А вот еще и Анну Андреевну потеряли (речь идет о смерти А. А. Ахматовой. – В. Л.). Вы помните, что она нас первая познакомила?

Большое спасибо за журнал. Сперва мне показалось – избыток Гоголя, но в последней главке Михаил Афанасьевич взял реванш за все! Изумительная главка, где весь дух эпохи и история целого периода. И с какой легкостью!»

И далее А. И. Солженицын приступил к конкретному разбору повести. Приводим только некоторые его записи:

«Общие черты булгаковской прозы, которые хорошо здесь видны:

1. Легкость, свобода.

2. Динамизм.

3. Доза юмора, свободно даваемая там и здесь.

4. Неудержимая фантазия, богатство теснящихся образов.

Блестяще дан корреспондент Альфред Бронский („вечно поднятые, словно у китайца, брови" – „ни секунду не глядящие в глаза собеседнику агатовые глазки", ботинки, похожие на копыта (!)... Другой репортер – в штанах и блузе из одеяльного драпа...

Какая сила и краткость характеристики...» (НИОР РГБ, ф. 562, к. 37).

Об истории написания повести более или менее подробно сказано во втором томе собрания сочинений писателя (М., 1989. С. 670-677). Мы приведем лишь новые факты, выявленные в последнее десятилетие, и прежде всего дневниковые записи Булгакова о повести.

18 октября 1924 г. писатель делает очень важную запись в дневнике о том, что большие затруднения возникли с его повестью-гротеском «Роковые яйца» по цензурным соображениям и что «в повести испорчен конец».

Напомним, что М. Горький, дав блестящий отзыв повести, сокрушался по поводу ее «плохого конца». Автор, мол, не использовал поход пресмыкающихся на Москву, а это могла быть «чудовищно интересная картина». Из дневника Булгакова видно, что он и сам расстраивался по этому поводу.

Много было споров о цензурных поправках в тексте. Но из записей самого автора становится очевидным, что такие поправки им были сделаны.

И еще две важные записи Булгакова – в ночь на 27-е и затем в ночь на 28 декабря 1924 г.:

«Ангарский (он только на днях вернулся из-за границы) в Берлине, а кажется, и в Париже всем, кому мог, показал гранки моей повести „Роковые яйца". Говорит, что страшно понравилось и кто-то в Берлине (в каком-то издательстве) ее будут переводить».

«Вечером у Никитиной читал свою повесть „Роковые яйца"... Что это? Фельетон? Или дерзость? А может быть, серьезное? Тогда не выпеченное. Во всяком случае, там сидело человек 30, и ни один из них не только не писатель, но и вообще не понимает, что такое русская литература.

Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги...»

После выхода повести в свет стали появляться отклики политических ортодоксов, не предвещавшие писателю ничего хорошего. Так, в статье Леопольда Авербаха (Известия. 1925. 20 сентября) звучали уже зловещие нотки: «М. Булгакову нельзя отказать в бойком пере. Пишет он легко, свободно, подчас занимательно. Так что на вопрос: как? – можно ответить: ничего. Но что он пишет! Но что печатают „Недра"! Вопрос, пожалуй, даже интереснее. Булгаковы появляться будут неизбежно, ибо нэпманству на потребу злая сатира на советскую страну, откровенное издевательство над ней, прямая враждебность. Но неужели Булгаковы будут и дальше находить наши приветливые издательства и встречать благосклонность Главлита?»

С течением времени ортодоксы вчитывались в содержание булгаковских произведений и приходили от них буквально в бешенство. Вот, к примеру, какая справка поступила в ОГПУ 22 февраля 1929 г.: «Непримиримейшим врагом советской власти является автор „Дней Турбиных" и „Зойкиной квартиры" Михаил Афанасьевич Булгаков, бывший сменовеховец. Можно просто поражаться долготерпению и терпимости Советской власти, которая до сих пор не препятствует распространению книги Булгакова (изд. „Недра") „Роковые яйца". Эта книга представляет собой наглейший и возмутительный поклеп на красную власть. Она ярко описывает, как под действием красных лучей родились грызущие друг друга гады, которые пошли на Москву. Там есть подлое место, злобный кивок в сторону покойного т. Ленина, что лежит мертвая жаба, у которой даже после смерти сохранилось злобное выражение на лице. Как эта его книга свободно гуляет – невозможно понять. Ее читают запоем. Булгаков пользуется любовью молодежи, он популярен...» (Я не шепотом в углу выражал эти мысли. М., 1994. С. 24).

[1] Куррикулюм витэ профессора Персикова. — Curriculum vitae (лат.) — жизненный путь, жизнеописание.

[2]...тогдашнего наркома просвещения. — Имеется в виду А. В. Луначарский (1875-1933).

[3]...в «Альказаре»... — В Москве было несколько «Альказаров». В данном случае, очевидно, имеется в виду ресторан «Альказар» на Остоженке.

[4] Альфред Аркадьевич Бронский — персонаж, несомненно вобравший в себя несколько прототипов.

[5] Сотрудник московских журналов — «Красный огонек», «Красный Перец», «Красный Журнал», «Красный Прожектор» и газеты «Красная Вечерняя Москва». — Почти все издания, названные Булгаковым, реально выходили в свет. Но вообще-то «красных» изданий в то время было значительно больше.

[6] Извините, пожалуйста, господин профессор, что я беспокою. Я сотрудник... (правильно: Verzeichen Sie, bitte, Herr Professor, daВ ich store. Ich bin Mitarbeiter des «Berliner Tagesblatts»).

[7] Я сейчас очень занят и потому не могу вас принять (правильно: Ich bin momental sehr beschaftigt und kann Sie deshalb jetzt nicht empfangen).

[8]...бывшем Троицке, а ныне Стекловске... — Намек на имевшую место практику переименования исторических названий городов и замену их именами революционеров. В данном случае имеется в виду видный большевистский деятель Стеклов (Нахамкис) Ю. М. (1873-1941), возглавлявший в то время газету «Известия», а также журналы «Новый мир» и «Красная нива».

[9]...бывшей Соборной, а ныне Персональной улице... — В первоначальном тексте: «...на бывшей Соборной, а ныне Карлорадековской улице...». Карл Радек (1885-1939) — известнейший партийный функционер и публицист, постоянно был в поле зрения Булгакова.

[10]...«Сыр и масло Чичкина» в Москве. — Купец А. В. Чичкин владел сетью молочных магазинов в Москве.

[11] Между нами (от фр. entre nous soit-dit).

[12] Ангел, искрясь и сияя, объяснил, что это невозможно. — В первоначальном тексте: «Ангел, искрясь и сияя, объяснил... что пока... гм... конечно, это было б хорошо... но, видите ли, все-таки пресса... хотя, впрочем, такой проект уже назревает в Совете труда и обороны... честь имеем кланяться».

[13]...советую лечиться у профессора Россолимо... — Григорий Иванович Россолимо (1860-1928) — известнейший невропатолог, основатель детской неврологии, профессор Московского университета.

[14]...полетели вопли Валькирий... — «Полет Валькирий» из оперы Рихарда Вагнера (1813-1883) «Валькирия». Р. Вагнер почитался Булгаковым еще с детства.

[15] — Валентин Петрович исправляет. — Явный намек на В. П. Катаева.

[16]...куплеты, сочиненные... Ардо и Аргуевым. — Булгаков несколько изменил фамилии часто мелькавших тогда эстрадных поэтов-сатириков Арго (А. М. Гольденберга, 1897-1968) и Н. А. Адуева (1895-1950). Кстати, чуть позже и сам Булгаков попадет под их острые перья.

[17] Театр имени покойного Всеволода Мейерхольда... — Мы уже отмечали отрицательное отношение Булгакова к новаторским идеям этого театрального режиссера. Несмотря на попытки последнего привлечь Булгакова к своему театру, они оказались неудачными.

[18]...пьесу писателя Эрендорга «Курий дох» в постановке... Кухтермана. — Прозрачный намек на спектакль «Д. Е.» («Даешь Европу!») по И. Эренбургу и Б. Келлерману, который был поставлен Вс. Мейерхольдом в 1924 г.

[19]...обозрение писателя Ленивцева... — Исследователи предполагают, что речь идет о поэте-сатирике Н. Я. Агнивцеве (1888-1932).

[20] В театре Корша возобновляется «Шантеклер» Ростана. — Булгаков использует «куриную» тематику. Французский поэт и драматург Э. Ростан (1868-1918) является автором пьесы «Шантеклер» («Петух»). Однако частный театр Ф. А. Корша (1882-1932) эту пьесу не ставил.

[21] Господин Юз... — Чарльз Эванс Юз — государственный секретарь США (1921-1924).

[22]...ядовитый фельетон журналиста Колечкина... — прозрачный намек на М. Е. Кольцова (1898-1940), виднейшего в то время журналиста, одного из прототипов будущего Берлиоза.

[23]...работал у Вани Сытина в «Русском слове»... — См. комментарий к т. I. Отметим лишь, что редакция «Известий» располагалась в помещении бывшего «Русского слова» (Тверская, 18).

https://www.100bestbooks.ru/read_book.php...

*************

Один из ключевых моментов повести «Роковые яйца» – куриный мор, охвативший практически всю территорию России и открывший дорогу к опасному эксперименту Рокка по методике профессора Персикова. Булгаков не был бы Булгаковым, если бы не использовал фантастическую ситуацию для едкой сатиры в адрес театральной и литературной Москвы

Надо сказать, что сатира эта ничуть не менее блистательна, чем в «Театральном романе» и «Мастере и Маргарите». Впрочем — не только. Задевает Булгаков также СМИ и даже немного официальную власть. Итак, открываем главу «Москва в июне 1928 года» и читаем:

«В Эрмитаже, где бусинками жалобно горели китайские фонарики в неживой, задушенной зелени, на убивающей глаза своим пронзительным светом эстраде куплетисты Шрамс и Карманчиков пели куплеты, сочиненные поэтами Ардо и Аргуевым:

«Вокруг Булгакова»: Рокк профессора Персикова

Название повести Булгакова «Роковые яйца» – с двойным дном. С одной стороны, яйца действительно оказались роковыми. С другой — они же рокковы, поскольку фамилия одного из главных героев произведения – Рокк. Впрочем, яйца, по большому счёту, самые обычные – куриные и змеиные. Роковыми они становятся по воле Рокка, но не по его умыслу (сам удивился)

Ах, мама, что я буду делать

Без яиц??—

и грохотали ногами в чечётке.

Театр покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году при постановке пушкинского "Бориса Годунова", когда обрушились трапеции с голыми боярами, выбросил движущуюся разных цветов электрическую вывеску, возвещавшую пьесу писателя Эрендорга "Курий дох" в постановке ученика Мейерхольда, заслуженного режиссера республики Кухтермана. Рядом, в Аквариуме, переливаясь рекламными огнями и блестя полуобнаженным женским телом, в зелени эстрады, под гром аплодисментов, шло обозрение писателя Ленивцева "Курицыны дети". А по Тверской, с фонариками по бокам морд, шли вереницею цирковые ослики, несли на себе сияющие плакаты: «В театре Корша возобновляется "Шантеклэр" Ростана».

Фрагмент небольшой, но в высшей степени интересный. Прежде всего тем, что у большей части персонажей имена существенно изменены, но вполне узнаваемы.

* * *

«Эрмитаж» — сыне существующий сад и театр на улице Каретный Ряд (дальше — Петровка) в Москве. Сад был изначально основан в 1892 году как центр театральной жизни. Там, например, прошли четыре сезона (1898-1902) Московского Художественно-общедоступного театра (в будущем — МХАТ).

* * *

Шрамс — булгаковеды полагают, что имеется в виду Даниил Хармс (Ювачёв). Почему именно Хармса Булгаков вывел в образе исполнителя куплетов — тайна велика есть. Насколько нам известно, они не были лично знакомы (тем более — во время написания «Яиц»).

Можно только предполагать, что Булгаков был знаком с творчеством Хармса в достаточном объёме, чтобы понять, что: а) они относятся к совершенно разным лагерям в литературе; б) многие стихи Хармса можно исполнять (кстати, исполняют по сей день) в виде куплетов.

* * *

Карманчиков — по утверждению тех же булгаковедов — Николай Олейников. Опять же, никаких связей с Булгаковым не просматривается, но Олейников, так же как Хармс, знатный обэриут. В те времена их фамилии нередко упоминались вместе, это уже сейчас так сложилось, что Хармса помнят (в основном — благодаря его стихам для детей), а Олейникова нет.

Думается, не случайно Булгаков поместил двух ленинградских авторов на сцену театра со столь питерским названием. Хотя, как для Булгакова, это уж слишком очевидно. Он не любил простых решений.

* * *

Ардо — поэт Абрам Арго (Гольденберг). Вот с ним и с его творчеством Булгаков был хорошо знаком.

Во-первых, это персонаж московский, вращались они в одних и тех же кругах, неоднократно встречались на тех же, допустим, «Никитинских субботниках».

