Кроме его статуса второстепенного представителя рода Вендренов, я ничего не знал об этом человеке, но рефлекторная неприязнь к нему охватила меня с того самого момента, как я впервые заметил его слоняющимся без дела по Анатомическому институту. Звук его смеха, хрипящее стаккато, был просто неприятен, но сам вид этого типа, со всеми сопутствующими подёргиваниями и нервным тиком вызывал тошноту. Это мог быть студент или даже преподаватель, но я подозревал, что он был одним из тех, кто бродит по окраинам школ с неблаговидными целями. Я часто видел его в компании мальчика, чья поразительная красота, однако, несла отпечаток преждевременной развращённости. Один только вид этих двоих, обычно прячущихся в тёмном углу, в окружении группы восхищённых студентов, ловящих каждое их слово, мог вывести меня из равновесия на весь оставшийся день.

Возможно, моя неприязнь была необоснованной, но сегодня она обрела причину.

Я большой поклонник творчества Халцедора, недооценённого гения, расцветшего два столетия назад. Критики отвергают его видение как провинциальное, каким оно и было, и порнографическое, каковым оно тоже являлось; но он преподносит нам картину той жизни в Кроталорне, какой жили подлинные люди его времени — времени, которое куда больше мне по вкусу, чем шумное, безвкусное, жуликоватое настоящее. Я нахожу особенно увлекательными его редкие рукописи, поскольку он рисовал на полях в ожидании вдохновения. Часто озорные, иногда причудливые наброски позволяют мне заглянуть в душу давно умершего человека, который, похоже, мало чем отличался от меня самого.

Неделю назад, изучая каталог аукциониста, я обратил внимание на несортированную партию книг и бумаг из поместья магистра Мейнариса, имени которого не знал никто, кроме почитателя Халцедора, поскольку магистр некогда одолжил писателю денег, когда, как это часто бывало, у того наступили трудные времена. Скорее всего, в ней не было ничего, кроме кодексов и гроссбухов, но я убедил себя, что там должна сохраниться хотя бы одна из нескольких потерянных рукописей, и по глупости развил эту мысль вслух, прогуливаясь по двору с коллегой.

Я не обратил тогда внимания на этого Вендрена, который бродил неподалёку, пока я болтал, но он, должно быть, что-то подслушал, потому что этот отвратительный человек пришёл на аукцион и принёс с собой гораздо больше денег, чем я. Он заплатил абсурдно высокую сумму за коробку, которая, на первый взгляд, была просто мусором, что подтвердило мои подозрения о том, что он украл плоды моей интуиции.

Я выбежал из аукционного дома в сильном раздражении. Думаю, я даже специально перешёл бы улицу, чтобы пнуть какую-нибудь бродячую псину или нищего, но, к счастью, на пути в институт мне никто не встретился. Я протопал по многочисленным извилистым лестницам в свой кабинет и, как уже отмечалось, получил некоторое удовлетворение, хлопнув дверью.

Но даже это небольшое облегчение было недолгим, потому что от удара двери расшатались несколько шатких стеллажей, перегруженных книгами и остеологическими образцами. Они упали на возвышающуюся груду ящиков, наполненных заметками и корреспонденцией, которая, в свою очередь, повалилась на другую такую же кучу, что привело бы в итоге к катастрофической лавине, не отреагируй я на это с большей ловкостью, чем, как мне казалось, мог себе позволить. Я заблокировал обвал, выбросив вперёд руки и каким-то образом найдя нужные точки для опоры. Это был один из тех редких моментов, когда я радуюсь тому, что почти ненормально высок и широкоплеч.

Но проблема всё ещё оставалась нерешённой. Когда я облокотился на дверь, ноги заскользили, поскольку стопки были огромными, и мои руки начали дрожать от напряжения, вызванного необходимостью удерживать эту массу. Поднялось облако пыли, и я с трудом подавил приступ чихания, который мог бы спровоцировать катастрофу.

Неосведомлённый человек мог бы сказать, что в моём кабинете царил беспорядок. Моя дорогая сестра зашла так далеко, что заявила, будто настоящим делом моей жизни было создание удивительно сложной игровой площадки для крыс и тараканов. Но я точно знал, где что находится в этом кажущемся беспорядке. Я мог бы в одно мгновение взять любую книгу, рукопись или образец, которые могли бы мне понадобиться. Конечно, чтобы извлечь их, потребовалась бы осторожность и удача, но я знал, где они находятся, и потерял бы их навсегда, если бы моя сестра прислала своих слуг, чтобы «навести порядок», как она иногда грозилась.

Теперь мне угрожала опасность лишиться этой системы из-за приступа собственного дурного настроения, и знание об этом никак не могло улучшить ситуацию.

На мгновение подавив желание чихнуть, я начал анализировать состояние несбалансированной горы. Двигаясь с большой осторожностью и обдуманностью, я, возможно, смогу разобрать её по частям, чтобы предотвратить полное обрушение. Я вытянулся так далеко, как только мог, добираясь до самого верха нависшей надо мной груды.

Кто-то, используя набалдашник своей трости или меча, заколотил в дверь в самой раздражающе-назойливой манере.

— Погодите! — закричал я. — Не открывайте дверь, ни в коем случае...

— А? А! Порфат, отлично, вот где ты прячешься!

Поскольку мой слабоумный шурин был принцем, он не просто открывал двери и входил, он распахивал их настежь, чтобы показать себя, хотя, возможно, правильнее было бы сказать: «поскольку мой царственный шурин был имбецилом». Дверь ударила по ногам, вышибив из-под меня опору, самая большая куча спереди свалилась на меня, остальные груды рухнули. Ранее незатронутые горы коробок и полок с книгами и свитками в отдалённых уголках кабинета оказались втянуты во вселенскую катастрофу, хотя я и не был свидетелем их разрушительного падения. Я был так завален бумагами, что мог только стонать при виде разора, которому подвергся тщательно выстроенный порядок моих папок

— Тебе нужен кто-то, кто приберёт здесь весь этот беспорядок, — сказал принц Фандиэль после того как отодвинул в сторону достаточно обвалившихся материалов, чтобы поднять меня на ноги. — Нисса упоминала, что хотела одолжить тебе нескольких слуг, но я и представить себе не мог... — Он с отвращением оглядел царящий вокруг хаос. Думаю, он поверил, что мой кабинет всегда выглядел именно так, хотя разбросанные бумаги всё ещё лениво колыхались в воздухе после крушения, которое он спровоцировал.

Я бы, наверное, набросился на любого другого незваного гостя. Но даже если не принимать во внимание, что принц являлся мужем Ниссы, ему всегда удавалось вывести меня из равновесия. Его героическая фигура и безупречный внешний вид подчеркнули бы убожество моего кабинета и в лучшие дни. Обычно я полагал себя человеком средних лет, с лишним весом и не следящим за модой — если, конечно, вообще давал себе труд задуматься о такой ерунде! — но в присутствии этого воинственного полубога я был не более чем жирным старым неряхой. Полагаю, он производил подобное впечатление на всех. Я почти слышал, как его военные начальники перешёптывались друг с другом, назначая его на всё более ответственные посты: «Вы же не думаете, что он действительно может быть имбецилом?.. не так ли?»

— Упыри, Порфат, — сказал он, довершая разгром, сбрасывая содержимое моего стола на пол, чтобы усесться на нём. — Упыри.

— Ну да, — вздохнул я. — Я кое-что о них знаю.

— Ну, и где мне тогда поймать одного?

— Я пытаюсь это сделать сорок лет. Возможно, однажды я был близок к этому, но... Зачем он тебе?

— Вор, известный как Сквирмодон. Ты не слышал о нём? Удивительно! Он убил и ограбил множество богатых людей, и теперь, когда мы его поймали, он отказывается рассказать нам, где спрятал награбленное, несмотря на самые безжалостные допросы. Он делает всё назло, так же как этот как-его-там, ну, ты знаешь, тот парень-мученик... за что бы он ни умер.

С тех пор как императрица перевезла свой двор в Кроталорн, задачу поддержания порядка в городе взял на себя полк, известный как «Непобедимые», а его командиром стал принц Фандиэль. Я полагал, что он ограничивал свою полицейскую работу написанием политических лозунгов, когда не был занят более приятными делами вроде прокладывания маршрутов для парадов, чтобы причинять этим как можно больше неудобств публике. Образ моего шурина в роли ловца воров озадачил меня.

— И какое отношение этот вор имеет к упырям? — спросил я.

— Среди низших слоёв населения распространено поверье, будто упырь может выведать секреты человека, съев часть его тела.

— В этом нет ничего нового, — сказал я. — Вокруг этих существ накапливаются всевозможные суеверия. В отсутствие каких-либо доказательств...

— Ах, но вот насчёт этого как раз кое-что наклюнулось! В городе появился культ, поклоняющийся так называемому королю упырей. Как и во всех культах, истинным объектом поклонения в нём являются звонкие монеты. Ты можешь отрезать ухо своему сообщнику по преступлению, скормить его королю, и за определённую плату он расскажет, как жестоко тебя надули при последнем ограблении.

— Ты знаешь об этом больше, чем я. Почему вы их не нашли?

— Они прячутся, как минимум от властей. Но все, с кем я разговаривал, знают кого-то, кто знает кого-то ещё, кто действительно был свидетелем одной из их непристойных церемоний. Все в это верят. Взять хотя бы Сквирмодона. Негодяй был изломан на колесе и лишён всех, кроме самых важных, частей тела. Кажется, он уже почти не замечает, когда лорд-собиратель слёз заходит в его камеру с горячими щипцами. Но когда я высказал при нём предположение, что к раскрытию его секретов можно привлечь короля упырей, он впал — или, точнее, ухнул в приступ ярости и ужаса. Если бы у него ещё оставались зубы, я мог бы получить серьёзную рану на лодыжке.

— Суеверие, — повторил я. — Исследователи безумия описали психическое заболевание, называемое манией Форникона — болезненный страх, что упырь съест ваш труп и подменит собой вас для кого-то из ваших близких. Это, похоже, типичное проявление такого психоза, вероятно, вызванное перенаселённостью, высокими ценами и упадком нравов в наш печальный век.

— Доктор, не могут же все они быть сумасшедшими, ведь в Кроталорне не все до единого воры и головорезы. Но они поголовно в это верят. И судя по тому, что доводилось слышать, мне придётся поверить в существование культа, хоть я и воздержусь от суждений о его пользе для нас, пока мы его не обнаружим. А ещё надо будет найти какую-то часть Сквирмодона, которую можно отрезать без последствий. Но если кто-то и сможет их выследить, то это, конечно, ты.

Я не удержался от смеха, хотя принц не привык, чтобы над ним смеялись, и очевидно ему это совсем не понравилось.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил я, указывая в угол кабинета.

— Куча мусора, — огрызнулся он, и мне пришлось признать, что он прав. Ворча, я поплёлся туда, чтобы убрать груду беспорядочно разбросанных бумаг, которые он свалил на предмет моей коллекции.

— Нет, посмотри сюда, — сказал я, открыв взору продолговатый ящик и откинув крышку. — После многих лет блужданий по кладбищам, эксгумации костей и допросов свидетелей, это самое близкое к упырю, что мне когда-либо попадалось.

— Скелет, — сказал он, заглядывая мне через плечо. — Довольно крупный, но, похоже, женский.

— Человеческий скелет, — поправил я, и он согласился. — Но согласно показаниям десятков свидетелей, которые видели его при жизни, и сотен других, которые наблюдали его висящим на фонарном столбе площади Гончей, это был упырь. Некоторые полагали, что это была обезьяна или гиена, или даже нечто среднее между ними, но ни один свидетель не утверждал, что эти кости человека извлекали из трупа человеческой женщины. — Я поднял череп и нижнюю челюсть, обратив его внимание на белые и ровные зубы. — Подозреваю, что она возможно, даже была красива, но толпа, обезумевшая от выпивки и жажды крови, обманула себя, приняв её за чудовище.

— Напрашиваются два объяснения, доктор. Либо кто-то дал тебе не те кости, либо после смерти она снова приняла человеческий облик. Упыри ведь когда-то были людьми, не так ли?

— Такова моя теория, но в ней нет места чудесным превращениям. Упыризм — это естественная болезнь, и вы так же не можете избавиться от её признаков, как не смогли бы восстановить отсутствующую конечность. Когда вы, в конце концов, соберётесь похоронить Сквирмодона, ты же не думаешь, что его тело окажется целым?

— Нет, конечно, нет, — сказал принц, — но он же не упырь.

С такой логикой не поспоришь.

* * * *

Я подумывал о том, чтобы навести порядок после ухода принца, но задача оказалась настолько непосильной, что мне оставалось лишь копошиться в этом хаосе, вздыхая и делая отчаянные жесты. Я не мог решить, с чего начать. Окружающая обстановка выглядела подходящей метафорой для моих долгих попыток стать экспертом по упырям.

Я присел на край гроба «упырицы» и мрачно уставился на её симпатичный череп, который насмехался надо мной в освящённой веками традиции черепов. Может, принц был прав, и мне дали не те кости? Я напрочь забыл, как они ко мне попали, хотя подробности их приобретения существовали в письменном виде... где-то в этой каше.

Насколько я помню, упырица преследовала женщину и ребёнка на Холме Грезящих средь бела дня. Женщина пыталась спасти ребёнка, бросив его в толпу скорбящих. Не обращая внимания на женщину, упырица погналась за ребёнком и очертя голову бросилась под шквал мечей. Многочисленные раны, которые она получила, всё ещё были видны на этих костях, и они указывали на то, что она умерла мгновенно, но свидетели настаивали, что она ещё долго цеплялась за жизнь после того, как её тело было выставлено на всеобщее обозрение.

Теперь я жалею, что не расследовал этот инцидент более тщательно. Насколько мне известно, никто так и не заявил о своих правах на останки и не смог их опознать. Что стало с женщиной, на которую она напала? И с ребёнком? По прошествии двенадцати лет или около того было маловероятно, что удастся найти ответы даже на самые простые вопросы, поставленные этой невероятной историей.

Свиток, который я не заметил, провалился между рёбрами женщины. Я вытащил его и развернул. Вскоре я пожалел об этом.

За несколько лет до этой массовой галлюцинации я воспылал страстью к студентке-художнице по имени Умбра Вендрен. Она стала моей жуткой одержимостью, и я мог бы потчевать вас бесконечными примерами того, как я из-за этой влюблённости изображал из себя печального шута, но вы все знаете истории о зрелых мужчинах, порабощённых непостоянными девушками, и можете сами подставить тут нужные шуточки.

Вскоре после того как она бросила меня, Умбра вышла замуж за печально известного лорда Глифтарда. Меня нисколько не утешила её последующая смерть от его рук. Если бы он пережил её больше чем на день, я бы обязательно разыскал его и — да, настало время для очередной шутки о «старом дураке» — бросил ему вызов.

Как и большинство Вендренов, Умбра была одержима болезненными фантазиями. Её одержимостью стали упыри. Но в то время когда я ради развития науки стремился изучить болезнь, известную как упыризм, она прославляла страдальцев в своём искусстве. Свиток, который я сейчас держал в руках, был одним из её рисунков — нелепым, бестолковым, ошибочным. Я поймал себя на том, что всхлипываю, и сердито отбросил его в сторону.

Пытаясь совладать со своими эмоциями, я подошёл к северному окну своего кабинета — последнему месту, куда мне следовало заходить. Благодаря моему шурину груда книг и костей больше не загораживала обзор на Холм Грезящих и находившийся на переднем плане мрачный особняк, где жил лорд Глифтард.

Странно, но судьба молодого лорда была так похожа на судьбу женщины в ящике. После убийства Умбры он, обезумев, бегал по некрополю и превратился в хищного упыря. Доказательства правдивости этой истории были весьма убедительными: он оставил за собой кучу трупов, разорванных на части так, как не смог бы сделать ни один обычный смертный, сколь бы маниакально энергичным он ни был. Вооружённые солдаты сбили его с ног и расправились с ним в точно такой же манере. К сожалению, от его тела не сохранилось ни единого фрагмента; останки были сожжены тупыми священниками.

Чтобы выразить свои соболезнования и как можно тактичнее разузнать детали истории этого необычного молодого человека, я навестил его мать, леди Глифт. Следует признать, что тогда мой разум был сильно расстроен горем и скорбью, но я был поражён нездоровой неприветливостью сырого и мрачного дома, который, казалось, источал более густые миазмы, чем окружавшее его кладбище. В час своего траура эта дама окружила себя отбросами института и окрестных сточных канав, нездоровыми писаками и мазилами, отъявленными ведьмами и некромантами, приверженцами пагубных теорий и последователями незаконных сект. Некоторое время назад коллега придумал насмешливое название для моей специальной области исследований — упырелогия, и мало какое слово может вызвать у меня большее раздражение, но эта толпа заискивала передо мной и забрасывала уважительными, но глупыми вопросами, когда леди Глифт представила меня как «знаменитого упыреведа». Принимая во внимание его дом и его мать, было бы удивительно, если бы юный Глифтард, повзрослев, не превратился в упыря.

По словам леди Глифт, во всём была виновата Умбра. Она сбила её сына с пути истинного, извратила его научные исследования на кладбище, возможно, даже околдовала его вендренскими чарами. Казалось, её почти позабавил этот рассказ о смерти сына, когда она прижимала мои руки к своей груди и хлопала ресницами, глядя на меня. Я вспомнил, что её муж и отец были убиты много лет назад при обстоятельствах, которые так и остались невыясненными. Я поспешно откланялся, так ничего и не узнав.

* * * *

Я неохотно пообещал принцу Фандиэлю, что попытаюсь найти для него этот вурдалачий культ. Если он существует, то его члены, несомненно, присутствовали в числе некрофилов, которые, как мотыльки, порхали вокруг тёмного пламени леди Глифт. Ходили слухи, что она до сих пор дружит с любителями макабра.

Но когда вечером следующего дня я подошёл к её дому, то увидел, что со времени моего последнего визита всё изменилось. Тогда повсюду горел свет. Дом наводняли отбросы общества, выплёскиваясь в сад с прилегающим к нему кладбищем. Теперь окна были закрыты ставнями и решётками, и лишь в комнате на первом этаже горело несколько тусклых светильников. Я усмехнулся своему ироничному наблюдению: всё выглядело так, будто кто-то умер.

— Кто лжёт сам с собой, кто смеётся сам с собой, тому должно убить себя, — процитировал тревожный призрак, внезапно восстав на моём пути.

— Послушай-ка сюда, любезный! Когда и где я решу рассмеяться, солгать или умереть — не твоё собачье дело. Разве где-то в твоей книге не сказано, что тот, кто выскакивает перед людьми в тёмном месте, может получить удар по своей пустой башке?

— Я такого не слышал, — сказал клуддит. — Тебе знакомы эти слова, Клуддрод?

Ещё более тревожным было то, что ему ответил второй, стоявший у меня за плечом:

— Этих слов в книге нет. Он насмешник, Зорнард, и глумливец.

— И богохульник. Скажи нам своё имя, чтоб мы могли просить преподобного лорда-командора записать его к тому дню, когда тебя призовут к ответу.

— Моё имя принадлежит только мне, господа. Отойдите в сторону, или я попрошу леди Глифт спустить на вас собак.

Как ни странно, моя угроза успокоила противостоящего мне фанатика. Позади себя я услышал звук, ставший источником запоздалого ужаса — скрежет меча, возвращающегося в ножны.

— Твоё имя принадлежит тебе, но твоё лицо у меня перед глазами, богохульник, — сказал Зорнард. — Если у тебя дело к ведьме, проходи и будь проклят.

Потеря сдержанности быстро придала мне больше уверенности, чем я имел право испытывать, и теперь мне хотелось только одного — сбежать от этих деревенщин-убийц. По каким-то своим странным резонам Сыны Клудда обожали императрицу Филлитреллу, и с каждым днём всё больше и больше их появлялось на наших улицах и приставало к прохожим. Я был озадачен их присутствием здесь, но у меня не было желания продолжать дискуссию со столь хорошо вооружёнными и не слишком цивилизованными людьми. Я поспешил вперёд, стараясь, чтобы моё жалкое бегство выглядело как нетерпеливое желание поскорее отправиться в путь, когда один из них громко процитировал: «Толстый человек — это всего лишь кратчайший путь между свинарником и кладбищем».

— Доктор Порфат! — восторженно воскликнула леди Глифт, когда слуга ввёл меня в большую и плохо освещённую комнату. — Почему вы так долго пренебрегали нами?

Требовалось проявить некоторую галантность, но я был слишком расстроен, чтобы попытаться это сделать.

— Вы знаете, что клуддиты проверяют ваших посетителей?

— Да, я их наняла. Бедным мальчикам нужно чем-то себя занять, а в наше время нельзя быть недостаточно осторожным.

— Они...

Всё, что я хотел сказать, вылетело у меня из головы, когда я увидел, что эти привратники сильно подвели её. Тот человек, который перебил мою цену на аукционе, наблюдал за мной из тени. Его неприятный юный спутник притаился рядом, глядя с таким выражением, которое у любого нормального мальчишки можно было бы назвать дерзким высокомерием, однако в данный момент скорее являло рептильное презрение к великому и древнему лорду.

— Доктор, вы знакомы с Веймаэлем Вендреном? — Я полагал, что слышал это имя в связи с каким-то неприятным событием, но никогда не связывал его с этим человеком, однако следующее представление меня ошеломило: — А с моим внуком, Поллиардом?

Мог ли это быть ребёнок Умбры и Глифтарда? Нет, конечно, нет, он ещё слишком молод.

— Я думал…

— Да, лорд Глифтард был моим единственным сыном. Однако у него имелся брат, само имя которого в этом доме было запрещено произносить. Когда мать Поллиарда, простая женщина по имени Зара, довольно неожиданно умерла, я передала мальчика на попечение Веймаэля.

Я хотел сказать, что не доверил бы Веймаэлю Вендрену присматривать даже одну ночь за собакой, не говоря уже о воспитании ребёнка, и плачевный результат, казалось, подтверждал это мнение. Не зная, что ещё можно противопоставить таким словам, я молча пережил бурное приветствие Веймаэля. Тот даже обнял меня.

— У нас с доктором Порфатом общая научная страсть, — сказал он. — Я не верил, что кто-то в Кроталорне знает о Халцедоре достаточно, чтобы связать его с магистром Мейнарисом, но доктор знал и чуть не увёл сокровище у меня из-под носа.

— Халцедор! — воскликнула леди Глифт, прижимаясь ко мне, словно нуждаясь в поддержке. — Доктор, я понятия не имела, что наш выдающийся упыревед скрывает в себе такую порочную сторону.

Я пробормотал какую-то бессмыслицу о его ценности как историка общества, в то время как леди хихикала, а Веймаэль дёргался и хрипел.

Леди Глифт не сделала ни малейшего движения, чтобы прервать наш интимный контакт, и я осознал некую анормальность, которая осталась незамеченной в полутёмной комнате. Ей должно было быть не меньше шестидесяти, но по телу, прижимавшемуся ко мне, чувствовалось, что её возраст составлял не больше половины от этого значения. Она была одета по фротиранской моде, получившей распространение благодаря императрице, и такой стиль одежды, больше соответствовавший жаркому климату и сомнительной благопристойности бывшей столицы, не оставил у меня сомнений в том, что её кожа была подтянутой, а грудь высокой и упругой.

В нашу последнюю встречу она казалась неестественно юной; прошедшие годы сделали её ещё моложе. Я отстранился как можно тактичнее, хотя она и надулась, и отступил на несколько шагов от них обоих, чтобы Веймаэль не попытался снова обнять меня.

— Когда мы виделись в последний раз, вас окружали довольно экзотичные поклонники, — сказал я. — Вы что, прогнали их всех?

— Экзотичные?

— Леди с удовольствием покровительствует наиболее передовым художникам и интеллектуалам Кроталорна, — сказал Веймаэль, — но она опасается, что их привычки и манеры общения могут оказаться неподходящими для нежного возраста. Она никогда не принимает гостей такого рода, когда её навещает внук.

— Разумеется, вы исключение, доктор. Я обещаю с радостью принять вас в любое время, когда вы захотите посетить мой... дом.

Она произнесла это с совершенно серьёзным выражением лица, и Веймаэль жеманно улыбнулся. Ни один из них, казалось, не заметил, что Поллиард захихикал в ответ на этот намёк. Оказаться предметом насмешек от всех троих оказалось жестоким испытанием для моего характера, и я поспешил перейти к сути своего визита.

— Некоторые из этих продвинутых интеллектуалов были одержимы упыризмом. Я надеялся расспросить их о вурдалачьем культе, который, по некоторым данным, практикует свои обряды в нашем городе.

— Как странно! — воскликнула леди. — Ты когда-нибудь слышал, чтобы вурдалаки чему-нибудь поклонялись, Веймаэль?

— Своей еде, — предположил Поллиард с непередаваемым выражением.

— Нет, этот культ был основан человеческими существами, — сказал я.

Они слушали меня не более чем с вежливым интересом, но когда я упомянул о планах своего шурина в отношении вора Сквирмодона, леди Глифт сказала:

— Они взяли его под стражу? На прошлой неделе в правительстве признались, что он ускользнул в Беброс со всей своей добычей. Помощник министра взял вину на себя и покончил с собой.

Я не знал, что ответить. Слабоумный принц не предупредил, что мне известна грязная государственная тайна, а я только что сообщил её лицам, которые, возможно, были тесно связаны с грязным подбрюшьем города.

— Будь я упырём, то просто съел бы его, а сокровища оставил себе, — сказал Поллиард.

— Надеюсь, что все эти отвратительные разговоры не испортили вам аппетит, доктор. Вы останетесь на ужин, не так ли?

Мои оправдания были вялыми, и леди поставила окончательную точку в этом вопросе, указав на то, что начался дождь.

Пока она ходила давать указания слугам, Веймаэль Вендрен разразился монологом на тему, которую я хотел бы слышать от него последней — о его энтузиазме по поводу Халцедора. Я кипел от злости и нервничал, пока до меня не дошло, что, несмотря на глупость некоторых литературных суждений, он знает, о чём говорит. Я даже не предполагал, что он так хорошо разбирается в халцедориане, хотя Веймаэль и признавал, что семейные традиции и частные документы немало помогли ему, поскольку он был побочным потомком принцессы Лиамы, которую современники прозвали «амурной кадаврицей» и которая вытащила кости писателя из ямы для нищих и поместила их в прекрасную гробницу.

Ему, очевидно, не нужно было подслушивать мои догадки о содержимом коробки адвоката, чтобы принять участие в аукционе, и я тихо порадовался, что не выставил себя идиотом, обвинив его.

— Надеюсь, добыча стоила того, что вы за неё заплатили. Я лишь предположил…

— Она того стоила! Доктор, в коробке была рукопись «Ночей в садах Ситифоры», включая пять утерянных сказок, к которым не притронулся бы ни один книготорговец.

Я был ошеломлён. Я надеялся приобрести кое-какие мелочи для своей собственной весьма скромной коллекции, но если бы не Веймаэль Вендрен, я мог стать обладателем подлинного богатства. Эта редкая рукопись, настолько редкая, что никто даже не подозревал о её существовании, обеспечила бы мне роскошную старость. Полагаю, мне делает честь то, что это не оказалось моей первой мыслью — хотя, безусловно, было второй.

— Можно мне взглянуть на неё? — озвучил я свою первую мысль.

— Конечно, доктор. Пожалуйста, загляните ко мне завтра вечером примерно в это же время.

Я уже некоторое время слышал, как на заднем плане нарастает суматоха, в которой участвовала леди Глифт и её слуги, но не обращал на это никакого внимания. Теперь же она встала между нами и спросила у Веймаэля:

— Где Поллиард?

Мы оба были в растерянности. Мальчик, конечно, ушёл, но мы были так поглощены книжными тайнами,, что никто из нас не имел ни малейшего представления, когда он ускользнул.

— Идиот! — закричала леди и ударила его. Это была не просто пощёчина, она нанесла такой сильный удар раскрытой ладонью, что он пошатнулся. — Ты позволил ему уйти из дома. Иди и найди его!

— Там дождь! Мои лёгкие... кладбище, ночной воздух... — Я не был точно уверен, но, по-моему, он пробормотал что-то о «короле», прежде чем она заставила его замолчать тыльной стороной ладони, на этот раз пустив ему кровь своим тяжёлым старинным кольцом.

Она повернулась ко мне, и я невольно отшатнулся после такого проявления дикости, но леди превратилась в беспомощную женщину, попавшую в беду, вцепившись в мою рубашку и причитая:

— Помогите мне, доктор! Слуги стары и ещё более бесполезны, чем это существо, а клуддиты — тупые скоты. Помогите мне найти моего внука.

Я едва успел согласиться, как она буквально затащила меня в сырой сад и проволокла через него в прилегающий некрополь. Я набрал в лёгкие воздуха, чтобы крикнуть: «Поллиард!», но имя было заглушено ругательством, когда она злобно ущипнула меня за губу.

— Нет, он только спрячется от нас, негодник, — настойчиво прошептала она. — Что бы ты ни делал, не называй его по имени.

Странность этого приключения поразила меня только сейчас. Если бы какой-нибудь нормальный мальчик убежал под дождь, то бабушка и дедушка подождали бы, пока он достаточно промокнет, чтобы прийти в себя и вернуться. Можно было бы выкрикивать угрозы или обещания, не выходя из сухого дома, а не подкрадываться к нему в тишине и темноте, как если бы он был сбежавшим животным. Мне казалось вероятным, что ужасная судьба лорда Глифтарда в какой-то степени свела его мать с ума. Мысль о том, что её внук исследует кладбище, спровоцировала у неё приступ безумия. Чем больше я намокал, тем ожесточённее ругал себя за то, что решил сыграть роль второго сумасшедшего.

Я заметил размытые дождём огоньки, двигавшиеся там и сям по склону холма над нами, и сопровождавшие их редкие крики и свист, очевидно, издаваемые горцами Заксойна. По меньшей мере, два десятка клуддитов охраняли её дом, и весь взвод был послан на поиски одного заблудшего мальчишки.

В качестве первого шага к тому, чтобы сбежать из этого цирка и вернуться домой, я сказал:

— Возможно, будет лучше, если мы разойдёмся.

— А вот мои побуждения, доктор, прямо противоположны, — сказала она и заключила меня в объятия.

Безумная или нет, она была удивительно красивой женщиной, которая делала всё возможное, чтобы возбудить меня с тех пор, как я вошёл в её дом, и возжелал её даже больше, чем думал. Мой разум перестал функционировать, за исключением разгадки тайны единственного крючка, который скреплял её фротиранский намёк на платье, но на самом деле никакой тайны в этом не было. Я чувствовал, как она лёгким пинком сбросила ткань со щиколоток, когда обхватил её обнажённые ягодицы обеими руками и ответил на её жадные поцелуи.

Как раз перед тем, как разразилась эта вспышка страсти, мне показалось, что я услышал неподалёку странный скребущий звук. Я отмахнулся от него, решив было, что это шумит дождь или, возможно, ветка задевает надгробный камень, но теперь услышал его снова, немного громче, и в нём звучал металлический звон. Я попытался отстраниться, чтобы прислушаться, но леди не желала этого. Она громко стонала, целуя меня и шипя в промежутках похотливые слова, а затем повалила меня на мокрую траву. Казалось, что она пытается заглушить какие-то другие звуки.

Я бы предпочёл продолжить в более зрелом и цивилизованном темпе, но её нетерпение было просто бешеным. Именно она позаботилась о том, чтобы я разделся, и обнажила лишь ту часть тела, которая была ей нужна, прежде чем схватить её и вонзить в себя с меньшей нежностью, чем самоубийца орудовал бы кинжалом. Я вскрикнул. Несмотря на весь свой кажущийся пыл, она была физически не готова, и это причиняло боль.

— Да, Порфат, да, мне это нравится! — настаивала она, и её голос срывался на крик, когда снова и снова повторяла: — Глубже! Быстрее! Сильнее! Да, сделай мне больно, мне это нравится! — перемежая свои вопли такими сквернословиями, которые могли бы заставить покраснеть самого Халцедора.

Я велел ей заткнуться. Она подвергала наши жизни опасности. Императрица дозволила Сынам Клудда разместить в столице два полка при условии, что они будут сдерживать свои порывы карать нечестивых граждан, но искушать их определённо не стоило. Соблюдая строгий целибат, свои самые ожесточённые порывы осуждения они приберегали для блудников. Её крики могли привлечь их внимание, и тогда они разорвали бы нас на куски.

Она проигнорировала мой приказ. Я подумал о том, чтобы отступить и убежать от безумицы, но в тот момент ни одна из моих мыслей не имела хоть сколь-нибудь большого значения. Я трудился всё более энергично в надежде побыстрее покончить с этим, но страх и рассеянность мешали мне. Когда я зажал ей рот рукой, она прикусила её, а затем удвоила свои развратные крики.

Производимый ею шум был перекрыт рёвом, который не смог бы издать даже негодующий клуддит. На самом деле это был не человек. На моей памяти ни один тигр не был замечен вблизи Кроталорна; и я не мог представить себе никакого другого зверя, который мог бы издавать такой громкий гневный звук. Но когда я повернул голову, то увидел бледную фигуру, которая больше походила на человека, чем на какое-либо животное.

Мои впечатления неполны, потому что это существо мгновенно обрушилось на меня с парализующей силой и подняло за плечи с такой лёгкостью, с какой я мог бы поднять пустую рубашку. В памяти сохранился невыносимый запах, но больше я ничего не помню.

* * * *

Я проснулся в свете фонарей, поблёскивавшем на обнажённых мечах и медных пряжках.

— Зорнард! — воскликнул я, на самом деле радуясь встрече с несчастным фанатиком.

— Я — тот, кого ты назвал, богохульник. Всевышний господь Клудд послал упыря, чтобы вселить в тебя страх за насмешки над священным писанием, но он сбежал от нашего честного железа.

— Леди?..

— Упырь выкрикивал всякие непристойности женским голосом, и это привлекло нас сюда. Точно так же, — добавил он с явным неодобрением, — как это, должно быть, привлекло и тебя. Мы не видели никакой леди.

Я едва мог сдерживаться, когда, пошатываясь, поднимался на ноги. После сорока лет тщетных усилий я наконец столкнулся лицом к лицу с упырём — но на самом деле, конечно, не лицом. Увидеть его я смог лишь мельком, обернувшись через плечо. Я напряг свой затуманенный разум в поисках подробностей, но самое большее, что смог припомнить — это образ большой бледной фигуры, которая могла быть мужской. То, что это был не человек, я понял по голосу, силе и тошнотворному запаху, витавшему в воздухе.

Я попросил клуддитов поднести фонари поближе, а сам принялся рыться в мокрой траве в поисках следов или других улик, но ничего не нашёл. Я почувствовал, как мои спасители начинают волноваться, что не предвещало ничего хорошего, и наконец, один из них приказал: «Спрячь свой срам, грешник!», напомнив мне, чтобы я застегнул бриджи.

Допрашивать этих свидетелей тоже было бесполезно. По их мнению, упырь был воплощением зла, и останавливаться на любых деталях такого явления было бы грехом. Они случайно наткнулись на предмет моей давней мечты — увидеть настоящего упыря, и их единственным желанием было полностью выбросить это из головы. Когда мои вопросы начали серьёзно раздражать клуддитов, я сдался и оставил их творить свои молитвы.

Они позволили мне взять фонарь, и я пробрался между надгробиями, чтобы выяснить, что за странный шум я услышал как раз перед тем, как леди Глифт начала своё отвлекающее представление. Упырь напал на меня слева, а этот шум доносился справа. Пройдя шагов двадцать в том направлении, я наткнулся на труп, который был извлечён из частично разрытого погребения. Нижняя половина тела всё ещё оставалась в могиле, так что казалось, будто покойник расположился на отдых в яме. Что-то изгрызло его голову.

Я не удержался от самого греховного ругательства, когда Зорнард, подтолкнув меня локтем, произнёс:

— Упырь кормился, когда ты его потревожил.

— Возможно, — сказал я. — Почему леди Глифт наняла вас?

— Она говорит, что мерзкий вурдалак замышляет похитить её внука. Мы стоим на страже, когда мальчик приходит в гости, ибо всякая нечисть страшится нашей праведности.

— И вашего железного оружия, — сказал я.

Он согласился с этим, что озадачило меня ещё сильнее. Клуддит не заметил лопату, лежавшую рядом со вскрытой могилой. Ни одному упырю не потребовались бы для этого никакие инструменты, и никто из них не воспользовался бы — а я проверил это после того, как Зорнард забрал свой фонарь и вернулся к своим спутникам — железной лопатой.

* * * *

На следующий день в институте я потратил немыслимое количество времени, выглядывая из уголка окна, выходившего на дом Глифтов. Я не увидел ни леди, ни её внука, и клуддитов тоже не было видно. Время от времени приходили и уходили посетители, но мои способности к дедукции не позволяли определить, являлись ли они торговцами, полицейскими, знакомыми или упырями, выдававшими себя за людей.

Иногда одна из служанок, пошатываясь, выходила на улицу и некоторое время стояла там в замешательстве, пока не появлялась менее дряхлая особь, уводившая её обратно. Я подавил в себе предположение о том, что всего неделю назад они были здоровыми молодыми девушками, чья жизненная сила была направлена на то, чтобы подпитывать неестественное проворство и грациозность ведьмы.

Мне не терпелось узнать, что случилось с ней и её внуком. Я легко мог бы послать ей вежливую записку с благодарностью за гостеприимство и справиться о её здоровье, но решил держаться от неё подальше. Даже будь она и впрямь той, кем выглядела, у меня не было ни малейшего желания впускать эксцентричную распутницу в ту стеснённую, но комфортную жизнь, которую я после долгой и мучительной череды ошибок определил для себя сам.

Но я подозревал, что она была гораздо большим, чем казалась, и что беспорядок и неудобства были наименьшими из бед, которые она могла притащить за собой. Прошлой ночью я не был ей нужен, она хотела лишь отвлечь меня от каких-то тёмных делишек на кладбище. Она знала, что упырь будет где-то поблизости, поэтому наняла клуддитов, чтобы те не подпускали его к мальчику. А её крики притворной страсти призвали создание. Убило бы оно меня или нет, ей было всё равно.

Размышлять о её тайнах было неприятно, но я предпочитал это размышлениям о Поллиарде. Кто-то вскрывал могилу, когда мы подошли. Кто-то начал поедать труп. Её сын был упырём и, возможно, внук решил соблюсти семейную традицию.

Кем был его отец? История о втором сыне, чьё имя нельзя было упоминать в доме, в то время как она без колебаний говорила о невыразимо чудовищном Глифтарде, была настолько ниже всякой критики, что она, должно быть, считала меня идиотом. Настоящий же вопрос, возможно, заключался в том, кем была его мать. Имя Зара, принадлежавшее прекрасной лесной нимфе, было самым распространённым женским именем, которое она могла бы выбрать для поспешной лжи. Матерью Поллиарда могла быть даже сама эта леди.

Мои размышления были прерваны слугой в невообразимых обносках ливреи Вендренов, который довольно надменно представился как Филфот Фуонса. Я собирался сказать ему, что не хочу забивать себе голову именами мальчиков на побегушках, тем более столь негармоничными и глупыми, что они, вероятно, застрянут в памяти не хуже мнемонической непристойности до конца моих дней, но он отвлёк меня поклоном и с едва уловимым сарказмом протянул увесистый конверт. Он ковырялся в носу и с наглым любопытством осматривал мой кабинет, пока я изучал послание. Оно было написано вычурным старомодным каллиграфическим почерком, что так любят те люди, которых я терпеть не могу.

Я надеялся, что это сообщение от Веймаэля Вендрена хотя бы сообщит мне, живы ли ещё эта леди и её внук, но он писал так, словно не произошло ничего из тревожных событий прошлой ночи. Это было не более чем любезно сформулированное повторение приглашения навестить его сегодня вечером и ознакомиться с приобретённой им рукописью.

К этому времени я вспомнил, что слышал имя Веймаэля Вендрена, когда так называли известного некроманта, и это казалось вполне правдоподобным, учитывая, как он выглядел и с кем яшкался, но я не мог отказаться от шанса осмотреть его находку. Я повернулся, чтобы отдать распоряжение слуге и, к своему изумлению, увидел, что он наполовину высунулся из окна, очевидно, изучая свес крыши.

— Эй, ты там! Что ты вытворяешь?

Он демонстративно закрыл окно, затем отряхнул руки, поковырял кончиком пальца в ухе и изучил результат. Затем сказал:

— Летучие мыши, сэр. Ненавижу летучих мышей.

— И что, нашёл хоть одну?

— Ни единой, сэр, вам очень повезло, но действительно нужно, чтобы кто-нибудь пришёл и навёл здесь порядок. Это их привлекает.

* * * *

Веймаэль Вендрен жил, как ни странно, на холме Вендрен, давнем оплоте этого рода, который, однако, давно перешёл в руки людей без имён — или, во всяком случае, не желавших, чтобы их имена стали известны другим. В шатких многоквартирных домах, лепившихся на крутом склоне, пока они не рухнут в Мирагу и не уплывут в море, жили неудачники всех мастей: слепые художники, музыканты без слуха, неграмотные писатели, щедрые шлюхи, брезгливые головорезы и честные адвокаты. Почтительное отношение Веймаэля к леди Глифт делало его похожим на робкого Вендрена, что вполне вписывалось в такое соседство.

Раздражающе непрямой путь привёл меня по ступенчатым аллеям и запутанным переулкам к вершине холма и перевалил через неё, где резко оборвался за парапетом. Холм Грезящих возвышался над диким и извилистым оврагом. Я пытался отогнать от себя мысль о том, что эта пустошь, отделяющая просадивших жизнь от мёртвых, может оказаться подходящим местом для скопления упырей; отсутствие ночных бродяг на этой сторон холма Вендрен внезапно показалось мне не слишком обнадёживающим. Держа наготове палку, я пробирался к улице Лунулы.

Дворец был последним, что я ожидал увидеть в этом кривом переулке, но когда проложил себе пусть сквозь ржавые прутья упавших ворот в лес, который некогда был садом, передо мной предстала мраморная фантазия в стиле барокко Позднего королевства, из тех времён, когда жил сам Халцедор. Упавшие и изуродованные статуи свидетельствовали о яркости истории, разворачивавшейся в те времена.

Вблизи дворец выглядел не столь величественным. Крыши обвалились, одно крыло было уничтожено огнём, и мало что в здании казалось обитаемым или даже пригодным для жилья. Сломанная кровать, колесница без колёс и несколько стульев без сидений валялись среди хлама, загромождавшего мой путь на портике, где когда-то прогуливались вендренские лорды и леди во всей своей элегантности и порочности.

Я мог понять, почему сумасшедший слуга в таком месте стал одержим летучими мышами. Именно он наконец и открыл в ответ на мой стук.

— Лорда Веймаэля вызвали, — сказал лакей, — но он сказал, что вы можете чувствовать себя как дома.

Он проигнорировал мой невоспитанный смех и с поднятым фонарём провёл меня по некогда великолепному залу, который ныне стал хранилищем потрёпанной мебели, побитого оружия и заплесневелых голов зверей.

— А что с его сыном? — спросил я.

— Он тоже ушёл. Это его подопечный.

Я испытал облегчение, узнав, что не останусь наедине с этим странным созданием в сём странном доме, но это ничего не сказало мне о прошлой ночи. Неужели он нашёл более подходящее пристанище среди упырей?

— Поллиард возвращался сюда прошлой ночью? — с нажимом уточнил я.

Он не ответил сразу, и я ожидал, что он напомнит мне, вполне справедливо, что ни один джентльмен не станет расспрашивать слугу о его хозяевах. Но, в конце концов, ответил тоном, граничащим с отчаянием:

— Он всегда возвращается. — И добавил: — Сегодня вечером он встречался с лордом Веймаэлем. — После ещё одной паузы, словно напрягая память или воображение, слуга произнёс: — Чтобы помочь матери мальчика, которая больше не может передвигаться самостоятельно.

Либо он лгал, либо, что маловероятно, лгала леди Глифт, и у меня было мало надежды узнать что-либо ещё, но я спросил:

— Зара?

Он не столько почесал в затылке, сколько подверг свой скальп тщательной энтомологической переписи, и мы прошли несколько тёмных коридоров и оказались в освещённой комнате, прежде чем он ответил:

— Мне кажется, что я слышал другое имя в связи с этой дамой, но, возможно, вы правы, доктор. Если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, позвоните.

Эта неопределённость наводила на мысль, что он, возможно, говорит правду, но когда я повернулся, чтобы продолжить расспросы, слуга снова ковырял в носу, так что я с радостью позволил ему закрыть за собой дверь и скрыться из виду.

После экскурсии по разрушенному дворцу меня удивила чистая и хорошо обставленная комната. Она казалась пристанищем вдумчивого, любящего книги человека, куда более организованного и богатого, чем я. На полках не было томов, посвящённых колдовству, только копии классических произведений литературы. Я не увидел ни одного чучела совы, человеческого черепа или статуэтки Слейтритры, но в последнее время клуддиты так активизировались, что даже настоящий некромант мог бы с сожалением расстаться со своей традиционной атрибутикой.

В камине весело горел огонь, прогоняя гнетущую сырость из других комнат, и от размышлений меня отвлёк буфет, заставленный деликатесами, которых хватило бы на званый ужин. Однако моё желание поесть исчезло, когда я заметил свиток на столе между двумя продуманно расположенными лампами. Это мог быть только тот потрясающий манускрипт, которым меня заманили сюда. Я взял бутылку редкого бебросианского вина и бокал, поставил их на стол, устроился за ним поудобнее и приготовился к благоговению.

Так и получилось. Тех, кто осуждает Халцедора и все его труды, особенно возмущает опубликованная версия «Ночей в садах Ситифоры». Не ограничиваясь фактами, он создал мир безграничных возможностей и удовольствий, который кажется более ярким, чем действительность, и ситифорцы чтут его память больше, чем любого из своих собственных художников. По слухам, на площади Халцедора возвышается шокирующая статуя писателя, изображённого в окружении группы нимф, и гостей приглашают на экскурсии по всем местам, которые он часто посещал бы, если бы когда-нибудь действительно побывал в этом городе.

Из опубликованной версии, как ни странно, были вырезаны не изощрённо-метафорические описания частей тела и их сочетаний, а мириады нюансов характеров и мотиваций, наряду с тревожащими, но остроумно сформулированными рассуждениями о сексуальной подоплёке всех человеческих устремлений. Полагаю, что ханжи могут неохотно мириться с выходками обычных марионеток, какими бы сладострастными они ни были в произведениях, лишённых художественного мастерства; когда же куклы оживают на страницах, испытывая неподобающие эмоции и озвучивая подрывные мысли, шок становится непереносимым.

Я поспешно обратился к давно утраченным историям — «Устремления анимы мистагога», «Непонятливой принцессе», «Слабосилию Глоббриэля Тхуза» и другим вещам, которые нынче можно приобрести, пусть даже из-под прилавка и под видом чего-то другого, у любого книготорговца с широкими взглядами.

Я был разочарован — не самими историями, потому что они были написаны мастерски, а своей неспособностью провалиться сквозь пергамент в сады сказочного города Халцедора. Я не мог забыть, что был всего лишь вторым человеком, который видел эти истории впервые за два столетия, и необходимость чувствовать невероятную честь, оказанную мне, отвлекала от размышлений. Ещё сильнее меня отвлекала настороженность относительно того, кто прикоснулся к этим истории первым; ибо несмотря на то, сколь желанным меня заставили себя здесь ощущать, комфортная комната, в которой я находился, размещалась в глубинах причудливого дома этого человека.

Я ни в коем случае не страдаю нервозностью и не склонен повсюду замечать деяния призраков, но не раз вздрагивал и прислушивался к звукам неопределённого происхождения. Огонь в камине, оседание фундамента, действия слуги в отдалении или, возможно, даже его летучие мыши: вероятно, они были ответственны за большинство этих звуков, но некоторые царапанья, вздохи и трепыхания было не так просто игнорировать. Слабое повторяющееся щёлканье выглядело особенно тревожным. Я не мог себе представить, что это было, и почти начал бояться его повторения.

Охваченный беспокойством, я не выдержал, встал и подошёл к окнам в конце комнаты, где заметил, как ветви, раскачиваемые ветром, хлещут по лику убывающей луны, но ни одна из них не стучала по стёклам. Возможно, воображаемая ночная прохлада за окном заставила меня вздрогнуть.

Налив вина из второй бутылки и попробовав несколько колбасок и сыров из буфета, я осмотрел комнату более внимательно. Моё первое впечатление об аккуратизме хозяев, с удовольствием отметил я, было ложным. Книги и бумаги, разбросанная одежда, даже несколько использованных тарелок и чашек валялись под столами или были распиханы за стулья и прочие предметы мебели, которые могли их скрывать. Когда я наступил на комок под ковром и приподнял край, чтобы посмотреть, мои подозрения подтвердились: слуга замёл под него пыль и объедки.

Просперелла, судя по всему, никогда не упускавшая случая сыграть со мной злую шутку, должно быть в тот момент стояла за плечом и подтолкнула меня, чтобы я присмотрелся получше.

Когда я это сделал, то заметил идеограмму «Мейнарис» на смятом листке бумаги под ногами. Конечно, это было не моё дело, но мысль о том, чтобы найти доказательства того, что Веймаэль подслушал мои рассуждения об аукционе и записал их, была непреодолимым искушением. Я поднял конверт и частично развернул его.

«Мейнарис говорил, что хранил материалы Халцедора в коробках с маркировкой С-100 — 105 на втором складе Орокрондельской Компании». В этом не было ничего странного: Мейнарис, пусть и умерший, мог сообщать об этом в письме или бухгалтерской книге, попавшей к Веймаэлю. Однако следующее предложение меня насторожило:

«Он настаивает, что не забирал их перед смертью».

Я заколебался, прежде чем разгладить оставшуюся часть листа. Действительно ли я хотел узнать больше? Ну разумеется, хотел — к несчастью.

Остальная часть страницы была исписана другим пером и более чётким каллиграфическим почерком. Возможно, она была вырвана из записей об исследованиях некроманта.

«М. упорно утверждает, что ему ничего не известно о судьбе этих коробок после того, как он с ними расстался. Возможно, он говорит правду, но Изумрудная улица безнадёжно опасна. Я должен отдать его П., этому грубияну, который может узнать больше и жаждет съесть его голову. Он верит в злонамеренную ложь леди Г. и хочет приобрести юридические знания, чтобы претендовать на состояние Г., ха-ха-ха».

Хотя мне было противно даже прикасаться к этой записке, я положил её в карман для последующего изучения. «П» могло означать только Поллиарда и его желание «приобрести юридические знания», поужинав мёртвым адвокатом, вызывало тревожные вопросы. Я никогда не слышал об упыре, который мог бы постоянно находиться в человеческом обличье, но сомневался, что это будет единственным потрясением, ожидающим любого, кто проникнет в тайны Глифтов.

Халцедор или что там ещё, но у меня не было ни малейшего желания оставаться здесь дальше, однако любопытство взяло верх. Если только Веймаэль Вендрен не сумасшедший, он был некромантом, который мог воскрешать мёртвых, чтобы выведать их секреты; и хотя я видел, как нескольких человек казнили за это отвратительное преступление, мне никогда не встречался ни один, чья вина была бы очевидна. Действительно, казалось странным, что в его личной библиотеке не было ничего более зловещего, чем эпические поэмы Пескидора, драмы Фроннарда Вогга и головокружительная космология Трисофрода Лесдомитянина. Самыми подозрительными произведениями были сочинения безумного поэта Морфириона в семи томах. Я обнаружил, что это были вовсе не книги, а лишь их корешки, скрывающие панель, которая открывалась при лёгком нажатии.

За ней лежала шкатулка, наполненная свитками, которыми пользовались в более раннюю эпоху — судя по их виду, гораздо более древнюю. Я не специалист, но, похоже, они были написаны на языке загадочной цивилизации, которая когда-то процветала на Цефалунских холмах за Фандрагордом.

Когда я приблизился к шкатулке, то увидел, что за ней что-то спрятано: нечто вроде птичьей клетки, но попрочнее. Замок, скреплявший две её половины, был сломан, и она была пуста.

Тома Трисофрода были тем, чем и казались на первый взгляд, но работы Фроннарда Вогга скрывали ещё одно потайное отделение и ещё одну шкатулку со свитками. Они были древними, но написаны на обычном фротском языке, и первый начинался с такого ужасающего обращения к Слейтритре, что я быстро захлопнул её.

В глубине этого отделения тоже стояла клетка, но в ней находилась человеческая голова.

Она была очень старой, не более чем череп с прилипшими волосами и кожей, похожей на пергамент. Для запирания клетки использовался гораздо более прочный замок, но и он был перекручен и поцарапан в результате настойчивых попыток взломать его. Я оставил всё в том виде, в каком нашёл.

Прошло много времени, и я опасался, что Веймаэль и его мерзкий подопечный могут вернуться в любой момент, но тут моё внимание привлекли несколько толстых книг на самой верхней полке, которые предположительно были трудами магистра Мейнариса. Это оказалась ещё одна замаскированная панель. Встав на цыпочки, я смог вытащить спрятанную за ней коробку.

В отличие от других, эта была набита разрозненными листками, большинство из которых были исписаны торопливым почерком Веймаэля. Один из них оказался письмом из аукционного дома, выставившего на продажу шкатулку Мейнариса, в котором Веймаэлю сообщалось, что она поступила от трактирщика по имени Тыквоног с Изумрудной улицы.

Не желая изучать большинство этих листов, которые, по-видимому, являлись дальнейшими записями богохульного допроса, я позволил себе отвлечься на гораздо более древний документ, написанный на пергаменте. Это была подробная карта района, известного как Черничный берег: совершенно бесполезная, поскольку упорядоченные улицы были уничтожены во время сильного пожара. Район теперь представлял собой печально известные трущобы, существующая путаница которых была частично прочерчена чёрными линиями, обозначенными рукой Веймаэля как тупик Алголя, аллея Сожжённой ведьмы и Изумрудная улица. Последняя пересекала угол большого квадрата, который составитель первоначальной карты определил как второй склад Орокрондельской Компании.

Веймаэль добавил ещё одну группу линий красного цвета, которые заканчивались у реки и, вероятно, сходились на Холме Грезящих, если бы он был указан на карте. Три из них проходили через территорию бывшего склада и были помечены идеограммами, обозначающими вход. Один находился на пересечении красной линии с Изумрудной улицей. Я щёлкнул зубами, как иногда делаю, когда погружаюсь в свои мысли.

Эта привычка настолько старая и глубоко укоренившаяся, что я никогда не замечаю, когда предаюсь ей, пока кто-нибудь — обычно Нисса, с раздражением — не указывает мне на это. Можно сказать, что кто-то привлекал моё внимание и, по сути, пытался сделать это весь вечер. Щелчок, который тревожил меня ранее, повторился гораздо громче и в такт моему собственному клацанью зубами.

Очевидно, он звучал сейчас громче, потому что потайной отсек за фальшивыми книгами Мейнариса был открыт.

Мне захотелось, как мало чего вообще хотелось в своей жизни, швырнуть шкатулку обратно в потайное отделение, захлопнуть панель и без промедления сбежать из дворца. Я был вполне уверен, что уже знаю, что именно ждало меня в тайном отсеке. Но любопытство взяло верх. Пододвинув стул и встав на него, я смог заглянуть прямо в потайное место.

Как я и предполагал, это была отрубленная голова в клетке. Хотя у неё не было ни глаз, ни носа, мёртвая уже два столетия, она всё ещё могла щёлкать зубами. И даже без лёгких она смогла выдавить слабый глоток зловонного воздуха сквозь кожистые губы и прошептать:

— Похорони меня.

Я поразился самому себе, ответив:

— Да. Конечно, сэр, — и, возможно, чтобы объяснить себе, почему я должен погрузиться ещё глубже в этот кошмар, добавил: — Спасибо тебе за то, что одолжил деньги Халцедору, когда он в них нуждался.

Голова молчала. Почудилось ли мне или привиделось, но она повторила ещё более слабым шёпотом:

— Похорони меня.

Моя рука дрожала, когда я схватил клетку и выдернул её наружу. Голова ужасно билась о прутья из-за моей поспешности и неуклюжести, но я не мог на это смотреть. Слышать её тоже было невыносимо, поэтому я первым делом тщательно закутал клетку в плащ, который ранее бросил на спинку стула.

Чтобы отсрочить обнаружение и угрозу немедленного преследования, я вернул коробку с записями в отделение и закрыл панель. Едва я закончил поздравлять себя с проявленной сообразительностью, как заметил, что оставил на столе карту. Вместо того чтобы тратить время на то, чтобы вновь передвинуть стул и открыть панель, я засунул её под рубашку.

Мой взгляд упал на потерянный манускрипт Халцедора. Я ведь всё равно уже ворую у некроманта, верно? Это по праву была моя рукопись, поскольку я отследил её, не прибегая к помощи дьявольских средств, разве не так? Но хоть мне и было это отвратительно, я оставил её там, где она лежала.

Я поспешил выйти, не захватив лампу, изо всех сил стараясь сдержать ругательства, когда мои пальцы ног или голени натыкались на невидимый хлам. Филфота Фуонсы не было слышно, но не он был моим худшим страхом. У меня возникло подозрение, что Веймаэль и его подопечный тихо вернулись, и Поллиард наблюдает за мной из темноты своими вурдалачьими глазами. По спине моей между лопатками бегали мурашки — как раз в том месте, куда я в любой момент ожидал удара кинжалом

Я благополучно добрался до портика и только начал делать то, что могло бы стать моим первым вздохом за очень долгое время, как услышал скрип и шорох повозки, движущейся по неровной земле под размеренный стук копыт. Кто-то приближался ко мне по тропинке.

Несмотря на мешавшие плащ и клетку, мне очень не хотелось прижимать немёртвую голову к груди, но я подавил подступающий приступ тошноты и сделал это, поспешив к концу крыльца и пробираясь сквозь сорняки и ежевику сада. Я чувствовал себя в относительной безопасности, когда присел за бортиком бассейна с застоявшейся водой, где резвились изломанные нимфы.

Вскоре я заметил Веймаэля Вендрена и его подопечного, восседавших на сиденье совершенно прозаической повозки, запряжённой мулом, точно двое фермеров, направляющихся на рынок; но, разумеется, она не была нагружена ямсом, который только что выкопали из земли. Сойдя с повозки, они вытащили из неё продолговатый ящик. Судя по тому, как они с ним управлялись, он казался необычно лёгким для гроба, но понятно, что упырю и полагалось быть намного сильнее обычного мальчишки.

Поллиард, казалось, волновался, призывая к большей осторожности, и наконец Веймаэль воскликнул:

— Чёрт возьми, это не священная реликвия Филлоуэлы, знаешь ли! И если учесть, как дурно с ней уже обращались…

Поллиард ответил едва слышно, и Веймаэль воскликнул:

— А что, если проклятая тварь решит меня съесть? — Затем, несправедливо, поскольку сам он производил больше всего шума, добавил: — И помолчи, ладно? Этот жирный напыщенный болван, вероятно, всё ещё здесь, пьёт моё вино и мастурбирует над моей рукописью.

Они скрылись во дворце, прежде чем я смог услышать что-либо ещё.

Я полагал, что магистр Мейнарис хотел бы, чтобы его голову похоронили вместе с телом, но это был бы куда более благородный поступок, чем то, что я намеревался совершить. Мне пришлось бы принести её домой на время розысков местонахождения его могилы. Как профессор анатомии, я мог бы достаточно легко объяснить её наличие, но только в том случае, если бы она лежала неподвижно. У меня не было ни малейшего желания читать ему нотации о необходимости соблюдать осторожность, прятать под кроватью или даже держать при себе дольше, чем это было необходимо для выполнения моего обещания. Я поспешил к оврагу.

Улица на краю обрыва была пустынна. Почувствовав себя в безопасности, я надел плащ и поставил клетку на парапет. Если я не найду прямой способ перебраться через провал к некрополю, где намеревался сделать всё, что будет в моих силах, для Мейнариса, мне придётся провести остаток ночи, идя туда кружным путём.

Он заговорил.

— Что? — спросил я, заставляя себя наклониться ближе, и голова прошептала:

— Он так и не вернул мне долг.

Я догадался, что он имел в виду Халцедора, и меня потрясло, что покойный всё ещё способен на обиду. Предположительно, мы ожидаем от мёртвых только мудрости, потому что они больше не могут проявлять низменные стороны своей человечности, но Мейнарис, не по своей вине, был лишён этого преимущества.

— Рассматривай своё спасение от некроманта как расплату, — сказал я.

— У тебя что, нет денег?

Я сдержал ругательство и прекратил этот разговор. Учитывая всё, что он пережил, было бы неудивительно, если бы он оказался совершенно безумным.

Луна зашла, и я пересмотрел свой план, вглядываясь в черноту внизу. Насколько я помнил, подниматься по склону было бы трудно даже при дневном свете, а сейчас я просто ничего не мог разглядеть. Я поспешно отступил назад, услышав громкий шорох снизу, словно что-то решительно устремилось вверх. В то же время ненавистные зубы Мейнариса отчаянно заклацали. Я повернулся к его клетке как раз вовремя, чтобы увидеть, как что-то вырывается из темноты. Я подумал, что это, должно быть, взлетающая бледная птица, так стремительно она взмыла в воздух, но оно схватило клетку и утащило её обратно, словно рука сверхъестественно быстрого и уверенного в себе скалолаза. С ещё более громким скрежетом и шорохом оно удалилось в глубину, сопровождаемое криком ужаса, таким тонким, что мне, возможно, это почудилось.

* * * *

Как и надеялся, я застал принца Фандиэля за завтраком, и когда моя тарелка была достаточно наполнена, рассказал о своих открытиях.

— Так что, если вы действительно хотите зачислить упыря в полицию, арестуйте молодого Поллиарда, — заключил я, — или обезглавьте Сквирмодона и попросите Веймаэля Вендрена допросить его голову. А потом, если тебе нужен мой совет, сожгите их всех на костре.

— Воу!

У принца была странная привычка: он так и не научился смеяться по-настоящему, поэтому в знак хорошего настроения лаял и стучал по удобной поверхности, в данном случае по столу. Моя ирония, должно быть, очень его позабавила, так как тарелки заплясали, а бокал разбился об пол.

— Положение нашей кузины, — он имел в виду императрицу, — настолько шаткое, что я не могу сжигать Вендренов на кострах, даже самых незначительных, как бы это ни было необходимо. Также никто не должен слишком вольно относиться к обвинениям в упыризме и некромантии. Клуддитам это понравилось бы. Они прониклись бы духом происходящего и устроили бы нам неконтролируемую кровавую бойню. Нам пришлось бы вышвырнуть их из города, а они представляют огромную ценность для её императорского величества как противовес Самотыкам Смерти.

Он имел в виду полк, известный как «Любимцы Смерти», фактически частная армия Вендренов.

— Тогда Сквирмодон...

— К сожалению, это академический вопрос. Без рук и ног, с якорной цепью от галеры на шее, он сумел выбраться из темницы. Он был известен тем, что устраивал подобные трюки, и его охранники верили в это до последнего вздоха. Однако, скорее всего, кто-то проник внутрь, хотя из-за обрушения туннеля трудно сказать наверняка. Наиболее вероятно, что охранники были подкуплены, чтобы отпустить его, и проложили фальшивый туннель, чтобы сбить нас с толку. Это похоже на случай с тем парнем из романа, который, как ты знаешь, якобы откуда-то там сбежал.

— У тебя дар придавать глубину любому предмету, дорогой, с твоим богатством культурных аллюзий, прямо как у этого, как его там, поэта, — озорно сказала Нисса и обратилась ко мне: — У меня есть сюрприз для тебя, брат.

— Ты ведь никому не говорил, что Сквирмодон у нас под стражей, не так ли, доктор? — спросил принц. — Мне казалось, я ясно дал понять, что это секрет.

— Что за сюрприз? — спросил я, переключив всё своё внимание на сестру.

* * * *

Она отказалась мне ответить, и, конечно, для меня стало сюрпризом, когда позже я открыл дверь, которая должна была вести в мой кабинет, и обнаружил, что стою в недоумении в незнакомой комнате, огромной и полной света. Сначала я подумал, что забрался не на ту башню, но потом мой взгляд упал на мириады бутылок и баночек, в которых хранились мои анатомические образцы. Они были вытерты, отполированы и, как никогда раньше, расставлены на полках.

Незваный гость, долговязый нескладный парень, в этот самый момент как раз полировал черепа.

— Эй, вы там, любезный! Кто вы такой? — крикнул я

— К вашим услугам, доктор.

— Да, да, да, и я к вашим, но кто вы такой и что, по-вашему, вы здесь делаете?

— Меня зовут Фешард, сэр. Леди Фандисса поручила мне прислуживать вам.

Я узнал этого наглого негодяя из дома Ниссы и вспомнил, как она хвасталась, что он был единственным слугой, которого я никогда не смог бы запугать. Я бы поспорил насчёт этого!

— Иди и скажи леди Фандиссе, что ты здесь не нужен. Убирайся!

— Мне было приказано слушаться вас во всём, доктор, кроме этого.

Я тяжело прошествовал к одному из высоких окон, намереваясь открыть его и вышвырнуть этого типа вон. Я уже собирался предупредить его об этом, но меня отвлекла сломанная задвижка на окне. До меня вдруг резко дошло, что слуга Веймаэля Вендрена вчера демонстративно запер эту самую задвижку.

Высунувшись наружу, чтобы осмотреть карниз, который так его заинтересовал, я заметил два крепких крюка, вбитых в балки на расстоянии нескольких футов друг от друга. Они казались новыми, совсем не подвергавшимися воздействию погоды и не заржавевшими, и с одного из них свисал блок.

— Полагаю, ты не имеешь к этому никакого отношения, не так ли? — Когда он замешкался, не решаясь высунуться из окна, я схватил его и наполовину вытолкнул наружу. — Смотри, дружок, смотри! Что ты об этом думаешь?

— Кто-то что-то поднимал к окну?

— Или опускал, — сказал я, отпуская его. Он смятенно пискнул, пытаясь забраться обратно в комнату.

Я полагал, что знаю, чего не хватало. Ящика с костями предполагаемой упырицы нигде не было. Фешард настаивал, что не видел такого ящика, когда рылся в моих вещах.

Я протопал вниз по лестнице, размышляя, где бы мне позаимствовать меч, прежде чем явиться во дворец Веймаэля, чтобы потребовать возвращения моего скелета. На полпути через двор мне пришло в голову, что моё праведное возмущение скомпрометировано: в конце концов, я украл его череп. Хуже того, я его потерял. После недолгих размышлений я понял, что это не тот спор, который стоит затевать с некромантом. Я неохотно решил не настаивать на своём.

Я ведь к тому же украл и его карту, и она всё ещё лежала в кармане моего плаща.

* * * *

Очень крупному мужчине следует избегать таких таверн, вроде той, что Тыквоног держал на Изумрудной улице, потому что мелкие пьяницы воспримут само его существование как вызов, который нужно встретить лицом к лицу. По крайней мере, двое из них злобно уставились на меня, когда я наклонился, чтобы войти в помещение, где в полдень царила полночь, но как только я начал расспрашивать хозяина таверны о погребе, они снова вернули своё внимание к тараканьим бегам на их столе.

— Да, я продаю хлам из подвала, когда стена падает и люди приходят её чинить, но сейчас внизу ничего нет, совсем ничего такого. — Не спрашивая меня, Тыквоног налил мне стакан пфлуна, обжигающего напитка, популярного только у игнудов, наших сознательно избегающих просвещения аборигенов, и у преступников, направляющихся на эшафот, которые хотят получить сильное обезболивающее, не задумываясь о последствиях. Когда мои глаза немного привыкли к темноте, я увидел, что это был единственный напиток, который он продавал, и что он сам и его клиенты были игнудами.

— Когда-то это был подвал склада, не так ли?

— Что-то в этом роде, думаю, вполне возможно. Весь квартал, все здания имеют общий подвал, поэтому мы держим двери запертыми. Говорят, что можно пройти через весь Черничный берег, ни разу не увидев дневного света...

— Нет, говорят, что если ты попробуешь, то больше никогда не увидишь дневного света, — вставил один из любителей тараканьих бегов, к всеобщему веселью, — но я не знаю, правда ли это.

Тыквоног передал мне пузырёк с нашатырным спиртом, которым полагается занюхивать пфлун, чтобы нейтрализовать его вкус. Он оказался неэффективным.

— Можно мне взглянуть на него?

— Что, на подвал? — Он был ошеломлён, но его коммерческий инстинкт остался неизменным: — Это будет стоить вам немало серебряных кобылок.

— Почему?

— За все хлопоты по отпиранию двери в подвал, а потом запиранию её за вами. И помните, это мой подвал. Я заберу всё, что вы найдёте.

— А вот и не всё, Тыквоног, — крикнул юморист, но его перебил другой: — Нет, нет, Тыквоног может оставить себе всё, что будет найдено. Может, собакомордый чародей отыщет глибдийскую шлюшку для работы в подсобке.

Второй комик неверно оценил свою аудиторию. Моментально воцарилась нервозная тишина. Слово «глибди» на языке игнудов обозначало упыря.

Я выложил смешную сумму за привилегию осмотреть подвал, но потом узнал, что в неё не входит фонарь, который мне пришлось купить. После того как трактирщик открутил множество болтов и засовов, часть которых настолько прочно срослась с полом, что потребовалась помощь его клиентов и их лодочных крюков, Тыквоног поднял крышку люка над сырым провалом. Он спустил для меня лестницу, но как только я оказался внизу, по щиколотку в воде, поднял её обратно.

— Подожди…

— Когда захочешь снова накидаться, иди в другое место, — сказал Тыквоног, опуская крышку. Раздался шквал ворчания и ударов молотка, когда они пытались запереть дверь.

Я начал сомневаться в разумности этой авантюры. К ней меня подтолкнули оскорбления Веймаэля — жирный, напыщенный, мастурбирующий болван, в самом деле! В то время как этот трахающий мальчиков вендренский хлыщ сидел на заднице и добывал бесценный манускрипт, просто мучая беспомощного мертвеца, я предпочёл воспользоваться всей своей фандской отвагой и решимостью, чтобы заполучить целый десяток рукописей. Возможно, мне следовало бы задуматься, как я это сделал сейчас, о том, что в рассказах почитаемого мною мастера слова подобные мотивы всегда ведут героя к гибели.

Бедолага Мейнарис рассказал Веймаэлю, что у него на складе хранилось шесть коробок, и только одна из них, по словам аукциониста, который её приобрёл, недавно была обнаружена. Ни аукционист, ни некромант не изучали это место лично, возможно, из-за вполне понятного нежелания контактировать с игнудами.

Однако страх дикарей перед собственным погребом и его связь с глибди проливали зловещий свет на приписку Веймаэля о том, что Изумрудная улица была «безнадёжно опасной». Эти красные линии на карте, которые тянулись сюда от Холма Грезящих: могли ли они быть туннелями? И могут ли входы — один из них на этом самом месте — означать пересечения между миром людей и подземным миром упырей?

Я печально вздохнул и снял колпак с фонаря, свет которого явил моему взору пещеру, мало чем отличающуюся от жилища Веймаэля. Хлам возрастом в два столетия не полностью скрывал огромные тюки некогда дорогих тканей, теперь основательно сгнивших, и обгоревшие балки, обрушившиеся сюда с прежнего склада. Мои представления о поисках в одиночку теперь казались ещё более глупыми: для таких раскопок потребовалась бы целая орава шахтёров.

Я пробрался на расчищенное место, где фундамент был наспех залатан новыми кирпичами. Бесценная коробка, возможно, была найдена среди рухляди и строительного мусора, отодвинутого в сторону во время ремонта, но тюки, корзины и разбитые бочки были свалены так, что, сцепившись воедино, образовали почти сплошную стену, и ни один из её элементов не выглядел многообещающим.

Кое-что из этого поддавалось тычкам и шурованию посохом, поэтому я сбросил плащ и принялся за дело более энергично. Я удвоил усилия, когда обнаружил вперемешку наваленные друг на друга ящики. Лихорадочно разобрав их, я обнаружил, что в них нет ничего, кроме старой одежды и битой посуды. При виде коробки с бумагами у меня ёкнуло сердце, но это были бухгалтерские книги давно умершего поставщика костной муки и конского навоза.

Я не обращал внимания на время, пока не понял, что мои конечности дрожат от усталости, а руки в крови от того, что я вскрывал ящики без помощи инструментов. Я потратил несколько часов на непривычный физический труд, и всё это без какой-либо цели, кроме как превратить мусор в обломки и переставить их местами. Я не был готов сдаться, но более чем способен уйти и пересмотреть свой план, предпочтительно за сытным ужином. Я бы даже согласился на ужин, который мог бы получить наверху — свиные ножки с капустой и бутылочку пфлуна.

Наклонившись, чтобы поднять фонарь, я споткнулся и упал на кучу мусора, которую ещё не успел разворошить. В результате я оказался на полу, промокший в нечистой воде и оглушённый болезненным ударом по голове. Когда я поднял фонарь, то увидел, что обнаружил дверной проём, о наличии которого не подозревал.

Сухой и относительно чистый проход вёл наверх другим путём, возможно, до самого уровня улицы. Я решил исследовать его в надежде найти короткий путь, вместо того чтобы колотить посохом в люк до тех пор, пока не пересилю страхи игнудов или не умру от истощения. Вскоре я начал дрожать, как от промокшей одежды, так и от соприкосновения с древним городом паутины и его безумно суетящимися жителями. Я потратил больше времени на то, чтобы проклинать и стряхивать пауков со своих конечностей, чем на то, чтобы смотреть, куда иду, в результате чего снова споткнулся.

Должно быть, я опять ударился головой, на этот раз более серьёзно, потому что перенёсся из реального мира в мир рассказа Халцедора о молодом человеке, который внезапно узнал волшебные слова, открывающие пещеру воров. Я стоял в комнате, где было множество драгоценных камней и монет, золотых статуэток и беспорядочно наваленной серебряной посуды. Запертые сундуки из чёрного и сандалового дерева с золотой чеканкой намекали о богатствах ещё больших, чем те, что вор потрудился пересмотреть.

Сам вор лежал, развалившись на неровном каменном полу, обагрённом его кровью. В скелетных останках ничто не указывало на его личность, за исключением того, что отсутствовали ноги и руки; но железный ошейник и массивная цепь — не якорная цепь с галеры, хотя я подозревал, что принц Фандиэль преувеличивал — убедили меня в том, что это останки несчастного Сквирмодона.

К его добыче отнеслись с небрежным безразличием. Я обнаружил картину Лутрии Эштралорн, лежащую лицевой стороной вниз на заплесневелом полу подземелья. Инстинктивное стремление к содержанию вещей в порядке побудило меня смахнуть с неё пыль и поставить вертикально. Трудно было представить вора настолько глупого или беспечного, чтобы он поступил иначе; а судя по тому немногому, что я знал о Сквирмодоне, он был и умён, и разборчив. Должно быть, упыри притащили его сюда из темницы, живого или мёртвого, и съели. Затем его сокровище забрал второй вор.

Для внутреннего злопыхательства было не время и не место, за исключением одного предмета, но данное исключение являло самое сердце этого второго вора как сточную яму разврата, насмешек, богохульства и предательства. Бюст Слейтритры, вырезанный из обсидиана и казавшийся ещё более отвратительным из-за рубиновых глаз, был аккуратно установлен на простом деревянном пьедестале; последний, очевидно, не являлся частью добычи, а был притащен из какой-то другой части подвалов специально для того, чтобы почтить мерзость. На шее у него висела цепочка из постепенно увеличивающихся изумрудов, нижние из которых были размером с куриное яйцо, с массивным золотым кулоном, изображающим дракона Фанда.

Я видел это ожерелье в прошлом году — и другого такого в природе не существовало, — когда открылось новое отделение Анатомического института, посвящённое носившей это ожерелье леди, императрице Филлитрелле. Хотя от прикосновения к бюсту меня затошнило, я торопливо пробормотал молитву Поллиэлю, сотворил защитный знак и взял ожерелье. Я надел его на шею для сохранности и застегнул рубашку поверх него.

К этой комнате примыкала вторая. Я набрался решимости и шагнул вперёд, но тут же запнулся, едва не поддавшись острому желанию вскарабкаться обратно и отчаянно забарабанить в люк Тыквонога. Что чуть не лишило меня дара речи, так это запах, который я никогда не смогу забыть, вонь упыря, напавшего на меня на кладбище. Я крайне тщательно убедился, что в комнате никого нет, прежде чем войти на цыпочках.

Самый предположительно пугающий объект в ней оставил меня равнодушным. Это был трон, сделанный из костей, в основном человеческих, хотя я заметил несколько клыков, которые могли принадлежать диким кабанам. Пожелтевший и сломанный, залатанный кусками дерева и проволоки, он выглядел не столько устрашающе, сколько по-детски. Мне невольно пришла на ум фраза «Король упырей».

Это маленькое сырое помещение едва ли подходило для тронного зала, даже для такого короля. У одной стены лежала груда бумаг и тряпья, частично прикрытая великолепным ковром фирингийской работы. Если не считать этого ковра, вероятно, добытого в соседней комнате, она была похожа на лежбище, каковыми предпочитают пользоваться бродяги. На ней даже сохранился отпечаток большого тела. Возможно, король всего лишь хранил трон в этой своей убогой спальне.

Я отодвинул ковёр, чтобы рассмотреть эту кучу поближе, и был поражён ошеломляющей концентрацией зловония, которое напугало меня. Старые и покрытые коркой пятна различных оттенков коричневого и жёлтого вызывали в воображении образ существа, хуже любого животного, которое снова и снова валяется в собственных нечистотах.

Я схватился за ковёр, намереваясь накинуть его обратно на мерзкую массу, и уже почти сделал это, но меня остановило зрелище, от которого оборвалось сердце. Среди вещей, которые чудовище разорвало, смяло и натолкало вниз для своего удобства, был клочок пергамента с безошибочно узнаваемым фрагментом маргиналий Халцедора: крошечная крылатая фея, присевшая на кончик чудовищного фаллоса.

Поковырявшись и порывшись ещё немного, я наткнулся на другие обрывки. Некоторые содержали слово или фразу, написанную его рукой, другие — фрагмент рисунка, который мог принадлежать ему. Но я уже дошёл до того, что просто не мог больше копаться в грязи, по крайней мере, без щипцов с длинными ручками, затычек для носа и ведёрка, в которое время от времени можно блевать. Я узнал достаточно, чтобы понять, что король упырей нашёл мои пропавшие коробки и использовал их драгоценное содержимое, подобно крысе, для обустройства своего поганого гнезда.

Я сунул найденные обрывки в карман и присел на корточки, пытаясь справиться со своим гневом и горем. То, что я нашёл добычу Сквирмодона и разгадал загадку его исчезновения, казалось незначительным по сравнению с этой катастрофой, но я знал, что другие сочтут мои находки важными. Как бы сильно я ни жаждал разыскать короля и свернуть ему шею — что, конечно, чертовски маловероятно, но именно таково было моё желание, — я обязан был сделать это ради тех, других, донеся до них истину.

Мои размышления прервал обычный звук, но, несомненно, последний, которого я ожидал в этом месте, и потому ещё более пугающий: женский голос, ведущий самый обычный оживлённый разговор:

— И вы что?

То, что прозвучало в ответ, могло быть голосом, хотя звучало оно одновременно как скрежет металла, хамский метеоризм и звериное рычание. Я не смог разобрать ни слова.

Я поспешно встал и поднял фонарь. Я не заметил другой двери в эту меньшую комнату, которая выходила на каменную лестницу, ведущую вниз. Голоса поднимались по этой лестнице, и они были близко. Я поспешил обратно в сокровищницу и плотно закрыл фонарь, но в полной темноте подвала свет, просачивающийся сквозь щели, улавливался каждым отполированным драгоценным камнем и всеми золотыми поверхностями, создавая эффект, достойный императорского бала. Не желая гасить свой единственный источник света, я завернул фонарь в плащ и отставил в сторону. Я схватил цепь Сквирмодона — то, что более всего походило на железное оружие из того, что было под рукой, и держал её наготове.

— ожидают от вас… — говорила женщина.

— Кто ожидает? Те подонки, чьи родители должны были утопить их в дождевой бочке при рождении? Вомикрон Ноксис, король упырей, воистину! Упыри смеются над этим — да, да, конечно, они смеются над всем, но над этим больше всего, — потому что я правитель лишь для кучки гноящихся человеческих извращенцев и недовольных, людей, которых я убил бы за то, что они посмели бы слизывать грязь у меня с пальцев ног, когда я был смертным, людей, которые желают стать упырями, людей, которые хотят, чтобы я съел нос их бабушки, дабы мог сказать им, где она потеряла своё кольцо с бриллиантом, людей, которые просто хотят казаться опасными и порочными. Этот трон из чёрного дерева и хрусталя из гробницы короля Эшкламита, разумеется, слишком хорош для них — да для них слишком хорошо было бы оказаться со спущенной заживо кожей! — но мне нравится им пользоваться.

Послышался громкий стук. Я предположил, что он поставил на пол предмет мебели, который он описал. Они вошли в комнату, но не принесли с собой лампы. Они могли видеть в темноте. Как я узнаю, заметили меня или нет? Возле двери я прижался спиной к стене сокровищницы, желая, чтобы моя плоть просочилась в поры камня.

— Что бы ты ни думал о них, они твои подданные, твой единственный доступ к власти в мире наверху. Они склонялись перед троном из костей с тех самых пор, как твой отец потребовал изготовить его в соответствии со своими указаниями.

— Мой дед был пускающим слюни идиотом, что лучше всего подтверждает этот дурацкий трон.

— Нет, твой отец! — взвизгнула она и, кажется, влепила ему пощёчину. — Неужели ты чувствуешь себя менее виноватым в его убийстве от того, что называешь его дедом?

Он каким-то образом отплатил ей за пощёчину, потому что раздался новый вопль, и этот незабываемый звук подтвердил, что она не кто иная, как леди Глифт.

— Отец, дед, и прадед тоже — даже если бы все трое были здесь, я бы убил его снова. И посмеялся. — Он продемонстрировал свой смех. Я горячо взмолился, чтобы он больше так не делал. — Не знаю, почему я не убиваю тебя.

— Потому что ты любишь меня. Потому что я единственная женщина, которая может тебя понять. Потому что я не просто родила тебя, я создала тебя, сконцентрировав в твоих жилах сверхчеловеческую кровь Глифтов.

— Превратив меня в монстра, ты, кровосмесительная шлюха. Единственное, чем я когда-либо гордился — даже в этом отвратительном состоянии, — так это тем, что мой отец был из Фандов. И ты хочешь отнять у меня даже это немногое своими отвратительными историями, которые наверняка являются ложью. Если ты так сильно меня любишь, перестань защищать этого ужасного мальчишку и отдай его мне.

— Возможно, Глифтард, если ты перестанешь обзывать меня и попросишь вежливо, если ты...

Она снова начала кричать, упомянув при этом свою руку, и я предположил, что он выкручивал её, но его собственный рёв свидетельствовал о том, что она мстила ему. Это был бы идеальный момент, чтобы улизнуть, но я хотел услышать больше, хотя от всей этой лжи и семейной истории у меня кружилась голова. Сначала я подумал, что это, должно быть, тот самый сын, о котором она никогда не говорила, но, вероятно, он никогда и не существовал, если не считать той лжи, которую леди нагородила мне. Это мог быть только лорд Глифтард, который каким-то образом избежал смерти от рук «Непобедимых».

Потасовка продолжалась, сопровождаемая хрюканьем, криками и омерзительным смехом. Я удивлялся, как, учитывая сверхчеловеческую силу упыря, такая драка могла продолжаться столь долго. Наконец медленно, с нарастающей тошнотой, усугубляемой воспоминаниями о том, как я обнимал эту презренную женщину, до меня начало доходить, что лорд Глифтард и его мать сейчас энергично занимались чем-то совершенно отличным от драки.

— Что это за запах? — требовательно спросил он.

— Запах? Ты хочешь сказать, что чувствуешь запах чего-то ещё, кроме этой грязной постели? Сколько раз, когда ты был маленьким, я говорила тебе...

— Заткнись, мама! Что-то горит.

— Да, да, и только ты — о-о-о! — можешь это потушить...

Он был прав. Мой плащ, накинутый на фонарь, начал дымиться. Когда я повернулся, чтобы посмотреть, язычок пламени пронзил ткань.

Я растерялся. Огонь мог отвлечь их на мгновение, пока я буду убегать, но куда мне было бежать? Никогда бы не поверил, что принц Фандиэль мог сказать мне хоть что-то стоящее, но теперь я вспомнил правило, которое он упоминал, когда рассказывал о сражениях: когда враг застаёт тебя врасплох, прятаться или убегать бесполезно; единственный выход — атаковать быстро и яростно.

Я мысленно поблагодарил леди Глифт за то, что она упомянула это ужасное ложе. Именно там они и должны были находиться.

Схватив горящий свёрток, не обращая внимания на боль, я бросился в комнату и швырнул его на ложе. Предварительно взмахнув тяжёлой цепью Сквирмодона, чтобы набрать размах, я обрушил массивный ошейник вниз, туда, где, как я думал, должна была находиться голова короля упырей. Удар был увесистым. Я услышал, а через цепь даже почувствовал приятный хруст качественно проломленного черепа. Но при свете теперь уже яростно горящего ложа я понял, что просчитался: леди Глифт была сверху.

Упырь взревел так, что я даже представить себе не мог, как такое возможно, когда он метался из стороны в сторону, чтобы отшвырнуть в сторону окровавленное тело матери. Этот звук угрожал не только моему слуху, но и сознанию. Ошеломлённый и дезориентированный, я, шатаясь, добрался до лестницы, по которой они поднимались, и скатился вниз.

Атаковать теперь было невозможно. Мой горящий свёрток исчез, цепь пропала, и по пути я потерял свой посох. Рыдая в безумной панике, я вслепую бежал по скользкому земляному туннелю, который, казалось, вёл в недра земли. Я знал, что в этом направлении не может быть безопасно, что я спускался всё глубже во владения короля, но трубные слоновьи звуки ярости и горя, раздававшиеся позади, подгоняли меня всё сильнее.

Вскоре я уже шлёпал по холодной воде, и не успел даже осознать этот факт, как оказался в ней по колена, по бёдра, по грудь. Я замешкался всего на долю мгновения, чтобы сделать глубокий вдох, когда рука, большая и твёрдая, как лопата, увенчанная острыми, похожими на шипы когтями, обхватила моё плечо с такой лёгкостью, с какой моя собственная рука могла бы обхватить пирожное.

Гнездо разъярённых гадюк, а не какое-либо человеческое горло, смогло бы прошипеть слова, которые вырвались у моего уха взрывом омерзительного дыхания:

— Моя мать!

Я рванулся вперёд, не обращая внимания на то, как рвётся моя плоть, и получил ослепляющий удар лбом о потолок туннеля. Впереди не было ничего, кроме воды, но я нырнул в неё и понёсся вперёд. Лодыжку пронзил коготь, но я смог её высвободить.

На карте Веймаэля красные линии заканчивались, упираясь в Мирагу. Но я не был уверен в том, что эти линии точны или что на карте изображён именно этот туннель. Возможно, я погружался всё глубже в бассейн, из которого нет выхода. Стены по обе стороны от меня расширялись, и я больше не знал, в какую сторону плыву.

Потолок тоже поднялся, но вместе с ним поднялась и вода, и я не нашёл наверху воздуха, только переплетение намокших балок, в которых мог бы запутаться. Я нырнул немного глубже, продолжая двигаться вперёд.

В детстве я постоянно плавал в Мираге. Моими товарищами по играм были сыновья и дочери лодочников игнудов, и я часто брал над ними верх в мастерстве подводного плавания. Это было очень, очень давно, но я помнил эту технику и ту безумную решимость, которая помогла мне преодолеть мучительное жжение в горящих лёгких и пульсирующую боль в голове.

Однако больше так продолжаться не могло. Смерть была бы благословением. Я заставил себя всплыть. Если на этот раз не найду воздуха наверху, мне придётся дышать водой, невзирая на последствия. Но до цели было ещё далеко. Я больше крутился и метался, чем целенаправленно плыл, пытаясь избавиться от непреодолимой потребности дышать.

На мгновение мне показалось, что я созерцаю чистый свет Клудда, о котором вечно болтают его сыны, но это было солнце осеннего дня. Я набрал в лёгкие столько же холодной воды, сколько втянул воздуха в первые вдохи, торжествующе смеясь и одновременно осматривая реку в поисках каких-нибудь признаков гонящегося за мной упыря. Но он не преследовал меня. Возможно, какой-то аспект своей болезни заставлял его избегать воды, о чём, несомненно, свидетельствовал присущий ему запах.

Я начал осознавать, что сверху надо мной явно происходит нечто значительное, и наконец понял, что меня чуть не утопила широченная прогулочная барка какого-то дворянина. Матросы бросили мне верёвку с петлёй, которую я сумел закрепить под мышками, и вытащили меня на палубу. Только услышав их восклицания при виде моих ран, я осознал, что в самом деле сильно истерзан. Я бы, наверное, лишился чувств, если бы не необходимость как можно изящнее опуститься на одно колено. Я оказался лицом к лицу с самой императрицей.

Удивительно, но она спросила:

— Вы доктор Порфат?

— Э-э, да. Откуда?..

Откуда она меня узнала, стало понятно, когда я увидел принца Фандиэля и свою сестру, принцессу Фандиссу, среди блистающей свиты, следовавшей за ней по пятам. Нисса явно боролась с желанием броситься мне на шею, что, вероятно, оказалось бы нарушением придворных приличий, в то время как её муж выглядел странно оробевшим.

— Что, ради всего святого, вы сотворили на этот раз? — спросила императрица с лёгким смешком. — Фандиэль рассказывал нам столько восхитительных историй о Порфате — как вы пришли на лекцию без бриджей, как вас пришлось спасать с крыши института после того как вы слишком глубоко задумались, — и мне не терпится узнать, что побудило вас искупаться в Мираге в одежде.

Я бросил на принца свирепый взгляд, которого он избегал, пока я сражался с верёвкой, всё ещё обмотанной вокруг моей груди. Боль в правом плече сделала эту руку бесполезной, но я засунул левую за пазуху и расстегнул застёжку ожерелья.

Я попытался сделать этот жест более эффектным, поднявшись на ноги, но, обнаружил, что не в состоянии это сделать.

— Мадам, я полагаю, что это ваше, — сказал я, протягивая изумрудное ожерелье её императорскому величеству.

Уверен, что получил бы удовольствие от выражения лица моего шурина, но мне было отказано в этом, так как я потерял сознание.

* * * *

Некоторое время пребывая в лихорадочном бреду, я наслаждался несколько необычными беседами со скелетом предполагаемой упырицы, который Веймаэль украл из моего кабинета. Она напомнила мне, что я приобрёл его у трактирщика по имени Додонт, который выколол ей глаза за то, что она хулила бога солнца. Скелет утверждал, что она молилась и что её молитва побудила бога вернуть ей человеческий облик после смерти. Это звучало правдоподобно — боги любят раздавать бесполезные подарки.

Как только я пришёл в себя — ни много ни мало, в собственной каюте императрицы, да ещё и выхаживаемый ею самой — и связно рассказал о своих открытиях, принца Фандиэля отправили вернуть добычу Сквирмодона и уничтожить упырей. К несчастью для обеих этих миссий, пожар, начавшийся с моего плаща, спалил таверну Тыквонога и дюжину зданий вокруг неё, похоронив бывший склад-подвал под вторым слоем обломков и перекрыв доступ к сокровищам и туннелям.

На фоне всеобщего признания, которым я пользовался, никто не осмелился сказать — во всяком случае, не в моём присутствии, но, возможно, это стало ещё одной «историей про Порфата», которая позабавила придворных, — что я, вероятно, уничтожил большую часть найденных мною украденных вещей. Оставшаяся часть, скорее всего, была унесена в глубь подземного царства королём упырей ещё до того, как туда смогли пробраться рабочие.

Они могли бы найти доказательства того, что леди Глифт тоже мертва, если, конечно, её сын не утолил свою скорбь, съев её труп.

Я отклонил предложение её величества поправить здоровье во дворце под присмотром придворных врачей, напомнив ей, что я сам неплохой доктор, и мне было позволено отправиться домой и залечить свои раны в одиночестве. По крайней мере, я так думал. Но этот мерзкий тип Фешард поселился в моём жилище, устроив там такую же невыносимую «уборку», как и в моём кабинете, а я был слишком слаб, чтобы убить его.

Принц Фандиэль, чьи советы спасли мне жизнь, продолжал доказывать, что он, возможно, не полный имбецил. Хотя официально он по-прежнему утверждал, что связи Веймаэля Вендрена позволяют ему оставаться неподвластным закону, принц приказал своим людям вышибить двери дворца и обыскать все помещения. Там они обнаружили достаточно улик, чтобы десять раз сжечь некроманта на костре; но принц позволил подкупить себя оригиналом рукописи «Ночей в садах Ситифоры», которую затем передал мне.

В тот же день у моей двери появился судебный пристав и сообщил, что Тыквоног подаёт на меня в суд за поджог его таверны.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Он зажмурился, спасаясь от ещё более пронзительных воплей, из-за чего оказался не готов к вихрю клыков и когтей, которые терзали его лицо. Он позабыл о чувстве собственного достоинства и побежал, моля о пощаде.

— Шлюха! — взревел он, когда понял, что находится в безопасности. — Мегера! — И, обратившись к своим хихикающим подданным, проворчал: — Тот, кто убьёт этого ненормального, получит ключ от нашей кладовой.

Некоторые из упырей попытались похитить ребёнка, потеряв при этом глаза, уши или руки. Несмотря на то, что Обжория была большой и сильной, она не могла бодрствовать вечно, равно как и питаться одними глазами, ушами и руками, пока выкармливала ребёнка. Она ускользнула с малышом в район Холма Грезящих, куда редко забредали подобные ей.

* * * *

Обжория понятия не имела, был ли Вомикрон Ноксис её любовником, поскольку упыри обычно не обращают внимания на такие мелочи. Но она знала, что ребёнок не от него. И, что самое необычное, помнила свою встречу с отцом малыша, и это отчасти объясняло причину её странного поведения.

Он был человеком по имени Кводо, который сказал, что его переполняет любовь, совершенно невурдалачье чувство. Невозможно было представить, чтобы человек захотел совокупиться с упырём, но Кводо возжелал именно этого. Тщедушный человечек настолько был вне себя от вожделения, что на самом деле поверил, будто насилует её.

У Обжории оставались какие-то смутные воспоминания о любви из её человеческой жизни. Первым мужчиной, который начал нежно заигрывать с ней, был её дядя, когда она была в неподобающем возрасте. Она в шутку подставила ему подножку на лестнице, отвечая на озорство, казавшееся свойственным его весёлым ухваткам, но падение сломало ему спину.

Она думала, что отказ от любви — это не потеря, пока Кводо не предложил ей эту любовь, когда она пребывала в своём новом, бесконечно менее привлекательном обличье упырицы. Чувства настолько запутали её, что она разорвала беднягу на куски. Вурдалаки не плачут, но она иногда плакала, когда вспоминала тот необдуманный момент.

Если бы ребёнок был обычным упырём или даже обычным мальчиком, её искренние сожаления, возможно, не вызвали бы ничего, кроме искреннего вздоха между двумя укусами, необходимыми для того, чтобы загрызть его. Но для неё малыш был чудом, намного превосходящим любые восторги самого чокнутого родителя. Трогательная музыка казалась безвкусной в сравнении с его криками, восторженные стихи — напыщенными рядом с его гулением. Его волосы были желтее, чем её глаза, а глаза голубее, чем её рудиментарные губы. Он напомнил ей кондитерские изображения младенца Поллиэля, которые едят в день рождения этого бога — за исключением маленьких девочек вроде Обжории, которые считают их слишком красивыми и расплакались бы, увидев, как другие дети поедают их.

Она назвала младенца Поллиардом, редко произнося это имя вслух, боясь обидеть упырей, которые ненавидели бога солнца, или самого этого бога, который, как считалось, испытывал те же чувства по отношению к упырям.

* * * *

Обжория сбежала со своим ребёнком на вершину Холма Грезящих, где среди просторных садов блистали великолепием гробницы Великих Домов. За очень старой усыпальницей Фандов, менее ухоженной, чем другие, она нашла заброшенное склепище для останков слуг. Её товарищи так и не обнаружили его, хотя замок был давным-давно взломан грабителем могил, который искал драгоценные камни и золото. Однако там было полно сушёной еды, и Обжория провела в нём много месяцев, наслаждаясь возможностью играть со своим сыном и направлять его первые шаги.

Она обнаружила, что мумифицированной плоти можно придать подобие свежести, вымачивая её в течение нескольких дней в крови животных или, что ещё лучше, бездомных детей. Она кормила Поллиарда предварительно пережёванными кусочками такой пищи, в то время как тот играл со всем, что мог бы только пожелать мальчик, находя себе игрушки среди разбросанных черепов и костей.

Один череп он назвал своим первым словом «Дада» и это всегда вызывало смех у его матери; но она была упырицей, и почти всё вызывало у неё смех. У Поллиарда рано развилось похожее чувство юмора.

Однако воспоминание о Кводо заставило её задуматься о насущной необходимости, которая была совсем не смешной. Упыри по своей природе не одиноки и не целомудренны, а Обжория давно достигла предела удовлетворения, которое могла получить от увядших воспоминаний о любовных утехах, запечатлённых в старом мясе, которое она ела.

* * * *

После долгих вечеров, проведённых в «Податливой прокажённой» на площади Гончей, Пикот Фрейн часто срезал дорогу через Холм Грезящих к своей комнате в тупике Кровавого Камня, где он писал стихи и, с ещё бо́льшим успехом, умоляющие письма к родственникам. Он утверждал, что был свидетелем странных сцен на кладбище, но также говорил, что видел чудеса и в других местах, поэтому его рассказы вызывали столь же мало интереса, как и его стихи.

На самом деле он бродил по кладбищу в надежде увидеть одно особенное зрелище, о котором никогда не рассказывал, хотя и писал об этом стихи. Он описывал это как борьбу восьмилапого двуглавого чудовища, которое с ритмичным хрюканьем и корчами пытается разделиться на отдельные человеческие существа. Он изображал это разделение в блистательных выражениях, однако сам избегал плотских связей. Его собственные удовольствия были уединёнными; сочинение стихов возбуждало больше, чем вдохновлявшие его зрелища.

Обычно он мог найти что-нибудь стоящее для наблюдения возле домика сторожа, но стражи были толстыми, а их возлюбленные, как правило, оказывались жилистыми шлюхами. Реже, но куда ближе к его эстетическим воззрениям, он замечал солдат «Непобедимых» с элегантными молодыми леди в зарослях сорняков возле старейшей могилы Фандов, и именно туда привели его этой ночью нетвёрдые шаги.

В обычных беседках он ничего не нашёл. Хуже того, он подошёл слишком близко к какому-то трупу, оставленному гнить непогребённым. Запах вызвал у него такую тошноту, что всё вино, которое он выпил в кредит, утекло на корм азалиям.

Вытерев губы платком, Фрейн энергично помахал им перед лицом, чтобы избавиться от тошнотворного запаха, но тот держался так настойчиво, словно он наступил на его источник. Пытаясь обнюхать свои сандалии, он потерял равновесие и тяжело опустился на землю. Запах становился сильнее с каждой минутой. Он приписал это перемене ветра, пока не понял, что ветер стих.

Он вынужден был признаться себе, что заблудился — состояние более чем знакомое бродящему по ночам поэту. В обычных условиях он увалился бы спать прямо там, где сидел, а засветло нашёл дорогу домой, но здесь его угнетала путаница невидимого колючего бриара под собой, а почти осязаемый смрад разложения грозил отравлением. Даже если бы он как-то освоился с этим зловонием, его всю ночь мучили бы образы червей, копошащихся в куче падали и грызущих её крыс, в то время как вши и блохи сосали бы их кровь. В эту самую минуту целая вселенная паразитов вполне могла двигаться к нему бесконечно малыми шажочками.

Он вскочил на ноги, отряхивая одежду и подавляя крики, которые всё же прорывались сквозь зубы, как панические писки. Призрачная щекотка, которая усиливалась, раздражая всю его кожу, не могла быть вызвана ничем иным, как расхаживающими и прихорашивающимися разъевшимися трупными мухами. Эта мысль разбила его вдребезги, как отражение человека в зеркале. Он бросился в безнадёжную схватку с плетьми и когтями кустов.

— Пожалуйста! — воскликнул он, когда наткнулся на плотную фигуру: — Меня зовут Фрейн, я не хотел вас обидеть! — Он понял, что это была обнажённая женщина, но успокоенность от этого понимания была сведена на нет тем, как она нависла над ним, и какой твердокаменной оказалась. — Я не шпионил. Я заблудился, вот и всё.

Влечение Пикота к женщинам была нейтрализовано отвращением ко всем существам, в том числе и к самому себе. Ни одна кожаная упаковка, даже самая прекраснейшая, не могла стереть из его воображения образ кишок и ёмкостей с калом, мочой и кровью, скрывавшихся под ней, жутких костей и слизких органов, содержащихся в ней, и мерзких газов и жидкостей, которые выделяло тело. Самый красивый живот вечно был занят работой по преобразованию мёртвой плоти в навоз. Он пытался свести к минимуму отвратительность жизни, питаясь только растительной пищей. Эта диета лишь укрепила его предубеждённость, сделав его собственную жизнедеятельность ещё более мерзкой.

Но иногда он мог преодолеть своё отвращение к другим в полной темноте, и это было нетрудно с хорошо сложенной молодой женщиной, которая не произносила ни слова. Она походила на одну из его фантазий одиночества. Сделав вид, что она такой и была, он даже начал получать удовольствие от её объятий.

Она казалась дружелюбной, хотя её намерения были такими же мрачными, как и её внешность. Она была молода, а груди у неё были большие и упругие, как у изваянной богини. Насколько он был пьян? Он погладил её живот, и пальцы зарылись в жёсткие волосы под ним. Это определённо была не статуя.

— Нет! — закричал он, потому что у неё, очевидно, был нож, и она воспользовалась им, чтобы разрезать его штаны и освободить набухающий член. Словно извиняясь, она опустилась перед ним на колени. Её язык — но разве это мог быть язык? — оказался сухим, более шершавым, чем у его кошки, и почти причинял боль. Фрейн коснулся волос, сальные пряди которых раздражали его, но прежде чем успел прикоснуться пальцами к её лицу и убедиться, что она действительно пользуется языком, та с ужасающей силой отбросила его руку в сторону. Он пытался подавить неподобающие мужчине всхлипы, размышляя о природе женщины-переростка, которая напала на него с ножом на кладбище и вынудила принять самый интимный поцелуй. До скорбного дома рукой подать.

Эта встреча отвлекла Фрейна от тошнотворного запаха, но теперь его снова начало подташнивать. Казалось, он вливался в ноздри, исходя от стоящей на коленях женщины. Он понюхал пальцы, которые ласкали её. Они пахли так, словно он сунул их в самую гущу всех мыслимых нечистот.

Его рука метнулась к её лицу, прежде чем она успела предугадать движение, и он понял, что оно совсем не похоже на человеческое. Губы, ласкавшие его, какими бы нежными они ни были в этот момент, оказались ловушкой, сплошь состоящей из клыков.

— Упырица! — закричал он, и её леденящий кровь смех подтвердил это.

— Будь ласков со мной, парень. Скажи, как ты меня любишь. — Её голос вызвал в его воображении образ большого рычащего пса, протискивающегося сквозь дверь с заржавевшими петлями.

— Я люблю тебя, как свою жизнь! — отчаянно закричал Пикот, но попытался отстраниться.

Это было бесполезно. Её руки обхватили его за ягодицы, а когда когти впились в них, он понял, что ей не нужен был нож, чтобы разрезать его одежду. Она швырнула его на спину и оседлала по-звериному эффективным движением. Он почувствовал себя зажатым в вагине, ещё более жёсткой, чем её язык. Чёрное на фоне сверкающей пыли галактики, её худощавое тело и уродливая голова создавали впечатление, соответствующее её запаху.

— Ты уже не твёрдый! — прохрипела она. — Ты меня не любишь!

Пикот не мог опровергнуть произнесённых ею слов. Он презирал человеческих женщин за то, что они пачкали свои внутренности бараниной или телятиной, а теперь лежал в объятиях существа, которое ужинало червивыми людьми. Её отвратительность не просто ослабила его эрекцию, она убило её, и с таким же успехом он мог бы потратить свои молитвы и пожелания на то, чтобы заставить затвердеть мокрую лапшу

— Да, может быть... пожалуйста, попробуй, — произнёс он, когда упырица изогнулась и прижала железную пасть своей морды к его холодным гениталиям, ибо подумал, что она собирается снова поцеловать их; но это ни в коем случае не входило в её намерения.

* * * *

С трупом поэта, перекинутым через хребтинный гребень, Обжория в ярости зашагала домой. Её робкое предложение любви было отвергнуто. А ещё хуже оказалось то, что надежда вернуть ощущение твёрдости причиндалов неблагодарного типа методом пожирания его мужских частей оказалась жестоко осмеяна — она увидела унылый сон о дрочке, который чуть не вверг её в ступор.

— Где твоя тряпка для вытирания пыли, ты, лентяйка поганая? — прорычал Поллиард, когда она наклонилась, чтобы войти в их дом. — Неужели никто не убирал в этой комнате после собачьего пиршества? Что значат все эти сучьи кости и трупаки?

Она рассмеялась, и её гнев улетучился на волне восторга от своего ребёнка. Он жевал останки слуги и говорил раскатистым голосом дворецкого Фандов, умершего лет двести назад. В следующее мгновение он уже смеялся, как обычный двухлетний ребёнок, или как тот, кто научился смеяться у упыря.

— Глаза! — воскликнул он своим обычным голосом, заметив редкое лакомство и потянувшись, чтобы схватить поэта за нос. — Глаза!

Она сбросила свою ношу и протянула ему одно из лакомств, с нежностью наблюдая, как он сосёт и смакует его так же, как это сделала бы она. Она почти боялась того унылого зрелища, которое наверняка скрывали в себе эти глаза, но ей стало любопытно, когда лицо Поллиарда озарилось удивлением.

— Нет, дорогой, это для мамы, — твёрдо сказала она, когда он попытался вырвать второй глаз.

— Люди дерутся, — сказал он, неправильно поняв увиденное, и она вздохнула, жуя и созерцая залитые лунным светом переплетения дёргающихся тел, что так восхищали покойника. В его глазах было больше пикантности, чем в его яйцах, и теперь она жалела, что не сохранила оба их для себя. Но даже это ей бы не помогло. Она знала, что должна ещё раз встретиться с упырями.

* * * *

Обжория отважилась выйти на дневной свет, чтобы подсматривать за живыми. Она пряталась за кустами и пробиралась по канавам, чтобы проследить за процессиями, несущими самые маленькие гробы. Она наблюдала за скорбящими матерями, стараясь уловить хотя бы самую малую фальшь в их причитаниях, любую неубедительность в их жалостливых жестах. Более строгая, чем неподкупный критик, она отвергла их всех, как приёмных родителей для Поллиарда.

Она изучала матерей с живыми детьми, отмечая каждую оплеуху, каждое грубое слово, любую невнимательность. Она вспоминала своё собственное детство с чрезмерно любящим дядей, злобной матерью, отсутствующим отцом и надоедливыми братьями. Некрополь был единственным местом, где она могла вырастить своего сына, и была единственной подходящей ему матерью. У неё не имелось другого выбора, кроме как взять его с собой в туннели подземного воинства.

* * * *

— Обещай! — потребовала она.

— Да, да, да! — проворчал Вомикрон.

— Обещай, чёрт бы тебя побрал! Скажи это!

— Да, да, да!

Обжория вырвалась из рук короля упырей и ударила его ногой в рыло, когда он попытался восстановить их прерванную связь.

— Чего ты хочешь, невозможное создание? Мы скучали по тебе, мы любим тебя, мы желаем тебя больше, чем кого-либо другого — сказали мы, наконец, чего тебе хотелось? Ложись, пока наши королевские яйца не лопнули!

— Мой сын, — сказала она.

— Ах, это. Почему ты настаиваешь? О, не обращай внимания, очень хорошо, мы выполним твою прихоть. Мы не причиним ему вреда. Мы никому не позволим причинить ему боль. Мы даём тебе слово короля.

Обжория знала, что его слово значило не больше, чем его титул, потому что она тоже была упырём. И поскольку она была упырём, то не могла отказать ни ему, ни себе.

— О да, Вомикрон! Да, мой король!

* * * *

Это правда, что Вомикрон желал её больше всех остальных, но такой, какой она была раньше — веселейшей из вурдалаков, звездой, сияющей среди тусклых огоньков. Упыри любят розыгрыши, но мало кто из них обладал талантом старой Обжории придумывать их, и никто не мог сравниться с ней в смелости и напористости.

Он вспомнил, как они вторглись в Храм Смерти, чтобы украсть тело презренного сержанта стражи по имени Горфо. Они наполнили его гроб таким же количеством вурдалачьих экскрементов, и тот на следующее утро был со всеми муниципальными почестями захоронен в неприступной гробнице. С феноменальной выдержкой два упыря в течение нескольких месяцев распределяли его куски между собой, чтобы продолжать высмеивать болвана.

Однажды ночью авантюристка Обжория съела ровно столько сердца и мозгов Горфо, чтобы одурачить его самых старых товарищей, и ворвалась в их домик, выкрикивая приказы нерадивым солдатам. Одного стражника затоптали в спешке, когда он пытался спастись от ревенанта, и его труп тоже утащили вниз.

Но всё это было до того, как она извергла из себя эту белокурую опухоль, эту теплокровную личинку, этот пухлый комочек соплей, хихиканья и вытаращенных глаз, который осмеливался играть с ним в лошадки, но лишь тогда, когда коварный баловник знал, что его сварливая мамаша где-то рядом. Рождение чудовища свело её с ума, и рассудок вернётся к ней только когда подменыш исчезнет.

Даже если бы король не желал выздоровления своей фаворитки, ребёнок был бы подобен желчному камню, застрявшему у него в зубах. Когда-то Вомикрон был красив, не по годам развит, бог солнца сиял на его лучезарном лице в самый пасмурный день, а мать трубила о его уникальной гениальности, когда он не забывал вытереть нос. Теперь он жил в грязи и рылся в отбросах среди мертвецов.

В последнее время Обжория стала выходить с ребёнком на поверхность днём, утверждая, что свежий воздух и солнечный свет пойдут ему на пользу. То же самое сказала бы и собственная мать Вомикрона, когда он проводил слишком много часов, размышляя над научной коллекцией, которую собрал на кладбище. Почему он никогда не слушал её? А вот Поллиард — это непристойное имя заставляло его вскрикивать всякий раз, когда он думал о нём! — слушал. Он вырастет и станет мужчиной, человеком, который слишком много знает о Нижнем Царстве.

Ему не обязательно причинять боль этому маленькому ужасу, чтобы убрать его с дороги. Если б его можно было заставить заблудиться, какой-нибудь смертный подобрал бы его, скорее всего, охотник за детьми, собирающий рабов. Его красота подарила бы ему местечко избалованного мальчика для плотских утех, а когда он утратит свой первый румянец, то получит достаточно свежего воздуха, солнца и физических упражнений, могущих удовлетворить даже самую требовательную мать, ворочая веслом на галере. Но мальчик был слишком умён, и его вероломно предупреждали о намерениях его собственного короля. Проблема казалась неразрешимой, пока однажды утром, перед самым рассветом, Вомикрон не забрёл в яму для нищих, и кто-то, сам того не подозревая, сбросил на него свежее тело молодой женщины.

* * * *

Ноги Алфеи ныли от холода. Боль вырвала её из кошмара, в котором беззубая ведьма тыкала в неё пальцем и заставляла пить мерзкие снадобья. Она пыталась поправить постельное бельё, пока не поняла, что его нет, как и ни клочка какой-либо одежды на ней самой.

Она присела на корточки, прежде чем осмелилась оглядеться в поисках посторонних глаз. Это был знакомый сон — ходить обнажённой на открытом месте, но сейчас он воплотился наяву. Её ноги были такими холодными, потому что промокли от росы. По крайней мере, её никто не видел, но и помочь ей добраться домой тоже было некому.

Она знала, что находится на Холме Грезящих, в окружении саркофагов, чьи трещины и замшелые пятна говорили о глубокой древности. Это помогло ей не больше, чем знание о том, что она находится в Кроталорне, на кладбище, которое само по себе было целым городом. Ей казалось, что она когда-то слышала, будто солнце встаёт на востоке, но когда попыталась соотнести это представление с реальным солнцем и своими воспоминаниями о планировке города, у неё только разболелась голова.

Если б она пошла вниз, то спустилась бы с холма, и в этом был смысл. Но что-то внутри неё настаивало на том, чтобы она направилась вверх по склону. Это было бессмысленно, но ощущение оказалось слишком сильным, чтобы бороться с ним — пока она не заметила за кустом клочок белой ткани. Потребность прикрыть наготу была так сильна, что Алфея, проигнорировав внутренний голос, побежала вниз по склону, чтобы посмотреть, не пригодится ли ей эта тряпка.

Она чуть не упала в яму, заваленную завёрнутыми в саваны трупами. Охрипшая стая ворон взметнулась ей прямо в лицо с белой ткани на краю ямы. Это был ещё один саван, но уже разодранный. Тело внутри тоже было разорвано, череп проломлен, рёбра вырваны. Волосы у него были такие же чёрные, как у неё, но это была всего лишь одна из немногих деталей, которую она заметила, прежде чем убежать. Внутренний голос строго велел ей прекратить кричать и перестать беспокоиться об одежде.

Это было совсем не похоже на внутренний голос, к которому она привыкла. Он говорил ей не ложиться с Крондаром, красивым конюхом. Он велел ей не искать старуху на Сливовой улице, а признаться в своём позоре родителям и вытерпеть их недовольство. Этот голос было легко игнорировать. Новый же звучал в её голове, как лай свирепой собаки, заглушая все её мысли.

Ведьма со Сливовой улицы... Алфея резко остановилась и осмотрела себя. Выпуклость, что была так очевидна для неё, но которой не заметила даже её любопытная сестра, исчезла; живот был удивительно плоским. Но она не чувствовала ни боли, ни вообще каких-либо неприятных ощущений. Никто бы не предположил, что ведьма окажется настолько хороша! Она рассмеялась, но смех её прозвучал глухо, и со следующим вздохом Алфея почувствовала вкус слёз, скатившихся по её дрожащим губам. Она хотела... сама не знала, чего, только бы оказаться дома, в постели, желательно крепко спящей.

— Ты ведь женщина, не так ли? — раздался голос из воздуха.

Алфея вскинула руки, чтобы прикрыть грудь. Она лихорадочно искала невидимого беса, пока не обнаружила маленького мальчика, сидевшего над ней на крыше гробницы. На нём был только плат, подобающий для погребения древнего принца, расшитый золотыми нитями и окаймлённый опалами в серебряной оправе.

— Конечно, мы женщина! — воскликнула она, но от любопытной оговорки её отвлекла вспышка смущения, залившая щёки жгучим румянцем. Он был слишком молод, чтобы смутить её, но его взгляд был дерзким не по годам. Она опустила руку, чтобы прикрыть промежность.

— Я никогда не видел, чтобы они двигались, — сказал он и соскользнул с гробницы, чтобы приземлиться рядом с ней, как кошка. Пока она восхищалась его ловкостью, он ущипнул её за бедро.

— Ты и ощущаешься по-другому. Мама!

Она ударила его по руке и уже подумывала о дальнейших мерах возмездия, когда он издал этот ужасный вопль.

— Где твоя мама? — спросила она. — Мы попросим её научить тебя хорошим манерам, ты, маленький монстр!

— Она пошла за клубникой. Говорит, что она полезна для меня. — Никогда раньше детские гримасы отвращения не заставляли её похолодеть. — Я предпочитаю печень, — сказал он.

Алфея закричала: не от его нечеловеческой гримасы и не от его странных слов, а от ужаса, который нёсся на них из чащи. Сперва она подумала, что это волк, потом — что это дикий кабан, затем — человекоподобный урод, но у неё не было времени разбираться в этих безумных впечатлениях, поскольку было совершенно ясно, что это сама смерть, и она шла за ней. Алфея схватила ребёнка и побежала, не смея оглянуться.

Мальчик тоже закричал, зовя свою мать. Он нелепо попытался вывернуться из её хватки, злобно укусив её за шею, но она, не обращая внимания на боль, сжимала его ещё крепче. Существо позади них закричало, но громче всех вопил её внутренний голос. Он убеждал её бежать, пока сердце не разорвётся, и мчаться дальше.

Ей ответили крики. Змея из скорбящих разделилась на сегменты, одни бежали от неё, другие спешили вперёд. Рычание и вопли у неё за спиной раздавались невероятно близко. Помощь была слишком далеко. Она рванулась вперёд, набирая скорость, но её плечо пропахали когти.

Что-то вспыхнуло у неё в голове, как будто этот тихий внутренний голос был нарывом, который внезапно вздулся и прорвался, затопив все закоулки её сознания своими ядовитыми жидкостями. С силой, о которой и не подозревала, с безжалостностью, которой, как она знала, у неё не было, Алфея схватила ребёнка за лодыжки и швырнула его вперёд по высокой дуге. Скорбящие испуганно закричали, а некоторые бросились вперёд, пытаясь поймать кружащегося мальчика, пока его мозги не разлетелись по земле.

К тому времени, когда она свернула налево, зная, что Обжория продолжит преследование мальчика, та её часть, которая называла себя Алфеей, превратилась в шёпот из угасающего сна. Дух Вомикрона Ноксиса вёл движущуюся фигуру, которая бежала всё быстрее, но с каждым шагом всё менее напоминала человеческую. Ему было больно видеть, как Обжория сломя голову мчится в толпу людей, размахивающих мечами и кинжалами; но, по крайней мере, это доказывало, что она безнадёжно безумна и что ему будет лучше без неё.

* * * *

Додонт часто говорил немногочисленным завсегдатаям «Податливой прокажённой», что все прелести и вещные богатства мира — всего лишь тени в глазах благочестивого человека, однако скептики приписывали его вечно кислое настроение как раз отсутствию у него этих самых теней. Совсем непохожий на себя, он насвистывал, полируя бюст покойного и забытого поэта Пикота Фрейна.

— Чему ты радуешься? — спросил фоморианский гвардеец, который выпивал здесь каждое утро, потому что его устраивало обычное настроение хозяина гостиницы.

— Ты видел новую вывеску «Перо и пергамент»?

— Если хочешь почтить Пикота, тебе следует назвать его «Хорьколицый сарай собачьего сала», как это делал он сам.

— Когда не выпрашивал выпивку в кредит. — Додонт плюнул на бюст, на мгновение остановился, а затем продолжил полировку. — Ничто так не помогает делу, как мёртвый поэт, и потому я выбрал именно его.

— Это лучше, чем когда он пердел и рыгал, рассказывая нам всем, какое у нас гнилое нутро. Мандавошки Ара! — Варвар содрогнулся, вспомнив поведение поэта.

— Как ты думаешь, почему я его терплю? Сегодня сюда придёт мэр, лорд Вендрард, и дюжина наших пока ещё бессмертных поэтов, чтобы посвятить...

— Что-то они как-то расшумелись, не?

Разумеется, было ещё слишком рано. Мясо птицы, окорока и молочный поросёнок для банкета в честь Пикота ещё даже не поставили в печь. Но гвардеец был прав: толпа с шумом ворвалась на площадь Гончей.

— Прыщи Ара! Это они не мэра ли нашего на фонарный столб вздёргивают?

* * * *

Мэр так и не пришёл. Недавно он язвительно ответил своим критикам, которые обвиняли его в игнорировании слухов о нашествии упырей. Он не видел необходимости подтверждать свою уверенность в том, что существо, выставленное на всеобщее обозрение в то утро, было всего лишь чудовищной гиеной. По словам мэра, его присутствие на площади Гончей смутило бы суеверный люд, так что он отказался от участия в поминках поэта.

К полудню весть об этом чуде уже разнеслась в обе стороны по Мираге и всем пяти холмам Кроталорна. Плотная людская масса запрудила площадь и улицы, ведущие в город. Никто из прочих высокопоставленных лиц не считал оправданными усилия для того, чтобы пробиться сквозь толпу — ни ради мёртвого поэта, ни ради подыхающего упыря.

Те, кто пришли на бесплатное представление, не были склонны платить за выпивку, да и мало кто из видевших, как проткнутый копьями, истыканный и неровно четвертованный ужас разлагался прямо у них на глазах, мог бы после этого пожелать зайти посетить банкет, устроенный Додонтом, пусть хозяин и снизил цены. День клонился к вечеру, и даже закрытые двери и окна не могли уберечь трактир от запаха этой твари.

— Чем сильнее оно испаряется под солнцем, тем больше становится похожим на обычную девку, — сказал фомор. — Они издеваются, что ли?

Если бы его единственный посетитель выпил побольше, он бы поверил, что бюст Пикота — это тоже обычная девушка, но Додонт налил ещё вина и сказал:

— Девушка бы не выжила. Глянь, как оно пялится на солнце.

При этих словах трактирщик скрипнул зубами, ибо очевидная преданность этого существа Поллиэлю насмехалась над его религией. Стражники, которые повесили это там и отказались снимать, сказали, что оно умрёт, если проведёт весь день на солнце; но мерзкое создание, казалось, было очаровано смертоносным зрелищем.

Не в силах терпеть дальше это богохульство, Додонт вышел на улицу и пробился сквозь толпу к кольцу стражей.

— Оно продолжает произносить имя бога, — возмутился он. — Вы не можете это прекратить?

— Поллиард, — сказал стражник. — Так звали мальчика, которого оно убило бы, если б его не спасла какая-то женщина. Она убежала, прежде чем кто-либо успел её поблагодарить.

— А мальчик?

— Будет продан, если только кто-нибудь не предъявит на него права. Кроме неё. — Он ткнул большим пальцем в сторону болтающейся в воздухе упырицы и рассмеялся.

— Посмотри на это! Гляди! Оно бормочет «Поллиэль», говорю вам!

— Поллиард, — вздохнул стражник и отвернулся.

На самом деле Додонт был прав. Глядя на солнце, Обжория думала о тех конфетах в золотой фольге, которые в детстве не ела из-за своего мягкосердечия. Она могла бы весь день в изумлении любоваться прекрасным солнцем, если бы хозяин гостиницы, разгневанный её святотатством и понесёнными убытками, не выхватил у невнимательного стража алебарду и не выколол ей глаза.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

* * *

На протяжении последнего года главное городское кладбище города Ривентары обрело тревожную и жуткую славу беспокойного места. Славящееся оригинальностью и красотой своих надгробий до такой степени, что посмотреть на них приезжали даже известные итальянские скульпторы, не говоря уж о простых людях, ценящих изящное искусство камнерезов, кладбище это теперь вызывало лишь ужас. Ибо жители сего города, особенно те, чьи дома располагались поблизости от погоста, начали жаловаться на беспокоящих их духов умерших. Те невозбранно терзали людей всевозможными кошмарами во сне, являлись пугающими фантомами в сумерках и ночной тьме перед теми, кто отваживался ходить по улицам или выбираться за город, шумно бродили по домам, грохоча предметами обстановки, издавая жуткие вопли, пугая домашних животных и скот. Первые случаи были приняты за обычное в ту пору буйство духов, могущее произойти где угодно, однако позднее подобное стало повторяться с неприятной регулярностью по несколько раз в сутки, а призраки осмелели настолько, что начали являться даже днём. Священники сбивались с ног, читая мессы в домах, куда зачастили духи, епископ проводил обряды экзорцизмов над могилами, из которых выбирались неспокойные души, однако всё было напрасно.

Более того, не прошло и полгода, как из могил начали выбираться уже не просто бесплотные духи, но и сами мертвецы — как те, кого похоронили недавно, так и старинные обитатели погоста. И следовало почесть за счастье, что они не проявляли желания нападать на живых, дабы присоединить их к своему обществу, или рвать живую плоть, безуспешно пытаясь обрести недоступное более удовольствие от оставшегося в прошлом чревоугодия.

Однако это было единственным утешением для живых обитателей Ривентары и окрестностей. Ибо поведение восстававших с погоста мертвецов отличалось поистине чудовищным характером, доселе не отмечавшимся ни в каких анналах экзорцизма. В отличие от других ревенантов, алчущих живых в качестве пищи, призраки и мертвецы, поднимавшиеся с главного городского кладбища, всё же испытывали определённое влечение к людской плоти, однако совершенно иным, непотребным и извращённым образом.

Безгласные, источающие болезненно-сладостный дух разверстой могилы, они возвращались в дома, из которых ранее были унесены той, кто приходит ко всем, и вновь занимали места на остывшей половине супружеского ложа, требуя ужасающих непотребных ласк и творя их самостоятельно, оставляя на кровати комья кладбищенской земли, прилипшей к их одеяниям. Те же, кто при жизни не состоял в браке, шатались по округе, врываясь в первый приглянувшийся дом и учиняя насилие над всеми, кто имел несчастье не запереть двери и ставни, не разбирая, кто перед ними — женщины, мужчины, невинные дети или неспособные передвигаться старики и расслабленные больные.

И хорошо ещё, если в несчастливый дом наносил визит относительно свежий покойник, пролежавший в могиле менее недели и ещё не слишком тронутый разложением. Но беда была в том, что старинное кладбище, заложенное ещё при римлянах, хранило в своём чреве неисчислимое множество мёртвых, находившихся в самых разных стадиях распада. И часто случалось так, что похотливый мертвец, уже как следует отлежавшийся в своём хладном убежище на протяжении месяцев и лет, ведомый потусторонней сладострастью, в процессе насилия над живыми партнёрами оставлял в их телах куски собственной гниющей плоти, обыкновенно самого непристойного характера. Что впрочем совершенно не умаляло чудовищного влечения, так что, презрев потерю, неупокоенный продолжал своё непотребное дело с ещё бо́льшим пылом, используя все свои оставшиеся члены. Те же стыдные части, кои отрывались от не в меру расшалившегося ревенанта, продолжали жить собственной жизнью в теле жертвы, словно и не заметив отрыва от своего содомического хозяина. Восставшие мёртвые женщины отличались не меньшим, а зачастую и куда большим жаром и фантазией в удовлетворении своих потусторонних страстей, точно так же теряя части своих тел в процессе насилия, если разложение затронуло их достаточно глубоко.

Начали появляться первые жертвы среди людей — у кого-то не выдерживало сердце, кто-то ломал шею, выпрыгнув в окно, спасаясь от чудовищного гостя, одному достойному мужу внезапно отвалившаяся голова оседлавшей его мёртвой блудницы вбила в мозг носовой хрящ — что не помешало незваной гостье сполна насладиться уже остывающим телом. Встречались и вовсе непостижимые случаи, когда подвергшиеся насилию живые то ли под властью неведомых потусторонних чар, то ли просто изначально являясь беспредельно порочными, принимали подобную нечестивую связь как должное, наслаждаясь ею. Однако такое наслаждение не приносило им счастья, ибо оживший покойник всегда оказывался более неутомим чем живой в сей противоестественной любви, что в итоге всегда заканчивалось трагично для последних, испускающих свой последний вздох под торжествующим, восставшим из могилы партнёром, да ещё и оставаясь потом какое-то время игрушкой для оного, не особенно различавшего, жив его партнёр, или уже нет. Случаи же сумасшествия после подобной связи и вовсе не поддавались подсчёту.

Разумеется, чаще всего на крики подвергшихся насилию сбегались люди и общими усилиями обуздывали похотливых ревенантов, по необъяснимой причине ни разу не проявлявших агрессии. Их спутывали сетями или чем попадалось под руку, и тащили на двор, где рубили на мелкие куски, которые потом обкладывали дровами, обливали смолой и поджигали, прекращая бесчинства ожившей плоти.

Но беда была в том, что население кладбище в разы превышало число живых горожан Ривентары, так что на каждого их них приходилось по несколько мертвецов, готовых в любой момент восстать из могил и усыпальниц. Полностью избавившиеся за долгие века от плоти скелеты также принимали участие в богохульном шабаше, разрывая оголёнными костями плоть живых в ужасающих совокуплениях. И над всем этим парили призраки, оглашая осквернённые ложа любви потусторонним хохотом и ехидными советами. Вдобавок ко всему прочему шатающиеся по улицам мертвецы своими тлетворными странствиями заразили воздух в округе, и в городе начался мор.

От напасти не спасали никакие ухищрения служителей церкви, полагавших себя искушёнными в деле экзорцизма и доказавших это на деле ранее. Однако данный случай решительно выходил за рамки всех их познаний и умений. Напрасно учёные книжники днями и ночами копались в самых потаённых архивах Перигонского аббатства, хранившего редчайшие документы додревних времён. Случай был поистине уникален и потому отцы города и церкви искали любые возможности, чтобы справиться с сим небывалым осквернением, обращаясь за помощью к самым неожиданным людям.

Именно в таких условиях мне, Винценту Ле Тюрби довелось вступить в пределы Ривентары, неожиданно для себя оказавшись вовлечённым в процесс упокоения её городского кладбища.

В начале лета 1500 года, нимало не подозревая о том, что ждёт меня впереди, я выехал из Парижа в сторону некоей позабытой всеми виллы времён римского владычества на юге Аверуани, где собирался заняться изучением образцов античной скульптуры, превосходно сохранившихся и до сих пор не привлёкших внимания ни богатых ценителей древнего искусства, ни бедного люда, промышлявшего пережиганием старинных мраморных изваяний на известь. Узнав об этой находке и опасаясь скорее вторых чем первых, ибо если богач, увёзший понравившиеся ему статуи в собственное поместье ещё может когда-либо похвастать их наличием, то после вторых останется лишь куча извёстки, несомненно, полезной в хозяйстве, однако мало напоминающая о том, чем она была в своём предыдущем воплощении, я направился к помянутой вилле.

Застав её в более приличном состоянии, чем ожидал, я немедленно приступил к работе, документируя находки и делая эскизы сохранившихся статуй. Вилла оказалась не столь уж и заброшенной — в ней поселилось семейство травников, обеспечивающих окрестных лекарей и поваров различными природными снадобьями. К моему визиту они отнеслись вполне благосклонно, а прослышав о том, что на здешние предметы искусства могут найтись солидные покупатели, и вовсе сочли нежданным благодетелем. Попросив этих добрых людей не трогать ничего из старого убранства и пообещав в скором времени направить сюда людей, заинтересованных в нём, я направился в близлежащий город Ривентару, дабы отдохнуть перед возвращением в родную усадьбу.

Помимо прочего я собирался ознакомиться с тамошним кладбищем, кое по уверениям многих посетивших его людей красотой и мастерством работы надгробных скульптур достойно соперничало с лучшими образцами стелографического искусства. Всякий путешественник, посещавший Аверуань, хоть раз должен был ознакомиться с ривентарским кладбищем.

Но когда до Ривентары оставалось ещё полдня пути, в придорожном трактире, где я остановился дать отдых лошади и перекусить самому, до меня дошли странные и тревожные слухи о творящемся там буйстве мёртвых, досаждающих живым. Не причисляя себя к робким персонам, пугающимся любого шороха, я всё же принял к сведению это известие, выглядевшее небезосновательным. Ибо люди, поведавшие мне об этой напасти, выглядели напуганными и явно бежали с насиженного места, прихватив с собой домашний скарб и нехитрые ценности. В трактире в то время остановились сразу несколько семейств, причём из самых разных сословий — крестьяне, городской пекарь, чиновник управы и богатый торговец сырами. Не было нужды даже расспрашивать их — они сами во всех подробностях поведали, что за ужас творился в некогда спокойном и уютном городке, волею неведомых сил ставшего ареной немыслимого кощунства. Приводимые ими подробности были слишком ужасны и отвратительны, чтобы пересказывать их здесь, однако именно эти детали подтверждали подлинность всего рассказанного, сколь бы невероятным оно ни было.

Тем не менее, город продолжал жить обычной жизнью, полагаясь на милость Господню, в надежде, что всё это буйство в какой-то момент сойдёт на нет, как уже не раз случалось в других городах и селениях — волею ли случая или же при помощи умелых экзорцизмов. Поэтому я, презрев возможную опасность и влекомый любопытством исследователя, продолжил свой путь, провожаемый скорбными взглядами посетителей таверны и её владельца.

Около двух часов пополудни, оставив позади тенистые дубравы, я увидел раскинувшуюся передо мной Ривентару, расположившуюся на невысоких травянистых холмах за рекой Исуль. Несмотря на бурную историю здешних краёв, город так и не удосужился обзавестись стеной, и его предместные луга и выгоны постепенно сменялись неказистыми деревянными домами, а за ними в свою очередь поднимались каменные строения старого города с башнями монастыря и шпилями церквей. Никаких признаков описанного буйства мёртвых отсюда не наблюдалось — всё так же пели птицы, орали петухи во дворах, брехали собаки, над печными трубами домов поднимался дым — хозяева готовили ужин. Сонная мирная летняя жизнь, как повсюду окрест.

Въехав в город, я поинтересовался, где здесь можно остановиться и, получив необходимые сведения, направился к указанному постоялому двору. Проезжая по городу, я подивился необычному зрелищу — по улицам преспокойно бродили свиньи в количестве, заметно превышающем то, кое обыкновенно можно увидеть в подобном городе. Одни лежали в тени деревьев и стен, наслаждаясь летним теплом, другие деятельно рылись по углам, вставали на задние ноги, добираясь до невысоко растущих ягод черешни, иные с важным видом прохаживались по улицам и площадям, поодиночке и целыми семействами.

Изумляясь столь необычному украшению городского пейзажа, я, выбравшись из экипажа, подошёл к гостеприимно распахнутым дверям постоялого двора, из которых как раз гордо выходил крепкий хряк, явно полагавший себя хозяином здешних мест. Доверив экипаж подбежавшему мальчику-слуге, я, посторонившись и пропустив хряка, вошёл в помещение, отыскивая глазами хозяина. Однако не успели глаза мои привыкнуть к здешнему тускловатому свету, как в полупустом зале раздался грохот, грязная ругань на немецком и французском языках и пронзительный поросячий визг.

Не желая становиться невольным участником кабацкого скандала, я посторонился, стараясь переместиться в более-менее спокойный уголок зала — и вовремя, ибо как только я сделал шаг вбок от центрального прохода, в зал влетел давешний хряк, судя по всему откликнувшийся на призывный визг кого-то из своих обиженных сородичей.

Странное хозяйское предупреждение «Не шутите со святым Антонием!» похоже, несколько запоздало, поскольку рослый швейцарец, вскочивший с места и пинком выбросивший из-под стола чем-то разозлившего его увесистого подсвинка, теперь как мог, отбивался от насевшего на него хряка. Укусы и удары разъярённого зверя были столь сильны, что швейцарец отступил, и вскоре оказался припёрт им к стене, защищаясь наспех подхваченным табуретом. Подсвинок же метнулся в мой угол и спрятался у меня за спиной, полагая, что здесь он обрёл надёжную защиту.

Видя, что непосредственной опасности нет, я с интересом следил за развитием событий. Шум привлёк внимание людей с улицы, и в зал вбежали двое монахов и стражник. Возможно, они ожидали застать здесь очередного неупокоенного, явившегося тревожить живых, однако вместо этого для них нашлось иное дело. Стражник и один из монахов покрепче вцепились в задние ноги хряка, второй же монах подскочил к нему спереди и, склонившись к листовидному уху, стал что-то быстро говорить, сопровождая свою речь резкими жестами швейцарцу, чтобы тот побыстрее убирался прочь. Тот почёл за благо воспользоваться советом и, перепрыгнув через опрокинутый стол, рванул наружу, оставив гостей и хозяина самих справляться с разбушевавшимся свином. Видя, однако, что противник бежал и угрозы ни ему, ни малышу больше нет, хряк вполне покорился людям, быстро сменив гнев на милость, очевидно благодаря увещеваниям второго монаха.

Подсвинок же, тем временем совершенно успокоившийся, начал тереться о мои ноги, демонстрируя признательность за предоставленное убежище. Полагая ситуацию успешно разрешившейся, я наконец вышел из угла и подошёл к хозяину. Вежливо поприветствовав его и договорившись о комнате и ужине, я спросил вина и поинтересовался, зачем он поминал святого Антония в начале сей странной битвы.

Хозяин, легко распознав во мне приезжего, охотно ответил, что в здешнем монастыре святого Антония монахи издавна занимаются разведением свиней, и этим свиньям от века было позволено беспрепятственно бродить по городским улицам. Горожанам прекрасно было об этом известно, и они при возможности всегда подкармливали этих животных, не помышляя причинить им какой-то вред. Не осведомлённые же об этом приезжие легко могли попасть в ситуацию, схожую с только что произошедшей, ибо свиньи святого Антония, как звали их в Ривентаре, отличались недюжинным умом и солидарностью, если возникала нужда дать отпор обидчику. Впрочем, местные жители старались не доводить подобные драки до смертоубийства, по возможности растаскивая противников, а монахи по слухам знали тайное кабанье слово и могли управиться даже с совершенно взбесившимися подопечными — чему я и оказался свидетелем.

Пока я пил вино, поросёнок не отставал от меня, продолжая чесать бок о мои ноги, и это было даже забавно, тем более что совершенно успокоившийся хряк смотрел на это, благостно щуря большие умные глаза, удивительно схожие с человеческими.

Сочтя это добрым знаком, я продолжил разговор с хозяином, договорившись о месте для экипажа и лошади, а затем спросил, как проще всего добраться отсюда до кладбища. Отрицательный ответ на вопрос, не новый ли я экзорцист, которого тут, похоже, ожидали, привёл его в некоторое уныние. То, что мне всего лишь хотелось ознакомиться с кладбищенскими памятниками, привело его в ещё более скептическое настроение касаемо моей дальнейшей судьбы. Успокоив его, что я осведомлён о творящихся здесь событиях и смогу за себя постоять, если оживший мертвец будет не слишком проворен и навязчив, я передал ему оговорённую сумму денег за пару дней постоя и покинул зал.

Поросёнок увязался за мной, судя по всему найдя во мне достойного защитника, либо просто приятную компанию на ближайшее время. Мне он не мешал и даже забавлял, так что дальнейший путь до ворот кладбища, расположенного в некотором отдалении от города на холмах перед дубовым лесом мы проделали вместе.

На своём пути мы не встретили ни духов, ни неупокоенных мертвецов, так что все пугающие рассказы постепенно начинали казаться неким преувеличением. Однако за воротами кладбища мне пришлось признать, что по крайней мере часть рассказов отвечала истине.

Сам погост выглядел совершенно обычно — наполовину заросший деревьями, дарившими приятную тень в старинной его части и усеянный памятниками, стелами и склепами там, где производились более недавние погребения. Деревья росли и здесь, но они не мешали обозревать пространство погоста, памятники которого и впрямь выглядели весьма примечательно.

Некогда усеиваемое могилами без какой-то системы, к настоящему времени кладбище обзавелось центральной аллеей и перекрёстными проходами, по сторонам которых и располагались свежие захоронения. Поскольку город был в меру богатым, жители его не скупились на солидные надгробия и склепы, год от года становившиеся всё пышнее и вычурнее. Уже не отдельные фигуры скорбящих пречистых дев, ангелов и статуй самих покойных украшали надгробия, но целые композиции из нескольких фигур, изображающие то Господень Суд, то восшествие покойных в райские врата, то просто какие-то сценки из жизни, напоминающие о заслугах и благодеяниях умерших.

Увлечённый таким обилием дивной монументальной красоты, я ходил по кладбищу, позабыв о времени, о том что близится вечер, а вместе с ним и возможное буйство мёртвых. Из этого потустороннего очарования меня вывел мой маленький спутник, начавший выказывать недвусмысленные признаки тревоги. При этом, похоже, он не желал оставлять меня здесь одного, так как принялся толкать меня носом в сторону выхода. Эти подталкивания окончательно привели меня в себя и я, осмотревшись, понял, что зашёл в старую часть кладбища. Неподалёку виднелся какой-то полузаброшенный дом, по всей вероятности здесь жил могильщик или работал скульптор — о последнем говорили разбросанные куски мрамора и гранита, очевидно оставшиеся после изготовления памятников. Вход зарос паутиной, не было видно никаких признаков того, что дом в обозримом времени посещали. Запомнив его расположение, я со всей возможной скоростью направился к выходу, благо стена с кладбищенскими воротами хорошо просматривалась отсюда.

Внезапно поросёнок, издав панический взвизг, со всех ног рванул к выходу, уже не обращая внимания на меня. Осмотревшись в поисках того, что могло его напугать, меня прошиб холодный пот. Ибо сразу у нескольких могил вдоль аллеи, по которой я шёл, с тихим шорохом зашевелилась земля, точно из-под неё выбирались какие-то громадные кроты, а вслед за тем над одной из них возделась полуразложившаяся рука, разгребающая вокруг себя землю. Не собираясь дожидаться появления её хозяина, я, позабыв обо всём, бросился к воротам, выбежал наружу и, не останавливаясь, бегом преодолел половину дороги до Ривентары. Лишь убедившись, что погоня мертвецов сейчас мне не угрожает, я на мгновение остановился и посмотрел назад. Дорога была пустынна, ни ревенантов, ни призраков видно не было. Но теперь, воочию убедившись в неспокойности здешнего погоста, я с куда большим уважением припомнил всё, что мне говорили об этом ранее. Поэтому, добравшись до города, я сообщил первому встреченному отряду городской стражи о беспокойных могилах на боковой аллее и, ответив на пару уточняющих вопросов, со всей возможной скоростью направился на постоялый двор. Заказав у трактирщика солидный кувшин вина и жареный бараний бок с овощами, я крепко заперся в своей комнате на втором этаже и, поглощая сей нехитрый ужин, принялся обдумывать всё, чему сегодня стал свидетелем. Однако напряжение и общая усталость в сочетании с вином не дали мне сильно углубиться в рассуждения, так что ещё раз проверив надёжность запертых ставен и дверей, я отправился в постель.

Ночь прошла спокойно, если не считать хаотических и непристойных сновидений, несомненно, навеянных выпитым на ночь вином. Живые и мёртвые, свиньи и статуи сплетались в противоестественный похотливый клубок, творя меж собой удивительные непотребства, о каких едва ли может помыслить человек в здравом уме. При этом видения не носили характер кошмара, напротив, они сочились каким-то бесстыдным сладострастным удовольствием, которое хотелось испытывать бесконечно. Всё же с наступлением утра они естественным образом прекратились. Умывшись и спустившись в зал таверны, я обнаружил там вполне весёлое хоть и не слишком многочисленное общество.

Оказалось, что о моём прибытии и визите на кладбище уже стало известно в городе, и утренние посетители трактира, в числе которых был какой-то городской чиновник, молодой аббат, капитан городской стражи и давешний громила-швейцарец с интересом поглядывали на меня. Не собираясь избегать разговора я сам направился к ним, столь же надеясь получить от них интересующие меня сведения касаемо кладбища, как и они жаждали узнать о моих вечерних похождениях.

Ещё раз подтвердив, что я вовсе не тот экзорцист, коего они ждали, а всего лишь скромный магистр кафедры изящных искусств, интересующийся скульптурой, я ответил на все их вопросы и сам в свою очередь поинтересовался историей кладбища, не забыв упомянуть и заброшенный домик на его территории.

Чиновник магистрата в ответ на это сказал, что домик сей некогда принадлежал скульптору, последние два десятка лет работавшему с надгробиями и по совместительству исполнявшего обязанности могильщика. Я заинтересовался таким необычным сочетанием, и чиновник любезно рассказал мне его историю.

Прибывший в город без гроша лет двадцать назад оборванный неаполитанский лаццарони Берто Орканья поначалу не снискал расположения ривентарцев, однако после того как он изъявил желание стать резчиком надгробий при городском кладбище и продемонстрировал своё умение, отношение к нему постепенно стало улучшаться. Берто поселился прямо на кладбище в домике прежнего могильщика, который стал его мастерской. Уже первые его работы принесли ему достаточно неплохой доход и славу умелого скульптора. Однако на все предложения о создании статуй или иных произведений для живых людей он отвечал категорическим отказом и ни разу не изменял сему правилу, какие бы деньги ему не сулили. Объяснял это он неким обетом, который принял ещё в юности, а также туманно намекал, что его дар камнереза останется с ним только пока он создаёт надгробные памятники, иное же ему не дозволено. По словам Берто, дар его находился в тесной связи с покойными, для которых он создавал удивительной красоты надгробия. При этом каждого заказчика он должен хоронить лично, ибо иначе дар его исчезнет.

Такие заявления, разумеется, поначалу вызвали насмешки над чудачествами нового камнереза, однако тот не обижался и даже сам подшучивал над этим, а поскольку мастерство его работ было неоспоримо, то постепенно от него отстали и позволили работать так, как ему вздумается.

Искусство кладбищенского скульптора оказалось весьма прибыльным, так что спустя пару лет он оказался владельцем приличного состояния, однако продолжал жить в том же кладбищенском доме, разве что несколько перестроенном под мастерскую и прочие нужды. Спустя десять лет о его мастерстве уже ходили легенды, и мало кто из приезжих отказывался прогуляться по кладбищу, ставшему своеобразной выставкой его работ. Несмотря на отсутствие подмастерьев, работал он быстро, обходясь лишь парой дюжих парней, ворочавших глыбы камня в мастерской и сгружавших их с повозок, прибывших из каменоломен. Постепенно он уделял всё больше времени именно скульптуре, а для выполнения похоронных работ нанял и обучил небольшую, но верную и умелую команду. При этом он всё равно участвовал в каждой процедуре захоронения и, бросив в могилу первую лопату земли, вновь удалялся в мастерскую, формально продолжая выполнять свой таинственный обет.

Несмотря на все свои заслуги, Орканья продолжал оставаться для жителей города мрачным и таинственным человеком, что, впрочем, свойственно людям, связавшим свою жизнь и работу с кладбищем. Поскольку все горожанки, коим он предлагал руку и сердце, отказывались за него выходить, несмотря на кругленькое состояние, он, в конце концов, взял в жёны невзрачную селянку из соседней деревни, но счастья в семейной жизни не обрёл. Через год жена родила ему двух близнецов, причём один умер ещё в утробе, а второй оказался чудовищным уродом, имеющим мало сходства с человеческим ребёнком и скончался, не прожив и двух дней, а ещё через день преставилась и обезумевшая мать. Орканья собственноручно похоронил всех троих в одной могиле, поставив на ней скромный, но в то же время один из самых запоминающихся памятников ривентарского кладбища.

После этого он практически перестал появляться в городе, не покидая своего дома, в окнах которого допоздна горел свет. На кладбище по ночам всё чаще заезжали неизвестные экипажи, а иногда и кареты — Берто принимал у себя тайных гостей из неведомых краёв, о которых не был осведомлён никто из горожан. В ворота кладбища вкатывались повозки — на пустые загружали подозрительные длинные свёртки, из полных выгружали заколоченные ящики, после чего повозки удалялись с кладбища, стремясь успеть до рассвета. Горожане, не вмешиваясь во всю эту жуть, наблюдали издали, негромко обсуждая увиденное. Говорили даже, что Орканью посещают мёртвые и ведут с ним какие-то странные потусторонние дела и что он имеет некую странную власть над покойными.

Возможно, в этих слухах и было некое зерно истины. Во всяком случае, первые отмеченные появления неспокойных духов на ривентарском кладбище были отмечены только спустя несколько месяцев после таинственного исчезновения могильщика. В один из дней его попросту не оказалось в доме, в окнах которого ночью против обыкновения не зажёгся свет. Несколько дней люди ещё предполагали, что он уехал куда-то по своим делам, но Орканья не появился ни через неделю, ни через месяц, так что до сих пор никто не знает, что с ним случилось.

И примерно в то же время начали проявлять нечестивое беспокойство духи мёртвых, а вскоре из могил начали выбираться и сами покойники — словно их в самом деле сдерживало некое тайное чародейство пропавшего кладбищенского скульптора.

Завершив рассказ, чиновник посетовал, что до сих пор никто не смог совладать с беспокойным кладбищем, так что приходится обращаться буквально ко всем, кто хоть как-то сможет указать на причину сего нечестивого буйства мёртвых. При этом он оценивающе посмотрел на меня, явно предполагая какое-то содействие.

Верно поняв его взгляд, я сообщил, что в самом деле не представляю, чем бы мог помочь, однако осторожно пообещал, что если вдруг получится найти какие-то указания или иные детали, связанные с этим делом, я немедля представлю их в магистрат а равно и здешним отцам церкви — в зависимости от того, кто сможет лучше распорядиться ситуацией.

Расспросив собравшихся о том, какие меры следует мне предпринимать на кладбище, чтобы не подвергнуть себя опасности при его исследовании, а равно и во всё остальное время, я завершил завтрак и собрался было прогуляться по городу, однако от этого меня отговорил молодой аббат. Начавшийся недавно мор от зараженного бродячими трупами воздуха ещё мог представлять незримую опасность, и хотя забредших в город мертвецов старались своевременно вывозить и сжигать, горожане предпочитали не выходить из дома без нужды, что аббат настоятельно рекомендовал и мне. Сочтя это предупреждение разумным, я вернулся в свою комнату и, снарядившись должным образом, вновь отправился на кладбище.

Более-менее ознакомившись вчера с погостом, я уже достаточно уверенно ходил среди могил, отмечая наиболее яркие образцы надгробной скульптуры, разбросанные тут и там без всякой видимой системы. Несмотря на всё их различие, видно было, что все наиболее оригинальные образцы вышли из-под резца одного скульптора, судя по всему, того самого загадочного могильщика Берто Орканьи. Это подтверждали и даты, высеченные на плитах.

Спустя полчаса я понял, что всей своей славой городское кладбище Ривентары обязано именно ему. Все прочие надгробия, легко отличимые по стилю исполнения от работ Орканьи выглядели совершенно обыкновенно, и подобные им можно было встретить на любом кладбище. Памятники Берто отличались от них удивительной проработкой всех деталей, достойной лучших италийских мастеров, и неудивительно, что они привлекали к себе такое внимание даже у неискушённых людей.

Но было в них и ещё что-то, некая особенность, поначалу трудноуловимая, однако объединявшая их всех. Это была уже не простая оригинальность стиля, но что-то ещё, заставляющее неотступно разглядывать детали надгробий, чтобы ухватить это загадочное нечто, таящееся в них, и в то же время находящееся прямо перед глазами. И, наконец, мне это удалось.

Осознав, что за тайну скрывают работы Орканьи, я едва не вскрикнул от изумления и ужаса. Ибо для того, чтобы столь искусно замаскировать её, требовалось поистине нечеловеческое искусство, заставляющее задуматься о сверхъестественном — но не небесном, а совсем наоборот. Понимание этого повергло меня в мистический трепет, переходящий в дрожь отвращения при виде открывшегося невообразимого кощунства. Теперь я уже совсем с другим чувством всматривался в ривентарские надгробия.

В скорбной позе печального ангела просматривался непристойный жест крылатого демона, на искривлённых горем устах гениусов траура играла неуловимая циничная ухмылка, склонённые под дуновением загробного ветра фигуры подруг скорби дразнили воображение роскошью форм и вакхически распущенных пышных волос. Под тонким покровом мраморной вуали, не скрывавшей, а напротив, бесстыдно выделявшей все детали, легко просматривался лицемерный срам тугих грудей, острых сосков, пышных ягодиц и жаркого влекущего лона. Гордые фигуры мужчин в римских и греческих одеяниях, судя по всему воспроизводящие облик похороненных, источали жар похоти самими своими позами, сохранявшими видимость скульптурной величественности, но в то же время намекающими на скрытую страстность, не утолённую даже в смерти. Лишь зная секрет нужной перспективы можно было увидеть, как свиток в опущенной руке одной из таких статуй с определённой точки зрения превращался в напряжённый член, а в ещё более далёкой перспективе он оказывался у губ другой мужской скульптуры, стоящей в некотором отдалении, причём последняя выглядела весьма довольной таким кощунственным совмещением. Большие композиции из нескольких фигур — женщин, мужчин, детей, ангелов, скорбящих дев и духов печали производили двусмысленное впечатление, где возвышенность траура неуловимо превращалась в распутство и мерзость, не переходя, однако, той тонкой грани, за которой начиналось однозначно трактуемое кощунство.

Достаточно было лишь раз осознать увиденную непристойную суть хотя бы одной такой скульптуры, как уже невозможно было остановиться в попытках отыскания новых подобных картин, находящихся прямо на виду, но в то же время искуснейше сокрытых мастерством адского камнереза и самим сознанием зрителей, отказывающимся воспринимать такие скульптуры в их непристойной и соблазнительной ипостаси. Просто удивительно, что никто до сих пор не замечал этого. А если и замечал, то милосердный разум наверняка не позволял это осознать, и посетитель кладбища лишь восторгался мастерской работой камнереза, пропуская мимо ума бросающуюся в глаза непристойность. Эти памятники, высеченные из мрамора саркофаги и семейные гробницы, были одной сплошной цепью богохульств и сатанических помыслов.

Эпитафии и другие тексты, вырезанные на могильных плитах, также таили в себе ту же самую скверну, только иначе оформленную. Прочитанные задом наперёд знаменитые ривентарские стансы, исполненные в торжественном нисходящем траурном тоне, превращались в подлинные литании в честь демонов сладострастия, святотатственные гимны, направленные против бога и святых, развратные славословия вину и падшим шлюхам. Лишь моя привычка исследовать всё досконально позволила разглядеть за искусной и прелестной словесной вязью этих стихотворных шедевров их вторую, сокрытую суть, находящуюся перед всеми, но доступную лишь тем, кто догадался прочесть их с конца.

Уяснив ситуацию в общих чертах, я на какое-то время погрузился в задумчивость. За два десятка лет Орканья мог изготовить не меньше сотни памятников, не считая богохульных эпитафий на простых могильных плитах. Неудивительно, что в такой атмосфере покойники не желали спокойно лежать в своих могилах и выбирались творить непотребства среди живых.

Ошеломлённый масштабностью осквернения, я начал размышлять над тем, как справиться с такой ситуацией. Несомненно, в первую очередь следовало установить расположение всех надгробий работы Орканьи, имеющих подобный характер. После этого они должны быть удалены с кладбища, чтобы не тревожить умерших, и тогда, возможно, кладбище сможет вернуть себе былой покой.

Увы, сколь прекрасны бы ни были эти скульптуры и эпитафии, судьба их была предрешена. И хотя снос и разрушение могильных памятников тоже нельзя назвать богоугодным делом, в данном случае такое меньшее зло будет куда предпочтительнее того безобразия, что уже больше года творилось на ривентарском кладбище.

Труд предстоял большой и нелёгкий. Необходимо было заручиться поддержкой городских властей и отцов церкви, представив им весомые доказательства обнаруженного осквернения. Поэтому, оправившись от волнения, вызванного этим жутким открытием, я принял решение детально исследовать кладбище, чтобы выявить все подозрительные надгробия.

Здесь не помешало бы разжиться его планом, который скорее всего можно было найти в городской управе или у могильщиков, знающих его во всех подробностях. Обратиться к последним не составляло никого труда, ибо прямо сейчас в некотором отдалении от того места где находился я, шла очередная печальная церемония похорон. Не слишком многочисленных скорбящих сопровождали несколько вооружённых швейцарских наёмников, явно нанятых для охраны от возможного появления неупокоенных. Вместе с ними стражу несли и несколько духовных лиц, среди которых я заметил аббата, с которым познакомился утром в харчевне.

Спросив старшего похоронной команды, я получил ответ, что планами они отродясь не пользовались, однако если мне это так важно, то можно поискать их в доме пропавшего скульптора, который как известно, ранее исполнял обязанности могильщика. «Если достанет смелости» — ехидно добавил он.

На всякий случай уточнив у аббата, не будет ли подобный визит в дом Орканьи расценен как попытка кражи, и получив успокаивающий ответ, что в этом нет ничего противозаконного, поскольку дом заброшен и никто на него не претендует, я отправился туда, пока день был ещё в разгаре.

До дома было с полмили, так что я, не желая терять времени, сделал быстрый набросок предварительного плана кладбища, чтобы сразу отмечать на нём все встреченные надгробия работы Орканьи. Таковых мне попалось четыре, плюс пара могильных плит попроще с подозрительными эпитафиями, которые также были отмечены. Наконец я приблизился к дому скульптора-могильщика.

С трудом проникнув внутрь через вросшую в почву дверь, явно не открывавшуюся со времён исчезновения хозяина дома, я, преодолевая естественный страх, осмотрелся внутри. В целом здесь не было ничего необычного — заброшенный дом, часть которого была отдана под мастерскую скульптора, где я и оказался. По углам стояли неоконченные надгробия, камни с наполовину высеченными надписями и скульптуры разной степени готовности. Невозможно было ошибиться в их авторстве — все они были отмечены той же печатью порочности, что и уже готовые камни и фигуры на кладбище. В дальней части помещения стоял стол и открытый рабочий шкаф с инструментами, дальше виднелась дверь в соседнее помещение. Я прошёл туда.

Некогда это была жилая комната с обветшалым, но довольно приличным убранством. Здесь я и начал свои поиски, точно вор, роясь в комодах и шкатулках, перебирая бумаги на столе, хранившем следы забытого застолья и постоянно ожидая появления если не ожившего мертвеца, то хотя бы беспокойного призрака. Однако дух исчезнувшего хозяина дома казалось, продолжал хранить его от подобных визитов, и вскоре я осмелел, уже без всякого стеснения разгребая пыльный скарб Орканьи.

Удача, похоже, сопутствовала мне, поскольку искомый план погоста оказался висящим на стене в третьей комнате, представлявшей собой некое подобие рабочего кабинета, совмещённого со спальней. Точность оставляла желать лучшего, однако даже в таком виде он оказался немалым подспорьем. На нём были отмечены далеко не все надгробия работы Орканьи, но меня устраивало и это. Скопировав его со всей возможной тщательностью, я снял её со стены и продолжил осмотр дома, даже решившись заглянуть в подвал, люк в который обнаружился в углу гостиной.

Разумеется, ничего хорошего из этого не воспоследовало. Из приоткрытого люка донёся странный, густой, в какой-то мере даже приятный запах, который я никак не мог определить. После нескольких вдохов у меня начала кружиться голова, так что я захлопнул его, успев лишь краем глаза отметить какую-то лоснящуюся эбеновую переливающуюся мелкими волнами тягучую массу, заполнявшую подземелье. Похоже, она полностью занимала неизвестной глубины подземелье, так что я счёл разумным поскорее убраться из дома, прихватив напоследок пару заинтересовавших меня рукописей и книг.

Как оказалось, снаружи меня уже ожидала пара крутившихся вокруг дома призраков, не дотерпевших до ночи. Это была первая моя встреча с созданиями такого рода и не могу сказать, что она была приятной. Невозможно было ошибиться при виде носящихся в воздухе полупрозрачных серых пятен, имеющих отдалённое сходство с человеческой фигурой, испускавших гулкие, исполненные какой-то потусторонней сладострастности звуки.

Несмотря на заверения, что эти неприкаянные духи не в силах повредить живому человеку, лишь пугая устрашающим видом и воплями, я не стал проверять это на практике и со всех ног понёсся в сторону города. Похоронная команда и скорбящие уже давно покинули кладбище, и я проделал весь путь в одиночестве. Едва не споткнувшись о выскочившую из высокой травы напуганную свинью, я влетел на предместную улицу и, не останавливаясь, направился к высящемуся впереди собору, резонно надеясь найти там помощь и убежище от неотступно преследовавших меня призраков.

Там как раз завершалась вечерняя месса. Мои призрачные преследователи не посмели вступить под своды дома Господа, оставшись снаружи. Приходской священник, завидев мой испуганный вид, тотчас сориентировался в ситуации и, схватив курильницу и кубок со святой водой, вышел наружу, чтобы прогнать духов. Явление его оказало нужный эффект и полупрозрачные создания, испустив недовольный вой, отлетели прочь, по пути теряя клочья своих мглистых тел.

Поблагодарив доброго священника за помощь, когда он вернулся в храм, я попросил его уделить мне ещё немного внимания и вкратце поведал ему о том, что мне удалось обнаружить на кладбище. Однако, похоже, моё сообщение о богохульных надгробиях оказалось для него слишком неожиданным. Во время моей речи взгляд его то воспламенялся праведным гневом, то омрачался недоверием. Было видно, что он изо всех сил смиряет свои чувства, чтобы не дать мне резкую отповедь и прогнать как лжеца и кощунника. Лишь кротость истинного служителя Господа остановила его в этом стремлении, и к концу моей речи он мягко посоветовал мне собрать более весомые доказательства, которые можно было бы предъявить на рассмотрение отцам церкви и магистрату.

Я и сам понимал, что в данный момент прямых доказательств на руках у меня нет, а для подтверждения моих слов следует как минимум вернуться на кладбище, чтобы самолично убедиться в правоте или ложности предъявленных доводов. Я поблагодарил священника за уделённое мне внимание и, сотворив краткую, но горячую молитву, отправился на постоялый двор.

Утром следующего дня я нанёс визит в городскую управу, где повторил свой рассказ, сопроводив его просьбой о помощи в работе над отысканием всех надгробий работы Орканьи. Здесь мои слова тоже поначалу встретили с недоверием, ибо озвученные выводы основывались на таких деталях, которые были слишком тонкими для неподготовленного ума. Тем не менее, проблема неупокоенных всё ещё стояла в полный рост и моё предложение, несмотря на его необычность, всё же нашло отклик у отцов города. По крайней мере, мне предложили оплату проживания в городе на то время, что понадобится мне для завершения расследования, а также некое вознаграждение, в случае если мои труды увенчаются успехом и кладбище удастся успокоить. О размерах вознаграждения говорилось в самых расплывчатых тонах, из чего я заключил, что в магистрате питают немного надежды на благоприятное разрешение ситуации, но в данный момент я был рад и тому, что удалось выхлопотать.

После этого я направился в монастырь святого Антония, располагавшийся в черте города, где надеялся получить ещё немного подробностей о сложившейся ситуации. Наверняка там внимательно следили за ней и возможно смогут помочь мне в расследовании осквернения.

Монастырь, стоящий на живописном зелёном холме в окружении неглубокого рва, поросшего ряской, встретил меня приветственным хрюканьем и визгом дюжины свиней, бродивших вокруг или принимавших ванны в зелёной воде. Спросив у привратника, где я могу найти епископа, который проводил службы на погосте, дабы изгнать скверну, и получив ответ, я направился в указанное строение.

Епископ Фрелан де Мюрэ, сухощавый крепкий мужчина лет пятидесяти, принял меня со всей любезностью, внимательно выслушав мой рассказ о вероятных причинах беспокойного поведения мёртвых. Будучи пожилым и умудрённым человеком он не стал оспаривать услышанное, не понаслышке представляя ситуацию. Однако поскольку его усилия совладать с ней тоже оказались тщетными, он был готов принять любую помощь в разрешении этого наболевшего вопроса.

Мой рассказ поверг его в немалое огорчение, ибо подобного небывалого осквернения ещё не случалось в истории христианства. Не вдаваясь в ненужные подробности, он поведал мне всю историю множества безуспешных экзорциций, не сумевших остановить буйство мёртвых.

Особо любопытной оказалась история с вызванным из Перигонского аббатства белым некромантом. Отчаявшись совладать с непокорными духами, он провёл обряд вызова князя демонов, чтобы допросить его по сему вопросу. Однако, несмотря на все увещевания и угрозы тот не признал своей вины в этом кощунстве.

Адский князь клялся страшнейшими клятвами, что никто из его подданных не имеет к этому ни малейшего касания, и что будь у него такая возможность, он и сам с превеликой радостью учинил бы подобное. Но даже терзаемый болью от лицезрения святых реликвий он не признал причастности к этому случаю никого из обитателей Пандемониума.

Будучи спрошен, кто же тогда повинен в этом, если не он, адский князь с некоторой неохотой и, как показалось, даже со страхом, в котором, однако, скользили нотки торжества, ответствовал, что здесь могут быть замешаны иные сущности, более могущественные, чем все силы подвластного ему ада. Они происходят из иных пространств и времён и не имеют отношения к нашему подзвёздному миру, частью коего являются и его преисподние владения. Непредставимые даже для него самого, эти сущности могут временами проявлять себя и в человеческом мире и в мире демонов, чаще всего с непредсказуемыми и опасными последствиями, и он не имеет никакого желания говорить о них больше, чем уже рассказал, не желая привлекать их внимания. После этого он был отпущен восвояси, оставив после себя ещё больше вопросов, чем было ранее.

По крайней мере, стало понятно, отчего не действовали все известные экзорцизмы, ибо если отдельных духов и восставших покойников ещё удавалось упокоить обычными способами, то общая причина буйства оставалась загадочной. Однако мои изыскания, похоже, стали началом той путеводной нити, которая могла привести к сути этих событий и указать на их первоисточник. Неспособность местных жителей увидеть очевидное богохульство в прекрасных скульптурах, коими славилось ривентарское кладбище, не позволяла отыскать причину беспокойства мёртвых, и лишь непредвзятый взгляд стороннего наблюдателя в моём лице сумел распознать его за изысканностью и тонкостью работы талантливого скульптора.

Однако талант сей явно имел тёмное происхождение и был опаснее всех прочих известных еретических деяний. Ибо связь человека с иномирными тварями, коих страшатся даже в преисподней, вряд ли сможет принести что-то хорошее в наш несовершенный мир. И хорошо, что этот человек исчез, прекратив усеивать кладбище богохульными памятниками.

Я поведал епископу и о странной чёрной жиже в подвале дома Орканьи. Де Мюрэ согласно покивал головой, ответив, что подобное наблюдение лишь подтверждает всё вышесказанное. Об этой детали до сих пор не было известно, но появление странно пахнущей жижи явно не предвещало ничего хорошего. К счастью, я успел унести из дома карту кладбища с расположением памятников работы Орканьи и несколько книг и рукописей, которые могли оказаться полезными. Их я передал епископу, тот же в благодарность поведал мне, что монастырские книжники изучат их и сделают копии для библиотеки Перигонского аббатства. В той же библиотеке они попробуют отыскать книги или рукописи, которые, с учётом новых открывшихся сведений, возможно, смогут пролить свет на всё происходящее.

Меня же де Мюрэ благословил на дальнейшее исследование городского кладбища, сочтя это важным и полезным. Также он предложил мне столоваться в монастырской трапезной, и я принял это предложение с благодарностью, ибо по правде сказать, средства мои были не слишком велики, а хозяин таверны при постоялом дворе не стеснялся запрашивать с приезжих солидную плату за еду, вероятно компенсируя этим уменьшившиеся доходы из-за малого числа гостей, не спешивших в последний год в Ривентару по причине известных событий.

На прощание он дал мне ещё один совет, необычный, но как оказалось, вполне разумный. Епископ предложил мне прикормить парочку свиней из обширного монастырского поголовья и выбираться на кладбище в их компании. В ответ на мой удивленный взгляд он сказал, что свиньи весьма не любят неупокоенных, хорошо их чуют — тут я сразу припомнил поросёнка, предупредившего меня в первый день о выбирающемся из могилы покойнике, — и способны дать им достойный отпор. Совет показался мне дельным, поскольку такая охрана наверняка окажется выгоднее найма стражников, которые к тому же не испытывали ни малейшего желания выходить на кладбище даже днём и за деньги.

Так как уже наступило время полдника, я спустился в трапезную, где отдал должное недурно приготовленным кушаньям вместе с братьями послушниками, после чего прихватив с собой достаточно объедков, вышел из монастыря. Отдыхавшие возле рва монастырские свиньи с благосклонностью отнеслись к моим подношениям и последовали за мной в количестве даже большем, чем я ожидал. Поэтому, прикинув, насколько у меня достанет угощения, чтобы не растерять по дороге хрюкающую свиту, я ограничился прикормом пары самых крупных и крепких из них. Остальные, как и следовало ожидать, потихоньку отстали, зато на выходе из города к нам прибился тот самый поросёнок первого дня знакомства с запоминающимся пятном на боку. В такой компании мы и добрались до кладбища, где я занялся продолжением своих изысканий, свиньи же, не чуя опасности, бродили вокруг.

С самого начала детального исследования кладбища я был поражён количеством обнаруженных кощунственных памятников и могильных плит с двусмысленными надписями. Я подробно фиксировал их расположение на копии плана, одновременно занося в тетрадь описания, тексты надписей, а иногда и делая зарисовки особо примечательных скульптур.

Помимо всего прочего моё внимание привлекла форма стихотворных эпитафий. Все они были выполнены в виде акростихов, первые буквы строк которых неизменно складывались в странное слово «СФАТЛИКЛПП». Я терялся в догадках, что оно могло означать, но было ясно, что сделано это не просто так и несёт в себе какой-то скрытый, ускользающий от меня смысл.

Вместе с тем я примечал и иные свидетельства осквернения в виде куч разворошенной земли, оставленных выбравшимися из могил ревенантами. При этом далеко не все они находились у могил с памятниками работы Орканьи; многие такие кротовины находились от них на значительном отдалении, и это означало, что дух потусторонней скверны затронул всё кладбище, не разбирая, недавнее это захоронение или древнее.

Следовавшие за мной почти по пятам свиньи, время от времени получавшие долю лакомства, оказались недурными помощниками в деле отыскания проклятых надгробий и могил с потенциальными ревенантами, ещё не успевшими выбраться наружу. Похоже, их тоже нервировали беспокойные мертвецы под землёй, а непревзойдённое чутьё верно указывало на такие захоронения. Тогда щетина на загривках вставала дыбом, глаза наливались кровью и свиньи принимались злобно рыть землю, агрессивно стуча копытами, словно стараясь напугать таящееся под ней зло. Приходилось отвлекать их лакомством, более доступным, чем потусторонний враг, в то же время успевая отмечать и такие потенциально опасные могилы, из которых в скором будущем мог выползти новый мертвяк. Это добавило мне работы, но бесполезной её назвал бы только глупец.

Впрочем, увлекаться тоже не стоило. День оказался насыщенным, силы мои были на исходе, на землю готовился опуститься вечер, да и лакомства для свиней давно закончились. Но моя свита по-прежнему сопровождала меня, даже когда мне уже нечем было их угощать. Состоявшееся знакомство они нашли полезным и приятным и явно были расположены продолжить его в последующие дни. На кладбище не было никаких признаков беспокойства, так что первый день работ можно было счесть успешно завершившимся.

Вернувшись к стенам монастыря, я поинтересовался у монахов, как бы мне завтра отыскать сопровождавших меня свиней, к которым я тоже успел привыкнуть. Вызванный свинарь был столь любезен, что не только пообещал придержать их до моего появления, но и сообщил их прозвища. Поросёнка звали Дигитор, кабан носил имя Дикосвин, а его подруга именовалась Порцелла.

С тем я и оставил их до завтра. С утра же началась уже привычная работа с картированием всех подозрительных захоронений. Оставалось лишь удивляться энергичности скульптора, успевавшего не только создавать дивной красоты двусмысленные памятники и сочинять богохульные надгробные стансы, но ещё и принимать участие в каждом из захоронений, пусть даже к концу его карьеры оно ограничивалось единственной лопатой земли в свежую могилу. Здесь просто не могло обойтись без помощи потусторонних сил, ибо один человек никак не мог успеть делать всё это одновременно.

Первые относительно мирные дни моих продолжительных визитов на кладбище быстро закончились. Вскоре мне пришлось достаточно плотно познакомиться с его далеко не мирным населением, и хорошо ещё, что у меня теперь была свита из трёх свиней святого Антония, которые вовремя предупреждали о скором появлении очередного ревенанта, а затем и помогали его упокоить по мере сил. Подобно спокойно пожиравшим трупы свиньям Древнего Египта, мои защитники при виде выбравшегося из могилы мертвеца сбивали его с ног и остервенело рвали вонючую плоть, отрывая конечности и сокрушая кости острыми копытами, так что в скором времени ревенант превращался в неаппетитную бесформенную груду подёргивающейся мертвечины, уже не представлявшую опасности и годную разве что для очищающего костра.

Пожирание мёртвой плоти, кстати, никоим образом не сказывалось на свиньях. Несомненно, они уже имели определённый опыт с поднявшимися покойниками и рвали их вполне умело, выедая только самые вкусные части. Старых же разложенцев они просто сокрушали на месте, втаптывая их в землю. Оказавшись свидетелем первых таких случаев, я вечером спросил у свинаря, знает ли он о подобных гастрономических пристрастиях его питомцев и не вредит ли им это. Тот в ответ лишь рассмеялся, успокоив меня, что такое происходит достаточно часто и что никто из его подопечных ещё ни разу не выказал даже малейшего недомогания. Мясо свиней, отведавших мёртвой плоти, было ничем не хуже обычного, и его спокойно подавали в трапезной обитателям монастыря и его гостям, в том числе и самым высокородным — опять же без всяких последствий. Подобные вкусы можно было лишь приветствовать.

К концу первой недели трудов я почувствовал изрядную усталость от однообразной и небезопасной работы. Поскольку меня никто не ограничивал в сроках, я решил заглянуть на выходные в Перигонское аббатство, дабы наконец ознакомиться с его прославленной библиотекой, а заодно и попытаться выяснить у тамошних книжников некоторые подробности касаемо совершившегося осквернения. Выехав до света в пятницу и проделав приятный расслабляющий путь по дороге, периодически нырявшей под сень старого дубового леса, я ещё до наступления вечера прибыл в аббатство.

Благодаря рекомендациям любезного епископа де Мюрэ я получил беспрепятственный доступ к тамошним книжным сокровищам — разумеется под надзором библиотекаря, оказавшего мне немалую помощь в поиске интересовавших меня материалов по древнейшей истории южных областей Аверуани и процветавших здесь дохристианских культов.

Задолго до пришествия римлян местные жители поклонялись здесь странным, ни на что не похожим созданиям, о коих туманно сообщалось в рукописях, переведённых с языка исчезнувшей Гипербореи. Особо заинтересовал меня эпизод из жизни чернокнижника Эйбона, сумевшего совладать с древней сущностью из рода жабоподобного Тсаттогуа, кою маги древности именовали Падшей Мудростью, на гиперборейском же языке её имя звучало как Сфатликлпп. Именно в это имя складывались акростихом буквы многих надгробных стансов, и такое совпадение не могло быть случайным.

Не могло быть случайным и то, что Сфатликлпп, будучи отродьем Тсаттогуа отличала характерная черта, присущая всему его семейству — именно же аморфность в своём изначальном состоянии. Чёрная тягучая масса с неопределённым притягательным замахом, обнаруженная в подполе дома Орканьи имела несомненное сходство с описанием первичного плотского лика Сфатликлпп. Как и любой из аморфов тсаттогуанской семьи, она могла принимать любой вид, отдавая предпочтение облику соблазнительной ламии либо змеевласой клыкастой чешуйчатой женщины, до пояса погружённой в чёрную массу. Составленная из голода, злобы и похоти, она по праву считалась матерью всякого разврата задолго до появления светлых земных богинь плодородия и любви. Ежесекундно порождая новые сладострастные фантазии, она питалась эманациями, кои испускали в пространство постоянно неудовлетворённые души соблазнённых ею людей. Эта страсть не оставляла их и после смерти, заставляя мёртвых подниматься из могил, чтобы утолить загробную похоть и тем опосредованно давая новую извращённую пищу своей аморфной владычице.

Если же добавить к этому, что имя богохульного скульптора, писавшего чудовищные сладостные литании Сфатликлпп, происходило от Оркуса, божества смерти этрусского, а позднее и римского пантеона, то общая картина осквернения, обнаруженного на кладбище Ривентары, складывалась совсем уж неприглядной. Становился понятным и рассказ некроманта о вызванном князе ада, утверждавшем, что он и его подданные не имеют никакого отношения к кладбищенскому буйству. Здесь действовали более древние и чуждые силы, которых опасались даже обитатели земной преисподней.

И хотя древние летописи сообщали, что ещё в гиперборейские времена чародей Эйбон сумел справиться с Падшей Мудростью, заключив её в ёмкость инозвёздного металла, содержавшую фрагмент экстрамерного пространства, обращённого внутрь себя и не позволявшего выбраться наружу ничему сущему. Однако за прошедшие эоны бутыль, в которой была заключена Сфатликлпп, могла разрушиться, выпустив её наружу. Невозможно представить, какие цели преследовал, Орканья выписывая её имя на памятниках, но ситуация выглядела теперь куда более непонятной и угрожающей чем в самом начале. Наличие в подполе дома могильщика эбеновой аморфной массы говорило о том, что ситуация могла оказаться куда более непредсказуемой и плачевной, особенно если участь что тайное поклонение Сфатликлпп в Аверуани продолжало поддерживаться и в наши дни.

Книжные изыскания заняли у меня три дня. Без всякого воодушевления я возвращался в Ривентару, не представляя, что делать дальше со сделанными мною открытиями. Отдохнув с дороги пару дней, я всё же вернулся к продолжению трудов, исполненный тяжких дум, на которые не находилось ответа.

Наконец спустя месяц с небольшим моя работа была завершена. Добросовестно осмотрев каждую пядь кладбища, я сумел переписать все захоронения, к которым приложил руку Орканья. Упорядочив свои заметки, я написал доклад, который собирался представить городским и церковным властям, а заодно отправил пару вызовов нескольким художникам и скульпторам из соседних городов, дабы те могли подтвердить правоту моих выводов, на случай, если в них возникнут сомнения.

Доклад мой, как и ожидалось, произвёл поистине ошеломляющий эффект. Ибо принять тот факт, что под самым носом у всех на протяжении десятилетий осуществлялось гнусное кощунство, к тому же прячущееся под личиной прекрасных образцов камнерезного искусства, было крайне нелегко. Члены городского собрания с негодованием отвергали собранные мною доказательства, не желая принимать столь чудовищную действительность. Отцы церкви были более сдержаны, но и им тоже было не по себе от моего сообщения. И лишь когда призванные из соседних городов скульпторы и художники подтвердили верность моего суждения, лично посетив кладбище и внимательно рассмотрев наиболее яркие образцы богохульных скульптур и эпитафий, в городской управе скрепя сердце согласились с моими доводами, признав их правоту.

О прочих деталях потустороннего характера сего дела я предпочёл не сообщать, полагая, что для неподготовленных простых людей, пусть и занимающих солидные должности, это окажется ещё большим потрясением. Даже моё предложение о полной очистке кладбища от богохульных памятников поначалу было сочтено едва ли не еретическим, ибо никто не хотел тревожить могилы своих близких и друзей. К счастью, в этом меня поддержал настоятель монастыря и присоединившийся к нему священник городского храма, указав городским советникам, что оставить подобные памятники без внимания будет куда большим надругательством чем их снос, который, по крайней мере, избавит мёртвых от тревожащей их покой художественной скверны.

В итоге после долгих споров было решено подвергнуть кладбище основательному преображению. Придя к единому решению, советники принялись решать более понятные им насущные вопросы выполнения работ, связанных с вывозом упомянутых памятников и дальнейшим их уничтожением. К тому же об этом решении надо было сообщить горожанам, причём таким деликатным образом, чтобы не спровоцировать бунт. Мало кому понравится порча надгробия родственников, равно как и сообщение о том, что на протяжении многих лет могилы увенчивали столь кощунственные памятники. Разрешение всех этих тяжёлых вопросов требовало большой и взвешенной работы, которая грозила затянуться не на один день.

Однако как оказалось, в запасе у нас не было и суток. Ибо уже на следующую ночь город подвергся поистине невероятной атаке восставших мёртвых, совершенно несравнимой с предыдущими одиночными визитами призраков и ревенантов. Они врывались в дома, забирались на невысокие крыши, проламывая их, стараясь поскорее добраться до вожделённой живой плоти. Не в силах вынести подобное, люди посреди ночи бежали из города за реку, в сторону вековечных дубрав, полагая, что текущая вода станет препятствием мертвецам, а лесные звери окажутся к ним милосерднее, чем ожившие покойники. Осмелившиеся остаться затворялись в домах, превращая их в подобия крепостей. Взбесившихся ревенантов рубили алебардами из окон вторых этажей, однако это не слишком помогало против орды десятков ревенантов.

С наступлением утра на помощь городской страже пришли свиньи святого Антония, выпущенные из стен монастыря догадливым свинарём. Почуяв врага, они набрасывались на мертвецов, в ярости разрывая их на части и сокрушая копытами всё ещё дёргающиеся в подобии отвратительной жизни кости. К полудню с нападавшими было покончено и бежавшие ночью люди начали опасливо возвращаться в город.

По счастью, с рассветом кладбище перестало исторгать из себя мертвецов. Сообщение глашатая на городской площади о нахождении причины буйства и способа упокоения погоста после ночных событий горожане приняли практически безропотно, ибо два года соседства с таким ужасом могут убедить кого угодно в принятии самых жёстких средств — лишь бы поскорее избавиться от непрекращающегося кошмара.

Тут же на площади был собран первый отряд добровольцев, готовых немедля приступить к очищению кладбища от богохульных надгробий, и вскоре вереница возов, запряжённых мохнатыми тяжеловозами в сопровождении людей с заступами, ломами и молотами потянулась к городскому кладбищу. Во главе её шёл епископ Фрелан де Мюрэ с несколькими монахами, смотритель кладбища, несколько наиболее отважных городских советников, уже посещавших погост, чтобы убедиться в подлинности моих слов и нанятые им в охрану наёмники-швейцарцы. Разумеется, я тоже шёл с ними, ибо был единственным, кто мог указать на надгробия, которые следовало убрать с могил. Живописности нашему отряду добавляли свиньи, увязавшиеся за толпой, явно предчувствуя новую драку и не желая упускать такое развлечение.

После ночного исторжения мёртвых кладбище имело ужасающий вид. Чудовищные кротовины, оставленные выбравшимися из могил мёртвыми, тут и там пятнали землю. Некоторые памятники покосились, а те, что ещё стояли ровно, тут же подверглись набегу свиней, которые немедля принялись подрывать их основания, усердствуя именно с теми могилами, обитатели которых ещё не выбрались на поверхность, и игнорируя те, что уже исторгли из себя покойников. Более всех неистовствовал мой старый знакомец Дигитор, полностью оправдывая своё имя — копья земли так и летели из-под его пятачка во все стороны.

Мой же взор отметил ещё одно изменение окружающего скорбного пейзажа. Я уже достаточно долго работал здесь, свыкнувшись с картиной погоста, и потому почти сразу увидел новое захоронение с приметным памятником, которого не было ещё накануне. Заинтересовавшись, я подошёл ближе, холодея от некоего предчувствия, которое тут же подтвердилось самым неприятным образом.

Стела чёрного гранита явно вышла из-под резца давно пропавшего Орканьи, и самим своим наличием здесь подтверждала новое осквернение. Памятник представлял собой простой пирамидальный монумент с именем покойного (как оказалось впоследствии, богатого торговца тканями), датами рождения и смерти, причём последняя была явно высечена недавно, ибо отличалась по цвету от даты рождения, уже успевшей несколько потемнеть. Судя по всему, предусмотрительный Бернар Легарэ — именно это имя было высечено на граните — заранее заказал памятник у Орканьи и хранил его до того печального момента, когда придёт время установить его на могилу.

Разумеется, на этом памятнике тоже присутствовала очередная скрытая литания Сфатликлпп. Но когда я прочёл её, стало ясно, почему этой ночью мёртвые вели себя так агрессивно. В отличие от прочих, она несла в себе прямой призыв восставать из могил, чтобы через связь с живой плотью людей усладить себя и потустороннюю госпожу, даровавшую им новое нечестивое бытие.

Но что было хуже всего, из-под основания памятника сочилась густая эбеновая жижа, в которой я сразу признал субстанцию из подпола дома Орканьи, а над захоронением витал всё тот же неясный, влекущий аромат, будивший нечестивые мысли о запретных наслаждениях жаждущей плоти. Это было тем более жутко, что памятник стоял на возвышенности и, следовательно, аморфная масса просачивалась наружу под давлением, точно нашедший себе выход нечестивый родник потусторонней похоти.

Осмотревшись, я заметил, что тот же чёрный гной начинает пробиваться из ям, оставленных вылезшими наружу покойниками, вытягивая непристойные щупальца в сторону людей. Они тоже отметили это обстоятельство и, разумно рассудив, что подобное истечение неведомой субстанции может быть опасным, поспешно ретировались с кладбища, где остались только мы с епископом.

А вот свиней это, похоже, не беспокоило. Словно встретившись с заклятым древним врагом, они безжалостно подрывали ненавистные памятники, так что многие из них уже основательно покосились. Выглядело это ужасно, но учитывая причины, которые привели к такому зримому осквернению могил, и в сравнении с уже свершившимся надругательством над всем кладбищем, эту разрушительную работу можно было даже счесть благом.

Разумея, что ситуация развивается неуправляемо, я схватил брошенный кем-то молот и нанёс удар по новому памятнику, целя в вырезанный на нём текст. Увы, гранит был прочен, и мне удалось лишь слегка надщербить затейливые буквы, не особо повредив тексту литании.

В ответ на мои удары чёрный гной с новой силой плеснул из-под памятника, а оставленные мертвецами ямы превратились в небольшие источники скверны, которая начала стекать в низины, собираясь в небольшие лужи. Влекущий аромат многократно усилился, причём он, похоже, в равной степени действовал как на людей, так и на животных, ибо несколько свиней, отвлёкшись от подрывания памятников, принюхавшись, потрусили к ближайшей луже чёрного гноя.

Стоявший рядом де Мюрэ с волнением наблюдал за этим. Не зная, чего следует ожидать, я тоже приостановил свои удары и следил, как свиньи входят в чёрную жижу. Хотя глубина лужи не должна была превышать нескольких дюймов, они с каждым шагом погружались в неё всё глубже, словно в озеро, при этом повизгивая, словно от удовольствия. Ещё пара шагов… и их спины без следа скрылись под чёрной поверхностью, а соблазнительный запах многократно усилился, так что я даже сделал непроизвольный шаг в сторону чудовищной лужи.

— Видит Господь, я не хотел этого, — сдавленно произнёс де Мюрэ. Удержав меня одной рукой, он сунул другую в складки одежды и, достав некий скромный фиал, размахнулся и бросил его, метя в новый памятник. Содержимое его растеклось бесцветным пятном по так и не сбитой мною надписи, а епископ, крикнув мне «Бежим!» сам устремился в сторону кладбищенских ворот. Не представляя, что за этим может воспоследовать, я рванул за ним и остановился только после того, как мы оказались за невысокой оградой.

Де Мюрэ, очевидно полагавший, что теперь мы в безопасности, внимательно смотрел в сторону погоста. Я хотел было спросить его, что было в фиале, разбитом о памятник, но не успел открыть рта, как с того места, которое мы столь спешно покинули, раздался громоподобный хрюкающий рёв, словно вырвавшийся из пасти невообразимо огромного разъярённого кабана. Он был столь силён, что у меня на какое-то время пропал слух, нас с епископом словно прижало к земле мощью этого рёва, а кладбищенская ограда перед нами пошла трещинами.

Но ещё более жутким было то, что открылось нашим взорам далее. Воздух над погостом странно замерцал, словно в жару над полем. В этом мерцании появились радужные разводы, искажая перспективу и оттенки, причём некоторые цвета я словно видел впервые и не мог подобрать им ни малейшего подобия. Голова гудела, как во время грозы, её то распирало, то болезненно сжимало, а преследовавший нас сладостно-мерзостный запах отвратительно влекущей эбеновой субстанции казалось ещё больше сгустился, так что казалось, его можно резать ножом. Возможно, именно он и приковал нас к месту, ибо в противном случае я бы немедленно бежал отсюда подальше, не желая присутствовать при столь ужасающих событиях.

Область искажённого мерцанием воздуха тем временем накрыла всё кладбище и распространялась дальше, в сторону болотистых равнин и дубрав, откуда вытекала река Исуль. Громовой рёв больше не раздавался, но вместо него возник другой звук, точно в той стороне визжало и хрюкало неисчислимое множество невидимых кабанов. В нём чувствовалось что-то потустороннее, а скрытая мощь его была столь велика, что он никак не мог быть произведён дюжиной пришедших с нами из города свиней.

Вслед за этим небо над погостом стало темнеть, словно наступала ночь, и вскоре на нём в самом деле загорелись звёзды, на фоне которых происходило какое-то исполинское движение.

Чудовищный хрюкающий рёв раздался вновь и, вторя ему, на нас обрушился новый ураган яростного визга и хрюканья легионов незримых свиней. В нём слышалась какая-то зловещая радость, страстная неутолимая жажда всепожирания. Вскоре к нему добавился глухой дробный перестук мириад поросячьих копытец, пугающий сильнее рёва и визга.

Улучив мгновенье тишины, я всё же сумел задать епископу вопрос, конец которого потонул в новом громовом хрюке, но де Мюрэ понял меня.

— То был истинный огонь святого Антония, — отвечал он, прерываемый взвизгами и хрюканьем незримого стада. — Не думал, что когда-то придётся им воспользоваться, однако всё зашло так далеко, что иных способов справиться со скверной я не видел. Здесь сошлись силы, превышающие человеческое разумение и остаётся лишь уповать на

Господне милосердие, чтобы мир, каким мы его знаем, остался хоть немного прежним. Смотри же!

Последние его слова потонули в новой волне свиного рёва, каким-то немыслимым образом с каждым разом становившегося всё сильнее. А за звёздами в тёмном провале неба, за неясным движением потусторонней свиной армии, уже вполне зримой, чудовищными волнами текущей к межпространственной дыре, начал проявляться вселенски огромный лик невероятного Кабана.

Он был настолько громаден, что сияющие точки звёзд пред его мордой казались лишь незначительными пятнышками на невообразимом рыле. И рыло это приближалось, с каждым мгновением вырастая в размерах, вбирая в себя звёзды и распространяясь по всему обозримому пространству тёмной половины неба. Вскоре лик Кабана сделался настолько огромен, что уже не вмещался в мерцающем пространстве над кладбищем и северо-западными дубравами.

Пред этим ликом я сам, и всё что меня окружало, выглядело столь ничтожным, что разум отказывался принимать открывавшуюся картину. На меня накатило какое-то ледяное спокойствие, словно в преддверии скорой и неизбежной гибели. Если Кабан с такой лёгкостью поглощал висевшие перед ним небесные звёзды, то он вряд ли даже заметит находящуюся на его пути Землю вместе со всеми её обитателями.

Однако вскоре его приближение замедлилось, а потом он и вовсе остановился. Теперь в проёме небес был виден только фрагмент громадного клыка, а за ним сиял неземным светом тёмно-синий, ужасающе похожий на человеческий глаз Кабана. Пред этим взором в душе моей не осталось места для любых чувств. Я смотрел на него с холодной отстранённостью, как смотрят учёные на затмение небесных светил, отмечая все детали происходящего.

Хрюкающий рёв, похоже, тоже достиг своей высшей точки и уже не усиливался — или же уши мои более не чувствовали этого. Глаз Кабана ужасающе медленно мигнул, и на середине этого моргания, когда веко уже открывало тёмно-синий зрак, в межпространственную дыру на небе просунулось новое чудовищное рыло. Он было несравнимо меньше вселенски огромного Кабана и всё же было исполинским в сравнении с предметами земного пейзажа.

Принюхивающийся морщащийся пятак покрутился в стороны и, наконец, упёрся в кладбище, зависнув над ним невообразимой розовой громадой в несколько миль шириной. Пасть под ним издала новый хрюкающий рёв, от которого затряслась земля. Затем раздался омерзительный хлюпающий звук и над кладбищем из земли вдруг потянулись тонкие чёрные колеблющиеся нити. Иногда они рвались и падали вниз, извивались, словно стараясь ускользнуть от всасывающей их свиной пасти, но тщетно. Громадный свин из армии Кабана, чуть ли не одобрительно взиравшего с небес на эту трапезу, уверенно и, кажется даже с удовольствием поглощал чёрную аморфную скверну, пропитавшую кладбище Ривентары.

В то время я даже не задумывался, что произойдёт после того, как он поглотит потустороннюю аморфную плоть. Удовлетворится ли ею или же обратит своё внимание на прочих? В компании со своими неисчислимыми собратьями ему не составит труда очистить мир от всего живого, не встретив никакого сопротивления. И всё это воспринималось мною как естественный порядок вещей.

Однако было похоже, что чудовищный гость из вселенских бездн не имел подобного намерения. Когда последние капли дико извивающейся аморфной субстанции пропали в пасти свиньи, над кладбищем раздалась громоподобная отрыжка чудовища, явно довольного содеянным. Ещё немного покрутив рылом, словно вынюхивая, не осталось ли внизу ещё немного чёрной скверны, свинья фыркнула, отчего на погосте повалилось несколько памятников, а деревья согнулись как тростинки. Словно попрощавшись таким образом, она отступила назад, в небесное мерцание и вскоре пропала из виду на фоне всё ещё взиравшего в мир ока Кабана.

Вместе с её исчезновением область межпространственной дыры стала понемногу уменьшаться, и вскоре она вновь ужалась до сравнительно небольшого пятна над головой, в котором всё так же виднелась часть уже не помещающегося в ней глаза Кабана. Но это был ещё не конец.

Территория кладбища внезапно огласилась удивлённым визгом, на сей раз исходившим из глоток вполне земных свиней. За всем происходящим я как-то позабыл, что на покинутом нами погосте ещё оставалось с десяток питомцев монастыря святого Антония, не пожелавших оставить поле боя с аморфным отродьем. Визит громадной свиньи, похоже, нисколько не повредил им, раз уж они были в силах столь громко вопить на все голоса.

И было отчего. Удивлённо крутя головами и перебирая лишившимися опоры копытцами, они неспешно возносились над кладбищем в сторону уменьшающейся дыры в небе, откуда продолжал взирать чудовищный глаз. Прежде чем они, уменьшившись до исчезающе малых точек, пропали в смыкающейся дыре, в лучах вновь вернувшегося солнца, я успел насчитать одиннадцать свиней, неведомой силой возносящихся ввысь — на одну меньше чем вышло из города вместе с нашим отрядом.

— Он берёт их на небо… — потрясённо прошептал де Мюрэ. — Вот значит, как это бывает… Хвала Господу, за то, что уберёг нас от напасти — и забормотал какую-то молитву святому Антонию.

Тем временем дыра в небесах схлопнулась, поглотив вознёсшихся свиней, и над кладбищем вновь сияло летнее солнце на очистившемся от облаков небе. В вернувшемся спокойствии ничто не напоминало о происходивших недавно разрушительных чудесах, кроме нескольких покосившихся памятников. Я бросил вопросительный взгляд на епископа и тот, без слов поняв меня, кивнул.

— Да. Теперь там безопасно… надеюсь. Надо закончить то, за чем мы сюда пришли.

Как бы в ответ на это со стороны кладбища донёсся глухой звук падения чего-то тяжёлого и негодующий визг. Многострадальный памятник несчастного торговца тканями свалился наземь, едва не придавив Дигитора, неясным образом избежавшего вознесения и всё это время, похоже, продолжавшего его подкапывать среди творящегося хаоса.

Подобрав брошенный молот, я стал сбивать богохульную надпись с гранита, епископ же пошёл собирать разбежавшихся людей. Поросёнок крутился рядом, явно довольный проделанной работой и уже без всякой ненависти обнюхивал землю. Похоже, кладбище избавилось от чёрной аморфной скверны, хотя то, как это было проделано, мало походило на привычные экзорциции и вряд ли могло заслужить одобрение церкви. Впрочем, единственный её представитель здесь, епископ де Мюрэ, был вполне доволен результатом. Неполная дюжина монастырских свиней была вполне приемлемой жертвой за избавление кладбища от потусторонней скверны, заставлявшей покойников подниматься из могил и творить нечестивое в городе и окрестностях.

И хотя свинья из великого воинства Кабана без остатка поглотила мерзостную аморфную плоть, пропитавшую землю погоста, для людей ещё оставалось немало работы. Надлежало уничтожить все богохульные памятники, скульптуры и надгробия, особое внимание уделяя надписям, содержащим скрытый призыв потусторонней твари, дабы для той не осталось ни единой зацепки если не в нашем несовершенном мире, то, по крайней мере, на ривентарском кладбище.

Вечером в кладбищенской часовне епископ Фрелан де Мюрэ свершил панихиду, завершившуюся большим очищающим богослужением. И вот, впервые за два года мёртвые перестали выбираться из могил, и кладбище успокоилось, погрузившись в тихую задумчивость былых лет.

В течение нескольких последующих недель все надгробия работы Орканьи были разрушены, плиты и статуи выкопаны, а обломки вывезены за город. Мрамор пережгли на известь, гранит истолкли в мелкое крошево, присыпав им дороги, чтобы те не развозило под дождями.

На место прежних богатые семейства установили новые статуи, заказав их у проверенных камнерезов, бедняки воткнули в могилы простые кресты. Землю у могил, из которых выбирались мертвецы, выровняли. Дом могильщика сровняли с землёй, после того как в него наведались учёные монахи из Перигонского аббатства. Они тщательно обыскали дом, собрав все остававшиеся там бумаги прежнего жильца, после чего сообщили рабочим, что опасности нет и можно спокойно приступать к делу.

В Ривентару осторожно потянулись бежавшие из неё жители, прослышав, что кладбище больше не исторгает мертвецов. Казначей городской управы выплатил мне определённое городским советом вознаграждение, правда дожидаться этого пришлось целый месяц, ибо советники всё ещё опасались, что скверна изгнана не полностью и мёртвые всего лишь ждут подходящего момента, чтобы вновь восстать из могил, сея ужас среди жителей города.

К счастью эти опасения не оправдались. За время ожидания выплаты я успел ещё пару раз посетить Перигонское аббатство, уже без всякой спешки знакомясь с сокровищами его библиотеки. Впрочем, тамошние книги лишь подтвердили рассказ епископа де Мюрэ о том, что же произошло на кладбище.

Мирными летними вечерами мы сидели в его уютной келье, и беседовали на разные темы. Не видя смысла что-то скрывать от меня, епископ ответил на мои вопросы, не вдаваясь в ненужные подробности, но вполне доходчиво.

Разумеется, он знал о существовании в Аверуани тайного поклонения Сфатликлпп, однако не предполагал, что это может привести к подобным последствиям. Небольшой еретический культ давно исчезнувшей из нашего мира сущности, приверженцы которого собирались в забытых богом чащобах и древних руинах, не считали опасным и даже не пытались искоренять как слишком малозначимый, поиск же еретиков был делом сложным и утомительным. Сама древняя сущность тоже никак не проявляла себя, будучи давно и надёжно упрятана гиперборейским чародеем Эйбоном в не имеющую выхода ёмкость и, следовательно, тоже не представляла опасности. Не то однако было с её аморфными отродьями, коих Падшая Мудрость успела породить в достаточных количествах, чтобы те могли периодически выбираться из неведомых глубин мира на некий призыв.

Берто Орканья, очевидно, каким-то образом прознал о возможности такого призывания. Его необычайное умение скульптора, по всей видимости обретённое не без помощи тёмных сил, позволило ему обзавестись подходящей работой при кладбище, позволявшей без помех на глазах у всех творить своё скрытое кощунство, да ещё и удостоиться звания выдающегося камнереза, востребованного самыми богатыми и капризными клиентами, заказы коих он выполнял с величайшей искусностью. Увы, целью его было отнюдь не прославление Господа и не сохранение светлой памяти об усопших.

Та, чьё имя — Непристойность, посредством своих отродий дала ему злую мудрость и потустороннюю искусность. Возможно, что и литании к себе она также надиктовывала ему, ибо не в человечьих силах сотворить столь искусные и богохульные стихи, кои могли быть прочитаны тремя различными способами. Наверняка Падшая Мудрость направляла и его резец, когда он создавал свои двусмысленные скульптуры. А вся совокупность памятников, надгробий и надписей, установленных на кладбище сливалась в единую богохульную симфонию, каждый новый камень которой приближал пришествие аморфного отродья. Последний памятник, установленный с некоторым запозданием, благодаря долгой жизни несчастного торговца тканями, завершил эту композицию, открыв путь отродью Сфатликлпп на землю, но ещё до того совокупность прочих кощунственных надгробий вызвала постоянно нарастающее беспокойство мёртвых, чей покой был нарушен нечестивой похотью потусторонней твари, угнездившейся в кладбищенской земле.

По счастью в монастыре были осведомлены о ней и её отродьях, хоть и полагали её появление крайне маловероятным по причинам, описанным выше. Способ же борьбы с нею в очередной раз подтвердил великое изречение Парацельса о лечении подобного подобным.

Святой Антоний, покровитель монастыря, в бытность свою претерпел немало искушений от бесчисленных врагов человеческих, сумев, однако, с честью вынести все обрушившиеся на него испытания. За то Господом нашим была дарована ему частица сути Истинного огня, нематериальной, как все Его дары, но дающей его держателю возможность противостоять ужасающим порождениям потустороннего. Огнь сей доступен для знающих людей, и получить его несложно из обычных земных растений, но пользоваться им следует с величайшей осторожностью, ибо мощь его невообразима. Хранимый в монастырях святого Антония, он воздействует на то, что находится за пределами разума, исцеляя поражённых и изгоняя пришлых демонов. При соблюдении определённых условий он может даже открывать путь многомощным созданиям, обитающим за пределами реального, кои вселяют ужас даже в низвергнутых Господом демонов ада.

Живущие за пределами звёзд, они мало интересуются земными делами, слишком ничтожными для их масштабов, однако часто конфликтуют меж собой и в таких случаях готовы свершить что угодно, лишь бы навредить сопернику. Никогда не знаешь, что за создание откликнется на подобный зов и что за этим воспоследует. В этот раз, однако, епископ догадывался, что отзовётся на его призыв, ибо здесь сошлись сразу несколько обстоятельств.

Свиньи, коих людские предания неизменно представляли как воплощение страстей и похоти, ненасытности и разврата издревле были ненавистны Сфатликлпп, в гордыне своей полагавшей себя матерью любого сладострастия и алчности. Но задолго до её рождения, в зазвёздном мире уже существовал тот, для кого её амбиции были всего лишь мелкой докукой — Кабан, известный также под именем Сайити. Суть его непостижима и может быть воспринята лишь отчасти по сопутствующим ему явлениям, каждое из которых само по себе имеет поистине вселенские масштабы, неосягаемые слабым людским разумением.

И всё же Кабан не пренебрегает и самыми малыми своими сородичами, являясь им на помощь, особенно если те вступили в конфликт с кем-то из его соперников. Именно это и произошло на кладбище Ривентары, когда свиньи святого Антония, подталкиваемые извечной ненавистью к аморфным отродьям Сфатликлпп, посягающим на саму суть земного сладострастия и алчности, вступили с ними в сражение — с ними и с памятниками, призывавшими эти отродья в мир, нарушая естественный ход вещей.

Жидкий огонь святого Антония, фиал с которым разбился о богохульную каменную надпись с литанией Сфатликлпп, соединившись с эманациями свиной ненависти, направленной против аморфной твари, являвшейся их извечным противником на поле духовного плана, как раз и выполнил единственно верную работу по призыву величайшей сущности зазвёздного мира. Достало всего лишь одной свиной сущности из бесчисленной армии Кабана, чтобы без остатка поглотить проявившуюся на земном плане аморфную тварь, куда более слабую и неразумную чем её заживо похороненная мать.

Вознесение же свиней, отважно сражавшихся с чёрным отродьем, вероятно стало своеобразным знаком милости со стороны их потустороннего повелителя. Наверняка они уже присоединились к его армии и теперь попирают копытами непокорные звёзды. Лишь поросёнок Дигитор по какой-то случайности не удостоился подобной чести и теперь резвился у наших ног, выпрашивая у епископа сладкие фиги.

— Мал был наверное, — говорил де Мюрэ, щекоча того за ухом и посмеиваясь. — Зато ретив неимоверно. Копал за пятерых, памятник уронил. Будешь за это зваться Осса Дигитор*, — и вновь потрепал его по холке, отчего тот благодарственно визгнул.

* Оssa Digitor — Копатель костей (лат.).

— Магистр, — произнёс епископ, обращаясь уже ко мне. — Не согласитесь ли вы принять в подарок это милое создание? После всего, что случилось, мне было бы неприятно знать, что его ждёт та же участь что и прочих его собратьев. Я вижу, как он привязался к вам и потому готов отдать его с тем условием, что он останется у вас на правах домашнего питомца. Свиньи — животные смышлёные и смелые, да вы и сами наверняка знаете, каким вещам их можно обучить. Как вам такое предложение?

— Неожиданно, но любопытно, — ответил я, в самом деле несколько удивлённый таким презентом. — Впрочем, не вижу причин отказываться. Лишь бы малыш был согласен.

— О, не волнуйтесь, — ответил тот. — Он в вас души не чает и вполне самостоятелен. Верно я говорю? — поинтересовался де Мюрэ у поросёнка.

Тот, разумеется, не ответил, занятый поеданием выпрошенного лакомства. Иногда он косился на нас и тогда на его умной мордочке сиял неземным светом тёмно-синий глаз, поразительно схожий с человеческим.

Примечание копииста

Помимо самого опуса, повествующего о сём примечательном случае, известно также, что к нему прилагался список нечестивых надгробий ривентарского кладбища, выполненный магистром Винцентом Ле Тюрби с описаниями оных, ставших причиной буйства мёртвых и того что за ним воспоследовало. Список сей, однако отсутствует в настоящей копии, однако нельзя исключать, что он не будет найден впоследствии.

Июль 2021

Рождённый в похоти и безмыслии влажных, сочащихся горячими испарениями болот ящер, которого можно было бы отнести к породе некрупных дейнохейрусов, обладал достаточно развитым мозгом. Именно его выбрал в качестве очередного носителя нематериальный межпространственный путешественник, волей случая оказавшийся на юной Земле. Скучающий по новым восприятиям скиталец бездн, не отягощённый плотью, легко влил себя в дикую мягкость первобытного рептильного мозга, невольно формируя в нём новые связи, позволяющие с комфортом расположиться тут на неопределённый срок.

Неожиданный бесплотный наблюдатель не стал помехой хищному сознанию, не ощутившему появления незваного пришельца. У ящера хватало собственных повседневных забот. Выйти из оцепенения сна в обволакивающее тепло нарождающегося дня, почувствовать голод и жажду, омыться под небесным дождём после дождя ядовитых соков, капавших с ветвей и листьев первобытного леса, приступить к поиску добычи, гоняя визгливых летучих и древесных тварей. Насытиться плотью неудачников, не дать покуситься на добычу другим наглецам, уступая лишь заведомо превосходящим его титанам. Суметь отличить лёгкую добычу от обманчивой, ядовитой или просто несъедобной, от которой в лучшем случае болят внутренности, а в худшем – погибаешь в долгих мучениях.

Странник, поселившийся в его сознании, неощутимый для ящера, самим своим существованием посреди танца слабых электрохимических импульсов мозга запускал ряд процессов, повышающих адаптивность носителя к окружающему миру, порождая одну из бесконечно многообразных форм того, что некоторые называют разумом.

Скиталец наблюдал за нехитрым бытием ящера изнутри его глаз, а временами и сам становился им, получая наслаждение от пожирания незнакомых ему мелких живых созданий, трепещущих и пищащих в пасти носителя. Ненависть и боль жертв аккуратно поглощалась наездником, как изысканное лакомство нематериальной твари. Иной формой подобного удовольствия было пожирание падали с её некроэманациями обратной стороны жизни, существующими до момента полного разложения трупа и поедания его останков мелкими и крупными некрофорами, в свою очередь тоже отправляющимися в пасть всеядного ящера, не брезговавшего мёртвой лежалой плотью и теми, кто питался ею изнутри падали. Страх перед крупными хищниками, опасность пожара, не щадящего влажные леса, паника бегства от разъярённой водной стихии, подтапливавшей континенты чудовищными волнами – всё порождало яркие эмоции, всё шло в пищу и коллекцию скучающего странника.

Подобное повторялось на бесчисленных планетах, посещённых им ранее, подобное бывало в транскосмических безднах, где существует своя, особая жизнь, также подчиняющаяся круговороту пожирания и смерти – везде, куда могло дотянуться бесплотное странствующее сознание, вплоть до невообразимых разумных скоплений галактик и туманностей, поглощавших облака межзвёздных газов и неведомой материи, к ужасу наблюдающих всё это звездочётов миров по ту сторону звёзд, прикованных к собственным планетам, ненавидящих краткость собственных жизней и ограниченность дарованных им чувств.

Ящеру просто не с чем было сравнивать новообретаемое состояние разумности, наездника же это просто не интересовало. Он лишь пользовался удобствами, которые возникали при изменении поведения носителя, становившегося более хитрым и способным просчитывать своё поведение, выходя за рамки обычного цикла пожирания, размножения и выживания. Неторопливо перестраивались уже имеющиеся связи в холодном рептильном мозге, постепенно добавлялись новые, запуская в работу дремавшие клеточные массивы резервных систем, которые могли бы пробудиться в отдалённом будущем, ожить при случайной непредвиденной удачной мутации – или не пробудиться вовсе.

В этот раз сработал предпоследний вариант. Слепая, но доброжелательная к своим детям природа с многократной избыточностью одаривала всё живое и неживое способностями и возможностями к развитию – и жестоко бросала тех же детей на произвол судьбы.

Запуск разумности не слишком удивил того, кто ещё почти не умел удивляться, поначалу воспринимая новое состояние лишь как расширение собственных чувств. К уже известным вещам добавлялись те, о коих ранее он не был осведомлён, но которые хранились в его телесной памяти. Миллиарды лет назад они начали сохраняться в длинных цепочках биомолекул, передаваясь дальше в неизменном и постоянно дополняемом виде, от комочков слизи, плававших в первичном бульоне жизни юной планеты до нынешних её хозяев и тех, кто придёт на смену им в будущем.

Проявляя картины прошлого на экране собственной памяти, ящер вместе со своим наездником постигал былое, временно обретая сознание своих бесчисленных предков, передавших ему свой опыт и память. Напитавший свою плоть ящер лениво выбирался на ровный скальный утёс, возвышавшийся над тропическим лесом. Здесь он погружался в созерцание окружающего пейзажа, на который постепенно накладывались нездешние картины мира, давно ушедшего в вечность.

Обретая разумность, ящер понемногу учился удивляться новому, просыпалась ранее неведомая жажда познания, стремление познакомиться с событиями былых времён, в память о которых он погружался с каждым днём, всё дальше уходя от настоящего момента. Пропуская малоинтересное, ящер рассматривал всё более дальние уголки собственного разума, хранившие события, отстоящие уже не на тысячи, а на миллионы и десятки миллионов лет от настоящего. Прошлое, настоящее и будущее непостижимым образом существовали для него одновременно, на расстоянии мысли – да, уже мысли, а не простого инстинктивного влечения. Поначалу простые и незамысловатые, состоявшие лишь из визуальных образов, они постепенно обретали силу и объём, расширяя сознание картинами грезящегося прошлого.

Наездник, не ограниченный временем собственного бытия, также не без удовольствия смаковал эти образы, наслаждаясь вкусом каждой новой мысли своего носителя – и новорожденными, и извлечёнными из далёкого прошлого.

Проскользнув через однообразные воспоминания миллионов лет безмыслия, наполненных жаждой, голодом и похотью, память ящера постепенно начала являть ему иные картины. В них был страх перед изменяющимся климатом, всё усиливающийся по мере того, как ящер проникал дальше в прошлое. Древние небеса застилала тяжкая серо-багровая тьма, не пропускавшая тепло и свет солнца, тонкая пыль, висящая в атмосфере, забивала ноздри, удушливые газы с трудом позволяли дышать.

После бесчисленных лет и тысячелетий ужаса воздух вновь вернул себе чистоту, даже стал более сочным и насыщенным, удивительно прояснявшим восприятие, как бывает, когда съешь колючую круглую рыбку, не слишком вкусную, но зато сильно обострявшую чувства.

Перед внутренним взором ящера открывался новый мир исчезнувшего прошлого. Он видел его через память своего предка – небольшого, но ловкого и сообразительного ящера, отличавшегося от него внешним видом, но не настолько, чтобы нельзя было отметить их родство. Длинные передние лапы предка с проворными пальцами и возможность подниматься на задние лапы, освобождая передние, позволили ему стать слугой других, более продвинутых и разумных созданий. Примитивный разум древней твари с трудом мог охватить их действия.

Они довольно сильно отличались от него, походя на больших змей с поднятой вертикально передней частью туловища и развитыми передними конечностями. Громадные холодные глаза таили непонятный разум и властность. Владыкам не нужно было даже смотреть или шипеть на своих слуг – они отдавали простые и понятные приказания беззвучно, направляя их прямо в головы подчиненных им тварей.

Чаще всего перед внутренним взором ящера и его наездника повторялись несколько картин. Из неглубокой лагуны поднималась чёрная скала, отличающаяся необычно правильными прямыми линиями и гранями. Над водой и под водой в чёрном камне имелось множество угловатых отверстий, с линиями, пересекающимися под странными углами – не так, как это обычно бывало с известными ему дикими скалами. Над камнем явно поработала чья-то воля, придав ему нынешнюю форму. Представители змеиного народа и его собственные древние сородичи во множестве окружали эту скалу, входя и выходя из её отверстий, проплывая через них под поверхностью воды. Над её вершиной поднимался прозрачный дым, а в некоторых отверстиях были видны колеблющиеся отблески света, возможно от подземного пламени, живущего внутри чёрного камня.

Змеиный народ работал не только с предками ящера, но и с гениями и духами различных стихий, взаимодействуя с одними, стараясь подчинить других, призывая или изгоняя третьих. Эти создания были ему знакомы, он и сам часто встречал их в лесах и водоёмах, но без всякого интереса, поскольку те не были ни съедобными, ни опасными – обычная ситуация для юного мира, где грубые и тонкие стихии и их обитатели ещё спокойно существовали бок о бок.

Дремавшее до сих пор любопытство вновь начало просыпаться в сознании скучающего наездника. На сей раз его заинтересовали картины стихиалей, танцующих в огне под массивом чёрной пирамидальной скалы, носящихся в воде лагуны и в воздухе над ней, мягко текущие сквозь её камень, и других, незримых, но тоже находящихся неподалёку – духов эфира и мысли.

Наездник был давно знаком с ними, сам в какой-то степени являясь их родичем. В этот раз его удивила столь плотная концентрация стихиалей, причём самых различных пород, обыкновенно не слишком дружных и отличавшихся вздорностью. Судя по всему, змеиный народ готовил что-то необычное, сумев собрать их вместе и заставив работать на себя.

Наездник тихо направил часть себя в прошлое по каналу родовой памяти ящера, устремляясь в сознание его далёкого предка – слуги змеиного народа, чтобы уже оттуда напрямую наблюдать за обманчиво новой картиной из жизни очередной биологической цивилизации и призванных ею стихийных духов. Возможно, он даже увидит что-то занятное, и скука, пусть ненадолго, но отступит.

Ящер даже не заметил этого разделения, произошедшего в момент очередного созерцания картин далёкого прошлого. Он не особо различал образы былого, хранившиеся исключительно в его сознании, и реальный окружающий мир, полагая их чем-то единосущим, проникающим друг в друга. Впрочем, не до такой степени, чтобы не замечать опасностей и удовольствий реального мира.

Он уже знал, что некоторые виды пищи вызывают состояния, схожие со сном или погружениями в память, но и отличающиеся от них. Производимые ими картины сплетались причудливыми химерами, порождая не только любопытные образы, но и влияя на весь его род. Ибо в этих состояниях ящер успел оплодотворить многих самок, получивших новое, изменённое семя жизни, породив новые поколения, отличавшиеся куда большей разумностью. Род его разрастался, захватывая и подчиняя всё большую область обитания, проявляя ранее несвойственные способности. Отпрыски ящера с каждым новым поколением расширяли приобретённые от прародителя умения погружения в прошлое и путешествий по лабиринтам расширяющегося сознания, по мере сил используя их в реальной жизни. Некоторые даже научились чувствовать умы своих соплеменников, проникая в них, сплетаясь сознаниями, порождая новый уровень разума – единого, объемлющего всех членов рода. Сам ящер также изредка включался в это новосозданное единое сознание, растворяясь в нём или пользуясь новыми, ранее недоступными возможностями наблюдения посредством чужих глаз в реальном времени или объединяя нужное количество свободных сознаний для разрешения встававших перед ним проблем.

Как правило, это касалось наблюдений за загадочным миром древнего змеиного народа. Предки ящера, находившиеся в услужении у змеев, хоть и не были особо умны, но часто наблюдали множество таинственных и труднообъяснимых деяний своих хозяев. Его непосредственный пращур был одним из тех, кто помогал владыкам сохранять знания, трудясь в хранилище записей и имея под своим началом как других своих сородичей, так и нескольких огненных стихиалей из числа саламандр, наносящих знаки змеиного языка на треугольные металлические пластины. Разбираясь в его воспоминаниях при помощи коллективного разума племени, ящер смог понять, чем занимался в то время змеиный народ.

Владыки планеты, познавшие множество тайн мира, проникавшие за пределы незримых стен материального бытия, планировали переселение части своего народа на висевшую в небе по утрам и вечерам яркую звезду – тёплую планету, на которой не было животной жизни, могущей составить им какую-то конкуренцию в деле выживания. По каким-то причинам морские звери этого ещё более юного мира так и не вышли на сушу, а непуганые стихийные духи вольно парили в воздухе, купались в огне вулканов и тихо дремали в литосфере, ожидая прихода тех, кто сможет ими повелевать. Здесь можно было обрести новый дом, на случай если их род постигнет какая-то катастрофа – судя по всему, та самая, которую ящер видел в воспоминаниях своих более молодых предков.

Змеиный народ, похоже, знал о ней и, не имея уверенности в том, что он сможет её пережить, планировал переселение на соседнюю планету поближе к солнцу. На другом конце земли горячая магма, изливавшаяся из чудовищных разломов, заливала обширные пространства, превращая их в мёртвую каменную пустыню и отравляя атмосферу. Противостоять этому было невозможно, но переселение в иной мир могло спасти хотя бы часть сородичей, если катаклизм захватит всю планету, губя её обитателей.

Управляя стихиалями земли, мудрецы змеиного народа заставляли их поднимать из недр и обрабатывать чёрные скалы, подготавливая оные для полёта через бездну пространства. В них создавались обширные, плотно закупориваемые пещеры, где должна была храниться вода, пища и запас воздуха на всё путешествие, которое должно было продлиться несколько лет, ибо даже в открытом пространстве стихиали силы не могли обеспечить громадной скале большую скорость.

И вот горы начали уходить в небеса. Их подъём сопровождался явлениями исключительной разрушительной мощи, сравнимыми с чудовищными извержениями, сопровождающимися невиданными разрушениями на поверхности и в глубине планеты. О дальнейшей судьбе ушедших сообщали духи эфира, наблюдавшие за полётом из черноты безвоздушных просторов, разделяющих планеты.

Кажется, все они успешно достигли своей цели, благополучно опустившись на утренней звезде – кто-то из предков ящера сумел просмотреть сообщения эфирных стихиалей, извещавших о ходе переселения, пусть и без каких-то подробностей.

Однако для самой планеты это деяние оказалось чрезмерным. Разрываемая стихиалями земная кора, извлечение из неё громадных скальных масс и чудовищные удары силы, отправляющие горы за пределы планеты, в конце концов ослабили и сокрушили её, открыв путь неисчислимым массам расплавленной жидкой магмы, до сих пор спокойно дремавшей в своих жарких глубинах на этой части земной сферы. Не сдерживаемая более искалеченной корой, магма начала изливаться наружу – месяцами, годами и столетиями. Вместе с морями магмы, образовавшими новые слоистые плоскогорья на громадных территориях, в воздух было выброшено чудовищное количество ядовитых газов, дыма, пепла и пыли, которые постепенно закрывали всё небо над планетой, препятствуя доступу солнечных лучей.

Наступила ядовитая зима без надежды на возвращение былых тёплых дней. Именно её ящер видел в воспоминаниях нескольких поколения своих предков, пока не добрался до более ранних. Десятки тысяч лет в воздухе висела пыль, отбирая жизнь у животных и растений, замораживая океаны и покрывая планету траурным серым крепом вулканического пепла. Тёплый влажный климат сменился холодным и засушливым, в котором былые владыки планеты и их слуги выживали лишь чудом, с трудом приспосабливаясь к новым неблагоприятным условиям. Земная ветвь змеиного народа, похоже, не пережила этой грандиозной катастрофы – по крайней мере, из памяти предков ящера они исчезли очень быстро, а сам его род стремительно деградировал, отбросив начатки разумности в пользу приспособляемости и выживания. Лишь сейчас, десятки миллионов лет спустя, он снова немного приблизился к прежней сообразительности, что позволило межзвёздному страннику устроиться в сознании одного из выживших потомков, и это оказалось весьма полезным для дальнейшего развития рода.

Прародитель новой расы, измененный своим пассажиром, холодно наблюдал за тем, как с каждым поколением умнеют его сородичи. Он уже был стар, однако вовсе не чувствовал себя таковым – успевшее адаптироваться к изменениям тело не спешило к смерти, продолжая наслаждаться всеми прежними радостями бытия и новыми открывающимися возможностями.

Благодаря коллективному сознанию, позволявшему уверенно действовать сообща, род постепенно переходил от загонных охот к начальной форме скотоводства, не убивая загнанную добычу сразу, но выпасая громадных и не слишком сообразительных травоядных рептилий, следя за их размножением и наращивая численность.

Отдельную группу сородичей составляли ящеры, отличавшиеся высокой мозговой активностью, умевшие подчинять других неразумных тварей. После нескольких лет экспериментов с подчинением и неизбежными в этом случае жертвами, им удалось поставить под контроль даже самых больших и опасных хищников, делая из них верных охранников, обезопасив ценный скот от возможных нападений.

Ящер-патриарх уже чувствовал подступающее окончание жизни и не был этому рад. То, что его собственная память сохранится в грядущих поколениях рода, было слабым утешением. Он хотел жить долго, возможно, вечно.

Секрет этого, возможно, скрывался в иных состояниях сознания, обыкновенно возникавших после употребления некоторых видов пищи или определённых веществ. Это могло быть что угодно – причудливые моллюски и медузы, рыбки, растения, светящиеся грибы, минеральные соли и газы, вырывающиеся из земных недр. Подобные находки зачастую приводили к гибели очередного члена рода, испробовавшего доселе неизвестный продукт – что опять же фиксировалось в общей родовой памяти, уберегая сородичей от дальнейших опасных проб или наоборот, выясняя всю широту свойств новых интересных веществ.

Молодая планета щедро делилась богатствами со своими детьми. Папоротники и кора ряда растений давали силу и скорость, моллюски и рыбки навевали жуткие или необычно прекрасные грёзы, неотличимые от реальности или же причудливо переплетающиеся с нею, грибы путали восприятие, заставляя чувства работать совершенно непривычным образом. Вулканические газы, пробивающиеся из-под чёрных песков у подножия огненных гор уносили сознание далеко за пределы планеты, открывая невообразимые картины иных миров, то ли реальных, то ли являющихся болезненным видением отравленного мозга.

Ящер-патриарх чувствовал, что здесь может находиться ключ к его изысканиям, и потому активно испытывал всевозможные сочетания таких продуктов на своих младших собратьях, не особо интересуясь их дальнейшей судьбой. Он оставался в их сознании вплоть до того момента пока не прекращалось действие нового вещества, возвращая родича-испытателя в реальный мир, или же до его смерти, когда тело и разум не выдерживали психимической нагрузки.

Первые переходы внешнего испытателя в смерть ящер даже не понял. Контакт после ряда странных, часто болезненных или пугающих ощущений просто разрывался, и он вновь оказывался в своём собственном теле. Однако некоторые вещества позволяли достаточно долго наблюдать постепенный переход в небытие, сопровождавшийся любопытными эффектами.

Чаще всего подобные ощущения наблюдались при экспериментах в горячей вулканической котловине, где собирались подземные газы. В сочетании с определёнными видами грибов и кожных выделений толстых больных жаб, молодые ящеры-испытатели достаточно долго оставались в живых. При этом разум их начинал работать намного эффективнее, чем ранее, и активность его иногда не прекращалась даже после того, как тело, ранее лишённое болевой чувствительности, оказывалось почти сваренным в горячей атмосфере котловины.

Восприятие и видение окружающего мира при этом значительно изменялось, являя доселе невиданные картины, не поддававшиеся однозначной трактовке. Вместо скалистой вулканической долины наблюдатель оказывался плывущим по громадным, причудливо извивающимся туннелям, стены которых маслянисто лоснились и пульсировали, создавая впечатление невообразимо громадного организма, стены то расходились в стороны, превращаясь в чудовищные трясущиеся пещеры с тянущимися из стен отростками, то сужались в тончайшие щели. В пространстве коридоров и в толще стен чувствовалось присутствие каких-то вовсе уж невообразимых сущностей, похоже, о чём-то переговаривавшихся между собой.

Складывалось впечатление, что это ещё один слой реальности, более тонкой, нежели наблюдаемый привычный мир. Иногда стены приобретали неприятный желтовато-прозрачный оттенок, размягчались, оплывали, хороня наблюдателя в своей толще, точно насекомое в капле древесной смолы. Смола превращалась в кристалл, и это длилось бесконечные миллионы лет, неведомым образом спрессованные в мгновения субъективного восприятия. Именно в эти моменты и включался механизм усиления мозговой активности. Не имея возможности передвигаться, похороненный в бесконечной толще жёлтого кристалла, разум наблюдателя, осознав невозможность вырваться из этой ловушки, принимался размышлять над возможностью освобождения – единственное, что имело смысл в данной ситуации.

Продолжалось это бесчисленное множество лет по внутренним ощущениям, в реальном мире же это занимало всего несколько ударов медленного рептильного сердца. Чаще всего сознание ящеров-испытателей получало необратимые повреждения от подобной нагрузки, а затем погибало и тело, отравленное ядовитыми газами и меняющими восприятие продуктами, иссушенное подземным огнём и палящим сверху яростным солнцем.

Тем не менее, ящер-патриарх по крохам собирал результаты, компонуя их, собирая цельную и относительно понятную картину наблюдаемого необычного мира за пределами реальности.

Там не было смерти – в земном понимании этого термина. Сознание наблюдателей с легкостью проникало сквозь все преграды, являя всё более необычные картины химер разума. Чувствовалось, что все они являются частями чего-то единого, большого, как вселенная, организма или чего-то ещё, чему не было подходящих определений. Прекращение жизнедеятельности здесь не означало необратимой смерти, но скорее рассеяние и сбор временно разобщённых элементов в новое естество, сохраняющее опыт и память.

Здесь была первая зацепка, возможно ведущая к состоянию личного бессмертия, однако потустороннее не спешило делиться своими тайнами. Возможно, какую-то помощь можно было найти в памяти предков. Обращаясь к ней ранее, ящер видел, как некоторые представители змеиного народа – неважно, старые ли, близкие к неизбежной смерти или молодые, жаждущие нового бытия, освобождённого от страха его прекращения, выполняли некие довольно сложные действия, часто затягивающиеся на дни и даже месяцы. Увы, смысл их ускользал от ящера.

Кое-что ему всё же удалось узнать. Уходящие в посмертие змеи извлекали часть своей нематериальной сущности и запечатывали её в предметы – как правило, небольшие и отличающиеся высокой прочностью. Такой сосуд духа становился хранилищем для тонкой части сознания, позволяющим восстанавливать уничтоженное тело, чтобы продолжать существовать в новом.

Для создания и наполнения подобного сосуда требовалось принести обильную жертву, но ящера это не волновало. Достаточно отдать команду, и необходимое количество членов его рода без возражений отдадут свои жизни.

Но одних лишь смертей было мало – требовалось также знание самого ритуала перехода и создания сосуда духа. Увы, но такие детали были ему неизвестны. От змеиного народа не осталось ничего, кроме смутных глубинных воспоминаний, а те, кто ушёл в посмертие, либо исчезли за прошедшие миллионы лет, либо затаились настолько хорошо, что о них ничего не было известно.

Возможно, здесь могли оказать помощь те самые неуловимые страшные и чуждые сущности, наблюдаемые членами его племени в состоянии предсмертия, усиливающего умственные способности. Однако способа снестись с ними ящер не знал, а любые подобные попытки до сих пор оставались безответными, словно вопрошавшего не замечали или игнорировали. Межзвёздный скиталец, всё ещё неощутимо гостивший в его разуме также ни разу не попытался ему в этом помочь, очевидно просто не находя в этом интереса, а сам ящер так ни разу и не заметил его многолетнего присутствия в своей голове.

Вероятно, вопросы к потусторонним обитателям следовало подкрепить чем-то более существенным. В распоряжении ящера не было ничего кроме жизней своих младших соплеменников, и потому настало время жертвы. Обильной, несравнимой с теми, когда в процессе путешествий за пределы разума погибал тот или иной наблюдатель, сумевший заглянуть в соседний, столь близкий и непривычный мир. Возможно, именно благодаря таким нерегулярным жертвам и сохранялась связь с потусторонним измерением, доступным для сознания, находящегося на пороге смерти.

Под сенью первобытной зелени творилось действо массового путешествия на ту сторону жизни. Для многих молодых ящеров это будет переход в один конец. Утрата земного существования их не пугала – ведь они уже не раз видели иные бесчисленные прекрасные и удивительные миры, путь к которым открывали ядовитые земные испарения и прочие продукты, воздействующие на разум. И они десятками уходили в жёлтые вулканические испарения на чёрной пепельной равнине, усеянной острыми глыбами, с миллионоцветным безумием грибов в глазах, уже наблюдая иные миры, постепенно застилавшие земной план. Укладывались рядом в ложбине фумарол, безболезненно и незаметно переходя в мир по ту сторону жизни, направляясь к Великому Неизъяснимому, принимавшему их в свои ласковые объятия одного за другим – в точном соответствии с напутствиями ящера-патриарха.

Тот, похоже, был доволен происходящим. Приняв нужную дозу спор чёрного папоротника, несколько видов грибов и закусив парой сладких рыбок, набитых волшебной икрой, он находился в относительно безопасном межмировом пограничье, следя за уходом в смерть своих младших соплеменников и почти ощущая присутствие Великого Неизъяснимого, непосредственная встреча с которым могла бы оказаться для него фатальной. Сейчас он только старался вступить с ним в контакт, чтобы получить возможность если и не полноценного общения, то хотя бы более-менее понятные указания к дальнейшим действиям.

Великое, похоже, сегодня было благосклонно к нему. Ящер почувствовал его довольство принесённой обильной жертвой – как если бы в его сознании появился новый разумный собеседник, готовый вести с ним разговор на языке мыслеобразов.

Вопросы и ответы в виде живых картин чередовались со скоростью мысли, навсегда оседая в памяти ящера, с тем, чтобы позже оказаться доступными для неспешного разбирательства во всех хитросплетениях новообретённых потусторонних знаний.

Межзвёздный странник в его голове неслышно орал от восторга, наблюдая доселе неведомые ему картины земного не-бытия, временами и сам входя в контакт с Неизъяснимым, теперь уже неощутимо помогая ящеру задавать нужные вопросы и верно интерпретировать ответы. Скучноватая чешуйчатая тварь постепенно становилась для него всё интереснее, и наездник чувствовал впереди ещё немало новых сюрпризов, которые мог преподнести его носитель. К тому же и эманации гибнущих жертв были довольно приятны на вкус. День определённо удался.

Тем временем последние молодые ящеры благополучно отправились в мир иной, и связь с Неизъяснимым начала ослабевать – тот словно уплывал в сферу своего неведомого пребывания, оставляя ящера наедине с выданной информацией, касающейся перехода на другой план бытия – или не-бытия.

Не доверяя обитателю потустороннего, перед тем как самому встать на путь перерождения, ящер-патриарх сначала опробовал переход в не-бытие на одном из младших сородичей – разумеется после того как стали ясны все детали процесса, описание которого оставил ему могущественный обитатель иных измерений. В этот раз вторая волна потенциальных жертв, идущих вслед за первой, должна была также пожрать тела уже погибших ящеров, принимая в себя тонкую субстанцию, источаемую умирающими, что повышало эффективность трансформации подопытного, готовящегося стать бессмертным возрождающимся личем.

На удивление, первый бессмертный лич мира динозавров оказался вполне неплох. Болезненно убитый молодой ящер успешно возвратился из странствия по царству смерти, сохранив все двигательные и мыслительные функции. Все мельчайшие детали успешного опыта были запечатлены в памяти ящера-патриарха, так что процедура могла быть с известным успехом повторена.

Не желая плодить бессмертных соперников, ящер-патриарх использовал для хранилища духа молодого ящеролича кусок чёрного вулканического стекла, который при необходимости мог быть достаточно легко уничтожен вместе с частицей духа путём раздробления в пыль или расплавления в магме.

Около года ушло на опыты с новыми возможностями, даруемыми немёртвым естеством. Сожжённый в лавовом озере, раздавленный тяжелым валуном, растоптанный стадом гигантских ящеров, разорванный на куски собратьями, пробный ящеролич вновь и вновь восставал рядом с обсидиановым осколком, исправно восстанавливавшим уничтоженное тело – храниличем – как по внезапному озарению назвал его ящер-патриарх. Разумеется, на языке мыслеобразов это звучало совсем иначе, однако смысл был тем же.

Сам же новообращённый ящеролич чувствовал себя вполне пристойно, вернее, он просто не ощущал ничего – как и положено истинному подданному смерти. Подобные процедуры, связанные с уничтожением и восстановлением немёртвого тела никак не влияли на его мыслительные способности и память, в том числе родовую.

Оставалось выполнить ещё одно, простое последнее испытание – с уничтожением хранилища души, а вместе с ним и возможности возрождения первого пробного лича из рода ящеров.

Кусок вулканического стекла рассыпался после удара тяжёлого камня, осколки были тщательно растёрты в тончайшую пыль, развеянную по ветру с высокой скалы. Патриарх в это время с интересом следил за сознанием молодого лича, стараясь уловить возможные изменения при уничтожении камня духа, однако ничего подобного заметить не смог. Возможно, связь тела и хранилича была более тонкой и недоступной его чувствам, возможно, её просто не существовало, пока тело лича не получало существенных повреждений, требующих его восстановления.

Сам молодой ящеролич при этом не испытывал никаких неудобств. Несколько дней за ним внимательно наблюдали, после чего он был уничтожен сходным же образом – путём обрушения на него массы тяжёлых камней с опасного склона, перемоловших тело в неаппетитную массу мёртвой плоти. Как и ожидалось, возрождения лича в области, где был рассеян чёрный прах, в который превратилось разбитое храниличе, не произошло. Таким образом была подтверждена возможность уничтожения существа, получившего бессмертие подобного рода.

Убедившись в относительной безопасности такого перехода в иное естество, ящер-патриарх занялся приготовлениями к собственному превращению в бессмертного лича.

Отряд соплеменников, предназначенных на роль новых жертв, получил продолжительное и мощное внушение от патриарха, последовательно отправляющее их на смерть в клубах ядовитого вулканического дыма. Действие внушения должно было продлиться несколько часов, гарантируя точное исполнение всех деталей перехода, пока жертвы не будут контролироваться самим патриархом, пребывающим за пределами оставляемого им мира, чтобы впоследствии вернуться в него в новом естестве.

Всё прошло достаточно успешно. Приняв должную порцию снадобий перехода, патриарх вместе с будущими жертвами отправился в дымную котловину, где последовательно, одному за другим разорвал глотки младшим ящерам, уже лишающимся чувств в клубах тяжёлых подземных испарений, но успевшим войти в незримое измерение. Гибель жертв в мгновения их наслаждения зрелищем иного мира пробудила уже знакомые потусторонние сущности, обрадовавшихся такой поживе.

Вместе с ними получал свою долю удовольствий и межзвёздный пассажир ящера-патриарха, наслаждавшийся сейчас как эманациями гибели жертв, так и наблюдениями потустороннего мира через сознание своего носителя.

Вступив в контакт с одним из обитателей некросферы, ящер-патриарх постарался передать ему своё желание о переходе в немёртвое естество бессмертного лича, подкрепив его пленительной картиной обещания новых подготовленных жертв, ожидающих своей очереди.

Житель некросферы был согласен с таким предложением. Характер смерти жертв не имел для него какого-то особого значения, хотя гибель их от механических повреждений, сопряжённая с определёнными телесными мучениями была предпочтительнее более мягких способов перехода. Впрочем, кровавым пиршеством он уже успел насладиться в начале обряда, когда патриарх самолично разорвал глотки дюжине первых жертв, открывших проход в потустороннее.

Для нового хранилича ящер-патриарх подобрал кусок прочной искрящейся субстанции, свалившийся на планету из невообразимых далей космоса. Он не плавился даже в горячей лаве, истекающей из широкой трещины в мёртвой чёрной равнине. Сложно представить, в каком космическом горниле он был рождён, но зато его прочность изумительно хорошо подходила для такого важного предмета как вечное хранилище духа бессмертного лича.

Сам переход в новое естество остался незамеченным и для ящера-патриарха и для его наездника. Ящер просто вновь оказался в прежнем материальном мире – посреди кровавого месива из принесённых в жертву соплеменников среди жёлтых дымов, выходящих из бездонных расселин котловины.

Вот только теперь мертвиарх совершенно не чувствовал их едких запахов, ранее мутивших сознание и раздиравших внутренности. Да и не мог почувствовать – переход в немёртвое естество избавил его от необходимости дышать и питаться, а заодно и от ряда сопутствующих чувств, ставших отныне ненужными. И это, и многое другое было ожидаемо, поскольку обо всех таких изменениях, сопровождавших переход в новое естество, он узнал от первого экспериментального лича. Теперь всё это предстояло испытать уже ему самому.

И он азартно принялся испытывать новые возможности собственного тела, раз за разом убеждаясь в правильности своего решения о переходе в новое естество. Не спешил только с сильной порчей и полным уничтожением тела для последующего возрождения при помощи хранилича, здраво рассудив, что сделает это только после окончательного износа текущего тела, до которого, однако, было ещё далеко. С мелкими же травмами, наподобие сломанных конечностей или проколотого насквозь туловища с повреждением прежде важных жизненных органов, включая оба мозга, обновлённое немёртвое тело справлялось самостоятельно.

Лишённый ограничений, накладываемых хрупким живым телом, он мог теперь себе позволить многое. Опасные хищники, от мелких стайных до гигантов сторонились его, очевидно ощущая исходящие от него некротические эманации, опасные для живых. Любой подобный контакт был бы опасен для незадачливого хищника, падальщика и прочих некрофоров, перерабатывающих гниль. Переход в Смерть был наилучшей защитой от любой подобной агрессии.

Доказавшая свою эффективность практика создания немёртвых слуг позволила ящеру-мертвиарху окончательно освободить свой род от насущных обязанностей, прежде лежавших на живых, позволив ему вновь вернуться к прежним безмятежным временам, чтобы спокойно восстановить численность, снизившуюся после обильных жертвоприношений.

Не испытывая потребности в сне и пище, свободный от былых забот, ящер-мертвиарх без устали исследовал заново открывшийся перед ним окружающий мир, видя и понимая теперь куда больше чем это было доступно в прежнем живом естестве. Прогулки по опасным горным кручам, в ядовитых дымах подземных испарений, посещения пылающих вулканических кратеров, где стихиали огня плясали в озёрах плещущейся лавы, путешествия под водой в ранее недоступных океанских глубинах, где тёплый неглубокий шельф обрывался в бездонную тёмно-синюю пропасть, полную неведомых чудовищ, отныне стали для него обычными и привычными.

В особенности его занимало желание найти одну из оставшихся на земле чёрных гор змеиного народа, которая, если верить родовой памяти, должна была находиться где-то неподалёку. Конечно за прошедшие миллионы лет, после множества чудовищных катаклизмов, постигших планету, она могла и не сохраниться, но ящеролич очень хотел верить, что она до сиих пор где-то ждёт раскрытия своих тайн.

Желая узреть воочию то, что доселе являлось ему только в неверных и смутных образах, ящеролич старательно расспрашивал стихиалей, не встречали ли они нечто подобное во время своих игр и странствий. И хотя ответы часто были отрицательными или неопределёнными, ящеролич старательно собирал все слухи и намёки, постепенно уверяясь в реальности искомого объекта.

Несколько водных стихиалей видели нечто подобное в глубинах океана, там, где континентальный шельф обрывался в тёмную пропасть, уходя громадными террасами в океан. На одной из таких террас и находилось нечто подобное тому, что искал ящеролич. И хотя водные стихиали не слишком интересовались подводной скалой, этих сведений хватило, чтобы определить примерный район поисков.

Цель лежала довольно далеко от берега, двигаться приходилось по дну тёплого неглубокого моря. Ящеролич полуплыл-полушёл по песчаному дну – тело сухопутной рептилии не было приспособлено к быстрому плаванию, но после преобразования спешить ему было абсолютно некуда.

С первого раза, однако, не получилось добраться даже до края шельфа – его атаковала какая-то громадная водная тварь, в отличие от сухопутных хищников не побрезговавшая опасной плотью мертвиарха. Он даже не понял, что это было – рывок, серия рывков и странное ощущение распадающегося на части тела – а затем без всякого перехода он оказался в небольшой пещере древнего горного кряжа, где было надёжно спрятано его храниличе, обеспечивающее восстановление тела взамен необратимо повреждённого.

Он осмотрелся на месте, принимая это как должное, и не выказывая никакого недовольства непредвиденной задержкой – ибо даже намёки на какие-либо чувства остались там, в предыдущей смертной жизни, – вновь направился к берегу, откуда начал свой поход в морские глубины.

Теперь он вёл себя уже более осмотрительно, следя за возможным появлением опасных тварей, готовых наброситься на любой объект, даже непригодный им в пищу. Кто атаковал его в предыдущий раз, осталось загадкой – на мелководье не было ни неведомого оголодавшего водного хищника, ни каких-либо иных тварей.

Постепенно темнело – то ли над головой увеличивалась толща воды, то ли наступал вечер, а скорее всего и то и другое. Вскоре показался и край шельфа – крутой обрыв, уходящий в тёмные глубины.

Не обращая внимания на сгущающуюся тьму, ящеролич оттолкнулся от края шельфа и начал опускаться вниз. Первая попытка поисков оказалась бесплодной. Обойдя всю обширную подводную плиту, усеянную камнями и расселинами, ящеролич не обнаружил ничего похожего на чёрную ступенчатую пирамиду, столь часто являвшуюся в его видениях. Надлежало искать дальше, и он искал, продвигаясь вдоль края шельфа, погружаясь в глубины, где из-за края бездны поднимались странные создания пугающего вида, не напоминавшие ни одно из знакомых живых созданий, но имевшие неуловимое сходство с теми потусторонними тварями, что жили в видениях на грани смерти и яви.

Однако опасаться надо было не их…

В один из дней ящеролич спустился с края шельфа на очередную подводную ступень. Но не успел он отойти от вертикальной стены, как почувствовал странные тяжёлые колебания окружавшей его водной толщи, непохожие на внезапный шторм. Вслед за тем он увидел, как высокая стена рядом с ним сотрясается, роняя камни и скалы, а затем его накрыла масса песка, обрушившегося с края шельфа.

Убежать не было никакой возможности – так внезапно и резко всё случилось. Засыпанный песком, ящеролич немедленно принялся разгребать завал, стараясь побыстрее выбраться наружу. Но подземные толчки сильного землетрясения, обрушившие песчаный край шельфа, продолжались и даже усиливались, заваливая ящера вся сильнее, пока сотрясающаяся в конвульсиях подводная осыпь не сдавила его тело тяжким гнётом подводного оползня.

Это было бы не так страшно, ящеролич уже знал, что подобные ситуации не вредят его телу и понадобится лишь время и тяжёлые, но посильные действия, чтобы выбраться из-под осыпи. Песок сковал движения, но понемногу ящеролич, обладавший куда большей силой, чем его живые сородичи, и не нуждающийся в дыхании и пище, сумел, ворочаясь, несколько ослабить давление на тело. Теперь оставалось только равномерно выкапываться вверх, наружу.

Однако спустя непродолжительное время окружавший его песок сотрясся ещё раз, а давление на тело многократно увеличилось. Похоже, снаружи произошёл второй обвал, куда масштабнее первого.

Попытки снестись с членами рода, чтобы те помогли раскопать завал, ни к чему не привели, сколько мертвиарх не пытался мысленно до них докричаться. Да и вряд ли они могли бы ему чем-то помочь, поскольку в отличие от него оставались зависимы от необходимости дышать воздухом, которого не было на этой глубине.

Выбраться же самостоятельно не было никакой возможности, и ящеролич счёл это своеобразной шуткой мироздания над существом, получившим бессмертие, но не имеющим им возможности воспользоваться.

Возможно, ему мог бы помочь кто-то из земных стихиалей, однако те предпочитали более глубокие области планеты, где не было намёка на неприятную им воду. Поэтому надежда встретить здесь кого-то из них была призрачной.

Осознав положение, в котором оказался его носитель, через некоторое время из его разума исчез и межзвёздный странник, умчавшись в неведомые сферы времени и пространства, не желая оставаться в похороненном под обвалом немёртвом теле.

Но даже запертый в этой темнице, ящеролич всё ещё оставался обладателем родовой памяти, позволявшей почти бесконечно путешествовать по ней взамен временно утраченного существования в наземном мире. А новое немёртвое естество позволяло теперь заглядывать в мир потустороннего – ещё одна бесконечная загадка, на знакомство с которой не хватит всего времени мира.

Боги, демоны, безумие, логика, реальные и воображаемые картины, истина и грёзы сливаются в непредставимую смесь, то разрывающую разум буйством образов, то замирают на неопределённое время, оставляя пленника наедине со слепым несуществованием, предела которому нет – если только новое землетрясение не разорвёт на части пленённое тело лича или же не сожжёт его проснувшийся под ним вулкан, отправляя пленника на перерождение и – свободу.

Всё неважно. Видевшие вечность умеют ждать.

…Планета миллионы раз обернётся вокруг Солнца, континенты в очередной раз сменят очертания, высохнут океаны, поднимется новая суша. Обратившийся в камень песок размоет новорожденная река, превращая бывшее морское дно в причудливый каньон. Песчаник разуплотнится, рассыплется, и тусклый солнечный свет, пробившийся под полог выросшего на нём дождевого леса, вновь коснётся неживых иссохших глаз древнего ящеролича.

По окаменевшему черепу стукнет тяжёлое острое копыто, перед мёртвым взором возникнет зловонное клыкастое рыло неведомого чудовища, знаменуя окончание долгого покоя.

И новый мир предстанет перед его былым властителем…

02. 12. 2021

Кводомасс знал, что перед человеком, который хочет совокупиться с упырём, стоит три препятствия. Первое из них — их уродство. Существует множество историй о людях, сходивших с ума от одного их вида. Сопоставив рассказы таких очевидцев, насколько это представляется возможным, их облик отдалённо напоминает человеческий, хотя они выглядят гротескно долговязыми и тощими. В разных историях к этому добавляются челюсти гиены, когти ленивца и горб дикого кабана, спрятанные под кожей, цвет и текстура которой вызывают сравнение с самыми страшными болезнями и даже с поздними стадиями разложения. Кводомасс следовал своему руководящему гению во всём, куда только мог присунуть, иногда с помощью грубой хирургии и не обращая внимания на наличие признаков жизни, и его единственным беспокойством было то, что упыри могут оказаться не соответствующими своей столь пикантной репутации.

Страх, второе препятствие, можно было преодолеть почти так же легко. Кводомасс сомневался, что вурдалаки могли хоть немного сравниться по своей свирепости с теми толпами, которые жаждали разорвать художника на куски за его наименее популярные триумфы. Он и сам частенько развлекался, присоединяясь к таким толпам, чтобы обрушиться на создателя шедевра с ещё бо́льшим количеством слёз и проклятий, чем убитый горем родитель или супруг. У него хватало смелости доверять своей удаче — в отличие от большинства мужчин, какими они ему представлялись.

Единственным реальным препятствием было найти упыря. Эти существа настолько коварны и неуловимы, что передовые мыслители отрицали их существование. Этот скептицизм не разделяют те, кто часто посещает кладбища по ночам, и всем таким людям, к которым Кводомасс пытался подобрать ключики, было что рассказать. Они слышали смех упырей, чуяли их зловоние или натыкались на остатки их неряшливых пиршеств. И хотя никто из них не видел вурдалаков наяву, надёжные знакомые их самых надёжных друзей видели.

Настойчивость, как он считал, была самым ярким из его достоинств. Он мог провести месяцы в преследовании человеческой цели; на нечеловеческую можно было бы потратить целые годы. В дождливые дни, когда ему не удавалось найти работу носильщика на центральном рынке Кроталорна, он бродил среди величественных гробниц и открытых ям Холма Грезящих, изучая пейзаж, который начал преследовать его по ночам. Он оправдывал свои ночные визиты тем, что выполнял поручения сторожей и даже выходил в обходы вместо тех, кто был слишком пьян, чтобы работать. Сделавшись известной фигурой, он получал больше чаевых, таская грузы для грабителей могил. Сурово судя всех, кроме себя, Кводомасс был шокирован тем, что эти преступники часто совмещают свои мародёрства с работой сторожа, но скрывал своё неодобрение за улыбками и неослабевающим стремлением быть полезным.

В такие моменты он благодарил богов, что так искусно даровали ему обманчивую внешность и соответствующие способности. Его небольшое тело не позволяло догадаться о подлинной силе; мальчишеская внешность снижала возраст лет на десять, если он прикрывал лысину; презрение к книжным фривольностям скрывало высокий интеллект, а весёлая манера поведения скрывала тот факт, что его мозг пожирали огненные черви. Он был одержим страхом, что эти черви вылезут наружу и будут замечены кем-нибудь, и это было ещё одной причиной, по которой он всегда таскал с собой щегольский платок, которым компульсивно обмахивал плечи, или в нервных приступах бился головой о твёрдые предметы.

Самым щедрым его работодателем был коротенький и толстый молодой дворянин мелкого ранга по имени Веймаэль Вендрен. Изучавший некромантию, собиравший реликвии древних мастеров, Веймаэль много знал о вурдалаках, и Кводомасс однажды похвастался поговоркой, которую так часто применяли к нему.

— Соитировать упыря, который пытается тебя съесть, а? В этом нет ничего невозможного, если ты знаешь, как восстать из мёртвых, — проворчал Веймаэль, возясь со сложным замком бронзовой двери. — Полагаю, я мог бы показать тебе, как это делается, но воскрешение из мёртвых обычно доставляет больше хлопот, чем оно того стоит.

— Физиологических проблем не возникнет? Я примерно... В смысле, я слышал об одном дурне, который чуть не нанёс себе серьёзную травму, попытавшись совокупиться со статуей нашей принцессы.

— Перестань биться головой о фонарь и держи его ровно... да, вот так. Нет, они вполне совместимы со смертными. Во всяком случае, в сексуальном плане. Ты же знаешь, что они когда-то были людьми. — Веймаэль сделал паузу и задумчиво посмотрел на него. — Людьми, чьи грязные привычки спровоцировали чудовищное превращение.

— Значит, в принципе можно убить одну из них? Задушить её, например, или порезать на куски, или взять несколько кусков раскалённой проволоки и щипцы...

Взгляд хорьих глаз Веймаэля подсказал Кводомассу, что он проявил слишком много энтузиазма для академической дискуссии, но некромант вернулся к своей работе, не задавая вопросов.

— Полагаю, это возможно, но поймать её и прижать к земле окажется достаточно большой проблемой, если только ты не найдёшь ту, которой это понравится. Наслаждаться сексом, я имею в виду, а не тем, что её душат.

— А это возможно?

— Почему бы и нет? Считается, что мужчины-упыри без ума от человеческих женщин, возможно, именно поэтому здесь нечасто можно увидеть девушек по ночам. — Прерывистый смех Веймаэля, похожий на шипение пара и постукивание крышки чайника, встревожил носильщика. Он наводил на мысль о печально известной язвительной весёлости упырей. — Потомство от таких союзов всегда уничтожается, и это печально. Я мог бы научиться чему-нибудь, изучив полуупыря или, возможно, воспользовавшись его услугами, когда он подрастёт. Обязательно сообщи мне, если встретишь покладистую упырицу, Кводо.

Подобное сокращение имени, а его сокращали почти все, обычно вызывало укол ярости, как шип, вогнанный между глаз Кводомасса Фуонсы, но он скрыл боль за более широкой, чем обычно, улыбкой. На мгновение отвлёкшись, он не успел опровергнуть своё намерение подстеречь упырицу, прежде чем замок сдался, и дверь распахнулась, открывая сырое и зловонное помещение.

— После тебя, — сказал Веймаэль Вендрен, как всегда.

* * * *

Размышляя на досуге, Кводомасс полагал, что некромант мог бы помочь ему в поисках, но он счёл невозможным нарушить пожизненную секретность, которая избавляла его от дыбы, плахи и всех прочих подобных средств аппарата официальной художественной критики. Кроме того, он хотел поймать упыря, чтобы унижать и пытать его, в то время как Веймаэль Вендрен намеревался держать пленника в клетке и вести о нём записи. Но поскольку их устремления в теории не были полностью взаимоисключающими, он как бы невзначай возвращался к теме упырей всякий раз, когда они встречались.

— Ничто так не привлекает их, как трупы, — сказал Веймаэль, — вот почему богачи идут на всё, чтобы эти зловонные гробницы были запечатаны. Думаю, это вино тебе не понравится. Иногда его отравляли, чтобы наказать обычных воров.

Кводомасс выплеснул жидкость из сосуда, блеванул и мысленно проклял Веймаэля за то, что тот молчал, когда он отпечатывал его.

— Если ты сможешь его выпить — подай мне, пожалуйста, ножовку, у этого ублюдка шея крепкая, как дерево, — да, если не сочтёшь его вкус противным, я могу дать тебе зелье, имитирующее смерть. Я прикажу похоронить тебя с сетью и молотом в гробу, и когда упырь вскроет его, чтобы извлечь свой ужин...

— Нет, спасибо. — Хотя он и был в ярости на своего умного покровителя из-за того, что тот разгадал его цель и, возможно, даже его тайную сущность, Фуонса пришёл к выводу, что ему не стоит бояться патрона. Поскольку адепты чёрных искусств — мастера вводить в заблуждение, судьи в то время считали, что судить их не имеет смысла. Обвинение в колдовстве автоматически влекло за собой смертный приговор.

— Да и всё равно это бы не сработало, — сказал Веймаэль. — Дай-ка мне тот топорик — сейчас снимем эту голову с плеч! Нет, пытаться привлечь к трупу хотя бы одного упыря — всё равно, что спустить штаны посреди болота, чтобы поймать одного комара. Ты очнёшься, а вокруг тебя за твоё тело будут драться сотни мерзких тварей.

Кводомасс задрожал не столько от страха, сколько от вызванного им жуткого возбуждения. Он сказал:

— Думаешь, сеть была бы кстати?

— А ты не ходишь на бойцовские площадки? Если тот, кто использует сеть, знает, как ею пользоваться, он почти всегда побеждает мечника, а когти упыря подобны мечам. — Тяжело дыша от усилий, некромант бросил ему неожиданно тяжёлую голову, высохшую до каменной твёрдости. — Положи это в сумку, и мы пойдём дальше.

Когда они оставили осквернённую могилу позади, Кводомассу показалось, что ему послышался шорох в кустах. Он схватил Веймаэля за руку и жестом призвал его к молчанию. Не одно, далеко не одно существо крадучись двигалось поблизости — у незапертой гробницы происходила целая массовая сходка.

— А, вот и они, — невозмутимо произнёс некромант. — Хочешь вернуться и посмотреть на этих красавчиков?

Кводомасс пристально смотрел на гробницу, но едва мог различить её обветшалые очертания в безлунной темноте. Ему показалось, что он заметил какое-то неясное мерцание за дверью; услышал что-то похожее на пронзительный смешок и его глухое эхо.

Он был в ужасе, но даже его ужас не мог предотвратить внезапную настойчивую эрекцию. И всё же он закинул сумку на плечо и быстро зашагал прочь от нечестивой толпы, а Веймаэль последовал за ним, шипя и цокая языком.

* * * *

Носильщик был разочарован тем, что его благородный покровитель вообще знал о бойцовских ямах, не говоря уже о том, чтобы обсуждать их как знаток. Бойцовские ямы были запрещены в Кроталорне, а поскольку Кводомасс по большей части всё же гордился своим статусом добропорядочного гражданина, он избегал их. Однако его работа на рынке обеспечила ему широкий круг знакомых, и было достаточно легко найти кого-нибудь, кто согласился бы продать ему сеть, изготовленную для ловли людей.

— Я отдам трезубец ещё за две серебряные кобылки, — сказал мрачный старик, взвешивая в руке это страшное оружие. — Оно немало попило.

Как и он сам, судя по его покрасневшим глазам, а Кводомасс осуждал пьянство. Он также не одобрял название «кобылка*» для монеты с изображением принцессы Филлитреллы, хотя, по слухам, даже сама принцесса использовала это слово. Покупка трезубца подтвердила бы его репутацию придурка, который коллекционирует сувениры из бойцовских ям, но ему не хотелось обижать непочтительного старого пьяницу, поэтому он улыбнулся и сказал:

* «Filly» («кобылка», англ. Также «шустрая девчонка», «бабёнка»).

— Нет, спасибо.

— А для чего тебе нужна сеть, для ловли девчонок?

— Нет, конечно, нет! — Кводомасс поймал себя на том, что энергично обмахивает плечи, и заставил себя опустить руку, стиснув ею собственное колено. Он с усмешкой встретил презрительный взгляд мужчины и бодро спросил: — Вы пользовались этим оружием?

— Я думал, что такой ярый приверженец спорта, как ты, назовёт его снастями, а не оружием. Нет, они принадлежали человеку по имени Быстрый Фандард, который, в конце концов, оказался недостаточно быстр. — Наконец, он перевёл свой безжалостный взгляд на окно своей убогой каморки, позволив Кводомассу сдержать улыбку, прежде чем та сменилась шквалом судорог. — Он был моим сыном, и мне нужны деньги, чтобы похоронить его.

— О, простите. — Кводомасс выдал соответствующую случаю скорбную мину, хотя сейчас ему хотелось ухмыляться. У него был покровитель, чья страсть к анатомическим исследованиям ограничивалась телами юных атлетов, и он заплатил бы за эту информацию достаточно, чтобы возместить ему расходы на «снасть». — Когда похороны?

— Как только я добуду шесть кобылок для этих богомольных сынов Клудда, при любом удобном случае шлёпающихся на колени. А до тех пор они будут держать тело бедняги в своём храме и распевать над ним гимны. Он отдавал им свои деньги, заработанные в яме, чтобы присоединиться к Ордену, ты когда-нибудь слышал что-нибудь настолько возмутительное? Эти фанатики осуждают бои в ямах, но они с радостью брали деньги, которые он там зарабатывал. Если б они наконец снизошли до того, чтобы принять его, то заставили бы его раскаиваться в своём порочном занятии в течение последующих тридцати лет. — Он снова доказал свою проницательность, добавив: — Но ты же хочешь слушать об этом не больше, чем хотел бы он.

Кводомасс был в восторге. Клуддитов хоронили в неглубоких могилах, чтобы облегчить их воскрешение, и на дешёвых участках, на которые не обращали внимания ни сторожа, ни грабители. Отец хотел шесть кобылок за сеть и трезубец, но Кводомасс призвал на помощь свой талант проливать слёзы по желанию и всучил ему восемь, надеясь завоевать его доверие и позже разузнать подробности похорон. Студент-анатомист заплатил бы ему вдвое больше, а выкопать Быстрого Фандарда не составит никакого труда.

Отец оказался неблагодарным грубияном. Он усмехнулся в заплаканное лицо носильщика, передавая ему трезубец, и сказал:

— Смотри, не сядь на него — в жопу воткнётся.

* * * *

— Собираешься на рыбалку? — поинтересовался Веймаэль Вендрен, откладывая книгу в сторону, когда рабыня ввела Кводомасса Фуонсу с его неуклюже завёрнутыми покупками.

Книга, как заметил Кводомасс, оказалась вовсе не томом чудовищных заклинаний, а собранием рассказов порнографа Халцедора. Ни один череп или сушёная летучая мышь не украшали светлую комнату, куда проникал ароматный воздух сада, а Веймаэль, одетый в парчовый халат, бездельничал в шезлонге рядом с подносом, на котором были расставлены пьянящие напитки и лакомства. Это был первый раз, когда носильщик осмелился прийти к нему домой, и он безупречно изображал тунеядца.

Кводомасс подчёркнуто подождал, пока хозяин отпустит рабыню, прежде чем ответить. Тот тоже ждал, не сводя с него глаз, пока он не почувствовал, как в его мозг закрадываются тревожные мысли. Он отчаянно схватился за голову и уже был готов убежать, когда заметил ободряющий кивок Веймаэля и правильно истолковал его: от него ожидали, что он отдаст свой головной платок. Он неохотно снял его. Украдкой бросил взгляд, но обнаружил лишь несколько волосков, утратить которые, впрочем, тоже едва мог себе позволить — но они прилипли к залоснившемуся от долгого использования платку. Однако он отказался отдать рабыне хоть что-то, и Веймаэль закатил глаза, уставившись на потолочные фрески, перед тем как отослать её.

Кводомасс наконец ответил:

— Да, ловить упыря. Ты говоришь, ничто так не привлекает их, как труп, верно? А что может быть лучшей приманкой для упырицы, чем труп красивого молодого атлета?

Расспрашивая о Быстром Фандарде на рынке, он узнал, что этот боец был больше известен своей внешностью, чем мастерством. Все говорили, что если бы он не демонстрировал публике свой героический профиль, то, возможно, заметил, что его последний противник пришёл в себя и замахнулся топором, целясь ему в позвоночник. Охваченный вдохновением, Кводомасс решил отказаться от денег, которые он мог бы получить от анатома, и воспользоваться телом для осуществления своего заветного желания.

До сих пор их разговоры о вурдалаках велись на уровне шуточных фантазий собутыльников, которые раздумывают над ограблением дворца. Теперь Кводомасс раскрыл свои творческие способности, упомянув несколько нераскрытых преступлений и других, которые считались раскрытыми всеми, кроме тех несчастных, которых городской палач постепенно лишал всё более важных органов.

Он и представить себе не мог, что кто-то может заставить Веймаэля Вендрена содрогнуться, и порадовался, что ему это удалось.

— Я не сомневаюсь, что ты монстр, Кводо, но ты не понимаешь: упыри ещё более отвратительны, чем ты сам.

— В том-то и дело, господин! Секс с упырём будет настолько омерзителен, как ни с одним человеком, и я бы хотел раздрючить и пропороть его… — Он оборвал этот порыв откровенности, когда заметил, как у собеседника отвисла челюсть. Отдёрнув дрожащую руку от своего плеча, Фуонса произнёс с самой обаятельной улыбкой: — Разве ты не понимаешь, что это было бы вызовом моему художественному профессионализму?

— Да, думаю, что понимаю. Но какое отношение я могу иметь к твоему освежающе оригинальному извращению?

— Ты, несомненно, самый мудрый человек из всех, кого я знаю, и...

— Что-то я сомневаюсь в мудрости других людей, которых ты знал, если думаешь, что я поверю в такую чушь. Чего ты хочешь, Кво?

Вспышка гнева, вызванная очередным унизительным сокращением имени, почти ослепила его, и он не стал скрывать этого, огрызнувшись:

— Ты знаешь об упырях. Думаю, ты даже знаком с упырями. И я знаю, что ты скорее поспособствуешь мне, чем поможешь запалить собственный костёр.

Кводомасс с трудом мог поверить в тупость, такую нехарактерную для него тупость своих собственных слов. Они предавали труд всей его жизни, направленный на то, чтобы заставить всех полюбить его. Он часто одобрительно гладил по голове своих жертв или отмечал, какие у них красивые волосы или глаза, перед тем как нанести последний удар, и те, кто до конца продолжали обзывать его мерзкими именами, понятия не имели, что после этого он будет вечно корчиться при воспоминании об их ненависти. Но Веймаэль Вендрен, который причислял вурдалаков к своим знакомым и поддерживал дружеские отношения с мёртвыми чародеями, мог изыскать и более серьёзные средства, нежели обзывательство, чтобы продемонстрировать своё недовольство.

Опасаясь нападения грызущих тварей, которых он разбудил, Фуонса снова повязал платок на голову, опустился на пол перед некромантом и что-то забормотал о демоне, который завладел его языком. Услышав нечеловеческое шипение и фырканье сквозь стук своего лба о паркет, он испугался, что его покровитель и впрямь призвал нечто этакое, но когда осмелился поднять глаза, то увидел, что этот звук издаёт сам Веймаэль, корчась в муках своего странного смеха.

— Ты хочешь, чтобы я сводничал для упырицы? Спасибо тебе, Кводомасс Фуонса! Ты сделал больше, чтобы поднять мне настроение в такой унылый день, чем целая труппа клоунов. Очень хорошо, я помогу тебе. Если ты поможешь мне.

— Возлюбленный господин, моя жизнь принадлежит тебе...

— Это само собой разумеется, — прервал его Веймаэль. — Забудь о растерзании, удушении и прочем порочном безумии. Просто позабавься с этой скверной тварью, а потом притащи её сюда. И кстати, не применяй к ней эту проклятую вилку для рыбы.

— О, это? Оно прилагалось к снасти. Я планировал использовать дубинку, чтобы усмирить её.

— Тебе понадобится железный прут, и не стесняйся использовать всю свою силу, иначе пожалеешь об этом. А ещё лучше будет, если я дам тебе иглу, смоченную в некоем зелье. Просто уколи её, и она заснёт почти так же крепко, как твоя приманка.

— Я хочу, чтобы она не спала или почти не спала.

— Тогда используй её потом, иначе тебе никогда не удастся притащить её сюда. Ты бы доверился этому сачку для ловли бабочек, чтобы поймать тигра?

Когда Кводомасс ушёл, Веймаэль проводил его до двери. Такая любезность польстила носильщику, пока до него не дошло, что ему больше не доверяют оставаться наедине с рабами, в основном молодыми и женского пола, которые сопровождали толстяка.

* * * *

Предостережения Веймаэля преследовали Кводомасса, как послевкусие испорченной пищи, когда он сжимал в руках свою потрёпанную сеть, сидя в канаве, где прятался с захода солнца. Кладбище клуддитов находилось так далеко от Холма Грезящих, что почти сливалось с болотом под ним, и Веймаэль говорил ему, что упыри редко посещали его, предпочитая держаться поближе к своим потайным лазам и норам на дальнем склоне. Однако известие о трупе, которому позволили созреть на поверхности земли, привлекло бы их почти куда угодно, и некромант пообещал шепнуть эту новость на ухо похожей на гончую упырице по имени Обжория. По его словам, её самым заветным желанием было насладиться трапезой в спокойном одиночестве.

— Они все шпионят друг за другом и стараются следить за любым упырём, которого подозревают в том, что он знает что-то, чего не знают они, — сказал он. — Так что, как видишь, если ты хотя бы заподозришь присутствие второго упыря, то вскоре они облепят тебя, как вши. Не целуй её на прощание, не утруждай себя застёгиванием штанов, просто положись на Клудда и беги к его храму.

До захода солнца он наблюдал, как крошечные фигурки воинов, давших обет безбрачия, суетливо входили и выходили из этого приземистого здания или маршировали, как ожившие игрушки, на прилегающем плацу. Они тоже могли бы увидеть его, если б он поднял голову над уровнем травы, и Фуонса часто проклинал бога и его неудобный храм, пока долго и мучительно полз к дренажной канаве, которая пролегала рядом с самой свежей могилой. Но когда стемнело, и с болота потёк молочный туман, он начал сожалеть о том, что находится на таком большом расстоянии от святилища. Охранники у двери могли услышать его громкий крик, но к тому времени, когда те поймут, где он находится и чего хочет, он уже вполне может оказаться распределён по сотне жадных утроб.

Теперь, когда уже совсем стемнело, и по склону пополз туман, он снова проверил своё снаряжение, но проверять было нечего, кроме сети и железного прута.

— Череп претерпевает радикальные изменения, — сказал Веймаэль, — становясь пригодным для проламывания им каменных преград и поддержания мышц нижней челюсти, так что не бойся его проломить. Если собираешься её оглушить, тебе придётся размахнуться так, будто хочешь отправить её голову в полёт. Послушайся моего совета и первым делом воспользуйся иглой.

Кводомасс осмотрел иглу в оболочке из тонкой кожи, прежде чем положить её в свою сумку и закрыть в ней. У него не было намерения способствовать продолжению непристойных исследований Веймаэля Вендрена. Некромант помогал ему, как он подозревал, в надежде, что Фуонса оплодотворит чудовище. Мысль об успехе, о его противоестественном отпрыске, воспитанном этим хихикающим, крадущим трупы пижоном, вызывала у него отвращение даже большее, чем худшие фантазии, порождённые его собственными мозговыми червями.

«Прости, господин, я следовал твоим указаниям, но, похоже, оказался сильнее, чем ты думал», — сказал бы он, объясняя, почему размозжил череп твари в кашу после того, как изнасиловал её. Если бы это не помогло, у него был последний инструмент, который он извлёк из защитных ножен: трезубец покойного бойца.

«Если некромант хочет ребёнка, — подумал он, — пусть заведёт себе упыря».

Фуонса опустил взгляд на снаряжение не более чем на минуту или около того. Он ничего не слышал. Но когда поднял голову над краем канавы, его нервы взвыли, как натянутые до предела струны. Почти рядом, так, что можно было дотронуться, над могилой возвышалась бледная фигура.

Он подумал, что это может быть женщина, какой бы высокой, худой и плохо сложенной она ни была; но в следующее мгновение, когда та присела на корточки и похожими на лезвия лопат лапами принялась разгребать грязь между ногами, понял, на что смотрит. Желание забиться в канаву и постараться не выдать себя хныканьем почти одолело его, пока он не отвлёкся на мускулистые ягодицы твари и колыхание её тяжёлых грудей. Он понял, что не только способен изнасиловать упыря, но и горел желанием сделать это, и знакомая волна вознесла его на небеса, где он властвовал, как неумолимый бог.

Кводомасс равнодушно управлялся с утяжелённой свинцом сетью, ибо знал, что ранее, всегда, когда он отдавался на волю гения своего искусства, всё шло, как по маслу, и, поднявшись, бросил её, вероятно, с большим мастерством, чем когда-либо демонстрировал Быстрый Фандард. Затем сразу же туго натянул затяжные шнуры, чтобы получился мешок, окутавший упырицу до колен. Он прыгнул вперёд и нанёс удар по голове, который свалил бы с ног лошадь, но единственным заметным эффектом оказался лишь небольшой изгиб железного прута.

Он был так уверен в себе, что оставил и трезубец, и иглу в канаве позади себя, но не был готов поддаться панике. Кводомасс встал, над упырицей, расставив ноги, и поднял прут обеими руками, готовясь к удару, который привёл бы в трепет даже Фанда или Венду из эпосов. Но прут так и не опустился, потому что его потряс некий звук.

Он уже слышал раньше какие-то очень странные шумы, когда прятался ночью на кладбище. Сам не слишком веря себе, он объяснил их скрипом старых деревьев, шорохом опавших листьев на портике гробницы, возможно, это был отдалённый скрежет лопаты по камню или лай собаки; но то, что он услышал сейчас, сочетало в себе все эти звуки, ошеломляло до замешательства и придавало его воспоминаниям новое значение. Он знал, что никогда больше не спутает голос упыря ни с каким другим звуком на земле или под ней.

— Веймаэль? — произнёс голос. — Это ты?

Прочесть намерения или эмоции в этих словах было невозможно, но язык её тела был понятен, когда она соблазнительно изогнула свой покрытый пятнами и щетиной огузок. Опустившись на колени и расстегнув штаны, он протиснул член сквозь щель в сети и вошёл в неё, прежде чем ответить:

— Нет, сука, это Кводомасс Фуонса, который изнасиловал бы упыря, попытавшегося съесть его труп!

Ожидая вспышки сопротивления, он нанёс ей ещё один страшный удар, но она издала смешок, от которого замёрз бы и негодяй, сжигаемый на костре, и принялась колотиться ягодицами о его живот.

Она была упругой и хрящеватой, непохожей ни на что из того, во что он когда-либо проникал, а её хватка была шершавой, как песок. Сначала он подумал, что трётся о волокнистую пеньку сети, но его неловкие пальцы подтвердили, что их органы соединены.

Не обращая внимания на почти болезненные ощущения от трения, он извивался и делал выпады, словно пытался пронзить её насквозь, в самое сердце. Он проклинал её, хватал за запястья, мял груди, упругие, как дыни, но обескураживающе слизкие, одновременно колотя её прутом по голове. К его бешенству, она при этом убеждала его быть менее застенчивым и нежным.

— Кводо! — проскрежетала она и вонзила в его мозг ещё одну тройку шипов: — О, Кво! Кво! Кво!

Мышцы его правой руки взмолились о пощаде, и он выронил погнутый прут из онемевших пальцев, привалившись к её спине и пытаясь вдохнуть воздух сквозь аммиачный запах её шкуры. Когда она, уткнувшись лицом в землю могилы, подавила свой вопль, он был вынужден признать, что, похоже, это его самого поимели.

Он осторожно отступил назад на коленях, не желая рисковать и орудовать трезубцем — во всяком случае, не сейчас, пока она в сознании. Представил, где находится его сумка. Мысленно отрепетировал действие с открыванием застёжки и доставанием иглы некроманта. Он знал, что сможет сделать это в мгновение ока. Упырица всё ещё не вышла из своего спокойного состояния.

Оглянувшись наконец назад, он вздрогнул, увидев линию теней на краю канавы. Он предположил, что их неистовое совокупление развернуло его не в ту сторону, и он больше не смотрит на канаву, но приостановился, чтобы поразмыслить над появлением этих предметов. Это могли быть кочаны капусты неправильной формы, какими бы невероятными они ни казались на кладбище. Он уже собирался протянуть руку и дотронуться до одного из них, когда тусклый свет тумана блеснул на внезапно обнажившихся клыках.

Затем все вурдалаки поднялись из канавы.

«Положись на Клудда, — сказал ему некромант, и если речь шла не о том, кто и впрямь принадлежал к сынам Клудда, то это было сардоническим парафразом, означавшим, что следует оставить всякую надежду, — и беги к храму». Столь отчаянным было его желание последовать этому совету, что Фуонса поверил, будто и впрямь делает это. Он услышал топот ног, с которым кто-то бежал по болоту. Это не мог быть никто, кроме него самого. Бледные ковыляющие фигуры, преграждавшие ему путь к отступлению, были всего лишь галлюцинациями. Как он мог стоять здесь на коленях, ожидая, что его разорвут на куски, если слышал свой бег?

Невероятно, но звук его шлёпающих шагов затих. Он успел заметить бегущую фигуру, прежде чем туман полностью поглотил её: толстяк в неэлегантно задранной до колен мантии, совсем не похожий на него самого, но очень похожий на Веймаэля Вендрена, который, очевидно, счёл своим долгом понаблюдать за первой стадией его эксперимента. Кводомасс выкрикнул его имя, но бег не замедлился. Что ещё более горько разочаровывало, так это то, что ни один из упырей не понял этого намёка и не погнался за убегающим учёным.

Порывшись в своих воспоминаниях о любовных песнях и романтических сказках в поисках слов, которые он никогда не использовал, Кводомасс рванулся назад, чтобы отдаться на милость Обжории. Она поднялась и разорвала сеть бойца так же легко, как невеста распускает фату.

— Пожалуйста! — закричал он, с трудом поднимаясь на ноги и обнимая грязное создание. — Я люблю тебя, я хочу, чтобы ты была моей навсегда! Да, мы из разных миров, но любовь побеждает всё. Не так ли? Скажи им!

Когда она притянула его к своей груди, вонзив когти в рёбра, Кводомасс попытался издать крик, который не оставил бы у стоявших вдалеке храмовых стражей ни малейшего сомнения в его местонахождении или желании, но её безгубый рот приоткрылся, словно для поцелуя. Он понял, что у него не получится кричать без языка и нижней челюсти, которые она начала жевать у него на глазах.

* * * *

Прежде чем подземный сонм успел наброситься на корчащееся тело насильника, Вомикрон Ноксис, король упырей, распорядился, чтобы они приберегли напоследок его половой орган, чтобы посмотреть, сможет ли он оправдать свою репутацию. Обжория забрала его в качестве своего приза, когда стало очевидно, что самая амбициозная похвальба Кводомасса Фуонсы оказалась пустым трёпом.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки     

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова