С этими интересными людьми Каверин познакомился еще до войны (работа над книгой только начиналась). В дальнейшем судьбы двоих «Александров Григорьевых» сложатся по-разному…

Капитан, ставший капитаном.

Михаил Ефимович Лобашев родился глубокой осенью 1907 году в селе Большое Фролово на берегу Волги, в семье грузчика. Позднее Каверин напишет:

«даже столь необычные подробности, как немота маленького Сани, не выдуманы мною»

В 1915 году умер отец Миши, а в 1919 году мальчик остался круглым сиротой. Будущий доктор наук до 13 лет считался глупым и не мог выучить азбуку…

Потеряв мать, Миша Лобашев попал в детский дом, но там было так плохо, что мальчик бежал и стал беспризорником. Дальнейшую жизнь нашего героя определила случайная встреча с талантливым педагогом. Сорванца определили в «школу-коммуну имени Карла Либкнехта». Однако эта школа находилась не в Москве, как в романе, а в Ташкенте, куда Саня Григорьев из книги так и не доехал.

Обложка первого издания

Михаил Лобашев учился в этом интернате с 1920 до 1928 года. У мальчика открылось два таланта – научный и художественный. Скульптуры Лобашева показывали на выставках, но все же победила биология.

В 1929 году юноша поступил на биофак Ленинградского университета. В то время в Ленинграде и Москве активно развивалась новая область науки – радиационная генетика (влияние различных излучений на мутации в клетке). Сделавший главное открытие американец Герман Меллер в 1930-е работал в СССР, он получил потом нобелевскую премию. Его коллегами были советские генетики, в том числе и наш герой. В 1935 году Михаил Лобашев защитил кандидатскую диссертацию, а через год, в санатории, встретился с будущим автором «Двух капитанов». Дадим слово Вениамину Каверину:

«Это был человек, в котором горячность соединялась с прямодушием, а упорство – с удивительной определенностью цели. Он умел добиваться успеха в любом деле, будь то даже партия в карамболь, которым мы тогда увлекались. Ясный ум и способность к глубокому чувству были видны в каждом его суждении. В течение шести вечеров он рассказывал мне историю своей жизни...»

Теперь расскажем о дальнейшей жизни ленинградского ученого!

В 1937 году на партсобрании Лобашев имел мужество открыто выступить в защиту репрессированных коллег (привет всем тем, кто пишет в комментариях: «не-нам-их-судить», «доносчиком-был-каждый», «все-вертелись»), после чего сам приготовился к аресту… повезло. Не посадили.

В первые дни войны пошел добровольно на фронт, рядовым. Хотя люди с ученой степенью имели право на броню. На фронте Лобашев проделал путь от простого солдата до капитана, заслужил ордена и медали. При этом во время войны он умудрялся и статьи писать!

После войны советская генетика была разгромлена и объявлена лженаукой. Лобашев, только что защитивший докторскую, потерял работу в Ленинградском университете. Через десятилетие он туда возвратится с триумфом и возглавит ленинградскую генетику. Михаил Лобашев создал физиологическую теорию мутационных процессов, написал много прорывных работ по физиологии. Издал учебник по генетике, по которому училось старшее поколение современных биологов.

Михаил Ефимович Лобашев

Один из ведущих биологов страны ушел из жизни в 1971 году. Сын его стал крупным физиком, внук – поэт и вокалист современных рок-групп.

Капитан, так и не ставший капитаном.

Самуил Яковлевич Клебанов родился в 1910 году в Орше, в бедной еврейской семье. Когда мальчику было 13 лет, в его руки попал журнал «Вестник воздушного флота», и это определило судьбу будущего летчика. Несколько лет он клеил модели самолетов, а в 1927 году был принят на учебу в Ленинград. Инструктором планерной секции, в которой Самуил начал осваивать профессию, был не кто иной, как Чкалов.

Клебанов выучился на пилота в 1932 году. Работал и в Ленинграде, и в Архангельске, и в автономной области Коми. Однако летчика тянуло все дальше на север. И в 1935 году представился шанс! Виталий Сущинский – воздушный ас времен Первой мировой войны – должен был лететь в Нарьян-Мар, а напарника не было. Когда Самуил Яковлевич впервые пересек полярный круг, его самолет приветственно качнул крылом…

Клебанов проработал в заполярье только восемь месяцев, но они стоили многих лет. На своем опыте исследовав условия крайнего севера, летчик опубликовал несколько статей с рекомендациями летчикам-полярникам. Наверное, эти руководства спасли немало жизней. Многое в этом опыте нашло документально-точное отражение в «Двух капитанах».

…нам нужно было укрепить самолет, потому что иначе его унесло бы пургою… Попробуйте сделать это в тундре без всякой растительности, при ветре, достигающем десяти баллов! … Тогда мы сделали одну простую вещь – рекомендую всем полярным пилотам: мы привязали к плоскостям веревки, а к ним, в свою очередь, лыжи, чемоданчики, небольшой ящик с грузом, даже воронку, – словом, все, что могло бы помочь быстрому завихрению снега. Через пятнадцать минут вокруг этих вещей уже намело сугробы...

В свободное время Клебанов вместе с нарьян-марской детворой клеил модельки самолетов. Полярнику было 25 лет, но он был низеньким, ребячливым, и завтрашнего героя войны все вокруг звали «Муля» (вместо «Самуила Яковлевича»).

В конце 30-х «Муля» познакомился с Кавериным и стал вторым прототипом романа.

Самуил Яковлевич Клебанов

С 1941 года Клебанов служил в авиации дальнего действия. Отважный бомбер долетал до Кенигсберга, сея смерть и панику в глубоком тылу у врага. Два раза был сбит, два раза возвращался «на честном слове и на одном крыле». В сентябре 1941 года он смог дотянуть падающую машину до линии фронта, а потом вытащил из горящего самолета тяжелораненых товарищей. Клебанов получил за это орден Ленина.

Военный летчик дослужился только до старшего лейтенанта. Капитаном он стать не успел…

В апреле 1942 года самолет «Мули» Клебанова не вернулся с ночного задания. Рассказывают, что его машина была сбита при бомбардировке Витебского аэродрома, хотя подробности документально не изучены.

Уже в наши дни историк-архивист Георгий Рамазашвили хотел написать биографию своего двоюродного дедушки, но не смог сделать этого, так как большинство нужных архивных дел – до сих пор засекречены. Тогда молодой историк подал иск на Архивную службу Вооруженных сил. Чтобы довести иск до суда, ему потребовался 21 месяц бюрократической переписки. Как вспоминает Георгий,

«слушания в Мосгорсуде были краткими, бессмысленными и беспощадными».

Архивист проиграл и не смог написать полноценное исследование о собственном двоюродном деде, герое войны.

Таковы судьбы двух прототипов Сани Григорьева из романа Вениамина Каверина «Два капитана».

Екатерина Г.

16 июн 2021

Безусловно, основными прототипами Сани Григорьева стали именно эти люди: М.Е.Лобашев и С.Я.Клебанов (о последнем упоминает в своих воспоминаниях "Дальняя бомбардировочная..." маршал авиации А.Е.Голованов). Спасибо за сообщения о них. Но были и другие, фрагменты биографий которых тоже вошли составляющей в биографию литературного героя В.А.Каверина — лётчики — первые Герои Советского Союза, спасавшие экипаж и пассажиров парохода "Челюскин". После благополучного завершения спасательных операций в том же, 1934 г., вышел сборник "Как мы спасали челюскинцев", содержавший рассказы всех (не только лётчиков), кто участвовал в проведении этих операций. Но именно рассказы лётчиков дали автору возможность познакомиться с условиями их работы в Арктике, а в отдельных местах романа детали этих рассказов воспроизведены дословно. К прототипу А.Григорьева ближе всех из них Н.П.Каманин (в частности, он тоже был невысоким, и его страдания из-за роста при поступлении в лётную школу полностью вошли в роман).

Кирилл К

2 июн 2021

Замечательный писатель Вениамин Каверин обычно собирал в одного персонажа черты многих своих знакомых, в том числе, и случайных. В Сане Григорьеве, помимо тех, о ком Вы пишете, явно проглядывают обстоятельства жизни самого Вени Зильбера во Пскове и, в особенности, в Москве. Школа явно списана с 144й ЕТШ, ну и так далее.

https://dzen.ru/a/YKtvVbpvg3sEqHaO

***

НАЗВАНИЕ: Уладзімір Караткевіч. Быў. Ёсць. Буду (успамiны, iнтэрв'ю, эсэ)

АВТОР: Галіна Шаблінская

ISBN: 985-02-0787-6

ГОД ИЗДАНИЯ: 2005

ИЗДАТЕЛЬСТВО: «Мастацкая літаратура»

СЕРИЯ: «ЖЗЛБ. Жыццё знакамітых людзей Беларусі»

***

***

[Вірші] // Білоруська радянська поезія. Антологія. Київ, 1971, т. 2. Чозенія., Київ, 1972. Земля під білими крилами. Київ, 1972. Чорний замок Ольшанський. Дике полювання короля Стаха. Київ, 1984. Saxifraga // Вітчизна, 1986, № 9. [Вірші] // Сузір'я, 1987, вип. 26. Христос приземлився в Городні (Євангеліє від Іуди). Київ, 1988. Тракт невмирущості // Вітчизна, 1988, № 7. Твори. Київ, 1991, тт. 1-2. Човен розпачу // Дзвін, 1991, № 1.

Багато творів присвятив Україні (есей «Абраная» // «Братэрства», Мінск, 1982), діячам укр. культури (Лесі Українці, О. Білецькому та ін.), Києву (повість «Лісце каштанаў» // «Маладосць», 1973, № 5, окре­­ме вид. в укр. перекл. — К., 1982; есей «Мой се градок!» // «Ма­­ладосць», 1982, № 5), Криму (цикл віршів «Таўрыда» у зб. «Мая Іліяда»). Написав есеї про Т. Шев­­ченка «І будуць людзі на зям­лі» («Маладосць», 1964, № 3), Лесю Українку («Saxifraga» // «Полымя», 1971, № 2; в укр. пе­рекладі — «Вітчизна», 1986, № 9). Товаришував і листувався з Р. Іваничуком, виступав на захист його роману «Мальви», що був підданий компарт. критиці. Переклав білорус. мовою низку віршів В. Лучука, О. Сенатович, М. Зерова, В. Чумака, С. Литвина, І. Гнатюка (добірка опубл. в зб. «Украінская савецкая паэ­­зія», Мінск, 1975, т. 1), а також вірші М. Львович із циклу «У вінок Максиму Богдановичу» (у зб. «Братэрства», Мінск, 1982). Вірш І. Франка «Каменярі» в інтерпретації К. (1979) увійшов до зб. «“Каменярі” мовами народів світу» (К., 1983). Основні твори Выбраныя творы: укр. перекл. — [Вірші] // Білорус. рад. поезія: Антологія. Т. 2. К., 1971; Чозенія. К., 1972; Чорний замок Ольшансь­­кий — Дике полювання короля Стаха. К., 1984; [Вірші] // Сузір’я. Вип. 26. К., 1987; Христос приземлився в Городні (Євангеліє від Іуди). К., 1988; Тракт невмирущості // Вітчизна. 1988. № 7; Тво­­ри: У 2 т. К., 1991. Човен розпачу. Л. Каменяр. 1991. Рекомендована література Чапруша В. Поетична оповідь // Прапор. 1973. № 1. Рочинь М. Романтичний світ Володимира Короткевича // Дніпро. 1983. № 10. Бородулін Р. Лист у безсмертя // Сузір’я. Вип. 26. К., 1987. Іванычук Р. Мой рэквіем // Літаратура і мастацтва. 1987, 21 кастрычніка; Русецкі А. Уладзімір Караткевіч: Праз гіс­­торыю ў сучаснасць. Мінск, 1991. Маль­­дзіс А. Жыцце і ўзнясенне Уладзіміра Караткевіча. Мінск, 2010. Законников С. Охоронна зірка // ЛУ. 2011, 3 лют.

В Центральном государственном архиве-музее литературы и искусства Украины хранятся три заявки на сценарии художественных фильмов, которые белорусский писатель Владимир Короткевич предложил снять на Киевской киностудии имени Довженко.

При жизни писателя на киностудии «Беларусьфильм» были сняты его самые известные работы — «Христовы земли в Гродно», «Дикая охота короля Стаха» и «Черный замок Ольшанского» (последние два частично снимались в замках Львовской и Хмельницкой областей Украины). Однако Владимир Короткевич пробовал себя и в украинском кинематографе — в 1944 году он некоторое время жил в Киеве у тети по материнской линии, учился в Киевском университете имени Тараса Шевченко, работал на Киевщине , хорошо знал украинский язык.

В декабре 1953 года, еще обучаясь на факультете русской филологии Киевского университета, Владимир Короткевич отправил на киностудию литературный сценарий фильма под рабочим названием «Журналисты».

Главным героем должен был стать молодой журналист Георгий Дружинин, который только начинает свою карьеру в областной газете. Он мечтает написать большую критическую статью, но вынужден сортировать и обрабатывать редакционную почту. Когда ему выпадает шанс раскрыть истинную сущность одного из руководителей шахты, ему грозит увольнение. Но главный редактор встает на его защиту, и в конце молодой журналист вынужден пожать руку своему отрицательному герою.

Но эта заявка не была одобрена. Как следует из резолюции по тексту, «состоялась устная беседа товарища Марцианова с авторами». В Национальном центре Александра Давженко не исключают, что эта резолюция может принадлежать представителю Коммунистической партии Украины того времени, который всегда работал в составе художественных комиссий, рассматривавших сценарные заявки.

В 1962 году, почти через 10 лет после первой неудачной попытки, Владимир Короткевич подал на киностудию имени Довженко еще две заявки на полнометражные игровые фильмы.

Фильм «Батальон желторотых» должен был рассказать о борьбе с лесными бандами в первые послевоенные годы.

А «Город на краю радуги» — о двух друзьях, будущих архитекторах. Один из них, Юрась Музыченко, мечтал построить мост. Но начинается война, его призывают в армию и почти сразу приказывают взорвать мост при отступлении советских войск. Его наказывают за то, что он отказался «разрушить свою мечту», но в итоге, когда Киев освобождают от немцев, он создает свой первый мост, правда, не тот, который задумал — из подручных материалов.

«Город на краю радуги — Киев. Не верите — посмотрите на него, когда над Днепром накатывает гроза и радуга поднимается прямо из речных лугов. Листва парков тогда тяжела и зелена, а в золотых куполах сверкают искры, и купола тоже кажутся радужными. Этот город мне очень дорог... Это лучший город в мире, если не считать Минска, конечно. Однако, что касается Минска, то, наверное, во мне говорит узкий патриотизм. Но все равно Киев — второй город в мире, и я бы не отдал и десяти башен за барокко Лаврской типографии», — так начал заявку на сценарий фильма Владимир Короткевич.

Владимир Короткевич писал свои сценарные заявки на русском языке, но все они содержат диалоги на украинском языке. Как известно, Владимир Короткевич очень любил диалектный колорит. Он также требовал присутствия белорусскости в переводах своих произведений на русский язык .

Несмотря на то, что на тот момент Владимир Короткевич уже имел диплом Высших литературно-сценарных курсов в Москве, оба заявления от 1962 года остались без действия. Причины, как и в первом случае, неизвестны. В архивах не сохранилось ответов, которые Киевская киностудия имени Довженко направляла сценаристам. По мнению украинских экспертов, в то время Киевская киностудия, как и студии других республик СССР, отдавала предпочтение местным сценаристам. Тем не менее, дела с заявками Владимира Короткевича было приказано «хранить в архиве».

Елена Литвинова.

Корреспондент Радио Свобода в Киеве

https://www.svaboda.org/a/28875529.html?f...

Материал разыскал украинский литературовед Вячеслав Левицкий.

Большое спасибо ему!

Ниже — его статья о Короткевиче.

— Ты пойдешь куда-нибудь? — спросил Николай у Сергея.

— Нет. Не хочется что-то.

— Ну, а я пойду. По делам, — добавил он.

— Какие же у тебя могут тут быть дела? — удивился Сергей.

— В поиски, брат. У моей матери тут где-то сестра живет,

то-есть, значит, моя собственная тетка. Но кроме того, что она

живет на какой-то Соломинке, я ничего не знаю.

Он ушел, а Сергей и Владимир спустились вниз, повернули

налево за угол и очутились в роще. Воздух был теплый, пряный и немножко сыроватый.

Приятели прошли через небольшое болотце. Потом поднялись в

гору и добрались до того места, где проходила линия железной

дороги. Тут роща обрывалась, и дальше шли овраги и поля.

Лежа под деревом, они разговорились.

— Ты добровольцем пошел? — спросил Сергей.

— Ага, — ответил тот. — Когда отца убили, я убежал и

поступил в первый попавшийся отряд.

— Кто убил?.. От кого убежал?

Владимир рассказал о том, как в Луганске к ним нагрянула

банда Краснова, а у его отца скрывался раненый коммунист. После

чьего-то доноса отца повесили, коммуниста замучили, а он сам,

выпрыгнувши из окошка, разбил себе здорово голову, но все же убежал.

— Сволочи какие! — заметил Сергей.

— Ничего не сволочи, — возразил Владимир. — Были бы наши

на их месте — то же самое сделали бы....

Пока приятели разговаривали, Николай разыскивал тетку.

Соломинка оказалась совсем рядом, и он без труда узнал от

первой же повстречавшейся местной жительницы, где живет Марья Сергеевна Агорская.

Подошел к беленькому домику с небольшим садом, засаженным

кустами сирени, и остановившись заглянул сначала в щелку

забора.

За небольшим столиком в саду сидели две женщины и пили чай.

Внимательно приглядевшись, он узнал в одной из них свою тетку.

Николай отворил калитку.

Обе старухи испуганно смотрели на него, но он уверенно

подходил к столу.

— Здравствуйте, тетя.

— Что?.. Что такое? — с беспокойством спросила одна из

сидящих.

— Не узнали, должно быть? Николай, ваш племянник.

— Ах, батюшки мои! — взмахнула тетка руками. — Да откуда

же ты? Ну, иди, поцелуемся.

— Эммочка, Эмма, — закричала она после первых приветствий,

— иди сюда, беги скорее, смотри, кто к нам пришел.

На ее зов из двери выбежала девушка лет девятнадцати в

ситцевом беленьком платьице, с книжкой в руках, и удивленная

остановилась.

— Твой двоюродный брат. Да поздоровайся же, чего же столбом

стоять?

— Здравствуйте, — подошел к ней Николай, протягивая руку.

— Здравствуйте, — ответила Эмма.

