы для своих ударов или заклинаний. Самые древние из них были не более чем струйками зловонного воздуха, которые трепетали и колебались в течение кратких мгновений, прежде чем рассеяться навсегда.

Из урны, найденной под самыми нижними криптами Фандрагорда, Вендриэль наконец вызвал тень, не походившую ни на одну из тех, что призывал до сих пор, тревожно не похожую вообще ни на какого мужчину или женщину. На запутанном языке Ломарских текстов она прошептала слова, от которых волосы Вендриэля встали бы дыбом, если бы он временно не потерял их из-за наведённой шаманом пагубы. Этот прах был исключительно рад тому, что его подняли, и не поддавался никаким попыткам его удержать. Вырвавшись из оков пентаграммы Вендриэля, словно это была детская игра в классики, он вылетел из башни чародея и носился по тёмному лабиринту нижнего города Фротирота в течение недели, оставляя за собой множество жертв, чьи невесомые тела трескались и осыпались хлопьями, как коконы цикад. В последний раз его заметили, когда он уносился в сторону Фандрагорда, где всякое зло находит свой дом; но перед отбытием тень раскрыла фрагмент имени.

Ничего не боясь в те дни, Вендриэль использовал этот фрагмент в разведывательных чарах, осторожном протягивании неосязаемого щупальца к своей добыче. Самые могущественные адепты вообще никогда не заметили бы этого заклинания или отмахнулись от него, как от надоедливого комара. Никто из них не смог бы проследить его обманный путь до башни некроманта. Но едва Вендриэль принялся шипеть змеиные слоги, как его мантия вспыхнула пламенем.

Звездочёт Квисквиллиан Феш был осмеян за описание увиденной той ночью «кометы с лысой, покрытой оспинами головой, казавшейся почти человеческой», после того как он частично увидел дугообразную траекторию полёта пылающего некроманта из его высокого окна в пруд с крокодилами внизу. Хотя крокодилы привыкли получать вопящие угощения из этого источника, они были на мгновение отпугнуты пламенем, что дало Вендриэлю время уклониться от их челюстей с помощью поспешно произнесённого заклинания.

Пристыженный и напуганный, Вендриэль решил больше не искушать Архимага; но его урок ещё не был закончен. В течение следующих трёх лет будущего правителя Фротойна преследовал бес, который исподтишка поджигал ему сапоги, воду для ванны и его собственное семя в те моменты, когда можно было менее всего ожидать подобных маловероятных беспокойств. Слуги, которые одевали, мыли и развлекали лорда, разбегались и прятались, когда они были больше всего нужны, и в течение многих лет после этого он кричал, если кто-то без предупреждения зажигал свет в его присутствии.

Когда лорд, наконец, разработал заклинание для разжижения человеческих костей, которому его отец, Вендриэль Любезный, не смог противостоять, Вендриэль Добрый принял кольца первого лорда. Он надеялся, что его юношеская дерзость забыта, и решил пригласить Архимага на своё введение в должность. Подобных миссий не предпринималось на памяти живущих, и церемония была отложена на неделю, пока он пытался подыскать таких членов своего грозного родового полка «Любимцы Смерти», которые предпочли бы доставить послание, а не выпить яд.

Делегация героев вернулась с большим рыжим котом. По словам делегатов, слуги волшебника заверили их, что это животное — не кто иной, как Архимаг, в том облике, в коем ему было угодным пребывать на протяжении последних нескольких столетий, и что он очень рад присутствовать на церемонии, о чём свидетельствовало его душевное мурлыканье. Вендриэль внимательно осмотрел кота, который зевнул и вылизал свои тестикулы. Он был почти уверен, что это обычный кот, появление которого должно было бы оскорбить геральдического тигра Вендренов, но не осмелился допрашивать его с помощью волшебства или проявить к нему малейшее неуважение.

Развалившись на видном почётном месте на бархатной подушке, кот наблюдал, как он принимает мантию и кольца своего отца в храме Поллиэля. Как и некоторые другие, рыжий гость задремал во время его первой речи в качестве первого лорда Фротойна, но был единственным, кому удалось это сделать безнаказанным.

Вскоре после этого кот исчез, оставив Вендриэля в неведении, оказал ли Архимаг ему честь, возвысив его над всеми предыдущими правителями, или выставил полным дураком. Люди опасались, что лорд ещё более безумен, чем они предполагали, но Вендриэль знал, что такой страх никогда не был препятствием для хорошего правления.

Он выкинул бессмертного из головы, пока Глиттиция Фульнатхуза не пробудила в нём старую склонность. Он больше не был самонадеянным мальчишкой, который пытался использовать мастерство самого мастера, чтобы шпионить за ним. Он больше не был начинающим правителем, который донимал его неумелыми дипломатами. Он был стар, мудр и могуществен. Он видел и слышал всё.

Кроме Архимага.

* * * *

Единственными людьми, о которых было известно, что они посещали дворец Архимага, были неописуемо отвратительные детоловы. Один из этих волосатых зверей был схвачен по приказу первого лорда, грубо отмыт и надушён, избит до подобия цивилизованности и пинками загнан в его приёмную.

— Я этого не делал! — закричал детолов Заго, повалившись на пол, случайно приняв при этом подобающую распростёртую позу.

— Мы это слышали... Нет! — Вендриэль вовремя спохватился, прежде чем Гнепокс, последний претендент на место Флиндорна, успел взмахнуть своим манкеллером; но этот молодой человек, глядясь в полированный щит удобно неподвижного стражника и напрягая различные комбинации своих мышц, пропустил его намёк. Хотя Флиндорн уже так долго гнил в общей яме, что даже самые искусные косметологи и парфюмеры не смогли бы придать ему презентабельный вид, Вендриэль уже почти был готов воссоединить его голову с телом и вернуть ему прежнюю должность.

Он велел Заго подняться. При задержании на нём была только набедренная повязка, каковые носили лишь второсортные негодяи, и которую те, кому было поручено привести его в порядок, немедленно сожгли. Не желая тратить одежду на мертвеца, которым, вероятно, вскоре стал бы любой обычный человек, привлёкший внимание первого лорда, они бросили его голым перед Вендриэлем. Съёжившаяся фигура детолова не могла скрыть волчьего телосложения, приобретённого в погоне за уличными детьми по канализации и трущобам Нижнего Города, в битвах с конкурентами и странно возмущёнными родителями. Вендриэль задумался, умеет ли он обращаться с мечом палача, а Глиттиция Фульнатхуза оказалась не единственной придворной, которая отметила в обнажённом грубияне некие черты, которые её порадовали или могли бы это сделать.

Вендриэль Добрый попытался успокоить своего подданного одной из своих бледных, наводящих ужас улыбок и спросил:

— Ты видел Архимага, приятель?

— Нет, лорд.

— Ты слышал его голос?

— Нет, лорд.

— Видел ли ты в его дворце... — бледный взгляд Вендриэля хлестал придворных, точно колючий снег, когда он выискивал на их лицах хоть что-то похожее на усмешку, — видел ли ты... кота? Рыжего кота?

— Лорд, я никогда не был внутри его дворца.

— Тогда как же ты ведёшь с ним дела?

— Я собираю нежелательных отпрысков и проталкиваю их через западные ворота его сада. Те, кто выживают, выходят через восточные ворота самыми покладистыми существами, которых только можно пожелать увидеть.

— Наши познания в коммерции ограничены, но разве кто-то не должен платить тебе за это?

— Да, лорд, это лорд-протектор избыточных подданных, и если вы хотите допросить преступника, то вам следует обратиться к нему, а не... — Детолов верно догадался, почему губы Вендриэля внезапно стали бледнее его белой кожи, и вернулся к теме: — У восточных ворот я собираю тех, на которых есть моё клеймо, и передаю их лорду-протектору. Он платит мне, лорд, если это можно так назвать, хотя любой справедливый человек сказал бы, что он высасывает кровь из моего сердца и выплёвывает её мне в лицо.

— А что получает от этого Архимаг?

— Он пожирает их души. Или, по крайней мере, так говорят.

Вендриэль знал об этих вещах больше, чем Заго когда-либо мог узнать, но его интересовали не столько ответы, сколько манера поведения человека, который их давал. Он мог использовать этого запуганного простофилю, который вёл дела с магом, в схеме, включающей его собственный уникальный талант к саморассеиванию. Это был опасный навык, который он редко использовал, потому что каждый раз, когда лорд это делал, он терял часть своей сущности, но это могло позволить ему услышать и увидеть единственного из своих подданных, который всё ещё мог пробудить в нём слабейший проблеск любопытства.

Забыв о том, что он продолжает пристально смотреть на детолова, обдумывая свой план, лорд не заметил, что превращает его в дрожащую кучу нервных тиков. Заго подумал, что некромант пытается проверить, может ли он тоже пожирать души, и что у него это прекрасно получается.

Заметив наконец, что молчание затянулось, Вендриэль спросил:

— Ты веришь, что он пожирает их души?

— Я... — Заго больше не мог говорить. Он увидел множество рабов на периферии толпы придворных, серых среди благородных павлинов. Скучая в ожидании приказаний, они выглядели такими же бездушными, как и те, кого он собирал у восточных ворот Архимага. Он хотел указать на них, предложить первому лорду самому убедиться в этом, но мог только дёргаться и махать руками, как идиот.

Вендриэль понял его.

— Нет, мы бы не стали держать его произведения у себя. Это честные мертвецы.

Придворные встали поплотнее, отстраняясь от рабов, как если бы весь двор первого лорда был одной величественной съёживающейся медузой. Они знали, что собой представляют эти рабы, и терпеть не могли, когда им об этом напоминали. Те, кто слишком хорошо служил Вендриэлю Доброму, кого он не мог себе позволить потерять, могли ожидать подобного туманного продолжения своей мотыльковой жизни; те, кто служил ему плохо, получали ту же награду быстрее. Попытки найти этот тонкий баланс, как они говорили всем, кто был готов слушать, превращали их жизнь в ад.

Вендриэль повысил голос, обращаясь ко всему своему двору:

— Некогда существовал обычай отправлять на оглупление не только лишних детей, но и ленивых слуг и других преступников. Он вышел из употребления при империи, когда был сочтён слишком мягким, и Архимаг стал всё глубже погружаться в свои личные заботы. Но это важное лицо явилось в скромном обличье, дабы погреться в лучах нашей коронации, изъявив желание занять место у наших ног; и в отсутствие каких-либо мягких наказаний, правосудию не хватает самого эффективного инструмента — возможности повергать в ужас. Поэтому мы решили возобновить этот обычай.

Заго снова попытался начать дышать во время, казалось бы, типично скучной речи, но её смысл наконец дошёл до сердца детолова и заставил его замереть.

— Нет, лорд, пожалуйста! Что я сделал? Может быть, я заслуживаю смерти, но...

— Не ты, дурак. Тебе выпадет честь сопроводить выбранного нами злодея к западным воротам сада Архимага...

— Благодарю, лорд!

— ...и за эти ворота. Мы желаем, чтобы ты лично доставил преступника с нашим посланием и внимательно наблюдал, что с ним произойдёт. Или с ней.

Хотя Заго почти еженедельно на протяжении десяти лет прогонял через эти ворота воющую толпу, каждый новый визит пугал его всё больше. Пройти через ворота самому было таким ужасом, с которым он сталкивался лишь в кошмарах, но на этот раз у него не получится проснуться от собственного крика.

Те сорванцы, чьи кошмары населял он сам, возможно, порадовались бы, увидев, как Заго падает в обморок.

* * * *

В то утро детолов не был одинок в своём ужасе, ибо наименьшим из талантов первого лорда было умение говорить так, что казалось, будто он обращается к каждому человеку из толпы лично. Даже некоторых мёртвых рабов пришлось оживлять заново после того как он развернулся, взметнув плащ вокруг свой тощей фигуры, и вышел из зала. Каждый мужчина был уверен, что именно его душа будет съедена; каждая женщина считала себя проклятой из-за его внезапного пугающего добавления.

Никто не верил в это сильнее, чем Глиттиция. Обычная холодность её лорда стала леденящей. Он вызывал её всего три раза за недели, прошедшие после её прегрешения с Флиндорном, да и то лишь для того, чтобы она помогала новой фаворитке самыми унизительными способами. Хуже того, всякий раз, когда его новый меченосец портил казнь в особенно нелепой манере, Вендриэль бросал на неё раздражённые взгляды, ругая Гнепокса, словно нетерпеливо ожидая увидеть её имя в своём длинном списке.

Но она была в восторге от приговора, который ужаснул всех остальных, потому что, услышав его, в ней впервые зародилась надежда, которую осмелилась лелеять. Она была уроженкой Ситифоры, с кожей цвета слоновой кости, миндалевидными глазами, чёрными волосами и неясными чертами лица, которые позволяли фротойнцам гордо утверждать, что они не могут отличить одного ситифорца от другого. Она также была страстной читательницей сказок Мопсарда и особенно любила ту, где принцесса убеждает своего палача подменить её сердце сердцем дочери свинопаса и принести его своей злой мачехе. Она предпочитала не задумываться о судьбе принцессы, когда та позже встретится с Тремя Мстительными Свиньями из названия сказки.

Подменить себя другой женщиной для обезглавливания было бы невозможно: она наверняка сделала бы какое-нибудь неуместное замечание до того, как упадёт лезвие. Но та, чья душа была съедена, сказала бы только то, что ей повелят сказать. Если бы Вендриэль заметил какие-то отличия в той, кого приведёт обратно Заго, он мог бы списать это на процесс оглупления. Спорить об этом они могут сколько угодно, если она сама сможет до этого скрыться куда подальше.

Оставалось подчинить Заго, и она полагала это детской игрой, пока не нашла его в тренировочном зале, где он обучал Гнепокса пользованию манкеллером. Её сердце упало, когда она увидела, как детолов льнёт к красивому юноше, направляя его удары, как его рука задерживается, похлопывая мускулистую задницу новичка-палача.

— Пришла помочь тренироваться? — со смехом сказал Гнепокс, увидев её. — Ты как раз то, что нам нужно!

К её неудовольствию, Заго даже не оторвал взгляда от юноши, увлечённый разминанием его плеч, но глаза Глиттиции впились в него, заставив заметить её, скользящую вперёд в своей искусно растрёпанном кисейном платье.

— Оставь нас, — приказала она. — Мне нужно поговорить наедине с этим жалким созданием.

Заго наконец поднял глаза с холодной наглостью, которой, как она думала, он не мог обладать.

— Подходи и говори с ним, — сказал он. — Я не буду слушать.

Это развеселило Гнепокса, и они оба захохотали, как легкомысленные мальчишки, в то время как Глиттиция кипела от ярости. Одно её слово, сказанное на ухо Вендриэлю раньше, могло бы сокрушить дюжину Заго, но она утратила это могущество. Заставляя себя сосредоточиться на своей цели, она проглотила подступившую к горлу желчь.

— Гнепокс, пожалуйста. Я когда-нибудь просила тебя об одолжении?

Он взмахнул своим большим мечом, прочертив свистящий круг недалеко от её шеи.

— Скоро попросишь.

Подонок из трущоб спародировал властный жест дозволения уходить, который он, вероятно, впервые увидел тем утром. Это ещё больше позабавило Гнепокса, который подмигнул своему новому другу и вышел расхлябанной походкой. Заго уставился на неё ещё наглее, скрестив на груди свои жилистые руки, и сказал:

— Знай, леди, что мне нет дела до девушек.

Глиттиция позволила своему условному одеянию слететь с тела и скользнула ближе. Её ловкие пальцы полностью разбудили то, что пробудил Гнепокс.

— Тогда позволь мне научить тебя, как вести дело с женщиной, — прошептала она.

Для Заго секс требовал не большей подготовки, чем плевок в чьё-то лицо или пинок под зад. Он совершался почти так же быстро, и эффект часто был таким же. Но для Глиттиции, которая никогда не знала такого грубого обращения, он стал извращённым наслаждением. Это можно было сравнить с коротким шажком на низкий и знакомый табурет, вдруг превратившимся в захватывающий дух полёт к облакам. За тот недолгий десяток ударов трепещущего сердца её голосовые связки провизжали столько вздора, что она готова была вырвать их из горла.

Увлечённый изучением частей человеческого тела, на которые раньше не обращал внимания, он не почувствовал её отвращения. Глиттиция отстранилась от его неловких прикосновений. Его детское любопытство раздражало её не меньше, чем всё остальное, и она попыталась отвлечь его.

— Как становятся... — слово было настолько отвратительным, что она боялась, как бы оно не оскорбило и его тоже, но эвфемизма не существовало, — детоловами?

Она снова вздохнула, когда он перестал вести себя как подозрительная хозяйка в птичьей лавке и ответил на вопрос:

— Я когда-то был Призрачной крысой. Так мы себя называли, и это было прекрасно. Мы жили в разрушенном дворце, одном из тех полузатопленных, что стоят на канале Шести Наслаждений. Мы делились тем, что украли, и топили любого, кто пытался украсть это обратно. Наверное, у меня были мать и отец, но Призрачные крысы — это всё, что я когда-либо знал. Иногда мы крали детей, так что, возможно, так я и стал детоловом.

— Может быть, тебя украли из знатной семьи, — сказала она, оживляясь от сходства ситуации с романом Порполарда Фурна. — Может быть, ты настоящий наследник какого-нибудь сказочного поместья. Это родимое пятно?

— Нет, это вчерашний след от чьего-то сапога. Моя мать, без сомнения, была шлюхой, а мой отец — одним из её клиентов.

Невозможно было связать этого тупого зверя с тем волнением, которое он вызвал у неё. Она вспомнила его неподобающее поведение на аудиенции, его отвратительное представление с Гнепоксом. Ей снова пришлось сдержать раздражение, прежде чем оно испортит её план. Она попросила рассказать больше.

— Многим детям из этого класса удаётся избегать облав, — сказал он, — но когда они достигают половой зрелости, спасения для них нет. Они должны отправиться к Архимагу, и все их сдают. Я брился и притворялся, что мой голос не изменился, но был большим, громким и у меня не получалось прятаться как следует. Если бы никто другой не сделал этого, Призрачные крысы предали бы меня, чтобы заслужить особое отношение к себе. Поэтому я предал их первым. Я устроил засаду на всю шайку. Моей наградой стало ученичество у детолова.

Выражения лиц ситифорцев, как известно, трудно прочесть, но у него это получилось. Он сказал:

— Да, это был плохой поступок, и я дурной человек, но я жив, и у меня всё ещё есть душа, чем бы она ни была.

— О, Заго! — Думая о том, что грозит ей самой, Глиттиция заплакала.

В отличие от всех других мужчин, которых она знала, он проигнорировал её слёзы.

— Научи меня получше тому, как использовать женщин.

— Нет, Заго! Нет, я... ох, ну ладно.

* * * *

Детолов согласился с её планом или сделал вид, что согласился, но вечером, когда м готовилась посетить анклав ситифорцев, чтобы подыскать двойника, её схватили и заперли в собственных покоях. Никаких объяснений не последовало.

* * * *

Глиттиция представляла, как проведёт свой последний час в качестве мыслящей женщины в горько-сладком созерцании воздушных шпилей Фротирота, пока миллионы песнопений, похоронных плачей и баллад его шумных жителей разносятся над каналами, по которым скользит её похоронная ладья. Она будет стоять гордо и безразлично, обречённая императрица романтики. Никто не заметит слезы, которая сверкнёт на её щеке, когда она подумает о своём далёком доме в Ситифоре и обо всём, что могло бы произойти.

Она и представить себе не могла, что эти драгоценные моменты будут запятнаны мыслями о том, как прекрасно выглядит Заго с завитыми волосами и бородой, с широкими плечами, закутанными в серый дорожный плащ полка родовой гвардии. И даже не представляла, что её будут отвлекать рабы, гребущие на лодке: не мёртвые, которых Вендриэль Добрый благоразумно держал поблизости, а бездумные, что улыбались и кивали головами всякий раз, когда она смотрела в их сторону. Они не знали, что её собирались сделать такой же, как они, и их безмозглая готовность угодить казалась жестоко ироничной.

Она поддалась искушению, которое мучило её с тех пор, как она покинула дворец Вендренов, и попыталась смахнуть пыль с плеча Заго, однако капитан их эскорта оттолкнул её руку.

— Но он весь в пыли! — запротестовала она. — Вы же солдат, неужели вы этого не видите?

— Приказ. — Мужчина был ещё мрачнее, чем должны выглядеть Любимцы Смерти, словно это было его последнее путешествие. Она предположила, что капитан был возмущён, увидев, как детолов бесчестит его форму.

— Мне сказали, что первый лорд наложил на этот плащ защитное заклинание, — пробормотал Заго не двигая губами, словно товарищ по заключению. — Мне никак нельзя его нарушать.

— Позволь мне его надеть.

Он сжал её руку. Она прокляла себя за то, что нашла это не просто утешительным, но и волнующим. Однако зачарованный плащ остался при нём.

Это прикосновение взволновало и самого Заго, и он снова поймал себя на том, что тупо пересчитывает охранников. Их по-прежнему было всего три руки пальцев, все они были крупнее его, и у каждого над шлемом торчал эфес манкеллера. Он мог бы выхватить один из этих мечей, застав врасплох нескольких солдат, но тогда всё будет решать численный перевес. Глиттиция могла бы уплыть, но он сразу пойдёт ко дну в своих окованных железом ботинках.

Единственное, что можно было сделать с источниками замешательства, которые он обнаружил — это поскорее их устранить. Глиттиция ввергала его в смятение больше, чем кто-либо когда-либо, поэтому Заго быстро сообщил о её идиотском плане побега Гнепоксу. Вендриэль Добрый выразил ему свою вечную благодарность, в чём бы она ни выражалась. Это должно было уладить дело, но Глиттиция всё ещё приводила его в растерянность. Он молился, чтобы у него получилось выполнить свою миссию, не совершив чего-нибудь глупого, но суицидальные планы по её спасению скакали в его голове, как нашествие жаб.

Движение лодок и барж поредело, а затем полностью прекратилось, когда они вошли в канал Плавающих Теней. Заго изучил гребцов, которые улыбались и кланялись ему. Он не мог сказать, попадался ли ему в руки кто-то из этих рабов, когда они были детьми. Если да, то они не держали на него зла. И Глиттиция тоже не будет. Как только её душа станет пищей для колдуна, она запоёт «Ура Заго!», маршевую песенку, которую он сочинил для своих человеческих стад, на пути из сада Архимага, если он ей прикажет. Как бы он ни любил эту песню, Заго сомневался, что у него хватит духу услышать, как она её поёт.

Они пришвартовались у пристани умбрового дворца, откуда он повёл группу к улице Помятого Жасмина и западным воротам. Это было самое знакомое место в его повседневной жизни, но посещение его в столь странной компании и такой необычной одежде сделало эту сцену словно перенесённой в мир неприятно ярких снов. Дверь, за которой скрывались его худшие страхи, выглядела не столько угрожающей, сколько обшарпанной, испятнанной следами кулаков детоловов и множеством отпечатков маленьких пальчиков, которые пытались в последний раз ухватиться за её замысловатую резьбу.

И в довершение всех странностей, из-за угла вывернул отряд скованных детей и поплёлся к ним. За ними шёл грубый тип, с напыщенностью, характерной либо для императора Талласхои, либо для полного безумца, подталкивая их крючковатым клевцом. Он резко остановился и в недоумении уставился на вооружённых незнакомцев. Очевидно, он не узнал Заго, но тот опознал в нём своего коллегу по имени Плистард. Они не были друзьями.

Глиттиция изо всех сил сжала его руку. Возможно, он видел это её глазами, возможно, он сам стал другим человеком, но Заго никогда не замечал, как жалко выглядели дети, какими отчаявшимися они были. Хотя некоторые из них рыдали, слёзы давно высохли на их грязных лицах.

— Освободите эту сволочь, — сказал Заго капитану. — Мы ведь не хотим, чтобы они мешали нашей миссии, верно?

— Освободите эту новую сволочь, — приказал капитан своим людям.

Рыча, Плистард набросился на вмешавшихся со своим клевцом. Солдат упал с разбитой головой, сверкнули мечи, повсюду метались разбегающиеся дети.

— Назад, к каналу! — шепнул Заго, подталкивая свою пленницу. — Ты же умеешь плавать, верно?

— Ты в своём уме? Канал Плавающих Теней?..

— Давай, это твой единственный…

— Что ты делаешь? — навис над ними капитан.

— Успокаиваю пленницу.

— Успокаивай её внутри. Мы держим ситуацию под контролем, — сказал он и указал на расчленённые останки Плистарда мечом, с которого капала кровь. Но капитан схватил Заго за рукав, прежде чем тот успел повиноваться. — Слушай, если увидишь Архимага, не упоминай о его визите на коронацию нашего первого лорда.

— С чего бы мне?..

— Молодец.

Таща Глиттицию за собой, он заколотил в ворота, как делал это раньше. Они открылись, как и прежде.

— Прости меня, — сказал он.

— Ты сделал всё, что мог.

— Ты не знаешь.

Он прошёл через ворота, чего никогда раньше не делал. Сад был пугающе тих. Среди журчащих фонтанов и жужжащих пчёл дворец дремал, как дружелюбный бурый зверь. Единственным человеком, оказавшимся в поле зрения, был садовник с лицом настороженной обезьяны под широкой шляпой.

— Добро пожаловать, — сказал он. — У нас нечасто бывают взрослые гости.

Заго почувствовал, как Глиттиция толкает его, но не понял, почему. Он сказал:

— Мы пришли повидаться с Архимагом.

— Ах. Хорошо. Видите ли, он не часто встречается с людьми.

— Мы от лорда Вендриэля Доброго, первого лорда Фротойна, короля Ситифоры и Внешних Островов, Молота Гастейна, Бича Талласхои, Меча Морбии, Возлюбленного Слейтритры и Тигра Дома Вендренов, — произнёс Заго, как его тщательно наставляли.

— Это может произвести на него впечатление. Пойдёмте, посмотрим.

Когда садовник двинулся вперёд, Заго прошептал:

— Почему ты меня всё время толкаешь?

— Это он, разве не видишь? Притворяется слугой. Чародеи всегда так делают. Разве ты не читал Порполарда Фурна?

— Я не умею читать, — сказал Заго, — но думаю, что это всего лишь садовник. — Он услышал собственное бормотание: — Я никогда не видел никого храбрее тебя.

— Возможно, мне следовало бы кричать и плакать, но я чувствую себя оцепеневшей. Давай покончим с этим.

Он обнял её и неумело поцеловал. Затем она заплакала.

* * * *

Зал, в который они вошли, был огромным, но единственной его особенностью, которую Заго сразу же ощутил, была ошеломляющая жара. День был тёплым, но в камине в дальнем конце плотно задрапированной шторами залы горел огонь. В поле зрения по-прежнему не было ни души, и садовник быстро топал по чёрной равнине отполированного до зеркального блеска мрамора, пока его фигура заметно не уменьшилась.

Заго, крадучись, двинулся вперёд, а Глиттиция повисла у него на руке, предпочитая комфорт его присутствия теням позади них. Он чувствовал на себе её пристальный взгляд, хотя предпочитал не смотреть и не проверять это ощущение. Уже очень давно никто не ожидал от него ни надежды, ни помощи или чего-либо ещё, и он ненавидел это.

Заго уже почти смирился с её глупой выдумкой насчёт садовника, когда угловатая драпировка у камина чуть сдвинулась, явив лицо. Глиттиция вскрикнула. Заго, возможно, тоже бы так сделал, но спазм сковал его лёгкие.

Находящийся слишком далеко, чтобы его можно было слышать, слуга говорил, пока обладатель лица слушал — а может, и нет. Лик этот был неподвижным, как маска из тёмного дерева, и таким же нечеловечески сухим, хотя садовник блестел от пота, проведя всего несколько минут в удушающей жаре зала. Заго не был уверен, сидел ли Архимаг в кресле, чья обивка повторяла грязноватые тона его одеяний, или, если кресла не было, стоял или сидел на корточках в одеждах, скрывавших тело невероятной формы. Это оставалось загадкой, даже когда они подошли к невыносимому очагу.

— Заго, — прошептал Архимаг. — Дети часто говорят о тебе.

Детолов попытался проигнорировать это замечание, когда произносил заученную им тарабарщину о возрождении старых обычаев и обретении новых друзей. По крайней мере, он считал, что передал сообщение, но когда закончил говорить, то не мог вспомнить, что только что сказал. Заго не мог думать ни о чём, кроме безбровой, лишённой век, безгубой маски, которая смотрела на него. Глядя в жёлтые глаза, он был поражён тошнотворным предположением, будто Архимаг вовсе не сидит, не стоит и не устроился на корточках, но свернул своё тело в беспокойные кольца. Узорчатые одеяния, возможно, были не чем иным, как его противоестественной кожей.

— Да, Вендриэль Добрый, я знаю о нём. Мне бы хотелось присутствовать на его коронации, но люди, по-видимому, посланные пригласить меня, некоторое время совещались за моими воротами и ушли, не постучавшись. Они украли моего кота. — Архимаг на мгновение задумался, но Заго не мог сказать, был ли он зол или просто озадачен. — Он, однако, нашёл дорогу домой, и в этом приключении с ним не случилось ничего дурного.

Глиттиция удивилась, что способна смеяться, пусть и горько, над оплошностью Вендриэля. Она пожалела о смехе, когда маска повернулась в её сторону, и голос сказал:

— Это тот субъект, который вы хотите… обработать?

— Нет, я не хочу этого, — сказал Заго. — Я лишь повторил слова первого лорда. Если бы я говорил от себя, то умолял бы вас…

— На вас необычайно много пыли, молодой человек, — прервал его Архимаг.

Тяжёлая рука выскользнула из запутанных складок, чтобы отряхнуть плащ Заго. Он не слишком доверял защитному заклинанию Вендриэля, но его обескуражило, что оно было так быстро обнаружено и нейтрализовано. Теперь он чувствовал себя более обнажённым, чем в присутствии первого лорда. Его плечи ещё долго дрожали и покрывались мурашками после прикосновения.

— Что ты хочешь попросить у меня, детолов? — Прежде чем он успел ответить, чародей с отвращением указал на пыль, которая теперь покрывала его безупречный пол, и сказал слуге: — Принеси метлу. Итак, ты желаешь?..

— Чтобы ты не поглощал её душу.

— Её душу? — Угловатое лицо придвинулось невыносимо близко. Ни Заго, ни Глиттиция не могли сказать, кто теперь кого поддерживает. — Возможно, у неё она ещё есть. А как насчёт тебя, Призрачная крыса?

Эти слова словно сорвали жёсткую корку с сердца Заго, и боль юношеского предательства пронзила его так же жестоко, как в ту ночь, когда он лежал, прячась возле заброшенного дворца Призрачных крыс, зажимая уши руками, чтобы не слышать криков детей и ударов дубинок.

Боль почти сразу сменилась неописуемым сиянием удовольствия. Он не видел лиц своих потерянных братьев и сестёр, не слышал их смеха, не чувствовал их утешительных прикосновений, но внутри него разлилось позабытое тепло, то чувство, которое он испытывал, когда был с ними. Души Призрачных крыс резвились в этой пустой комнате, прощая его и приветствуя. Невероятно, но наконец-то он почувствовал, что вернулся домой.

Это чувство угасло, оставив пустоту, которую не мог заполнить даже ужас перед Архимагом. Заго оплакивал своих друзей, чьи души обменял на свою, хотя до сих пор считал такую сентиментальность крайне маловероятной. Он был на грани того, чтобы взмолиться: «Сделай меня одним из них», но Архимаг опередил его банальным замечанием: «А, вот и метла», и детолов нашёл в себе силы промолчать.

— Возьми её! — прошептала Глиттиция. — Сделай всё, что он хочет.

Он увидел, что слуга протягивает ему метлу, чтобы подмести пыль, недавно стряхнутую с его плаща. Это показалось странным предложением для гостя, но пути сильных мира сего, не говоря уже о могущественных чародеях, были для него загадкой.

— Высыпь в огонь, будь так добр, — сказал Архимаг.

Задача оказалась невероятно сложной. Сперва пыль прилипала к полу, словно наделённая собственной волей. Когда он энергично орудовал метлой, это совсем не походило на подметание пыли, а больше напоминало перекатывание громоздкого свёртка, предмета, который извивался, чтобы уклониться от него, и яростно отбивался. Это мог быть невидимый злой человек, калека или кто-то ещё, странно несвободный в движениях, которого он толкал перед собой. Когда Заго добрался до очага, пыль принялась сопротивляться ещё яростнее, и ему пришлось орудовать метлой, как дубиной.

Пламя вспыхнуло, опалив ему бороду, когда пыль попала на него, затем с воплем взметнулось вверх по дымоходу извивающимся столбом.

— Я и не знал, что дворец Вендренов настолько грязная дыра, — заметил Архимаг. — На твоём месте я бы бежал от лорда как можно дальше. Было бы разумным начать прямо сейчас.

Никто из них не задержался, чтобы задать вопрос или попрощаться. Заго первым добрался до двери, но беспокойство за спутницу заставило оставить её открытой, и он помчался через сад. Когда Глиттиция нашла его, дрожащего у восточных ворот, то спросила:

— Что там с тобой случилось? Что ты увидел?

— Он не пожирает их души. Он оберегает их от мира, — сказал Заго. — Я чуть не попросил его забрать мою собственную.

— Не поздновато ли для неё, как ты думаешь?

— Это-то меня и остановило.

* * * *

После пяти десятилетий безвестности, Квисквиллиан Феш почти с ностальгией вспоминал тот единственный миг, когда оказался в прицеле всеобщих насмешек. Молодые звездочёты уже даже не смеялись, когда он представлялся; обыватели больше не говорили о пьяницах в запое, что они «наблюдают комету Квисквиллиана»; и никто не удосуживался больше даже хихикать над ним, когда он предсказывал, как иногда делал, её неминуемое возвращение.

Он понял, что его прежние предсказания заслуживали насмешек, когда наконец произвёл неопровержимый расчёт, основанный на нумерологическом значении своего имени. На этот раз он спрятал полученные цифры подальше. Когда учёные толпами ломились в его двери, крича, что видели его комету и сокрушаясь, какими глупцами были, он говорил: «Я знаю», и предъявлял запечатанное предсказание.

В назначенный день он долго пролежал в постели с затычками для ушей и маской для сна, намереваясь быть в хорошей форме к полуночному возвращению уникального звёздного странника. Это, по-видимому, заставило его пропустить пожар, резню или какое-то другое популярное развлечение, потому что, когда он вышел вечером, улица перед домом кишела любопытными.

Он, пошатаясь, подошёл к незнакомцу, который лепетал, что конец света близок, ибо в полдень в небе была замечена человекоподобная комета с огненным хвостом, описавшая крутую дугу в небе. Некоторые говорили, что она, подняв шипящий столб пара, упала в канал Плавающих Теней, что было очень жаль, поскольку ничто, упавшее туда, никогда не возвращалось на сушу.

— Это была моя комета! — захихикал звездочёт. — Это была комета Квисквиллиана! Я её предсказал! Пойдёмте, посмотрите мои расчёты! Они могут ошибаться на двенадцать часов, но…

— Отпусти меня, старик! Ты сумасшедший! — сказал незнакомец, как делали и все остальные, к кому приближался Квисквиллиан.

Чем бы ни было это чудо, оно вскоре было забыто за безумием рассуждений по поводу отсутствия первого лорда на публичных мероприятиях.

Слухи лишь усилились с появлением через несколько дней заметно исхудавшего Вендриэля Доброго. Над телом, казавшимся тонким до бесплотности, двигались лишь черты мертвенно-бледного лица, да и то с очевидной болезненностью. Его струящиеся белые волосы и борода явно были фальшивыми. Обладающие буйной фантазией наблюдатели говорили, что от некроманта осталась только голова, насаженная на деревянную фигуру в его чёрных одеждах.

Во время своего долгого выздоровления лорд продиктовал список тех, кого желал обезглавить. Он заполнил свиток длиной с поле для двельта, который включал в себя всех детоловов, ситифорцев, Любимцев Смерти и рыжих котов. Гнепокс хвастался впечатляющими успехами в отношении котов вплоть до своего таинственного исчезновения.

Как только Гнепокс исчез из виду, Вендриэль выздоровел более чем полностью. Его одутловатое лицо постоянно порождало ассоциации с тестом, а тело набухло за ночь, как опара. Лорда видели скачущим, словно человек втрое моложе его, хотя манера движений очень напоминала неизящность пропавшего палача.

* * * *

Заго узнал, как утомительно жить с человеком, которого ты предал, даже если жертва ничего об этом не знает. А Глиттиция, выпрашивая объедки у незнакомцев и испытывая экстазы, приносимы ей этим неотёсанным типом, наблюдала, как сама становится сварливой и злой.

Они добрались до Ситифоры, где она легко ускользнула от него в толпе черноволосых горожан с кожей цвета слоновой кости. Заго подружился с молодым гладиатором, чьи черты лица напоминали ему Глиттицию, и вскоре забыл большую часть того, чему она учила его в плане обращения с женщинами.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Трон из костей

Искусство Тифитсорна Глока

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Брайан МакНафтон. Вендриэль и Вендриэла (Трон из костей 8)

Тэги: Брайан МакНафтон, переводы, рассказы, вирд, Трон из костей, роман в рассказах

Статья написана 18 марта 20:34

Размещена:

в авторской колонке Sprinsky

Вендриэль и Вендриэла

Лорд Вендриэль спустился в склеп, чтобы в свойственной этому нечестивцу манере проститься со своей любимой матерью; проститься с ней в последний раз, ибо хотя он и смог пробудить в ней отблеск памяти о жизни, её кожа начала сползать с плоти, а плоть с костей, как у птицы, которую слишком долго варили.

* * * *

Немало представителей дома Вендренов правили нашей землёй, и многие из них носили имя Вендриэль, поэтому они брали эпитеты, чтобы отличать одного от другого. Тот, кого называли Кознодеем, когда наш остров был осаждён с трёх сторон талласхойцами, нанёс каждой армии отдельный удар, изрубил каждую в клочья и измельчил каждый клочок в прах. Некоторые Вендриэли совершали хорошие поступки; добрым не был ни один.

Но Вендриэля Вендрена, о котором я пишу, звали Добрым: так его называли без намёка на иронию все, кто дорожили своим состоянием, рассудком и жизнью; обращались к нему как к «доброму лорду Вендриэлю», не дрогнув ни веком, ни уголком рта — все, кто боялись разорения своего дома, вплоть до невылупившихся гнид на самом ничтожнейшем из его рабов.

Именно этот Вендриэль построил Новый дворец, заброшенный после окончательной метаморфозы его правнучки, леди Лерилы, хотя историки, менее добросовестные, чем я, приписывают его возведение времени её правления. Тень, отбрасываемая этой леди, последней из правителей Вендренов, настолько черна, что поглотила всю черноту имён её предков. Я пишу это для того, чтобы восстановить грязное имя Вендриэля Доброго во всей его мерзости.

* * * *

Поднявшись из склепа во мрак Нового дворца, куда не смеют проникать тепло и свет нашего города, Вендриэль был обнят своей супругой, леди Айлиссой. Впрочем, она быстро разорвала объятия.

— Добрый мой господин, прости меня, но от тебя пахнет... странно.

Рассеянно постукивая зубом об зуб, которые он перебирал в ладони, лорд уставился на неё. Она задрожала, вспомнив свои необдуманные слова.

— Моя леди, ты грезишь.

Она рассмеялась и захлопала в ладоши. Первая леди поняла, что её муж, Новый дворец и всё, что было в нём, её родители, дети и друзья, география нашей земли, история нашей расы, мудрость наших философов и глупость наших дураков, все деяния богов и даже сами боги были плодами её необычайного воображения.

— Как это сложно! (Думаю, я могу с уверенностью сказать, что она была единственным человеком, который когда-либо водил за нос лорда Вендриэля) Как живописно!

Она с интересом и в течение какого-то времени с отстранённостью следила за дальнейшим развитием своей грёзы. Леди даже могла поздравить себя — ибо тоже была вендренкой — с изысканной извращённостью своей фантазии. Но в конце концов она пожелала проснуться, она молилась о том, чтобы очнуться. Когда её истошные молитвы поднялись до такой высоты и постоянства, что у исключительно чувствительного к ним Вендриэля заболи уши, он разбудил её.

* * * *

Леди просыпалась и понимала, что она была крысой, которой приснилось, что она человек. При перемене света и тени, лёгком колебании пальмовой ветви, падении камешка в далёких каменных часах она стремглав бросалась к норе, которая чаще всего оказывалась недостаточно просторной для неё. Если она оставалась в сознании, то кусала любого, кто предлагал помощь, каким бы учтивым и благопристойным ни был его подход. Её успехи с благородными подхалимами воодушевили её. Она стала смертельной угрозой на кухнях.

После того как она яростно изувечила его новую наложницу в споре из-за сливового пирожного, лорд Вендриэль приказал заключить её в бамбуковую клетку. Он терпеливо учил её брать орехи, сушёные фрукты и кусочки сыра из его руки, не кусая её. Она даже стала ласковой, но её постоянное цоканье зубами и подёргивание носом стали утомительными, поэтому он приказал выпустить её в одной из частей подземелий, вырытых ещё до возведения дворца, где, по его словам, среди цистерн, темниц и груд древних костей она сможет найти себе подходящих компаньонов. Больше её не видели.

Когда первый лорд был мёртв уже пять лет, и его враги почувствовали себя достаточно безопасно, чтобы шептаться о нём за запертыми дверями, они начали намекать, что он расставил отравленные приманки в тех отдалённых катакомбах; что, собственно, он и сделал. Но у истории леди Айлиссы есть любопытное продолжение, и я расскажу его в своё время.

* * * *

Убедив себя в том, что любая женщина, которую он полюбит, в конечном итоге оскорбит либо его чувства, либо его достоинство, Вендриэль Добрый решил создать для себя ту, которая будет одновременно неподкупной и некритичной. Он был мастером Малого Искусства — наложения чар. Теперь он стремился овладеть Великим Искусством — расплетением и новым переплетением мировой паутины. Подвергаясь огромной опасности, он советовался с духами земли и воздуха, огня и воды. Кое-что он знал; позже он научился большему.

Какую цену заплатил лорд Вендриэль, чтобы удовлетворить своё желание, мог понять только посвящённый третьей степени из числа поклоняющихся Слейтритре, богине Зла. Я, Сквандриэль Вогг, простой просеиватель фактов, и тот, кто не переступил бы порог её Храма Мысли за все золотые скиллигли Фротанна, не знаю, какова эта цена; и, осмелюсь предположить, первый лорд тоже не представлял этого.

* * * *

По мере продвижения исследований лорда Вендриэля некоторые обитатели Нового дворца оказались поражены неизвестной болезнью. Тот или иной придворный просыпался, обнаруживая, что за ночь он потерял в весе. Иногда утрата оказывалась довольно значительной или даже калечащей.

Некоторые не сразу восприняли это как зло. Мы, фротойнцы, склонны к полноте. Но, как и во многих других случаях, двор Вендриэля Доброго бросил вызов природе и ввёл новую моду, предписав мужчинам и женщинам быть худыми, даже тощими, как мертвецы. Некоторые жертвы считали эту болезнь благословением доброго божества, но выживали лишь немногие.

Однако по мере того как поражённые болели, пусть и чувствуя себя при этом счастливыми, а иногда и умирали, врачи с удивлением обнаруживали, что утраченная ими масса была не просто пропавшим жиром, но мышцами, костями и даже жизненно важными органами.

После того как доблестный молодой герой по имени Креспард из полка Непобедимых умер во сне, было установлено, что его сердце пропало. Оно не было вырезано. Оно исчезло.

Истрила Фанд, чьи длинные ноги вдохновляли на написание сонетов, создание статуй и самоубийства, однажды утром со свойственной ей живостью выпрыгнула со своего гамака, чтобы заверить Поллиэля, бога Солнца, что она всё ещё радует собой его взор. Ожидая стука своих упругих пяток по паркету, вместо него она услышала глухой удар, словно прачка бросила на пол груду мокрого белья. Это она услышала; а что при этом почувствовала, ныне известно только Ориме, богине Боли. Кости её идеальных ног были похищены.

Отмечались и более странные непонятности среди живых украшений двора: та, что смеялась столь же нежно, как колокольчики под ветерком, стала угрюмой; та, чьи волосы при одном освещении выглядели как полночь на море, а при другом как блестящий скол угля, в пламени которого Поллиэль мог плавить бронзу и ковать золото, поседела, точно бессолнечный туман; та, чья кожа имела цвет старой слоновой кости, омытой мёдом и поцелованной тенью розы, однажды утром предстала перед всеми белой, как кость.

Сообщения о менее ощутимых пропажах могли быть вдохновлены фантазиями, порождёнными этими реально случившимися ужасами. Критик Аилиэль Фронн писал, что некоторые строки из «Силуриады» Пескидора, описывающие появление Филлоуэлы, богини Любви, сделались необъяснимо плоскими. Слова остались прежними, но их мелодичность исчезла. Другие выражали недовольство ранее невиданной безвкусицей в эротических картинах Омфилиарда и чувственных скульптурах Мельфидора.

Наименее правдоподобным из всех, но принятым на веру ещё до всеобщей паники, было утверждение, будто единственный прекрасный весенний день, дарованный нашей столице Фротироту, когда дождевые испарения уже рассеялись, а зной лета ещё не разгорелся, этот чудесный день, столь любимый поэтами и юношеством более грубого сорта, известный в народе как День рождения Филлоуэлы, пропал из календарей последних лет описываемого периода времени.

Первый лорд страдал вместе со своими подданными, хотя некоторые поговаривали, будто его потеря веса и измождённый облик были естественным результатом того, что он не ел и не спал. Он не выходил из своих покоев, возился и бормотал над композицией из кристаллических призм, стержней и шаров, которая, как правило, приводила в одурманенное состояние любого, кто слишком долго на неё смотрел.

Во время всеобщей волны этих пропаж череп его любимой матери, Лостриллы Трижды Проклятой, исчез из склепа, но никто не осмелился сообщить об этом Вендриэлю Доброму. Также больше никто не видел два человеческих зуба, которые первый лорд носил в золотой оправе на цепочке вокруг шеи, но и об этом ему никто не говорил. Единственным человеком, который когда-либо просил Вендриэля объяснить происхождение и значение этих зубов, был глупый придворный по имени Сириэль Феш... но с моей стороны было бы непростительно, в произведении, которое могут прочесть лица юного возраста, даже намекать на судьбу Сириэля Феша.

Любой служитель, посыльный или служанка, допущенные в те покои, в которых Вендриэль Добрый фактически заперся как отшельник, впоследствии шептались о внутренней комнате, где под шафрановым шёлком лежал некий предмет, который, казалось, увеличивался от одного посещения к другому. Они говорили также о запахах, шорохах, скрытном хихиканье, о тенях, которые возникали в таких местах, где они никак не могли появиться. Те, кто защищали Вендриэля Доброго — причём почти каждый чувствовал настоятельную необходимость в этом, — утверждали, что слуги и служанки склонны к фантастическим сплетням, а посыльные, как правило, были возбуждены и утомлены.

* * * *

Затем ниоткуда появилась леди Вендриэла, и все пропажи, казалось, были возмещены. Строки Пескидора, оттенки Омфилиарда, изгибы Мельфидора, даже стройные ноги Истрилы Фанд — все эти потери утратили смысл с появлением чародейки. Мужчины и женщины не просто обожали или желали её, в зависимости от индивидуальных склонностей, они плакали при виде неё.

Птицы слетали с деревьев, но не для того, чтобы взять лакомства из её руки, а дабы насладиться её прикосновением. Зелёный аспид, самое смертоносное создание на свете, скользил к ней на колени и умолял, чтобы его приласкали.

Однажды тигр смело прошествовал через Сассойнские ворота и поднялся по аллее Пьяного жасмина, отчего все прилегающие улицы опустели. Отряд охотников и солдат, собранный для борьбы с хищником, обнаружил, что тот извивается на спине, мурлычет и играет с собственными лапами у ног леди Вендриэлы, которой он пришёл воздать почести. Она отмахнулась от могучих мужчин со смехом, который навсегда поработил их, и проводила своего полосатого поклонника обратно в джунгли.

Было объявлено, что леди Вендриэла прибыла из Эштралорна. Из этого дикого города в северных холмах может прийти что угодно, но Вендренов там совсем мало; и всё же люди говорили, что она была дочерью этого древнего зловещего рода. Тех, кто утверждал, что она явно была из Вендренов, а её вытянутая голова, раскосые глаза и острые клыки напоминали самым старым придворным Лостриллу Трижды Проклятую в юном возрасте, когда она была известна как Лострилла Отцеубийца, лорд Вендриэль активно разубеждал в их желании продолжать использовать подобные аргументы.

Когда старейшины рода задали первому лорду вопрос о её пригодности в качестве супруги, он представил им генеалогию в пятидесяти свитках, записанную на причудливом диалекте в северной орфографии. Старейшины высказали условное одобрение; но если какие-либо Вендрены всё ещё остаются не сожжёнными Клуддитским Протекторатом, они, возможно, могут попытаться разгадать тайны этих свитков.

Леди Вендриэла стала первой леди Фротойна. Она до такой степени покорила сердца всего народа, сколько бы злые языки ни шептались о её происхождении, что радость, долго сдерживаемая во время правления Вендриэля Доброго, вспыхнула в мире, как День рождения Филлоуэлы. Вендриэла, однако, проявляла одну странную привычку. Прошли годы, в течение которых она проявляла столь же странную неохоту к старению, прежде чем это стало причиной причудливой гибели.

* * * *

Никогда ещё лорд Вендриэль не слышал слов «Я люблю тебя», произнесённых с таким пылом, как это делала леди Вендриэла. Птицы, аспид, тигр — всё это мелкие чудеса, ибо она очаровала этого зловещего старика. Лорд знал, что он прожил все свои предыдущие дни во сне, чтобы наконец пробудиться к красоте и вечной любви. Она делала то, что ему было нужно — без просьб или приказов. Поскольку лорд был уже довольно стар, он в основном требовал, чтобы она выглядела красивой, смотрела с обожанием и молчала. Однако иногда в пепле его дней вспыхивал огонь, и её плоть была травой для растопки этого пламени.

Он обсуждал с ней государственные дела, поражаясь её способности быстро приходить к его собственным, правильным выводам. Однажды он объяснял свою политику в отношении пиратов Орокронделя, старых союзников, которые стали ему надоедать, когда вдруг обнаружил в своём голосе раздражающую гармонику или, возможно, ложное эхо в ненадёжных ушах.

С течением времени данное явление сделалось навязчивой помехой. Он не слышал этих обертонов ни в чьём другом голосе, и никто не признавался, что слышит их в его собственном. Подобно пантере из басни Мопсарда, которую козёл предупредил, что её левая лапа всегда бьёт первой, в результате чего она была обездвижена из-за беспрестанных размышлений над этим вопросом, Вендриэль не решался заговорить. Он боялся, что его подводят собственные уши, а может и разум. Немногословный по натуре, лорд сделался практически немым и ещё более грозным для тех, кто был вынужден приближаться к нему.

Как мастер Малого Искусства, Вендриэль мог бы обманывать себя, утверждая, будто его способности не пострадали, но он всегда гордился тем, что избегал самообмана. И лорд не осмеливался исцелить себя, попытавшись во второй раз применить Великое Искусство.

Вместо этого он обратился к придворному врачу, который постепенно и с бесконечным тактом сообщил ему, что раздражающая капризная гармоника — это голос леди Вендриэлы. Она всегда эхом повторяла его мнения; теперь же она произносила его собственные слова, как только они слетали у него с губ. Совершив единственное фатальное отступление от такта, врач сравнил эту леди, единственную свечу в тёмном космосе Вендриэля, с очень шустрым попугаем. Первый лорд произнёс несколько слов. Размахивая руками и выкрикивая бессмыслицу, врач спрыгнул с высочайшей башни Нового дворца, забравшись на самый высокий её шпиль.

* * * *

Не желая проверять диагноз, Вендриэль уставился на Вендриэлу, которая смотрела на него с обожанием. Ему пришла в голову мысль, и она воплотила её в жизнь. Он плакал по её красоте и пылкости. Он прошептал: «Я люблю тебя», и узнал правду.

Его первой мыслью было позвать своего аптекаря, чтобы тот приготовил им обоим смертельное зелье. Поскольку он был Вендреном, его второй мыслью было бросить вызов богам и обмануть своё создание, внушив ей веру в то, что у неё есть собственная душа.

— Ты обманываешь себя! — воскликнул он; и она повторила это.

Капитан Любимцев Смерти, который осмелился прокрасться в покои первого лорда на следующий день после полудня, обнаружил своего господина мёртвым, причём в состоянии столь сильного разложения, которое вряд ли могло было сочтено естественным. Рядом с разжижающимся трупом лежала неразличимая мешанина из животной, минеральной и растительной материи.

Капитан, в прошлом поэт, клялся, что он также почувствовал в зловонном воздухе вокруг него намёк на нашу короткую весну, но тот вскоре рассеялся.

* * * *

Как я уже говорил, история леди Айлиссы, первой жены Вендриэля, имела любопытное продолжение. Сын и наследник первого лорда, Вендрард Умалишёный, считал себя финиковой пальмой. Его отец, как ни странно, не имел к этому никакого отношения; Вендрард сам выдумал это ложное представление и заслужил своё прозвище. Старейшины рода, сожалея об утрате его уникального таланта выстаивать самые длинные и скучные церемонии с величественным изяществом, сочли его непригодным для правления и отправили в Фандрагорд, в несчастливый дом особо порочной ветви его семьи.

Фротхарду Вендрену из фротиротской ветви были вручены кольца первого лорда. Через десять лет правления нового лорда, когда его сын Форфакс, увлечённый изучением грибов, исследовал ту область катакомб, где леди Айлисса была освобождена из своей клетки, юноша был схвачен огромными крысами аномального облика и, издавая отчаянные вопли, утащен в невообразимые глубины.

Товарищи несчастного, принимавшие участие в экспедиции, описывали этих животных как относительно безволосых, с несколько неуклюжей четвероногой походкой, но при этом очень быстрых, и обладающих необычайно ловкими передними лапами. Тщательные поиски привели лишь к таинственному исчезновению дюжины искателей. Окуривание ям серой не дало ничего, кроме вторжения совершенно обычных крыс в Новый дворец. Старая часть подземелья была надёжно замурована.

Говорили, что леди Лерила, когда она приехала в столицу из Фандрагорда примерно шестьдесят лет спустя, вела какие-то дела с этими существами из бездны, которые, возможно, были её весьма отдалёнными родственниками.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Трон из костей

Искусство Тифитсорна Глока

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Брайан МакНафтон. Исследователь из Ситифоры (Трон из костей 7)

Тэги: Брайан МакНафтон, переводы, рассказы, вирд, Трон из костей, роман в рассказах

Статья написана 16 марта 02:38

Размещена:

в авторской колонке Sprinsky

Исследователь из Ситифоры

Йодео Глобб был родом из Ситифоры, и это определяло его так удачно, что жители Фандрагорда не давали себе труда внимательно присмотреться к нему. На первый взгляд он соответствовал своему типу: полный, весёлый и энергичный, всегда умеющий развеселить, когда волнение сгущало его акцент и истончало синтаксис. Если он и придерживался странного распорядка дня, это было вполне ожидаемо, ибо любое поведение ситифорца, которое нельзя назвать забавным или отвратительным, считается непостижимым. Если от него иногда пахло хуже, чем можно было объяснить тяжёлой работой и ограниченным гардеробом, это списывали на то, что он всю жизнь питался рыбой и, возможно, использовал её в других, менее благопристойных целях.

Глобб представлялся антикваром — не слишком практичная профессия для жадного до наживы «дынеголового» из фольклора, но все соглашались, что он попал в подходящее место. Согласно истории, которую рассказывают детям, Фандрагорд был впервые построен на Кабаньей равнине, но его растоптали гиганты. На этом месте возник новый город, но они растоптали и его, и так далее, пока наконец нынешний город не был выстроен на куче руин, слишком высокой, чтобы они могли её сокрушить.

Взрослые, рассказывающие эту историю, знают, что «гигантами», которые не раз разрушали город, были враждующие дома Фандов и Вендренов, не называемые по именам, ибо многие члены этих семейств живут и поныне и всё так же обидчивы, как и прежде, но любой зоркий ребёнок, денёк покопавшись в мусоре, может найти достаточно сломанного оружия, полковых значков, обугленных костей и расколотых черепов, чтобы украсить собственный замок, собранный из коробок.

Поскольку Йодео Глобб не был интеллектуалом даже по абсурдным стандартам, принятым в его родном городе, занятия, которым он предавался, считались столь же ребяческими. Упоминание об «исследователе из Ситифоры» неизменно вызывало смех в дешёвой гостинице, где он остановился, и никто не смеялся над этим так весело, как сам новоприбывший. Завсегдатаи пивной подкалывали его вопросами, вроде: «Как твоя сестра, дынеголовый?», намекая на печально известные тесные узы в ситифорских семьях, и он смеялся ещё громче. Шутки скрывали его истинный интерес к откапыванию артефактов относительно поздних времён, таких, как золотые зубы, серебряные оправы очков и монеты, которые традиционно кладут на глаза покойникам.

Хотя окно Йодео выходило на бордель, чьи обитательницы не спешили задёргивать шторы, его взгляд чаще был устремлён вдаль, на холм, возвышавшийся над Кабаньей равниной. Это был всего лишь ближайший из нескольких подобных симметрично расположенных холмов на пустоши, известных в народе как Могилы гигантов; и, как многих других руин и природных объектов проклятого ведьмами города или находящихся рядом с ним, его обычно старались избегать. Йодео не отличался богатым воображением, но не требовалось много фантазии, чтобы увидеть в кургане грубые очертания лежащей фигуры, которые непристойно подчёркивалось одиноким дубом, растущим из его «паха». Впервые в своей карьере Йодео испытал искушение переступить черту, отделяющую грабителя могил от подлинного искателя антиквариата. Он не верил в гигантов, но был уверен в существовании древних военачальников с гигантскими кошельками.

Глобб завязал знакомства со шлюхами с противоположного конца двора, у которых было время и желание посплетничать о таких новостях, как несчастный случай со смертельным исходом с Тубоком, богатым бакалейщиком, или организация похорон бедной леди Роксиллы. Он часто приносил им экстравагантные букеты цветов или разную дрянную бижутерию, очаровывая их своей галантностью и странным старомодным вкусом.

— Они никогда не был гигантами, — сказал он однажды парочке своих собеседниц. — Ихних ножные кости сломались бы, если бы они ходят.

— Наверное, поэтому он и лежит, — сказала Папавера, более бойкая из них. — Может, он не всю жизнь был гигантом.

Мрачная Орхидея произнесла:

— Гиганты были свиньями, как и все люди, только в ещё большей степени. Так говорила мне моя мать. Когда боги наконец устанут от всего этого мусора, — Орхидея обвела рукой двор, бордель, древний город Фандрагорд и всё остальное под солнцем, — они восстанут из могил, чтобы искоренить его.

— Орхидея никак не может этого дождаться, — хихикнула Папавера, указывая на нелепо выросший дуб.

Йодео отвлёк женщин от последовавшей перепалки, рассказав им о китах, в существование которых те верили не больше, чем он в гигантов; но они согласились подняться наверх и изучить доказательства его утверждения, что он, как и все ситифорцы, произошёл от этих огромных млекопитающих.

* * * *

Однажды утром Глобб отправился через тернистую пустыню, поросшую ведьмоскрипом и монашьим корнем, отделявшую холм от города, и вскоре пожалел об экономии и скептицизме, которые помешали ему арендовать мула для перевозки инструментов и добычи. Тропа была проложена козами, которым хотелось посещать холм не больше, чем людям. Пробираясь сквозь заросли ежевики, он вскоре изорвал свою одежду, кожу и нервы, и часто попадал в неожиданные углубления, откуда не мог рассмотреть ни города, ни своей цели. Ему вновь и вновь приходилось выбираться из тупиков и начинать всё сначала.

Повисшее над головой солнце застало его почти на полпути к Могиле гиганта. Он взял с собой лишь чёрствый хлеб, козий сыр и отвратительное местное вино, чего должно было хватить на один приём пищи, но половину оставил на потом. Он не пренебрёг возлияним Тулульриэлю, хотя подношение своему морскому богу никогда не казалось ему столь бесполезным, как в этой пыльной пустыне.

— Новые мертвецы лучше, говорю я, — ворчал он. — Оставьте старые кости собакам, это целует мои уши не так моллюсково-глупо.

Незапланированный сон после кислого вина не улучшил ни его настроение, ни намеченный распорядок, и солнце уже скрылось за холмом, когда он добрался до него. Вершина всё ещё была омыта золотым светом, и подъём был лёгким, так как ведьмоскрип, казалось, неохотно укоренялся на склоне.

Теперь стало очевидно, что это земляное сооружение было творением человеческих рук, но он сомневался, что изображённая фигура была человеческой. Помимо того, что она была длиной в три городских квартала, её огромная грудная клетка превосходила высотой четырёхэтажное здание, а изваянные руки и ноги демонстрировали определённые анатомические аномалии. Вблизи было невозможно определить, какие черты могли сохраниться на эродированной голове, но она определённо была шире, чем того требовали бы человеческие пропорции, и совершенно не имела шеи.

У головы, которая казалась столь же подходящим местом для крипты военачальника, как и любое другое, он начал тыкать в землю жёсткой проволокой. Йодео ощутил некоторое оживление; его мог видеть любой, кто мог наблюдать за ним из города, и ему казалось забавным хоть раз попрактиковаться в своём ремесле на виду у всех — подвиг, достойный легендарного Зулериэля Вогга. Возможно, ему было суждено стать великим грабителем гробниц, как Зулериэль, а не расхитителем безделушек, кои скорбящие полагали недостаточно ценными, чтобы забирать их у своих покойных; или стать антикваром, за которого он себя выдавал, жертвуя свои не самые ценные находки городу Фандрагорду. Местные старейшины даже могли бы наградить его за подобную филантропию титулом и правом носить меч.

— Что заставило бы этих щеглов подумать, прежде чем смеяться над тем, как я говорит, — пробормотал он. — Рифлёная куча стропальщиков угрей!

Солнце уже село, и разумнее было бы укрыться под сенью дуба, чтобы возобновить работу при дневном свете, но именно в этот момент его щуп наткнулся на гладкую плиту на глубине четырёх футов. Это мог быть мрамор. Это могла быть погребальная камера.

Йодео принялся лихорадочно тыкать почву в поисках входа, и вскоре был вознаграждён безошибочным звоном металла. Он схватил лопату и при свете полной луны принялся разгребать жёсткую землю.

Работая, как дынеголовый из народной легенды, который улыбается, целыми днями копая канавы или кладя кирпичи, не уставая и не худея, Йодео наконец обнаружил предмет, стёрший улыбку с его лица. Улыбка недостаточна для человека, нашедшего богатство, превосходящее имперскую жадность. Он маниакально закричал и, хотя никогда не знал, что способен танцевать, пустился в пляс на панели из чистого золота.

Рухнув на неё, целуя, гладя и шепча ей нежные слова, он принялся счищать землю с краёв. Она была круглой, около трёх футов в поперечнике, напоминая люк, который должен был вести в склеп. И если простая дверь была золотой, какие же богатства скрывались тогда под ней?

Косой лунный свет и торопливые движения пальцев позволили ему разглядеть лицо, выгравированное на крышке. Оно демонстрировало решётку с гротескными зубьями, которая могла быть забралом варварского шлема. По периметру шла выпуклая надпись, чьи символы бросали вызов его лингвистическим знаниям, признаться, довольно ограниченным. Тем не менее, его поразило тревожащее сходство не с конкретным изображением или буквами, а с их расположением на диске.

Йодео Глобб всегда был осторожен, но изнурительный поход по солнцепёку, более часа копания, урчащий живот и бешено бьющееся сердце — всё это вместе сломало привычку всей его жизни. Он взял лом и, встав на одном краю люка, попытался поднять другой. Визгливые вопли ситифорца проклинали его тупость, когда крышка повернулась, чтобы сбросить неосторожного копателя в чёрную пустоту.

Он очнулся от боли и самого отвратительного запаха, который когда-либо встречал за свою карьеру, не отличавшуюся сладостными ароматами. Глобб изверг скудное содержимое своего желудка, но лучше от этого не стало. Пытаясь оторвать туловище от гладкой холодной поверхности, он обнаружил, что невероятно тяжёлая золотая крышка упала в яму вместе с ним, раздавив и прижав его ноги.

— О, мамочка! — застонал он. — За кой твой Йоди приехал в этот злой колдовской город?

Ответ был очевиден, и это лишь усилило его огорчение. Века вражды и преследований научили фандрагордцев быть самыми нелюбопытными людьми на земле. По этой причине данное место казалось подходящим для того, чтобы он мог спокойно заниматься здесь своим ремеслом; но по той же причине никто не придёт его искать. Его единственные подруги были представительницами профессии, у которых воспоминания о ком-то настолько коротки, что это вошло в пословицу.

Холодная луна светила прямо в яму. Слабо отражаясь от потускневшего золота и мертвенно-белых стен его тюрьмы, этот свет позволил ему осмотреть купол над ним. Он увидел второе неправильное отверстие, всё ещё закрытое золотой крышкой, на одной линии с тем, в которое провалился.

Его снова поразило что-то ужасно знакомое, но только когда он рассмотрел третье отверстие, располагавшееся ниже и между первыми, а за ним ряд бивней, о которых не могли бы мечтать слоны, Йодео понял, что лежит внутри чудовищного черепа; и что золотой люк, который удержит его здесь навсегда, был ничем иным, как одной из монет, которые традиционно кладут на веки покойника.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Трон из костей

Искусство Тифитсорна Глока

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Брайан МакНафтон. Искусство Тифитсорна Глока (Трон из костей 6)

Тэги: Брайан МакНафтон, переводы, рассказы, вирд, Трон из костей, роман в рассказах

Статья написана 15 марта 21:48

Размещена:

в авторской колонке Sprinsky

Искусство Тифитсорна Глока

Нелегко произвести фурор в Ситифоре, где люди ходят по улицам голыми и занимаются любовью у всех на виду, зачастую с близкими родственниками, но Тифитсорну Глоку это удалось.

Слухи поползли, когда его родители погибли ужасной смертью, съев кушанье, приправленное ядовитыми молоками иглобрюха. Его отец был богатым торговцем рыбой, который начинал карьеру с простой рыбацкой сети, знал о рыбе больше, чем кальмар, на которого он походил своей чернильной скрытностью и алчностью, чтобы не сказать собственным запахом, и для такого знатока это, безусловно, был маловероятный конец.

— Глок! Глок! — булькал багровеющий торговец, хватаясь за горло одной рукой и размахивая другой так же энергично, как пронзённая акула плавником, согласно самой часто повторяемой и лживой версии. — Глок!

— Да, да, я выпью за это! — как утверждают, воскликнул Тифитсорн, разразившись маниакальным смехом. — За нашу славную семью, ты, глупый старый извращенец! Глок, действительно, Глок навсегда! Тифитсорн Глок!

— И Фитития, — якобы пробормотала его сестра, соскребая соус со своей порции и принимаясь за еду.

Какими бы злобными ни были слухи, ходили они недолго. Настоящий фурор начался позже, когда молодой наследник начал ради развлечения появляться на публике в качестве представителя эксцентричного хобби — или, как он сам говорил, художника.

Пренебрегая одеждой, модники-ситифорцы удовлетворяют своё желание произвести впечатление, а также собственное замысловатое представление о приличиях с помощью раскрашивания тел. Они украшают себя у косметициев, которые яростно соревнуются друг с другом, чтобы оседлать гребень волны новейшей моды. Выспренность легко даётся этим марателям огузков, но Тифитсорн превзошёл самые смелые художества, когда взялся за их ремесло и назвал его искусством.

Он дебютировал на площади Левиафана в полдень в праздник Вальваниллы, местной богини устриц и жемчуга, которая, как полагают, также обладает юрисдикцией над импотенцией, фригидностью и преждевременным семяизвержением. Площадь была переполнена. Телесная раскраска ограничивалась минимальными улучшениями тонов кожи. Фактически, более состоятельные люди были раскрашены почти скромно, из уважения к богине, чья обнажённая статуя возвышалась над ними.

Площадь Левиафана выходит на залив, и мокрый мальчик, считавшийся девственником, взобрался на эспланаду и побежал к алтарю с выбранной им устрицей: замечательным экземпляром, большим, как человеческий череп, бугристым и массивным, словно какой-то варварский шлем. Из-за её тяжести он чуть было не споткнулся, что могло стать ужасным предзнаменованием, поэтому толпа издала облегчённый вздох, когда он всё же удержался на ногах и передал моллюска послушнику, который вручил его верховному жрецу.

Воцарилась тишина, когда жрец поднял нож к статуе богини. Если в устрице окажется жемчужина, год принесёт верующим силу, пылкость и хорошую потенцию. Если она странно пахнет или выглядит, если нож жреца расколет раковину, если он не сможет ловко её открыть… — но некоторые страхи лучше оставить невысказанными.

Первые влюблённые, глядящие друг другу в глаза, или жертвы, смотрящие на своих убийц: их взгляды могли показаться отстранёнными по сравнению с напряжённостью огромного количества глаз ситифорцев, собравшихся на площади Левиафана в тот день. Но в разгар томительной тишины, в тот момент, когда всё внимание должно было быть приковано к жрецу и ножу, устрице и богине, из задних рядов донёсся гул толпы.

Это было святотатство. О чём болтали эти идиоты? Повернулись праздные головы. Повернулись маловерные головы. Затем даже истово верующие закачались и закружились, как водоросли в случайном течении. Мокрый мальчик, считавшийся девственником, показал пальцем и что-то крикнул, что было истолковано по-разному. Невероятно, но сам жрец повернулся, чтобы посмотреть.

То, что они увидели, оказалось цепочкой из четырёх обнажённых женщин, которые скользили вперёд с быстрой уверенностью и органичной сплочённостью угря, пробиравшегося сквозь грязь. Полностью лишённые волос, они были раскрашены в те самые оттенки зелёного и розового, которые особенно почитаемы Вальваниллой. Ни один сержант строевой подготовки не смог бы придраться к синхронности их босой поступи. Они были одинакового роста, их раскрашенные лица походили одно на другое. Наблюдательные развратники позже утверждали, что самые интимные детали их тел тоже выглядели абсолютно одинаковыми. Было ли это каким-то загадочным посланием от богини?

Полный молодой человек, сбивавшийся с шага и запыхавшийся, ковылял вслед за этим прекрасным крокодилом. Он не нёс на себе раскраски, но его ленты из розового и зелёного газа свидетельствовали о связи с женщинами. Это был не кто иной, как тот самый печально известный убийца родителей, сын торговца рыбой — и тут тысячи языков ситифорцев, как это могли делать только они, издали повторяющийся хор гнусавых бульканий и гортанных щелчков, которые были именем молодого человека. Впервые ощутив вкус всеобщего признания, он надулся, как, по словам некоторых злых языков, надувается иглобрюх.

Женщины наконец выстроились в идеальную линию перед алтарём. Их сопровождающий обратился к жрецу, который с недоумением наблюдал за этим шествием:

— Я Тифитсорн Глок, и я пришёл воздать должное почтение богине с помощью своего искусства.

Вместо того чтобы осудить этого толстого дурака, вместо того чтобы в первую очередь просто проигнорировать его, жрец ещё немного посмотрел на раскрашенных женщин, рассеянно кивнул и сказал: «О», прежде чем продолжить исполнять свои обязанности.

Его удар ножом был уверенным. Устрица оказалась нежной и сочной. В ней оказалась жемчужина размером с грецкий орех, хотя и чёрная. Жрец объявил, что эта редкость является удивительно благоприятным знаком.

Другие истолковали это предзнаменование по-своему.

* * * *

Фитития, никогда не отличавшаяся набожностью, не присутствовала на церемонии. Она была потрясена не меньше всех прочих, когда её брат привёл свои творения в её покои во дворце.

— Ты сам их раскрасил? Этих рабынь? Какой абсурд!

— Нет, это заявление...

— Кто их тебе побрил? — потребовала она ответа.

— Это сделал я. Доверить другому хоть малую часть моего заявления...

— О, фу! Убери от меня свои испачканные руки! Ты действительно намылил их и поднёс бритву к их... фу!

— Чем это хуже поцелуев, ласк или...

— Это хуже, поверь мне, это другое! Это отвратительно! Это унизительно, это нездорово, это тошнотворно! Брить рабынь!

Гнев всегда подчёркивал выпуклые глаза, тонкие губы и безвольный подбородок его сестры. Такие черты нередки в Ситифоре, но она была неприятно похожа на карикатурное изображение представителей своего народа. Её бугрящиеся плечи всегда наклонялись вперёд, как бы скрывая рудиментарные груди. Когда тошнотворный оттенок окрасил её сальную кожу, даже самый любящий брат не назвал бы Фититию красивой. Не в силах больше контролировать свой желудок, она выбежала из комнаты.

Он знал, что она просто пыталась ему досадить. Самым заветным желанием их отца было выдать её замуж за представителя благородного дома, но она воспылала абсурдной страстью к ловцу губок по имени Дилдош. Их отец поручил головорезам отговорить этого неподходящего молодого человека. Дилдош каким-то образом выжил, сохранив свою привлекательную внешность почти неповреждённой, хотя его действительно отговорили; но как только Тифитсорн стал главой семьи, сестра решила, что теперь она сможет дать волю своей имбецильной похоти.

Наследник полагал, что самое малое, что он может сделать для своего отца, — это уважить его пожелание в данном отношении, и запретил Фититии видеться с ловцом губок. Любовь слепа, но у Дилдоша было всё в порядке со слухом и, конечно, он слышал звон золота и серебра при каждом её шатком, сбивчивом шаге. Отказываясь понимать это, но не в силах открыто бросить вызов брату, контролировавшему семейное состояние, Фитития досаждала ему всеми возможными способами. Он знал, что её показное рвотное отвращение к его художественным работам не являлось честной критикой.

Глок вздохнул и задумался о своих созданиях, которые стояли со скромно опущенными глазами и пустым выражением лиц. Он попытался исследовать боль, испытываемую оскорблёнными и непонятыми художниками, но обнаружил, что слишком доволен собой и своей работой.

Он потянул ближайшую рабыню на подушки, чтобы немного поразвлечься. Ни один высокомерный художник или скульптор, размышлял он, не мог бы утверждать, что его творение, каким бы грандиозным оно ни являлось, было настолько же полезным.

* * * *

Художник испытал нечто похожее на боль, но ещё больше на слепую ярость, когда коммерческие салоны начали утверждать, что их неумелая мазня выполнена «в стиле Глока». Однажды он вскипел от гнева, когда его носилки пронесли мимо убогой лавки в каком-то жалком квартале, где негодяй выставил табличку с надписью: «Раскрасьтесь у самого Глока!» Аляповатый плакат изображал женщину, разрисованную в той же цветовой гамме, которую Тифитсорн сам создал для праздника Вальваниллы, однако с характерной для мазилы дегенеративной грубостью.

— О, я сейчас тебя разрисую! — взревел он, вываливаясь из носилок и врываясь в лавку, точно бурная волна дрожащих щёк и грудных мышц, разбрызгивающая слюну. — Я разукрашу тебя кислотой, я тебя размажу, обдеру и сотру с лица земли!

— Могу ли я вам помочь, сэр? — спросил изящный маленький человек, который перехватил его, льстиво улыбаясь и потирая свои испачканные краской руки, словно довольная муха, залетевшая в отхожее место.

— Ты дефект, ты дырка, ты растратчик кожи и красок, ты отпрыск мастурбирующей обезьяны и менструальной тряпки шлюхи, знай, что я Глок! Глок, ты вор!

— Как и я, сэр, как и я! — Льстивая улыбка не дрогнула ни на мгновение. — Тхузард Глок, ваш покорнейший и внимательнейший слуга.

Тифитсорн отступил перед неприступной защитой. Его фамилия была самой распространённой в Ситифоре, а возможно, и самой древней. Когда он был ребёнком, отец показал ему, как морской петух выбулькивает это имя, когда его вытаскивают сетью, и он приводил этот факт в качестве доказательства благородного происхождения семьи от рыб. Он никак не мог защитить своё имя от посягательств. Любой мошенник, утверждавший, что его работа «точь-в точь как у Глока», мог указать на этого мерзавца или на дюжину других.

Тифитсорн громогласно рассмеялся и похлопал негодяя по узкому плечу.

— Тогда будь Глоком с моего благословения! Я превзойду тебя. Я отправлюсь туда, куда никто не сможет последовать за мной.

— Удачи, сэр. Пусть Вальванилла никогда вас не забудет.

* * * *

Тифитсорну было нелегко сдержать своё обещание. Тщательно детализированные странные цветы и лианы буйно разрастались на его моделях, их окружали растения и существа, неведомые ни одному человеческому взору; но как только их замечали и копировали, любой человеческий глаз, способный взглянуть на несущую рисунок кожу, узнавал их.

Некоторое время он клялся держать своё искусство при себе. Долгие часы труда над своими прекрасными рабынями, расточаемые на их купание и бритьё, подготовка их кожи путём смазывания слюной, спермой, мочой или несколькими быстрыми ударами плетью, а затем втирание маслянистых пигментов в их кожу, должны были быть достаточной наградой для любого художника. Поскольку его глаза был единственными, могущими оценить проделанную работу, только они и должны были её видеть.

Его рабы происходили с острова Парасундар, где, на взгляд ситифорцев, все жители выглядят одинаково, а их непонятность для ситифорцев считается высшей добродетелью. Живопись совершенствовала эти качества. Даже Тифитсорн, который полагал, что обычно может отличить их друг от друга, не мог сказать, кто из них Бутафуда, а кто Футабуда, и не имел ни малейшего представления о том, что они думают о шедеврах, которые он из них сотворял. Но Глок убедил себя, что они тоскуют по удовольствию поразить воображение людей, и как только он создавал новый узор, который намеревался оставить при себе, то снова являл их перед публикой.

И как только он выставлял их напоказ, его рисунок копировали наёмные обезьяны.

* * * *

Художник был порождением города. Огромные просторы моря и неба беспокоили его. Путешествие к восточному мысу Ситифорского залива, занявшее менее часа на нанятой лодке, было похоже на путешествие к краю света.

На борт были погружены еда и вино для банкета, взяты избранные рабы, чтобы развлекать его песнями, восхваляющими силу и прелести богатства, а два надутых козьих пузыря были надёжно привязаны к его плечам на случай возможного происшествия; но ничто из этого не могло защитить от невообразимого расширения неба, когда его лодка понеслась вперёд. Город позади и корабли на якоре уменьшились до игрушечной незначительности. Он был насекомым, выставленным напоказ и совершенно беспомощным на бесконечной глади. Воспоминания о ранних попытках отца научить его рыбному промыслу, когда он прятался под палубой, блевал и бормотал что-то невнятное, нахлынули на него с ужасающей яркостью.

— Вероятно, он вырастет поэтом, — услышал Глок слова отца как раз перед тем, как тот вывалил свежевыловленную сеть мокрых, трепыхающихся, скользких существ на его вопящую голову, — или художником.

Это воспоминание так смутило его, что он забыл о страхе. Его отец, самый грубый мужлан, когда-либо попиравший землю своими плоскими ногами, в кои-то веки раз оказался абсолютно прав.

К тому времени, когда лодка причалила у обветшалой деревеньки Мыс Морской Свиньи, Глок уже почувствовал себя опытным моряком и без посторонней помощи поднялся на шаткий причал. Велев капитану Каламарду дождаться его, он расправил плечи и, точно катящийся шар, направился к покосившейся куче полузасыпанных песком лачуг с видом пирата, только что вернувшегося с людоедского побережья Тампунтама.

— Ваши водяные крылья, сэр! — крикнул ему вслед капитан.

С пылающим лицом Тифитсорн ёрзал и кипел от злости, пока капитан возился с кучей застёжек козьих пузырей. Он был уверен, что все рыбаки наблюдали за ним и хихикали, выглядывая из своих узких окон, пока он страдал, как ребёнок, над которым возится мать. Они получили ещё большее удовольствие, когда один из пузырей лопнул, и он с воплем рванулся вперёд, столкнув капитана с причала в залив.

Глок окинул взглядом ял, намереваясь отхлестать любого раба, который ухмыльнётся, но все они, казалось, были сосредоточены на том, чтобы вытащить капитана Каламарда. Художник сорвал оставшиеся крепления и отбросил водяные крылья, тяжело зашагав к деревне.

Здесь жили странные люди: копатели моллюсков, сборщики береговых улиток и ведьмы. Он был уверен, что наглый Дилдош был родом из Мыса Морской Свиньи. За свою короткую прогулку по деревенским улочкам, где покосившиеся стены подворий были увешаны сушащимися сетями и украшены побелевшими костями чудовищных морских тварей, он никого не увидел. Из всех живых существ здесь была только стая чаек, ссорившихся на горе ракушек за последними хижинами из плавника. Он бросил в них камень и был встревожен громкостью криков и шумом крыльев. Защищаясь, Глок поднял руки над головой, но птицы только поднялись в воздух и с криками кружили над ним, пока он не прошёл мимо.

В широкой соломенной шляпе и свободном халате, защищающем от жестокого солнца, он с трудом пробирался по дюнам. Его настроение улучшилось, когда он задумался над своей стойкостью и бесстрашием. Глок смеялся над ничтожествами, которые потребовали бы для этого героического путешествия носилки или даже проводника. Шипение и плеск прибоя, лишённые той ритмичной регулярности, которую приписывают ему поэты, привели его к морю.

Наконец Тифитсорн встал на вершине дюны и увидел его, простирающееся до горизонта, который непостижимым образом располагался выше той точки, где он стоял. Прежде чем страх перед огромным пространством успел подкрасться к нему, глазам Глока открылось великолепие его цветов. Море переливалось семью различными оттенками зелёного, не считая всевозможных отмелей с водорослями и мхов на мокрых камнях, а лесистые холмы слева демонстрировали по крайней мере четыре других оттенка. Только обладатель самых ленивых глаз сказал бы, что небо было равномерно синим от чистого горизонта до высоты его сверкающего купола. Ракушка, которую он поднял, содержала пастельные тона радуги. В его палитре не было ни одного из этих точных оттенков.

Он осмотрел пляж под собой, где каменные блоки выглядывали из песка, точно сточенные зубы гигантских челюстей, очерчивая тусклые контуры былых улиц и площадей. Симметричные углубления могли обозначать места, где некогда возвышались величественные храмы и дворцы; а может, они были всего лишь симметричными углублениями. Никто точно не знал, кто построил Старый Город или когда море отвоевало его, но он породил множество неприятных историй. Его руин избегали все, кроме искателей антикварных предметов, студентов сомнительных дисциплин и всяческих чудаков; к одной или даже нескольким из этих категорий, как полагал Тифитсорн, могла быть причислена и его собственная сестра.

Он пришёл сюда, чтобы найти её, но его сердце упало, когда он узнал её неуклюжую фигуру, пробирающуюся сквозь пену. С дюны он ничего не слышал, но она что-то говорила и энергично жестикулировала, двигаясь зигзагообразным курсом вдоль берега. Какой-нибудь другой наблюдатель — к счастью, рядом никого не было — мог бы сказать, что она произносит заклинания или молится странным богам. Её брат предположил, что она разговаривает сама с собой.

Тифитсорн скатился вниз по склону, чтобы встать у неё на пути. Сестра заплела волосы водорослями и обвешала себя нитями ракушек и сомнительным хламом. Её лицо было искажено от напряжённости бессмысленного монолога. Он уже не в первый раз задумался, не следует ли ему запереть её дома. Но она, к сожалению, была изобретательна, и Глок не сомневался, что сестра вырвется и отомстит, раскрыв множество семейных секретов.

Фитития ничуть не удивилась, увидев его, а только разозлилась. Она попыталась пройти мимо, но Глок схватил её за руку.

— Уйди. Разве ты не видишь, я занята?

Он подавил желание высмеять эту ерунду и сказал:

— Мне нужна твоя помощь для моего искусства.

— Твоё искусство? Ха! Почему я должна помогать цирюльнику рабов?

Волна обрушилась на его ноги и намочила подол халата. Песок провалился под пятками, когда волна отхлынула, заставив его споткнуться. Казалось, будто истончающиеся щупальца моря пытались ухватить его за лодыжки. Он вытащил Фититию на сухой песок, настороженно поглядывая на воду.

— Ты обладаешь особыми знаниями о море. Тебе известны определённые секретные свойства его растений и существ — приведу один пример, чисто навскидку, о ядовитой природе молок иглобрюха.

— Кого ты хочешь отравить на этот раз?

Тифитсорн нервно осмотрел пляж, но он был пуст. Море воспользовалось его невнимательностью, чтобы снова напасть на него, промочив до колен и заставив громко вскрикнуть. Он потащил сестру выше по берегу, подозревая, что она имеет к этому какое-то отношение. Несмотря на порочные черты, выражение её лица было слишком невинным.

— Я не хочу никому причинять вред, я хочу принести всем пользу своим искусством... — продолжил он сквозь её гогочущий смех, — используя пигменты, которые никто другой не может скопировать.

— И вновь, почему? Почему я должна тебе помогать?

— Дорогая сестра, ты же знаешь, я не проституирую своё искусство с частными клиентами. Когда сама леди Двельфистина умоляла меня создать узор для её дня рождения, я отказался. Но ты — посмотри на себя, на тебе сегодня нет ни пятнышка краски, ты не только немодная, но и неприличная. Я мог бы сделать тебя предметом зависти всей Ситифоры.

— Теми же пальцами, которые ощупывают отвратительных шлюх из Парасундара? Ты больше никогда не прикоснёшься ко мне своими грязными руками!

Словно спохватившись, она вырвала руку из его хватки и принялась тереть её песком, пока она не покраснела.

Тифитсорн любил свою сестру, но любой, кто мог так пренебречь его искусством, должен был быть невероятным воплощением злобы и невежества. Он изо всех сил старался держать руки при себе, когда прорычал:

— Тогда чего ты хочешь от меня, невозможная стерва?

Вместо того чтобы ответить в той же манере, как она обычно делала, сестра сделалась тошнотворно застенчивой. Опустив глаза, она прошептала:

— Есть один молодой человек по имени Дилдош... Если бы ты передал ему, что ему больше не нужно бояться нашей семьи и прятаться от меня...

Глок беспристрастно изучал её. Выдать замуж эту неуклюжую гротескную женщину за представителя благородного дома или вообще хоть какого-то дома казалось невозможной затеей. Он сомневался, что именно страх перед ним заставлял прятаться отвратительного ловца губок.

— Согласен. Помоги мне, как я прошу, и ты сможешь выйти замуж за это чудовище. Я буду гордиться тем, что смогу назвать себя дядей говорящих недочеловеков с перепончатыми лапами.

— Брат! — воскликнула она и, позабыв все свои опасения по поводу его нездоровых привычек, бросилась ему в объятия и поцеловала с такой страстью, о которой он почти забыл.

* * * *

Капитан Каламард был доверенным подручным отца Тифитсорна. Когда они вернулись в город, молодой человек отвёл его в винную лавку, якобы чтобы загладить вину за то, что столкнул его в залив.

— Ты знаешь ловца губок по имени Дилдош? — спросил Тифитсорн.

Старый мужчина напряг узловатую руку с плохо сросшимися сломанными костяшками пальцев, прежде чем ответить:

— Я часто о нём думаю.

Художник положил золотые монеты на стол.

— Как думаешь, ты мог бы его утопить?

Капитан засмеялся.

— Ты не такой хитрый старый дьявол, каким был твой отец. — Монеты исчезли в его уродливой лапе. — Ныряние за губками — опасное занятие. Он может утонуть завтра.

Тифитсорн задумался. Сначала ему требовалась помощь сестры. Он сказал:

— Было бы лучше, если бы он утонул на следующей неделе.

— Ты когда-нибудь замечал, что горизонт поднимается по краям? Мир не круглый и не плоский, это чаша на столе, за которым пируют демоны. Любого из нас могут схватить сегодня, завтра, на следующей неделе.

— Скажи своим демонам, что следующая неделя — лучшее время для этого.

* * * *

Художник был поглощён сбриванием волос с лобка Дубафуты, когда сестра ворвалась в его студию без предупреждения, однако, будучи в хорошем настроении, не стала изображать притворное потрясение. Разбрасывая по чистому, как стекло, мраморному полу сухие водоросли и песок, она поставила на него кучу грязных глиняных горшков. Они сильно пахли морем, но, возможно, этот запах исходил от самой Фититии.

Глок принялся изучать горшки. Казалось, что все они содержат одну и ту же зелёную дрянь, похожую на пюре из шпината разных оттенков, но куда менее аппетитную.

— Как?..

— Ты должен экспериментировать.

Сестра покопалась в его собственных банках с краской, выбрала бледно-жёлтую и размазала немного по ладони. Она окунула палец в один из своих горшков и смешала своё зелье с пигментом, затем ребячливо провела линию по великолепному бедру Дубафуты.

Тифитсорн ахнул. Перед его глазами вспыхнул идеальный цвет прекрасного нарцисса. Это была не нарисованная линия на коже его рабыни, это была глубокая пропасть, раскрывающая сущность Жёлтого.

— Щекотно! — глупо хихикнула девушка, но художник приучил себя игнорировать их комментарии.

* * * *

Уникальным для Ситифоры праздником является День дураков, когда каждый прикидывается самым глупым человеком из всех своих знакомцев. Слуги подражают своим хозяевам, мужья — жёнам, жёны — любовникам. Фитития прикрепила к себе со всех сторон подушки телесного цвета, нарисовала жалкую попытку усов в уголках рта, привязала к бёдрам дохлую кильку и провела по улицам четырёх шатающихся старух, размалёванных грубыми рисунками кричащих несочетающихся цветов.

О её брате знали все, и шутка понравилась народу. К её удивлению, люди потребовали, чтобы её короновали как Королеву дураков на шумной полуденной церемонии перед дворцом муниципалитета, и мэр, подражатели которому три года подряд завоёвывали этот титул, с радостью согласился с таким решением. Толпа взбесилась, когда раздутая карикатура Фититии приняла поцелуй от примечательного молодого человека, переодетого в неуклюжего старого моряка, хотя очень немногие могли сказать, кто он такой и кого должен изображать.

Никто не мог отнять у неё триумф, но её брат свёл его на нет, когда сам появился на площади во второй половине дня. На нём не было костюма. Он забыл о празднике, погрузившись в работу, он не спал ни днём, ни ночью, и скачущие по улицам ряженые чуть не довели его до паники, когда Глок всерьёз начал опасаться за свой рассудок.

Вскоре он разобрался, что происходит, и никто не обращал внимания, что он в ужасе шарахался от фантастической толпы. Люди не замечали художника, с изумлением рассматривая его работы. Он, никогда ранее не создававший столь смелых рисунков, достойно справился с вызовом, поставленным перед ним новыми красками. Странное дело, но некоторые зрители настаивали, будто они вообще не видели разрисованных женщин, а вместо них перед художником шло неописуемое создание из чистого света, чьи оттенки и узоры менялись, когда оно парило над мостовой; но всем известно, что День дураков традиционно отмечается с использованием всех видов оглупляющих веществ.

За художником собралась свита поклонников, в то время как другие бежали вперёд, дабы разнести всем весть о его новом шедевре. Фитития, возглавлявшая свой «двор» на ступенях дворца, с досадой обнаружила, что подданные оставили её; и ещё больше огорчилась, когда узнала причину этого. Никто не хотел смеяться над её братом. Все они отправились поклоняться ему.

— День дураков, самый настоящий! — прорычала она.

— Но мы есть друг у друга, моя королева, — пробормотал Дилдош, расстёгивая застёжки её набитого костюма толстяка и готовясь отметить праздник в истинно ситифорском стиле.

* * * *

Приятно чувствовать себя богом, как это часто случалось с Тифитсорном в безумном порыве творчества. Ещё лучше, когда весь мир приветствует тебя как такового, и теперь он смаковал это удовольствие. Никто больше не пытался ему подражать. Никто не мог сотворить ничего подобного. Люди слонялись у его ворот в надежде первыми взглянуть на его следующую волнующую новинку; но, не добившись этого, казалось, были вполне счастливы увидеть самого художника, приветствовать его, ссориться друг с другом за привилегию поцеловать ему руку или хотя бы прикоснуться к его носилкам. Ему посвящали стихи. О нём слагали песни, и лишь немногие из них были сатирическими.

Глок обленился. Он поздно вставал, подолгу засиживался за столом, лениво играл со своими рабынями, дремал, а затем выходил, чтобы показаться публике и украсить собой салоны знатных поклонников. Его горшки с краской засыхали и покрывались коркой.

Он говорил себе, что его жизнь — непрерывный экстаз, но знал, что лжёт. В одиночестве предрассветных часов Тифитсорна глодал страх, что он никогда не сможет сравняться со своей последней работой. Но все ожидали, что он не просто сравняется с ней, но и переступит через неё, шагнув в какую-то новую вселенную цветов и узоров, природу которой даже невозможно было представить. Он злобно прерывал любого, кто начинал предложение со слова: «Когда?..»

Однажды утром, задолго до того, как он намеревался встать, его разбудила Фитития.

— Попробуй это, — сказала она.

— Что?

— Ты ищешь что-то новое, не так ли? Разве не поэтому ты хандришь, как кит в пруду?

— Хандришь? Обычные люди могут хандрить, дорогая сестра, но художники отдыхают и восстанавливают силы для новых героических свершений, они усваивают опыт, размышляют, взвешивают и планируют…

— Когда ты перестанешь хандрить, попробуй это, — сказала она. — В этих пигментах воплотилось забытое ремесло самого Старого Города. Ни один живой глаз не видел таких цветов.

— Как ты их достала? — спросил он, подавляя зевок и бросив равнодушный взгляд на очередные горшки с зелёной грязью.

— Было нелегко. Но это меньшее, что я могу для тебя сделать. Самое меньшее.

Она выпорхнула из студии.

Возможно, он пренебрегал ею, подумал Глок, высвобождая свои конечности из рук своих рабынь и ковыляя в ванную. Вероятно, это объясняло её бесцеремонность. Он был слишком занят заботами о своём искусстве, чтобы обращать внимание на её бред больного попугая.

Изучая новый набор горшков, Тифитсорн почувствовал укол сожаления. Сердилась она на него или нет, но сестра постаралась сделать именно тот подарок, который был ему нужен. Он задумался, как выразить свою благодарность. В любом случае оставался Дилдош: можно было отменить его смертный приговор. Глок, конечно, не мог рассказать Фититии об этом щедром поступке. Но он всё равно должен был что-то сделать, чтобы успокоить её, по-видимому, задетые чувства.

Его пронзил ещё более сильный укол. Он принялся рыться в беспорядке своей студии, пока не нашёл календарь. По всем его расчётам, дважды перепроверенным, он приказал капитану Каламарду утопить ныряльщика за губками три недели назад. Не его вина, что он забыл об этом. Художник не должен забивать себе голову пустяками.

Тогда, должно быть, его сестру мучает горе, а не злость. Если бы она подозревала его, то наверняка обвинила бы в этом. Скорее всего, она попыталась бы выцарапать ему глаза. Раскаяние усилилось. Вместо того чтобы подбирать ей подарок, ему следовало бы найти ей нового, ещё более красивого ныряльщика за губками, чьи стандарты красоты были бы такими же гибкими, как у Дилдоша.

Глок признал, что привязанность к сестре, похоже, искажает его суждения, поэтому отложил эту идею до тех пор, пока не сможет рассмотреть её беспристрастно. Он открыл новую банку зелёной краски и смешал её с новой партией слизи, доставленной Фититией. Получился болезненно-серый цвет с заметным отвратительным запахом.

За исключением ленивой Туфадубы, чей мурлыкающий храп доносился от её разбросанных подушек, рабы ушли прихорашиваться. Он вытащил сонное существо, моргающее и ворчащее, на солнечный свет и поставил её перед своим табуретом. Подтолкнул, чтобы она согнулась, обхватив колени, и представила ему нетронутую поверхность, которая заставила бы художника, ограниченного такими дешёвыми материалами, как дерево, холст или пергамент, заплакать от зависти. Текстура её кожи была рыхловатой со сна, но художник несколькими шлепками быстро придал ей упругость.

— Я отрежу вам яйца и съем их, вонючее животное! — пискнула рабыня.

— Что? — воскликнул Тифицорн, не веря своим ушам.

Туфадуба поспешно объяснила:

— Господин, на моей презренной родине, Парасундаре, это было бы почтительным приветствием. Оно отсылает к благородному тигру, чьи неисчислимые великолепия усиливаются благодаря его насыщенному аромату.

— О, очень мило. Но что насчёт остального?

— Поскольку яички являются вместилищем всех добродетелей, господин, а также источником мужества, чести и силы, мы ценим яички тигра и дарим их избранным.

— Значит, ты хотела сделать мне комплимент в своей языческой манере?

— Действительно, господин, это было моё жалкое намерение. Простите, если высшая похвала, которую может даровать мой народ, оскорбляет вас.

Глок, возможно, продолжил бы этот допрос, но он только что намазал немного серой слизи на её кожу и провалился в бездну. Уже не серая, она сияла и переливалась зеленоватым блеском, которого он никогда не видел. Сказать, что она напоминала какой-либо известный оттенок зелёного, было бы всё равно, что сказать, будто закат похож на сковороду. Это был не просто цвет, это был новый способ его видеть. Полоса на ягодицах Туфадубы была вратами в другой мир.

Тифитсорн трудился весь день и всю ночь над своими живыми холстами, перекрашивая, стирая, смешивая, переделывая. Малейшее изменение на одной из рабынь открывало для четырёхчастной композиции новую головокружительную перспективу. Каждый узор казался более чудесным, чем предыдущий. Он отвергал их десятками, любой из которых мог бы ошеломить и поразить мир.

Облизывая пальцы, чтобы разбавить краски, Глок узнал, что они обладают вкусами, которые точно соответствуют их цветам. Он был поражён, обнаружив, что может определить не только вкус синего, но и звук жёлтого и тактильное ощущение красного. Действительно, он, должно быть, создавал свои композиции, опираясь на характерные звуки, прикосновения и вкусы своей новой палитры, ибо только сейчас понял, что забыл зажечь свет, когда стемнело.

Восход солнца окрасил город неслыханными цветами, которые открыли ему зелья сестры, и их звуками. Скулёж и ворчание рабов, умоляющих позволить им поспать, добавили новых вкусов к пиршеству света, новых тем к симфонии цвета, которую он из них создал. Не обращая внимания на ярко-оранжевый цвет их протестов, художник выгнал их на улицу, хотя единственными людьми, которых он мог поразить своим гением, были бы рано встающие рабочие и поздно ложащиеся гуляки.

Тифитсорн собрал значительную толпу из тех и других, которая следовала за ним в безмолвном благоговении. Он ухмылялся и кивал им особенным красным образом, приглашая их индигово похвалить его. Глок попытался объяснить людям, что он сделал, поскольку они явно были озадачены, но обычные слова не подходили. Он произносил новые слова, которые соответствовали его цветам, и делал странные жесты, которые порождали их музыку.

К его изумлению, глупцы издевались и насмехались над ним. Он мог бы снести это с достоинством непонятого гения, если бы их насмешки и хохот не изменили его композицию, добавив к ней отвратительный, мерзкий на вкус оттенок, который резал ему слух.

— Я научу вас не фуксить моё искусство, вы, говноцветы! — взвизгнул он, набрасываясь на них с зубами, кулаками и ногами. — Я вас полиловлю!

* * * *

Нелегко произвести фурор в Ситифоре, и ещё труднее в этом самом терпимом из городов прослыть сумасшедшим. К тому времени, когда его доставили к мировому судье, Тифитсорн научился держать свою тайную мудрость при себе. Как кто-то мог понять его искусство, если они даже не могли его видеть? Глупцы настаивали на том, что он провёл по улицам спотыкающуюся толпу жестоко избитых рабов, совсем не раскрашенных, но настолько обесцвеченных, что они выглядели как утопленники. Единственным нервным симптомом, который он проявлял, могущим сойти за безобидный тик, было то, что Глок морщился всякий раз, когда мировой судья вызывал у него зубную боль одними из своих пронзительных пурпурных жестов.

Ужасающая картина фиолетового заговора начала проявляться по мере того как появлялись свидетели других деяний: коммерческие художники, с которыми он жестоко обращался, лорды и леди, которых он оскорбил, отказавшись рисовать для них. Все разумные вещи, которые он когда-либо делал или о которых говорил, были представлены как симптомы безумия.

Он уже собирался вздохнуть с облегчением, когда появилась Фитития, к счастью, не волоча за собой водоросли, а вполне прилично выкрашенная в приторные оттенки розового и жёлтого. Даже если бы она выбрала для украшения себя какого-то безвкусного кретина, это устроило бы всех. Но Тифитсорн чуть не подавился вздохом, когда в медной фигуре рядом с ней он узнал неописуемого Дилдоша, который должен был быть утоплен капитаном Каламардом.

— Кто такой капитан Каламард? — спросил мировой судья, повторив имя, которое Тифитсорн выкрикнул по глупости в состоянии шока.

Фитития сказала:

— Милорд, я избавила моего бедного невменяемого брата от боли, вызванной известием о том, что его дорогой друг капитан героически погиб, спасая моего жениха от утопления. Но, возможно, он услышал об этом где-то в другом месте, и это окончательно свело его с ума.

— Милорд! — воскликнул художник, поднимаясь и намереваясь продемонстрировать своё здравомыслие речью чистейшего и прозрачнейшего фиолетового цвета. — Как говорят в Парасундаре, когда отдают дань уважения своим величайшим людям, я отрежу вам яйца и съем их, вонючее животное!

Он не успел сказать ничего больше, прежде чем судья приказал заткнуть ему рот.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Трон из костей