Во-вторых, Арго в описываемый период был поэтом-сатириком (причём заметным сатириком) и именно автором сатирических куплетов.

* * *

Аргуев — Николай Адуев (Рабинович). Коллега и соавтор Арго, так что его присутствие в этом списке тоже объяснимо.

* * *

Режиссёр Всеволод Мейерхольд в особых представлениях не нуждается. Хотя стоит напомнить, что никакие трапеции на него не падали, а погиб он в 1940 году в подвалах Лубянки.

В 1920-е годы Мейерхольд был очень модным — именно с его авангардистской манерой многие советские идеологи связывали новый «пролетарский театр». Театр Мейерхольда находился на Триумфальной площади (потом — Маяковского).

«Вокруг Булгакова»: Персиков, Рокк и фантазии булгаковедов

Михаил Афанасьевич Булгаков просто так, «из головы», своих персонажей не придумывал. Почти всегда у них бывал прототип, а то и несколько. Косвенно это подтверждал и сам писатель, предостерегая от поисков прототипа Воланда (что, правда, булгаковедов не останавливает). Есть прототипы и у персонажей «Роковых яиц», причём довольно затейливые

Мнение Булгакова о Мейерхольде было резко отрицательным. Сам Булгаков, так же как и Сталин, был сторонником более классического стиля, представленного во МХАТ. Необычайно грубый «наезд» без попытки как-то замаскировать объект критики был вполне в духе околокультурных дискуссий того времени (вспомним, как Маяковский обещал сорвать булгаковский спектакль силами комсомольцев-активистов).

Мейерхольд об этом эпизоде булгаковского творчества отлично знал, но не обижался. Более того, он постоянно хотел заполучить для своего театра пьесу Булгакова и постоянно сталкивался с отказами.

Честно говоря, у нас сложилось ощущение, что Мейерхольд знал о Булгакове нечто, чего тот сам о себе не знал. Он видел в нём модерниста. И Булгаков пришёл к модерну в конце жизни — в своём закатном романе.

* * *

Эрендорг*— Илья Эренбург. Удивительно: Эренбург и Булгаков земляки, ровесники, пережили Гражданскую войну в Киеве (в 1918 году Эренбург активно печатался в киевской прессе) и… ни в чём не схожи. Булгаков во многом воспринимал себя как оппонента Эренбурга.

Кстати, в привязке к театру Мейерхольда Эренбург упоминается не случайно. Первый раз Булгаков обратил внимание на их связь в цикле очерков для газеты «Накануне» «Столица в блокноте», где Эренбург упоминался в заметке «Биомеханическая глава», посвящённой как раз критике Мейерхольда.

В недописанном седьмом томе мемуаров Эренбурга Булгаков упоминается два раза. В частности, он пишет о «Мастере и Маргарите»: «Недавно опубликовали фантастический роман М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита", написанный 35 лет назад. Ершалаим — живой город, и главы, посвящённые Понтию Пилату, я читал как замечательное повествование о нашем современнике, а главы, сатирически изображающие московский быт двадцатых годов, на мой взгляд, устарели».

* * *

«Курий дох» — в 1923 году театр Мейерхольда поставил спектакль «Даёшь Европу» по роману Эренбурга «Трест Д.Е. История гибели Европы». Собственно, тут элемент комичности в противопоставлении гибели Европы и гибели куриного поголовья.

Булгаков «Даёшь Европу» видел и отобразил некоторые его элементы (джаз-банд, светящиеся экраны, акробатические и спортивные номера) в описании представления театра варьете и бала сатаны.

* * *

Кухтерман — отражение околотеатрального скандала. Пьесу по роману Эренбурга драматург М. Подгаецкий сделал по заказу Мейерхольда без согласия автора. На недоумённый вопрос Эренбурга, не охренели ли они там в своей Москве, Мейерхольд ответил в своей фирменной хамской манере: «Вы сделали бы пьесу так, что она могла бы быть представлена в любом из городов Антанты, но в моём театре, который служит и будет служить делу Революции…» и т.п.

Тем не менее, чтобы замять скандал, было объявлено, что инсценировка написана по мотивам произведений не только Эренбурга, но также Бернгарда Келлермана, Эптона Синклера и Пьера Ампа (Анри Бурильона). Тема, связанная с романом «Туннель» Келлермана, в пьесе действительно присутствовала и именно этот момент, скорее всего, обыграл Булгаков. Что было в инсценировке от Синклера и Ампа, интересовало театроведов ещё тогда.

* * *

«Аквариум» — ныне существующий сквер (сад) на Большой Садовой улице. Да-да — невдалеке от места жительства Булгакова. Сейчас сад примыкает к Театру им. Моссовета и Театру сатиры, а в булгаковские времена там была своя летняя и зимняя сцены. На первой в 1921 году впервые выступил как руководитель джазового оркестра Леонид Утёсов (кстати — в спектакле по пьесе Арго), а на второй в 1923-1924 годах работал мюзик-холл, который в «Мастере и Маргарите» стал театром варьете.

Маяковский — РИА Новости, 1920, 27.12.2020

27 декабря 2020, 10:21

«Вокруг Булгакова»: Автор "Мастера и Маргариты" и Маяковский

Михаил Афанасьевич Булгаков и Владимир Владимирович Маяковский были антиподами во всём. Футурист и революционер против классика и эволюциониста… Само их сосуществование в одном литературном пространстве содержало в себе скандал. В своих публичных выступлениях, а равно в своих произведениях, Булгаков и Маяковский друг друга не жаловали

* * *

Ленивцев — вероятно, речь идёт о поэте-сатирике Николае Агнивцеве. Ему приходилось выступать со своими стихами с различных сцен.

* * *

Театр Фёдора Корша существовал до 1933 года, когда созданный на его основе Московский драматический театр был включён в состав МХАТ. Построенное для него здание в неорусском стиле в Петровском переулке занимает сейчас Театр наций.

* * *

«Шантеклер» — пьеса Эдмонда Ростана, написанная им под влиянием наблюдений за нравами птичьего двора. Шантеклер — петух (олицетворение «галльского петуха»), так что постановка этого спектакля в условиях куриного мора выглядела вполне уместной.

Правда, театр Корша его не ставил. Более того, насколько нам известно, «Шантеклер» по какой-то причине в СССР вообще не ставился. Константин Райкин, поставивший мюзикл по мотивам «Шантеклера» в 2001 году, утверждал, что пьеса невезучая. Автор статьи неоднократно видел эту пьесу в отличной постановке любительского театра в Днепропетровске и сильно подозревает, что дело в чём-то другом…

Кстати, если уж речь пошла о галльском петухе, то можно вспомнить «Белую гвардию»: «Галльские петухи в красных штанах, на далеком европейском Западе, заклевали толстых, кованных немцев до полусмерти. Это было ужасное зрелище: петухи во фригийских колпаках, с картавым клекотом, налетали на бронированных тевтонов и рвали из них клочья мяса вместе с бронёй. Немцы дрались отчаянно, вгоняли широкие штыки в оперённые груди, грызли зубами, но не выдержали, — и немцы! немцы! попросили пощады».

В. Стоякин https://ukraina.ru/20210213/1030482064.html

**********

В Эрмитаже, где бусинками жалобно горели китайские фонарики в неживой, задушенной

зелени, на убивающей глаза своим пронзительным светом эстраде куплетисты Шрамс и Карманчиков пели куплеты, сочиненные поэтами Ардо и Аргуевым16

.

Ах, мама, что я буду делать

Без яиц?? –

и грохотали ногами в чечетке.

Театр имени покойного Всеволода Мейерхольда17, погибшего, как известно, в 1927 году,

при постановке пушкинского «Бориса Годунова», когда обрушились трапеции с голыми боярами, выбросил движущуюся разных цветов электрическую вывеску, возвещавшую пьесу писателя

Эрендорга «Курий дох» в постановке ученика Мейерхольда, заслуженного режиссера республики Кухтермана18. Рядом, в «Аквариуме», переливаясь рекламными огнями и блестя полуобнаженным женским телом, в зелени эстрады, под гром аплодисментов, шло обозрение писателя

Ленивцева19 «Курицыны дети». А по Тверской, с фонариками по бокам морд, шли вереницею

цирковые ослики, несли на себе сияющие плакаты. «В театре Корша возобновляется „Шантэклер" Ростана20».

16

...куплеты, сочиненные... Ардо и Аргуевым. — Булгаков несколько изменил фамилии часто мелькавших тогда

эстрадных поэтов-сатириков Арго (А. М. Гольденберга, 1897-1968) и Н. А. Адуева (1895-1950). Кстати, чуть позже и

сам Булгаков попадет под их острые перья.

17 Театр имени покойного Всеволода Мейерхольда... — Мы уже отмечали отрицательное отношение Булгакова к

новаторским идеям этого театрального режиссера. Несмотря на попытки последнего привлечь Булгакова к своему

театру, они оказались неудачными.

18

...пьесу писателя Эрендорга*«Курий дох» в постановке... Кухтермана. — Прозрачный намек на спектакль «Д.

Е.» («Даешь Европу!») по И. Эренбургу и Б. Келлерману, который был поставлен Вс. Мейерхольдом в 1924 г.

19

...обозрение писателя Ленивцева... — Исследователи предполагают, что речь идет о поэте-сатирике Н. Я. Агнивцеве (1888-1932).

************

В "Роковых яйцах" сотрудники ГПУ оказываются бессильными против чудовищ, выращенных из яиц в аппаратах профессора Персикова.

Уж не был ли Лагин каким-то образом знаком, пусть не из первых рук, с текстом "Мастера и Маргариты"? Или в конце 30-х тайная мысль прищучить органы ГПУ хотя бы эзоповым языком бродила во многих писательских умах? Описание творимых Хоттабычем волшебств явно напоминает о Воланде... Потаенный Булгаков прорывался отзвуками во многих легальных книгах 50-х.

Справедливости ради нужно сказать, что есть в новой редакции несколько удачных вставок. Экзамен по географии, например, стал куда более красочным, неплохо выглядит сцена в кино. Но эти плюсы перевешиваются плакатными главами о приключениях в Италии, где генуэзцы все как один бастуют против американских баз, а превращенный в собаку Вандендаллес выступает с двадцатиминутным лаем в передаче "Голос капитала".

Сцена сопоставима если не с булгаковским "Собачьим сердцем", то по крайней мере с зощенковскими "Приключениями обезьяны". А поскольку она сюжетно была завязана на главную линию повести, то Лагину пришлось переделывать несколько глав книги. Во втором издании Вольку просто бреют, и все. Наше бытовое обслуживание отныне на высоте!

Булгаков вспоминается и в главе, действие которой происходит в цирке. Что китайского фокусника Мэй Ланьчжи ( Мэй Ланьфан — актер, выступавший в те годы в Москве) во имя великой дружбы заменил "русский итальянец" Сидорелли — это полбеды. Но двух абзацев, исчезнувших в новой редакции, искренне жаль. Судите сами — в разгар хоттабычева сеанса чудес "в действие вмешались двое молодых людей. По приглашению администрации они еще в начале представления вышли на арену, чтобы следить за фокусником. На этом основании они уже считали себя специалистами циркового дела и тонкими знатоками черной и белой магии. Один из них развязно подбежал к Хоттабычу и с возгласом: "Я, кажется, понимаю, в чем дело!" — попытался залезть к нему под пиджак, но тут же бесследно исчез под гром аплодисментов ревевшей от восторга публики. Такая же бесславная участь постигла и второго развязного молодого человека" (возможные агенты ГПУ).

http://speakrus.ru/45/f4517.htm

*Эрендорг

Замысел романа возник как результат призыва в литературе – создать советский приключенческий роман. Мариэтта Шагинян пишет в это время роман-трилогию «Месс-Менд» («Янки в Петрограде», «Лори Лэн – металлист», «Дорога в Багдад»). Валентин Катаев вспоминает: «В отделе печати задумались – провинция плохо читает газеты. Решили печатать остросюжетные романы с продолжениями. Искали авторов. Сергей Ингулов вызвал меня и других югростовцев. Я написал „Остров Эрендорф“, понравилось. Роман сатиричен» (Беседа с В. П. Катаевым, 14 апреля 1962 г.).

«Остров]Эрендорф» содержит шутливую полемику с Ильей Эренбургом, который печатал в эти самые годы свои «шумные» сатирические романы «Хулио Хуренито», "Трест Д.Е."... «Остров Эрендорф» во многом является литературной пародией на эренбурговские произведения этих лет.

https://traumlibrary.ru/book/kataev-ss09-...

Художник Ю.П. Анненков (1889-1974) изложил взгляды Толстого из разговора с ним с глазу на глаз в Париже в 1937 г.: "Я циник, мне на все наплевать! Я -- простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут. Мое литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы? Черт с ним, я и их напишу! Но только это не так легко, как можно подумать. Нужно склеивать столько различных нюансов! Я написал моего "Азефа", и он провалился в дыру. Я написал "Петра Первого", и он тоже попал в ту же западню. Пока я писал его, видишь ли, "отец народов" пересмотрел историю России. Петр Великий стал без моего ведома "пролетарским царем" и прототипом нашего Иосифа! Я переписал заново, в согласии с открытиями партии, а теперь я готовлю третью и, надеюсь, последнюю вариацию этой вещи, так как вторая вариация тоже не удовлетворила нашего Иосифа. Я уже вижу передо мной всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами и прославленными. Мне наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится, действительно, быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбрюки -- все они акробаты. Но они -- не графы. А я -- граф, черт подери! И наша знать (чтоб ей лопнуть!) сумела дать слишком мало акробатов! Понял? Моя доля очень трудна..."

-- Что это? Исповедь или болтовня? -- спросил Анненков.

-- Понимай как хочешь, -- ответил Толстой

(Алексей Николаевич Варламов, "Красный шут. Биографическое повествование об Алексее Толстом", глава 15. Он использует источник: Анненков Ю.П. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. Т. 2. М., 1991. С. 128-129).

https://imwerden.de/pdf/annenkov_dnevnik_...

Электрический револьвер в "Роковых яйцах".

Раньше, в произведениях того периода, я встречал только электробомбы.

"Найден фрагмент текста об электробомбах, присутствующий только в первом книжном издании "Хозяйства доктора Гальванеску" Юрия Смолича (1929)

https://fantlab.ru/edition219964

Булгаков:

"У них был всего один электрический револьвер, но и это была уже хорошая защита.Пятидесяти зарядная модель 27-го года, гордость французской техники для близкого боя, била всего на сто шагов, но давала поле два метра в диаметре и в этом поле все живое убивала наповал. Промахнуться было очень трудно. Щукин надел блестящую электрическую игрушку, а Полайтис обыкновенный 25-зарядный поясной пулеметик, взял обоймы..."

" — Назад, — крикнул Щукин и стал пятиться, левой рукою отдавливая Полайтиса и поднимая правою револьвер. Он успел выстрелить раз девять, прошипев и выбросив около оранжереи зеленоватую молнию."

"Из электроревольвера хлопнуло два раза, осветив все вокруг зеленоватым светом."

В процессе работы, длившейся почти год, договор с мюзик-холлом был расторгнут[3], но почти сразу комедией заинтересовался театр Сатиры[4]. Однако чтение «Блаженства», состоявшееся в его стенах в апреле 1934 года, не вызвало ажиотажа у руководства — автору предложили кардинально переделать комедию. Как писала в те дни в своём дневнике Елена Булгакова, «им грезится какая-то смешная пьеса с Иваном Грозным, с усечением будущего»[5]. Вероятно, этот ракурс — взгляд из настоящего в будущее — настораживал постановщиков[6]: в письме, адресованном литературоведу Павлу Попову, Михаил Афанасьевич рассказывал, что обедавший с ним в ресторане директор театра внимательно выслушал рассказ об идее и проблематике «Блаженства», а затем исчез — «есть предположение, что он ушёл в четвёртое измерение»[7].

Осенью 1934 года художественный руководитель театра Сатиры Николай Горчаков вновь напомнил Булгакову о желании труппы получить от него пьесу об Иване Грозном[8]. В конце ноября Булгаков сделал первые наброски к «Ивану Васильевичу», а в октябре 1935 года прочитал пришедшим к нему домой представителям театра готовое произведение[9].

Действующие лица

Евгений Николаевич Рейн — инженер.*

Подрезкова — соседка Евгения Рейна.

Юрий Милославский по прозвищу «Солист» — квартирный вор.

Святослав Владимирович Бунша-Корецкий — секретарь домоуправления.

царь Иоанн Грозный (XVI век).

опричник (XVI век).

стрелецкий голова (XVI век).

Сергей Евгеньевич Михельсон — сосед Евгения Рейна.

Павел Сергеевич Радаманов — Народный Комиссар Изобретений (XXIII век).

Аврора Павловна Радаманова — дочь Павла Радаманова (XXIII век).

Анна — секретарь Павла Радаманова (XXIII век).

Фердинанд Саввич — директор Института Гармонии, ухажёр Авроры Радамановой (XXIII век).

Граббе — профессор медицины (XXIII век).

гость (XXIII век).

услужливый гость (XXIII век).

Милиция.

Сюжет

Московская коммунальная квартира. Инженер Евгений Николаевич Рейн создаёт машину времени. Недавно Рейна бросила жена Софья, но он относится к этому равнодушно.

К нему заходит секретарь домоуправления Бунша-Корецкий с требованием заплатить за квартиру и зарегистрировать его машину времени. Рейн говорит Бунше, что машина безопасна, и для убедительности включает её. Вместо стены комнаты Михельсона, соседа Рейна, появляется палата Иоанна Грозного XVI века. Иоанн Грозный в испуге бросается в комнату Рейна, выбегает из неё и закрывается на чердаке. Евгений Николаевич, пытаясь догнать Иоанна, убегает из квартиры, и в это время Бунша звонит в милицию. Вернувшись в квартиру, Рейн видит стрелецкого голову, замахивающегося на него бердышом. Он поворачивает ключ на машине и палата Иоанна Грозного исчезает, но исчезает также и стена комнаты Михельсона, где в этот момент сидел вор Юрий Милославский. Увидев, что стена исчезла, он проходит в комнату Рейна, и стена снова встаёт на место.

Заинтересовавшись машиной времени, Милославский рассматривает её и незаметно для Евгения Николаевича крадёт ключ; после этого машина включилась, и вместе с нею все трое — Рейн, Бунша-Корецкий и Милославский — попадают в далёкое будущее, в 30 апреля 2222 года.

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%91%D0%B...

*Что интересно, в 1935 г. родился: Евге́ний Бори́сович Рейн (29 декабря 1935, Ленинград, СССР) — русский советский и российский поэт, прозаик, сценарист. Лауреат Государственной премии

https://fantlab.org/work7694

Пьеса, имеющая подзаголовок «Сон инженера Рейна в четырех актах». При жизни Булгакова не публиковалась и не ставилась. Впервые: Звезда Востока, Ташкент, 1966, № 7. Замысел Б. относится к 1929 г. На него повлияли пьесы В. Маяковского «Клоп» (1928) и «Баня» (1929). Но только 18 мая 1933 г. Булгаков заключил договор с Ленинградским мюзик-холлом на «эксцентрическую синтетическую трехактную пьесу» — будущее Б. Писать текст пьесы Булгаков начал 26 мая, но вскоре прервал работу, поскольку договор с Ленинградским мюзик-холом был расторгнут по взаимному согласию сторон 16 июля 1933 г. Драматург вернулся к тексту Б. только 8 декабря. Первая редакция пьесы была закончена 28 марта 1934 г. Пятью днями раньше, 23 марта 1934 г., был заключен договор с московским Театром сатиры на новую комедию — Б. со сроком сдачи 15 мая. 11 апреля была завершена вторая редакция Б., а 23 апреля — третья. 25 апреля Булгаков читал пьесу в Театре сатиры. Важнейшие сцены, где действие разворачивалось в воображаемом коммунистическом будущем, не понравились ни режиссерам, ни актерам. В результате переработки Б. Булгаков по канве прежней пьесы создал новую — «Иван Васильевич».

В Б. страна коммунистически-технократической утопии будущего называется «Блаженство». Во главе его стоит народный комиссар изобретений Радаманов. «Восточная» фамилия, предполагавшая, очевидно, и соответствующую внешность исполнителя, может расцениваться как намек на Сталина. В пьесе парадийно трансформирован запечатленный в гомеровской «Одиссее» древнегреческий миф о златовласом Радаманфе, сыне бога Зевса и судье в царстве мертвых. Радаманфу подвластен Элизиум (Елисейские поля), блаженное царство, «где пробегают светло беспечальные дни человека». Ирония в Б. заключается в том, что коммунистическое общество оказывается по сути царством мертвых. Идеологическая монополия в Блаженстве принадлежит Институту Гармонии. Здесь можно усмотреть намек на название созданной утопистом Робертом Оуэном (1771-1858) колонии «Новая Гармония». Институт регламентирует всю жизнь граждан Блаженства. Он выступает как бы предшественником зловещего Министерства Правды в знаменитой антиутопии «1984» (1949) английского писателя Джорджа Оруэлла (Эрика Блэра) (1903-1950).

В первой редакции Б. Радаманов, убеждая инженера Рейна отдать властям Блаженства его изобретение — машину времени, признается: «Я плоховато знаю историю. Да это и неважно. Иван ли, Сидор, Грозный ли… Голубь мой, мы не хотим сюрпризов… Вы улетите… Кто знает, кто прилетит к нам?» Здесь — парафраз записи в булгаковском дневнике в ночь с 20 на 21 декабря 1924 г. в связи с выходом книги Троцкого «Уроки Октября»: «…Ходили, правда, слухи, что Шмидта выгнали из Госиздата (речь идет об О.Ю.Шмидте (1891-1956), бывшем директоре Госиздата. — Б.С.) именно за напечатание этой книги и только потом сообразили, что конфисковать ее нельзя, еще вреднее, тем более что публика, конечно, ни уха, ни рыла не понимает в этой книге и ей глубоко все равно — Зиновьев ли, Троцкий ли, Иванов ли, Рабинович. Это «спор славян между собою». Руководителей «Блаженства» Булгаков наделяет менталитетом российского обывателя, которому решительно все равно, кто был творцом Октябрьского переворота — В. И. Ленин, Троцкий, Г.Е. Зиновьев (Радомышельский-Апфель-баум) (1883-1936) или кто-то еще. Радаманов и его товарищи, оказывается, «ни уха, ни рыла» не понимают в русской истории, а их «Блаженство» — космополитично и безнационально. Приуроченность сцены ко дню международной солидарности трудящихся в «Блаженстве» идет от первомайской приуроченности в романе французского писателя Нобелевского лауреата Анатоля Франса (Тибо) (1844-1924) «На белом камне» (1904) действия в воображаемом социалистическом будущем. Бал же в честь 1-го мая, на котором веселятся пролетарии во фраках, напоминает о Вальпургиевой ночи на 1-е мая, празднике весны древнегерманской мифологии, в средневековой демонологии трансформировавшемся в великий шабаш (праздник ведьм) на горе Брокен в Гарце. Дальнейшее развитие тема 1 мая и Вальпургиевой ночи получила в «Мастере и Маргарите», где Воланд и его свита прибывают в Москву после шабаша на Брокене. Инженер Рейн, творец-изобретатель, отвергаемый социалистическим обществом, стоит в одном ряду с Ефросимовым «Адама и Евы», главным героем «Мастера и Маргариты» и др.

Интересно, что родословная управдома Бунши претерпела разительные метаморфозы на пути от первой до третьей, последней редакции Б. В первой редакции, где изобретателя вначале звали Евгений Бондерор, Бунша в ответ на его слова: «Вам, князь, лечиться надо!» горячо отстаивал свое простонародное происхождение:

«БУНША. Я уже доказал, Евгений Васильевич, что я не князь. Вы меня князем не называйте, а то ужас произойдет.

БОНДЕРОР. Вы — князь.

БУНША. А я говорю, что не князь. У меня документы есть. (Вынимает бумаги.)

У меня есть документ, что моя мать изменяла в тысяча восемьсот семидесятом году моему отцу с нашим кучером Пантелеем, я есть плод судебной ошибки, из-за каковой мне не дают включиться в новую жизнь.

БОНДЕРОР. Что вы терзаете меня?

БУНША. Заклинаю вас уплатить за квартиру.

БОНДЕРОР. Мало нищеты, мало того, что на шее висит нелюбимый человек (намек на недавно распавшийся, 3 октября 1932 г., брак с Л. Е. Белозерской; невозможность бросить на произвол судьбы нелюбимую уже жену была одним из факторов, мешавших Булгакову соединиться с Е. С. Шиловской, в третьем браке — Булгаковой). — Б. С.), — нет, за мною по пятам ходит развалина, не то сын кучера, не то князь, с засаленной книгой под мышкой и истязает меня».

Управдом наделен пародийным сходством с самым главным управляющим Советского государства — председателем Совнаркома В. И. Лениным, дворянское происхождение которого после 1917 г. не афишировалось. В народе было распространено немало легенд о пролетарском или крестьянском происхождении «вождя мирового пролетариата». Одна из таких легенд была запечатлена, например, в очерке писателя Владимира Зазубрина (Зубцова) (1895-1937) «Неезжеными дорогами» (1926), с текстом которого Булгаков был, скорее всего, знаком (см.: «Рабочий город-сад»). В Б. год рождения Бунши совпадает с годом рождения Ленина, а слова о судебной ошибке могут служить намеком на юридическое образование Ленина и его краткую адвокатскую практику в судах. Назвав Буншу князем да еще с подходящим отчеством — Святослав Владимирович (по именам знаменитых древнерусских князей, к тому же одного из них, крестившего Русь, звали одинаково с Лениным), — Булгаков спародировал первого главу Советского государства, правление которого действительно привело к ужасным последствиям для России. Тут полное соответствие с комическим предсказанием Бунши: «Вы меня князем не называйте, а то ужас произойдет». Ленин под конец жизни стал немощным паралитиком, и потому Бондерор называет Буншу «развалиной». Булгаков ощущал на себе последствия прихода Ленина и большевиков к власти. Драматурга всю жизнь терзали критики с убойными ленинскими цитатами в руках. Буншу же он заставил совершить путешествие в предрекаемый Лениным коммунистический рай.

Такой образ управдома был слишком прозрачен, чтобы пройти даже самого тупого цензора. Поэтому во второй редакции Б. Бунша доказывает Рейну, что «моя мать, Ираида Михайловна, во время Парижской коммуны состояла в сожительстве с нашим кучером Пантелеем. А я родился ровно через девять месяцев и похож на Пантелея». Тут исчезли слова о судебной ошибке и невозможности из-за нее включиться в новую жизнь — намек на осуществленное после 1917 г. поражение в правах бывших дворян (на Ленина такое поражение, разумеется, не распространялось). Учитывая время существования Парижской коммуны — с сентября 1870 г. по март 1871 г. — дата рождения Бунши уверенно относилась на 1871 г., что уменьшало сходство с Лениным. Намек теперь был на то, что мелкие начальники — домовые тираны типа пьяницы Бунши — родились благодаря успешной пролетарской (или социалистической) революции. Первым образцом такой революции марксисты считали Парижскую коммуну. Однако и данный намек оказался цензурно неприемлем. Поэтому в окончательном тексте Б. остались только достаточно безобидные уверения Бунши, что он — сын кучера Пантелея, без каких-либо подробностей.

Весь эпизод с бывшим князем, притворившимся кучером, подсказан Булгакову опубликованной в журнале «Русский современник» 1924 г. «Тетрадью примечаний и мыслей Онуфрия Зуева». Ее автором был писатель Евгений Замятин (1884-1937), в №2 этого же журнала напечатавший статью «О сегодняшнем и современном» с положительным отзывом о «Дьяволиаде», а позднее ставший булгаковским другом. В заметке «Онуфрия Зуева» «Нотабене: сообщить куда следует (что бывший князь укрывается под чужой фамилией)» Замятин писал: «Открытие о том сделано мною совместно с Максимом Горьким. Вчера в сочинении Максима Горького «Детство» я прочел стихи:

И вечерней, и ранней порою

Много старцев, и вдов, и сирот

Под окошками ходит с сумой,

Христа ради на помощь зовет.

Причем Горький сообщает, что означенные стихи писаны (бывшим) князем Вяземским. Однако те же стихи обнаружены мною в книге, называемой «Сочинения И. С. Никитина». Из чего заключаю, что под фамилией Никитина преступно укрылся бывший князь, дабы избежать народного гнева».

Ляп Максима Горького (А. М. Пешкова) (1868-1936), спутавшего стихи крестьянского поэта Ивана Саввича Никитина (1824-1861) со стихами князя Петра Андреевича Вяземского (1792-1878), юмористически обыгран Замятиным со злым намеком на поощряемое новыми властями доносительство по отношению к скрывающим свое прошлое «бывшим». Булгаков перевернул ситуацию зеркально: бывший князь Бунша упорно рядится в личину сына кучера, что не мешает ему донести «куда следует» об открытии Рейна-Бондерора — машине времени, из которой появился царь Иоанн Грозный. В пьесе же «Иван Васильевич», написанной по канве Б., Бунша вообще носит двойную фамилию: Бунша-Корецкий, приняв вторую ее половину от своего мнимого отца-кучера.

Образ директора Института Гармонии Саввича в Б. навеян спором Булгакова с писателем и журналистом Августом Явичем в середине 20-х годов о том, преступны ли, подобно убийце-извозчику В. И. Комарову, великие исторические деятели вроде Наполеона (1769-1821) или Ивана Грозного (1530-1584) (см.: «Комаровское дело»). Явич склонен был видеть в них «величайших преступников», а Ивана Грозного сравнивал с Комаровым, который после убийства всегда молился за упокой души своей жертвы. В Б. Иоанн Грозный также изображен кающимся: «Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Скверному душегубцу, ох!». Явич приводит слова Булгакова, назвавшего Грозного безумцем. В финале Б. «в состоянии тихого помешательства идет Иоанн, увидев всех, крестится.

ИОАНН. О, беда претягчайшая!.. Господие и отцы, молю вас, исполу есмь чернец...

Пауза.

МИХЕЛЬСОН. Товарищи! Берите его! Нечего на него глядеть!

ИОАНН, (мутно поглядев на Михель-сона). Собака! Смертный прыщ!

МИХЕЛЬСОН. Ах, я же еще и прыщ!

АВРОРА (Рейну). Боже, как интересно! Что же с ним сделают? Отправь его обратно. Он сошел с ума!

РЕЙН. Да.

Включает механизм. В тот же момент грянул набат. Возникла сводчатая палата Иоанна. По ней мечется Стрелецкий голова.

ГОЛОВА. Стрельцы! Гей, сотник! Гой да! Где царь?!

РЕЙН (Иоанну). В палату!

ИОАНН. Господи! Господи! (Бросается в палату.)

Рейн выключает механизм, и в то же мгновение исчезают палата, Иоанн и Голова».

Явич пытался убедить Булгакова, что безумцев, свершивших тягчайшие преступления, надо признавать вменяемыми и уничтожать, что «Герострата надо казнить». Автор Б. видел здесь лазейку для беззакония: «Нерон неподсуден. Зато он всегда найдет возможность объявить Геростратом всякого, кто усомнится в его здравом рассудке. И потом, что такое безумие? С точки зрения сенаторов, Калигула, назначивший сенатором своего рыжего жеребца, несомненно, сумасшедший. А Калигула, введя в сенат коня, лишь остроумно показал, чего стоит сенат, аплодирующий коню. Какая власть не объявляла своих политических противников бандитами, шпионами, сумасшедшими?» В Б., как и предлагал Явич, милиция пытается привлечь к ответственности безумного Иоанна, и, спасая его, инженер Рейн возвращает помешавшегося царя в XVI в. Таким образом, получается, что, по крайней мере, часть своих преступлений царь совершил, будучи сумасшедшим (а помешался он в Б. от реалий современной советской жизни).

Явич рассказывает и о том, как Булгаков создал на него устную пародию — «не то похождения, не то приключения репортера Савича на Северном полюсе».

Отсюда и Саввич в Б., блюдущий предустановленную коммунистическую гармонию в Блаженстве, противник всяких нарушающих ее проявлений живой жизни, которую олицетворяют прибывшие в Блаженство Рейн, Бунша и вор-рецидивист Милославский. Саввич конструирует жизнь по идеальному плану, вследствие чего жить в Блаженстве оказывается невыразимо скучно. Вероятно, здесь Булгаков иронизировал над Явичем, который в прошлом видел одних только преступников, судя царей с точки зрения если не несовершенного настоящего, то грядущего идеального будущего.

http://bulgakov.lit-info.ru/bulgakov/dict...

Куприн рассказывает о маленьком чиновнике – недалеком и добром человеке, который самым блистательным образом упустил возможность осуществить любое – самое безумное – свое желание, потому что никаких чрезвычайных желаний у него не обнаружилось, его желания были скромны, умерены, примитивны. К своему чиновничьему жалованью он подрабатывал пением в церковном хоре (деталь для Куприна автобиографическая), а потом вместе с коллегами по хору и регентом сиживал в каком-то заведении, где пели уже в охотку, для души, и непьющий, порядочный чиновник Цвет любил эти дружеские сборища. Но однажды, после томительного разговора о неисполнимых желаниях, он, вопреки своему обычаю, набрался все-таки, с трудом добрел домой и, поднявшись в свою каморку на мансарде, мгновенно заснул. Здесь рассказчик ставит точку и пробуждение героя переносит в следующую главу. Глава начинается голосом, который-то и разбудил Цвета:

«– Извиняюсь за беспокойство, – сказал осторожно чей-то голос.

Цвет испуганно открыл глаза и быстро присел на кровати. Был уже полный день… В пыльном, золотом солнечном столбе, лившемся косо из окна, стоял, слегка согнувшись в полупоклоне и держа цилиндр на отлете, неизвестный господин в черном поношенном, старинного покроя сюртуке. На руках у него были черные перчатки, на груди огненно-красный галстук, под мышкой древний помятый порыжевший портфель… Странно знакомым показалось Цвету с первого взгляда узкое и длинное лицо посетителя…»[118]

Лицо и наряд незнакомца, весь его нетривиальный облик Куприн описывает подробно и тщательно, так что у читателя не остается и тени сомнения, кто этот утренний визитер. «С первого взгляда» становится ясно: к Цвету явился сатана в традиционном облике Мефистофеля, и приходится только удивляться наивной недогадливости Цвета.

«– Я стучал два раза, – продолжал любезно, слегка скрипучим голосом незнакомец. – Никто не отзывается. Тогда решил нажать ручку… Я бы, конечно, не осмелился тревожить вас так рано… – Он извлек из жилетного кармана древние часы луковицей, с брелоком на волосяном шнуре в виде Адамовой головы, и посмотрел на них. – Теперь три минуты одиннадцатого. И если бы не крайне важное и неотложное дело… Да нет, вы не волнуйтесь так, – заметил он, увидя на лице Цвета испуг и торопливость. – На службу вам сегодня, пожалуй, и вовсе не придется идти…

– Ах, это ужасно неприятно, – конфузливо сказал Цвет. – Вы меня застали неодетым. Впрочем, погодите немного. Я только приведу себя в порядок и сию минуту буду к вашим услугам…»

Цвет как бы и узнаёт, и не узнаёт пожаловавшего к нему гостя и не вслушивается в его странное, шутовское имя Мефодий Исаевич Тоффель (то есть Меф. Ис. Тоффель!). Посетитель рекомендуется ходатаем по делам, сообщает Цвету о неожиданно свалившемся на него наследстве где-то в Черниговской губернии – и энергично спроваживает его в наследственное имение. При этом оказывается, что все формальности Тоффель уже выполнил и даже договорился об отпуске, приобрел железнодорожный билет и заказал извозчика до вокзала. Все приготовлено для мгновенного выдворения Цвета – от роскошного кожаного баула до корзинки с провизией, которая «в последнюю минуту как-то сама собой очутилась в его руках»:

«– Не откажитесь принять. Это так… дорожная провизия… Немного икры, рябчики, телятина, масло, яйца и другая хурда-мурда. И парочка красного, Мутон-Ротшильд…»

Появление Воланда у Степы Лиходеева в «Мастере и Маргарите» поразительно – в целом и в деталях – похоже на эту сцену. Оно похоже так, как если бы купринская сцена была у Булгакова перед глазами или в памяти и отвечала на вопрос: каким образом должен появляться сатана у постели человека, напившегося накануне до бесчувствия.

Точно так же – вкрадчивым доброжелательным приветом – будит Степу на утро после попойки незнакомец, о нездешней природе которого знает читатель, но не герой, и одет этот незнакомец, конечно же, в черное. Точно так же этот выходец из тьмы достает необыкновенные старинные часы, несущие на себе след того, «другого» времени в ином мире: у Тоффеля – брелок в виде черепа, у Воланда – алмазный треугольник на крышке. И являются они – Тоффель к Цвету, а Воланд к Степе – в одно и то же время, чуть ли не минута в минуту: на часах у первого – «три минуты одиннадцатого», у второго – «одиннадцать. И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас в десять…» Так же, как Тоффель, благодушно отмахиваясь, Воланд отказывается от платы за услуги по приведению клиента в надлежащее состояние. И точно так же скоропалительно, с дьявольским (в прямом и переносном смысле) проворством, но уже отнюдь без тоффелевской обходительности, выпроваживается Степа в края незнаемые. К этому нужно прибавить еще замечательное сходство интонаций двух разговоров: между персонажами, служащими в разных учреждениях, и персонажами, служащими в иных инстанциях…

Гораздо проще исчислить различия этих сцен, нежели сходство. У купринского героя нет ничего общего со Степой Лиходеевым: все беды Цвета как раз из-за того, что он, так сказать, «Добродеев». Зовут купринского героя Иваном Степановичем, и не его ли отчество стало именем у Булгакова? И выдворяется он из своего убогого жилища далеко не с теми же целями, с которыми из своего роскошного – Степа. Тоффелю нужно услать Цвета из дому, чтобы простодушный чиновник выполнил дьявольское задание – там, в черниговском захолустье; Воланд вышвыривает Степу потому, что сатане приглянулось его жилище – здесь, в Москве. Характеры персонажей, жилищ и целей как бы вывернуты наизнанку, зеркально противопоставлены друг другу.

История с наследством, требующим немедленного вмешательства Цвета, – сатанинские козни, пустой повод, прикрывающий подлинные намерения нечистой силы. Иван Степанович Цвет, наделенный от природы счастливым даром разгадывать ребусы и криптограммы, становится орудием в руках Тоффеля, которому позарез нужна разгадка некоего шифра, оставшегося недоступным нескольким поколениям чернокнижников. Цвет нечаянно, как бы походя, разгадывает дьявольский шифр – и неведомо для себя становится обладателем страшной силы: все его желания немедленно исполняются. Булгаковский мастер, мы помним, тоже совершает некое угадывание – «О, как я угадал! О, как я все угадал!» Но угадывание мастера – результат не черной магии, а светлого творческого усилия, направленного на загадочную историю вечного антагониста сатаны… «Переворачивание», переиначивание смыслов купринского рассказа продолжено.

Попутно заметим, что во время расшифровки Цвет бессознательно манипулирует алхимическими аксессуарами, среди которых – «шар величиною в крупное яблоко из литого мутного стекла или из полупрозрачного камня, похожего на нефрит, опал или сардоникс». Затем этот шар «раздался до величины арбуза. Внутри его ходили, свиваясь, какие-то дымные сизые густые клубы, похожие на тучи во время грозы, и зловещим кровавым заревом освещал их изнутри невидимый огонь». Это похоже не только на тучи во время грозы, но и на глобус Воланда, способный увеличиваться, и мы помним, что означало озаряющее его кровавое зарево…

Кажется, что и первая встреча булгаковского мастера с Маргаритой – в сцене, где, кроме персонажей, участвуют еще и цветы, и столь памятной, что цитировать ее, по-видимому, нет надобности – эта встреча тоже представляет собою вывернутую, зеркально отраженную сцену из купринского рассказа.

«Иван Степанович вошел в вагон. Окно в купе было закрыто. Опуская его, Цвет заметил как раз напротив себя, в открытом окне стоявшего встречного поезда, в трех шагах расстояния, очаровательную женскую фигуру. Темный фон сзади нее мягко и рельефно, как на картинке, выделял нарядную весеннюю шляпку с розовыми цветами, светло-серое шелковое пальто, розовое цветущее нежное прелестное лицо и огромный букет свежей, едва распустившейся, только этим утром сорванной сирени, которую женщина держала обеими руками.

„Как хороша!“ – подумал Цвет, не сводя с нее восторженных глаз…

Но вот поезд Цвета поплыл вправо. Однако через секунду стало ясно, что это только мираж, столь обычный на железных дорогах: шел поезд красавицы, а его поезд еще не двигался. „Хоть бы один цветок мне!“ – мысленно воскликнул Цвет. И тотчас же прекрасная женщина с необыкновенной быстротой и поразительной ловкостью бросила прямо в открытое окно Цвета букет. Он умудрился поймать его…» – и т. д.

Привлекательные у Куприна, цветы стали отталкивающими у Булгакова, и букет не перебрасывается любовно из рук в руки, а пренебрежительно швыряется на мостовую – оценка деталей изменена в отразившем их булгаковском зеркале, которое превратило все «левое» в «правое» и наоборот, но зеркально вывернутая картина сохраняет узнаваемость. Узнается и ситуация первой встречи, и игра с цветами, и весеннее «светло-серое шелковое пальто» незнакомки, ставшее «черным весенним пальто» Маргариты Николаевны, и эффект цветного фона: купринское «Темный фон сзади нее мягко и рельефно, как на картинке выделял… огромный букет» повторяется у Булгакова: «И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто».

Встреча мастера с Маргаритой перечеркнула все его прежние отношения с женщинами, так что он с трудом вспоминает их имена. Мастер, видите ли, был женат: «На этой… Вареньке… Манечке… нет, Вареньке…» Мастер в известном смысле правильно называет Варенькой ту, которая была до Маргариты Николаевны, потому что женщину с цветами из купринского рассказа действительно зовут Варварой Николаевной…

Пораженный легкостью и мгновенностью, с которыми исполняются его желания, Цвет пытается объяснить это самому себе игрой случая: «Очевидно, я попал в какую-то нелепо-длинную серию случаев, которые сходятся с моими желаниями. Я читал где-то, что в Петербурге однажды проходил мимо какой-то стройки дьякон. Упал сверху кирпич и разбил ему голову. На другой день мимо того же дома и в тот же час проходил другой дьякон, и опять упал кирпич, и опять на голову…» Автор подсказывает, но простодушный Цвет пока не догадывается, что здесь не случай, а проделки сатаны. Булгаков согласен с Куприным: просто так кирпич на голову не упадет. Где бы ни прочел купринский герой трагикомическую историю с кирпичами, но Булгаков, несомненно, прочел ее у Куприна, в рассказе «Каждое желание». Дьявольская реплика «просто так кирпич на голову не упадет» отвечает не только Берлиозу, но и Цвету.

Впрочем, кирпич, ни с того ни с сего падающий на голову прохожего, успел стать традиционной метафорой для изучения вопроса о случайности и закономерности, о свободной воле и предопределении. Тут нужно упомянуть имя еще одного киевлянина и привести обширную выписку из трактата Льва Шестова «Шекспир и его критик Брандес». Выписка приводится без комментария, но внимательный читатель, следует надеяться, оценит «булгаковский» смысл рассуждений философа.

«…Чем более прочно устанавливается закон причинности для мира внешнего, тем больше отдается во власть случая внутренний мир человека. Более того, можно прямо сказать: все, что во внешнем мире представляется как связь причины и следствия, связь самостоятельно, независимо существующая – все это для роста, для развития, для судьбы человека является случаем. Поясним примером. Кирпич сорвался с домового карниза, падает на землю – и уродует человека. Что может быть, с научной точки зрения, закономернее падения кирпича? Хотя мы точно и не знаем причины его падения – но мы так уверены в том, что причина была, как будто бы знали все, что произошло. Вероятно, от действия воды цемент ослабел, а затем от дуновения ветра слабодержавшийся кирпич оторвался и полетел на землю. Может быть, ни вода, ни ветер не были причиной – но была такая же причина, как ветер и вода – мы в этом так прочно уверены, как только может быть уверен человек. Несомненно, падение кирпича лишь доказывает гармоничность явлений природы, торжествующий во всей вселенной закономерный порядок. Но, падая, кирпич изуродовал человека. И тут еще можно, если угодно, проследить некоторое время закономерность. Камень повредил череп, вышиб глаз, выбил несколько зубов, раздробил руку (сравните подобные же травмы попавшего под трамвай Берлиоза! – М. П.) – все это по тем же неизменным законам природы. Но при этом получается еще нечто: человек изуродован…

Почему так произошло, так случилось? Пока камень падал и расшибал по пути другие камни – все было ясно. Пусть падает! Но сказать так: „камень упал и при этом обстоятельстве уничтожил человека“, сказать, что это явление состоит только из одной части, т. е. из столкновения камня с телом человека, и что больше в явлении нет ничего, – значит мысленно закрывать глаза. Ведь наоборот: погиб человек – это сущность, это главное, это требует объяснения, а то, что камень упал, – есть добавочное обстоятельство…»[119]

Но вернемся к «Каждому желанию». У разбогатевшего Цвета появляется секретарь – «ставленник Тоффеля, низенький, плотный южанин, вертлявый, в черепаховом пенсне, стриженный так низко, что голова его казалась белым шаром, с синими от бритья щеками, губами и подбородком…». Секретарь докладывает, что к Цвету просится какой-то старый знакомый, но Цвет успел забыть свою прежнюю жизнь и старых знакомых, так что посетитель вынужден напомнить: «Неужели не узнаете? Среброструнов. Регент». Не на Коровьева ли, регента в пенсне, наводят эти стоящие рядом у Куприна приметы? А в облике секретаря как будто слиты черты Берлиоза и коровьевское пенсне…

Такой ход комбинирующего воображения Булгакова тем более вероятен, что на следующих страницах купринского рассказа, рядом со сценой визита регента Среброструнова (и, напомним, вслед за размышлениями Цвета о случайности падения кирпичей на голову), идет сцена несчастного случая на трамвайной колее, поразительно напоминающая сцену гибели Берлиоза, случившуюся тоже после разговора о падении кирпичей.

«На перекрестке Иван Степанович остановился…

По Александровской улице, сверху, бежал трамвай, выбрасывая из-под колес трескучие снопы фиолетовых и зеленых искр. Описав кривую, он уже приближался к углу Бульварной. Какая-то пожилая дама, ведя за руку девочку лет шести, переходила через Александровскую улицу, и Цвет подумал: „вот сейчас она обернется на трамвай, замнется на секунду и, опоздав, побежит через рельсы. Что за дикая привычка у всех женщин непременно дожидаться последнего момента и в самое последнее мгновение броситься наперерез лошади или вагону. Как будто они нарочно испытывают судьбу или играют со смертью. И, вероятно, это происходит у них только от трусости“.

Так и вышло. Дама увидела быстро несущийся трамвай и растерянно заметалась то вперед, то назад. В самую последнюю долю секунды ребенок оказался мудрее взрослого своим звериным инстинктом. Девочка выдернула ручонку и отскочила назад. Пожилая дама, вздев руки вверх, обернулась и рванулась к ребенку. В этот момент трамвай налетел на нее и сшиб с ног.

Цвет в полной мере пережил и перечувствовал все, что было в эти секунды с дамой: торопливость, растерянность, беспомощность, ужас. Вместе с ней он суетился, терялся, совался вперед и назад и, наконец, упал между рельсов, оглушенный ударом. Был один, самый послед-ний, короткий, как зигзаг молнии, необычайный нестерпимо-яркий момент, когда Цвет пробежал вторично всю свою прошлую жизнь…»

Сцена гибели Берлиоза сближена с этой купринской сценой не только общей ситуацией и деталями, но и тем, что гибель под колесами трамвая в обоих случаях заранее предначертана. Происходит реализация мысли, воплощение замысла – вполне осознанного у Воланда, смутно ощущаемого у Цвета, невольного орудия в руках потусторонних сил. В момент потрясения Цвет вспоминает все, что с ним было прежде – в том числе разгаданную криптограмму, давшую ему столь безмерную власть – и добровольно отказывается от своей тайны в пользу Тоффеля, причем происходит сжигание некоей бумажки, на которой Цвет начертал заветное слово:

«– Сейчас вы сожжете эту бумажку, произнеся то слово, которое, черт побери, я не смею выговорить, – объясняет Тоффель. – И тогда вы будете свободны… И пусть вас хранит тот, кого никто не называет…» Слово Тоффеля откликается словом мастера: «Свободен! Свободен!».

Возвращенный Тоффелем в «первобытное состояние», став снова маленьким чиновником, Цвет забывает время своего безмерного могущества, а Тоффель исчезает из рассказа и – замечательная деталь! – никто не может вспомнить, как его звали: «С вами был еще один господин, со страшным лицом, похожий на Мефистофеля… Погодите… его фамилия… Нет, нет. Не то… Что-то звучное… в роде Эрио, или Онтарио…». Так же сначала путают, а потом и вовсе забывают фамилию профессора черной магии в булгаковском романе: «Может быть и не Воланд. Может быть, Фаланд» – и «задержанными на короткое время оказались: в Ленинграде – гражданин Вольман и Вольпер, в Саратове, Киеве и Харькове – трое Володиных, в Казани – Волох…» – и т. д.

Множество мелких, но характерных подробностей в рассказе Куприна похожи на то, что позже можно будет прочесть в романе Булгакова: «…Глаза (Тоффеля. – М. П.) теперь были не пустые и не светлые, как раньше, а темно-карие, глубокие, и не жестко холодные, а смягченные, почти ласковые…» Булгаковской игре с инициалами героев (вспомним загадочное «М» на шапочке мастера и «W» на визитной карточке «консультанта») соответствует такая же игра в «Каждом желании»: «Была во всем свете лишь одна, – ее имя начиналось с буквы „В“». У булгаковских персонажей, испуганных или пугающих, сводит челюсти: «Я вижу, вы немного удивлены, дражайший Степан Богданович? – осведомился Воланд улязгающего зубами Степы»; «девица щелкнула зубами, и рыжие ее волосы поднялись дыбом» и т. д. У Куприна – то же самое: столкнувшись с нечистой силой, персонажи теряют власть над собственными челюстями: «Модестов, быстро лязгнув зубами… вышел из вагона. И уже больше совсем не возвращался». Маргарита недоумевает, как это– «всё полночь да полночь, а ведь давно уже должно быть утро», и выясняется, что Воланд продолжил праздничную ночь, остановив луну. У Куприна попытка Цвета остановить Землю сопровождается ссылкой на подобный подвиг Иисуса Навина, который, конечно, невидимо подсвечивает и космогонические шалости Воланда – и т. д.

«Так далее» поставлено не для закругления фразы: подобные сопоставления действительно можно продолжить. Но в этом, пожалуй, нет нужды – уж слишком легко и податливо они продолжаются. Создается впечатление, что Булгаков переиначивал ситуации, эпизоды, мотивы купринского рассказа последовательно и сознательно, с иронической улыбкой, как бы говорившей: нет, не так все это было, а вот эдак, как рассказано у меня… Купринский рассказ переосмыслен у Булгакова и превращен в своего рода негатив, с которого «спечатаны» соответствующие позитивы в «Мастере и Маргарите».

III

В «Каждом желании» Куприна ведется игра со временем и пространством, которая соотносится с такой же игрой в «Мастере и Маргарите» и сейчас, много лет спустя, прочитывается как «булгаковская». Куприн четко, по календарю, обозначает начало и конец событий своего рассказа: они начинаются 23 апреля (в переработанном варианте рассказа – 26 апреля), а через несколько дней после их окончания наступает 1 мая, то есть на все кругом-бегом отводится два-три предпасхальных или пасхальных дня, а может быть – и всего один. Едва ли не в эти же дни развертываются события «Мастера и Маргариты». Но если судить по ходу событий купринского рассказа, по их насыщенной последовательности, они не могли реально уложиться меньше, чем в год-полтора, и время рассказа приобретает двойной облик. Оно течет по календарю и увязано с христианскими праздниками (что естественно для героя, подрабатывающего пением в церковном хоре)

– и вместе с тем сжато в краткий миг сатанинскими ухищрениями.

Подобная же игра ведется в «Каждом желании» с пространством. Автор сразу же объявляет, что действие его рассказа протекает в «маленьком губернском городе», а потом, нагнетая подробности, разрушает заданный образ «маленького города». Этот город в начале ХХ века располагает театром оперетты и цирком (насколько можно понять, не шапито, а стационаром), биржей, железнодорожным вокзалом, беговым полем, аэродромом и трамваем – где уж там «маленький»! Ряд реалий конкретизируют город, делают его узнаваемым: Житний базар, Караваевы дачи, находящийся где-то в окрестностях хутор Червоное, «небольшой старинный облицованный особняк в нагорной, самой аристократической части города, утопавшей в липовых аллеях и садах», прямо указывающее на Липки, – все это, несомненно, приметы Киева, его ландшафтные признаки и топонимика, хорошо знакомые Куприну. Если Московская и Дворянская улицы могли быть, в принципе, в любом губернском городе, хотя бы и «маленьком», то Александровская улица с бегущим по ней сверху трамваем, – киевская реалия, к тому же резко подчеркнутая: Александровская улица была первым трамвайным маршрутом в Киеве – и во всей тогдашней Российской Империи, и кому, как не Куприну, жившему как раз на Александровской улице, было и знать об этом.

Но, намекнув на киевские адреса событий, Куприн тут же разрушает отождествление места действия с Киевом: отправляясь в Черниговскую губернию, Цвет проводит в поезде «две ночи», в то время как настоящая Черниговская губерния начиналась на другом берегу реки – только мост перейти – и, отправившись из Киева по железной дороге, можно было пересечь ее из конца в конец часов за восемь по самому щедрому счету, при самом медленном ходе поезда.

Сходным, хотя, конечно, несовпадающим образом строится киевское пространство в романе Булгакова «Белая гвардия»: место действия везде обозначено как «город» (в речи персонажей) и «Город» – в авторской речи; название «Киев» встречается только в цитированных документах – в чужой и заведомо чуждой речи; в поток киевских реалий включены и вымышленные – например, названия улиц, которых в Киеве нет и никогда не было.

Параллельность «трамвайных» эпизодов – гибель под колесами трамвая пожилой дамы в «Каждом желании» и Берлиоза в «Мастере и Маргарите» – наводит на размышление. В романе Булгакова это событие происходит на Патриарших прудах: по одной из многочисленных улочек в прямоугольник площади вбегает трамвай и, сделав поворот, налетает на обреченного Берлиоза. Это происходит в нескольких сотнях метров от жилья Булгакова на Садовой…

В соответствующем эпизоде у Куприна, напомним, «по Александровской улице, сверху, бежал трамвай», и катастрофа случилась, когда «описав кривую, он уже приближался к углу Бульварной». Происшествие разворачивается на глазах у Цвета, только что покинувшего ресторан Центральной гостиницы. Если Александровскую улицу купринского рассказа отождествить с одноименной киевской улицей, а гостиницу – с киевской Центральной («Европейской») гостиницей, находившейся на Царской площади, на углу Александровской и Крещатика (а это представляется очевидным), то трамвай в «Каждом желании», спустившись и огибая площадь, поворачивает на Крещатик. И находится это место в менее чем километре от жилья Булгакова на Андреевском спуске. Это был, если воспользоваться современным выражением, его «микрорайон»…

Одним словом, прочитав «Каждое желание» как «киевский рассказ» и правильно представляя себе его киевскую топографию, Булгаков перенес из него эпизод трамвайной катастрофы в подобное (топологически конгруэнтное) московское пространство романа «Мастер и Маргарита». Получается, что московские события и московский пейзаж он писал с киевского пейзажа и событий «киевского рассказа»…

В этом-то и сказалась, между прочим, упоминавшаяся «киевоцентричность» булгаковского мышления. Описывая катастрофу на Патриарших, он словно бы еще раз – едва ли не в последний – побывал в родном городе, в окрестностях родного дома, уже закрепленных однажды в литературном изображении. Поэтому кажутся излишними старания московских краеведов выяснить – был ли трамвай, не было ли трамвая на Патриарших. Не нужно поднимать ни архивы, ни мостовую. Дело в другом: трамвай был на Александровской улице купринского рассказа и на Александровском спуске реального Киева. Случайно ли действие перенесено с площади, названной в честь мирского властелина (Царская) на площадь, носящую название по владыке духовному (Патриаршие пруды)?

Соотнесенность романа Булгакова с рассказом Куприна в деталях хорошо обоснована соотнесенностью замыслов двух произведений. Сходство «частного» получает поддержку – и объяснение – в сходстве «всеобщего», если рассматривать «Каждое желание» и «Мастера и Маргариту» как произведения о страстной жажде нормы – нормального человеческого существования, которое с необходимостью подразумевает осуществление пусть не «каждого желания», но безусловно того, которое представляется «естественным». Так герой Куприна, получив возможность осуществить «каждое», пользуется своей возможностью с умеренностью порядочного человека, не выходящего за границы нормы, несмотря на чудовищное искушение. Так, роман Булгакова пронизан жаждой «исполнения желаний», размышлениями о цене исполнения и его возможных последствиях, мечтой о том, чтобы рукописи не горели (у Куприна они сгорают безвозвратно), чтобы каждому воздавалось по вере его (так воздается и купринскому герою), и даже о том, чтобы осетрина всег-да была только первой свежести (некий эпизод с осетриной, заметим между прочим, есть и у Куприна).

Противостояние булгаковской дьяволиады купринской определено – как бы задано – различием функций дьявола в этих произведениях. Тоффель Куприна – фигура в своем роде заурядная, проходная, дьявол как дьявол. Он абсолютно традиционен и однолинеен в своих действиях. Он дарит своему клиенту ошеломляющее могущество, отделяющее общительного Цвета от людей. Функция Воланда – сложная и диалектическая, сколь бы мало подходящим не было отнесение этого слова к потустороннему персонажу. Специалист по злу, он творит добро и компенсирует мастеру обиды, нанесенные ему людьми, хотя цена этой компенсации – смерть. Цвет и мастер, каждый на свой лад, служат Богу – воплощению идеи мирового порядка: один поет в церковном хоре, Бог другого называется истиной, и мастер служит ей своим романом. Оба, вышибленные из своего скромного уюта, стремятся вновь вернуться туда, чтобы обрести там норму бытия: Цвет – в свою каморку под крышей, мастер – в квартирку в полуподвале. Таким образом, персонажи противопоставлены и пространственно (верх – низ) и тем, что Цвет выдворен из своего привычного обиталища дьявольскими кознями, а мастер – ими же туда водворен.

В ряду традиционных для русской литературы «вторых пришествий» – от «Идиота» и «Легенды о Великом Инквизиторе» Ф. Достоевского до «На дне» М. Горького, «Двенадцати» А. Блока, «Мистерии-буфф» В. Маяковского и далее – роман Булгакова «Мастер и Маргарита» парадоксален: перед нами типичное «второе пришествие» – но не Христа, а Сатаны. Правда, Сатана оказывается чем-то вроде сказочного «помощного зверя», Христовым мажордомом, «судебным исполнителем» иного, высшего суда, всемогущим мальчиком на посылках.

Насколько можно судить, Булгаков знал рассказ Куприна «Каждое желание» по первоизданию в двадцатом выпуске альманаха «Земля»: поле совпадений и количество параллельных мест увеличивается, если взять для сравнения эту публикацию, а не последующие, где рассказ печатался в переработанном виде. Вышедший в 1917 году альманах был прочитан, скорей всего, в Киеве в следующем, 1918 году. Весь объем двадцатого выпуска альманаха составляли два произведения: рассказ А. Куприна «Каждое желание» и повесть В. Винниченко «Записки курносого Мефистофеля». И надо же случиться, что действие обоих произведений, помещенных под маркой альманаха, на которой художник И. Билибин изобразил сказочно стилизованный московский Кремль, происходило в Киеве! «Влюбленный в Киев, брожу по зеленым…улицам его», «Я сажусь на Бибиковском бульваре против университета», «Сижу на Владимирской горке», «Звонят в Софийском соборе» – это в повести В. Винниченко постоянно. Два произведения о Киеве в московском альманахе – совпадение удивительное.

Не менее удивительно другое: оба произведения, составляющие двадцатый выпуск альманаха «Земля», – дьяволиады, что явствует из разбора рассказа Куприна – и хотя бы из названия повести Винниченко. Правда, герой этой повести – «не настоящий» Мефистофель, здесь скорее идет речь о безосновательной претензии вполне благополучного интеллигентного буржуа на демонизм, но ницшеанская претензия заявлена четко. Во всяком случае, две киевские дьяволиады в одном сборнике – совпадение столь маловероятное и столь по-булгаковски причудливое, что кажется подстроенным нарочно. Мог ли Булгаков пройти мимо альманаха, содержащего сразу две киевские дьяволиады?

Как ни странно, в повести Винниченко тоже оказался «трамвайный» эпизод. Правда, там герой предотвращает катастрофу, вытащив ребенка чуть ли не из-под трамвайных колес, и вся сцена по своему рисунку не похожа на известную булгаковскую. Но впору напомнить, что герой повести Винниченко в своем ближайшем окружении известен под кличкой «курносый Мефистофель» – Мефистофель, хотя и курносый. Получается, что в произведениях двух столь несхожих авторов, как В. Винниченко и А. Куприн, помещенных, однако же, под одной обложкой, происходят «трамвайные» эпизоды, в которые замешаны мефистофели этих произведений: один предотвращает назревающую катастрофу, другой – ее предуготовляет. Возможно, именно некоторая близость, скорее даже зеркальная симметрия этих эпизодов и зацепила внимание Булгакова: повторенное, удвоенное воспринимается как подчеркнутое.

Вопреки советской критике, предостерегавшей читающую публику от знакомства с произведениями украинского писателя, потому-де, что это – «декадентские» вещи и, следовательно, невозможность знакомства с ними – небольшая потеря, в повести «Записки курносого Мефистофеля» нет решительно ничего декадентского. Вполне традиционной прозой там рассказывается о том, как эгоистический индивидуализм терпит крах и добровольно склоняет голову перед родовым, семейственным началом. Повесть написана со строгой нравственной позиции, более того – с позиции защиты патриархальной морали. Это обстоятельство исключает возможность «декадентства», и как бы ни относился Булгаков к художественному методу Винниченко, консервативная мораль украинского писателя вполне соответствовала представлениям будущего русского писателя. По крайней мере, представлениям автора семейного романа «Белая гвардия» (но не бессемейного – «Мастер и Маргарита»).

Вряд ли приходится сомневаться, что Булгаков прочел повесть Винниченко в альманахе «Земля». Этот вывод обогащает наши представления о киевском контексте Булгакова, о круге его чтения. Во всяком случае, когда Булгаков устами своих персонажей – киевлян 1918 года – называет Винниченко, это имя не было для автора «Белой гвардии» связано только с событиями, оцененными в романе весьма скептически, но было именем хорошо знакомого, прочитанного писателя.

Когда Булгаков приступил к работе над своим романом о визите дьявола в Москву, прошло менее десяти лет с тех пор, как он прочел рассказ Куприна о посещении дьяволом Киева. Но за этот короткий срок произошла трагическая «не-победа», коренным образом переменился мир, и для художника оказалось удобным и выигрышным выявить эти перемены, вступив в творческий спор с «Каждым желанием», отразив – прямо или в зеркальном повороте – ситуации, образы, мотивы купринского рассказа. Дьявол, прибывший в Москву, интересуется, очень ли изменились москвичи за время его отсутствия, но мы теперь знаем, о каком времени он ведет речь, знаем, что в предыдущий раз он навещал – Киев. В рассказе А. Куприна «Каждое желание».

Прочитав в «Земле» киевскую дьяволиаду Куприна, Булгаков крепко запомнил ее и включил в свое творческое воображение. Вот почему все цитаты из купринского рассказа здесь приводятся по первопубликации в двадцатой книжке альманаха «Земля». Быть может, следовало бы, не ограничиваясь именем Куприна, шире проследить творческие связи Булгакова с этим альманахом. Не зря Евгений Замятин, обозревая книжную продукцию издательства «Недра» и решительно выделяя в ней «Дьяволиаду» Булгакова, увидел в деятельности «Недр» продолжение традиций «Земли»: раньше, до революции, дескать, была «Земля», а сейчас, после углубления – «Недра»…[120]

Альманахи «Земля», несомненно, находились в поле зрения киевских читателей. В этих альманахах, как мы видели, публиковались вещи Александра Куприна – для Киева не чужого человека, проза и пьесы Владимира Винниченко, тоже не стороннего для Киева. Здесь печатались Ф. Сологуб и М. Арцыбашев, Л. Андреев и Е. Чириков, С. Юшкевич и А. Федоров, А. Серафимович и И. Бунин – писатели, за творчеством которых читающая публика внимательно следила. В первом же выпуске «Земли» Куприн опубликовал свою «Суламифь» – самую, пожалуй, прославленную художественную транскрипцию библейского сюжета в русской литературе начала века. Едва ли Булгаков, будущий автор самой прославленной транскрипции евангельского сюжета в русской литературе ХХ века, мог пропустить, не прочесть «Суламифь».

Самое же главное: в «Земле» (начиная с третьего выпуска) была напечатана впервые купринская «Яма» – быть может, не лучшее, но, конечно, самое знаменитое из «киевских» произведений писателя. Свое пристальное, сравнимое с «физиологическими очерками» XIX века исследование публичного дома Куприн производил на киевском материале. Можно не сомневаться, что каждый киевский гимназист, каждый киевский студент старательно проштудировал «Яму» – если не как повод для гражданского негодования, то уж как «информацию к размышлению» – наверняка.

Булгаков «Яму» не просто прочел – он ее отлично пом-нил, и, работая над романом «Белая гвардия», то и дело пользовался опытом изображения Киева у предшественника, хотя, быть может, и вполне бессознательно. Две сцены – одна из «Ямы», другая из «Белой гвардии» – составляют удивительно далеко заходящую параллель. У Куприна девицы из дома терпимости разыскивают в морге труп погибшей товарки – у Булгакова Николка с сестрой погибшего Най-Турса разыскивают в морге тело полковника. В обоих случаях действие перенесено в одно и то же помещение киевского Анатомического театра, хорошо знакомое студенту медицинского факультета университета Св. Владимира Михаилу Булгакову (в этом здании сейчас располагается Музей истории медицины Украины).

Сходство начинается с первых же строк. У Куприна: «Дверь была заперта… Холодный влажный воздух вместе со смешанным запахом каменной сырости, ладана и мертвечины дохнул на девушек. Они попятились назад, тесно сбившись в робкое стадо. Одна Тамара пошла, не колеблясь, за сторожем…»[121] У Булгакова: «У самых дверей, несмотря на мороз, чувствовался уже страшный тяжелый запах. Николка остановился и сказал:

– Вы, может быть, посидите здесь… А… А то там такой запах, что, может быть, вам плохо будет.

Ирина посмотрела на зеленую дверь, потом на Николку и ответила:

– Нет, я с вами пойду…»

И дальше, как по общему плану, у обоих писателей следует встреча скорбных посетителей с засаленным, обомшелым сторожем, деньги, которые он вымогает грубым намеком, а их суют ему, стесняясь; поиски своего, единственно дорогого покойника, вытягивание его из кучи, перенос трупа и так далее – и все это в удивительно похожих словесных оборотах. Конечно, эти действия и их последовательность наперед определены и порядками в Анатомическом театре, и устойчивостью ритуала. Но ведь не задан наперед словесный ряд описания, а он у Куприна и Булгакова, то расходясь, то сближаясь, дает порой такие совпадения, что объяснить их невозможно иначе, как только признав знакомство Булгакова с купринской повестью и, в известной мере, следованием за нею. У Булгакова: «Казалось, что стены жирные и липкие, а вешалки лоснящиеся, что полы жирные, а воздух густой и сытный, падалью пахнет». У Куприна: «Тяжелый запах падали, густой, сытный и такой липкий, что Тамаре казалось, будто он, точно клей, покрывает все живые поры ее тела, стоял в часовне»[122]. Булгаков был достаточно близко знаком с Анатомическим театром, чтобы писать его «с натуры», но здесь – как, впрочем, почти всегда – он пишет, опираясь сразу на два источника: на натуру – и на предшествующую попытку ее литературного описания, ее культурного «освоения».

Нигде у Булгакова не названный, «киевский писатель» Куприн сыграл незаурядную роль в его творческой жизни – и в эпизодах первого, «киевского», и в формировании последнего, вершинного романа.

118

Куприн А. Каждое желание // Земля. Вып. 20. М., 1917. Все цитаты из «Каждого желания» приводятся дальше по этому изданию без ссылок.

119

Шестов Л. Собр. соч. (2-е изд.). Т. 1. СПб., 1911. С. 14–16. (Выделено автором.)

120

Замятин Е. О сегодняшнем и современном // Русский современник. 1924. № 2. C. 264.

121

Куприн А. И. Собр. соч. В 9 т. Т. 6. М., 1964. С. 296.

122

Там же. С. 297.

М. Петровский. Мастер и Город. 2008

В общем ряду интереса к писателю и работы исследователей-литературоведов. С одной из них, работой доктора искусствоведения Н. Б. Кузякиной недавно познакомила своих читателей газета «Вечерний Ленинград». С согласия коллег мы перепечатываем эту публикацию в нашей «Вечерке».

ИМЯ КУПРИНА произносилось когда-то в Киеве с особой симпатией. В отличие от других популярных беллетристов России он был «свой» – и не только по открытому темпераменту, простоте обхождения и знанию южной жизни.

Начинавший писатель жил в городе над Днепром несколько лет (1896–1898), бывал в нем многократно и позднее. «Чудесный город, весь похожий на сдобную, славную попадью с масляными глазами и красным ртом» – в этой характеристике выразился не столько даже сам Киев, сколько молодой Куприн, отчаянно неустроенный и голодный.

В «Киевских типах» Куприн схватил неповторимый облик, занятные особенности городской жизни начала 90-х годов, и это тоже привлекало читателей. Тонкие терракотовые книжки «Полного собрания сочинений А. И. Куприна», выходившие бесплатным приложением к «Ниве» за 1912 год, пользовались успехом. Война 1914 года, а затем революции 1917 года заставили их пылиться в книжных шкафах: на глазах у читателей рассыпалась та жизнь, которую Куприн еще недавно столь сочно живописал. Замечательный рассказчик, писатель терял широкого читателя и на какое-то время становился достоянием интеллигентных дам, узкого круга любителей русской словесности да своего брата – профессионала.

Трудно сказать, как относился молодой Булгаков к прозе Куприна. Но один из его рассказов Булгаков прочитал очень внимательно. И это было скорее всего в марте 1919 года.

Жена Булгакова, Татьяна Николаевна, впоследствии вспоминала, что они уезжали из Москвы «последним поездом», а когда приехали в Киев, «в городе были немцы». Серые колонны немецких войск в железных шлемах вошли в Киев вместе с полками Центральной рады первого марта. Следовательно, и Булгаковы приехали домой в начале марта.

Они вернулись на старую материнскую квартиру на втором этаже в доме Листовничего по немыслимо крутому, будто поставленному торчком Андреевскому спуску. Оборудовали кабинет для частного приема – приходилось как-то зарабатывать на хлеб.

Календари в городе, как и вся жизнь, перепутались и двоились: даты старого и нового стиля писались рядом, через черточку. Видимость сохранности основ старого быта не могла прикрыть их резкой надломленности, все выглядело зыбко,

Тем не менее внешне как-то устанавливалась новая жизнь. Давняя любовь ведет Булгакова в театры, и прежде всего в оперу, которой он был лишен два года – почти что вечность! Свободными вечерами он пишет прозу, начатую, возможно, еще в Никольском: в будущем, после переделок, она получит название «Записки юного врача». И в это же напряженное время идет никому не ведомая, подспудная работа писателя, закладывается фундамент будущих произведений Булгакова. Цепкая память уже отбирает «про запас» имена, события, лица – все, что впоследствии всплывает само собой, будто только что сочиненное.

Литературные связи Киева и Советской России в тот год ослабли, но не прерывались, наиболее интересные книги привозили через несколько месяцев после их выхода в Москве и Петрограде. С приходом Советской власти в феврале 1919 года появились новые книги и сборники, задержанные обстоятельствами. Киевляне набросились на новую литературу. Первый номер газеты «Неделя искусств, литературы, театра и др.» (16 марта 1919 года) должен был побывать в руках у Булгакова, литературный первенец Советской власти заслуживал внимания.

Известный тогда публицист В. Г. Тан (Богораз) поместил в газете большую обзорную статью под странным названием «Полтора Мефистофеля». Он рассказал читателю о романе В. Винниченко «Записки курносого Мефистофеля» и рассказе Куприна «Каждое желание».

В сочинении Винниченко публицист отметил перепевы избитых мотивов, пахнущих Арцыбашевым, – старых, пошлых, ненужных. Образ главного героя, прозванного курносым Мефистофелем, имел к философии самое отдаленное отношение.

Огорчило В. Тана и «Каждое желание» Куприна (сб. «Земля», кн. XX, М., 1917). Рассказ показался ему тоже старым, скучным, написанным не без влияния Р. Киплинга и Г. Уэллса. «Нет, не дается российским писателям чужая чертовщина. Уж лучше бы они ограничивались нашей собственностью. Тем более, что и реальность теперь такая, почище всякой чертовщины... Купринский Меф. Ис. Тоффель – это только пол-Мефистофеля, даже четверть Мефистофеля», так заключил критик. На самом деле рассказ оказался вовсе не столь уж плох, но для этого его надо было прочитать кому-то иному. Возможно – Булгакову?

Рецензия В. Тана должна была привлечь его внимание хотя бы потому, что в ней шла речь о литературной интерпретации образа Мефистофеля. Говорю о «литературной», ведь Булгаков в предвоенные годы покорен и музыкальными образами Мефистофеля – в опере Гуно «Фауст» (известно, что он слушал «Фауста» чуть ли не 50 раз) и в опере А. Бойто «Мефистофель».

Так или иначе, но «Каждое желание» Булгаков прочел, и впечатления от рассказа Куприна впоследствии отозвались, как мы увидим, в романе «Мастер и Маргарита».

Рассказ Куприна, вскоре переименованный в «Звезду Соломона», писался, когда только занималась заря 1917 года и многие тысячи людей, вчера еще и не помышлявшие об этом, становились волею обстоятельств властителями судеб и жизней. Достойно выдержать испытание «вседозволенности», по Куприну, мог только очень хороший, «необыкновенный обыкновенный» человек.

Герой рассказа Иван Степанович Цвет, канцелярский служитель в Сиротском суде с жалованьем 37 рублей и 24 1/2 копейки в месяц. Жил скромный канцелярист в небольшом губернском городе России, которому Куприн отдал названия, взятые из Киева: дуэль в рассказе происходит «за Караваевскими дачами, в рощице, на лужайке»; трамвай бежит сверху «по Александровской улице, выбрасывая из-под колес трескучие снопы фиолетовых и зеленых искр». Детали вполне точные: по крутой Александровской, от здания Купеческого клуба вниз, на Подол, в самом, деле ходил тогда первый в России трамвай, и Караваевы дачи (по имени профессора Караваева, имевшего тут участки) существуют и поныне как район Киева – равно как и Житний базар, о котором тоже пишет Куприн,

Что же происходит в этом обобщенном городе, так похожем на дореволюционный Киев? Молодому человеку, ничем не замечательному, «кроме разве своей скромности, доброты и полнейшей незвестности миру», живущему «канареечной» жизнью в мансарде над пятым этажом, ранним утром 26 апреля, в воскресенье, явился Мефистофель.

Субботний вечер Иван Степанович провел в холостяцкой компании, в пивной «Белые лебеди». Затеялся разговор о богатстве, о сказочном выигрыше в 200 тысяч. Умный, желчный регент Светловидов остановил захмелевших: «Ни у кого из вас нет человеческого воображения, милые гориллы. Жизнь можно сделать прекрасной при самых маленьких условиях. Надо иметь только вон там, наверху, над собой, маленькую точку. Самую маленькую, но возвышенную. И к ней идти с теплой верой. А у вас идеалы свиней, павианов, людоедов и беглых каторжников (...). Что каждый из вас продал бы свою душу с величайшим удовольствием, это несомненно. Но ничего бы вы не придумали оригинального, или грандиозного, или веселого, или смелого. Ничего, кроме бабы, жранья, питья и мягкой перины.

Цвет единственный, смущаясь, захотел тогда, чтобы «был большой сад... и в нем много прекрасных цветов (...). И чтобы мы с вами все там жили... в простоте, дружбе и веселости. Никто бы не ссорился. Детей чтобы был полон весь сад... и чтобы все мы очень хорошо пели. И труд был бы наслаждением... И там ручейки разные... рыба пускай по звонку приплывает...»

Чуть перебрав свою скромную норму, Иван Степанович поздно пришел домой. Утром его разбудил голос странного гостя: «В пыльном, золотом солнечном столбе, лившемся косо из окна, стоял, согнувшись в полупоклоне и держа цилиндр не отлете, неизвестный господин в черном поношенном, старинного покроя, сюртуке. На руках у него были черные перчатки, на груди – огненно-красный галстук, под мышкой древний помятый, порыжевший портфель, а в ногах на полу лежал новый ручной саквояж желтой английской кожи».

Странно знакомым показалось Цвету с первого взгляда узкое длинное лицо посетителя: «этот ровный пробор посредине черной, седеющей на висках головы, с полукруглыми расчесами вверх, в виде приподнятых концов бабочкиных крыльев или маленьких рожек, этот большой, тонкий, слегка крючковатый нос с нервными козлиными ноздрями, бледные насмешливо изогнутые губы под наглыми воинственными усами, острая французская бородка. Но более всего напоминали какой-то давний, полузабытый образ – брови незнакомца, поднимавшиеся от переносья круто вкось прямыми, темными, мрачными чертами. Глаза же у него были почти бесцветны, или, скорее, слабой степени напоминали выцветшую на солнце бирюзу, что очень резко, холодно и неприятно противоречило всему энергичному, умному, смуглому лицу».

У любезного незнакомца был слегка скрипучий голос: он вытащил из жилетного кармана древние часы и посмотрел на них: «Теперь три минуты одиннадцатого. И если бы не крайне важное и неотложное дело...» В смятении Иван Степанович так и не может припомнить, отчего ему знакомы и внешность неожиданного посетителя, и его фамилия Мефодий Исаевич Тоффель. Между тем для читателя Куприн детально срисовывает черты с традиционного облика Мефистофеля на «дошаляпинской» сцене: острая французская бородка, наглые воинственные усы, крутой подъем бровей. Так смотрелось и лицо М. Баттистини, певшего Мефистофеля в «Осуждении Фауста» Г. Берлиоза; открытки с изображением Баттистини в ролях стояли в витринах всех больших городов России.

Для Цвета началась фантастическая жизнь, в которой он поначалу пытался что-то связать воедино, а потом вынужден был принять предложенные ему условия существования как данность. Тоффель поздравил бедняка с получением наследства в виде имения Червоное в Черниговской губернии и немедленно отправил туда с пожеланием сжечь книги «по оккультизму, теософии и черной магии», которые там есть. Ночью в усадьбе дяди-чернокнижника, занимаясь расшифровкой непонятной ему, но, судя по всему, крайне важной формулы, Цвет случайно находит ее ключевое слово: «Афро-Аместигон», после чего почти каждое его желание, даже не высказанное, исполняется мгновенно. Плата за это – потеря памяти о прошлом.

В городе, при содействии Тоффеля, который служит ему во всем, Цвет начинает новую жизнь богатого человека. Всевластие искушает и тяготит его, хотя он старается не употреблять во зло ни деньги, ни свою опасную способность видеть другого насквозь, как бы перевоплощаться. Тоффель все время ждет, чтобы Цвет вспомнил заветное слово, но тот не может.

Колдовское слово ослепительно и мгновенно всплывает в памяти, когда Цвет видит, как женщина, сшибленная трамваем, падает между рельсов. Теряя сознание, он закричал диким голосом: «Афро-Аместигон!».

Это слово освобождает Тоффеля от зависимости. Он удивлен простотой и бескорыстием Цвета, которые спасли и его, и человечество от многих ужасных начинаний. «Злодей на вашем месте залил бы весь земной шар кровью и осветил бы его заревом пожаров. Умный стремился бы сделать его земным раем, но сам погиб бы жестокой и мучительной смертью. Вы избежали того и другого, и я скажу вам по правде, что вы и без кабалистического слова – носитель несомненной, сверхъестественной удачи».

Когда успокоенный Иван Степанович, «патрон и клиент» Тоффеля, с кротким любопытством спросил его: «Вы – Мефистофель?», тот с мягкой улыбкой отказался от такой чести: «Вас смущает Меф. Ис... – начальные слоги моего имени, отчества и фамилии?.. Нет, мой друг, куда мне до такой знатной особы. Мы – существа маленькие, служилые... так себе... серая команда...»

Прощаясь с Цветом, который вернул ему свободу, Тоффель снова спрашивает – нет ли у него на самом дне душевного сундука сожаления о потере того великолепия, которое его окружало? Не хочет ли он, возвращаясь в свою прежнюю жизнь, унести с собой что-либо веселое, яркое? Добрый и чистый Иван Степанович обеспокоен, однако, только одним: не повлечет ли прощальное заклинание, которое он должен произнести, за собою какого-либо горя: «Не превратит ли оно меня в какое-либо животное или, может быть, вдруг опять лишит меня дара памяти или слова? Я не боюсь, но хочу знать наверное.

– Нет, – твердо ответил Тоффель. – Клянусь печатью, ни вреда, ни боли, ни разочарования».

Цвет возвращается к прежней жизни. А вся необыкновенная история оказалась всего-навсего сном. Правда, между сном и реальностью обнаружились прямые связи – но Куприн не стал разъяснять все детали, напротив, оставил их для догадок самому читателю.

Рассказ Куприна, который приходил к публике вместе с грозным набатом гражданской войны, вполне мог оставить читателя равнодушным: сказки и сны дореволюционных лет, призыв к духовности и доброте – какие наивность и простодушие! Российская «чертовщина» вокруг впечатляла почище любых сочинений.

Но когда сейчас читаешь «Звезду Соломона», убеждаешься, что зря. В. Тан ругал Куприна за повторение «чужой чертовщины», зря приплел и Киплинга с Уэллсом. Напротив, Куприн совершает важные действия, отрываясь от традиционных путей в использовании западных легенд о дьяволе: он отказывается от их главной мотивировки – продажи души Дьяволу.

Цвет не ищет дьявола. Напротив, его как человека чистой души и вполне бескорыстного избирают, чтобы он попытался найти кабалистический ключ, «слово». По заветной формуле дьявольские силы попадают ему в услужение, но и освобождают его, коль слово найдено, не причинив никакого вреда. Обе стороны сохраняют честность, в их прямых отношениях мошенничество невозможно.

Куприн нашел способ ввести своего нестрашного дьявола в современный мир. Без всяких небесных знамений запросто входят герои Куприна и Булгакова-ходатай по делам Тоффель, профессор черной магии Воланд – в мир реальности.

Множество мелких, частных, но важных деталей из «Звезды Соломона» подхвачены и преображены Булгаковым в «Мастере и Маргарите». Тут и изменчивые глаза Тоффеля, и его способность показываться человеку в любом месте въявь, живьем – не где-то там, в видениях, а в натуре. Есть основания думать, что характер Тоффеля отложился некоторыми чертами и в образе булгаковского Коровьева-Фагота.

Правда, Тоффель старше и не очень склонен к забавам. Но – энергичен, даже суетлив, болтлив не в меру, с ловкостью «фокусника» достает всяческие бумажки с печатями и к тому же поет «фальшиво» итальянскую песню. Ссылки Фагота на то, что он – бывший регент, тоже находят объяснение в рассказе Куприна: ведь там есть регент Среброструнов, который впоследствии приходил к Цвету одалживать деньги: простудился, стал глохнуть, голос сдал.

Любопытно отметить, что и Тоффель перед Цветом, и Воланд в квартире Лиходеева появляются в тождественной ситуации: герои просыпаются после изрядной выпивки непривычно поздно (один – в десять часов три минуты, другой в одиннадцать) и в присутствии незнакомца. Эта причина изначально важна, так как она дает возможность Тоффелю и Воланду, не оставляя персонажам времени на размышления, подчинить их своей воле.

Булгаков, подхватывая догадки Куприна, временами использует их с широтой, о которой его предшественник и не помышлял. Куприн, к примеру, только называет способность Тоффеля «казаться» въявь, то есть на самом деле. А Булгаков красочно расписывает каждое «явление» героев из группы Воланда: то они отражаются в зеркалах, то материализуются, то звучат только их голоса, то они неожиданно меняют внешность. Подобные сцены связаны идеей постоянной изменчивости и вечных трансформаций неведомого мира. Но – и, идеей вынужденной приспособляемости этого мира к человечеству, еще более нестабильному и капризному.

Булгаков вдохновенно разворачивает мотив, лишь названный Куприным, – легкости и ловкости героя в результате приобщения к иным силам. Цвет, проснувшись в имении, после ночи, в которую он набрел на ключевое слово, «сразу почувствовал себя таким бодрым, свежим и легким и ловким, как будто бы все его тело потеряло вес... как будто ему вдруг стало девять лет, когда люди более склонны летать, чем передвигаться по земле. Куприн к этой мысли более не возвращается. А Булгаков, связав ее внешне с чудодейственной мазью Азазелло, погружает читателя в развернутые описания полета Маргариты над Москвой и ее окрестностями.

Широко использовал Булгаков мотив потери памяти, намеченный Куприным: Цвет забыл, что с ним было, «точно кто-то стер губкой все события этой странной и страшной ночи». Он забыл и свою прошлую жизнь.*

В «Мастере и Маргарите» больной профессор Иван Николаевич Понырев имеет «исколотую память», в ней, до очередного приступа болезни, образуются пустоты: полностью пропадают удивительные события, свидетелем которых он был.

И, наконец, надо сказать, что Булгаков весьма активно использовал трамвай, возникающий в кульминации рассказа Куприна. Потрясенный Цвет «в полной мере пережил и перечувствовал все, что было в эти секунды с дамой, торопливость, растерянность, беспомощность, ужас». Зигзагом молнии ему вдруг осветилась его собственная жизнь, он вспомнил все – и колдовское слово. Наступила развязка. Гибель незнакомой дамы в рассказе Куприна-повод для психологической катастрофы героя.

Этот ход принимает и Булгаков. Иван Бездомный, потрясенный гибелью Берлиоза, заболевает, а знакомство с Мастером и излечение ведут его к пересмотру своих жизненных позиций. В результате из скверного самодовольного поэта Ивана Бездомного получается профессор Иван Николаевич Понырев; прощаясь с ним, Мастер называет его «мой ученик» – тот сдержал слово и прекратил писать стихи.

Однако и сама ситуация гибели под колесами трамвая представлена Булгаковым как содержательная: не случайная смерть неведомого человека, а возмездие Берлиозу за безответственность, за пошлый рационализм за эгоистическое удобное жизнеустройство.

Думается, что Куприн подсказал Булгакову самое главное: вероятные пути соединения «чужой чертовщины», впрочем, давно уже ставшей своей, с картинами окружающей жизни. Реалии киевского быта, которым мог и не придавать значения Куприн, имели для Булгакова, читавшего рассказ в Киеве, особую искусительную наглядность. Возможно, тогда и зародились соблазнительные мысли и параллели, которым суждено было воплотиться в образы уже много лет спустя, в годы жизни Булгакова в Москве.

======

* Старик Хоттабыч (Воланд) тоже иногда стирает память.

Маргарита недоумевает, как это– «всё полночь да полночь, а ведь давно уже должно быть утро», и выясняется, что Воланд продолжил праздничную ночь, остановив луну. У Куприна попытка Цвета остановить Землю сопровождается ссылкой на подобный подвиг Иисуса Навина, который, конечно, невидимо подсвечивает и космогонические шалости Воланда – и т. д.

(М. Петровский. Писатели из Киева: Куприн и Булгаков)

— Значит, ты очень скоро погибнешь. Не позже заката солнца,- с удовлетворением констатировал, отвратительно улыбаясь, Омар Юсуф.

— В таком случае, трепещи, о презренный джинн! — вскричал Волька самым страшным голосом, каким только мог.- Ты меня вывел из себя, и я вынужден остановить солнце. Оно не закатится ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Трепещи и пеняй на себя!

Это был очень рискованный шаг со стороны Вольки. Если Хоттабыч успел уже рассказать своему брату, что в Арктике солнце в это время года светит круглые сутки, то всё пропало. Но Омар Юсуф в ответ на Волькины слова только глумливо возразил:

— Бахвал из бахвалов, хвастун из хвастунов! Я сам люблю иногда похвастать, но даже в минуты самой большой запальчивости я не обещался остановить ход великого светила. Этого не мог сделать даже Сулейман ибн Дауд — мир с ними обоими!

Волька понял, что он спасён. И не только спасён, но и может прибрать к рукам неприятного братца старика Хоттабыча. Кстати, Хоттабыч одобрительно подмигнул Вольке, а о Серёже и Жене и говорить не приходилось: они догадались о Волькином замысле и сейчас буквально стонали от восторга, предвкушая близкое посрамление Омара Юсуфа.

— Не беспокойтесь, Омар Юсуф. Раз я сказал, что остановлю солнце, то можете быть уверены: оно сегодня не закатится.

Л. Лагин. Старик Хоттабыч. 1940