— Да вы что? — вскричала тетка. — Или на балу

познакомились? Вместе на стульях верхом катались, а теперь

з-д-р-а-в-с-т-в-у-й-т-е!

— Это еще от непривычки, — звонко засмеявшись, сказала

Эмма. — Садись пить чай.

Николай сел. Старуха засыпала его разными вопросами.

— Ну, как мать, сестры?

— Ничего, живут.

— А отец? Ох! — вздохнула она, — непутевый он у тебя был.

Наверно в большевики пошел.

Николаю ничего не оставалось делать как подтвердить, что

отец точно "в большевики пошел".

— А ты что в эдаком облачении? — ткнула она пальцем на его

гимнастерку. — Или тоже забрали?

— Забрали, — уклончиво ответил Николай. Он не хотел сразу

огорчать ее.

— Вот что... В полку что ли служишь?

— Нет, на курсах учусь.

— Учишься? — протянула она. — Юнкер значит вроде как? Ну,

доброволец видно, а то и коммунист, пожалуй?

— Мама, — прервала ее Эмма. — Уже давно звонили.

Опоздаете намного.

— Правда, правда, — засуетилась старуха. — Не пропустить

бы. Поди уж "от Иоанна" читают."

...

Юная Лия Соломянская была для него как спасительная соломинка (первая жена Гайдара)

...

21 июля 1941 года Аркадий Петрович Гайдар уехал на Юго-Западный фронт, в Киев, военным корреспондентом «Комсомольской правды». С передовой он прислал несколько очерков и статей.

"Обращение к тимуровцам Киева и всей Украины."

Ребята! Прошло меньше года с тех пор, как мною была написана повесть "Тимур и его команда".

Злобный враг напал на нашу страну. На тысячеверстном фронте героически сражается наша Красная Армия. Новые

трудные задачи встали перед нашей страной, перед нашим народом. Все усилия народа направлены для помощи Красной Армии, для достижения основной задачи — разгрома врага.

Ребята, пионеры, славные тимуровцы! Окружите еще большим

вниманием и заботой семьи бойцов, ушедших на фронт. У вас у

всех ловкие руки, зоркие глаза, быстрые ноги и умные головы.

Работайте безустанно, помогая старшим, выполняйте их поручения безоговорочно, безотказно и точно, поднимайте на смех и окружайте презрением белоручек, лодырей и хулиганов, которые

в этот час остались в стороне, болтаются без работы и мешают

нашему общему священному делу. Мчитесь стрелой, ползите

змеей, летите птицей, предупреждая старших о появлении врагов

— диверсантов, неприятельских разведчиков и парашютистов.

Если кому случится столкнуться с врагом — молчите или обманывайте его, показывайте ему не те, что надо, дороги. Следите за

вражескими проходящими частями, смотрите: куда они пошли?

какое у них оружие?

Родина о вас позаботилась, она вас учила, воспитывала, ласкала и часто даже баловала. Пришел час доказать и вам, как вы ее

бережете и любите. Не верьте шептунам, трусам и паникерам.

Что бы то ни было — нет и не может быть такой силы, которая

сломала бы мощь нашего великого, свободного народа. Победа

обязательно будет за нами.

Пройдут годы. Вы станете взрослыми. И тогда в хороший час,

после радостной мирной работы вы будете с гордостью вспоминать об этих грозных днях, когда вы не сидели сложа руки, а чем

могли помогали своей стране одержать победу над хищным и

подлым врагом.

Арк. Гайдар

"Советская Украина", 1941, 9 августа

ПРИМЕЧАНИЯ

Во время обороны Киева в июле-сентябре 1941 года в осажденном фашистами городе активно действовала тимуровская Центральная команда. Создать ее помогла М. Т. Боярская, директор

детского кинотеатра "Смена". Во главе штаба стоял "киевский Тимур" — Норик Гарцуненко.

......

"... И тут я вздохнул свободно, уснул крепко, а проснулся в купе вагона уже тогда, когда ярким теплым утром мы подъезжали к какому-то невиданно прекрасному городу.

С грохотом мчались мы по высокому железному мосту. Широкая лазурная река, по которой плыли большие белые и голубые пароходы, протекала под нами. Пахло смолой, рыбой и водорослями. Кричали белогрудые серые чайки — птицы, которых я видел первый раз в жизни.

  Высокий цветущий берег крутым обрывом спускался к реке… А на горе, над обрывом, громоздились белые здания, казалось — дворцы, башни, светлые, величавые. И, пока мы подъезжали, они неторопливо разворачивались, становились вполоборота, проглядывая одно за другим через могучие каменные плечи, и сверкали голубым стеклом, серебром и золотом.

— Друг мой! Что с тобой: столбняк, отупение? Я кричу, я дергаю...

— Это что? — как в полусне, спросил я, указывая рукой за окошко.

— А, это? Это все называется город Киев.

Светел и прекрасен был этот веселый и зеленый город. Росли на широких улицах высокие тополи и тенистые каштаны. Раскинулись на площадях яркие цветники. Били сверкающие под солнцем фонтаны. И то ли это слепило людей южное солнце, то ли не так, как на севере, все были одеты — ярче, проще, легче, — только мне показалось, что весь этот город шумит и улыбается.

— Киевляне! — вытирая платком лоб, усмехнулся дядя. — Это такой народ! Его колоти, а он все танцевать будет! Сойдем, Сергей, с трамвая, отсюда и пешком недалеко."

"Судьба барабанщика"

НЕНАПИСАННАЯ ГЛАВА

«Тревожные вести... Оборвана связь... Весна... Начало любви к Стасе».

Арк. Голиков. «В дни поражений и побед» (черновик)

Стася была хорошенькой телефонисткой лет семнадцати. Ходила она в коричневом платье гимназистки с кружевным воротничком и такими же манжетами. Кружева всегда сверкали белизной. Пышные рыжеватые волосы Стася стригла коротко, подбирала их возле ушей булавками. Нежное, слегка загорелое лицо ее всегда выглядело оживленно и приветливо.

На Киевских командных курсах работали по вольному найму еще несколько девчонок. Две чернобровые, яркие украинки были явно красивее Стаси, но почему-то в Стасю была влюблена чуть ли не половина слушателей.

Словно ненароком курсанты встречали ее у ворот по утрам, когда она приходила на службу, и оказывались возле проходной в конце дня в надежде проводить Стасю до дома.

Но еще ни одному курсанту не выпадало такой удачи. Стася позволяла ее «немного проводить», если собиралось несколько человек. Но где-то на полпути она останавливалась.

— Мальчики, — говорила она, — возвращайтесь, а то командиры будут сердиться, — махала всем рукой и убегала.

Голикова угораздило влюбиться в Стасю тоже. Пока Стаси не было поблизости, он о ней, случалось, подолгу не вспоминал, но если в столовой за обедом или вечером после отбоя среди товарищей заходил о ней разговор, он чувствовал что-то вроде ревности, хотя не перемолвился с девушкой ни единым словом.

Тайная влюбленность Голикова в Стасю, наверное, сошла бы на нет, если бы комиссар курсов Бокк не устроил в актовом зале бывшего кадетского корпуса бал. Слушатели могли пригласить знакомых девушек.

Друг Аркадия, Яшка Оксюз, пришел с Олей (через неделю они поженились); Левка Демченко не отходил от тоненькой телеграфистки Саши; Федорчук явился с полной, яркой красавицей, которую всем представил как свою двоюродную сестру. А Голикову пригласить было некого.

Но ему повезло. Почти никто не умел танцевать, а Голиков в реальном трудолюбиво учился танцевальному искусству, поскольку в Арзамасе, где он приобрел известность «как декламатор из реального», его приглашали в женскую гимназию и на благотворительные балы.

Стася пришла на молодежный вечер в белом платье, белых туфельках, с белой сумочкой в руках и тоненькой ниткой жемчуга на загорелой шее. Когда Голиков ее увидел, он с трудом дождался, пока оркестр грянул «На сопках Маньчжурии», и направился в сторону Стаси. Ее окружало десятка полтора курсантов, которые надеялись разговорами возместить свое неумение танцевать.

При появлении Голикова курсанты расступились. Он щелкнул каблуками, поклонился: «Разрешите пригласить...» Стася обрадованно улыбнулась, вышла из полукольца поклонников, уверенно, как старому знакомому, положила на плечо руку, ожидая такта, чтобы войти в ритм вальса. И для них начался сказочный, неповторимый вечер.

Они легко поплыли по самой дальней кромке зала, потому что им нужен был простор. Казалось, они уже танцевали вместе тысячу раз — так стремительно и невесомо было их скольжение по паркету под музыку военного оркестра, известного всему Киеву.

Так было танец за танцем. И хотя Голиков после арзамасских балов ни разу не танцевал, он изящно вел свою самую красивую на этом вечере даму, летел с ней по навощенному полу, будто по воздуху, галантно опускался перед ней на колено, чтобы обвести Стасю вокруг себя, потом снова вскакивал и летел дальше.

Наступил такой момент, когда все, кроме них двоих, перестали танцевать и только смотрели, словно попали в театр. И Аркадий со Стасей плыли по залу, будто не замечая, что оказались в центре всеобщего внимания. Стася время от времени приподымала веки, и Голиков видел по ее горячим глазам: она счастлива и благодарна, что у нее такой кавалер и что ей выпал небывалый успех.

Старенький капельмейстер, стоя вполоборота к залу, тоже любовался ими и не прерывал игры, пока совершенно не утомился оркестр.

После бала Голиков отправился провожать Стасю, которая на этот раз не протестовала. Они шли по ночному Киеву, где продолжалась неясная и тревожная жизнь. Раздавались негромкие голоса. Мелькали тени. Вспыхивали и поспешно гасли в окнах огни. Приоткрывались, кого-то впуская или выпуская, и тут же стремительно захлопывались двери домов. Оживление объяснялось просто: Петлюра подходил к Киеву. И ободрились многие — от притаившихся белых до профессиональных уголовников, которые поняли, что властям сейчас не до них.

Но Аркадий со Стасей не обращали ни на что внимания. Они были поглощены друг другом и той звеневшей в них радостью, которая выпала им среди войны в эту уже начавшуюся ночь.

Аркадий, чувствуя себя в ударе, негромко читал Стасе стихи Блока, Апухтина, Лермонтова и Пушкина, а потом, осмелев, и свои.

— Я хочу прочитать вам еще одно, — сказал Голиков. — Оно имеет посвящение: «Одной таинственной знакомой».

— Кто же эта знакомая? — спросила Стася, будто не догадываясь.

Но ответить Голиков не успел. Справа, из темных ворот, вышло несколько странно одетых мужчин. На высоком и широкоплечем была соломенная пастушья шляпа. На другом тускло поблескивал шелковый цилиндр, третий носил монашеский клобук, а еще на одном была дамская шляпа со страусовым пером... Деловито оглядев улицу, компания убедилась, что все вокруг пустынно.

— А вот идет баиньки симпатичная барышня, — сказал тот, что был в соломенной шляпе. — Мы с ней побалакаем... Как это будет? — Он повернулся к клобуку.

— Парле де франсез, — подсказал клобук.

— Ну, вот так мы с ней и побеседуем, — пояснила соломенная шляпа.

— А если солдатик не пожелает ждать? — спросил, подыгрывая, клобук.

— Но мы ж недолго. (Ватага нарочито грубо заржала.)

— А ежели у него самого горячая кровь?

— Пропишем ему речных пиявок. Днепр неподалеку. (Ватага дружно хохотнула.) Или отворим кровь.

Этот, в соломенной шляпе, был, наверное, каким-нибудь доморощенным лекарем.

Стася, которая всю дорогу шла справа от Голикова, перебежала на левую сторону и вцепилась обеими руками в его предплечье.

— Аркаша, вы меня не бросите?

— Отпустите руку, — сказал он ей тихо, чтобы не услышала ватага.

Но Стася вцепилась еще сильней.

— Отпустите руку, — попросил он опять, замедляя шаг. — У меня в кармане пистолет.

По прищуру глаз и презрительности, мелькнувшей в ее лице, Голиков понял, что она ему окончательно не поверила. Стася знала: пистолеты носят в кобуре или в правом заднем кармане. И этот Голиков, которому она позволила себя проводить, не только трус, но и непроходимый лгун.

В последние мгновения перед драмой, которая ее ожидала, Стася еще нашла в себе силы усмехнуться.

— Я понимаю: вы утомились, танцуя, — сказала она громко. — Отдыхайте. — И отпустила его руку.

А у Голикова не было времени объяснять, что в правом кармане галифе у него от ношения маузера дыра. И поэтому, забежав после танцев к себе в комнату, он положил свой пистолет в левый.

Когда Стася больше не висела на нем, Голиков как бы машинально сунул руку в карман. Рукоять легла в ладонь, затвор был взведен. И Голикову сразу сделалось почти спокойно.

В ватаге — он насчитал — было шестеро. В пистолете, вспомнил Голиков, оставалось пять патронов. После вчерашней ночной перестрелки, когда он патрулировал по городу, он не дозарядил маузер. Оплошность, которая могла дорого обойтись.

Еще одно встревожило Голикова: чем вооружена ватага? Через секунду-другую он, скорей всего, станет мишенью сразу для нескольких револьверов. Сможет ли он спастись сам и спасти девчонку, которая ему доверилась? Ведь если его убьют, ей несдобровать.

Была еще одна проблема: он не хотел стрелять первым. То, что несла эта полупьяная ватага, было оскорбительно, однако пока что это была болтовня. И пока что любой из этих босяков мог сказать: «Це ж мы пошутковали, а солдатик молоденький злякався и ну палить!»

Но если дать им открыть огонь первыми, можно просто не успеть ответить.

— Иди к нам, барышня, у нас тебе будет весело, — пообещал тот, что в соломенной шляпе.

— Ходи, гарнусенька, к нам, не пожалеешь, — добавил клобук.

И ватага стала рассредоточиваться. Трое прошли немного вперед, трое начали заходить со спины. Оставалась открытой подворотня, откуда шестерка вышла, но было очевидно, что Голиков со Стасей в эту западню не пойдут. А слева, против подворотни, начинался узкий переулок, который ватага еще не успела перекрыть.

— Бегите в переулок, — шепнул Голиков Стасе, — я их задержу.

Стася заколебалась. Бежать одной было страшно.

— Бегите! — уже раздраженно повторил он.

Оглядываясь, Стася сделала несколько неуверенных шагов. Ей почему-то казалось, что и это всего лишь хитрость трусоватого кавалера. Шайка кинется за ней, а Голиков побежит совсем в другую сторону.

Соломенная шляпа, клобук и еще один, в кепочке, поняв или услышав, чего хочет Голиков, чуть прибавили шагу, чтобы не искать потом девчонку по парадным. И тогда Голиков крикнул:

— Стоять!

Все трое от удивления остановились. Но остановилась и Стася.

— Беги, я тебе сказал! — разозлился Аркадий, машинально отступая в сторону переулка на несколько шагов, чтобы держать в поле зрения эту шестерку ряженых.

Только теперь Стася наконец поверила, что это не уловка, и кинулась в переулок.

Соломенная шляпа рявкнула клобуку и его соседу: «Ну!» — и повела головой в сторону Стаси. Двое рванулись, чтобы припустить за Стасей, но Голиков крикнул: «Стоять!» И те замерли, не понимая, откуда в этом молодом солдате такая властность тона и выдержка. Ведь ему с девчонкой все равно не убежать. При этом у мальчишки не было винтовки. На ремне не болталась кобура. Правда, левую руку он держал в кармане. Но кто же носит оружие в левом? От страха он все перепутал. Ни в левом, ни в правом кармане у него ничего нет.

А у Голикова мелькнуло: «Глупо умереть вот здесь, на пустынной улице, от руки обыкновенных ворюг».

Внезапно стук каблучков в переулке смолк. Либо Стася отыскала безопасное место, либо побоялась бежать дальше одна. А ватагу наступившая тишина привела в ярость: девчонка, похоже, смылась, они в дураках, а парень стоит и неизвестно почему командует. И соломенная шляпа, распалясь, рявкнула:

— Девчонку найти! Она где-то ждет его. А это самое...

— ...парле де франсез, — подсказал клобук.

— Да... мы устроим при нем. Теперь, хлопец, такое время, что все люди должны это... делиться. Кто чем может.

Он дернул головой. С места сразу сорвались двое — в клобуке и в кепке. Голиков, не поворачиваясь к ним спиной, отбежал еще на несколько шагов к переулку. И, вынув наконец из кармана руку и не перекладывая маузер, с левой выстрелил. С головы знатока французского слетел клобук.

Выстрел прозвучал неожиданно. Трое, что стояли поодаль, кинулись вдоль по улице врассыпную. Вожак сунул было руку в наружный карман пиджака. Опять хлопнул выстрел. Соломенную шляпу точно ветром сдуло с головы предводителя, но не унесло: шляпа была на резинке.

— Я велел стоять... — повторил Голиков. — Справа по очереди бросай оружие!

Вожак швырнул наган, двое остальных — ножи.

— Пистолеты! — напомнил Голиков.

— Один у нас... пистолет, — объяснил вожак.

— Повернулись ко мне спиной — и в подворотню!

Троица двинулась в сторону ворот. Голиков подобрал револьвер с двумя патронами и ножи, сунул за ремень. Сейчас он походил на разбойника с большой дороги.

Голиков мог отконвоировать эту троицу. Но куда и зачем?.. За хранение оружия сейчас не судили. Остальное же было как бы шуточкой...

Голиков шел по переулку, негромко повторяя:

— Стася, Стася, где вы?..

Она выпорхнула в своем белом платье из парадного, обхватила руками его голову и стала целовать щеки, глаза, лоб, губы, и ее лицо было мокрым от слез. А он был так измучен, что не нашел в себе сил ей ответить. Он только неловко чмокнул ее, вынул из кармана белоснежный платок, вытер ей глаза, щеки, а потом отдал ей платок, чтобы она высморкалась, — так он делал, когда ревели сестры.

Стася спрятала платок в рукав и сказала:

— Я выстираю и тебе отдам... Помнишь у Чехова: «Если тебе понадобится моя жизнь, приди и возьми ее»... Я завтра познакомлю тебя с родителями... Знаешь, я очень счастливая. Не случись такого, я бы не узнала, какой ты.

Голиков лишь к рассвету добрел до курсов. Обеспокоенный Бокк не ложился.

— Иди два часа поспи, — разрешил комиссар курсов, выслушав короткую исповедь. — Днем ты уезжаешь на Волынь командиром оперативного отряда.

В суете и сборах Голиков не успел повидать Стасю. А в экспедиции ему пришлось очень круто. Зеленые приложили немало стараний, чтобы уничтожить курсантский отряд. И наступил такой момент, когда Аркадий понял, что ему нужна помощь.

С величайшим трудом он дозвонился до Киева. И услышал голос Стаси.

— Аркадий, это вы? — Голос у Стаси был счастливый и ликующий. — Я все время вас вспоминаю! Когда вы приедете? Я выучила стихи, которые вы мне читали: «Никогда не забуду (он был или не был, этот вечер): пожаром зари сожжено и раздвинуто звездное небо, и на желтой заре — фонари...»

Но Голиков опасался, что связь в любое мгновение прервется.

— Стася, — перебил он ее, — передайте Бокку: мне нужны патроны, ручной пулемет и хотя бы еще двадцать человек... Здесь очень трудная обстановка.

— Аркадий, я записываю: патроны, ручной пулемет и хотя бы еще двадцать человек. Сейчас же передам. Я вас очень жду.

Но ни подкрепления, ни боеприпасов Голиков не получил. Дозвониться второй раз он тоже не смог: атаман Битюг спилил столбы.

Когда, обозленный, Голиков вернулся в Киев и с ходу выложил Бокку все претензии, Бокк сказал:

— О звонке и просьбе я слышу впервые. Я велю принести журнал дежурств.

На странице от 5 августа значилось: дежурство приняла и сдала Станислава Шимановская. Записи о звонке Голикова не было.

— Голиков, вы побледнели. У вас с ней роман?

— Я один раз проводил ее домой.

Бокк покрутил ручку телефона:

— Шимановскую ко мне.

— Шимановская не вышла на дежурство.

Посыльный вернулся с сообщением, что вся семья ночью куда-то спешно уехала.

Через три дня на Крещатике Голиков случайно столкнулся со Стасей. Она кинулась к нему, обрадованная и виноватая.

* * *

Из черновиков повести «В дни поражений и побед»:

«Вы сволочь, Стася, вы сволочь, Стася, и я не знаю, почему я не стреляю в вас...»

*

Тогда, летом девятнадцатого, Голиков долго не мог прийти в себя и неотступно думал: что же произошло?

Он не сомневался, что Стася искренно обрадовалась, когда он позвонил с Волыни, и записала в журнале, о чем он просил. Но страница оказалась вырванной.

Видимо, кто-то из ее близких состоял в белогвардейском подполье. Стасю устроили телефонисткой на курсы. Она первой узнавала о новостях, приказах и распоряжениях, которые поступали. Курсы были наиболее надежной частью киевского гарнизона.

Но когда позвонил он, Голиков, Стасю заставили не сообщать о звонке. Это было требование, которое обрекало ее на провал. Однако расчет, видимо, строился на том, что отряд Голикова погибнет или вот-вот падет Киев. Но Голиков вернулся, а город еще не пал, и семье Стаси пришлось срочно переехать.

И еще Голиков спрашивал себя: правильно ли он поступил, когда, встретив Стасю, отпустил ее? Спасти девчонку от тех негодяев, а потом самому отконвоировать ее в особый отдел? Мальчишеское рыцарство взяло в нем верх.

«Да, в этом я виноват перед революцией, — думал позднее Голиков, — но я искупил вину тем, что не жалел себя...»

Теперь, по прошествии нескольких лет, он собрался было об этом рассказать. Но как?.. Не прицепится ли к нему задним числом какой-нибудь Коновалов из ГПУ? Не запросит ли киевские курсы: мол, был ли подобный случай? И писать не стал. Иметь дело с ГПУ он больше не хотел. Беседами с Коноваловым был сыт.

Б. Камов. Рывок в неведомое.

Но как это сделать? Где выступить? Газеты никаких статей на подобную тему не печатали. Сведения о ежедневных арестах, о разрушении сотен тысяч семейств в печать не попадали. Тогда Гайдар задумал написать книгу. Ведь литератор имеет право на художественный вымысел.

Вот семья: отец, мать, сын. Живут скромно, дружно, по-своему счастливо. Но кто-то этому тихому счастью позавидовал. Что-то куда-то написал. Правда или нет написанное, выяснением никто не занимался.

Отца арестовали. С матерью тоже что-то случилось. Сын остался без копейки денег. Все друзья и знакомые родителей разом куда-то подевались. Хороший мальчишка, не желая себе и окружающим дурного, покатился под гору и на самом деле стал опасен. Сначала для окружающих. Потом — для страны.

Таким был замысел 1936 года.

О существовании столь бесстрашного варианта «Судьбы барабанщика» я впервые услышал от Льва Абрамовича Кассиля. Это случилось в 1962 году. Уже несколько месяцев я занимался расследованием обстоятельств гибели Аркадия Петровича. Мне посчастливилось разыскать товарищей Гайдара по Юго-Западному фронту и партизанскому отряду. Новые сведения оказались сенсационными. На радио готовилась моя первая в жизни передача «Партизан Аркадий Гайдар».

Мой редактор, Лидия Сергеевна Виноградская, прежде чем выпустить никому не известного журналиста в эфир, решила посоветоваться с Львом Абрамовичем Кассилем, который возглавлял объединение детских и юношеских писателей. Лев Абрамович пригласил меня к себе.

В рабочем кабинете автора «Кондуита и Швамбрании», в квартире великого певца Леонида Витальевича Собинова, состоялся поворотный для моей судьбы разговор. При мне Кассиль позвонил Виноградской и сказал, что собранные мною факты он считает убедительными. В тот же вечер Лев Абрамович придумал и название моей будущей книги — «Партизанской тропой Гайдара».

Оба взволнованные новыми сведениями о героизме и гибели Аркадия Петровича, мы говорили с Кассилем допоздна. Коснулись «Барабанщика». Лев Абрамович сказал:

— Вариант «Судьбы барабанщика», где отца мальчика арестовали по доносу, был. Такой вариант реально существовал. Он был написан. Мне о нем рассказывал сам Аркадий.

Это подтвердили Валентина Сергеевна и Рувим Исаевич Фраерманы. Гайдар им читал вариант «Барабанщика», в котором отец Сережи был арестован по доносу. Случилось это у них в квартире на Большой Дмитровке — ее окна выходили прямо на Генеральную прокуратуру.

На обоих супругов начало повести произвело очень сильное впечатление, но возникли сомнения относительно проходимости мотива ареста. Гайдар писал «Барабанщика» не для того, чтобы спрятать рукопись под матрац. Он был намерен книгу опубликовать. В первую очередь в «Пионере».

В жизни смешное и трагическое иногда сбивается в один комок. Гайдар был должен «Пионеру» большие деньги, полученные за якобы написанную повесть «Бумбараш». Повесть он так и не закончил. И вот теперь, вознамерясь предложить журналу «Судьбу барабанщика», Аркадий Петрович, среди прочего, рассчитывал погасить давний долг…

Валентина Сергеевна работала в ту пору заместителем главного редактора «Пионера». Она предложила Гайдару прийти утром в редакцию, чтобы посоветоваться с Бобом. Так друзья называли Вениамина Абрамовича Ивантера, главного редактора.

Гайдар пришел. Совещание состоялось. Оно в буквальном смысле оказалось секретным. На нем присутствовало несколько человек. Аркадий Петрович, как всегда, прочитал на память несколько первых страниц. Впечатление было оглушающим. Но мудрый и дальновидный Боб Ивантер сразу же заявил, что донос как мотив ареста отца не пройдет. Не пропустят цензоры. И вообще, такая подробность, да еще в произведении для детей, может иметь самые неприятные последствия.

В кабинете Ивантера договорились, что Аркадий Петрович больше нигде этот вариант читать не будет. Иначе поползут слухи. А другие участники совещания в свою очередь пообещали, что не станут нигде рассказывать о новой повести…

Третьим источником информации на ту же тему стала Наталья Владимировна Ильина. Она работала в «Пионере» еще при Ивантере. Когда Вениамин Абрамович ушел на фронт, Наталья Владимировна стала главным редактором. В 1960-е годы, при Ильиной, я в журнале печатался. В частности, опубликовал там несколько глав из книги «Партизанской тропой Гайдара».

Н. В. Ильина знала о секретном совещании в редакции и помнила о том впечатлении, которое произвело чтение Аркадием Петровичем первого, тут же засекреченного варианта «Барабанщика».

Хроника эпохи леденеющей оттепели

Чтобы сегодняшний читатель сумел представить, какое пугающее впечатление должен был произвести первый вариант «Барабанщика», расскажу позднейшую историю.

В начале 1970 года в издательстве «Молодая гвардия» в серии ЖЗЛ готовилась к выходу моя книга «Гайдар». Естественно, что я писал и о «Барабанщике». Времена были относительно либеральные, и я сдержанно упомянул, что в первом варианте повести отец Сережи Щербачова был арестован по доносу.

Сначала от этого абзаца пришла в ужас Юлия Валерьевна Василькова, мой редактор. Василькова была крупная, яркая, замечательной красоты женщина. Юлия Валерьевна сходу заявила, чтобы это я убрал «своими руками». Автором я был во все времена трудным. Дорожил каждым словом, если оно содержало достоверную информацию, и защищал его, сколько хватало сил.

Естественно, что это я убрать не согласился. Василькова растерянно сказала:

— Тогда идите к Сергею Николаевичу. Пусть он решает.

Заведующий редакцией С. Н. Семанов прочитал рукопись. Как пишущий человек он мне посочувствовал, но как администратор заявил: «Сам этот вопрос я тоже решить не могу. Я должен посоветоваться».

Советовался долго, потому что его непосредственный начальник, заместитель главного редактора Хелимендик (имя и отчество я, к сожалению, забыл) хотел познакомиться с рукописью сам.

Хелимендик прочитал.

— В целом ему понравилось, — обрадовал меня Семанов. — Но про абзац с доносом решительно заявил: «Ни в коем случае».

— Тогда я пойду к Хелимендику, — заявил я Семанову.

— Он вас не примет. Авторов он не принимает, — четко оповестил меня о моих авторских правах Сергей Николаевич.

Я стал звонить Хелимендику. В любой час — утренний ранний или вечерний поздний — завораживающий девичий голос, узнав, кто спрашивает, любезно сообщал: «Товарищ Хелимендик взять трубку не может».

Тогда я выяснил, к которому часу Хелимендик приходит на работу. Явился рано поутру, когда уборщицы еще мыли коридоры. Выяснил у них, что недоступный для простых советских авторов товарищ Хелимендик уже находится в своем кабинете. Минуя встрепенувшуюся секретаршу с обворожительным голосом, я проник в начальственное логово…

В обыкновенной комнате с убогой фанерной мебелью я увидел очень молодого, симпатичного парня в старательно отглаженных брюках и свежайшей рубашке. Так гладить брюки умели только в студенческих общежитиях. Я понял, что у Хелимендика в Москве, скорее всего, еще нет даже квартиры.

Когда я назвался, хозяин фанерного святилища покраснел, смутился, то есть повел себя совсем не так, как положено грозному и недоступному начальнику.

Не кривя душой, он похвалил рукопись. А по поводу абзаца с доносом повторил: «Ни в коем случае».

Тогда я, глядя ему в глаза, произнес фразу, которой горжусь до сих пор:

— Гайдар, — заявил я ему, — в 1937 году, рискуя жизнью, не побоялся написать целую повесть. А мы с вами, его читатели, в 1970-м боимся об этом даже сказать.

Хелимендик покраснел еще больше и пообещал:

— Я посоветуюсь с Ганичевым.

Валерий Николаевич Ганичев был директором издательства. Он отличался известным свободомыслием, которое оказывалось возможным благодаря поддержке из очень серьезных кабинетов в ЦК партии.

Читал он рукописи и книги быстро. Меня пригласили к нему для короткой беседы. Ганичев не без гордости заявил:

— Абзац ваш про донос оставляем.

Я был потрясен и от души его поблагодарил. На обратном пути зашел к Хелимендику — поделился радостью. Забежал к Семанову. Он ответил что-то невнятно-загадочное. Естественно, я поспешил обрадовать и успокоить Юлию Валерьевну.

А через несколько дней Василькова позвонила:

— Ваш абзац снял цензор.

Я бросился к Ганичеву. Он принял меня, но был печален.

— Сначала не пропустил издательский цензор. Я позвонил председателю цензурного комитета. Он тоже с кем-то советовался. Не разрешили. Другие ваши абзацы разрешили. А этот — не позволили.

У кого на полках еще стоит моя книга «Гайдар», выпущенная в 1971 году, пусть откроет 306-ю страницу и сам убедится — все изрезано.

А в 1938 году абсолютно трезвый, ясный духом, полный бесстрашия и боли за судьбы сирот А. П. Гайдар намеревался заявить открытым текстом родной большевистской партии и любимому советскому правительству: «Аресты хороших людей по ложным доносам плодят детей — опасных преступников».

Самого А. П. Гайдара арест и смерть за попытку такого заступничества не страшили.

Зашифрованная повесть

Гайдар согласился с Бобом Ивантером, что печатать повесть с доносом нельзя. Риск очень велик. Пострадает не только он, Гайдар. Могут пострадать и другие люди. И Аркадий Петрович пошел на хитрость. Он задумал книгу с двойным сюжетом — внешним и потайным, «подводным».

Внешний сюжет был выстроен занимательно и драматично. Отца мальчика здесь тоже арестовывали, но за растрату. Сережа оставался один — вокруг него образовывалась пустота. И он покатился вниз. Сначала Сережа попал в общество мелких уголовников, а затем в компанию настоящих врагов народа, которые работали на заграничную разведку.

История заканчивалась относительно благополучно. Сережа догадывался, кто такие его мнимый дядя и Яков. Желая помешать им скрыться, Сережа стрелял в них из найденного пистолета.

А в финале досрочно (что случалось крайне редко) из заключения возвращался отец, то есть конец получался благополучно-счастливым.

Таков, повторяю, был внешний, маскирующий сюжет. Но «Судьба барабанщика» волнует и сегодня. События книги перемежаются воспоминаниями Сережи об отце.

Из этих коротких лирических эпизодов Гайдар выстраивал второй, по сути главный, «подводный» сюжет. В повести «Судьба барабанщика» Гайдар воспроизвел атмосферу и нарисовал портрет Убийственного Времени.

Вчитайтесь и вслушайтесь. Эти строки писались в 1937–1938 годах, когда десятки тысяч квартир в Москве были запечатаны страшными белыми полосками со штемпелем: «Народный Комиссариат Внутренних Дел СССР. Для пакетов».

Повторяю: строки, как и вся повесть, предназначались для немедленного опубликования.

«Но тревога — неясная, непонятная — прочно поселилась с той поры в нашей квартире, — вспоминал Сережа. — То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя, то пряталась в уголках глаз вернувшегося с работы отца…»

Произошел арест. Гайдар нарочно рассказал, что случилось это днем, когда Сережа был еще в школе. Как выводили отца из квартиры, как сажали в «воронок», видел весь дом. А когда арестовывали мнимых врагов народа, увозили их ночью. Гайдар для чисто внешней маскировки как бы отделял одни события от других.

«Прощай! — думал я (то есть Сережа. — Б. К.) об отце (после суда. — Б. К.). — Сейчас мне двенадцать, через пять будет семнадцать, детство пройдет, и в мальчишеские годы мы с тобой больше не встретимся».

Жизнь загнала Сережу в угол. Рядом не оказалось ни одного человека, к которому можно было бы кинуться за помощью. И Сережа в минуту отчаяния воскликнул: «Будь проклята такая жизнь, когда человек должен всего бояться, как кролик, как заяц, как серая трусливая мышь! Я так не хочу!»

Народная мудрость предостерегает: «В доме повешенного не принято упоминать о веревке».

Число осужденных и расстрелянных уже исчислялось в стране миллионами. А садистский ум Великого Инквизитора додумался до того, что суды и казни советские люди, «строители коммунизма», обязаны были встречать одобрением и массовым уличным ликованием.

Между тем, в повести «Судьба барабанщика» Сережа «такую жизнь» проклинал.

На самом деле «великую сталинскую эпоху» проклинал исключенный из большевистской партии писатель Аркадий Гайдар. С присущей ему дерзостью и бесстрашием он собирался перехитрить сверхбдительных сотрудников Главлита (так стыдливо именовали цензуру). Гайдар планировал печатать новую повесть в массовых изданиях для детей. Принадлежали эти издания Центральному Комитету ВЛКСМ.

Советская рулетка

Хитрость удалась. Положение спас внешний сюжет. Повесть выглядела, как история мальчика, который остался один, попал в дурную компанию, но осознал, что перед ним враги, и вступил с ними в неравный бой. Он защищал Родину.

Стараниями Боба Ивантера «Судьбу барабанщика» без проволочек разрешили печатать в «Пионере». Единственная проблема заключалась в том, что в журнале от сдачи рукописи в набор до появления номера проходило три месяца.

А слух о новой, приключенческой и остро патриотической повести Гайдара мгновенно разлетелся сначала по Москве, а там и по стране. Долго ждать выхода «Барабанщика» никто не желал. Прежде всего, комсомольское начальство. А поскольку выпуск всей печатной продукции для детей был отдан ЦК комсомола, то с полного согласия Ивантера был выстроен такой график обнародования «Барабанщика»:

• «Пионерская правда» (она самая оперативная, из номера в номер);

• «Пионер» (в двух или даже трех номерах);

• отдельная книга в Детиздате.

Тут же появились претенденты на художественное воспроизведение повести. О готовности читать «Судьбу барабанщика» заявило руководство детской редакции радио. Телевидения тогда еще не существовало. Детская радиоредакция была на весь Советский Союз одна. Чуть позднее предполагалось сделать инсценировку для очень популярного «Театра у микрофона». Это была уже редакция взрослая.

Большой отрывок «Барабанщика» попросил малоизвестный журнал «Колхозные ребята». А из Одессы пришла телеграмма-молния. Тамошняя киностудия была готова в ближайшее время приступить к съемкам одноименного фильма. Оплата за сценарий — по высшей категории.

Это был новый, беспистолетный вариант игры в «русскую рулетку», где все участники делали вид, будто не понимают, о чем реально идет речь в «Судьбе барабанщика». Десятки, а может, и сотни людей считали своим долгом помочь обнародованию повести Гайдара в бумажной, звуковой или кинематографической (как мы теперь говорим) версии. Все участники небывалой игры сознавали, чем они рискуют. Но риск их не останавливал.

«Пионерская правда» тем временем объявила: «Ребята, на днях мы начинаем печатать большую новую повесть. Какую? Это вы скоро узнаете. Следите за газетой».

Будто из суеверия газета не указала ни автора (хотя для рекламы его имя очень даже годилось!), ни название повести.

В ожидании небытия…

2 ноября 1938 года «Пионерская правда» опубликовала первые главы «Судьбы барабанщика». Под отрывком стояло: «Продолжение следует». Газета выходила три раза в неделю.

Назавтра тот же отрывок был прочитан по радио. Теперь уже диктор объявил: «Продолжение следует».

Взрослые рвали газету из рук детей.

Кто-то слышал первые главы «Барабанщика» по радио дома. Кто-то на улице. Тогда на фонарных столбах висели громадные репродукторы с раструбами. И люди плакали, стоя возле столбов.

И было от чего заплакать, когда артист читал по радио: «…Вбегая к себе во двор… громко отбивал я линейкой по ранцу торжественный марш-поход, когда всей оравой кинулись… мне навстречу (соседские ребятишки. — Б. К.), наперебой выкрикивая, что у нас дома был обыск и отца моего забрала милиция и увезла в тюрьму».

Об арестах и обысках (я уже говорил) тогда вообще не писали. Но поскольку аресты каждый день происходили, люди сообщали о них шепотом или даже иносказательно: «В соседнюю квартиру ночью опять приходили гости». Квартиры были коммунальные. В каждой комнате — семья. Ездить по ночам в одну и ту же коммуналку можно было долго.

А в «Судьбе барабанщика» об аресте отца было заявлено открытым текстом. Это воспринималось людьми как предвестие добрых перемен. Однако перемен не произошло. Продолжение не появилось.

Истинный смысл повести был разгадан. Точнее — подсказан доносом. Точным. Привычным. Профессиональным. Молниеносным. Быстро доставленным по хорошо известному адресу.

Доносы на Аркадия Петровича (в разной форме) поступали куда надо регулярно, лишь только выходила его новая книга. Такое уже случалось после выхода «Военной тайны» и «Голубой чашки». И вот теперь — сразу, нетерпеливо, после опубликования самых первых глав «Барабанщика» в «Пионерской правде». Некто завистливо, ненавидяще, мстительно отслеживал каждый шаг «баловня судьбы» Аркадия Гайдара.

Повесть тут же была запрещена. В «Пионере» и Детиздате в мгновение ока рассыпали набор. И не только «Барабанщика» — всех книг Аркадия Петровича, которые находились в производстве. А рассказы и повести Гайдара выходили непрерывно, как автомобили на фордовском конвейере. Их тут же раскупали — такова была душевная потребность в этих книгах у советских детей.

В Одессе прервали съемки фильма и телеграфировали Гайдару о необходимости без промедления вернуть аванс. Беспардонность объяснялась просто: студия опасалась, что, помешкав, она уже никогда не получит деньги обратно…

Никто не сомневался, что дни Гайдара сочтены. В библиотеках, не дожидаясь указаний, стали снимать с полок «РВС», «Школу», «Военную тайну» и «Дальние страны». Книги сжигали прямо во дворах.

Мне рассказывал Рувим Исаевич Фраерман: Гайдар сам ходил по детским библиотекам. Бывал и в тех, где его знали, куда еще недавно приглашали выступить перед ребятами. Аркадий Петрович говорил, что ему нужно срочно произвести правку для нового издания, просил на полчаса «Школу» или «Военную тайну». Библиотекари, не подымая глаз, отвечали, что все его произведения на руках.

Однажды он пришел в читальный зал. Здесь литературу на дом не давали. Поэтому и книги Гайдара должны были оставаться на месте. Аркадий Петрович попросил разрешения просмотреть «Школу» и «Военную тайну». Пожилой библиотекарь рабоче-крестьянского происхождения по-большевистски прямо заявил:

— Этот Гайдар оказался врагом народа. Проводил диверсионную работу среди наших детей. Он арестован. Его книги мы сожгли… А вы, гражданин, собственно, кто такой будете? Почему вас эти диверсионно-вражеские книги так интересуют? Предъявите документик. Или я вызову милицию.

— Кто я буду? — насмешливо и грустно переспросил Аркадий Петрович. — Я тот самый Гайдар[69].

…Аркадий Петрович ждал ареста. Он старался реже выходить на улицу, никого не приглашал в гости, чтобы не подвести хороших людей. В эти дни он раздал на хранение большую часть своего архива. Это были официальные документы о службе в Красной армии, дневники (начиная со школьного), рукописи, фотографии разных лет, в том числе детские. По меньшей мере, половина бумаг, которые Аркадий Петрович отдал товарищам и знакомым, погибла.

То, что удалось сберечь, вошло позднее в знаменитый сборник «Жизнь и творчество А. П. Гайдара», подготовленный супругами Фраерманами и впервые выпущенный Детгизом в 1951 году. Эти материалы легли в основу всех позднейших биографических публикаций о писателе.

Парадокс «великой сталинской эпохи»

Гайдар почти не спал по ночам и засыпал лишь к утру, когда старательные дворники начинали соскребать с тротуаров лед. Это означало: наступил новый день. До полуночи, скорее всего, никто не приедет.

1 февраля 1939 года, как раз на рассвете, когда, по расчетам, сдали свою вахту «экспедиторы» с Лубянки и заступили на свои посты дворники, Гайдар, наконец, заснул. И тут позвонили в дверь. Все произошло так, как еженощно происходило в тысячах других домов. Только на этот раз ночные посетители со своим «воронком» подзадержались. Гайдар быстро, но без суеты оделся. Вышел в прихожую, отомкнул замок. У дверей стоял совершенно штатский человек. Стоял один. И человека этого Аркадий Петрович хорошо знал. Это был его приятель.

По бледности измученного лица Аркадия Петровича ранний гость понял, что звонок его был принят за визит совсем других посетителей.

— Прости, Аркадий, но у тебя не работает телефон.

— Да. Его срезали. «За неуплату».

— А я, понимаешь, сегодня дежурил в «Известиях». Был «свежей головой»[70]. Пришел тассовский материал[71]. Я захотел тебя поздравить. Поздравляю тебя. Горжусь и очень рад.

Приятель никогда много не пил и сейчас не походил на пьяного. Гайдар тоже давно не пил. Тем более по утрам. При этом он не понимал ни одного слова из тех, что говорил ему визитер. Так, случалось, в Хабаровске он не мог понять китайца.

— С чем ты меня собрался поздравлять? Какой тассовский материал? Что ты мелешь? — раздраженно спросил Гайдар.

— Ты ничего не знаешь?!

— Ничего.

— Тебя же наградили орденом!

Лицо Гайдара исказилось. Шутка прозвучала издевательски. В журналистской среде розыгрыши были в моде. Но требовался такт и вкус, чтобы различать, когда и по какому поводу можно острить.

Приятель не ведал всех подробностей жизни Гайдара в последние три месяца. Догадываясь, что говорит невпопад, испуганно протянул номер «Известий», который еще не успел поступить в киоски.

— Вот газета.

На первой странице был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР: «За выдающиеся успехи в развитии советской литературы…» В разделе «орденом «Знак Почета» стояло: «Гайдара Аркадия Петровича».

Подпись: «М. И. Калинин».

* * *

Вместо ордера на арест — орден.

Вместо уже отчасти знакомой Лубянки — Кремль.

Вместо спившегося и циничного следователя с папиросой в зубах — встреча с вежливым, улыбающимся Михаилом Ивановичем Калининым.

От случившейся метаморфозы можно было сойти с ума.

* * *

«Знак Почета» не был «высокой наградой». В ряду других орденов он стоял на последнем месте. Такой же получили совсем еще молодые Лев Кассиль и Агния Барто. Однако список завизировал Сталин. Это свидетельствовало о его, Аркадия Гайдара, благонадежности. Его книги теперь никто не имел права бросить в огонь.

В десять утра явился (тоже без звонка!) корреспондент «Литературной газеты»: «Разрешите взять интервью». Разрешил. Свой орден Аркадий Петрович назвал «замечательным талисманом». Объяснять репортеру, что «талисман» спас его от ареста, Гайдар не стал. Всегда сдержанный, чуждый патетики, он заявил репортеру, что к нему «пришло большое счастье»[72].

…Аркадий Петрович до конца своих дней верил в спасительную силу «талисмана». Даже попав в 1941 году в окружение под Киевом, а потом став бойцом партизанского отряда под Леплявой, Гайдар продолжал носить орден над карманом своей гимнастерки. И его не задела ни одна пуля. Лишь когда положение отряда совсем ухудшилось, Аркадий Петрович поддался уговорам и привинтил орден «Знак Почета» к нижней рубашке. Через два дня Гайдар погиб.

Может, не стоило поддаваться уговорам?

Ведь «талисман» в буквальном смысле «упал с Неба», когда до новых разговоров в «казенном доме» на Лубянке оставались считанные часы. Вероятно, от нечеловеческой усталости в нечеловеческих условиях после поражения партизанского отряда Гайдар позволил себе на короткий срок усомниться в могуществе «талисмана».

…После репортера из «Литературной газеты» явился курьер из Детиздата.

— Вас, уважаемый Аркадий Петрович, убедительно просят немедленно прийти в дирекцию.

Последний раз Гайдар был в издательстве три месяца назад, когда рассыпали набор «Барабанщика». Главный редактор его не принял. Больше того, заперся в кабинете. На дверях кабинета стоял так называемый французский замок. У этого запорного устройства была одна всем известная особенность. При отсутствии ключа замок легко отпирался двухкопеечной монетой. Аркадий Петрович нашел в кармане галифе такую монету, отомкнул замок и вошел. На лице главного редактора читался ужас. Любая уборщица могла теперь заявить, что главный редактор в своем кабинете о чем-то шептался с еще гуляющим на воле врагом народа.

Разговаривать было не о чем. И не с кем.

Что отчасти оправдывало главного редактора: в Детиздате недавно арестовали пока еще четвертого директора.

А тут еще история с «Барабанщиком».

…И вот, спустя ровно три месяца — приглашение.

В том же кабинете с французским замком на дверях собралось все потрясенное руководство издательства. Не было только директора. Где находился прежний, четвертый, — никто не знал. А нового, пятого, пока еще не назначили. Тут же в кабинете присутствовали и сотрудники отдела печати ЦК комсомола. На зеленом сукне стола лежали уже отпечатанные и подписанные главным редактором договора на издание всех до единого произведений А. П. Гайдара. Не были забыты даже крошечные рассказы типа «Маруся». Их предполагалось выпустить для самых маленьких читателей миллионным тиражом.

Как деликатно объяснили автору, все эти книги решено немедленно переиздать «взамен ошибочно сожженных». От Аркадия Петровича требовалось («конечно, если Вас не затруднит») поставить подпись под каждым договором.

Гайдар был потрясен могуществом еще не полученного ордена.

Из Детиздата отправился пешком к Фраерманам, которые жили неподалеку:

— Похоже, я не только остаюсь на свободе, — сказал он Рувиму Исаевичу. — Я еще становлюсь очень богатым, — и шлепнул о стол толстой пачкой договоров.

История «талисмана»

В начале 1938 года поступило указание из Кремля представить отличившихся писателей к награждению орденами. Гайдар был включен в первый список: «орденом Ленина» — вместе с Н. Асеевым, И. Виртой, В. Катаевым (неслыханным успехом пользовался его «Белеет парус одинокий»), С. Маршаком, А. Твардовским, А. Фадеевым и М. Шолоховым. За исключением Николая Вирты (слабый, но одобренный Сталиным роман «Одиночество», про антоновщину) соседство было достойное.

Аркадий Петрович к тому моменту напечатал «РВС», «Школу», «Военную тайну», «Голубую чашку» и свое место в ряду первых как детский прозаик занимал по праву.

Но когда утрясали списки, кто-то вдруг вспомнил: «А Гайдар-то ведь пьет!», словно из всего Союза писателей пил он один, а Фадеев или, скажем, Шолохов потребляли только кипяченое молоко.

Фамилию Гайдара перенесли во второй список: «орденом Трудового Красного Знамени». Соседство оказалось тоже неплохое: М. Зощенко, Вс. Иванов, А. Макаренко, К. Паустовский, К. Федин, а из детских писателей — Лев Квитко. Однако насчет Аркадия Петровича уже возникло стойкое сомнение. А главное, опасение: вдруг из-за Гайдара в ЦК партии начнут перетряхивать весь список? И Аркадия Петровича вообще вычеркнули.

В последний момент перед отправкой документов в наградной отдел Президиума Верховного Совета СССР в кабинете Фадеева раздался звонок из ЦК партии. Фадееву было рекомендовано: поэта Сергея Михалкова из представленных к ордену «Знак Почета» включить в раздел «орденом Ленина».

Сергею Михалкову было 25 лет. Он успел напечатать «Дядю Степу», сколько-то малышовых стихотворений и одно лирическое — «Светлана», которое Михалков отнес в «Известия». Оно вышло в день рождения Светланы Сталиной. На страницах газеты это лирическое произведение приметили желтые рысьи глаза одного усатого читателя.

…В Союзе писателей после звонка из ЦК началась суматоха. Требовалось перепечатать первый список представленных к наградам и последний. В последнем освободилась одна строка. И Фадеев, как мы убедились, человек сложный, порой непредсказуемый, но часто достаточно смелый, своей рукой вписал в опустевшую строчку: «Гайдара Аркадия Петровича».

Бумаги ушли наверх. Пока их там рассматривали, взвешивали и перепроверяли, был запрещен «Барабанщик».

Знал ли об этом Фадеев? Конечно. Ведь это был не столько литературный скандал, сколько политический.

По тогдашнему «кодексу партийной чести» Фадеев обязан был немедля поставить в известность ЦК ВКП(б), что в список представленных к награде (по его, Фадеева, личному недосмотру) попал гражданин Гайдар Аркадий Петрович, который пытался опубликовать повесть, где выражено открытое сочувствие арестованному растратчику и его двенадцатилетнему сыну (мальчик, в свою очередь, оказался связан с бандой диверсантов).

Вероятно, Фадеев все взвесил и звонить не стал. Опытный аппаратчик, он знал: «сигнал» будет иметь печальные последствия. Награждения вообще не состоятся. А ему было очень важно, чтобы писатели получили свои ордена. Фадеев надеялся, что НКВД хоть на время отцепится от Союза писателей.

На случай же, если бы его спросили: «Почему, товарищ Фадеев, вы не приняли во внимание, что был рассыпан набор последней повести Гайдара?» Фадеев мог ответить: «Я принял. Но учитывая, что никакого официального документа не поступило, я счел, что это внутриредакционные дела».

Время от времени Александр Александрович звонил или заезжал в ЦК партии. Его принимали деловито и тепло: всем было хорошо известно, что к Фадееву благоволит Сталин. Вождь высоко ценил роман «Разгром». И еще Сталину нравилось, что Фадеев не боится с ним спорить. Вождь ценил писателя за смелость и разрешал ему дерзкие высказывания. Хотя Сталин видел (как и другие), что Фадеев рано и быстро стал седым.

Несколько машинописных листков на бланке Союза писателей приближались к Главному письменному столу в Кремле. Заметит хозяин стола, что один из представленных к правительственной награде замешан в литературном скандале?

Не заметил. Тем же красным карандашом, которым он подписывал смертные приговоры, вождь начертал: «И. Ст.». И, сам того не желая, спас человека. Причем не одного. Спас Боба Ивантера; спас сотрудников «Пионерской правды» и детской редакции радиовещания; спас редакторов Детиздата, с которыми Аркадий Петрович многие годы работал; спас молодых ребят из отдела печати ЦК комсомола. Спас даже наглецов с Одесской киностудии.

По семейному преданию, первенец семьи Голиковых — Аркадий — родился в рубашке.

1 февраля 1939 года Аркадий Петрович Гайдар-Голиков родился в рубашке во второй раз.

Второй бросок на амбразуру

Спустя несколько дней после выхода Указа Аркадию Петровичу пришлось лечь в клинику. Сказалось напряжение последних месяцев. Впрочем, пробыл он там недолго. Когда вернулся, его ждало приглашение в Кремль.

Накануне визита к Калинину Дора Матвеевна долго штопала и парила старую гимнастерку: больше идти было не в чем. К тому моменту остальные писатели уже получили свои награды. Калинин вручил Гайдару его «талисман» в полуофициальной обстановке. Около часа они говорили о воспитании детей и литературе. Калинин, человек начитанный, любил иногда тиснуть водянистую статейку на педагогическую тему.

Для Гайдара стало очевидно: на какое-то время он вне подозрений. Мало того, неприкосновенен. И Аркадий Петрович решил воспользоваться нежданным формальным благорасположением вождя.

Перед каждым серьезным шагом Гайдар приходил к Фраерману. Это был годами отработанный ритуал. Аркадий Петрович являлся тщательно выбритый, отпаренный в бане, в белоснежной рубашке. Фраерман был для него главным советчиком и главной опорой во всех житейских неурядицах и коллизиях.

В том же виде Гайдар явился и на этот раз.

— Рува, — сказал он, — я все же хочу напечатать «Судьбу барабанщика». Как ты на это смотришь?

Насмешливый, по-оракульски сдержанный Фраерман зашелся от крика:

— Мишугинэ! — что по-еврейски означало «сумасшедший». — Ты случайно остался жив. Ты снова хочешь положить голову на плаху?

— Но Рува! Во-первых, сейчас никто не осмелится меня в чем-либо обвинить. Во-вторых, ни за что погибают не только взрослые, но и дети. Должен кто-нибудь заступиться хотя бы за детей?

Не знаю и не понимаю, как Гайдару это удалось. Рувим Исаевич мне тоже не сумел объяснить, но в 1939 году повесть «Судьба барабанщика» вышла отдельной книгой в Детиздате.

По поводу всей драматической эпопеи в дневнике Аркадия Петровича сохранилась короткая запись: «Проклятая "Судьба барабанщика" крепко по мне ударила»[73].

Примечания.

69

В Москве, в библиотеке издательства «Детская литература» (бывший Детиздат) ранние выпуски повестей и рассказов А. П. Гайдара тоже не сохранились. Имеются только книги, датированные 1939 годом и дальше. Издания, отпечатанные до 1 февраля 1939 года, и здесь были сожжены дотла.

(обратно)

70

«Свежая голова» — журналистский термин. Так называли сотрудника, в обязанности которого входило вылавливать ошибки в газетных текстах перед запуском номера в печать.

(обратно)

71

ТАСС — Телеграфное агентство Советского Союза. Главный источник официальной информации. Агентство рассылало по всем газетным редакциям материалы, обязательные для опубликования.

(обратно)

72

Гайдар Аркадий. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 2. С. 492.

(обратно)

73

Гайдар Аркадий. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 4. С. 307.

(обратно)

74

Б. Н. Камов «Аркадий Гайдар. Мишень для газетных киллеров»

***

Первое издание: